Андрианов "Спроси свою совесть"

[Маруся]

Зал суда — совсем небольшая комната, чуть побольше их столовой. Скамья подсудимых — отгороженная тесная лавочка. Когда сидишь, ноги не умещаются, коленки торчат уже за барьером…

В зале полно людей. А вот и мама… Как она постарела за эти два месяца! Даже за собой перестала следить: на голове простой серый платок (раньше она надевала его только в баню), потёртая шубка, бескровные губы (видеть их без помады непривычно) и красные глаза, к которым она ежесекундно подносит скомканный платок. Рядом глыбой врос в стул отец. Руки на коленях, пальцы вытянуты, невидящий взгляд прикован к судейскому столу.

— Слушается дело по обвинению Курочкина Евгения Николаевича…

Голос судьи доносится откуда-то издалека, хотя до стола всего два метра.

— Подсудимый Курочкин, встаньте!

Это он — подсудимый? Да, взоры всего зала бьют в него.

Рука непроизвольно тянется к прическе и тут же безвольно опускается. Никак не может привыкнуть, что уже два месяца нет его буйной шевелюры — осталась на полу тюремной парикмахерской. Как держать себя? Что ж, всё продумано ещё в камере, и решение принято. Во всяком случае, этим любителям зрелищ особого удовольствия он не доставит: кающегося грешника не будет! Только бы не сбиться с тона!

— Ваша фамилия, имя, отчество?

К чему эти формальности? И судье, и всем сидящим в зале его фамилия известна нисколько не хуже, чем ему самому. Таков порядок? Ну что ж, он может ответить, это его не особо затруднит.

— Род занятий?

А в самом деле, каков род его занятий? Пожалуй, последний год основное занятие — танцы. Устраивает суд такой ответ?

В углу зала раздались негромкие всхлипывания. Мама! Так хочется сказать ей что-либо нежное, ласковое, успокаивающее. Но надо выдержать, выдержать! Любимая песня приходит на выручку:


— Не надо слёз: они мне будут сниться…


— Подсудимый, не паясничайте!

В коротком замечании столько привычного и одновременно непривычного! Сколько раз на уроках слышал он обращённое к нему «не паясничайте»: то сурово-осуждающее в устах Владимира Кирилловича, то добродушно-укоряющее в устах Лидии Васильевны. Но раньше это замечание сочеталось с его фамилией, а теперь со словом «подсудимый».

Доверяет ли он этому составу суда? Нет, не доверяет. По каким причинам? Очень просто: он не знает никого из членов суда. Это не причина для отвода? Как сказать. Ему с детства мама внушала, что нельзя доверять незнакомым, что люди в большинстве своём обманщики и мошенники, и в этом он успел уже убедиться на собственном горьком опыте.

— Подсудимый, должен вас предупредить, что от вашего поведения на суде, от вашего чистосердечного раскаяния и признания во многом будет зависеть и мера наказания, избранная судом.

Хорошо, он примет это к сведению. Равнодушно и безучастно слушает он такой же опрос своих товарищей по несчастью. Пустые и ничтожные людишки! Как нагло держали они себя с ним, Женькой Курочкиным, а теперь как подобострастно отвечают на каждый вопрос. Ничтожества!

Наконец-то суд приступил к опросу свидетелей. Это, пожалуй, интересней. Первым к судейскому столу подходит невысокий пожилой человек в кожаном светлом пальто, с невыразительным плоским лицом и маленькими бегающими глазами — это потерпевший, с ним уже приходилось встречаться на очных ставках, потом девушка, за ней — два паренька немного постарше его, Женьки. Оба из локомотивного депо, один — слесарь, другой — помощник машиниста. Это дружинники, которые вместе с милиционером задержали его дружков. Сам он сумел убежать, а они (он скрипнул зубами и искоса посмотрел на соседей по скамье) продали его.

Вот, кажется, и все, больше свидетелей не должно быть. Но судья вызывает ещё кого-то:

— Селиванов!

Владимир Кириллович? Не может быть! Причём тут он, его и близко тогда не было! Да, это он. Знакомая, чуть сутуловатая фигура, вечно немного прищуренные глаза, которые могут быть такими добрыми-добрыми, тёплыми и ласковыми, а иногда они как бы наливаются свинцом, становятся тяжёлыми, такими тяжёлыми, что выдержать его взгляд почти невозможно. Ему пришлось это однажды испытать, когда он сказал англичанке в ответ на незаслуженную, по его мнению, двойку, что ей бы замуж нужно выйти, она бы добрее стала. Англичанка расплакалась и ушла с урока. Дальше было как обычно: принципиальная Ира Саенко чуть бойкот ему не объявила, девчонки всем классом накинулись, да и ребята некоторые… Ну, это всё наплевать, а вот неприятный разговор с Владимиром Кирилловичем один на один после уроков он запомнил надолго. И странно: Владимир Кириллович наговорил ему массу неприятных вещей, а он после этого стал к нему относиться с большим уважением. Впрочем, это дело прошлое, а сейчас зачем пришёл он? Потопить его, Женьку? Всё равно хуже, чем есть, не будет.

Но вот предварительные формальности закончены, сейчас начнётся процесс. Допросят его, «подельщиков», как называют в тюрьме соучастников преступления, свидетелей, и окончится изнуряющее томительное состояние. Встаёт судья.

— В суд поступило ходатайство от горкома комсомола о допуске к процессу в качестве общественного обвинителя Сергеева Ивана, заместителя секретаря комсомольской организации локомотивного депо.

Фамилия бьёт, как удар хлыста. Ваня, друг, — обвинитель? Нет, это запрещённый удар, он будет протестовать! А судья уже выслушал защитников, обвинителя, заседателей (Тем что! Они, конечно, согласны.) и просит общественного обвинителя занять свое место. Вот он идет по проходу, идет прямо и строго, так он обычно выводил на поле школьную баскетбольную команду на встречах с серьёзными противниками. Кажется, что сейчас он обернётся, кивнёт головой — и команда лёгкой трусцой побежит за своим капитаном. Когда-то и он, Женька Курочкин, был в их строю…

Горечь, обида и жалость к самому себе комком подступили к горлу. И, чтобы скрыть эти неожиданные слёзы, Женька зло и ожесточённо рванул рубашку у ворота — пуговица отлетела и покатилась под ноги Сергееву.

— Выслужиться хочешь? Друга потопить и на его спине в члены горкома выехать?!

Встретились взгляды, наткнулись один на другой, несколько секунд поборолись — и он не выдержал, отвёл глаза в сторону, а Сергеев коротко и негромко бросил:

— Дурак!

Нужно бы вскочить, закричать: «Прошу суд зафиксировать оскорбление, нанесённое мне общественным обвинителем!» Но зачем? Будь что будет. Тупое безразличие ко всему происходящему овладело им.

Адвокат, низенький, кругленький и какой-то мягонький (мелькнула в голове мысль: «Интересно, сколько ему заплатили мать с отцом?») приподнимается и наклоняется над столом, кажется, что он перекатывается по нему на своем круглом брюшке:

— Я прошу суд в интересах дела начать процесс с опроса свидетеля Селиванова с целью уяснения облика и характера моего подзащитного, а возможно, и причин, толкнувших его на преступление!

Судья наклоняется к женщине справа, затем к пожилому мужчине с густыми запорожскими усами, сидящему слева, — заседателям. Они о чем-то шепчутся, затем судья громко заявляет:

— Суд, посовещавшись на месте, решил удовлетворить ходатайство адвоката Петрова и начать процесс с опроса свидетеля Селиванова, а затем допросить подсудимых и остальных свидетелей. Пригласите свидетеля Селиванова!

Невысокий, плотный паренёк, он, кажется, учился на два класса ниже, значит, теперь уже девятиклассник, метнулся к двери:

— Владимир Кириллович, вас зовут!

И вот знакомая сутуловатая фигура у судейского стола.

— Что вам известно по этому делу?

Владимир Кириллович чуть прищуренными цепкими глазами неторопливо, как бы оценивая, осматривает судей за столом, адвокатов, подсудимых, задерживает взгляд на нём, Женьке, — в глазах его осуждение и в то же время какая-то мягкость, сожаление.

— Простите, то, о чём я буду говорить, на первый взгляд не имеет никакого отношения к совершённому Курочкиным преступлению, но это только на первый взгляд. Евгения Курочкина я знаю год…

Год? Только? Да, почти год. Только тогда ноябрь был не по-осеннему теплым, даже на демонстрацию ходили без пальто. Всего только год! Но как он памятен Женьке Курочкину…



Женька Курочкин лежал на диване, закинув ногу на ногу, и лениво перебирал струны гитары. Сам собою подобрался любимый мотив:


Здесь, под небом чужим,
Я, как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль…


Скучно, до чего же скучно! Валяться на диване и читать надоело, а сходить не к кому: все его друзья уже неделю с лишним в колхозе, на картошке, а он…


Пронесутся они
Мимо древних распятий,
Мимо старых церквей
И больших городов…


А всё мать! «В колхоз? Тебе? Нечего там делать! Твоё будущее не в колхозе. Найдутся дураки гнуть спину, копать картошку». Ну и достала справку о неврозе сердца, благо врач знакомая: у одной портнихи платья шьют. Женька зло рванул струны:


Дождик, холод и снег,
Непогода и слякоть,
Вид угрюмых людей,
Вид печальной земли.
Сердце стонет сильней,
Мне так хочется плакать!
Перестаньте ж рыдать
Надо мной, журавли…


— Вижу рыцаря печального образа с гитарой, но без шпаги. Можно войти, что ли?

На пороге, широко расставив ноги и улыбаясь, стоял его одноклассник Иван Сергеев. Гитара, жалобно звякнув, отлетела в сторону.

— Ваня, дружище, здорово! Приехали? Да проходи же! Все приехали или ты один?

— Нет, не все, только нас сняли, выпускников. Ух, брат, там и картошки!.. Мы так работнули, дай боже, на четырех бестарках не успевали отвозить!

— Когда приехали?

— Ночью сегодня. Я как встал, так первым делом к тебе. Дай, думаю, болящего проведаю. Ну, как ты тут? Как сердце?

— A-а, сердце! — Женька махнул рукой, но потом спохватился. — Сначала покалывало немного, потом прошло. Да ты садись, закуривай вот, — Женька пододвинул пачку «Казбека». — Мать расщедрилась вчера, аванс предку дали, ну и сунула мне пятерку.

— В открытую куришь? Силён, бродяга! — Сергеев усмехнулся, взял в руки пепельницу — голову Мефистофеля, повертел ее, рассматривая со всех сторон, и опять поставил на место.

— Как семнадцать исполнилось, так предок сам портсигар подарил. Да ты закуривай, не стесняйся, дома никого нет, мать с Верой на базар ушли, раньше чем через час не вернутся.

— Спасибо, я уж свои, «с.мерть мухам». А с твоими только кашель да неврозы разные получать.

Оба закурили и несколько минут молча смотрели, как дым голубыми пластами расходится по комнате.

— Ну, расскажи хоть, как вы там работали, как жили?

— Как работали? Эх, зря ты, Женька, с нами не поехал. Мы бы тебя сразу вылечили. Сам бы о всякой болезни забыл! Ну, приехали мы, отвели для нашего класса красный уголок, остальные в местной школе разместились. Иринка сразу командовать: «Мальчики, берите вёдра и за водой! Мальчики, берите ножи и скоблите пол! Мальчики, за дровами, пора ужин готовить!» В общем, развила такую бурную деятельность, словно её председателем колхоза выбрали. Ну, вымыли комнату, выскоблили, девчонки из двух простыней ширму сделали, где-то зеркало сумели стащить, занавесочки на окнах, словом, домашний уют развели, как будто им век там жить. Да ещё над нами подсмеиваются: сразу, дескать, видно старых холостяков. Ну, а потом Серёжка Вьюн где-то нашел портрет Карла Маркса, повесил на стенку и говорит девчонкам: «Чем на свои глупые мордочки любоваться, лучше на умного человека посмотреть». А Иринка за словом в карман не полезет, сразу его и отбрила: «Правильно, поэтому вам зеркало совсем ни к чему». Ну, Серёжка и умылся.

Оба немного посмеялись, потом Сергеев продолжал:

— Выделили нам лошадь за соломой съездить, а запрягать никто не умеет. Смех один! Тюлень взял лошадь под уздцы, она головой тряхнула, он как отпрыгнет! Укусить, говорит, хотела, а у неё от старости все зубы, наверно, уже выпали. Хомут, оказывается, нужно верхом вниз перевернуть, а мы его прямо тискали. Вот конюх ругался! Десять лет, говорит, в школах штаны протираете, а лошадь запрячь не умеете. С горем пополам воз соломы привезли, на полу расстелили, простынями покрыли — прямо царское ложе получилось! А после ужина пошли на поляну в футбол играть, девчонки против мальчишек. Нас шестеро, а их десять. Пищат, визжат! Двое за руки схватят, а третья мяч отнимает. В воротах у них Нина стояла… Стой!

Иван даже со стула соскочил:

— Ты же самого главного не знаешь! У нас в классе новенькая! Понимаешь, собрались мы в школе перед отъездом, стоим, болтаем, вдруг подходит к нам Верблюд, завуч, а рядом с ним девушка, беленькая, тоненькая, стройная, а волосы… вот, понимаешь, встречал, в стихах поэты пишут: «пепельные косы», «пепельные волосы» — это, наверно, про неё…

— Постой, постой, — перебил его Курочкин, — что-то ты, старик, уж больно расписываешь, даже поэтов приплёл. Уж не влюбился ли?

— Ну, ты… — Сергеев покраснел и встал. — Думай, что говоришь. Я тебе как другу, а ты…

— Ладно, ладно, сядь, — потянул его за рукав Курочкин. — Ишь, какой горячий, пошутить нельзя.

— Шути, да знай меру, — буркнул, успокаиваясь, Сергеев.

— Чудак ты, старик. Ну, а если и влюбился, так что тут такого? Не буду, не буду, — заторопился Женька, видя, что Сергеев снова багровеет. — Совсем забыл, что для тебя, как для воспитанницы пансиона благородных девиц, разговоры о любви — табу. Так, говоришь, красивая?

— Я этого не говорил, — остывая, проворчал Иван.

— Как не говорил? Расписывал, расписывал — и вдруг не говорил?

— Понимаешь, она не то чтобы красивая, а какая-то… Ну, необыкновенная, что ли. В общем, завтра сам увидишь!

— Завтра?

— Ну да. Завтра снова у нас начинаются занятия. Для этого и из колхоза вернули.

В это время за стенкой, в соседней комнате, раздался высший, взвинченный голос Женькиной матери — Эльвиры Петровны.

Женька недовольно поморщился:

— Мама, нельзя ли потише! — крикнул он.

За стенкой сначала всё затихло, а затем снова раздался голос Эльвиры Петровны, но теперь уже мягкий, бархатный:

— Женечка, хочешь молочка с мягкой булочкой?

На пороге появилась она сама. Её пышная, немного расплывшаяся фигура была обтянута халатом из китайского шёлка — по ярко-синему полю разбросаны золотые цветы. Крем и пудра, в обилии употребляемые Эльвирой Петровной, не могли скрыть красноты лица.

— Да у тебя тут го-ости, — нараспев протянула она, вплывая в комнату и окидывая Сергеева изучающим взглядом. Он встал и машинально одёрнул коротковатый пиджачок. Руки несуразно торчали, высовываясь из рукавов на целую четверть, и Иван, смутившись, не знал, куда их девать.

— Давненько я вас не видела, молодой человек, давненько, почти всё лето. А вы уже совсем юноша. Не иначе, как и симпатия, наверное, уже есть?

Иван смутился и покраснел ещё больше.

— Мама! — предупреждающе произнёс Женька.

— Хорошо, хорошо, — замахала на него руками Эльвира Петровна, — не буду.

Она прошла мимо Сергеева, обдав его густым запахом духов, и села на диван, устраиваясь поудобнее.

— Да вы садитесь, молодой человек. Что вы стоите? Не урок в школе отвечаете.

— Мама, — резко сказал Женька, — ты нам мешаешь!

— Сейчас, сейчас, мальчики, уйду. Только расскажу вам одну новость, которая, я думаю, вас очень заинтересует.

Эльвира Петровна хитро посмотрела на ребят и продолжала:

— Утром сегодня на базаре я встретила Лидию Васильевну, вашу учительницу. Она мне сказала, что в школу приехал новый учитель, какой-то Селиванов Владимир… Владимир… Отчество забыла. Кажется, Николаевич. Но это неважно.

— И всё? — зло спросил Женька.

— Нет, не всё. Самое интересное ещё впереди. Так вот, она сказала, что его назначают вашим классным руководителем.

Ребята молча переглянулись. Новость действительно заинтересовала их. Дело в том, что до десятого класса классным руководителем у них была учительница географии Валерия Яковлевна. Но в десятом классе географии нет, она приняла пятый, а они остались без классного руководителя. Сначала им хотели дать англичанку, Лидию Васильевну, но она отказалась, так как работает в двух школах по совместительству. Потом учителя сказали, что должен приехать новый литератор и что он будет у них классным руководителем. И вот он приехал.

— Сам он местный, но я его не знаю, — продолжала щебетать Эльвира Петровна. — На войне был ранен в грудь, потом кончил институт, а работать не пришлось, что-то опять случилось со старой раной. Лечился на курортах, а последние два года лежал в Горьком, в госпитале восстановительной хирургии, так, кажется, он называется? И вот — вылечился. Жена его — мне её Лидия Васильевна на базаре показала — простенькая, ни лица, ни фигуры. И как только такие мужей находят? — Эльвира Петровна удивлённо пожала плечами.

— Ну, мама, кончила?

— А что? Мешаю вам о сердечных делах секретничать? Сейчас удаляюсь.

Она встала с дивана, проплыла по комнате и скрылась за дверью. Почти в ту же секунду в соседней комнате раздался её высокий, раздражённый голос, бранивший Веру за неполитые цветы.

После её ухода ребята несколько секунд помолчали, потом Женька Курочкин вздохнул.

— Вот какие дела, старик.

— А-а! — махнул рукой Сергеев. — Не всё ли равно? Нам что ни поп — всё батько!

— Так-то оно так, — согласился Курочкин, — а всё же… Инвалид, значит. Злой, наверно. Будет вечно ворчать, ругаться, придираться. Инвалиды — они всегда злые, словно в их несчастье все окружающие виноваты.

— Это ещё перетерпеть можно, — погрустневшим голосом произнёс Иван, — а вот уж дальним походам наверняка скажи: «Прощай!» С таким классным руководителем далеко не уйдёшь!

Женька молча кивнул.

— Да, — спохватился Иван, — я ведь вот ещё зачем к тебе пришёл: как у тебя сердце-то? В баскетбол можно играть?

— Сколько угодно!

— Порядок, значит. А то мы в воскресенье хотим с «жеушниками» сыграть, уже подумывали, кого вместо тебя поставить. А ты, оказывается, и сам можешь. Тогда приходи сегодня часа в четыре на тренировку.

— Приду. А ты куда сейчас?

— Мать просила топливную книжку оплатить. Уголь нужно привезти — зима на носу. Ну, я пошёл.

Иван сделал над головой неопределённый жест рукой, что должно было обозначать «до свиданья», и вышел. Почти тотчас же в комнату снова вошла Эльвира Петровна. Она несколько раз сильно втянула воздух раздувающимися ноздрями вздёрнутого носика.

— Фу, какой это дурью пахнет у тебя, Женечка? Открой форточку и проветри. Уж если курить, то по крайней мере хорошие папиросы, а не какую-то гадость!

— Ты же знаешь, мама, — примирительно произнёс Женька, — что у них денег еле-еле на еду хватает. В семье трое, а работает одна мать.

— Тогда совсем курить не надо, — отпарировала Эльвира Петровна. — смотри, и пепла на ковер насыпали. Вера! Вера!

Она несколько раз прошла раздражённо по комнате, а когда вошла скромная, неприметная девушка лет двадцати (Эльвира Петровна всем говорила, что это её племянница), она обрушила весь свой гнев на неё.

— Долго я тебя буду звать? Кто за порядком в комнате следить будет? Возьми щётку, вычисти ковёр, выброси окурки из пепельницы!

Женька взял гитару, улёгся на диван и, не обращая внимания на ползающую по ковру девушку, замурлыкал свою любимую песенку:


Здесь, под небом чужим,
Я, как гость нежеланный…


На тренировку Курочкин опоздал. Когда он в своём синем шерстяном спортивном костюме вышел на площадку, ребята уже закончили предварительную разминку. Мяч легко и быстро перелетал по площадке в самых неожиданных направлениях, иногда на секунду прилипал к ладоням, чтобы сейчас же метнуться в другой конец площадки. Некоторое время Женька смотрел на замысловатые узоры его полета, а потом сам рванулся вперед.

— Дай!!! — выкрикнул он уже на бегу.

Сергеев сильно и точно передал ему мяч прямо в руки. Женька поймал его и в высоком прыжке послал в корзину. Мяч, не задев щита, проскользнул в кольцо.

— Два очка, — удовлетворённо заметил Женька.

— Здорово, Цыпа! — закричал, подбегая, Серёжка Абросимов. Впрочем, фамилию его почти никто не помнил: за вертлявость все звали его просто Вьюн.

Женька слегка поморщился, услыхав прозвище, которое преследовало его с детства, но бесхитростная радость Серёжи несколько сгладила недовольство. Впрочем, он и сам был рад встрече с товарищами.

— Ты почему опоздал? — подошёл Сергеев.

— Дела задержали, — неопределённо ответил Женька со значительным видом.

— Вот теперь мы «жеушников» запросто разложим! — закричал Серёжка и колесом прошёлся по площадке.

— Не говори гоп, пока не перескочишь, — урезонил его Сергеев и снова повернулся к Женьке. — Ну, по кольцу побросаем или двустороннюю?

— Давай двустороннюю! — загалдели ребята. — В игре набросаемся. Сколько нас? Восемь? Значит, четверо на четверо!

Ребята быстро разбились на пары. Не обошлось и без споров, но наконец были подобраны команды, приблизительно равные по силе. Одну из них возглавил Женька Курочкин, другую — Сергеев. Началась игра. И сразу же выявилась разница в стиле. Команда Сергеева вела игру коллективно: все в атаке, все в защите. Стоило одному на секунду открыться, как он немедленно получал мяч. Броски по кольцу шли только из удобных положений и безразлично кем. Потеряв мяч, все четверо моментально возвращались в свою зону защиты.

Команда Курочкина играла совершенно по-иному. По классу игры Женька, несомненно, был лучшим на площадке и поэтому требовал, чтобы все передачи шли только на него. Быстрый, вёрткий, он почти всё время уходил от опекавшего его защитника, но сразу же на его пути вставал другой — игроки команды Сергеева подстраховывали друг друга. Прорваться под кольцо было почти невозможно, а отдавать мяч так близко от щита было против Женькиных правил — приходилось бросать издалека. И хотя Женьке удалось провести несколько эффектных бросков крюком из-за головы, команда Сергеева всё время вела в счёте, отрываясь всё дальше и дальше. Женька буйствовал, голос его, не умолкая, висел над площадкой:

— Разиня! Мяч не может поймать! Руки не тем концом вставлены! Ну, куда ты даёшь? Видишь, я пошёл в угол, а ты в центр бросаешь!

В азарте никто не заметил, как к краю площадки подошёл невысокий сутуловатый человек в сером костюме и, прищурив глаза, словно он смотрел на что-то яркое, наблюдал за их игрой. Несколько раз он одобрительно хмыкал, а иногда укоризненно покачивал головой.

Мяч снова получил Женька Курочкин. Он быстро пошёл по краю, низко ведя мяч. На пути его вырос Серёжка Вьюн. Женька успел подхватить мяч, но погасить скорость движения уже не смог. Всем телом он ударился о Серёжку, и оба покатились по площадке.

— Раззява, — выругался Женька.

Он сидел на земле, одной рукой прижимая мяч, а другой потирая ушибленную коленку.

— А ты куда прёшься? — огрызнулся Серёжка.

— Так я же с мячом!

— А если и с мячом, так что — тебе «зелёную улицу» к щиту открывать прикажешь? Я правильно заслон поставил, а ты на человека лезешь!

Ребята заспорили. Одни считали, что прав Женька, другие — серёжка. Мужчина в сером костюме некоторое время молча слушал их перепалку, а затем сказал:

— Фол[1] — нападающему!

Ребята удивлённо повернулись. Только теперь они заметили, что за их игрой наблюдал кто-то посторонний. Мужчина нисколько не смутился под их пристальными взглядами и спокойно пояснил:

— Расстояние между защитником и нападающим было вполне достаточное, чтобы избежать столкновения. В таком случае нарушение делает нападающий.

— Вот! Я же говорил! — закричал Серёжка, подбегая к Женьке.

Тот уже поднялся и стоял несколько в стороне, всё ещё прижимая мяч к груди. Не глядя на мужчину, он проворчал:

— Каждый судить берётся! Сам, поди, первый раз в жизни мяч увидел, а туда же…

Мужчина внимательно посмотрел на него, потом в его прищуренных глазах вспыхнули лукавые искорки, и он коротко не попросил, а приказал:

— Дай-ка мяч!

Женька оглянулся на ребят, но ничего на их лицах не прочитал, кроме простого любопытства: что же будет дальше? — и коротким резким движением метнул мяч прямо в грудь человека в сером костюме. Кто-то из ребят ахнул, но мяч наткнулся на вытянутую руку мужчины. Неуловимое движение кисти, смягчившее силу удара, и усмирённый мяч улёгся на большой ладони. Мужчина перевёл взгляд прищуренных глаз на щит, и все невольно посмотрели туда же. Мяч вычертил в воздухе параболу и мягко лёг в сетку, даже не задев кольца. Ребята восхищенно переглянулись — бросок был мастерский!

— Здорово! — воскликнул Вьюн.

— Случайно, — пробурчал Женька, но ребята даже не посмотрели на него. Они обступили мужчину. Вопросы посыпались со всех сторон:

— Вы где играли?

— Вы здешний или приезжий?

— Нас тренировать не возьмётесь, а?

Женька зло ковырнул носком кед землю. Подумаешь, один удачный бросок, и они уже глаз с него не сводят! В глубине души Женька сознавал свою неправоту, уже по приёму мяча он увидел мастерство незнакомца, но непонятное раздражение мешало признать превосходство мужчины в сером костюме.

— Не все сразу, не все сразу, — шутливо отмахивался руками мужчина. — Постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Приехал из Горького, работать буду здесь, — он кивнул головой на школу, — а насчёт тренерства — посмотрим, обещать ничего не могу.

Сергеев ахнул и посмотрел на Женьку Курочкина. Тот смущённо опустил глаза вниз.

— Вас зовут Владимир Николаевич? — спросил Иван.

— Кириллович, — удивлённо поправил мужчина.

— Вы преподаёте литературу?

— Да. А что?

— Становись! — вместо ответа скомандовал Сергеев. И когда удивлённые ребята построились — последним в строй встал Женька, он тоже всё понял, — Сергеев торжественно выкрикнул:

— Нашему новому классному руководителю, Владимиру Кирилловичу, физкульт…

— Ура! — нестройно рявкнули ребята.

— Физкульт!..

— Ура!!

— Физкульт!..

— Ура! Ура! Ура!!

Владимир Кириллович улыбнулся, ребята рассмеялись. Строй рассыпался, все снова обступили классного руководителя.

— А здорово, что вы у нас!

— Ну, особо радоваться нечего, — усмехнулся Владимир Кириллович. — А вот бюро информации, как я погляжу, у вас неплохо работает.

— Уж это будьте спокойны, — снова выскочил Серёжка. — На Запрудной обедать садятся, а на Луначарской уже знают, что у них на второе!


— И сплетни по городу ходят,
У каждой — по десять ног… —


насмешливо продекламировал Курочкин.

Владимир Кириллович внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Владимир Кириллович, — смущённо произнёс Сергеев, — вот тут мы спорили… В общем, прочитали в журнале «Спортивные игры», что заслоны нужно ставить для лучшего броска, свой своему то есть. А как — не поймём. Когда защитник противнику заслон ставит, чтобы помешать, это ясно, а вот как свой своему?

— Заслон? — Владимир Кириллович повернулся к Ивану. — Это сравнительно несложно, только должно быть чётко отработано на тренировках. Дело в том, что в современном баскетболе бросить по кольцу свободно, без помехи почти никогда не удаётся. Вот и стали применять заслон. Когда мячом владеет нападающий недалеко от щита, его партнёр отрезает от него защитника, как бы заслоняет его собой, и тот спокойно бросает. Понятно?

— Не очень, — смущённо улыбнулся Иван.

— Пошли на площадку, — решительно сказал Владимир Кириллович.

А уже минут через пять, когда в дверях школы появилась секретарша, его серый пиджак висел на заборе, на гвоздике, а сам он увлечённо отрабатывал с ребятами зонную защиту.

— Владимир Кириллович! — возмущённо всплеснула руками секретарша. — Вас уже полчаса ждёт директор школы!

Он остановился, вытер с лица пот и пыль и виновато развёл руками.

— Вот, ребята, какое дело. Нехорошо заставлять себя ждать кого бы то ни было, а начальство тем более. До завтра.

Он кивнул всем, надел пиджак и, немного сутулясь, неторопливой походкой пошёл в школу.

— Мировой мужик! — убеждённо проговорил Серёжка, когда учитель скрылся в дверях.

— Так уж и мировой? — ехидно улыбнулся Женька. — Уже успели оценить?

— Брось заедаться, Женька, — одёрнул его Сергеев. — Чего ты злишься? Сам во всём виноват.

— Это в чём же, интересно, я виноват? — вскинул голову Женька.

— Подумай, сам поймёшь, — спокойно ответил Сергеев.

Ребята, перекидываясь короткими фразами, большей частью — впечатлениями о новом учителе, медленно одевались. Сергеев снял с забора свой пиджак, небрежно накинул его на плечи и снова вернулся к Женьке.

— Пошли домой?

Сумерки сгустились незаметно. Серые тени поплыли по земле, предметы потеряли свои формы, расплылись, смазались.

Шли молча. Сергеев думал о чём-то своём, а Женьку мучило острое чувство досады, вызванное происшедшим на площадке. И надо же было так опозориться! Женька любил и умел производить впечатление, а тут… И как он сразу не догадался, что это новый учитель! Хорошо ещё, что тот оказался баскетболистом, а то бы… Женька вспомнил мяч, летящий прямо в грудь, и качнул головой. Вот было бы дело! Ни учитель, ни ребята ему бы никогда не простили этого. Но считать себя виноватым было не в обычаях Женьки, и он поспешил переключить своё раздражение и досаду на других. А ребята тоже хороши! Защебетали вокруг: «Ах, Владимир Кириллович, покажите то, покажите это». И Иван туда же! Женька искоса взглянул на Сергеева, молча шагавшего рядом. Какое он приветствие закатил! Чуть не Салют Наций. Подлизывается, не иначе. Правда, раньше за ним такого не замечалось. Досада и раздражение требовали выхода.

— Подхалимничаешь? — коротко и зло бросил он.

— Чего? — не понял Сергеев.

— Подлизываешься к новому классному руководителю, говорю, — раздражённо продолжал Женька.

Сергеев опешил.

— Ты это что, серьёзно?

— Нет, шучу! «Физкульт-ура! Физкульт-ура!» — передразнил он. — Музыка — туш!

Сергеев медленно заливался краской, руки его сжимались в кулаки. Несколько секунд он зло всматривался в Женьку, потом кулаки его медленно разжались.

— Вот что, — хрипло проговорил он, — благодари бога, что я тебя другом считал, а то бы…

Он не договорил, круто повернулся — рукава накинутого на плечи пиджака взлетели, как крылья тёмной птицы, — и широко зашагал к своему дому. Женька молча смотрел ему вслед, пока до него не донёсся стук захлопнувшейся калитки.


Утром Женька проснулся с тем же чувством раздражения и смутного недовольства собой, с каким заснул накануне. Нет, размолвка с Иваном его не беспокоила — не в первый раз, помирятся, а вот неприятная встреча с новым классным руководителем…

До начала занятий в школе оставалось ещё больше часа, но сидеть дома стало почему-то тошно. Мать озабоченно всматривалась в его хмурое лицо и даже предложила поставить градусник, но он молча отмахнулся и, наскоро позавтракав, взяв папку с книгами, вышел из дома.

Хмуро брёл Женька по школьному парку, разгребая ногами опавшие листья. Один из них — багрово-красный лист рябины — привлёк его внимание. Он нагнулся, поднял его, повертел в руках. На память пришли строчки Есенина:


… В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.


Вот и его душу ничего не может согреть. Осень на земле и осень в душе, осень с её серыми, низкими облаками. Женька взглянул вверх и криво усмехнулся: нет, облака не соответствовали его настроению. На небе было всего одно-единственное облачко с розоватыми, окрашенными утренним солнцем краями. Облачко с розовой каймой — это уже образ! Первая строчка сложилась быстро:


Облака с пурпурною каймою…


Женька несколько раз повторил её вслух — неплохо звучит! А дальше что? Ах, да, он думал, что облака на небе и облака в его душе. Пожалуй, вот так:


Облака над хмурою землёю,
Над моей душою облака!


Над хмурою или над грешною землёю? Пожалуй, «над хмурою» больше соответствует его сегодняшнему настроению, а «над грешною» красивее звучит. Впрочем, это можно оставить на потом. Сейчас нужно подобрать вторую строчку. Какая рифма к слову «облака»? Закат? Войска? Пока? Далека? Впрочем, и это тоже можно потом, а сейчас нужно бы записать эти три строчки, чтобы не забыть. В классе, наверное, ещё никого нет, никто ему не помешает минут пятнадцать.

 

[Маруся]

Женька торопливо зашагал к школе. От его пасмурного настроения не осталось и следа.

Техничка в школе встретила его, как обычно, ворчанием:

— И чего дома не сидится? Рано ещё, нет никого.

Но в школу пропустила.

Женька широко распахнул дверь в свой класс и, удивлённый, остановился. У окна сидела незнакомая девушка. Женька видел только её спину и две светло-серые (верно, пепельных, — мелькнуло у него в голове) косы, бегущие к поясу. Видимо, почувствовав его пристальный взгляд, а может быть, просто услышав, как открылась дверь, девушка обернулась, и в груди Женьки что-то дрогнуло, словно её большие синие глаза заглянули ему глубоко в сердце. Надо лбом её волосы закрутились в пышные колечки. «Облако!» — подумал Женька. Он сделал полупоклон в её сторону и проговорил:

— Девушка, где вы достали этот кусочек облака для своих волос?

Глаза девушки сузились, похолодели, точно сразу превратились в кусочки льда.

— Очевидно, там же, где и вы своё нахальство.

— То есть? — растерялся Женька, получив неожиданный отпор. — Простите, я не понял вас.

— Чего ж тут непонятного, — все так же холодно произнесла девушка. — Мои волосы и ваше нахальство — это дар природы.

Женьке очень хотелось ответить что-нибудь умное и, может быть, едкое, но нужные слова не приходили, а девушка снова безразлично отвернулась к окну.

— Простите, вы — новая ученица?

— Как это вы догадались?

В ответе явно слышалась насмешка, но Женька на сей раз решил не обращать на это внимания.

— Видите ли, заочно мы уже знакомы. Ведь вы — Нина Чернова, не правда ли?

Женька решил пустить в ход все свое обаяние и вежливость, на какие только был способен, он даже изобразил на лице улыбку, которая — он знал — так шла ему, но девушка даже не повернулась, а ее ответ снова ничего приятного Женьке не доставил:

— Я ничего не имела бы против, если бы наше знакомство так и осталось заочным.

«Колючая девица, — подумал Женька, — но… симпатичная».

— Простите, Нина, примирительно произнёс он, — не кажется ли вам, что ссориться нам ещё рано? Ведь вражда — это почти всегда последствия неудачной дружбы.

— А не кажется ли вам, — резко повернулась к нему девушка, — что вы чересчур назойливы?

Ответить Женька не успел: в класс шумно ворвался Серёжка Вьюн. Прямо с порога он метнул сумку с книгами по диагонали через весь класс на последнюю парту.

— Здравствуй, Нина! Женька, привет!

Он перепрыгнул через стул, оказавшийся на его дороге, и подошёл к ним:

— Вы что сентябрём выглядите? Или уже поцапаться успели?

Оба промолчали. Женька только искоса посмотрел на Серёжку, а Нина по-прежнему смотрела в окно, словно разговор совсем не касался её.

— Да вы что молчите-то? — рассердился Сережка, но его внимание отвлек другой ученик, вошедший в класс. — A-а, не хотите говорить, как хотите. Привет, Витек!

Класс постепенно начал заполняться. Женька сел на свою парту, время от времени искоса поглядывал на Нину, но её уже окружили подруги, и оттуда доносились оживлённые возгласы и взрывы весёлого смеха.

«Не на мой ли счёт проезжаются?» — тревожно подумал Женька и попытался по обрывкам, долетавшим до него, уловить смысл разговора. Нет, судя по всему, девчата вспоминали о работе в колхозе, и Женька невольно удивился, как быстро Нина вошла в их семью, словно училась вместе со всеми с первого класса.

Быстрой походкой вошла Ира Саенко, комсорг класса. В руках она держала свёрнутый в трубку лист плотной белой бумаги. Её появление вызвало бурю выкриков:

— Ура! Новая «колючка»!

— Кого прохватили?

— Иринка, покажи!

— Сейчас, сейчас, ребята! Потерпите минутку! Серёжка, быстро за молотком и гвоздями!

— Пулей лечу!

Обрадованный Серёжка — раз его послали за молотком и гвоздями, значит, не его сегодня протащили в «колючке» — в два прыжка оказался за дверью.

— Да не теребите, ребята, сейчас повешу!

Но кто-то уже выдернул свёрток из рук Ирины, передал другому, тот — третьему, и газета, как большая белая птица, запорхала по классу.

— Изорвёте! Отдайте! Разыгрались, малыши!

На помощь Иринке пришли девчата, их было раза в два больше, и газета после шумной возни возвратилась к комсоргу, немного помятая, но целая.

— Вот и я! — влетел с молотком Серёжка. — Давай прибью!

Наконец газета была повешена на своё место, и возле неё сгрудились почти все ученики класса, остались сидеть за партами только Нина и Женька, своим внешним равнодушием хотевший показать, что он выше мелкого интереса.

Но любопытство одолевало, и Женька, выждав немного, чтобы не уронить своего достоинства, медленно вылез из-за парты и подошёл к окружившим газету ребятам. Перед ним расступились.

В центре стенгазеты, гвоздем номера, были две карикатуры. На одной из них возле вагона, из которого выглядывали улыбающиеся мордочки ребят, изображен человек, согнувшийся почти вдвое и державшийся за грудь, на второй — этот же человек под баскетбольным щитом с мячом в руках. Еще не читая подписи, Женька понял, что объектом «колючки» на сей раз был он.

Кровь бросилась ему в лицо, и, чтобы скрыть краску, он почти вплотную приблизился к газете. Там было написано:


Если ехать всем в колхоз,
Сразу у него невроз…
Если ж прыгать на площадке,
Сердце у него в порядке.


Женька круто повернулся. Все смотрели на газету, на классную доску, в сторону, куда угодно, только не на него. Одна Ира Саенко, вызывающе вскинув голову, смотрела прямо ему в глаза.

— Глупо, — проговорил Женька.

Высокий, звенящий голос, готовый вот-вот оборваться, показался ему чужим и противным.

— Глупо, — повторил он, — глупо и… бессердечно смеяться над чужими болезнями!

Последние слова вырвались сами собою и прозвучали неожиданно жалобно. Ирина на секунду смутилась, но тотчас же упрямо вскинула голову:

— А почему у тебя так странно проявляется болезнь: когда тебе нужно — ты болен, а когда не нужно — здоров?

— К сожалению, болезнь не спрашивает, когда ей прийти, ни меня, ни даже комсорга.

Звонок, рассыпавшийся в коридоре, прервал их разговор. Вместе со звонком в класс ворвался Сергеев.

— Чуть не опоздал!

Он плюхнулся на парту рядом с Курочкиным, но тот даже не пошевелился.

— Ты что, всё ещё за вчерашнее дуешься?

Женька снова ничего не ответил.

— Брось, старик, сам же виноват. А впрочем, дело твоё.

Сергеев махнул рукой и повернулся к сидящему сзади Вьюну:

— Серёга, слыхал, как вчера «Спартачок» «примыл» «Динамо»? 3:1. Я только конец репортажа захватил.

— Мусор твой «Спартачок», — басом отозвался Сергей Абросимов. — Всё равно призового места ему не видать, как своих ушей! Хорошо, если хоть в первую пятёрку влезет. Вот братцы-тбилисцы — это да! Быть им чемпионами!

— Тбилисцам? Ха! Не смеши меня! Они же только дома играют. А на выезде — одни баранки!

Ребята, слушая их традиционную футбольную перепалку, улыбались или, чтобы подлить масла в огонь, поддакивали то одному, то другому. Один Женька Курочкин сидел молча, глядя перед собой ничего не видящим взором.

— А ты бы, Серёга, спросил вчера у Владимира Кирилловича, за кого он болеет, — крикнул кто-то из ребят.

— Какой Владимир Кириллович? — встрепенулась Лида Норина, не пропускавшая ни одной важной новости.

— Эх, Лида, Лида! — с наигранным сожалением произнёс Сергеев. — Как же это ты! Такую новость — и не знаешь! Владимир Кириллович — наш новый классный руководитель.

И тут же пожалел, что сказал. Девчонки насели на него со всех сторон:

— Кто сказал?

— Где он?

— Когда приехал?

— Вы его видели? Какой он?

Сергеев умоляюще поднял вверх руки, но вопросы продолжали сыпаться градом. Класс напоминал разворошенный муравейник или улей во время роения. Спас Сергеева учитель, вошедший в класс. С минуту постоял он в дверях, ожидая, когда затихнет шум, а потом, ни на кого не глядя, прошёл к столу.

Историю у них вёл Александр Матвеевич, завуч школы, которого между собой ребята называли Верблюдом. Кличка эта родилась давно и, словно по наследству, переходила от старших классов к младшим. Уже забылось, кто и почему так прозвал его: то ли из-за привычки откашливаться и отплёвываться в платок, то ли из-за безразличного отношения к ученикам, но было в нём, действительно, что-то верблюжье, особенно когда он отчитывал какого-нибудь ученика своим скрипучим однотонным голосом, бесстрастно глядя поверх него, поводя из стороны в сторону своей маленькой, немного приплюснутой головкой, вытягивая и без того длинную шею, словно хотел выдернуть её из воротника. Был он сравнительно молод, но почему-то все ученики считали его самым старым в школе.

Женьке Курочкину он был особенно неприятен. Они жили по соседству, и иногда вечерами завуч заходил к ним посидеть, поговорить или, как выражался он сам, «погреть холостяцкую душу у семейного огонька». И Женькина мать всегда любезно встречала его. Правда, о Женькиных школьных проделках он почти никогда не рассказывал, но каждое его посещение таило определенную опасность.

Александр Матвеевич, бесстрастно глядя поверх ученических голов, сухо и нудно излагал очередную тему. Голос его назойливо царапал барабанные перепонки, словно гвоздь по стеклу. Хотелось от него отмахнуться, как от назойливой мухи. Впрочем, в классе на сей раз почти никто не слушал объяснения. Девчонки перешёптывались, и от них к партам, где сидели Серёжка Вьюн и Иван Сергеев, то и дело летели записочки. Но ребята, несмотря на многочисленные кулаки, показываемые им тайком из-под парт, хранили стоическое молчание.

Наконец прозвенел долгожданный звонок. Александр Матвеевич оборвал объяснение материала чуть ли не на половине фразы, сухо назвал страницы учебника — задание на дом, повернулся и ровной походкой вышел из класса, не обращая внимания на поднятый ребятами шум.

Женька протолкался сквозь груду девчонок, сразу же после звонка окруживших их парту, и подошёл к стоящей в стороне Ире Саенко.

— Я требую, — резко произнёс он, — чтобы эта заметка, фальсифицирующая факты, была снята!

Ирина стояла перед ним, перебирая пальцами косу, перекинутую на грудь, — верный признак того, что она нервничала, но голос её звучал спокойно:

— Почему? Разве факты, отражённые в ней, не соответствуют действительности?

— Да, не соответствуют!

— Значит, ты ездил с нами в колхоз, а вчера вечером не играл в баскетбол на школьной площадке?

Теперь в голосе её звучала явная насмешка. Женька был сбит с толку, но решил не отступать.

— Баскетбол — это моё личное дело!

— Ах, личное! В том-то и дело, что у тебя личное стоит всегда на первом месте! Именно это и отражает заметка.

— О чем спор?

К ним подошел Сергеев, освободившийся от нападения девчонок.

Ирина сразу повернулась к нему. В классе давно уже привыкли к тому, что все начинания Ирины, на которые она, кстати сказать, была весьма щедра, безоговорочно поддерживались Сергеевым. Ирина явно обрадовалась его вмешательству.

— Вот Курочкин требует, чтобы сняли газету, в которой помещена карикатура на него.

— Какую газету? Ах, эту! Я ее еще не видел.

Сергеев подошёл к газете и несколько секунд молча рассматривал её, потом, наморщив лоб, вернулся к парте Саенко. И Женька, и Ирина ожидали его.

— Знаешь, Ирина, мне кажется, что на этот раз ты всё же не права.

Ирина гневно тряхнула головой, коса с одного плеча перелетела на другое, в глазах вспыхнуло презрение.

— И это говорит член бюро класса! Неужели ещё тебе нужно объяснять, что комсомолец должен всегда ставить общественное выше личного!

— Постой, постой, не горячись! — Сергеев ещё больше наморщил лоб. — Так ты считаешь, что здесь налицо конфликт личного с общественным?

— Да!

— Работа в колхозе — общественное дело, а игра в баскетбол — личное?

— Ну, конечно! Это даже пятикласснику ясно.

Ирина пожала плечами, словно удивляясь, что такие простые вещи ему не понятны. Но Иван не собирался отступать.

— Значит, ты считаешь, что Курочкин не поехал в колхоз для того, чтобы играть в баскетбол?

— Я этого не говорила! — несколько растерялась Ирина.

— Но получается именно так! Вот в этом-то и есть твоя ошибка, Ира.

— Ну знаешь, это просто ты из ложного чувства товарищества защищаешь своего друга.

Сергеев густо покраснел. В классе все знали эту его особенность — краснеть по любому поводу, а иногда и вовсе без повода. Причём румянец, поднимаясь от шеи, заливал всё лицо. Пылали огнем даже уши.

— А по-твоему, товарищ не имеет права выступить на защиту своего друга, если видит, что по отношению к нему допущена явная несправедливость? Грош цена такой дружбе!

— Но я не верю в его болезнь!

— Это твоё дело, а газета — общественное, вот тебе и конфликт между личным и общественным, — пошутил Сергеев, чтобы сгладить размолвку.

Но Ирина не была расположена к шуткам.

— Это не болезнь, а симуляция!

— У Курочкина есть справка от врача.

— Значит, нужно верить разным бумажкам и не верить фактам? Ну знаешь, это просто формализм!

Сергеев улыбнулся:

— Вот, все семь смертных грехов мне приписала: покрывательство, формализм, ложное чувство товарищества, ещё что?

— Что симуляция — это ещё нужно доказать, — вмешался в разговор молчавший до этого Курочкин.

— И докажу! — гневно сверкнула серыми глазами Ирина.

— Ну вот, когда докажешь, тогда и повесишь эту газету, — примирительно произнёс Сергеев, — а пока нужно снять.

Ирина молчала, только нервно вздрагивала коса, которую она перебирала тонкими пальцами. Наконец, глубоко вздохнув, не глядя на Сергеева, она проговорила:

— Хорошо, я сниму. Но вопрос о Курочкине мы будем разбирать на бюро!

— Ой, боюсь! — Женька шутовски вытаращил глаза и присел. К нему уже вернулась его обычная самоуверенность. Своего он добился — газета будет снята, а насчёт бюро… Он выпрямился и свысока посмотрел на Ирину:

— Может быть, вы ещё и моего лечащего врача на комсомольское бюро вызовете?

Ирина, не отвечая, обошла его, словно неодушевлённый предмет, случайно оказавшийся на пути, подошла к стене и резко дёрнула за край газеты. Газета отлетела, оставив на гвоздях кусочки бумаги.

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав! — басом произнёс Сергеев. Он всё ещё старался сгладить размолвку.

Ирина круто повернулась к нему:

— А ты, Сергеев… Я тебя считала честным, принципиальным, а ты… двурушник!

И неожиданно всхлипнув, она выбежала из класса. Сергеев растерянно проводил её глазами.

История с газетой испортила Ивану весь день. На следующем уроке он совсем не слушал ответов товарищей, объяснение учителя и получил два замечания за невнимательность. Ребята недоуменно посматривали на него: такого с Сергеевым раньше никогда не было. А Иван даже не замечал их взглядов: он заново переживал разговор с Иринкой. Вновь и вновь он слышал её дрожащий возмущённый голосок: «…Я тебя считала честным, принципиальным, а ты…», снова видел в глубине серых глаз слёзы. Иван не мог понять, почему эта размолвка так мучает его. Может быть, он был груб? Нет, ничего такого, что могло бы оскорбить Иринку, он не сказал. А если он всё-таки не прав? Сергеев мысленно перебирал все аргументы Ирины. Нет, и в этом он себя упрекнуть не может. Правда, Женькина болезнь проявляется как-то странно, но ведь врач лучше знает, что ему можно, а что нельзя, а справки, да еще такие, так просто не выдаются. Значит, он прав. Так почему же осталось сознание какой-то вины, недовольства собой? Случались у них размолвки с Ириной и раньше, правда, редко, но всё же случались, но ни одну из них он не переживал так болезненно, как сейчас. Что же случилось? Почему он не может забыть эти слёзы в серых глазах?

В перемену Иван попробовал заговорить с Ириной, словно ничего не случилось, но та только фыркнула, окинула его гневным взглядом и отвернулась.

А в классе все ждали урока литературы. Ещё бы: придёт новый учитель. Уже несколько раз девчонки, и первая, конечно, Лидка Норина, словно бы случайно оказывались возле дверей учительской, когда кто-нибудь входил или выходил, и краешком глаза заглядывали туда, а потом взволнованно делились впечатлениями:

— Ой, девочки, строгий, наверно.

— Пожилой. Лет сорок будет.

— И нисколечко не сердитый. Разговаривает с англичанкой и смеётся, смеётся!

— А галстук по-модному завязан!

Но всякому ожиданию рано или поздно приходит конец. Прозвенел звонок. Ребята как-то торжественно выстроились у своих парт, только Серёжка Вьюн караулил возле лестницы в коридоре. Но вот и он влетел в класс:

— Идёт!

Владимир Кириллович вошёл спокойной, неторопливой походкой, прошёл к столу, положил журнал и только тогда негромко произнёс:

— Здравствуйте! Садитесь!

Нет, походка никак не отражала его душевное состояние: спокойствия не было и в помине. Нелегко, ох нелегко снова начинать работу в школе после такого большого перерыва. Сумеет ли он? Справится ли? Вот перед ним сидят тридцать юношей и девушек, у каждого из них своя жизнь, свои привычки, свой характер. Сумеет ли он подчинить их единой цели, поймут ли они его, или так и останутся они сами по себе, а он сам по себе?

Владимир Кириллович обвёл класс внимательными прищуренными глазами, ощущая на себе ответные тридцать взглядов. Интересно, о чём думают они сейчас?

Например, вот эта девушка с серыми печальными глазами, сидящая на первой парте? Или вон та, у окна, у которой глаза, как вечернее августовское небо, глубокие и тёмно-синие? А вот и вчерашние знакомцы: паренёк со светлыми вьющимися волосами, с самоуверенным выражением лица — нелёгкий, наверное, характер, придётся с ним немало повозиться. Его, кажется, Женькой зовут. Рядом с ним широкоплечий крепыш, так понравившийся ему вчера на площадке. Только сегодня он что-то сумрачно выглядит. Сзади него нетерпеливо ёрзает Вьюн. Впрочем, это, наверное, кличка. А фамилия? Что ж, фамилию он сейчас узнает, стоит только открыть журнал. А вот откроются ли перед ним их души?

— Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Кириллович, фамилия — Селиванов. Я буду преподавать у вас литературу и, кроме того, буду вашим классным руководителем. Впрочем, вчера я имел возможность убедиться, что вы об этом уже осведомлены.

Он усмехнулся и нагнулся над журналом.

— Абросимов! — назвал он первую фамилию.

— Я! — вскочил Серёжка Вьюн.

Так. Значит, он угадал: Вьюн — это прозвище. Следует признать, что оно довольно верно характеризует своего владельца. Да и вообще ребячьи прозвища большей частью метки и точны, в этом он уже давно убедился. Один за другим поднимаются ученики. Каждого нужно запомнить, узнать, к каждому подобрать ключик и не ошибиться. Одна, даже небольшая ошибка, может навсегда запереть от тебя ребячью душу десятью замками, и тогда уже никакой ключ не подберёшь. Это он тоже уже знает по своему, хотя ещё и небогатому, опыту.

— Курочкин!

А, это тот самый. Несколько секунд они взаимно изучают друг друга. Что ему говорили про Курочкина в учительской? Способный и даже талантливый — это Лидия Васильевна, своенравный и капризный — это Валерия Яковлевна, бывший их классный руководитель, а Александр Матвеевич, завуч, неопределённо пожал плечами: ученик как ученик. Впрочем, так он сказал про всех, о ком его спрашивал Владимир Кириллович. Ещё кто-то говорил, что Курочкина очень балуют родители. Да, видимо, сложный характер.

— Садитесь, Курочкин.

Первое знакомство кончается. Последней в списке Чернова. Почему последней? По алфавиту она должна стоять третьей с конца. Пропустили? Вряд ли. Второгодница? Не похоже. Фамилия приписана явно позднее, другим почерком. Значит, вновь прибывшая.

— Вы, Чернова, недавно пришли в этот класс?

— На уроках сегодня впервые.

— Значит, у вас, как и у меня, сегодня только первое знакомство?

— Нет, я уже девять дней работала вместе со всеми в колхозе.

— Вот как? Значит, успели уже сдружиться с классом?

— В основном — да.

Женька ловит на себе мимолётный взгляд Нины. «В основном». Исключение — это, вероятно, он, Женька Курочкин. А Владимир Кириллович закрыл журнал и сделал от стола шаг вперёд, ближе к классу.

— Ну, что ж, ребята, будем жить дальше — познакомимся поближе. А сейчас поговорим о литературе, вернее, о вашем отношении к ней. О чём вы любите читать, что вам нравится в книгах и что не нравится?

Планируя свой первый урок, Владимир Кириллович решил пойти на небольшую хитрость. Простая беседа о прочитанных книгах должна была стать своего рода разведкой: отвечая, ребята вольно или невольно выскажут свои мысли, взгляды, то есть хотя бы немного приоткроют занавес, скрывающий их души.

— Так что же вы любите читать, ребята? Вот вы, например, Коротков?



Толька Коротков, прозванный ребятами за свою неповоротливость Тюленем, медленно вылез из-за парты и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Посмотрел налево, потом направо, словно ожидая подсказки, и наконец пробасил:

— Про войну я люблю читать.

— Ну, а что вы последнее прочитали?

Толька снова переступил с ноги на ногу.

— Прочитал я Шолохова «Они сражались за Родину». Сильная книга! Лопахин там больно хорош, да и Звягинцев. Ещё прочитал Симонова «Живые и мёртвые», тоже ничего книга. Но у Шолохова лучше!

— Значит, вы любите про войну?

— И немножко про любовь, — ехидным шёпотом подсказал Серёжа Вьюн. Ему никак не сиделось спокойно на месте. Владимир Кириллович повёл в его сторону бровью, но замечания не сделал.

Он снова обратился к Короткову:

— Так что же привлекает вас в этих книгах?

Толька уже несколько освоился и заговорил гораздо смелее:

— Я люблю в людях смелость, мужество, героизм. А эти качества лучше всего в опасности проявляются, на войне. Вот живёт, скажем, в небольшом городке человек, тихий, смирный, спокойный…

— Вроде тебя, — ехидным шёпотом подсказал сзади Серёжка Абросимов, но Толька не обратил внимания и продолжал:

— Работает там или учится. И никто не знает, что в груди у него бьётся отважное сердце…

— Ай-ай-ай, девушки, — снова влез Серёжка, — рядом с вами такой герой живёт, а вы…

На этот раз Толька рассердился:

— Да уж не то, что ты! Только бы языком молоть!

— А ты… А ты… — подскочил Серёжка. — Да пока ты повернёшься, и бой закончится!

— В бою солидность нужна, прочность. А вертлявый человек ненадёжный.

В спор вмешался Владимир Кириллович:

— Потом, ребята, доспорите. Да и всё равно на словах ничего не докажете.

— Вот и я об этом говорю, — невозмутимо продолжал Коротков. — В обычной жизни кричи, что ты храбрый! Поверят или не поверят, а может, ещё и засмеют. И проверить нельзя. А на войне каждый человек, как на ладони. В первом же бою узнают, каков ты есть. Там ничего не скроешь, ни трусость, ни храбрость. Эх, я бы на войне…

Он взмахнул сжатым кулаком и смущённо замолчал.

Владимир Кириллович внимательно всматривался в лицо юноши, стоящего перед ним. Вот оно, новое поколение; чувства, которые их волнуют, ему знакомы: когда-то и они завидовали своим отцам, завоевавшим власть и с оружием в руках отстоявшим её в боях. Теперь новое поколение завидует им. И не знает этот юноша, что и они в свою очередь станут предметом зависти для новых, следующих поколений, которые будут так же считать, что всё трудное, интересное уже сделано до них, и сетовать на то, что опоздали родиться.

— Что ж, стремление к подвигу — похвальное качество, — заговорил Владимир Кириллович, видя, что Коротков замолчал и продолжать не намерен. — Но желать войны, это, мягко говоря, не совсем умно. Война — это страшное несчастье для страны, для всего народа.

— Я это понимаю, вы не думайте… — горячо перебил Толька. — Но знаете, хочется сделать что-то такое, такое, чтобы тебя все увидели и узнали.

— Вы, кажется, уже изучали рассказ Горького «Старуха Изергиль». Там есть одна замечательная мысль. Не знаю, обратили ли вы на неё внимание: «В жизни всегда есть место подвигам!»

— А-а! — махнул рукой Толька.

— Что «а»? — уже загораясь, перебил его Владимир Кириллович. — А разве освоение целины — это не подвиг? Представьте себе степь, степь без конца и без края. Веками лежала она, гордая и нетронутая, никем не меряная. Ни конь её не топтал, ни человек. Только ветер, рыская из края в край, знал её величину. Хочет он показать её кому-нибудь, да некому. Подхватит клубок перекати-поля, погонит его по степи, а тот бежит-бежит, устанет, уцепится за кустик бурьяна и остановится. Завоет ветер, закрутится на одном месте и убежит прочь. И вот пришли люди, сильные и смелые духом, красивые и молодые, такие, как вы. Зазвучали голоса над степью, впервые зазвенел человеческий смех, выросли, как грибы, полотняные палатки. Опрокинула на них степь дожди, сама грязью под ноги легла — нет, не уходят, да ещё машины к себе на подмогу призвали. Разозлилась степь, огрызнулась метелями да буранами, трескучими морозами. За три шага ничего не видно, руки прикипали к металлу. Плакали молодые, плакали, а работали! И дрогнула степь, подобрела, оттаяла. А люди сами перешли в наступление. Заревели моторы, врезались в нетронутую землю плуги, зазвучала песня над степью. Любопытный ветер подхватывал ее, переносил из края в край. Слушала степь и радовалась, дивилась мужеству и красоте этих людей, их дерзанию и воле. Радовалась и за себя: окончилось её бесполезное существование, теперь и она нужна стала. Щедро отдавала она соки, накопленные веками, и зашумел над нею, заколосился небывалый урожай!

Владимир Кириллович замолчал и осмотрел класс. Взгляд его наткнулся на насторожённый холодок в глазах Женьки Курочкина.

«Не убедил!» — огорчённо подумал он.

Но в это время Толька Коротков кашлянул, поднял голову и каким-то осипшим голосом сказал:

— Так то ж целина. А её уже всю распахали.

Владимир Кириллович рассмеялся и обнял его за плечи.

— Дорогой товарищ! На наш век целины и трудностей хватит! Только сами не прячьтесь от них по углам да под родительскими крылышками. И если сказать откровенно, то это наше поколение должно завидовать вам, молодым, — у вас всё впереди. А время-то сейчас какое! Не сегодня — завтра человек к новым планетам полетит, может быть, даже кто-нибудь из вас. Это ли не подвиг? И вам предстоит их совершать. Помните, как прекрасно сказано у Блока:

Бой в нашей повседневности, в каждом новом дне! И лишь было бы ваше желание, а подвиги будут!

Некоторое время все молчали, потом Владимир Кириллович заметил, что Толька всё ещё стоит.

— Да вы садитесь, Коротков. Значит, мальчики больше любят читать про войну. А девушки?

— Немного не так, Владимир Кириллович! — снова выскочил Серёжка Вьюн. — Мальчишки любят читать всё про войну, ну, и немножко про любовь, а девушки наоборот: всё про любовь и немножко про войну.

— А вас, Абросимов, я не спрашивал.

Серёжка с победным видом огляделся, подмигнул кому-то из ребят и сел на своё место.

— Так что же любят читать девушки? Вот вы, например, Саенко Ира, да?

Ирина встала и повернулась к классу. Сергеев, внутренне сжавшись, ждал, что она посмотрит на него. Ему и хотелось этого, и в то же время он испытывал чувство необъяснимой робости. Но взгляд Ирины скользнул мимо него и упёрся в Серёжку Вьюна.

— Уж лучше действительно читать про любовь, чем про необычайные похождения Шерлока Холмса или его незадачливого последователя Нила Кручинина!

Серёжа смущённо засмеялся и покачал головой — вот уела! Он очень любил читать детективные романы, и в классе часто смеялись над этим, а сами порою выпрашивали у него почитать хотя бы на денёк каждую новую книгу, которую он доставал. А Ирина продолжала:

— Я не скрываю: да, люблю читать о сильном, большом, настоящем чувстве. Люблю читать Тургенева, Толстого, Пушкина. Какие там чувства! Какая любовь! А в наше время любовь измельчала, стала серенькой и какой-то… — Ирина покрутила в воздухе пальцами, словно ловя нужное слово, — посторонней, не главной, что ли.

— Утрируешь, Ира! — бросил кто-то с места.

— Утрирую? — повернулась туда Ирина. — А назовите мне хотя бы одну современную книгу, в которой рассказывалось бы о большой, чистой, светлой любви! Молчите? Да что книги! А в самой жизни?

Класс взволнованно загудел. Из общего шума вырывались отдельные возгласы:

— Чепуха!

— Вот это загнула!

— А разве неправда?

— По себе судит!

— Ясно! Сама, поди, влюбилась, да неудачно!

Владимир Кириллович успокаивающе поднял руку:

— Тихо, ребята!

И, дождавшись, когда класс смолк, продолжал:

— Вопрос этот серьёзный и, вижу, волнует вас.

Короткий смешок прокатился по классу, ребята заёрзали на партах, оживлённо переглядываясь друг с другом.

— Я не шучу, это действительно вопрос серьёзный и очень важный. К сожалению, у нас сейчас нет времени, а в пятиминутной беседе его не решишь. Я предложил бы вам провести большой разговор на эту тему, ну, диспут, что ли.

— О любви и дружбе? — разочарованно протянул кто-то. — Было уже в прошлом году.

— Да, и о настоящей любви, и о настоящей дружбе! И не выдержками из книг, хотя и это нужно, а свои мысли и чувства. А диспут так и назвать: «Мои мысли о настоящей любви». Пойдёт?

— Пойдёт! Согласны! — зашумели ребята.

— Так и сделаем. Кто у вас комсорг?

— Она, Саенко!

— Вот и хорошо. Сама вопрос затронула, пусть сама и решает его.

— Но у нас уже намечено комсомольское собрание на тему: «Твой путь в жизнь», — растерянно проговорила Ирина.

— Одно другому не помешает. Сначала проведёте собрание, а потом диспут. Впрочем, я вам не навязываю. Смотрите сами. А сейчас я, хотя и коротко, но всё-таки отвечу вам, Саенко. Вы просили назвать хотя бы одну современную книгу, рассказывающую о большой и настоящей любви? Можно назвать и не одну, но я из-за недостатка времени ограничусь одним примером. Вы читали рассказ Алексея Толстого «Русский характер»?

Ирина молча кивнула головой.

— И не увидели там этого высокого и светлого чувства?

— Так это единицы, — уже потухая, проговорила Ирина.

— Единицы?

Цепкий прищуренный взгляд Владимира Кирилловича стал жёстким и ушёл куда-то далеко-далеко за стены класса.

— Единицы? — немного помолчав, повторил он. — Пришлось мне в Горьком лежать в госпитале восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, так вот такие «единичные» случаи мы там видели почти каждый день.

— Расскажите! — зашумели ребята.

— Вот устроите диспут, на нём и расскажу, а сейчас нет времени. Так, вот, Саенко, большая и светлая любовь присуща только большим и светлым душам, это их неотъемлемое качество. Кроме того, настоящая любовь всегда скромна, она не может выпячиваться и кричать о себе на всех перекрёстках, поэтому иногда и остаётся не замеченной другими, теми, кто видит только лежащее на поверхности. Вы не замечали, что здоровые люди почти никогда не говорят о своём здоровье, а вот больные часто любят рассказывать о своих болезнях. Так и в любви. Посмотрите вокруг, и, я надеюсь, вы убедитесь в ошибочности своего мнения. А сейчас, пожалуй, вернёмся к нашему разговору о чтении.

«Пора!» — подхлестнул себя Женька Курочкин и поднял руку. Он уже давно продумал линию своего поведения. После вчерашнего нелепого случая нужно было теперь приложить все силы, чтобы понравиться учителю, чтобы тот к нему не придирался. А что Владимир Кириллович будет к нему придираться, Женька нисколько не сомневался. Лично он, Женька, на месте учителя такому ученику проходу бы не дал! Значит, нужно искать случай, чтобы показать себя, понравиться учителю. Слушая взволнованный рассказ Владимира Кирилловича о целине, Женька подумал: «Красиво говорит, образно. Наверно, поэзию любит. На этом и нужно сыграть».

— Пожалуйста, Курочкин!

«Запомнил фамилию, — подумал Женька. — Значит, не простил вчерашнего. Ну, посмотрим».

— Я, Владимир Кириллович, больше всего люблю поэзию. Вот вы говорили о больших и светлых душах. А ничто так не облагораживает душу человека, как поэзия. Она воспитывает в человеке понятие настоящей красоты, чувство прекрасного!

— Ерунда! — буркнул Толька.

— Помолчите, Коротков.

— Да ведь чепуху он говорит, Владимир Кириллович, — медленно поднимаясь, выкрикнул Толька. — «Ничто так не облагораживает душу!» Конечно, поэзия, может быть, и влияет… это самое, помогает… — он запутался, махнул рукой и твёрдо отрубил: — труд! Вот что по-настоящему облагораживает душу! Труд на пользу общества, на пользу людям!

Женька снисходительно смерил его глазами и невозмутимо продолжал:

— Конечно, поэзия не всем доступна. Чтобы чувствовать и понимать поэзию, нужна возвышенная душа!

— Как у нашего Цыпы, — ехидно прошептал сзади Вьюн, но Женька даже бровью не повёл. Его интересовало только одно: что скажет Владимир Кириллович.

— И вы считаете, что обладаете такой душой?

«Начинает придираться», — подумал Женька.

 

[Маруся]

— Я люблю и понимаю поэзию, — уклончиво ответил он, дескать, делайте вывод сами.

— И кого же из поэтов вы любите?

— Блока, Бальмонта, Есенина, Маяковского, а из современников — Евтушенко, Роберта Рождественского и Булата Окуджаву.

— Странно, как они вместе уживаются в вашем сердце. Особенно Маяковский и Бальмонт. Впрочем, об этом не будем пока говорить. Вы, вероятно, и сами пишете стихи? Может быть, прочтёте нам что-нибудь?

Женька ждал и желал этого вопроса. Наконец-то он себя покажет! Не в силах скрыть довольной улыбки, он отбросил со лба свисающую прядку светлых волос, высоко поднял голову и нараспев — он слышал неоднократно по радио, что именно так читают свои стихи настоящие поэты — начал:


Старый город был объят туманом,
Чья-то в высях плакала душа,
Люди белые попарно караваном
Проходили мимо не спеша.
Сокровенно плыл тоскливый вечер,
Говор встречных был цинично прост.
Я влюбился в гаснущие свечи,
Свечи дальних изумрудных звёзд.
Догорят они моей мечтою,
Оборвут свой вечный хоровод,
Незнакомка Млечною тропою
Никогда на встречу не придёт,
А вокруг всё тёк неторопливо
Караван расплывшихся людей,
И стучала высохшая ива
В барабаны скрюченных ветвей!


Женька кончил и горделиво оглядел весь класс. Все молчали. Владимир Кириллович негромко постукивал пальцами по столу. «А ведь действительно способный парнишка, — думал он. — Правда, стихи — типичное подражание символистам, но неплохо, совсем неплохо. Только что за чепуха царит в его голове? Для понимания стихов нужна возвышенная душа! Сам он до этого додумался или родители ему так втолковали?»

— Упадничество! — прерывая тишину, пробасил Толька Коротков. — Нашёл, в кого влюбляться — в свечи угасающих звёзд! Я понимаю, если бы в спутники, летающие вокруг нашей Земли, а то в свечи!

Женька резко повернулся к нему:

— Ну, это уж позволь мне выбирать, в кого или во что мне влюбляться!

— А почему у тебя в стихотворении проходят люди сначала белые, а потом какие-то расплывшиеся? — спросила хохотушка и непоседа Лида Норина.

Женька снисходительно пожал плечами, словно удивляясь её непонятливости, и терпеливо объяснил:

— В сумерках лица людей всегда кажутся белыми, расплывчатыми пятнами.

— А кто такая незнакомка? — не унималась Лидка.

— Уж во всяком случае не ты, — отрезал Женька под дружный смех всего класса.

— Это он у Блока содрал, — снова подал свой голос с задней парты Серёжка Вьюн.

Звонок, возвестивший об окончании урока, прозвенел так некстати, что все досадливо поморщились. Владимир Кириллович встал.

— Жаль, что урок кончился, и мы не можем подробно разобрать стихотворение Курочкина. Всё же я коротко выскажу своё мнение. Откровенно говоря, стихи мне в основном понравились. У Курочкина есть поэтическое видение мира, образность. Но очень много и недостатков. И если он действительно захочет стать поэтом, а я не сомневаюсь, что такое желание у него есть, то ему нужно много и упорно работать.

Похвала Владимира Кирилловича польстила Женькиному самолюбию. Он ещё выше вскинул голову, горделиво осмотрел всех с высоты, словно спрашивал: все слышали? День, начавшийся так неудачно, определённо стал исправляться. Лишь одно несколько омрачало его светлое настроение: неудачный утренний разговор с Ниной. А впрочем, что ему за дело до этой вздорной девчонки? Разве её мнение имеет для него какое-нибудь значение? Абсолютно никакого. Правда, язычок у неё острый, да и сама она смазливенькая, особенно глаза и волосы. Последнее слово пока осталось за ней, но ничего, он её ещё завтра-послезавтра осадит. Так успокаивал себя Женька, но на другой день разговор с Ниной не состоялся: она почему-то не пришла в школу. Встретился с ней Женька только в воскресенье на баскетбольном матче десятиклассников с учащимися железнодорожного училища, или, как называли их ребята, «жеушниками».

Курочкин на игру идти не хотел. Ещё в пятницу он твёрдо решил в отместку за карикатуру в «колючке» не выходить на поле и даже не приходить смотреть. «Пусть Ирка сама за меня играет, — думал он. — Сегодня играй, а завтра за это в „колючке“ тебя протащат! Нет уж, дудки, не пойду и всё». Так думал он и в воскресенье утром, но чем ближе подходил час игры, тем неспокойнее становилось на сердце. Может, сходить, посмотреть, как они без него продуваться будут? Играть он, конечно, и не подумает, просто посидит, посмотрит, а когда свои продуются и станут его упрекать, он небрежно кивнёт на Ирку: вон её благодарите. Иногда где-то в тайниках души рождалась мысль: а может, и Нина придёт на эту встречу? Но Женька торопливо загонял эту мысль снова в глубину: какое ему дело до Нины? Впрочем, никуда он не пойдёт, так будет лучше всего. Женька улёгся на диван, заложил руки под голову и попытался представить себе, что делается сейчас на школьной баскетбольной площадке. Ребята уже, наверное, все собрались и нервничают, что нет его. Странно, что Иван не зашёл за ним. Хотя со времени их размолвки, с четверга, у них отношения несколько натянутые. Интересно, кого они поставят на игру вместо него? Пожалуй, Тольку Тюленя, больше некого. Женька усмехнулся, представив себе медлительного, неповоротливого Тольку с мячом на площадке. Пожалеет Ирка, что продёрнула его, Женьку, в «колючке». А может, пойти? Прийти и сказать: «Нет, ребята, играть я не могу, мотор что-то сегодня пошаливает!» И небрежно погладить левую сторону груди. Идея! Нужно взять фотоаппарат и заснять несколько кадров, когда мячи, как из худого мешка, посыплются в их корзину. Аппарат, кажется, заряжен, только куда он его дел? Женька вскочил. Куда же он его засунул? Вроде, на этажерку. Нет, там нет. На шкаф? Ну да, вот он. В пыли немного, но ничего, Вера оботрёт.

Фотоаппарат подарил Женьке отец в честь окончания восьмого класса. Сначала Женька увлёкся новым для него делом, перепортил добрую сотню метров плёнки, ходил с вечно жёлтыми от проявителя пальцами, но потом увлечение прошло, и аппарат был заброшен. Только иногда доставал его Женька и, отсняв два-три кадра, снова откладывал куда-нибудь в сторону, забывая проявить и напечатать отснятое.

Когда Женька с небрежно перекинутым через левое плечо фотоаппаратом появился на школьном дворе, он был встречен шумным оживлением.

— Наконец-то! — закричал Сергеев, подбегая и хватая его за рукав. — Ты где запропастился? Мы уж думали, что ты не придёшь, заболел или случилось что-нибудь. Ну, пошли быстрее в раздевалку, скоро начинать.

Женька неторопливо высвободил рукав и негромко произнёс:

— Вот что, ребята, я играть не буду.

— То есть как это не будешь? — оторопело спросил Иван.

— Так, не буду.

Окружившие их ребята молчали. Сергеев презрительно оглядел Женьку.

— Понятно, — протянул он. — Оскорблённое самолюбие заговорило. Эх ты!.. Хоть бы раньше предупредил!

— Ничего не оскорблённое самолюбие. Просто врач запретил. Сердце пошаливает.

Женька заученным движением погладил левую сторону груди, потом похлопал по фотоаппарату:

— Вот, собственным вашим корреспондентом решил заделаться. Каждому по карточке обеспечено.

Сергеев, не отвечая, повернулся к Короткову.

— Раздевайся, Толька. Будешь играть. Пошли, ребята!

Ребята, сразу забыв о Женьке, словно он для них больше не существовал, дружно зашагали к раздевалке. Женька с непонятной ему самому досадой посмотрел им вслед. По правде говоря, он надеялся, что его будут уговаривать, упрашивать, и он, поломавшись, пожалуй, согласился бы. А они отвернулись и сразу вычеркнули его из команды. В груди закипало раздражение.

«Посмотрим, как вы без меня сыграете», — подумал он и неторопливо направился к площадке.

Болельщиков собралось много, и они сразу же разделились на две группы. С одной стороны площадки чернели шинели учащихся ЖУ, болельщики вели себя там чинно и степенно. А на другой стороне царил шумный беспорядок: неугомонные пацаны носились взад и вперёд, налетая на старших, увёртываясь от шлепков. Отдельной группой стояли десятиклассники, с ними пытались слиться ученики восьмого и девятого классов, только накануне вернувшиеся из колхоза и уже успевшие узнать об интересном матче. Женьку сразу заметили.

— Привет, Женя! — закричало сразу несколько голосов. — Ты разве сегодня не играешь?

— Болею. Вдвойне болею — сам и за своих, — отвечал Женька, пожимая протягивающиеся к нему руки.

Быстрым взглядом он окинул своих и разочарованно отвернулся: Нины среди них не было. А судья уже вызывал команды на площадку. Первыми выбежали гости в тёмно-синих майках с эмблемой Трудовых резервов, за ними в белых майках — школьники. Пока команды обменивались традиционными приветствиями, Женька, припадая на одно колено, как заправский фотокорреспондент, заснял обе команды. Но тут судья подбросил мяч, раздался свисток, игра началась. Мячом овладел Иван Сергеев. Он неторопливо продвигался вперёд, к щиту противника, выбирая время для передачи. На секунду открылся Серёжка Вьюн, и мяч мгновенно передан ему. Серёжка рванулся вперёд, но перед ним выросло сразу двое игроков. Он оглянулся. Белая майка была в двух шагах от него. Короткая передача, но мяч, стукнувшись о грудь Тольки, отлетел в сторону.

— Тюлень! — разочарованно вздохнула левая сторона площадки.

«Они с ним ещё наплачутся», — злорадно подумал Женька и вдруг ощутил тревожно-радостное чувство. Он оглянулся и успел заметить отведённый взгляд синих глаз. Она! Да, вот она стоит, немного в стороне от одноклассников. И как он её раньше не заметил! Наверное, только что пришла. Как бы теперь подойти к ней. Ага, придумал! И Женька, делая вид, что выбирает место, откуда ему удобнее снять играющих, шаг за шагом стал приближаться к Нине.

А на площадке развернулась острая борьба. Противники были сильные, опытные и хорошо знали друг друга. В этом сезоне они встречались уже трижды: два раза победу одерживали школьники, один раз победили учащиеся ЖУ, и сейчас они старались взять реванш, сравнять счёт. Всё чаще и чаще синие майки появлялись у щита школьников, но счёт пока ещё не был открыт. Броски, как говорят баскетболисты, не шли. А у школьников игра явно не клеилась, чувствовалось, что в команде утрачено какое-то связывающее звено.

Очередная а.така на щит десятиклассников, мяч у центрового игрока, он делает движение влево.

«Сейчас пойдет вправо», — мелькнуло в голове Женьки Курочкина. Он хорошо знает манеру этого парня. Сколько раз ему приходилось «держать» его, и, нужно сказать, чаще всего он выходил победителем. А теперь центра команды ЖУ «держит» Тюлень. Разве он справится! Так и есть: игрок резко пошёл вправо, вот он уже под кольцом. Бросок! — и взрыв радости там, где чернеют шинели. 2: 0.

Подбадриваемые своими болельщиками, синие майки заиграли быстрее и точнее. Вот снова смелый проход под щит, и снова два очка. Точный дальний бросок — и счёт уже 6:0 в пользу учащихся ЖУ. Сергеев поднял руки: одна ладонь упиралась в другую под прямым углом.

— Тайм-аут, — бросил вскользь Женька и тут же пояснил: — Минутный перерыв.

Он уже стоял возле Нины. Она оглянулась на него,

— Здравствуйте, — вежливо поклонился Женька. — Вы тоже пришли поболеть за наших? Жаль, что мне не пришлось сегодня сыграть — сердце!

Сейчас он действительно жалел, что находится не на площадке.

Нина кивком головы ответила на его приветствие и снова устремила свой взгляд на поле. Там Сергеев что-то усиленно втолковывал своим товарищам.

— Руководящие указания даёт, — усмехнулся Женька.

Игра возобновилась. Белые майки медленно продвигались вперёд, точно передавая мяч друг другу, останавливаясь, возвращаясь немного назад.

— Ну, чего они тянут? — вырвалось у Женьки.

— Разыгрывают до верного, хотят сбить темп, — сухо ответила Нина.

Женька взглянул на неё с уважением: оказывается, она тоже совсем неплохо разбирается в баскетболе.

— Проигрывают — и тянуть? Сейчас им наоборот нужно быстрыми прорывами действовать!

— Каждый мнит себя стратегом…

— Видя бой со стороны? — подхватил Женька. — Ну, знаете ли, я достаточно играл в баскетбол, чтобы знать свою команду и видеть, как ей в данной ситуации лучше играть.

А на площадке продолжалась та же медленная распасовка. Вот мяч получил Сергеев. Он был слева от щита, метрах в пяти. Женька знал, что это любимая «точка» Ивана для броска, но поняли это и игроки ЖУ. И едва Сергеев прищурился, прицеливаясь к кольцу, в воздух перед ним взметнулись два тела, преграждая путь мячу. Но Сергеев и не думал бросать. Он неожиданно для всех отдал мяч назад, Тольке Тюленю. Того никто не держал, противники видели, что это для них самый неопасный игрок. Толька подхватил мяч, посмотрел вправо, влево — отдавать было некому, и тогда он спокойно двумя руками снизу метнул мяч в кольцо. Бросок был неожиданным не только для противника, но и для всех зрителей. Сначала никто не понял, что случилось, а потом в воздух взметнулись ребячьи фуражки. Свист и крик вспугнули двух ворон, удобно устроившихся на антенне на крыше школы. Они переполошенно замахали крыльями, высоко поднялись над площадкой, словно пытались понять причину шума, а потом, заложив крутой вираж, заспешили подальше от этого места.

А на площадке продолжалась игра. Подхлёстнутые пропущенным мячом, синие майки кинулись в ответную стремительную атаку. Прорваться под щит им не удалось, и центр нападения решил бросить издали. Но мяч, покрутившись на дужке кольца, отлетел в сторону.

— Торопятся, — резюмировал Женька. — А торопиться нужно не спеша. Поспешность нужна только при ловле блох, — повторил он любимую поговорку отца.

Школьники тем временем повторили ту же самую комбинацию. Снова мяч передали никем не опекаемому Тольке, и тот двумя руками снизу спокойно послал его в корзину. Счёт стал 6:4.

— Ай да Тюлень, — восхищенно проговорил стоявший рядом с Женькой восьмиклассник, и Женька с раздражением покосился на него.

В спешке игроки ЖУ снова потеряли мяч, и все ожидали, что последует передача назад, Тольке Тюленю. Защитник метнулся к нему, но Сергеев и не думал отдавать мяч. Три удара мячом о землю, два шага — и он уже под щитом.

Кручёный бросок — и новый вопль восторга из уст многочисленных школьных болельщиков. Счёт сравнялся.

Женька Курочкин немного помрачнел. Сложные чувства владели им. С одной стороны, симпатии его были на стороне школьников. Как ни говори, всё-таки это была его родная команда. Вместе с этими ребятами он не раз выходил на площадку против хотя бы вот этих самых «жеушников». Поэтому вполне понятно, он желал победы своим. Но, с другой стороны, он ничего не имел бы против того, чтобы школьники проиграли, вернее, даже желал этого. Тогда бы все убедились, что значит Женька Курочкин, и эта выскочка Ира Саенко пожалела бы, что так неосторожно попыталась высмеять его в стенгазете. Кстати, где она? Почему её не видно?

— Тоже мне, комсорг класса, — буркнул он, — даже поболеть за своих не пришла!

— Брат у неё приехал, — спокойно ответила Нина.

— Брат, — продолжал ворчать Женька. — Знаем мы этих братьев! Ещё старая библейская истина гласит: все люди — братья! Бросок, Серёжка! — закричал вдруг он, увидев, что Вьюн прорвался к щиту противника.

Серёжка кинул и не попал. Укоризненно поглядев в сторону Женьки, он заспешил к своему щиту отражать очередную атаку. Игра выравнялась. На каждый удачный бросок одной команды другая немедленно отвечала тем же, и счёт рос очко в очко. Первая половина перевеса никому не дала, и команды ушли на отдых при равном счёте 18:18.

Началась вторая половина. Болельщики не утихали ни на минуту, бурно приветствуя каждый новый успех. Вперёд сначала вырвались школьники, разрыв достиг семи очков. Но потом они сами были вынуждены снизить темп: почти каждый получил по два-три персональных замечания, а Серёжка Вьюн умудрился схватить целых четыре и теперь «висел на волоске». Законы баскетбольной игры суровы и неумолимы: получил пять персональных замечаний — и выходит из игры, а запасных игроков у школьников не было. Команде ЖУ в этом отношении играть было легче — они уже сменили двоих и атаковали теперь со свежими силами. Сергеев вынужден был подсказать своим, чтобы играли осторожнее.

— До конца осталось три минуты! — торжественно объявил секретарь, сидевший за столиком с большим секундомером в руках. И в ту же секунду Серёжка Вьюн, желая выбить мяч у противника, ударил его по руке. Свисток судьи прозвучал для болельщиков школы похоронным звоном. Серёжка, ссутулившись, беспомощно опустив длинные руки, медленно уходил с площадки.

— Всё, — мрачно проговорил Женька, — теперь им четверым против пятерых ни за что не устоять!

Промелькнула мысль: «А может, мне выйти?» Но после секундного колебания он отбросил это желание. «Нет уж, пусть сами справляются. Если бы попросили, тогда бы…» — но он даже не довёл эту мысль до конца — слишком нелепа она была, просить было некому.

Из двух штрафных бросков игрок команды ЖУ забросил только один. Разрыв сократился до трёх очков. Мячом овладели школьники. Они явно тянули время, неторопливо перекидывая мяч друг другу. И вдруг Сергеев, заметив просвет, моментально рванулся вперёд.

— Дай! — крикнул он Тольке Короткову, у которого в это время был в руках мяч, и неожиданно за его спиной увидел подходившую к площадке Ирину Саенко. Она шла своей быстрой, немного подпрыгивающей походкой, а рядом с ней широко вышагивал высокий паренёк в солдатской форме. Ирина держала его за рукава и что-то оживлённо говорила ему, а он молча в такт своим шагам кивал головой. Что-то неуловимо знакомое было в его лице, хотя Сергеев мог бы поклясться, что никогда раньше он его не видел.

«С кем это она?» — неожиданной болью отдалось в сердце.

Сильно пущенный мяч ударился об его руки. Он подхватил его, прижал к груди и сделал несколько шагов. Свисток остановил его.

— Пробежка, — лаконически констатировал судья. — Синие — сбоку!

Сергеев машинально отдал мяч. Он всё ещё смотрел туда, где была Ирина. Она обеими руками поправляла серую шапочку и весело улыбалась. Взгляд её скользнул по площадке, и она увидела его. Лицо сразу стало серьёзным, она потянула за рукав своего спутника, что-то сказала ему, тот кивнул, они повернулись и пошли от площадки. Сергееву показалось, что они шагают по железу — так гулко отдавался в его груди каждый их шаг. А вокруг кипела игра. Синие, воспользовавшись тем, что в команде школьников играло фактически только трое, раз за разом точно посылали мяч в кольцо. Счёт уже был 38:35 в их пользу.

— Играй же, чёрт, играй! — кричал Сергееву Серёжка Вьюн, бегая возле площадки.

Сергеев словно проснулся и отёр лоб. Шли последние минуты игры. Всей командой синие майки столпились под щитом школьников, он один стоял на этой стороне площадки. Вот еще один бросок! Мимо! Мяч, отскочив от щита, оказался в руках Тольки Короткова.

— Толя, пас! — что было силы закричал Сергеев.

И Толька услышал. Мяч, описывая дугу, летел через всю площадку прямо под чужой щит. Сергеев рванулся за ним.

— Уйдёт! — предупреждающе крикнул кто-то.

Но Сергеев его не слышал. «Достану, достану!» — зло билась мысль, и он действительно достал мяч в полуметре от лицевой линии. Бросать по кольцу было неудобно — слишком мало вероятности для попадания, но Сергеев всё же бросил. Он знал, что попадёт, он просто не мог, не имел права не попасть! И когда мяч проскользнул в кольцо, он даже не удивился и не особо обрадовался.

— Ещё оч-ко! Е-щё оч-ко! — скандировали болельщики.

Ещё очко, а идут последние секунды матча, и мяч у противника. Ага, там тоже стали медленно разыгрывать мяч, хотят удержать его подольше, до финального свистка. Вот открылся игрок на левом краю, сейчас туда последует передача. И одновременно со взмахом руки игрока, владеющего мячом, Сергеев кинулся на перехват. Удача! Мяч в руках, и на пути никого! Теперь быстрее под щит, под щит! Остались считанные секунды! Можно бросать! Сергеев подхватил мяч и в высоком прыжке взвился в воздух. В ту же секунду догоняющий защитник с силой толкнул его в спину. Сергеев, не выпуская из рук мяча, выскочил за пределы площадки, боком налетел на столб, поддерживающий щит, и тяжело упал. Свисток судьи прозвучал на секунду раньше свистка секретаря, возвещавшего, что время матча истекло.

Сергеева, лежавшего на земле, окружили товарищи. Он застонал, открыл глаза, приподнялся, непонимающим взглядом оглядел окружающих, попытался улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу боли. Заботливые руки помогли ему встать. Подбежал судья. Вытянутыми вверх пальцами он показывал: два штрафных!

Смысл происходящего с трудом доходил до сознания Сергеева. Он посмотрел на судью, на мяч, на товарищей. Значит, его сшибли, и теперь он должен выполнять два штрафных броска. Баскетбольные правила и в этом отношении неумолимы: броски может выполнять только пострадавший игрок. Сергеев взял мяч и шагнул на площадку. Острая боль кольнула в левом боку, в глазах всё плыло, гул болельщиков доходил смутно, словно уши были заткнуты ватой.

Иван остановился на линии штрафного броска и посмотрел на щит. Как далеко! И каким тяжёлым стал мяч! Пожалуй, не докинешь. Обе команды выстроились за его спиной, броски «мёртвые». Да, ведь они проигрывают одно очко. И Иринка ушла с тем, длинным. А сейчас всё зависит от него: если он заложит оба мяча, то они выиграют, если один, то ничья, дополнительная пятиминутка, а если ни одного — значит, проигрыш. Ира ушла, ей неинтересно, как закончится матч. И тут же он разозлился на себя: что значит ушла? И вообще при чём тут она? Они должны выиграть во что бы то ни стало, должны! За его спиной стоит команда, они надеются на своего капитана, он обязан попасть! Пора бросать, все ждут.

Бросок! Мяч, ударившись о дужку кольца, отлетел в сторону. Не попал! Сергеев растерянно оглянулся на ребят, ища поддержки. Но они отвели глаза — никто не мог ему ничем помочь.

Судья снова подал ему мяч. Сергеев подкинул его на руке. Смятение овладело им, мысли путались, мышцы размякли. Свист болельщиков, раньше долетавший словно откуда-то издалека, теперь прорвал невидимую преграду и оглушающе бил прямо в уши.

— Мазила! — надрывался какой-то мальчишка.

Сергеев болезненно поморщился: кто это там орёт? Он посмотрел в ту сторону и вдруг увидел чьи-то бархатно-синие глаза, устремлённые на него. В них была радость и тревога, ласка и мольба: «Попади, попади!», и ещё что-то непонятно волнующее, от чего у Ивана даже вспотели ладони. «Почему синие? — промелькнуло в голове. — Если бы серые…» Он положил на землю мяч, провёл руками по бокам, вытирая вспотевшие ладони о майку. Ещё не всё потеряно! Он может свести матч к ничьей. Правда, в баскетболе ничьих не бывает, даётся дополнительная пятиминутка, но это пока не проигрыш, а там видно будет, ещё поиграем!

Спокойствие и уверенность вернулись к нему. Теперь уже он, лучший снайпер штрафных бросков в школе, промахнуться не мог. Он поднял мяч, по привычке прищурился, прицеливаясь, затем мягким и в то же время упругим толчком руки послал мяч в кольцо.

И сразу же над площадкой пронёсся восторженный вопль. Полетели в воздух мальчишеские фуражки, промелькнули ноги — кто-то, кажется, Серёжка Вьюн, от радости прошёлся на руках. К Ивану подбежали и игроки, и болельщики, они обнимали его, тискали, восторженно орали ему в уши.

Судья объявил десятиминутный перерыв перед дополнительной пятиминуткой. Игроки даже не пошли в раздевалку, а просто вышли с площадки и остановились — каждая команда под своим щитом. Кто-то из болельщиков сбегал в школу, притащил ведро воды и кружку. Ребята попили и сполоснули лица. Вытерлись майками. Все молчали — говорить не хотелось, так велика была усталость.

Женька посмотрел на Нину. Её взволнованное лицо удивило его. Конечно, исход встречи был и ему не безразличен, но чтобы так переживать — было бы из-за чего!

— Проиграют теперь наши! — с подавленным вздохом произнесла Нина и отвернулась.

Решение пришло сразу. Вот он, выгодный случай повысить свой авторитет в её глазах.

— Проиграют? Ну, это ещё посмотрим! — с вызовом сказал он и пошёл прямо через площадку под щит, где собралась вся школьная команда.

Женька подошёл к Ивану. Тот сидел, обняв свои колени и почти уткнувшись в них лицом. Женька тронул его за плечо. Иван устало поднял голову.

— Ты меня в протокол встречи записал? — спросил Женька.

Иван молча кивнул.

— Порядок! — удовлетворённо сказал Курочкин и повернулся к Серёжке: — снимай майку, я выйду за тебя?

Серёжка вопросительно взглянул на капитана. Тот сидел, всё так же уткнувшись в колени. Обида на Женьку за отказ играть ещё не прошла, и в первую секунду Иван хотел коротко ответить: «Обойдемся!» Но сказать так — это почти наверняка проиграть, а проигрывать не хотелось. Кроме того, может быть, Женька ни в чём не виноват — сердце такая вещь, что с ним нужно поосторожнее…

Додумывать Иван не стал. И Женька, и вся команда ждали его решения. Он поднял голову и спросил:

— А сердце?

— Пять минут — не сорок, ничего не будет! — бодро ответил Женька.

— Ладно, одевайся!

Когда Женька в потемневшей от Серёжкиного пота майке появился на площадке, болельщики школы радостно зашумели. Шансы на победу, бывшие до этого крайне мизерными, значительно выросли.

А Женька был, что называется, в ударе. Ему удавалось всё: и замысловатые финты, и быстрые проходы под щит, и дальние броски. Может быть, сказалось его большое желание отличиться в глазах Нины, а вернее, просто игроки обеих команд устали, и на этом фоне игра Женьки выглядела особо эффектно. Как бы то ни было, но почти с самого начала дополнительного времени даже у самых заядлых скептиков не оставалось никаких сомнений в победе школьников, а к концу разрыв достиг 16 очков. Когда прозвучал финальный свисток судьи, болельщики снова ринулись на площадку. Они обнимали игроков, хлопали по их пропотевшим спинам, потом подхватили Женьку Курочкина и начали качать. Взлетая над их головами, Женька старался глазами отыскать в толпе Нину: видит ли она его триумф?

Напрасно судья пытался навести какой-то порядок и выстроить команды для заключительного приветствия: болельщики заполнили площадку. Тогда он махнул рукой, повернулся и пошёл в школу, в раздевалку. За ним, окруженные болельщиками, усталой походкой хорошо поработавших людей направились игроки обеих команд.

В раздевалке к Сергееву подошёл защитник, сбивший его в конце основного времени. Он смущённо потоптался и, немного запинаясь, сказал:

— Прости, товарищ, что сшиб тебя.

Иван устало махнул рукой:

— Ладно уж. Сам понял, что нехорошо сделал? Ну и ладно. В следующий раз так не делай.

— А ты молодец! — неожиданно проговорил защитник. — После первого мазка, я думал, ни за что второй мяч не положишь.

Иван молча зашнуровывал ботинки. Говорить ни о чём не хотелось, напряжение игры сменилось душевной пустотой.

— С победой, Ваня!

Сергеев поднял голову. Перед ним стоял вырвавшийся наконец из объятий болельщиков Женька Курочкин, а рядом с ним — Нина. Синие глаза её излучали тепло. «Так вот чьи это глаза были!» — запоздало сообразил Иван, а Курочкин возбуждённо тараторил:

— А здорово мы их разложили! Жаль, что не смог я с самого начала играть, а то бы мы очков тридцать им дали! Ну, ничего, в следующий раз дадим, лишь бы сердце меня снова не подвело.

Сергеев болезненно поморщился. Нет, на Женьку он совсем не сердился — может, и правда ему нельзя играть. Сам никогда не хвастаясь, больше всего он не любил этого в других. А Женька ничего не замечал:

— Нет, а Ирка-то, Ирка какова! Соизволила почтить матч своим присутствием ровно на полминуты. «Какой счёт? Ах, наши проигрывают?» — и от ворот поворот!

— А разве она была? — постарался как можно безразличнее спросить Сергеев.

— А как же! С братом приходила.

Женька ещё что-то продолжал говорить, но Иван уже не слушал его. «С братом, с братом!» — радостно стучало в его голове. «Чего это я радуюсь? — внезапно подумал он. — Ну, и что же из того, что с братом? Мне-то не всё равно?» Но, очевидно, действительно было не всё равно, радостный голос в душе продолжал твердить: «С братом! С братом!»

«Уж не влюбился ли я?» Тревожная мысль подхлестнула сердце, и оно забилось гулко и взволнованно. «Глупости!» — отмахнулся он, но ехидный голосок подтвердил: «Конечно, влюбился!» «Ну, а если и влюбился, что тогда?» — оборвал его Сергеев, и ехидный голосок сразу замолк.

— Ты что, оглох, что ли? — услышал он Женьку Курочкина. — Третий раз спрашиваю: домой пойдёшь?

Иван поднял голову. Нина выжидательно смотрела на него. Было в её взгляде что-то светлое и радостное, и Сергееву неожиданно стало не по себе, словно он взял что-то у этой тонкой девушки и отдать не может.

— Пошли, — буркнул он, поднимаясь на ноги.

Они вышли в школьный двор. Болельщики всё ещё не расходились. Разбившись на группки, они оживлённо обсуждали все перипетии прошедшего матча.

— А свинья этот защитник, — негромко проговорила Нина, тронув Ивана за рукав небрежно накинутого на плечи пиджака.

— Ну, свинья — это чересчур громко, — пожав плечами, спокойно ответил Сергеев. — Просто увлёкся парень игрой. Он и сам не ожидал, что так получится.

— Нет, свинья! Знаю я таких! На любую подлость готовы, лишь бы не проиграть!

— Баскетбол — это не балет! — вмешался в разговор Курочкин. — Там иногда грубят.

— Гнилая теория! — зло повернулась к нему Нина. — Спорт — это, если хотите, тоже искусство, а искусство всегда должно быть красивым! А какая же красота в грубости? Грубят только те, у кого самолюбия больше умения. Не может честно победить — ломай противнику руки и ноги. Так, что ли?

— В игре всякое бывает, — примиряюще произнёс Сергеев. Им овладело какое-то умиротворяющее, спокойное настроение. Ему не хотелось ни спорить, ни слушать споры.

— Бывает, когда на площадку выходят такие вот игроки, как этот защитник! — не сдавалась Нина.

Сергеев ничего не ответил. Прохладный октябрьский ветерок теребил на его высоком лбу непокорную прядку тёмных волос. Нине вдруг захотелось тоже потрогать эту прядку, взъерошить жёсткие упрямые мальчишеские волосы. Она тряхнула головой и рассмеялась…

— Ты чего? — недоуменно спросил Сергеев.

— Так. Одень пиджак, простудишься, — с неожиданной лаской в голосе проговорила она.

Иван послушно продел руки в рукава. Действительно, становилось прохладно, и тело, разгорячённое игрой, начинало ощущать эту прохладу.

— Хорошо-то как! — вдыхая всей грудью осенний воздух, негромко произнесла Нина.

Была та пора, когда день уже кончился, а вечер ещё не наступил. В воздухе царила удивительная тишина, только вдалеке, на станции, визгливо перекликались маневровые поезда, но эти звуки не нарушали, а, казалось, только подчёркивали тишину. Пахло осенью, спелыми яблоками, увядающей листвой и сырой землёй. Иногда ветерок доносил запах свежей капусты, то ли с огородов, то ли со двора заботливого хозяина, шинковавшего её днём для засолки.

— Картошка у меня ещё не вся выкопана, — проговорил вдруг Сергеев, которому запах капусты напомнил о повседневных заботах. — Думал сегодня выкопать, да вот игра помешала.

— Может, помочь тебе? — деловито осведомился Женька. — А то организуем воскресник и всем классом — к тебе на огород!

— Сам справлюсь, — грубовато отмахнулся Сергеев. — Не так уж её и много — всего две сотки. Завтра после уроков выкопаю, лишь бы погода не испортилась.

Он взглянул на небо. Чистое и светлое, оно уже начинало наливаться густой синевой; прямо над головой зажглась первая звёздочка, единственная и потому особенно яркая.

— Что это за звезда? — толкнул Женьку в бок Сергеев.

Тот пожал плечами.

— Вот зубрим, зубрим астрономию, — проворчал Иван, — четвёрки и пятёрки на уроках получаем, а толком ничего не знаем.

— Это Сириус — звезда поэтов и влюблённых, — вместо Женьки ответила Нина.

— Звезда поэтов и влюблённых? — оживился Женька. — Значит, это моя звезда!

А Сергеев подумал про себя: «Влюблённых? Значит, и моя тоже. Где ты сейчас, Ирина? Может быть, тоже смотришь на эту звёздочку, но обо мне не думаешь!»

Он глубоко вздохнул, и в ту же секунду услышал такой же глубокий вздох рядом с собой. Украдкой покосился он на шагающую рядом Нину и тут же смущённо отвёл глаза — она тоже смотрела на него. А Женька, сложив молитвенно на груди руки, продолжал:

— О моя покровительница! Из сожаления к поэтам, которые не всегда учат уроки, сделай так, чтобы меня завтра не опросили по английскому языку, а в благодарность за это я обещаю первые же строчки моего нового стихотворения посвятить тебе.

 

[Маруся]

Они дошли до дома Сергеева и остановились. Помолчали. Потом Иван смущённо кашлянул и сказал:

— Пойду. Мать, наверное, уже ругается — ничего за воскресенье не сделал.

Он протянул руку Женьке, потом, секунду поколебавшись, Нине. Она доверчиво вложила свою маленькую тёплую руку в его большую широкую ладонь.

«Ишь ты, — неприятно кольнуло в сердце Женьки. — Тихоня-то наш, оказывается, какой!»

— До завтра! — проговорил Сергеев и широко зашагал к дому. Открыв калитку, он оглянулся на молча стоявших Нину и Женьку, махнул им рукой и скрылся во дворе. Через несколько секунд до них донёсся стук захлопнувшейся двери.

— Вы… домой сейчас? — охрипшим от волнения голосом спросил Женька. Свой голос показался ему неестественным. Стараясь скрыть смущение и неожиданную робость, он принуждённо засмеялся и бодро заговорил:

— Да что это мы, словно великосветские испанские гранды, друг друга на «вы» величаем? Ведь мы же одноклассники! Вы ничего не имеете против того, чтобы перейти с официального «вы» на простое «ты»?

Нина кивнула головой. После ухода Сергеева она стала молчаливее и задумчивее. Женька шагал рядом с нею и изредка поглядывал сбоку на неё. В серых сумерках её синие глаза сделались ещё темнее, на фоне неба чётко вырисовывался её тонкий профиль: прямой нос, немного припухлая верхняя губа и тонкая белая (точёная — мелькнуло в голове у Женьки) девичья шея.

Молчание становилось тягостным.

— Ты… почему вчера в школу не приходила? — решился наконец заговорить Женька. Произнести первый раз «ты» было для него почему-то волнующе.

— Переезжали, — коротко ответила Нина.

— Куда переезжали?

— На квартиру. Мы недавно приехали и жили в гостинице, а теперь отцу дали квартиру.

— А где?

— Недалеко отсюда, на Ухтомской.

— Вот оно что, — протянул Женька. — А я вот где живу.

Он показал на дом, мимо которого они проходили. Нина остановилась.

— Так что же ты мимо дома проходишь?

— То есть, как это что? Тебя проводить.

Нина насмешливо улыбнулась:

— Спасибо, я в провожатых не нуждаюсь: дорогу знаю и заблудиться не боюсь.

— А вдруг? — также шутливо ответил Женька. — Ты же недавно в нашем городе.

— Ничего. Иди-ка лучше поучи английский. Как говорится, на звёзды надейся, а сам не плошай.

Она повернулась и зашагала вниз по улице. Дробный стук её каблучков, удаляясь, затихал. Вот он долетел в последний раз и совсем пропал. После ухода Нины вечер потерял для Женьки всё своё очарование.

— В самом деле, что ли, идти учить английский? — вслух подумал он, почесал затылок и махнул рукой. — A-а, всё равно, наверное, не спросят. А если спросят, можно будет соврать, что голова болела.

На другой день Женьку по английскому не спросили, но от двойки всё равно его это не спасло. Совершенно неожиданно его вызвал к доске математик. Задача попалась трудная, на вращение. Женька надеялся решить её самостоятельно, но быстро запутался и попытался выехать на подсказке. Он беззастенчиво оглядывался на класс и ловил каждый шёпот, но преподаватель был опытный и прекрасно знал все уловки ребят. Он терпеливо слушал все попытки Женьки как-нибудь выкарабкаться, а когда тот совсем запутался и умолк, спокойно сказал:

— Садитесь, Курочкин. Напрасно вы пытаетесь убедить нас в своём умении плавать, оно нам давно известно, — и поставил в журнал жирную двойку.

К этой неприятности Женька отнёсся философски спокойно.

— Плох тот ученик, — направляясь на место, проговорил он, — который не получил ни одной двойки.

— Но ещё хуже тот ученик, который начинает хвастаться своими двойками, — заметил учитель.

— И это правильно, — согласился Женька, усаживаясь рядом с Иваном, и негромко прошептал ему: — а звезда-то всё-таки подвела!


И потянулись школьные дни со своими крупными и мелкими радостями и огорчениями, двойками и пятёрками, ссорами и примирениями, дни, похожие друг на друга, как листки календаря, и в то же время неповторимо разные. На некоторое время в центре внимания десятиклассников оказались взаимоотношения Иры Саенко и Ивана Сергеева. Девчата — хитрый народ — уже на другой день после баскетбольной игры непостижимым образом догадались, что Сергеев «неравнодушен», как они говорили, к Ирине. Нужно отдать им должное: почти все они сочувственно отнеслись к Ивану, несколько раз пытались примирить его с Ириной, но безуспешно. Правда, Ира не избегала теперь его, даже разговаривала с ним, но только на сугубо деловые темы.

Ребята заметили их взаимоотношения гораздо позднее девчат и отнеслись к этому по-своему. Однажды, когда Сергеев пришёл в класс, он увидел на доске выведенную крупными буквами традиционную формулу:

ВАНЯ С. + ИРА С. =?

Сергеев побагровел и повернулся к классу. Он подозрительно оглядел всех ребят — у всех были невинные физиономии, никто на него не глядел, каждый, казалось, был занят своим и очень важным делом. Лишь только Серёжка Вьюн не успел спрятать глаза, в которых светился лукавый, любопытный огонёк. Заметив, что Иван смотрит на него, он притворно закашлялся, закрываясь рукавом, и уткнулся в тетрадку.

«Он!» — решил Сергеев, взял тряпку, резкими движениями стёр с доски написанное, одёрнул коротковатый пиджачок и подошёл к парте Серёжки. Но тот был уже занят важным делом: одним глазом косясь на дверь, — как бы не вошёл дежурный учитель — он торопливо списывал с чьей-то тетради домашнее задание по физике и не обращал ни малейшего внимания на стоящего рядом Сергеева.

— Твоих рук дело? — тихо и грозно спросил Иван.

— Подожди, не мешай! — отмахнулся Серёжка.

— Я спрашиваю: это ты сделал?

— Да о чём ты?

— Как будто не знаешь? Не прикидывайся!

— Да отстань ты, ради бога. Видишь — горю. Сейчас звонок, а мне ещё две задачи содрать нужно.

И Серёжка снова лихорадочно застрочил в тетради. Иван стоял в недоумении: «Пожалуй, не он. Но тогда кто же?»

Вопрос так и остался невыясненным, но с тех пор традиционная формула часто преследовала Ивана. То он видел её на школьном заборе, то встречал на своём столе в физическом кабинете, то на подоконнике в коридоре. Иван стирал её, соскабливал ножом, но она появлялась снова.

Неизвестно, видела ли эту формулу Ирина и как она к ней отнеслась. Во всяком случае внешне это ни в чём не выражалось.

Время понемногу растапливало лёд её отношения к Ивану, но окончательное примирение произошло только после классного комсомольского собрания. К нему начали готовиться давно и вначале, как обычно, формально. Тему подобрал Александр Матвеевич, ещё когда был классным руководителем до Владимира Кирилловича, он же распределил обязанности.

— Собрание должно пройти на высоком патриотическом уровне, — сухо начитывал он Ирине, глядя по обыкновению поверх её головы. — Доклад сделаю я сам, а вы подготовьте трёх-четырёх выступающих. И никакой отсебятины! Пусть они отблагодарят партию и правительство за заботу и дадут обещание стать достойной сменой строителей коммунизма, продолжателями дела своих отцов. Обязательно приготовьте к собранию фотомонтаж, напишите лозунг с призывом отлично учиться. Вот, пожалуй, и всё. А, впрочем, лозунг писать я поручу преподавателю рисования, а то вы ещё испортите.

Ирина добросовестно выполнила поручение, распределила роли: одних заставила готовиться к выступлению, других — подобрать рисунки для монтажа, третьих — готовить резолюцию собрания. Но однажды к ней на большой перемене подошёл Сергеев — он постоянно искал теперь какой-нибудь предлог, чтобы заговорить с ней.

— Как идёт подготовка к собранию? — не глядя на неё, спросил он.

— Всё в порядке.

— Знаешь, Ира, — несколько смущённо проговорил Иван, — я всё думаю: почему у нас так скучно проходят собрания?

— Ну и почему же?

— Формалистикой мы занимаемся, вот почему. Заранее всё распишем, распределим роли, как в театре: ты президиум выдвигай, ты в прениях выступай, ты резолюцию готовь, а ты дополнения и изменения к резолюции! Всё готово, всё заранее известно, поэтому и неинтересно! Ни поспорить, ни подумать, ни поругаться! Всё разжёвано, только глотай!

— И ты считаешь, что в этом виновата я? — Ирина вскинула голову и смело взглянула в лицо Сергееву. Того сразу обдало жаром. Он побагровел и смущённо забормотал:

— Да нет, что ты!.. Мы все виноваты… Приучили нас так почти с пятого класса, мы и привыкли… Вроде так и надо, и самим легче: ни думать, ни искать не надо, а получается голая скука. Вот я и хотел сказать: хорошо бы попробовать провести собрание как-нибудь по-другому, чтобы заинтересовать всех.

— Ну, и что же ты предлагаешь?

Голос Ирины звучал сухо и ровно, и Сергеев справился со своим волнением.

— Понимаешь, ещё до отъезда в колхоз разговаривал я с бывшим нашим выпускником Юркой Крыловым, ты его знаешь, он в прошлом году нашу школу окончил, а теперь работает в локомотивном депо. Он мне рассказывал о своей работе, да так интересно — заслушаешься! Вот бы его к нам на собрание пригласить да ещё бы двух-трёх человек с производства, лучше разных профессий.

— А разрешат? — неуверенно спросила Ира.

— Почему же нет? — горячо заговорил Сергеев. — Это же для пользы дела.

— Александр Матвеевич не разрешит, — с сомнением покачала головой Ирина. — Он после прошлогодней драки на Новый год ни на один вечер не разрешает посторонних приглашать. Говорит, что они только дисциплину нарушать будут, а у нас и без них своих хулиганов достаточно.

— Да мы же лучших производственников пригласим, а не первых попавшихся! И не на танцы, а для выступлений! И потом, — Иван заговорщически понизил голос, — ты не с ним договаривайся, а с Владимиром Кирилловичем, он разрешит.

— Ну, хорошо, поговорю, — согласилась Ира. — Только тогда отвечать за них поручим тебе.

— Добро! — радостно согласился Сергеев. Втайне он давно мечтал о морской службе, поэтому в его речи иногда проскальзывали морские словечки.

Ирина некоторое время постояла, ожидая, не скажет ли Сергеев ещё чего-нибудь и, не дождавшись, отошла.

«О чём бы ещё её спросить, о чём бы спросить?» — лихорадочно думал в это время Иван. Ирина уходила всё дальше.

— Ира! — окликнул он, не додумав до конца.

Ирина оглянулась и остановилась. Иван торопливо подошёл к ней.

— Ира, только пригласить их нужно официально, одному мне неудобно. Может быть, и ты со мной пойдёшь? — просительно сказал он и тут же торопливо, добавил: — как секретарь комсомольского бюро.

— Хорошо, — подумав, согласилась Ира.

Сергеев обрадовался, но Ира спокойно продолжала:

— Пойду я с Ниной Черновой.

— А я? — невольно вырвалось у Ивана.

— Зачем же идти сразу троим? — пожала плечами Ирина, и Иван не нашёлся, что возразить.

Владимир Кириллович сразу дал согласие, больше того, он взял на себя обязанность договориться с администрацией школы и даже сам решил идти с ребятами на производство приглашать гостей на собрание.

И вот наступил день собрания. Лениво, без особого желания собирались комсомольцы в актовом зале школы. Некоторые пытались улизнуть домой, но у выходных дверей их подкарауливала Ирина и возвращала в зал. Расселись как обычно: девчонки в первых рядах, мальчишки сзади, подальше от начальства — там можно поболтать о своих делах и посмеяться.

Женька Курочкин сел рядом с Сергеевым.

— Кто докладчик?

— Александр Матвеевич.

— Верблюд? Ну, опять развезёт часа на полтора! «Вы самые счастливые, для вас открыты все пути и дороги, все двери институтов, там вас примут с распростёртыми объятиями!» — зло передразнил завуча Женька. — Как же, примут, жди! Попробуй сейчас поступи в институт! Из прошлогоднего выпуска только двое попало, да и то, говорят, благодаря толстому карману! Слышал, как на днях по радио Райкин проехался? Приходит отец выпускника к знакомому профессору и говорит: «Как бы мне сына в ваш институт устроить?» — «А как он учится?» — спрашивает профессор. — «На два и на три». — «Н-да, — отвечает профессор, — два — это плохо, надо пять». — «Ну, пять, — говорит отец, — это много. Три… тысячи дам». Вот как.

Женька рассказывал громко, нисколько не стесняясь, что недалеко от них Владимир Кириллович о чём-то разговаривает с Лидкой Нориной.

Посмеялись, потом Иван сказал:

— Ну, не обязательно в институт идти. Сколько выпускников на производстве работают и не жалуются.

— Ты меня не агитируй. Идут на производство либо дураки, либо неудачники, да и те всё время мечтают удрать и в институт поступить.

— Не скажи. Юрку Крылова, который в прошлом году с медалью нашу школу кончил, помнишь?

— Ну?

— Умный парень?

— Умный, — нехотя согласился Женька.

— А где он сейчас?

— Слышал, что в локомотивном депо работает.

— Вот то-то и оно. И работой своей доволен. Впрочем, сам услышишь, он сегодня обещал прийти к нам на собрание.

— Доволен, говоришь? — Женька с сомнением покачал головой. — Сомневаюсь. Меня во всяком случае такая перспектива не устраивает.

— А что тебя устраивает?

— Пока ещё не решил, — небрежно ответил Женька. — Может быть, поступлю в Литературный институт при Союзе писателей, слышал, наверное, есть такой в Москве. Или в университет на факультет журналистики. А ты?

— А я работать пойду, — твёрдо сказал Сергеев. — Матери с нами тяжело.

— Ну-ну, — покровительственно закивал головой Женька. — Станешь ударником коммунистического труда, я о тебе поэму напишу. А пока давай в «балду» сыграем.

Он вырвал из блокнота листок, достал авторучку, но сыграть им не удалось. В зал вошёл завуч с Ириной Саенко и тремя приглашёнными гостями.

Александр Матвеевич, ни на кого не глядя, прошёл на сцену и сразу уселся за стол президиума. Рядом с ним встала Ирина. В белом парадном фартучке, на котором алой каплей выделялся комсомольский значок, с косой, перекинутой на грудь, она была удивительно хороша. Сергеев, затаив дыхание, любовался ею.

Сзади к Ивану и Женьке подошёл Владимир Кириллович. Ребята, сидевшие там, сразу освободили ему место, и он сел.

— Принесло его, — угрюмо прошептал Женька. — Ни поиграть, ни поговорить не даст.

— В президиум выберут — уйдёт.

— Разве только.

— Разрешите комсомольское собрание считать открытым! — звонким, срывающимся от волнения голосом проговорила Ирина.

Жидкие хлопки были ей ответом.

Начались обычные формальности. Лидка Норина с бумажкой в руке — заранее приготовлено! — выдвинула в президиум завуча, Владимира Кирилловича, Иру, гостей и одного девятиклассника. Проголосовали, конечно, единогласно. Члены президиума, кроме Владимира Кирилловича, заняли места за столом.

— Владимир Кириллович! — позвала Ира.

— Ничего, ничего, — махнул он рукой. — Мне и здесь хорошо, я тут посижу.

Ирина пожала плечами, наклонилась к Александру Матвеевичу и что-то негромко проговорила ему. Тот кивнул головой.

— Слово предоставляется завучу школы Александру Матвеевичу! — громко объявила Ира.

— Ну, начнёт сейчас жевать резину! — довольно-таки громко буркнул Женька, не скрывая своего раздражения. Он был недоволен всем: и этим некстати назначенным собранием, и тем, что не удалось с него сбежать — задержала Ирина в дверях, — и тем, что не осмелился сесть поближе к Нине — он видел в первом ряду светлое облако её волос, и соседством Владимира Кирилловича.

Докладчик разложил по кафедре листки, листочки, какие-то клочочки бумаги, похожие на записочки, которыми ребята иногда перекидываются между собой на уроках, подёргал из стороны в сторону своей приплюснутой головкой, откашлялся, вытер губы платком и скрипучим голосом начал:

— Администрация школы отмечает, что тема вашего собрания выбрана в соответствии с неотложными жизненными задачами, стоящими перед нашей советской школой и, в частности, перед вами, выпускниками, которым уже в нынешнем году предстоит избрать свой жизненный путь, чтобы прийти на смену старшим братьям и отцам, неустанно строящим коммунизм — самое светлое будущее всего человечества.

Всю эту фразу он произнёс, что называется, на одном дыхании, почти не останавливаясь на знаках препинания.

Речь завуча, сухая и бесстрастная, спокойным ручейком текла по бесчисленным ступеням придаточных предложений, причастных и деепричастных оборотов. Внешне в ней всё было ровно, гладко, причёсано под гребёнку и всё давно знакомо. Вот он упомянул о бессмертной «Авроре», зажегшей над одной шестой частью земли безоблачное солнце всенародного счастья, отдал должную дань героическим подвигам старших поколений, с оружием в руках защищавших и отстоявших нашу Родину в жестоких боях с иноземными захватчиками, но обо всём этом говорилось таким сухим, казённым языком, что уже после первой фразы ученики или откровенно зевали, или разговаривали между собой о своих делах.

Далее Александр Матвеевич перешёл к описанию счастливого детства. Порывшись в своих записочках, он привёл цифры построенных в стране школ, институтов, дворцов пионеров, детских садов, парков и стадионов, потом подробно остановился на возможностях, открывавшихся перед выпускниками.

— Каждый из вас может выбрать себе специальность, которая ему больше нравится, — говорил он. — Хочешь быть инженером-строителем, химиком, геологом, артистом, учителем, врачом — пожалуйста, выбирай по своему вкусу, поступай в надлежащий институт — все двери широко открыты перед тобой, всюду тебя примут как самого желанного гостя, только не ленись, учись как следует.

— А если не примут? — перекрывая неясный шум, стоящий в зале, выкрикнул вдруг с места Женька Курочкин, но завуч не обратил на него никакого внимания, он только покосился на председательствующую Ирину. Она поднялась и звякнула в колокольчик:

— Курочкин, к порядку! Вопросы потом! И вообще, ребята, давайте немного потише, а то докладчику трудно говорить.

Шум в зале несколько стих. Ирина повернулась к Александру Матвеевичу:

— Продолжайте, пожалуйста!

— Я сейчас заканчиваю, — кивнул тот. — Так вот, ребята, перед вами лежит широкая и светлая дорога, которая неизбежно приведёт вас к сияющим вершинам нового общества — коммунизму! Разрешите мне от имени администрации школы пожелать вам счастливого пути по этой дороге.

Александр Матвеевич вытер платком лоб, уселся на своё место и с удовлетворением прислушался к шумным аплодисментам, которыми был отмечен конец его доклада. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что большинство сидящих в зале захлопали не докладчику, а скорее потому, что доклад окончен.

Во время доклада Женька Курочкин несколько раз оборачивался к Владимиру Кирилловичу, чтобы посмотреть, как ему нравится речь завуча. Вначале классный руководитель спокойно осматривал своими мягкими прищуренными глазами зал, президиум, своих учеников. Вот он погрозил кому-то разболтавшемуся, улыбнулся. Но чем дальше развивался доклад, тем больше сжимались его глаза, становились острыми и колючими; возле рта образовалась упрямая и, пожалуй, даже злая складка, время от времени он недовольно покачивал головой. Эту его манеру ученики уже успели изучить: если Владимир Кириллович покачивает головой, то хорошего не жди.

«Интересно, чем он это так недоволен?» — подумал Женька. Он проследил направление взгляда Владимира Кирилловича, но ничего особенного не заметил: учитель смотрел на президиум.

— У кого есть вопросы к докладчику? — поднялась Ирина Саенко.

— Какие ещё вопросы? И так всё ясно! — вразнобой закричали ребята из зала.

— Всё ясно? Курочкин, ты, кажется, хотел что-то спросить?

Курочкин поднялся, почувствовал на себе десяток взглядов. Где-то среди них был немного волнующий взгляд синих глаз, и это подбадривало его. Ну, что ж, сейчас он им всем покажет, а то сидят, как олухи, хлопают ушами и глазами: ах, все двери открыты, ах, выбирайте любую!

— Да, у меня есть один вопрос к докладчику, — он умышленно для официальности не назвал завуча по имени и отчеству. — Простите, вы, кажется, сказали, что для выпускников школ открыты двери всех институтов?

Завуч важно кивнул головой. Женька продолжал:

— Чем же тогда объяснить тот факт, что из прошлогоднего выпуска нашей школы только два человека смогли попасть в институт, а остальные, хотя и пытались, но не попали?

Завуч молча пожевал губами и потом, не поднимаясь с места, проговорил:

— Очевидно, они сдали вступительные экзамены недостаточно хорошо и не прошли по конкурсу.

— Значит, в эти широко, — Женька подчеркнул это слово, — открытые двери могут протиснуться только двое из тридцати, да и те с трудом?

В зале зашумели, загалдели. Женька с довольным видом прислушивался к шуму, поднятому им. Ирина снова схватилась за колокольчик. Завуч поднялся и склонился над столом.

— Вы забываете, что в Советском Союзе не одна наша школа. Из других, возможно, поступило больше.

— Сомневаюсь, — отрезал Женька. — А чем объяснить тот факт, что эти двое были далеко не лучшими учениками в классе?

— Н-ну, вероятно… — завуч снова пожевал губами, явно затрудняясь с ответом, — им на экзаменах достались лёгкие вопросы… или они лучше готовились летом. Впрочем, с таким вопросом вы лучше обратитесь в приёмную комиссию того института, куда они поступили.

— Всё ясно, — с насмешливым видом махнул рукой Женька. И уже усевшись на место, крикнул:

— Я удовлетворён ответом!

Он действительно был удовлетворён, но не ответом, а тем, что сумел расшевелить собрание и посадить в калошу ненавистного Верблюда.

— У кого ещё есть вопросы? — снова поднялась Ира.

Но зал кипел, бурлил и не слушал её.

— Нет вопросов? Тогда кто хочет выступить?

— Разреши-ка мне, Ира, — негромко проговорил со своего места Владимир Кириллович, и странно, среди всеобщего шума все услышали его.

Ирина беспомощно оглянулась на завуча — выступление классного руководителя не было запланировано, — но завуч безучастно молчал, а Владимир Кириллович уже легко поднялся на сцену и, не заходя за кафедру, остановился сбоку от неё.

— Ну, всё начальство, как всегда, на трибуну полезло. Теперь этот, наверно, часа на полтора развезёт, — шепнул Женька Сергееву.

Шум в зале постепенно стихал. Владимир Кириллович стоял молча, то ли выжидая наступления полной тишины, то ли собираясь с мыслями.

— Слово предоставляется Владимиру Кирилловичу! — запоздало объявила Ира, и все заулыбались. Улыбнулся и Владимир Кириллович, но тут же его лицо стало сосредоточенным и строгим.

— Я не собирался сегодня выступать, — наконец начал он, — но боюсь, что от предыдущего доклада у вас неумышленно может создаться ложное представление.

Заинтересованный шумок пробежал по залу, и снова всё стихло. А Владимир Кириллович продолжал:

— Александр Матвеевич говорил вам о широкой и светлой дороге, которая ожидает вас в будущем, и у некоторых из вас, может быть, уже сложилось мнение, что всё уже сделано, дорога проложена, ровная, гладкая, и вам предстоит только пройтись по этой дорожке лёгоньким шагом, вроде увеселительной прогулки, прямо к коммунизму, без трудностей и забот.

Завуч нахмурился и предупреждающе стукнул несколько раз карандашом по столу. Владимир Кириллович посмотрел на него и спокойно продолжал:

— Нет, ребята! Верно одно: цель у нас прекрасна и дорога ясна. Но ясна не в понятии безоблачного неба, а в том, что никаким другим путём мы не пойдём!

Порою на этой дороге вам встретятся ухабы и ямы — бюрократизм, косность, пережитки прошлого. Большие трудности предстоят вам впереди, не раз кое-кто попытается сманить вас с этого пути, обещая более легкую, кривую дорожку. Но горе тому, кто свернёт в сторону: он неминуемо окажется в болоте!

Владимир Кириллович остановился. Напряжённая тишина царила в зале. Даже вечный скептик Женька Курочкин слушал внимательно: впервые за всё время пребывания в школе, насколько он помнил, с ними говорили вот так, по-взрослому. До этого на всех собраниях, во всех беседах в классе им твердили одно: вы самые счастливые, для вас уже всё сделано.

«А смелый дядька!» — с невольным уважением подумал Женька, видя, как сумрачно нахмурился за столом президиума завуч.

— А теперь мне хотелось бы несколько дополнить ответ Александра Матвеевича Курочкину. Видите ли, Курочкин, для того, чтобы перед вами открылись двери того или иного института, необходимо иметь только один ключик: способности, призвание. Одного только желания для выбора той или иной профессии мало!.. Мне бы вот, например, хотелось быть оперным певцом, а голосишко не позволяет. Так что же, прикажете и мне оскорбляться и кричать, что для меня закрыты все двери?

Выждав, когда затихнет смех в зале, Владимир Кириллович продолжал:

— А способность в нашей стране всегда дорогу себе пробьёт, это истина, которая, я думаю, в особых доказательствах не нуждается. Вы помните формулу социализма: от каждого по способностям…

— Каждому по труду! — хором закончили ребята.

— Так вот, от каждого по способностям — это положение останется и при коммунизме. Теперь в отношении поступления в институт. Вы мечтаете жить только по одному закону — «хочу», забывая, что на это «хочу» всегда должна быть уздечка — «нужно», для общества, для государства. А что нужно сейчас? Вы знаете, что техника на производстве в нашей стране шагнула так далеко вперёд, что теперь у станков нам нужны образованные, высококвалифицированные кадры. Пришло время, когда образование в объёме пяти-семи классов стало для рабочего недостаточным, а будет время — у станков встанут люди с дипломами инженеров. Хотите вы этого, Курочкин, или не хотите, а это будет, потому что это нужно! Но это не значит, что перед вами захлопнулись двери институтов. Если вы действительно обладаете большими, я даже не говорю выдающимися, способностями, вас обязательно примут в институт. Кроме того, вы можете одновременно и работать и учиться заочно. Сотни ваших товарищей именно так и поступают. Впрочем, здесь присутствуют ваши товарищи с производства, я надеюсь, что в своих выступлениях они вам об этом расскажут. О двух ваших бывших учениках мне трудно судить — я их не знаю. Не исключена возможность, что тут допущена ошибка — кто гарантирован от них? А может быть, и недобросовестность членов приёмной комиссии, бывает, к сожалению, и так. Кстати, я слышал ваш анекдот.

— Это не мой, а Аркадия Райкина! — с излишней поспешностью выкрикнул Женька.

— Не суть важно — важна суть! Среди обывателей распространено мнение, что основной ключ от институтских дверей — деньги. Ведь такова, кажется, суть вашего анекдота? Будем говорить прямо и честно: есть ещё у нас такие людишки, дающие и берущие, но не они определяют пути нашей жизни.

Владимир Кириллович кончил и под аплодисменты всего зала, немного сутулясь, направился к своему месту. На сей раз ребята хлопали от души.

— Дай-ка я скажу, — выскочил из-за стола бывший ученик школы Юрий Крылов и, не дожидаясь, когда Ира Саенко предоставит ему слово, пошёл за кафедру.

— Правильно и здорово говорил Владимир Кириллович. Нужно! — вот что должно стать для нас законом. В первые годы пятилетки Родина сказала: «Нужно!», и тысячи комсомольцев — а ведь у каждого из них было своё «хочу» — направились на Магнитку или строить Комсомольск. А во время войны? «Нужно!» — и комсомольцы взяли оружие в свои руки. Вот так и мы. Родина сказала: «Нужно!», и мы пошли на производство, к станкам! И я нисколько об этом не жалею! — повысил голос Крылов. — Да, не жалею! Конечно, есть всякие хлюпики, вроде этого Курочкина, — кивнул он в сторону Женьки. («Прошу без оскорбления личности», — вскочив, крикнул Женька, но Крылов невозмутимо продолжал). — Видели мы не раз таких. Встретится такой, нос кверху загнет, мимо пройдёт да ещё пренебрежительно скажет: «Плебей!» А не думает этот сопливый аристократ, что модные брючки на нём, материал для стильного пиджачка, резина для микропорок, да всё, всё — сделано руками рабочих. И я горжусь, что я рабочий! Горжусь! Конечно, и я мечтаю окончить институт и обязательно окончу, но с производства никуда не уйду!

— Вот с этого бы и начинал! — снова выкрикнул Женька Курочкин. — А то наговорил тут красивых слов и громких фраз из газет!

Дослушать Владимиру Кирилловичу не удалось. Из-за стола президиума бочком выбрался завуч и, неслышно ступая, направился к двери. Проходя мимо, он коротко бросил:

— Зайдите в учительскую.

— После собрания?

— Нет, сейчас.

Скрепя сердце, Владимир Кириллович поднялся и пошёл за ним. Уже у самой двери, оглянувшись, он встретился с тревожным взглядом Ирины и с беспокойством подумал: «Не наломали бы они дров без меня!»

В учительской завуч швырнул на стол карандаш, который он так и держал в руке, раздражённо прошёлся раза два из угла в угол и остановился.

— Эт-то что такое? — визгливо заговорил он, дёргая своей приплюснутой головкой. — Как вы осмелились подрывать мой авторитет перед учениками!

— Не понимаю, о каком подрыве авторитета идёт речь, — сдерживаясь, спокойно ответил Владимир Кириллович. — просто я считаю, что ваш доклад был несколько односторонним, и мне пришлось его дополнить.

— Не понимаете? А то, что вы допустили серьёзную политическую ошибку, это вы понимаете?

— Если говорить о политической ошибке, — всё так же спокойно возразил Владимир Кириллович, — то, на мои взгляд, её допустили вы, а не я.

— Это в чём же, разрешите вас спросить? — завуч скрестил руки на груди, ещё дальше выдернул шею из воротника и принял неприступный вид.

— А в том, — уже зажигаясь, сказал Владимир Кириллович, — что пропагандировать легкую, бездумную жизнь — это значит воспитывать безвольных нахлебников, приучать их к мысли, что для них всё уже сделано, а они могут приходить на всё готовенькое и брать, только брать, ничего не давая. Что у них останется от ваших бесед, когда они встретятся с первыми серьёзными трудностями в жизни? Или вы всерьёз думаете, что они никогда их не встретят?

— Нет, я так не считаю.

— Тогда как же вы готовите их к этим трудностям? Да они просто растеряются или, что ещё хуже, впадут в пессимизм, будут искать этой обещанной вами лёгкой жизни. И по какой дороге они тогда пойдут? Вы уверены, что они в поисках лёгкой жизни найдут правильный путь?

— Но позвольте, — Александр Матвеевич явно не ожидал такого отпора, — нам предписывают воспитывать людей в духе патриотизма, любви к Родине, и в этом отношении мой доклад безупречен. Ребята должны знать, что они живут в самой счастливой стране, в самое счастливое время и для них делается всё, что возможно.

— А говорить о будущих возможных трудностях — это, вы считаете, непатриотично?

— В какой-то мере, да!

— Значит, по-вашему, настоящими патриотами могут быть только те, кто не увидит никаких трудностей? Значит, наши отцы, перенёсшие голод и разруху первых лет становления Советской власти, не были настоящими патриотами? Разве наше поколение, перенёсшее столько горя и бед во время войны, стало меньше любить Родину? Ерунда! Если хотите, как раз наоборот! Дорого только то счастье, которое добыто в трудностях, в борьбе! Да, пожалуй, лучшим примером может служить целина. Тысячи юношей и девушек бросили лёгкую жизнь под крылышком у своих родителей и отправились в трудностях и в борьбе завоёвывать своё счастье. И что ж, по-вашему, это — непатриотично?

Но аргументы Владимира Кирилловича на завуча нисколько не подействовали. Он уселся за свой стол, снова взял в руки карандаш и, постукивая им в такт своим словам, чётко и раздельно произнёс:

— Во-первых, не приписывайте мне того, чего я не говорил, а, во-вторых, не вам меня учить, что и как нужно говорить ученикам. Вы в школе работаете ещё без году неделю и лучше бы прислушивались к советам более опытных товарищей. А о вашем поведении на сегодняшнем собрании мы поговорим на ближайшем педсовете.

— Хоть в горкоме партии! — в сердцах ответил Владимир Кириллович. Он вышел из учительской и хлопнул дверью.

У входа в зал он остановился.

«Фу, чёрт, нервы! — выругался он про себя. — Пальцы дрожат, и щёки, наверное, все в красных пятнах. Нет, в таком виде показываться ребятам нельзя!»

Он подошёл к окну, забарабанил пальцами по стеклу. Хотелось отключиться от неприятного разговора в учительской, но мысли всё текли в одном направлении.

«Вот твёрдолобый! Он, поди, и сейчас на всех уроках твердит: учитесь лучше — в институт попадёте! Будете лениться — уголь пойдёте на станцию грузить! Вместо того чтобы приучать ребят к физической работе, он пугает ею. И таким доверяют воспитывать молодёжь! Да ещё назначили заведующим учебно-воспитательной частью! Парадокс какой-то!»

Взрыв возмущённого шума, донёсшийся из зала, заставил его поморщиться: «Что там ещё такое?» Он подошёл к двери, приоткрыл её и заглянул в зал. На трибуне стоял Женька Курочкин. Картинно обняв кафедру и наклонившись к залу, Женька, перекрывая гул, говорил:

— Вы возмущены, леди и джентльмены? Совершенно напрасно. Ничего нового я не сказал. Просто изложил в популярной форме великую истину, которую открыл ещё Горький: «Когда труд — обязанность, жизнь — рабство»! И когда мне говорят, что я должен работать, делать то-то и то-то, я воспринимаю это как покушение на мою личную свободу, гарантированную мне Советской Конституцией!

 

[Маруся]

Женька кончил и, высоко держа голову, невозмутимо направился к своему месту. На сцену одним прыжком выскочил Иван Сергеев и остановился у самого края, загородив половину президиума.

— Что и говорить, эрудированный товарищ здесь выступал! И цитаты из Горького, и даже, когда ему нужно, Конституцию вспомнил. Остаётся только сказать ему, как одной героине Фонвизина: «Мастерица указы толковать!» А самый основной закон, принятый нашими отцами ещё в 1917 году, ты забыл? «Кто не работает, тот не ест!»

— Я всегда презирал людей, которые стремятся только к тому, чтобы быть сытыми! — выкрикнул с места Женька.

— Вижу, что образ Сатина ты выучил, но сейчас тебя не по литературе спрашивают. Да, я тоже согласен, что человек выше сытости, но этот закон не о сытости толкует, а о том, что в нашей стране рабочих и крестьян не должно быть паразитов! А ты чего хочешь? Как ты хочешь жизнь прожить? На шее своего отца? Благо он большую зарплату получает. Или на шее общества, государства? Так мы тебе не позволим!

— Не слишком ли много на себя берёшь? — снова выкрикнул Женька.

— А я не на себя, — спокойно ответил Сергеев. — Мы — это вот все мы, — он как бы обнял руками весь зал, — все комсомольцы и даже весь народ!

Сергеев помолчал, собираясь с мыслями, затем продолжал:

— Вот ты слова Горького говорил. По-моему, Горький здесь одно слово не вставил, но имел его в виду: «Когда труд только обязанность, жизнь — рабство». Вот это другое дело. Так выбирай себе работу, которую ты любишь. Вот, бывает, делаешь сам что-нибудь, и трудно, бросить хочется, а окончишь и любуешься — вот какую вещь твои руки сделали! И гордишься этим! И я твёрдо решил: кончу десятый класс — на производство пойду!

Колокольчик, зажатый в руке Ирины, неожиданно звякнул. Иван оглянулся на него и, встретившись с откровенно восхищённым взглядом серых глаз, смутился, потоптался на месте и неуклюже закончил:

— Вот. И других призываю также.

Он спрыгнул со сцены и сел на своё место рядом с Женькой. Тот наклонился к нему и довольно громко прошептал:

— Молодец, красиво говорил. Только конец скомкал.

Сергеев недоумённо посмотрел на него: шутит, что ли? Разве в красоте дело? Он говорил то, что думал, что его волновало. Неужели Женька выступал только в погоне за внешним эффектом? Это на него похоже. Впрочем, нет, многое в жизни Женьки соответствовало его выступлению. А сейчас видит, что потерпел поражение, и решил перевести всё на игру.

А страсти в зале разгорелись. Теперь в выступающих недостатка не было, едва один кончал говорить, как на смену ему из зала поднимался другой. Ирина уже даже не называла выступающих. Никогда ещё комсомольские собрания в школе не проходили так бурно. Владимир Кириллович давно вошёл в зал, но его почти никто не заметил, вернее, на него просто не обращали внимания.

Особенно много споров вызвало выступление Тольки Короткова. Флегматично покачиваясь из стороны в сторону, он говорил:

— Теоретически мы все, конечно, признаём пользу труда. А что мы предпринимаем практически? Дров дома наколем да воды принесём. Вот Сергеев тут выступал. Правильно говорил, хорошо. Я тоже после школы пойду на производство. Ну, а сейчас? Что полезного для общества мы делаем сейчас? Скажете: учимся. Верно, но этого мало. Вот мы много говорим об общественно полезном труде. И я предлагаю, — повысил голос Толька, — уже сейчас найти такую форму…

— Это какую же? — крикнул кто-то из зала.

— А вот такую хотя бы. Кто сейчас за нами класс убирает? Технички. В других школах давно уже на самообслуживание перешли, а мы всё ждём, когда нам учителя подскажут. В общем, я предлагаю: с завтрашнего дня уборку класса после занятий производить самим!

На Тольку обрушились Серёжка Абросимов, Женька Курочкин и ещё два-три человека, но их было явное меньшинство, и они скрепя сердце вынуждены были уступить.

— Ставь, Ирка, на голосование, — выкрикнула Лида Норина, — а то и потанцевать не успеем!

Все засмеялись, но Лида нисколько не смутилась. Вызывающе тряхнув головой, она обернулась к залу:

— И что смешного? Вопрос выеденного яйца не стоит, а мы его жуём, жуём! Ведь и так всем ясно о необходимости труда, так чего же мы время тратим на уговоры Курочкина и Вьюна? Голосуй, Ирина!

Решение перейти на самообслуживание было принято абсолютным большинством, даже Серёжа Абросимов поднял руку, только Женька Курочкин не голосовал ни за, ни против.

Начались танцы. Как обычно, в начале вечера девчата с постными физиономиями топтались посреди зала, а ребята сгрудились в углу возле штанги, пробуя свои силы, или уныло подпирали стены, не решаясь пригласить кого-нибудь на танец.

К Сергееву подошёл Юрка Крылов. Крепко пожав ему руку, он спросил:

— Ты, правда, решил после школы к нам?

— Конечно, — кивнул Сергеев.

Он стоял вполоборота к залу и краем глаза следил за Ириной, танцующей с Лидой Нориной. Вот они обе засмеялись и взглянули в сторону Сергеева. «Про меня говорят!» — ёкнуло у него сердце.

— Приходи сразу к нам, в инструментальный цех, — продолжал Юрка, — у нас спортсменов много.

— Ладно, — ответил Иван, почти не слыша, что говорит ему Юрка — он краем глаза следил за Ириной.

Ирина снова звонко рассмеялась, подхватила подругу, и они вихрем понеслись по залу. Перед взором Сергеева мелькали то оживлённое лицо с серыми, блестящими глазами, то девичий затылок с туго заплетённой косой, перекинутой на грудь.

— Так ты заходи, — откуда-то издали, как показалось Сергееву, донёсся голос Крылова, — познакомишься с работой нашей. Может, ещё не понравится.

— Зайду, — коротко пообещал Иван.

А Иринка уже оставила свою подружку, подбежала к ребятам, выдернула из их круга Серёжку Вьюна и повела его танцевать. Серёжка смущался, но всеми силами старался принять вид бывалого танцора. Иринка звонко хохотала. Смотреть на них Сергееву было почему-то неприятно. Он помрачнел, выбрался из зала и поднялся на второй этаж, в радиоузел, где священнодействовал Толька Коротков.

— Садись, старик, — бросил Толька. — Ты что такой пасмурный? Или поругался с кем?

Иван, не отвечая, уселся на верстак, где в беспорядке лежали детали от самодельных радиоприёмников, монтируемых в школьном кружке.

Обращение «старик» вошло в быт одноклассников в прошлом году, принёс его Женька Курочкин, и оно прижилось удивительно быстро, может быть, потому, что молодости всегда хочется казаться старше своих лет, умудрённой жизненным опытом.

— Давай закурим, — предложил Толька. — Подожди, только дверь запру, а то ещё заявится Верблюд или другой кто, шума не оберешься!

Он запер дверь, вытащил из кармана папиросы и протянул Сергееву.

— Свои есть, — хмуро ответил тот. Ещё давно, когда он только начинал курить, однажды, решив пофорсить перед стоящими недалеко девчонками, он подошёл к старшекласснику:

— Закурим, что ли? Дай папироску.

Старшеклассник глянул на него через плечо, смерил взглядом сверху вниз и грубо ответил:

— Свои нужно иметь! На, малыш, пятачок, сбегай, купи себе пару папирос!

Сергеев, вообще болезненно переживавший любой намёк на свою бедность, покраснел и молча отошёл прочь. С тех пор он взял себе за правило курить только свои папиросы.

Толька сменил на проигрывателе пластинку. Молча покурили оба у окна, пуская дым в форточку.

— Последний год, — негромко заговорил Толька. — И хочется поскорее кончить, и как-то жалко становится. Вот как подумаю, что всё будет так же: и уроки, и собрания, и вечера, и тут вот кто-то будет пластинки вертеть, только без нас, так и хочется ещё хотя бы год побыть в школе. Хоть на второй год оставайся.

— В десятом классе на второй год не оставляют, — резонно возразил Иван.

— Да знаю я! — обиженно отмахнулся Толька. — Неужели ты меня не понимаешь?

— Понимаю, — тихо ответил Сергеев. — у меня, брат, тоже такое желание появлялось. Но мне труднее. Хоть бы скорее работать начать, матери помогать.

В дверь неожиданно застучали. Оба одновременно взглянули друг на друга. Толька втянул носом воздух — папиросным дымом вроде не пахло.

— Кто там?

— Мальчики, откройте! — донёсся из-за двери голос Лиды Нориной.

Едва Толька отпер дверь, она ворвалась в радиоузел, упала на стул, откинулась на спинку и бессильно свесила руки.

— Уф, жарко, я устала! Рыцари, подайте опахало!

— Увы, принцесса, в этом замке злой волшебник уничтожил все веера, — в тон ей ответил Толька.

— Тогда дуйте на меня с двух сторон в награду за прекрасную новость, которую я вам принесла. Ну, что же вы медлите? А-а, — зловеще протянула она, медленно поднимаясь со стула, — понимаю, рыцари здесь воскуряли табачный фимиам богине нарушителей порядка? Прекрасно! Есть материал для очередного номера «колючки»! Ладно, прощаю, — помедлив, покровительственно проговорила Лидка, — но при одном условии. Вы должны сказать: «Лида Норина — самая добрая и красивая девушка в мире».

— Так уж и в мире? — неуверенно произнес Толька. — Может быть, хватит в нашем городе?

— Нет, в мире! — топнула ногой Лидка. — Ну, быстрее!

— Лида Норина — самая добрая и красивая девушка в мире, — послушно скороговоркой пробормотал Толька.

Сергеев фыркнул. Лидка повернулась к нему:

— А вы, милостивый государь, что смеётесь? Впрочем, я знаю, что самой прекрасной девушкой в мире вы считаете другую особу.

И довольная тем, что вогнала Ивана в краску, заговорила другим тоном:

— Мальчики, есть гениальная идея: в воскресенье всем классом идти в кино на восьмичасовой. Приобретение билетов я беру на себя, благодарность можете выносить хоть в устном, хоть в письменном виде, а сейчас давайте по тридцать копеек на билеты!

Сергеев нахмурился. Идти с классом в кино ему, конечно, хотелось, но денег не было и не было ни малейшей надежды достать их.

— Я не пойду, — хмуро проговорил он.

— И это вместо благодарности! — наигранно возмущённо воскликнула Лидка. — По поручению одной небезызвестной особы, — хитро прищурилась она, — я его разыскиваю по всей школе, а он, видите ли, отказывается!

Сердце Ивана тревожно забилось. «Неужели ей Ира поручила пригласить меня? Нет, не может быть! А вдруг? Не об этом ли говорили они во время танца? Ах, если бы были деньги!» Но денег не было. Он вспомнил, как утром мать, тяжело вздыхая, пересчитывала оставшиеся рубли. До получки ещё дней пять, на хлеб еле-еле хватит. От лета у него оставались кое-какие сбережения — заработал на стройке, но сестрёнке купили валенки да топлива на зиму заготовили, вот и деньги все. Он беспомощно оглянулся на Тольку. Тот без слов понял всё. Порывшись в кармане, он вытащил рубль и протянул Лидке.

— Вот за нас двоих. Сдачи, как говорят в ресторане, не нужно.

— Чаевые не принимаю! — оскорблённо вздёрнула носик Лида. — Разочтёмся потом. Сбор у кинотеатра без пятнадцати восемь. Смотрите, не опаздывать!

— Я не приду! — всё так же хмуро заявил Иван.

— Ладно, ладно, — помахала рукой, выскакивая за дверь, Лида. — Не пропадать же билету!

Друзья снова остались вдвоём. Сергеев хмуро уставился в пол, а Толька, посвистывая, возился у проигрывателя, меняя пластинку.

— Иди возьми у неё деньги обратно, — проговорил, наконец, Иван, не поднимая на Тольку глаз.

— И не подумаю, — спокойно откликнулся тот. — И чего ты кочевряжишься? Хочется ведь идти вместе с классом? Или индивидуалистом, как Женька Курочкин, заделался? А о деньгах не беспокойся, они мне зря достались. Отремонтировал соседу приёмник, трансформатор перемотал, вот он и уплатил мне. Я отказывался, а он и слушать не хочет. Да брось ты из-за каких-то несчастных копеек переживать. Будут у тебя деньги — отдашь!

И он снова отвернулся к проигрывателю, считая разговор оконченным. Иван сосредоточенно молчал. Печальная мелодия, в которой слышались вой зимней вьюги и тоска одиночества, сознание собственной вины и безвозвратность прошедшего, заполнила комнату.

— А я всё равно не пойду, — уже несколько сдаваясь, пробурчал Иван.

— Ну и дурак будешь, — философски спокойно подвёл итог Толька Коротков.

В воскресенье, поразмыслив, Иван всё же решил идти. В самом деле, билет куплен, его будут ждать до самой последней минуты, когда продавать будет уже поздно. А Тольке деньги он отдаст, как только они у него будут.

Приняв решение, он повеселел и теперь нетерпеливо посматривал на часы. Время шло на удивление медленно, словно кто стрелки гвоздями прибил. От нечего делать Иван починил старую табуретку, почти год валявшуюся в чулане с отломанной ножкой, разобрал, смазал и опять собрал швейную машинку, на которой мать подрабатывала в свободное время — шила соседям и знакомым немудрящие платья, а предательские стрелки всё ещё торчали около семи часов.

«Может быть, часы отстают?» — подумал Иван, но в этот момент, словно прочитав его мысли, висевший на стене репродуктор пробасил:

— Товарищи радиослушатели, проверьте ваши часы. Последний, шестой, сигнал даётся в 19 часов…

— Собираешься, что ли, куда? — спросила мать, заметив нетерпеливые взгляды, которые Иван ежеминутно бросал на часы.

— Да, мама, всем классом в кино идём.

Младшая сестрёнка, сидевшая за столом с книжкой в руках, укоризненно посмотрела на него, но ничего не сказала — авторитет старшего брата в семье был непререкаем.

Мать склонилась над шитьём и задумалась. Взрослыми становятся дети. Раньше бы сын все сам рассказал, не дожидаясь вопросов, а теперь больше помалкивает. С девушками, наверно, пойдут. Да и время, восемнадцать скоро парню стукнет. Лишь бы хорошая была. Прост он у неё больно, прост, а сердцем привязчив. Уж если полюбит, так навсегда. А девушки-то теперешние какие-то несерьёзные пошли, всё бы им хаханьки да танцы, ни постирать как следует, ни сготовить не умеют. Окрутит вот такая егоза его, и весь век будет тогда он с ней мучиться!

От грустных мыслей её отвлёк голос сына:

— Мама, я пойду, мне пора!

— Денег, поди, нужно? Возьми в комоде.

— Нет, мама, — поспешно ответил сын, — за меня Толька Коротков заплатил, я ему после отдам.

— Нехорошо, сынок, в долг брать. Сколько билет-то стоит?

— Тридцать копеек.

— Возьми в комоде и отдай.

— Мама, а как же мы… — заикнулся было Иван.

— Ничего, перебьёмся как-нибудь. Обещала мне соседка за платье отдать. Бери, бери!

— Спасибо, мама!

Иван подбежал к матери, неуклюже чмокнул её в щёку, взял в комоде деньги и схватился за кепку.

— Ты бы хоть поел чего-нибудь! — крикнула ему вдогонку мать. — Поздно ведь придёшь!

— Потом, — на ходу ответил сын, натягивая осеннее пальто.

Мать только покачала головой. А Иван уже торопливо шагал по улице. Нетерпение подгоняло его. И чем ближе он подходил к кинотеатру, тем быстрее становились его шаги. Асфальтированный тротуар был покрыт тонким слоем осенней грязи, занесённой сюда с соседних неасфальтированных улиц. Ноги скользили и разъезжались.

Завернув за угол, Иван сразу увидел у кинотеатра оживлённую группу одноклассников. Ещё не успев рассмотреть их всех, по особенно радостному и в то же время тревожному чувству Сергеев понял, что Ирина здесь. Да, вот она, в серой, под цвет глаз, шапочке, весёлая, оживлённая. Бледноватый свет люминесцентных ламп делает её глаза глубже, темнее и ближе. Заглянуть бы сейчас в их глубину и прочитать самое заветное и, несомненно, самое счастливое!

— Пришёл! — радостным возгласом встретила его Лида Норина. — одного тебя ждём. Думали уже, что и не явишься.

— Опаздываешь, начальство, — шутливо заметил Толька Коротков. — Жена хана вся извелась, тебя ожидаючи.

— A-а, ты так? — закричала Лидка. — Вот тебе, получай за «жену хана»!

Она дважды стукнула своим небольшим, но крепким кулачком по Толькиной спине, тот передёрнул лопатками, блаженная улыбка расплылась по его лицу.

— Лида, стукни ещё разочек, только немного повыше: у меня там чешется.

— Да ну тебя! — отмахнулась Лида.

«Женой хана» Лидку прозвали ещё в девятом классе. Когда на уроке литературы читали по ролям драму Островского «Гроза», учитель попросил объяснить встретившееся в тексте слово «ханжа», так назвал Кулигин Кабаниху. Все молчали, только Лидка подняла руку.

— Ну, Норина, объясните, — попросил учитель.

Лидка вскочила и, не задумываясь, выпалила:

— Ханжа — это жена хана! — и победоносно оглядела всех, не понимая, почему весь класс от хохота улёгся на парты.

Впрочем, такие ляпсусы Лидка допускала довольно часто. В том же девятом классе, анализируя образ Старцева по рассказу Чехова «Ионыч», она серьёзно уверяла, что доктор Старцев стал… карманным вором.

— Я сама читала, — настаивала она, — что он ездил по вечерам и вытаскивал из карманов смятые жёлтые, зелёные, синенькие бумажки, то есть рубли, трёшницы и пятёрки.

И сколько её ни разубеждали, что по вечерам — значит, вечером, что вытаскивал он деньги не из чужих карманов, а из своих, она стояла на своём.

Десятиклассники стояли шумной группкой, перебрасываясь шутками, улыбками, короткими замечаниями. Беспричинное веселье, свойственное молодости, овладело ими — всё прекрасно: и жизнь, и этот вечер, и то, что они вместе, и то, что они молоды. И люди сегодня все такие милые, симпатичные и какие-то близкие.

— Пошли, ребята, — заторопилась вдруг Лида. — Сколько нас? Двадцать? Все здесь? Пошли, только не разбредаться! Билеты у меня!

И она, высоко подняв над головой билеты, направилась вперед. Девчата шагали за ней, а ребята замыкали шествие. Старенькая контролёрша у входа в фойе неодобрительно покосилась на них и сухо сказала:

— Только в зале, молодые люди, не шуметь!

— А в фойе можно? — выскочил Женька Курочкин.

— И в фойе нельзя! — ещё суше ответила контролёрша.

Лидка смерила Женьку негодующим взглядом.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — с невозмутимой серьёзностью обратилась она к контролёрше, — это очень благовоспитанные юноши, а, кроме того, я отвечаю за их поведение в общественных местах.

И важно прошла мимо. Женщина с сомнением посмотрела ей вслед, но ничего не сказала.

До начала сеанса время тянулось медленно. Рассматривать портреты надоело, и общая группа одноклассников рассыпалась на несколько мелких. Сергеев увидел, как девчата одной из групп, в центре которой была Лида Норина, о чём-то таинственно перешёптывались, поглядывая на него и на Ирину.

«Какую ещё каверзу они затевают?» — обеспокоенно подумал он. Но в это время прозвенел первый звонок, широко распахнулись двери кинозала, публика устремилась туда, вместе с ними потянулись и десятиклассники.

У самых дверей Лида Норина, сунув кому-то из подруг билеты, потянула Сергеева за рукав:

— Ваня, можно тебя на минуточку?

«Начинается!» — раздражённо подумал Иван и нехотя повернулся к Лидке.

— Ну, чего тебе?

Ему хотелось поскорее попасть в зал. Он мечтал сесть где-нибудь недалеко от Ирины, нет, не рядом, на это он и надеяться не смел, а где-нибудь близко, чтобы видеть её, а вот теперь из-за очередной и наверняка глупой выдумки этой Лидки все его надежды развалились.

— Слушай, Ваня, поможешь мне?

— В чём именно? — всё ещё сердито буркнул Иван.

— Понимаешь, мои пионеры, — она была пионервожатой в пятом классе, — хотят научиться по-настоящему играть в баскетбол. И мечтают, чтобы ты их хотя бы немного потренировал. Я им обещала поговорить с тобой. Потренируешь их, ладно? — она просяще заглядывала снизу в глаза Сергеева. — Ладно?

— Ладно, — ответил Иван.

Он всё ещё злился. Вот ведь, из-за какой-то пустяковины отвлекла его. Не могла завтра сказать, в школе, или хотя бы после кино А теперь, наверное, все уже уселись, придётся сидеть рядом с этой болтушкой — удовольствие ниже среднего. Он покосился на Лидку, но она просто не хотела замечать его угрюмость.

— Значит, договорились? — оживлённо щебетала она. — Когда тебе удобней? Во вторник после уроков, хорошо?

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо ответил Сергеев, только чтобы отвязаться, и двинулся в зрительный зал. Но Лидка снова ухватила его за рукав:

— А ты не обманешь?

— Раз сказал приду, значит, приду!

«Вот пристала, назола, — зло подумал он. — И не отвяжешься он неё. Наши, наверное, все уже давно уселись. Интересно, кто рядом с Ириной сел?»

Не слушая больше Лидку, он направился в зал. Вошёл и остановился, разыскивая глазами своих.

— Восьмой ряд, — подсказала сбоку Лидка, но Сергеев уже сам увидел Женьку Курочкина, рядом с ним Тольку Короткова, чуть подальше Нину Чернову, а вот и серая шапочка Ирины, а рядом с ней… два свободных места!

«Мне и Лидке!» — мгновенно сообразил он. Сразу стало отчего-то жарко, ладони вспотели, ноги отяжелели, непонятная робость сковала его.

— Пойдём, пойдём быстрее, а то сейчас начнут, — тянула его Лидка, и он с благодарностью посмотрел на неё.

«Зря я на неё злился!» — мелькнуло в голове.

Подошли к своему ряду, и тут Сергеев чуть не повернул обратно, но Лидка подтолкнула его в спину:

— Шагай, шагай быстрее!

«Ладно, сяду не рядом, а через одного», — решил Иван и неуклюже стал пробираться между рядами. Но когда он приблизился к цели, оказалось, что возле Ирины только одно свободное место. Сергеев беспомощно оглянулся на Лидку, но та уже уселась около Тольки Короткова, чему тот был явно рад, и о чём-то оживлённо рассказывала ему, не обращая на Ивана никакого внимания.

— Да проходи живей, — прошипел Женька Курочкин, и Сергеев, окончательно смутившись, шагнул вперед, наступил на чью-то ногу, поспешно извинился и, наконец, подойдя к свободному месту, осторожно опустился на стул, словно боялся, что тот под ним рассыплется.

Немного отдышавшись, он искоса посмотрел на Ирину, но она, наклонившись к соседке справа, рассказывала ей, как однажды в Москве на улице встретила Бондарчука. Сергеев окончательно успокоился и устроился поудобнее. Локоть его на мгновение коснулся руки Ирины, и Иван, словно обжегшись, моментально отдёрнул его и сложил руки на коленях. Ему казалось, что все в зале видят и его смущение, и то, что он сидит рядом с Ириной. Он потихоньку огляделся. Нет, кажется, никто на него не смотрит.

Погас свет, и Сергеев вздохнул с облегчением. На экране появились первые кадры. Иван посмотрел на Ирину — её почти совсем не было видно в темноте. Но вот в зале начало понемногу светлеть — или это глаза привыкали к темноте, — и силуэт Ирины стал вырисовываться яснее, словно фотокарточка во время проявления. Сначала появилась серая шапочка и знакомый строгий профиль, а потом уже все мелкие детали: по-детски припухлые губы, завиток тёмных волос, выбившийся из-под шапочки, и тёмные блестящие глаза.

«А всё-таки она красивая! — с восхищением подумал он и тут же поправил сам себя. — Почему всё-таки? Она красивая, самая красивая на свете!» Он слышал её тихое дыхание. Конечно, дышала и его соседка слева, дышали и сидящие впереди и сзади, но он слышал только её дыхание и видел только её одну. Во всём зале, кажется, они были только вдвоём.

«Зачем я, дурак, отдёрнул руку? — запоздало ругал он себя. — Она даже ничего и не заметила. Если бы ей было неприятно, она бы сказала или просто убрала свою руку. А что, если снова положить? Все так сидят, даже незнакомые. Для этого и делаются подлокотники».

Решение было принято, но выполнить его оказалось не так-то просто. Несколько раз Сергеев поднимал локоть и снова опускал его на колени. Наконец, он решился окончательно. Медленно и осторожно опустил он свой локоть. Рука Ирины вздрогнула — или это только показалось Ивану, — но не отдёрнулась. Волна нежности и благодарности охватила Сергеева.

«Милая, милая!» — пело что-то в его душе, и ему хотелось крикнуть это слово на весь зал, на весь мир.

Ирина повернулась к нему.

— Смотри на экран, — одними губами прошептала она, и Сергеев послушно перевёл взгляд на белое полотно.

Шла одна из тех кинокомедий, похожих друг на друга, как близнецы, в которых он любит её, а она любит его, и это всем известно, кроме них самих, так как сценарист и режиссёр всеми силами мешают им объясниться до самого конца. Она работает на производстве, перевыполняет план, а он старается совершить какой-нибудь подвиг, чтобы стать достойным её, заслужить её любовь.

Сергееву от души стало жаль этого парня-неудачника. Он снова посмотрел на Ирину. Она, кажется, целиком поглощена тем, что происходит на экране. Вот она улыбнулась чему-то, и снова её лицо стало серьёзным; вот она недовольно поморщилась. Сейчас, наверное, оглянется на него. Иван торопливо перевёл свой взгляд на экран. Он пытался сосредоточиться, но уже через минуту поймал себя на мысли: видно или не видно в темноте небольшую родинку над верхней губой Ирины. Нет, ему не видно — родинка с правой стороны, а он сидит с левой. О чём она сейчас думает? Наверное, ни о чём, просто смотрит кино.

Картина кончилась неожиданно быстро. Вспыхнул яркий свет. Сергеев удивлённо захлопал глазами.

— Уже конец? — невольно вырвалось у него.

Все засмеялись, даже Ирина улыбнулась.

— А ты и не заметил? — добродушно пошутил Толька. — Тогда оставайся на следующий сеанс.

Волна людей несла их к выходу. Сергеев, как мог, старался предохранить Ирину от толчков. Людской водоворот закрутил их, оторвал от друзей и, наконец, выкинул на улицу. Где-то впереди мелькнула знакомая кепочка Женьки Курочкина и пропала. Мимо Ивана и Ирины, оживлённо обсуждая фильм, парами и группами проходили люди, но одноклассников среди них не было. Сергеев растерянно оглядывался по сторонам.

— Где же они? Куда пропали? — больше самого себя, чем Ирину, спросил он.

Ирина недоуменно пожала плечами.

— Неужели ушли? — вслух размышлял Сергеев. — Ну, завтра я им задам! Подождать не могли! Это, наверное, всё Лидка Норина подстроила!

Ирина улыбнулась и стала разглядывать носки своих меховых ботинок. Иван повернулся к ней.

— Пошли? — нерешительно предложил он.

Ирина молча кивнула головой. Только сейчас Сергеев заметил, что идёт снег, первый снег новой зимы. Крупные снежинки словно рождались из воздуха в световых кругах уличных фонарей и мягко опускались на крыши домов, на мостовую, на воротники прохожих. На обочинах тротуара уже образовался белый воротничок, крыши домов тоже были белые.

Вышли на главную улицу. Встречных прохожих почти не было. Их всё реже обгоняли последние зрители из кинотеатра. Откуда-то, вероятно, из клуба, доносились приглушённые звуки духового оркестра. «Воскресенье, сегодня танцы», — догадался Сергеев. Он искоса посмотрел на молча идущую рядом Ирину. Лицо её, освещённое неясным светом фонаря, показалось ему печальным.

«Недовольна чем-то, — решил Иван про себя. — А, впрочем, чем ей довольной быть? Идёт с ней рядом болван и молчит, как столб. Женьку бы Курочкина сюда, он бы сейчас заболтал о поэзии, о звёздах».

Но представить Женьку на своём месте было почему-то неприятно, и он постарался думать о другом.

«А в самом деле, может, о звёздах заговорить? Во всех книгах влюблённые во время прогулок о звёздах говорят».

Он взглянул на небо. Тёмное, оно низко нависло над землёй, словно прикрыло её одеялом.

«Да, сегодня о звёздах не поговоришь. О чём же тогда? Разве о спутниках?»

— Ира, — смущенно начал он, — вот мы идём с тобой, а возможно, над нами в это время спутник пролетает.

Ирина насмешливо посмотрела на него.

— Может, ещё про погоду что-нибудь скажешь? Погода, мол, сегодня хорошая.

— А что, и в самом деле погода замечательная, — сконфуженно пробормотал Иван.

— Если у тебя других тем для разговора нет, лучше помолчи, — спокойно сказала Ира.

«Дурак ты, дурак! — ругал себя в душе Сергеев. — Не умеешь ты с девушками разговаривать! Поди, как весело ей с тобой!»

Затянувшееся молчание беспокоило его, и это было единственным, что нарушало его прекрасное настроение. Сам бы он был согласен идти вот так рядом с Ириной молча всю ночь, всю жизнь, вечность.

«А может быть, и ей так же хорошо сейчас? — робко мелькнула мысль, но он тут же возразил сам себе. — как же, хорошо! Девушки молчунов не любят!»

— Понравилась тебе картина? — спросил он, чтобы только не молчать.

— Не так чтобы очень, — пожала плечами Ирина и, чуть помолчав, в свою очередь спросила его: — а тебе?

— Понравилась! — горячо вырвалось у Ивана.

— Даже? — лукаво улыбнулась Ирина. — а ты хоть что-нибудь видел из этой картины?

«Значит, заметила, — бешено застучало сердце. — Заметила и… не сердится!»

— Ну, я пришла, — неожиданно остановилась Ира.

Сергеев словно впервые увидел её маленькую фигуру, серую шапочку, блестящие глаза, алые от свежего воздуха щёки и маленькие снежинки на чёрном воротнике её пальто. Она будто чего-то ждала, и Сергеев неуклюже топтался на месте.

«Вот сказать ей, сказать всё, — мелькнуло у него в голове, — что она самая хорошая, самая красивая, самая умная! Обидится, пожалуй, подумает, что насмехаюсь».

Ирина всё не уходила, и Сергеев решился.

— Знаешь, Ира, — медленно подбирая слова и не поднимая на неё глаз, начал он, — у меня ещё никогда в жизни такого хорошего вечера не было…

Ирина молчала. Иван взглянул на неё и тотчас опустил глаза. Робость снова овладела им. Как продолжать, он не знал.

— И вечер… И снег… И ты… — почему-то шёпотом закончил он.

— Не надо, Ваня. Помолчим, — так же тихо ответила Ирина, и они оба молча замерли, прислушиваясь к тишине. Никаких посторонних звуков, казалось, не долетало до них, каждый слышал только биение своего сердца. Сергеев робко нашёл руку Ирины, и она, не сопротивляясь, оставила её в его руке. А снег всё падал, мягкий, пушистый, первый снег.

«А говорят, любовь только весной приходит», — почему-то подумалось Ивану. Он посмотрел в лицо Ирины. Она стояла, запрокинув голову и глядя в низкое, тёмное небо. На её длинные ресницы тихо опустилась пушистая снежинка. Ирина моргнула, и снежинка слетела.

— Тебе не холодно? — озабоченно спросил Иван.

Ирина зажмурилась и молча покачала головой.

— Вот зима… А не весна… — негромко произнёс он.

Мысль была выражена довольно несвязно, но Ирина сразу поняла, что он хотел сказать. Она посмотрела на него снизу вверх, ласково улыбнулась и негромко пропела:


Всё равно весна придёт,
Всё равно растает лёд…


И, внезапно рассмеявшись, она выдернула свою руку из руки Ивана и скрылась за калиткой. Он ошеломленно шагнул вслед за ней, но каблучки её ботинок уже застучали по ступенькам крыльца.

— До свидания, Ваня, — негромко донеслось до него из темноты.

— До свидания, Ира, — одними губами ответил он.

Стукнула дверь. Иван стоял, прижавшись к забору.

«Вот сейчас она вошла в дом, сняла шапочку, пальто, сейчас пройдет в комнату, зажжет свет». И в ту же секунду в окне домика загорелся свет.

«Завтра, завтра я её снова увижу!» — думал Иван, шагая к своему дому. В его ушах всё ещё звучала песенка, которую ему пропела Ирина.


Всё равно весна придёт,
Всё равно растает лёд…
Наше счастье к нам в окно
Постучит всё равно! —


во все горло рявкнул Иван и засмеялся.

«Завтра, завтра!» — пело у него в душе. Ему казалось, что завтра всё изменится. Что именно и как именно — этого он не знал, но был твёрдо уверен, что по-старому их отношения с Ириной оставаться не могут.

Однако он ошибся: всё осталось по-старому. Когда он утром вошёл в класс, почти все десятиклассники были на своих местах. Сергеев сразу увидел Ирину. Она разговаривала с Ниной Черновой. Иван вспыхнул, но не отвёл глаз. Он ожидал, что Ирина сейчас взглянет на него и ласково улыбнётся, так, как улыбалась ему вчера. Но Ирина даже и не думала смотреть на него. Тогда Иван сам пошел к ней. Проходя мимо, он замедлил шаг и негромко сказал:

— Здравствуйте, девочки!

— Здравствуйте, — небрежно, как показалось Ивану, кивнула Ира и продолжала как ни в чём не бывало свой разговор с Ниной. Иван помедлил секунду, ожидая, что она всё-таки посмотрит на него и скажет что-нибудь, но так и не дождался. Ира не обращала на него никакого внимания. Вздохнув, Иван прошёл на своё место и уселся за парту.

«Что же было вчера? — растерянно думал он. — Или она нарочно играла, чтобы потом посмеяться надо мной?»

Подняв голову, он вдруг увидел, что Ирина направляется к нему. Мгновенно вспыхнув, он приподнялся ей навстречу.

 

[Маруся]

— Сергеев, — неожиданно сухо и строго спросила Ирина, — ты почему сегодня опоздал на дежурство?

Краска залила ему лицо, и он, досадуя на себя за это смущение, грубовато ответил:

— Опоздал, вот и всё.

В самом деле, не мог же он ей объяснить, что когда собирался в школу, торопился, чтобы скорее увидеть её, неловко рванул рубашку и разорвал немного у воротника. Пришлось самому зашивать.

— А ещё член бюро, — всё так же сухо сказала Ирина. — Не забудь по крайней мере выполнить решение комсомольского собрания и после уроков убрать класс.

Она повернулась и, не дожидаясь ответа, пошла к группе девочек, собравшихся возле Лидки Нориной.

— Сделаем, — сердито буркнул ей в спину Сергеев, — обойдемся и без напоминаний!

Уроки тянулись, как никогда, томительно. Сергеев то злился в душе на Ирину за её непонятное поведение, то у него вдруг снова вспыхивала надежда, что вот сейчас она подойдёт к нему и скажет что-нибудь ласковое и значительное. Но Ирина всё не подходила.

«Может быть, она сердится за что-нибудь на меня? — думал Иван. — Но за что?»

Он терялся в догадках. Вот прозвенел последний звонок. Ирина собрала книги, встала из-за парты, пошла к дверям. Сергеев провожал её неотрывным взглядом, и она почувствовала этот взгляд. У самых дверей она обернулась и улыбнулась Ивану той самой улыбкой, которую он так ждал. Он даже зажмурился — так ослепительна была эта улыбка, а когда открыл глаза, Ирины в классе уже не было.

Сергеев оглянулся на Курочкина: не заметил ли тот улыбки, которую подарила ему Ирина. Но Женька критически рассматривал пол, который им предстояло мыть вместе с Иваном.

— И это всё нам убирать? — с некоторым страхом спросил Женька. — Какое же это самообслуживание? Не логично: мусорили все, а убирать должны только двое. Я лично за все уроки только вот эту бумажку бросил. Извольте, я готов её убрать. А остальное — простите, кто набросал, тот пусть сам и убирает!

— Сегодня мы за всех, завтра другие за нас, — примирительно произнёс Сергеев. — Брось попусту ворчать, старик. Тут и работы-то всего на полчаса. Посиди, а я пока сбегаю за ведром и тряпками.

Он выскочил за дверь, бегом спустился вниз по лестнице. Где-то в глубине души жила надежда, что Ирина задержалась внизу, в раздевалке. Иван уже жалел, что не сообразил выйти из класса сразу же вслед за ней. Внизу он быстрым взглядом окинул коридор, заглянул в раздевалку — Ирины нигде не было. Тогда он взял у технички веник, две тряпки, ведро и медленно, оглядываясь через каждые две ступени, поднялся в свой класс. Женька сидел на подоконнике и меланхолически посвистывал.

— Переворачивай на бок парты, — распорядился Иван, — а я пока подмету.

Женька слез с подоконника и с печальным видом покорности неизбежному начал переворачивать парты.

Сергеев тем временем взял веник. Несколько минут оба молчали, занятые каждый своим делом, потом Курочкин заговорил:

— Нет, старик, с каждым днём я всё больше убеждаюсь, что физическая работа людям интеллектуального склада просто вредна.

Он крякнул, перевернул на бок парту и оперся на нее локтями, превратив ее в своеобразную трибуну.

— Еще Эвклид или Эврипид, не помню точно, в своих трудах убедительно доказали, что развитие мускулов обратно пропорционально развитию мозговых извилин. Это же положение, уважаемые леди и джентльмены, блестяще подтвердил в своих работах по рефлексам головного мозга выдающийся русский физиолог Павлов. Ибо он для всех своих опытов брал животных, абсолютно не работающих физически, а именно — собак! А не лошадей, например.

— Ну ты, горе-теоретик, — засмеялся Иван. — Лови тряпку!

Женька на лету поймал брошенную тряпку и критически повертел её перед глазами.

— Перед вами, уважаемые леди и джентльмены, примитивное орудие производства образца пятого века до нашей эры. С тех пор техника достигла необыкновенного развития, люди изобрели шагающие экскаваторы и счётно-вычислительные машины, атомные реакторы и холодильники «Саратов-2», запустили спутники и ракеты на Луну, а этот инструмент для мытья полов так и остался в своём доисторическом виде.

Женька со вздохом погрузил тряпку в ведро, двумя пальцами вытащил её оттуда и бросил на пол. Нагнулся, попробовал тереть пол рукой — ничего не получилось. Тогда он наступил на тряпку и стал двигать её ногой взад и вперёд. Сергеев с улыбкой наблюдал за этими манипуляциями. Снова ничего не получилось: тряпка всё время выскальзывала из-под ноги. Женька разозлился и пнул её так, что она отлетела к противоположной стене.

— К дьяволу! Что я, поломойка, что ли? Кого из нас готовят? Скоро ещё заставят уборные чистить!

— Постой, — примирительно сказал Иван, — не горячись. Ты что, никогда полы не мыл, что ли?

— В том-то и дело, что никогда!

— Вот оно что! Первый раз, конечно, трудно. Ну, ладно, иди, я один справлюсь.

У Ивана было такое прекрасное настроение, что он готов был сделать приятное каждому человеку.

— Нет, правда, старик, один вымоешь? — радостно оживился Курочкин.

— Ну, конечно, правда!

— Вот это, я понимаю, друг! Выручил!

Женька быстро подхватил свои книжки и торопливо направился к двери.

— За мной не пропадёт! — крикнул он уже от дверей. — Считай меня своим должником!

Иван остался один. Он улыбнулся и покачал головой. Вот, живет же человек, за всю свою жизнь ни разу пол не вымыл, никогда, наверное, пуговицы себе не пришил. Ему хорошо, всё за него Вера сделает. А, впрочем, хорошо ли? Кончит школу, поедет куда-нибудь, будет жить один, кто ему постирает, кто за него уберет? Хотя наймет кого-нибудь, у отца денег хватит. А все-таки быть на его месте он не захотел бы.

Иван снова осмотрел пол. За полчаса он всё сделает. Чтобы удобнее было мыть, решил снять пиджак и уже расстегнул пуговицы, но вспомнил о разорванной утром рубашке. Торопился, заштопал на скорую руку. Вдруг зайдёт кто-нибудь и увидит? Нет уж, лучше в пиджаке.

Когда Сергеев заканчивал свою работу, в класс неожиданно вошёл Владимир Кириллович. Он остановился у порога, покачиваясь с пяток на носки, прищуренными глазами осмотрел чистый пол. Иван выпрямился, покраснел, поправил вздёрнувшийся пиджачок.

«Хорошо, что я пиджак не снял, — подумал он, — а то бы стыда-то сколько было!»

— Неплохо вымыто, — похвалил Владимир Кириллович, — сразу видно, что практический опыт имеется.

— Мою иногда, — ломающимся баском ответил Иван.

— Видно, видно. Что ж, это хорошо.

Владимир Кириллович, осторожно ступая по мокрому полу, прошёл по классу, пальцами провёл по крышке парты и нахмурился.

— А вот это уже никуда не годится. Видите, сколько пыли? А ведь завтра вся эта пыль в ваших лёгких будет. Обязательно нужно было протереть влажной тряпкой все парты!

— Да я ещё протру, — заторопился Иван. — вот только поставлю парты на свои места.

— Нужно было бы наоборот. А то теперь будете парты ворочать, пыль на чистый пол полетит.

Иван подавленно молчал. Внезапно Владимир Кириллович спросил:

— А почему вы один? Кто с вами дежурит?

— Курочкин.

— Где он?

— А-а, — махнул рукой Иван. — Что от него толку? Он сроду тряпки в руках не держал. Я лучше один всё сделаю. Отпустил я его.

— Так, так, — застучал пальцами по крышке парты Владимир Кириллович и ещё больше нахмурился. — Благотворительностью занимаетесь? Сами присвоили себе право освобождать своих друзей от физической работы?

Иван ошеломлённо молчал. Чего-чего, а этого он не ожидал. Пусть не похвала — не очень-то он в ней нуждается, — хотя бы просто молчаливое одобрение, но уж во всяком случае не ругань.

«Нарочно придирается, — обиженно подумал он. — И чего ему ещё нужно? Ведь класс чистым будет, а кто убирал — не всё ли ему равно?»

— Сказал же, что я один уберу, — грубовато ответил он. — Не беспокойтесь, класс грязным не оставлю!

Владимир Кириллович внимательно посмотрел на него и подошёл поближе.

— Обиделись? А напрасно.

Иван молчал.

— Вы что же, считаете, что самое главное — это сдать класс чистым?

— А разве нет? — вопросом на вопрос ответил Иван.

— Значит, самообслуживание, по-вашему, вводится только для поддержания чистоты?

— Ну, конечно.

— Слишком упрощённо и… неверно, — Владимир Кириллович прошёлся по классу и снова остановился возле Сергеева. — В школе вполне хватило бы и уборщиц. Мы хотим приучить вас, учеников, к практическому труду! И не таких, как вы, Сергеев, потому что вы давно к этому приучены в какой-то мере, а именно таких, как Курочкин, которые, как вы говорите, за всю свою жизнь еще ни разу тряпку в руках не держали! Они привыкли, что всегда за них кто-то другой сделает. И вы сегодня только утвердили его в этом предположении. Поняли свою ошибку!

Иван сокрушённо кивнул головой. Взгляд Владимира Кирилловича потеплел.

— Не отпускать бы его, а показать, научить, заставить трудиться — вот что должны вы были сделать! И пусть бы класс был убран не так чисто, важно, что Курочкин сам, понимаете, сам убирал! Понятно?

Иван снова молча кивнул головой.

— Ну, не буду вам больше мешать. Заканчивайте уборку. Надеюсь, что в следующий раз вы Курочкина больше не будете освобождать.

— Ни за что! — горячо ответил Иван.

«Хороший парень этот Сергеев, — уходя, подумал Владимир Кириллович. — И общественник, и спортсмен, и душа у него, судя по всему, не испорченная. Только живётся ему, видимо, нелегко: пиджачок коротковат, рукава обтрепались. Кто у него родители?»

Он стал припоминать краткие сведения, записанные в конце классного журнала: «Отца, кажется, нет. Мать работает в какой-то конторе уборщицей. Значит, получает мало, от силы семьдесят рублей в месяц. А в семье трое. Или четверо?»

И тут же разозлился на себя: «Какой же ты классный руководитель, если до сегодняшнего дня о жизни своих учеников по журнальным записям судишь! Некогда? Нашёл отговорку! Всем некогда, а дело своё нужно делать! Так что в ближайшие же десять дней необходимо побывать у каждого ученика дома, посмотреть, в каких условиях они живут. И начать, конечно же, нужно с Курочкина, потому что он вызывает наибольшие опасения. И нужно сделать это как можно скорее, не откладывая в долгий ящик. Лучше всего сегодня же!»

Женька Курочкин лежал на диване, увлечённый книгой «И один в поле воин», которую ему дал на два дня постоянный поставщик детективных романов в классе Серёжка Вьюн. Вдруг услышал за стеной знакомый голос, заставивший его насторожиться.

«Неужели Владимир Кириллович? — озабоченно подумал он. — Это ещё зачем он припёрся?»

Женька лихорадочно перебирал в памяти все события последних дней, выискивая причину неожиданного посещения, но ни одна из них не казалась ему достаточно основательной. Лидии Васильевне, англичанке, нагрубил? Из-за этого не стоит приходить домой, да она вряд ли и пожалуется. Пятиклассника в перемену по затылку щёлкнул? Совсем пустяки. Двоек вроде за последнее время почти не получал, во всяком случае не больше, чем обычно. Так в чём же дело? Неужели всё-таки из-за англичанки? Он осторожно слез с дивана и бесшумно, на цыпочках подошёл к приоткрытой двери. А мать в соседней комнате пела:

— Проходите, Владимир Кириллович, проходите. Садитесь.

Женька прильнул ухом к двери.

— Пришёл познакомиться, как живут мои воспитанники, какие у них домашние условия. Простите, если не вовремя.

— Ах, что вы, что вы, — снова запела мать. — Очень рады вас видеть. Сейчас я мужа разбужу, отдыхает он после поездки. Коля! Коля! — повысила она голос. — Вставай! Женечкин учитель пришёл!

— Стоит ли беспокоить… — нерешительно начал Владимир Кириллович, но Эльвира Петровна не дала ему закончить.

— Ничего, ничего! — жёстко сказала она. — Выспится ещё, успеет. Коля, поскорей! Мы тебя ждём!

В спальне скрипнула кровать, послышалось покашливание, а вслед затем громкий, сочный зевок.

«Да-а, — с невольным сочувствием подумал Владимир Кириллович, — несладко, должно быть, приходится этому Коле. Судя по всему, в доме верховодит она. А характер у неё, кажется, крутоват».

Взглядом он окинул комнату. На полу — ковровые дорожки. На стене тоже ковёр. Над столом — люстра с хрустальными подвесками, в углу на полированной тумбочке телевизор. Сервант дорогой, красного дерева, полон хрусталя и фарфора. Вся обстановка говорила о том, что хозяева живут в достатке.

«А почему бы и нет? — усмехнулся Владимир Кириллович. — Зарплата у машинистов неплохая, гораздо больше учительской. А в семье всего лишь трое.

— Коля, что ты там так долго копаешься? — голос Эльвиры Петровны был уже полон раздражения.

— Иду! — откликнулся заспанный бас, и из спальни вышел отец Курочкина. Он прищурился от яркого света и недовольно оглядел гостя. Владимир Кириллович в свою очередь окинул его быстрым взглядом и тут же отвел глаза в сторону. Всё же он успел рассмотреть тяжёлую, кряжистую фигуру старшего Курочкина, его узловатые рабочие руки, нелепо выглядывавшие из рукавов полосатой пижамы. И рукам, и плечам, и всему телу было явно тесно в этой пижаме.

„Да, не в отца сын пошёл“, — с сожалением подумал Владимир Кириллович, вспомнив худые Женькины руки и узкие плечи. — Впрочем, может, с годами окрепнет».

— Набедокурил, что ли, мой-то? — после взаимных приветствий спросил Курочкин, плотно усаживаясь на стул, который под ним жалобно скрипнул.

— Почему вы так думаете?

— Да уж если учитель на дом пришёл, значит, хорошего не жди.

— Нет, я просто пришёл познакомиться с домашними условиями своих учеников. И заодно поговорить кое о чём.

— Вот с этого и начинайте, — усмехнулся Курочкин. — Так о чём же будем беседовать?

— Хотелось бы узнать, чем занимается в свободное время ваш сын?

— А, это вы вон у неё спросите, — Курочкин кивнул головой на жену. — Это её обязанность. Мне некогда такими делами заниматься. Да и дома я бываю не так часто, всё больше в поездках.

— Чем занимается Женечка в свободное время? — затараторила Эльвира Петровна. — Ах, боже мой, чем может заниматься юноша в его возрасте? Ходит в кино, иногда в клуб, ну и, конечно, готовит уроки: читает, что-то там пишет, решает. Я, право, не вникала в подробности, да и проконтролировать у меня не всегда есть возможность.

— А помогает он вам чем-нибудь? — осторожно спросил Владимир Кириллович.

— Это в каком смысле? — не поняла Эльвира Петровна.

— В том смысле, делает ли он что-нибудь по хозяйству, — пояснил Владимир Кириллович, — убирает ли за собой комнату, какие домашние работы выполняет?

Эльвира Петровна оскорблённо вскинула голову.

— Что вы, что вы! Мы ничего не заставляем его делать, только учись хорошенько!

— И вы считаете такой метод воспитания правильным?

— Конечно, — удивлённо пожала плечами Эльвира Петровна. — Во всяком случае, никто никогда не скажет, что наш сын плохо воспитан!

— Простите, но я на этот счёт придерживаюсь несколько иного мнения.

— То есть?

— Видите ли, — осторожно подбирая слова, проговорил Владимир Кириллович, — мы с вами, вероятно, по-разному понимаем, что значит хорошо воспитан. Я считаю, что вежливость со старшими, употребление носового платка и соблюдение других правил приличия — это ещё не основные показатели хорошего воспитания, хотя, конечно, и они необходимы. Самое же главное, на мой взгляд, — это готовность к труду и более того — полезность обществу.

— Ну, знаете ли… — вспыхнула Эльвира Петровна и взглянула на мужа в поисках поддержки. Но тот молчал, а Владимир Кириллович продолжал:

— Простите меня за прямоту и некоторую, как вы считаете, вероятно, грубость. Но ведь это действительно так. Вот он сейчас кончает школу, скоро выйдет в самостоятельную жизнь, а какие у него трудовые навыки? Да он сам себе пуговицу пришить не сможет.

— О-о! — снисходительно улыбнулась Эльвира Петровна. Моему мальчику это совершенно не нужно. Он же способный, умница! И несомненно, он будет каким-нибудь выдающимся учёным!

Её снисходительный и высокомерный тон начал раздражать Владимира Кирилловича. Он вспомнил свой первый разговор с Женькой Курочкиным на уроке. Возвышенная душа! Это, конечно, из этого же источника. Выдающееся будущее! Нечего и удивляться, что мальчишка возомнил о себе чёрт знает что.

— А я всё же сомневаюсь, — твёрдо повторил он. — Способности у него, может, быть, и неплохие, но способности без трудолюбия — всё равно, что машина без мотора, хоть и красивая, но бесполезная! Не помню кто, кажется, Павлов, сказал: «Талант — это в первую очередь, труд, и ещё раз труд, а потом уже способности». История не знает ни одного учёного, который бы не был трудолюбив.

— Ничего, начнёт работать — научится, — спокойно возразил старший Курочкин.

— Боюсь, что будет поздно. К труду надо приучаться с детских лет.

— Вы хотите лишить ребенка детства! — патетически воскликнула Эльвира Петровна.

— Вот что, уважаемый, не знаю, как вас звать по имени-отчеству… — начал Курочкин.

— Владимир Кириллович, — подсказала мужу Эльвира Петровна.

— Так вот, уважаемый Владимир Кириллович, — продолжал Курочкин, — вы там в школе как хотите, так и учите, а дома мы будем воспитывать так, как умеем. Плохо ли, хорошо ли, это будет видно потом. Плохого своему сыну мы не желаем, это, думаю, вы сами хорошо понимаете.

— Видите ли, товарищ Курочкин, зла вы, конечно, своему сыну не желаете, а зло всё-таки делаете. Балуете вы его чересчур. Накупили ему всяких дорогих вещей: велосипед, фотоаппарат, слышал я, даже мотоцикл собираетесь ему купить, так?

— Так, — спокойно кивнул головой отец.

— Деньги карманные у него всегда есть, и притом немалые. А куда и на что он их тратит — вы не интересуетесь. Как они достаются — он знает? Каким трудом добываются? Сам он когда-нибудь в жизни хоть копейку заработал? К лёгкой и бездумной жизни вы его готовите, вот что. Мотыльком по жизни порхать, мёд с цветочков собирать.

По лицу Эльвиры Петровны, пробившись сквозь толстый слой пудры и крема, давно уже пошли красные пятна. Она слушала возбуждённо, всё время пытаясь вставить слово в разговор, и вот теперь, дождавшись секундной паузы, порывисто вскочила со стула:

— А вы… А вы… Ваше дело — знания школьникам давать, науки с ними изучать! Математику и эту, как её там? Биологию! Физику! А вы чему учите? Полы мыть? Пыль со столов вытирать? Так этому и без школы научиться можно!

Курочкин досадливо поморщился.

— Позволь, мать, позволь, — попытался остановить он разошедшуюся жену.

— Не позволю! — взвизгнула Эльвира Петровна. Она всплеснула руками и наступала теперь на мужа. — Ты знаешь, в кого превратили в школе твоего сына? В поломойку! Да, да, в самую настоящую поломойку! Как тебе это нравится? Для этого ты отдавал сына в школу? Для этого ты покупал ему учебники? Может быть, ты купишь ему теперь учебник, как мыть полы? А вы, — резко повернулась она к Владимиру Кирилловичу, — если руками учеников хотите сэкономить зарплату техничек, то так прямо и скажите! Я в состоянии нанять человека, который будет убирать за сына!

Выпалив всё это, Эльвира Петровна победно оглядела обоих мужчин и вышла из комнаты.

Мужчины остались одни. Оба чувствовали себя неловко и молчали. Никому не хотелось первому возобновлять разговор.

— Нервная она у меня, — смущённо улыбнувшись, прервал, наконец, затянувшееся молчание Курочкин. — Как разволнуется — никакие тормоза не удержат. Вы уж её извините!

Владимир Кириллович по привычке побарабанил пальцами по столу, но тут же, опомнившись, отдёрнул руку. Прищуренными глазами он внимательно посмотрел на мужчину, сидящего напротив, и ему стало жаль его. Нелегко, ох, нелегко, наверное, живётся ему в семье.

— Нервную вспышку можно понять и простить, — медленно заговорил он. — Гораздо хуже то, что ни вы, ни ваша жена не понимаете необходимости трудового воспитания.

— Нет уж, простите, — перебил его Курочкин, — в этом вопросе я с вами всё-таки не согласен. Вы знаете, как я рос? Я детства не видел, как играют — не знал! С семи лет в деревне подпаском ходил, а с тринадцати лет вот этими руками, — он положил на стол тяжёлые, узловатые руки с несмывающимися чёрными точками угольной пыли, — себе на жизнь зарабатывать стал! Да ещё мать кормить! Я, если хотите знать, игрушки впервые в магазине увидал, когда сыну покупал. Как говорится, своим трудом вышел в люди. А вот сейчас — старший машинист, и скажу, не хвастаясь: не на плохом счету!

— Вот видите, — усмехнулся Владимир Кириллович. — Вы как раз подтверждаете мою мысль, что самое важное в жизни — труд.

— Я совсем не то хотел сказать, — снова перебил его Курочкин. — Я трудную жизнь прожил, такую трудную, что не дай бог кому другому это испытать. Так пусть хоть мой сын всю радость детства прочувствует, и за себя, и за меня. Пока есть у нас возможность, пусть растёт без горя и забот. Когда вырастет, ещё много трудностей в жизни увидит.

— Вижу, что мне вас не переубедить, — поднялся Владимир Кириллович. — Думаю, что это сделает сама жизнь, но боюсь, что будет уже несколько поздно. Разрешите задать вам один вопрос: а если бы ваш сын попал в подобные условия, смог бы он пробить себе дорогу так же, как вы?

— Ну, ему этого, слава богу, делать никогда не придётся, — грузно поднимаясь со стула, ответил Курочкин, и отвёл взгляд в сторону.

— Как знать, — пожал плечами Владимир Кириллович.

— Нет, тут даже и сравнивать нечего. И времена другие, и условия.

— Так-то оно так, да ведь не век же ему за спиной отца жить. Подумайте об этом.



Выйдя от Курочкиных, Владимир Кириллович в нерешительности остановился. Он намечал сходить сегодня ещё к Сергееву, но, пожалуй, время уже позднее. Они, наверное, уже спать готовятся, неудобно беспокоить людей. Будет ещё время завтра-послезавтра. Да и Сергеев особого беспокойства не вызывает. Другое дело Курочкин. С ним труднее. И самая большая беда — в рассуждениях родителей. Вон какую теорию вывели: нам было трудно, так пусть наши дети ни в чём отказа не знают. И, как правило, вырастают из разбалованных любимчиков этакие великовозрастные Митрофанушки, которые без мамки палец о палец не ударят, а чуть встретятся с трудностями, начинают хныкать, ныть и готовы чуть ли не власть обвинить в том, что нет «дороги выдающимся талантам». А вот такие Эльвиры Петровны потворствуют им во всём.

«Я в состоянии нанять человека, который будет убирать вместо моего сына», — вспомнил Владимир Кириллович и с усмешкой покачал головой. И откуда в людях это барство? Вот уж поистине пережиток прошлого.

Внезапно из вечерней темноты, прервав его мысли, возникли две фигуры: юноша близко наклонился к девушке и что-то негромко говорил ей. Заметив Владимира Кирилловича, он поспешно отстранился от спутницы и смущённо проговорил:

— Здравствуйте, Владимир Кириллович.

— Здравствуйте, — кивнул он в ответ и отвёл глаза в сторону, чтобы не смущать молодых людей.

Юношу он узнал сразу — это был Сергеев — и усмехнулся: как же, спать собирается! Это в семнадцать-то лет! Годы первой любви, нежной и верной. Первые встречи, первый робкий поцелуй и первые, быть может, разочарования. Вот и эта сторона их жизни проходит мимо него. Жаль, но ничего не поделаешь: юношеская любовь не терпит постороннего вмешательства.

Сергеев и Ира — это была она — проводили глазами Владимира Кирилловича и смущённо посмотрели друг на друга.

— Ну, начнётся теперь! — вырвалось у Ивана. — Будет на всех уроках ехидничать.

— Он не из таких, — заступилась Ира.

— Все они одинаковы, — раздражённо ответил Сергеев. — Помнишь, как в прошлом году Верблюд Лидку на танцах встретил? Весь год язвил: «Норина, вы танцуете гораздо лучше, чем отвечаете», «Норина, думайте не о кавалерах, а об уроках», «Вам нужно сначала десять классов кончить, а потом с ухажёрами прогуливаться!» Слово-то какое выкопал — ухажёры! — Сергеев зло скрипнул зубами. — Словно сам никогда с девушками не дружил!

— И всё-таки Владимир Кириллович не такой, его с Верблюдом сравнивать нельзя.

— Конечно, он — не Верблюд, — задумчиво произнёс Иван. — А вообще-то кто его знает! Поживём — увидим!

Оба помолчали. Неожиданная встреча расстроила их. Потом Ирина резко тряхнула головой.

— А, пускай говорят, что хотят! Ведь в нашей дружбе нет ничего плохого, так?

— Так! — твёрдо, как клятву, произнёс Иван.

— Так какое нам дело до того, что о нас подумают или скажут?

— Значит, ты не дорожишь общественным мнением? — лукаво прищурился Сергеев.

— Вовсе нет, — горячо запротестовала Ирина. — Просто я не дорожу мнением Верблюдов. Ведь плохое о нас могут подумать только плохие люди, так неужели обращать внимание на их мнение? Ты со мной не согласен? Скажи, не согласен, да?

— Согласен, согласен, принципиальная умница, — шутливо отмахнулся Иван.

— Ах так, ты ещё смеёшься!

Ирина схватила комок снега и, приподнявшись на цыпочки, попыталась засунуть его Ивану за воротник. Тот шарахнулся в сторону. Ирина бросилась за ним. Он вырывался, оба запыхались. Притихшая улица, казалось, прислушивалась к их звонкому, заливистому смеху. Наконец Ирине удалось догнать Ивана, но тот неожиданно повернулся, крепко схватил её за руки и сжал их за её спиной. Ирина, очутившись в кольце его рук, попыталась вырваться, но лишь теснее прижалась к нему. Лицо его оказалось совсем рядом. Иван заглянул в её потемневшие серые глаза и прочитал в них что-то такое, от чего бешено застучало сердце.

— Пусти, больно, — совсем тихо произнесла Ирина, и Сергеев послушно выпустил её.

Притихшие, смущенные, медленно пошли они по улице, не поднимая глаз. Кажется, не произошло ничего особенного, но оба внезапно почувствовали, что в их отношения вошло что-то новое, щемяще-волнующее, они стали друг другу ближе и дороже, и в то же время появилась необъяснимая стыдливая застенчивость вместе с доверчивой нежностью.

«Обиделась, наверное, — с горечью думал Иван. — Медведь я, медведь. Схватил, сжал, силу некуда девать!»

Он боялся взглянуть на Ирину и одновременно не мог, просто не мог не взглянуть на неё. Медленно, не поворачивая головы, повёл он глазами и вдруг встретился с её всё понимающим взглядом.

— Застегнись, простудишься, — негромко проговорила она.

Иван отрицательно покачал головой. Ему стало легко и радостно на душе — Ирина с ним, и она не сердится!

— Подожди! — остановила его Ира.

Она повернула его лицом к себе, старательно застегнула на все пуговицы его лёгкое осеннее пальто, отстранилась и осмотрела свою работу. Что-то ей не понравилось. Она отогнула отвороты пальто и попыталась застегнуть верхнюю пуговицу. Но петля была узкая — Иван со дня покупки пальто ни разу не застёгивал этой пуговицы, — и попытка её не увенчалась успехом. Тогда она стащила перчатки и снова попыталась застегнуть. Иван неуклюже вытянул шею, стремясь хоть чем-нибудь помочь ей, и смущённо топтался на месте. Наконец, пуговица проскользнула в тесную петлю.

— Вот так, — удовлетворённо проговорила Ирина. Видимо, забота об этом большом ребёнке доставляла ей необъяснимое удовольствие, почти такое же, как и Ивану — принимать эту заботу.

— Крючка, конечно, нет, умудрился уже оторвать, а пришить сам не смог.

— Честное слово, завтра же пришью, — торопливо проговорил Иван.

— Уж не думаешь ли ты, что я каждый день тебя застёгивать буду?

Ирина сдвинула брови, стараясь казаться сердитой.

— Я бы не прочь, — смущённо ответил Сергеев.

— Сам не маленький!

Оба неизвестно чему рассмеялись. Ирина взглянула на часы.

— Ой, поздно как! — спохватилась она. — Домой пора! Мама, наверное, беспокоится.

— Я тебя провожу.

Они зашагали вниз по улице, к дому Ирины.

— Ты ничего не замечаешь за Курочкиным? — неожиданно спросила Ирина.

— Нет, а что?

— Эх ты, а ещё товарищем его считаешься! Все в классе видят, один ты слепой.

— Да что случилось?

— По-моему, ему нравится Нина Чернова.

— Ну и что из этого?

— Что, что. Заладил одно и то же. А он ей нисколечко не нравится, вот что.

— Трагедия, — усмехнулся Иван. — впервые у Женьки любовь без взаимности! Ничего, переживёт как-нибудь, завтра другой любовью утешится.

— Ты что, это серьёзно говоришь? — Ирина даже остановилась. — Да как ты можешь так! А если у него это — настоящее?

— A-а, настоящее! — махнул рукой Сергеев. — Что, ты Женьку Курочкина не знаешь, что ли? К увлечениям его не привыкла? Он и в жизни и в любви какой-то легковесный. Да на нашей улице ни одной девчонки нет, в которую бы он не влюблялся! Скажет тоже: настоящее! Просто решил прихлестнуть за красивенькой девчонкой!

— Ты… Ты… Ты… — от возмущения Ирина захлебнулась словами. — Ты — бездушный эгоист, вот ты кто! Нет, даже хуже! Если ты можешь так говорить о чувствах своего товарища, то и твои чувства нисколько не лучше!

— Постой, постой, Ира, — огорошенно проговорил Сергеев. — Как ты можешь сравнивать?

Но Ирина уже не слушала его. Она круто повернулась и бросила ему через плечо:

— Можешь не провожать меня больше!

Иван озадаченно посмотрел ей вслед. Нет, серьёзно, эта Ирина — немного сумасшедшая. Когда, как он считал, она должна была рассердиться, — ничего, а тут из-за какого-то Женьки Курочкина такую сцену закатила! И чего обидного он сказал? Стоило из-за этого портить такой замечательный вечер. Иван вздохнул. Да ещё к тому же завтра воскресенье, и он надеялся вытащить Ирину на лыжную прогулку в лес. Он ясно представил себе её стройную фигурку в лыжном костюме, скользящую между деревьями по сверкающему под солнцем снегу, увидел её тёплые серые глаза, улыбающиеся ему из-под длинных ресниц, услышал её задорный, радостный смех и даже застонал от досады. Значит, завтра он вообще не увидит её! Нет, это невозможно. Надо что-то придумать, найти причину для встречи.

Стоп! Иван и вправду остановился. Он же приглашён на завтра, на день рождения к Лиде Нориной. Ну да! Как же он забыл. Впрочем, ничего странного нет, просто он и не собирался идти по целому ряду причин. Во-первых, он считал это приглашение чисто формальным, потому что Лида пригласила почти всех ребят из класса, во-вторых, Иван вообще не любил таких вечеринок и чувствовал себя на них всегда очень неудобно и скованно: стеснялся своей немодной дешёвой одежды, а в-третьих, и это, пожалуй, было самым главным, когда он спросил Ирину, пойдёт ли она к Нориной, та пожала плечами и равнодушно ответила:

— Не знаю. Вряд ли. А ты?

— Я — как ты, — торопливо заверил он.

Больше они к этой теме не возвращались. Но не могла же Ирина забыть этот разговор! Конечно, после размолвки она первой искать встреч с ним не будет. Но если он хоть немного нравится ей (даже в мыслях Иван не осмелился произнести слово «любит»), тогда она обязательно придёт к Лиде, и они там встретятся. Ну, а если не придёт, он тоже ничего особенно не потеряет. Побудет там немного и уйдёт.

Решено! Так он и сделает. Вот только… Ведь на день рождения с пустыми руками не ходят, надо нести какой-нибудь подарок. Впрочем, о подарке будет время подумать и завтра. Иван зашагал повеселее к дому, хотя на сердце и оставалось ещё досадное чувство от размолвки с Ириной.

Утро воскресения выдалось замечательное: ясное, безветренное. Лёгкий морозец — не ниже 15 градусов — для лыжной прогулки лучше и не придумаешь погоды! Иван подошёл к лыжам, погладил их, вздохнул и поставил на место. Лыжи были не свои — казённый инвентарь из спортивного общества, но зато настоящие, беговые, с ботинками и жёстким креплением.

Они с сестрёнкой дома были одни, мать с утра ушла на дежурство, выходной у неё был по понедельникам.

Сестрёнка внимательно следила за Иваном, как тот ходит из угла в угол, потом спросила:

— А ты разве на лыжах не пойдёшь?

— Нет, — коротко отрезал Иван.

Сестрёнка помялась-помялась, а потом решилась:

— Вань, а мне можно на твоих лыжах немного покататься?

Иван с изумлением взглянул на неё.

— Тебе? Ты что, Оля, с ума сошла? Да ты же в них утонешь! У тебя тридцать четвёртый размер, а у меня — сорок второй. Если только обе ноги в один ботинок сунешь.

— А я свои ботинки в твои вставлю! Я уже пробовала! Вот, посмотри.

Ольга вскочила и нырнула под кровать. Потом вылезла оттуда, держа в руках осенние ботинки, со сбитыми задниками, с облупившимися носами. Она пристроила лыжи на полу, всунула в Ивановы ботинки свои, влезла в них своими ножонками, зашнуровала, выпрямилась и сделала три неуклюжих шага по комнате.

— Ну как?

Её тонкие ноги в непомерно больших башмаках напомнили Ивану цветок, стоявший у них в классе на окне: худенький стебелёк в огромном глиняном горшке. Что-то защекотало у него в душе, и он поспешно отвернулся, чтобы не заплакать.

— Ладно, бери. Оденься только как следует!

Ольга живо натянула шерстяные рейтузы, набросила на плечи пальто, схватила в охапку лыжи и, путаясь в них, запинаясь, потащила к двери.

 

[Маруся]

— Смотри, не сломай! — крикнул ей вслед Иван.

— Не сломаю! — донеслось уже из-за двери.

Иван грустно покачал головой: как мало радости видит Ольга в жизни! Мать всё на него да на него тратит — он для неё главная надежда, будущий кормилец. А на Ольгу — что останется. Еле на одежду хватает.

«Скорей бы уж работать! — подумал он. — С первой же получки ей лыжи куплю. Или лучше фигурные коньки. На белых высоких ботинках. Чтобы все подружки завидовали!»

Да, деньги. А где их взять? Вот и на подарок сегодня нужно. Хотя можно, наверное, что-нибудь другое подарить.

Иван медленно обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на этажерке с книгами. Этажерку эту он сделал сам, своими руками, и мать очень гордилась этим.

«Может, этажерку отнести», — мелькнула у него мысль, но тут же отбросил её. Сам он у Лиды ни разу не был, но кто-то из одноклассников говорил, что у неё дома мебель шикарная, то ли чешский, то ли польский, словом, заграничный гарнитур. И этажерка будет там явно не ко двору, как говорится. А вот книги… «Книга — лучший подарок» — вспомнил Иван рекламу в окне книжного магазина. Он подошёл к этажерке. Книг было немного, расходовать на них деньги Иван не имел возможности. И на полочках этажерки стояли старые учебники да книги, вручённые Ивану в качестве премии или награды. Большинство из них были подписаны, а некоторые даже с официальными печатями, удостоверяющими правильность награждения. Иван вздохнул: такие передаривать не будешь.

Но тут вспомнил, что на последней городской олимпиаде по физике, где он занял первое место, ему вручили в качестве награды целую библиотечку — несколько книг, из которых подписана была только первая. Правильно, вот они стоят с самого края.

Иван взял первую: «Сборник задач и практических работ по физике для поступающих в высшее учебное заведение». Ну, эта Лидке совсем ни к чему, в физике она дальше знания общих формул не пошла. Да и те часто путает. Вот вторая… Бальзак «Блеск и нищета куртизанок». Нет, пожалуй, тоже не подойдет. Правда, Иван её не читал — времени не было — да и точного значения слова «куртизанка» не помнит, но знает, что это что-то нехорошее. Во всяком случае дарить её девушке да ещё на день рождения не очень прилично. Его всегда удивлял странный подбор книг для призов и наград. Кто только их подбирает! А впрочем, вероятно, никто специально подбором книг не занимается. Берут в магазине первые попавшиеся и смотрят не на содержание, а на стоимость, чтобы уложиться в отпущенную сумму.

Зато следующая книга, снятая им с полки, сразу ему понравилась. «Сердце на ладони» — вот это название! Словно специально для подарка! И автор: Иван — тоже Иван! — Шамякин.

Иван достал тушь, перо, раскрыл книгу и задумался: что же написать? Что-нибудь оригинальное о добром сердце, щедром и открытом, как ладонь. Но тут же рассердился на себя: чего это он вздумал! Пусть это Женька Курочкин гонится за красивостью да необыкновенностью. А ему, Сергееву, и по-простому сойдёт.

И чётким шрифтом, каким обыкновенно он подписывал школьные чертежи, написал:

«В день семнадцатилетия, Лиде Нориной от школьного товарища, с пожеланием счастья!»

Поставил число, месяц, год, чётко расписался и облегчённо вздохнул: о подарке больше думать не нужно.

И всё-таки идти к Нориной на день рождения Ивану не очень хотелось. За день он раза три проходил мимо Ириного дома в надежде увидеть её, но всё было напрасно. Оставалось только одно — надеяться на встречу у Лиды.

Чем ближе подходил срок, тем больше сомнения одолевали Ивана. То ему казалось, что он перепутал число и Лида приглашала его совсем не на это воскресенье, то он думал, что его появление вызовет недовольство родителей Лиды и гостей, то появлялись сомнения в том, придёт ли туда Ира. Долго он колебался: идти или не идти, но, наконец, решил твёрдо: пойду!

Теперь оставалось только решить, к какому времени идти. Приглашение было на шесть часов, но Иван читал в каком-то романе, как один герой оказался в весьма неприятном положении, придя минут на пять раньше и застав хозяев в самом разгаре подготовки к празднеству. Но и опаздывать — тоже вроде бы неприлично.

И всё же решил прийти попозднее. Лучше извиниться за опоздание, чем помешать, и поэтому стать неприятным гостем.

Когда он вошёл в подъезд Лидиного дома, спрашивать кого-либо о том, где она живёт, было не нужно. Его вела по этажам доносившаяся музыка. Поднялся на третий этаж. И хотя дверь ему открыла незнакомая девушка, он был уверен, что не ошибся.

Дом был старой постройки, ещё пятидесятых годов, с высокими потолками, большими прихожими. Но и эта большая прихожая была, казалось, целиком завалена пальто. Они висели на вешалках, лежали внавалку в кресле. Иван примостил своё сверху и прошёл в комнату. Ещё на пороге окинул всех взглядом. Почти все были знакомые. Увидел Тольку Короткова, Серёжку Вьюна, Женьку Курочкина. Навстречу ему спешила виновница торжества с приветливой улыбкой на лице:

— Здравствуй, Ваня. Молодец, что пришёл. Проходи.

«Иры нет. Зря пришёл!» — мелькнула в голове Ивана мысль. Но в это время из соседней комнаты, откуда раздавался стук расставляемых тарелок, выглянула Ира. Иван заметил, как благодарно приветливо распахнулись её серые глаза, и он радостно улыбнулся в ответ, шагнул к Лиде и сказал, глядя по-прежнему на Ирину:

— Поздравляю тебя, Лида. И вот подарок — «Сердце на ладони».

Протянул ей книгу. Лида проследила за его взглядом и лукаво засмеялась:

— Книгу — мне, а сердце — другой?

Иван, обычно быстро смущающийся, на сей раз даже внимания не обратил на её шпильку. Обошёл Лиду и заспешил к Ире. Подойдя к ней ближе, он заметил, что поверх праздничного красивого платья на ней был надет домашний фартук.

— Помогаешь по хозяйству?

— Как видишь.

— Может, что надо по физической части? Так я могу…

Ирина словно погладила его взглядом и засмеялась:

— Нет уж, сами как-нибудь обойдёмся. А то от твоей помощи половина тарелок в осколки может превратиться. Иди лучше к ребятам, поболтай с ними.

Она скрылась в столовой комнате. Иван поздоровался со всеми. К последнему подошёл к Женьке Курочкину, одиноко приткнувшемуся в углу.

— Привет, старик!

— Здорово, — хмуро ответил Женька.

— Ты что какой пасмурный?

— Зато ты сияешь, как медная кастрюля после чистки кирпичом.

Но и его язвительность никак не отразилась на благодушном настроении Ивана. Он вспомнил разговор с Ириной.

«Переживает, — подумал он. — Нина-то не пришла. А он, наверно, ждал».

— Ничего, старик, — сочувственно проговорил он. — Всё ещё образуется.

Но это только ещё больше разозлило Женьку, который терпеть не мог жалости. Дёрнул плечом и сквозь зубы зло проговорил:

— А пошёл бы ты со своими сентенциями знаешь куда…

Иван и на этот раз не обиделся. Он понял, что Курочкина надо оставить одного, пожал плечами и отошёл к стоящим возле радиолы Тольке Короткову и Серёжке Абросимову. Они, как обычно, спорили.

— Да что ты понимаешь! — наскакивал Серёжка. — Адамо — это новая классика эстрады!

— Какая уж там классика! — лениво отмахивался Толька. — По-моему, Эдуард Хиль нисколько не хуже.

— Что он говорит, что он говорит! — в отчаянии всплеснул руками Серёжка, обращаясь к Ивану. — Ты слышишь? Адамо и Хиль! Да это же несравнимо.

— Это в тебе рабское преклонение перед всем иностранным сказывается.

— Вань, скажи хоть ты ему, — умоляюще произнёс Серёжка.

— Нет, Анатолий, это ты зря, — укоряюще сказал Иван, сходу включаясь в розыгрыш. — Если уж и сравнивать Адамо с кем-нибудь, так это только с… Володей Сурковым.

Сергей онемел от возмущения. Толька не выдержал и засмеялся — Володя Сурков был участником местной клубной самодеятельности.

— Невежды вы провинциальные! Профаны вы дебильные! — обрёл наконец дар речи Серёжка. — Вам не музыку крутить, а хвосты у коров, чтобы они мычали погромче!

— Может, тиснем его за оскорбление личности? — заговорщически понизив голос и оглянувшись по сторонам, спросил Толька Ивана, но в это время в дверях показалась Лидина мама.

— Лидушка, приглашай всех к столу!

Все прошли в другую комнату, с шумом стали рассаживаться. Иван несколько замешкался, Ирина потянула его за руку и усадила рядом с собой. С другой стороны от Ивана пристроился Анатолий Коротков. Он подтолкнул Ивана локтем в бок:

— Смотри-ка ты, даже шампанское!

Иван только теперь обратил внимание на сервировку стола. А посмотреть было на что! Колбаса нескольких сортов, белая, похожая на сало, рыба, салаты, и ещё что-то совершенно непонятное, но выглядящее очень аппетитно. А в центре стола, окружённые бутылками лимонада, высились чёрно-белые башни шампанского.

Взрослых за столом почти никого не было. Только во главе стола, рядом с Лидой, сидела её мать и справа от них моложавая женщина, видимо, с мужем.

— А это кто? — негромко спросил Иван Ирину, показав глазами на заинтересовавшую его пару.

— Лариса, старшая сестра Лиды. С мужем, — одними губами ответила Ира.

— А отец у неё где?

— По-моему, в командировке.

Поднялась Лида и призывно махнула рукой:

— Открывайте шампанское! Мальчики, кто умеет?

Ребята переглянулись. Потом Женька Курочкин неторопливо взял бутылку, открутил проволоку. С негромким щелчком выскочила пробка, взбурлилось, заиграло в фужерах золотисто-жёлтое вино.

— За именинницу!

Все потянулись к Лиде чокаться. Некоторое время за столом царили шум и беспорядок, которые сменились стуком вилок и звоном тарелок.

Иван отпил немного и отставил бокал в сторону. Показалось неудобным пить сразу до дна, вдруг подумают — не видал шампанского сроду, накинулся.

— Давай поменяемся бокалами, — негромко шепнула Ирина.

— Зачем?

— Говорят, что если пить из одного стакана, то можно прочитать мысли друг друга. Не боишься?

Иван торопливо подвинул свой бокал. Нет, он не только не боялся, что она прочтёт его мысли, он даже хотел этого. Пусть она узнает, что он думает о ней: она самая красивая, самая умная, самая добрая, он любит её и хотел бы быть всегда с нею рядом, вот так, как сейчас.

Ирина маленькими глотками медленно потягивала вино и лукаво посматривала на Ивана.

— А ты что не пьёшь? — шёпотом спросила она. — Не хочешь узнать, что я думаю?

— Боюсь.

— Чего?

У Ивана в голове всё шумело и кружилось, но не от вина, а от близости Ирины, от ощущения необычного счастья. И он осмелился шепнуть ей:

— А вдруг узнаю, что ты меня не любишь!

— Глупый, — ласково шепнула она, положила свою руку на его и наклонилась к нему, но тут же отстранилась. — Смотрят на нас.

— Иван, чувствуя, что предательская краска снова заливает его щёки, склонился над тарелкой. Усилием воли заставил себя прислушаться к беседе, ведущейся за столом.

— Хорошая у вас квартира, — сказал кто-то из девчат.

— Да, да, — согласно закивала Лидина мать. — Теперь таких не строят. Видите, какие высокие потолки! И метраж. Четыре комнаты — семьдесят с лишним квадратных метров.

— Так вам, вероятно, приходится за излишек жилплощади платить? — деловито осведомился Серёжка Абросимов.

— Ах нет, что вы! Ведь Степан Александрович имеет право на дополнительную жилплощадь.

— А Степан Александрович — это кто? — недоуменно переспросил Серёжка.

— Как кто? Мой муж.

Она сказала это с такой гордостью, что ребята переглянулись. Очевидно, авторитет хозяина дома был настолько высок в семье, что даже заглазно жена называла своего мужа по имени-отчеству.

— Впрочем, нам, старикам, многого не нужно. Это всё для Лидуши. Вот выйдет замуж, две комнаты ей с мужем, и нам со Степаном Александровичем двух вполне хватит.

— Мотай, Тюлень, на ус, — коротко хохотнул Сергей, но Толька ответил ему коротким, злым взглядом.

— Мы своё уж отживаем, — продолжала Лидина мать, — теперь больше для дочерей живём. Старшая, слава богу, хорошо пристроена, теперь вся забота о Лидуше.

— По случаю такому не худо и выпить, — вступил в разговор молчавший до этого муж старшей сестры. — Молодой человек, — обратился он к Тольке, — передайте мне, пожалуйста, бутылку шампанского!

Тот поспешно схватился за бутылку, задел свой фужер. Фужер упал, ударившись о край тарелки, ножка со звоном отлетела. Мать недовольно поджала губы.

— Тюлень несчастный, — негромко прошипела Лида. — Ведь хрусталь…

— Ничего, ничего, Лидуша, — остановила её мать. — Посуда бьётся к счастью.

Толька сидел красный, уставившись в тарелку, и готов был провалиться сквозь землю от смущения. Мать Лиды, убрала осколки и поставила перед ним новый бокал — он даже и не взглянул. Все испытывали чувство неловкости.

Между тем Николай взял бутылку шампанского и разлил вино по бокалам.

— Ну что ж, молодые люди, — произнёс он, — причина та же! За здоровье именинницы и её уважаемых родителей!

Все оживленно зашумели и не потому, что хотели выпить, а чтобы быстрее позабыть неприятную историю с разбитым фужером.

Со своего места поднялась Лидина сестра. Она постучала ножом по бутылке:

— Тише!

Дождавшись, когда за столом все смолкли, она подняла бокал. Иван взглянул на неё и поразился: на коротких, толстоватых пальцах были нанизаны четыре или пять золотых колец и перстней.

«И куда ей столько? — неприязненно подумал он. — Деньги, что ли, некуда девать?»

— Дорогая Лидуша! Мы с Николаем, — Лариса коротко кивнула в сторону своего мужа, — сердечно поздравляем тебя с днем рождения, желаем тебе большого-большого счастья, и в подарок преподносим вот это!

Она поставила бокал, взяла со стола небольшую коробочку, раскрыла её и подняла над головой, поворачивая из стороны в сторону, чтобы все могли рассмотреть. В электрическом свете ярко сверкнули две фиолетовые капли.

— Серёжки! Золотые! — ахнули девчата.

Лида порывисто вскочила с места, подбежала к сестре и пылко поцеловала её в щёку. Та, довольно улыбаясь, снисходительно приняла её благодарность. Лида вынула серёжки из коробки, приложила к ушам.

— Идут! — одобрила мать.

— Покажи, Лида, — попросил кто-то из девчат.

Лида уложила серёжки в коробку и пустила по рукам вокруг стола. Девчата восхищённо перешёптывались, мальчишки смотрели довольно равнодушно. Когда коробочка дошла до Женьки Курочкина, тот, прищурившись, взглянул, потом повернул к свету и снова посмотрел.

— Аметисты, — определил он и передал коробочку дальше.

— О, вы разбираетесь в камнях, — заинтересованно проговорила Лариса.

Женька пожал плечами. Не станет же объяснять ей что у его матери таких украшений раза в три побольше.

— Древние утверждали, — медленно продолжал он, — что аметисты защищают владельца или его близких от пьянства.

— Слышишь, Лида, — обратилась Лариса к сестре, — значит, муж у тебя пьяницей не будет.

— О, я и другое средство найду, чтобы с ним справиться, — сверкнув глазами, пообещала Лида.

— А что вы про этот камень скажете? — вкрадчиво спросила Лариса и протянула к Курочкину руку с отогнутым средним пальцем, на котором сверкал большой перстень с желтовато-лунным камнем.

— Опал, — коротко взглянув, заявил Женька. — Только его надо носить в ансамбле.

— Как это понять?

— Ну, то есть в сочетании. Чтобы была не одна вещь, а две. Например, перстень и кулон, или серёжке и колье. А в одиночку, считают, этот камень может принести владельцу несчастье.

Лариса сердито поджала губы.

— Ты слышишь, Николай? — повернулась она к мужу.

Тот послушно кивнул головой.

А коробочка, совершая свой путь вокруг стола, дошла до Серёжки Абросимова, но он демонстративно отставил её в сторону.

— Да ты хоть посмотри! Правда, красивые? — сказала ему Ира Саенко.

Но в Серёжку сегодня, видно, вселился бес противоречия, или, может быть, он был обижен за Тольку Короткова.

— Ничего красивого я не вижу, — отрезал он. — И вообще, если хотите знать, страсть к золоту — это мещанство!

— Уж не хочешь ли ты сказать, что и стремление выглядеть красивой — это тоже мещанство? — обрушилась на него Лида.

— А что значит выглядеть красивой? — вопросом на вопрос ответил Серёжка. — Согласен: красивое платье только подчеркнёт природную красоту девушки, скроет или по крайней мере сделает менее заметными какие-то недостатки. Ну, а золотые побрякушки для чего? Только потому, что они блестят и не окисляются? Так сейчас в химии появилось столько сплавов, которые золоту сто очков вперёд дадут и в том и в другом смысле. Так нет, если вам подарить колечко или серёжки из такого сплава, вы, пожалуй, обидетесь! Вам только из золота подавай!

Напрасно Толька Коротков дёргал Серёжку за полу пиджака, тот в пылу спора пришёл в состояние неуправляемости, и остановить его было невозможно. Правда, помня о конфузе своего друга, он вместе со стулом немного отодвинулся от стола, чтобы случайно не смахнуть рукавом стакан или тарелку.

— Как можно сравнивать! — вскинула плечами Лариса. — Золото — это драгоценный металл.

— Вот-вот, — обрадованно повернулся к ней Серёжка, — именно драгоценный! И носят эти кольца и перстни не для того, чтобы стать красивее, а чтобы показать своё богатство!

— А вы что, против достатка? Как же тогда вы понимаете политику партии на улучшение благосостояния трудящихся?

— Так это же совершенно другое дело!

— Нет, погодите! Вот вы кончите школу, поступите на работу. Вам предложат хорошую квартиру, большую зарплату. Вы что, откажетесь?

— Не откажусь! Но и культа из этого делать не буду!

— Эх, молодёжь, молодёжь, — снисходительно покачивая головой, вмешался в разговор молчавший до этого Николай. — Пыла и горячки в вас много, а знания жизни — ни капельки. Вот столкнётесь с прозой жизни, вся романтика с вас моментально облетит. Да что далеко за примерами ходить? Ну-ка, кто из вас мечтает жить плохо? Никто? Вот то-то. Да взять вот хотя бы эту осетрину, — кивнул он на блюдо с рыбой. — Вкусно ведь? А цена ей двенадцать рублей килограммчик! И то по знакомству только достали. Так что без достатка её и не попробуешь.

Толька Коротков, нацелившийся было вилкой на кусок рыбы, отдёрнул руку, как ужаленный.

— Иван, а ты что молчишь? — взмолился Серёжа. — Скажи хоть что-нибудь!

Но Иван почему-то вспомнил тоненькие стебельки-ножки Ольги, торчавшие из ботинок сорок второго размера, посмотрел на осетрину и махнул рукой, решив не вмешиваться в этот пустой, по его мнению, спор.

— Я не против достатка, — не дождавшись помощи, решил сам продолжить спор Сергей. — Я против излишества.

— А что вы считаете излишеством?

— Да вот хотя бы рыбу эту! Двенадцать рублей килограмм! А сколько обыкновенная стоит? Пятьдесят, шестьдесят копеек. Так что она в двадцать раз вкуснее, что ли? И не было бы её, ничего бы не изменилось, голодными бы не сидели.

— Ну, а ещё?

— Золото. Хрустали разные, — Серёжка оглянулся на Тольку, видно, не забыл ещё конфуз, произошедший с его другом, — автомашины.

— Автомобиль не роскошь, а средство передвижения, — лениво напомнил Женька Курочкин.

— Это автомобиль как таковой, — ответил ему Сергей. — А личный — роскошь. У нас и без автомобиля средств передвижения сколько хочешь: и автобус, и поезд, и даже самолёт. Садись и поезжай, куда тебе хочется!

— Так за всё платить приходится. И кроме того, там тебя везут, а на своей машине ты сам управляешь.

— Вот именно. «На своей!» «Сам». Примитивное чувство мещанина-собственника!

— Погоди-ка, — с лукавой улыбкой проговорила Лида Норина. — Скажи-ка, Серёжа, ты для чего в каждый выпуск лотереи билет покупаешь? Только не говори, что это для укрепления бюджета государства! Всё равно не поверим!

— Но это же совсем другое дело! — подскочил Сергей.

— Ты не увиливай, не увиливай. Говори честно: что мечтаешь выиграть? Машину?

— Ну машину, — под общий смех признался Сергей.

— Вот так-то, — подвёл итог спору Николай. — Дай бог, как говорится, всем нам в достатке жить. Ну, а если излишек подвернётся, мы и от него не откажемся!

Все зашумели, обрадованные, что спор кончился. Серёжка ещё пытался что-то сказать, но его уже не слушали.

— Танцевать! — призывно махнула рукой Лида, выходя из-за стола и направляясь к двери в соседнюю комнату.

— Танцевать! — подхватили все.

К Ивану и Ире подошёл, сердито бурча, Серёжка Абросимов, ещё не остывший после спора.

— А всё-таки я прав, — упрямо заявил он. — Хотел я им сказать о том, что Ленин говорил: при коммунизме из золота общественные уборные делать будут, да неудобно было за столом.

— Милый Серёженька, — неожиданно ласково проговорила Ирина, — ты как во сне живешь. Проснись, оглядись вокруг! У какой уважающей себя девушки сейчас нет золотых серёжек? У большинства! У какой молодой пары ты не увидишь золотых обручальных колец? Да без этого и свадьба не мыслится! А ты — общественные уборные! Пойдём, Ваня, танцевать.

И она увлекла за собою Ивана, ошеломлённого не менее Сергея, в соседнюю комнату, где уже вовсю гремела музыка.

Иван испытывал непонятное ему чувство какого-то неудовольствия. Во время танцев он пригляделся к девчатам и убедился, что Ирина была права: почти у всех у них были в ушах золотые серёжки, да и у Ирины в самых мочках уха блестели две красные капельки.

— И как только это я раньше не замечал? — удивлённо думал он. — Или они надевают эти серёжки вот на такие вечера, а в школу их не носят? Или просто до этого я не обращал внимания?

Тревожащее чувство не покидало его ни во время танцев, ни после, когда снова уселись за стол пить чай с «фирменным, норинским», как объявила Лида, пирогом с яблоками.

Ушли они с Ирой из гостей раньше всех, только Женька Курочкин исчез до них, как-то незаметно тихо, что обычно было ему не свойственно.

Медленно шли они по тёмным, притихшим улицам. Ирина чему-то задумчиво улыбалась.

— Знаешь, Ирина, — негромко начал Иван, — я всё время возвращаюсь в мыслях к тому спору, который за столом был. И мне кажется, что Серёжка всё же прав.

— В чём? — остановилась Ира. — В том, что хорошо жить — это плохо?

— Да нет, — поморщился Иван, — не в этом. Конечно, каждый хочет жить получше. Но вот когда эта погоня за вещами, за побрякушками становится чуть ли не самоцелью, главной жизненной идеей! Вот это и есть, по-моему, скатывание в болото мелкобуржуазного мещанства!

Ирина по-прежнему молчала, улыбаясь каким-то своим мыслям.

— И насчёт машин Серёга тоже прав, — продолжал Иван. — Вон у меня сосед купил «Москвича». Так он на нём осенью ездит по дальним совхозам, скупает там яблоки по двадцать, по тридцать копеек за килограмм, а зимой продаёт по полтора рубля! Так какое же это средство передвижения? Это уже средство для спекуляции, для личной наживы. Хуже нет, когда человек становится рабом вещей или денег. Так ведь?

Ирина неопределённо пожала плечами.

— Понимаешь, — развивал свою мысль воодушевившийся Иван, — вот вся эта тяга к золоту, к тряпкам, к побрякушкам она, как бы тебе это поточнее сказать, вот вроде закона всемирного тяготения, к земле прижимает. И для того, чтобы взлететь, необходимо преодолеть этот закон. Согласна?

— Согласна, согласна, — ответила Ирина. Но по её голосу Иван догадался, что это сказано только для того, чтобы не молчать, а на самом деле мысли Ирины заняты чем-то другим.

— Да ты не слушаешь меня. О чём ты думаешь?

— Не скажу, — негромко прошептала Ирина, отрицательно качнув головой.

— Нет скажи! — оскорблённо настаивал Иван. — Иначе я обижусь.

— Я стесняюсь.

— Кого? — искренне удивился Иван. — Меня?

— Ну хорошо, — поколебавшись, согласилась Ирина. — Только ты не гляди на меня.

Она отвернулась от Ивана, спрятала лицо в воротник пальто и тихо проговорила:

— Просто я представила себе… как лет через пять… или восемь… мы едем с тобой на автомобиле. Ты за рулём… я рядом… а сзади — две или три мордашки…

— Ира!..

Иван даже задохнулся от нахлынувшего внезапно на него всепоглощающего ощущения счастья. Он повернул её лицом к себе и утонул в широко раскрытых навстречу ему серых глазах. А потом прижался своими губами к вздрагивающим тёплым губам Ирины.

Время остановилось. Только гулким метрономом отстукивали их сердца. Наконец Ирина отстранилась.

— Домой пора, — прошептала она, поправляя шапочку. Потом взяла его под руку, доверчиво прижалась плечом, и они опять пошли вниз по улице.

Шли молча, время от времени поглядывая друг на друга. Ира улыбалась и, наконец, не сдержавшись, фыркнула.

— А теперь чему смеёшься? — спросил Иван.

— Так. Вспомнила твой подарок, — улыбаясь, ответила Ирина. — «Сердце на ладони». Это про таких, как ты, наверное. У которых вся душа нараспашку.

— А тебе хотелось бы, чтобы я хитрил и притворялся? — обиженно проговорил Иван.

— Дурашка ты мой, — ласково сказала Ирина и теснее прижала его руку к себе. — Именно таким вот тебя и люблю.

Впервые между ними было произнесено это слово. И хотя сказано оно было просто и тихо, для Ивана оно прозвучало праздничным звоном колоколов, на мгновение даже оглушив его. Он склонился к руке Ирины и прижался губами к светлой полоске кожи, белеющей между варежкой и рукавом пальто.

— Ты чего? — спросила она, не отнимая руки.

— Я тебя тоже люблю! — тихо и торжественно, как клятву, произнёс Иван.

— Я знаю, — просто ответила Ира.

Они шли молча. После сказанного все другие слова казались лишними, серыми. Наконец Ира заговорила:

— Ты заметил, какой Курочкин сегодня тихий был? Сам на себя не похож.

Иван кивнул.

— Надеялся, наверное, что Чернова придёт. А она не пришла. Вот и переживал.

Ивану на эту тему говорить не хотелось: он хорошо помнил вчерашнюю размолвку из-за Женьки.

— Помочь бы ему чем-нибудь надо, — сочувственно произнесла Ирина.

Иван только пожал плечами: чем и как можно помочь человеку в этом случае! Ещё навредишь нечаянно.

— Ну, я пришла, — остановилась Ира. Иван попытался задержать её руку, но она освободилась и легко взбежала на крыльцо.

— До завтра! — крикнула, обернувшись.

— До завтра! — ответил Иван.

Дождавшись, когда она скрылась за дверью, отправился домой. Настроение у него было самое прекраснодушное. Он понимал заботу Ирины о Женьке: когда сам счастлив, хочется, чтобы и всем другим вокруг было так же хорошо. Только в самом деле, как они могут помочь Женьке. Да и не верит Иван в его любовь, уж очень Женька легковесный человек, не может у него быть ничего серьёзного.

Но Сергеев ошибся: на сей раз у Курочкина, действительно, было что-то серьёзное или, во всяком случае, необычное. К любви Женька относился легко, усвоив в какой-то мере взгляды своей матери. Та ещё с ранних Женькиных лет причитала над единственным сыночком:

— Красавчик ты мой писаный. Подрастёшь — все девушки по тебе сохнуть будут!

Шли годы, и пророчество матери начинало сбываться. Высокий, со светлыми вьющимися волосами, всегда хорошо одетый, остроумный и весёлый, Женька Курочкин всегда был в центре компании. У него всегда имелись деньги, он мог в любое время пригласить понравившуюся ему девушку в кино или на танцы. Всё это приносило ему лёгкие успехи в отношениях с девушками. Избалованный их вниманием, Женька ещё с шестого класса спрягал во всех наклонениях глагол «люблю», но ещё ни разу не встречался с настоящим чувством.

И вот оно пришло. Первоначально новенькая понравилась ему только внешне: светлые пепельные волосы и удивительно тёмные синие глаза. «Смазливая девица», — подумал Женька, когда впервые увидел Нину. Верный себе, он решил сразу же произвести на неё неотразимое впечатление, но, к своему удивлению, получил неожиданный отпор. Не подействовало его «умопомрачающее», как он сам говорил, красноречие и остроумие.

Тогда Женька решил действовать иначе. Во время уроков он не сводил с Нины «пламенного» взгляда, на переменах всегда старался быть недалеко от нее, отпускал блистательные остроты или высказывал глубокомысленные фразы. Но безуспешно. Больше того, однажды он слышал, как Нина бросила вскользь:

— Вот шут гороховый!

Не оставалось почти никакого сомнения, что этот сверхнелестный эпитет направлен именно в его адрес. И тогда Женька растерялся. Впервые он встретился с девушкой, которая понравилась ему, но не обращала на него никакого внимания. Оскорбленное самолюбие требовало ответить взаимным безразличием, «наплевать и забыть», как любил говорить Женька. Но это оказалось не так-то просто. Чем категоричнее приказывал он себе, игнорировать «зазнавшуюся красотку», тем сильнее ему хотелось постоянно быть рядом с ней, разговаривать, просто смотреть на неё. Напрасно он твердил себе, что нужно «высоко держать знамя мужского самолюбия», — нахлынувшее чувство было сильнее его.

И тогда Женька на всё махнул рукой и целиком отдался этому чувству. Все обложки его тетрадей были теперь исписаны одним словом «НОЧЬ», причём все буквы — заглавные. Никто: ни учителя, иногда заглядывавшие в тетради, ни ученики — не могли догадаться, что в этом слове зашифрованы две буквы, которые в последнее время так нравилось писать Женьке, это буквы Н и Ч.

Затем Женька записался в химический кружок. Не потому, что он вдруг полюбил химию и хотел больше знать. Просто в этом кружке занималась Нина.

Впрочем, из кружка он скоро был изгнан с позором за то, что при помощи бертолетовой соли и железных опилок устроил такой взрыв, что вылетело стекло в окне. И хотя сам вставил стекло и клятвенно заверял, что подобное никогда не повторится, учительница химии была неумолима, заявив, что безопасность других участников кружка для неё гораздо дороже проблематичных успехов Курочкина в изучении химии.

Наконец Женьке повезло. Ирина организовала баскетбольную команду девушек, в которую вошла и Нина, и он сразу же высказал добровольное согласие вместе с Иваном Сергеевым тренировать эту команду. На ехидное замечание Ирины: «А как же сердце?», он галантно расшаркался, приложив руку к груди, и ответил:

— Сердце моё принадлежит вам, девушки.

— Всем? — не преминула уколоть Лида Норина и понимающе покосилась на Нину. — Или кому-нибудь одной?

— Конечно же, всем! — поспешно заверил Женька.

— Жаль! — томно вздохнула Лидка.

Тренировались по вторникам и субботам. Женька рассчитывал, что после тренировок он сможет провожать Нину домой, будет с ней наедине. Но и эта надежда не оправдалась. Когда они шли домой, всегда вместе с ними были или Толька Коротков, или Сергеев с Ирой. Вместе они доходили до Нининого дома, она весело прощалась со всеми и убегала.

Женька несколько раз пытался придумать предлог, чтобы задержать её: то затевал разговор о тактике в баскетболе, то предлагал всем вместе идти на старую кинокомедию с участием Филиппова, но ничего путного из этого не получалось. Так продолжалось день за днем, и, наконец, Женька отважился на решительный и окончательный шаг. В этот день он был дежурным по классу. Ещё дома он написал короткую записку, тщательно обдумав каждое слово:

«Нина! Если у тебя сегодня вечер свободный, то приди в школьный парк в 19 часов 30 минут. Мне обязательно нужно поговорить с тобой, но только не при всех. Женя».

На большой перемене, якобы для того, чтобы проветрить класс, Женька выгнал всех в коридор и, воровато оглядываясь на дверь, положил записку в дневник Нины, лежавший на парте.

Когда начался следующий урок, он не мог спокойно сидеть на своём месте. Он ёрзал на парте, не сводя с Нины глаз, и твердил про себя, словно гипнотизировал:

— Открой дневник! Открой дневник!

Сидящий рядом с ним Сергеев удивлённо косился на него, но Женька не видел никого, кроме Нины. Вот она протянула руку к дневнику. Сейчас откроет! Нет, взяла тетрадку, лежащую под дневником, и стала что-то записывать. Когда же? Когда же?

— Запишите задание на дом, — сказал учитель.

Вот сейчас! Женька замер. Нина взяла дневник, перелистывает страницы… Белая птичка выскользнула из дневника и косо, словно у неё было подбито крыло, опустилась на пол. Женька откинулся на спинку парты — всё! Нина нагнулась, подняла бумажку, положила её на край парты, записала задание на дом и только тогда прочитала записку. Брови её удивленно взлетели вверх. Она оглянулась на Женьку, и он мужественно встретил её взгляд. Нина нахмурилась и еще раз внимательно прочитала записку. Потом скомкала её и задумалась. В это время прозвенел звонок. Женька остался сидеть на месте. Тогда Нина сама подошла к нему.

— Это действительно так важно для тебя? — спросила она, глядя прямо ему в глаза.

Женька молча кивнул.

— Так скажи сейчас!

Женька отрицательно покачал головой. Нина задумалась. Женька с тревогой ждал её ответа.

 

[Маруся]

— Хорошо, я приду, — твёрдо сказала она, круто повернулась и лёгкой походкой отошла от Женьки.

День был выбран удачно: вечером в клубе московские артисты давали концерт. Женька купил два билета — третий ряд партера — и надеялся пригласить Нину. Какая же девушка откажется от такого удовольствия! Концерт начинался в 20.30, и Женька рассчитывал успеть и объясниться с Ниной, и пригласить её в клуб.

Собираться на свидание он стал за добрый час. Вертелся перед зеркалом, пытаясь подобрать подходящее выражение лица: небрежное и в то же время значительное. Он примерял их, как примеряют галстуки: не торопясь, отбрасывая ненужные и разглаживая понравившиеся. За этим занятием и застала его мать.

— Ты, кажется, на концерт собираешься?

Вопрос несколько удивил Женьку. Он ещё накануне предупредил мать об этом, одновременно прощупывая почву: не пойдет ли она, так как встреча в клубе с родителями, когда он будет с девушкой, никакой радости ему не доставит. Впрочем, он знал, что отец в этот вечер будет в поездке, а мать одна в клуб почти никогда не ходит.

— Да, — односложно ответил Женька.

— Возьми тогда ключ. Я сегодня отпустила Веру, ей нужно в деревню сходить. Поздно придёшь?

— Часов в двенадцать.

— Ну, хорошо. Так не забудь ключ!

Она ушла. Женька ещё немного покрутился перед зеркалом, потом уселся на диван, пытаясь представить себе, как произойдёт их объяснение. Несмотря на некоторый опыт в отношениях с девушками, ему ещё ни разу не приходилось по-настоящему объясняться в любви. Чаще сами девушки признавались ему, а он снисходительно выслушивал их признания, отделываясь ничего не значащими красивыми фразами или своими обычными шутками. Пределом его объяснений была стандартная фраза:

— Девушка, вы мне импонируете!

Но Нине он так сказать бы не смог. Значит, нужно было придумать что-то другое, значительное, чтобы она поняла и поверила. Как же сказать ей эти старые и вечно новые три слова: «Я вас люблю!?»

Сигналы проверки времени прервали его размышления. Он торопливо оделся и крикнул на ходу:

— Мама, я ушёл! — и выскочил на улицу.

Ветерок, днем почти незаметный, к вечеру усилился.

Он подхватывал недавно выпавший и не успевший слежаться снег, крутил его в воздухе, переносил под забор и укладывал там в сугроб. То, успокоившись, совсем затихал, то усиливался: хватал за полы пальто, словно пытался задержать, легонько подталкивал в спину.



В парк было два входа: от школы и в противоположном конце. Нина, конечно, не пойдет от школы, значит, ждать её нужно у другого входа. Был, правда, ещё один лаз, им пользовались только мальчишки: в железной ограде был выломан один прут, а другой отогнут. Женька решил воспользоваться этим лазом. Он пролез в него, выбрался на лыжню, пробитую школьниками на занятиях по физкультуре, и неторопливо пошел к выходу, откуда, по его расчётам, должна была прийти Нина. Время в запасе у него ещё было.

Давно уже стемнело, небо закрыли тучи. Луны не было, и только по светлому пятну на небе угадывалось место, где она должна была бы быть. Голые деревья ёжились под бурными налетами ветра. Зимний сад всегда вызывал в Женьке тоскливое чувство. Клены тянули к небу черные ветки, будто взывая о помощи. Березки, устав бороться, тоскливо опустили ветви вниз, и только молодой дубок вызывающе потряхивал еще недавно кудрявой головой навстречу ветру.

Ждать пришлось долго. Женька уже не раз с нетерпением поглядывал на часы. Наконец, у входа показалась знакомая фигура. Женька заторопился ей навстречу.

Не доходя до него двух шагов, Нина остановилась. Остановился и Женька. Оба молчали. Закрывая лицо от ветра, Нина стояла вполоборота к Женьке. Было в ее фигуре что-то беззащитное, робкое. Ему захотелось взять ее на руки и нести куда-нибудь далеко-далеко.

— Ну, — прерывая молчание, коротко сказала Нина. — Я пришла. Что скажешь?

Все заранее приготовленные слова вдруг вылетели у него из головы.

— Знаешь, Нина, — как-то робко и в душе проклиная себя за эту робкость, заговорил Женька, — у меня случайно оказались два билета на сегодняшний концерт. Может быть, пойдём? Билеты хорошие, — заторопился он, заметив недовольное движение Нины, — третий ряд партера!

Против такого аргумента, как третий ряд партера, считал Женька, устоять было трудно.

— И только для того чтобы пригласить меня на концерт, ты назначил эту встречу в парке?

В голосе Нины слышалась насмешка. Он искоса посмотрел на неё, но она стояла всё так же, прикрывая от ветра лицо.

— Может быть, не только для этого, — негромко ответил он.

Нина вдруг резко повернулась к нему, смело и прямо взглянула ему в лицо.

— Вот что, Курочкин, — строго и просто заговорила она, — давай не будем играть в прятки, поговорим откровенно, чтоб не оставалось никаких недоговорённостей. Идёт?

Её синие глаза в полутьме декабрьского вечера казались совсем чёрными. Женька невольно залюбовался ею.

— Судя по времени и обстановке, — продолжала Нина, — ты пригласил меня сюда для традиционного объяснения. Как это пишется в классических романах: я вас люблю, к чему лукавить… Так?

Теперь уже Женьке не показалось: в голосе Нины явно слышалась насмешка. Это подействовало на него отрезвляюще — разговор вступил в привычный для него тон, и он решил принять бой.

— А если и так?

— А если без «если»? Так или не так?

Робость, овладевшая Женькой в первую минуту встречи, уступила место злости. Нет, надо сбить с нее спесь!

— Очевидно, миледи так часто участвовала в подобных сценах, что ей известно все до малейших подробностей.

Секунду Нина молчала, потом с глубоким презрением выдохнула:

— Эх ты!.. — и, резко повернувшись, пошла к выходу.

Женька молча смотрел ей в спину. Сердце билось гулко и зло.

«Сейчас уйдёт! И… насовсем!» — неожиданно резанула мысль, и Женька вздрогнул.

— Нина!

Перепрыгивая через сугробы, проваливаясь по колено в снег, он догнал её у выхода и схватил за руку.

— Нина! Подожди!

Она молча высвободила руку, но Женька загородил ей дорогу.

— Прости. Ты во всём, понимаешь, во всём права.

Нина коротко взглянула на него. И хотя Женька был выше её почти на целую голову, ему показалось, что она смотрит на него сверху вниз.

— Когда я шла сюда, — медленно проговорила Нина, — мне казалось, что мы с тобой ещё можем быть добрыми товарищами. Но здесь я поняла, что никакой дружбы между нами быть не может. — Она помолчала и твёрдо повторила: — Никакой. А теперь пусти меня.

— Ну нет, — Женька держал её за обе руки и, задыхаясь от злости, пытался притянуть к себе. — Теперь я тебя не отпущу!

Её яркие губы были близко, вот они, почти рядом, ещё немного… Разгорячённый обидой, любовью и злостью, забыв обо всём, он тянулся к ним, но вдруг наткнулся на леденящий блеск синих глаз, полных непередаваемого презрения. Руки опустились сами собой. Нина молча обошла его стороной, по глубокому снегу, словно опасаясь, что малейшее прикосновение к нему испачкает ее, и скрылась за парковыми воротами. Только тогда Женька немного пришел в себя. Он сплюнул и зло выругался!

— Тоже мне, недотрога. Видели таких! Цену себе набивает!

Самолюбие Женьки было болезненно ущемлено. А он-то, дурак, старался, билеты на концерт купил. Ну, ладно! Он ещё себя покажет!

Отвергнутая любовь требовала отмщения и немедленного. Женька ещё раз мысленно обругал Нину, и на сердце у него стало немного легче. Ничего, ещё сама прибежит! А пока… пока надо на концерт идти — не пропадать же в самом деле билетам.

Только сейчас Женька почувствовал, как у него озябли ноги. Снег набился в ботинки и растаял там. Успеет ли он переодеться? Женька взглянул на часы — до начала концерта оставалось почти полчаса — успеет. Пять минут дойти до дома, пять минут на переодевание, и в клуб. А куда девать второй билет? Ничего, у клуба он найдёт кого-нибудь из знакомых девушек и пригласит назло этой зазнайке. И чего в ней хорошего? Подумаешь, волосы, глаза. Сивая пучеглазка, вот она кто!

Всю дорогу до дома Женька изощрялся в придумывании бранных кличек и эпитетов в адрес Нины. Это немного успокаивало.

В таком настроении он подошёл к дому, хотел по привычке постучать, но с досадой вспомнил, что мать отпустила Веру в деревню, а ждать, пока сама мать соберётся открыть — наверняка, на концерт опоздаешь! Он пошарил в карманах, нашёл ключ и отпер дверь. На вешалке в прихожей висело знакомое пальто с серым каракулевым воротником и такая же шапка.

Женька остановился и присвистнул:

— Этого ещё не хватало! Верблюд! Зачем он припёрся? Кляузничать?

Не раздеваясь, Женька бесшумно подошёл к двери и замер на пороге. Первое, что ему бросилось в глаза, — это коричневый пиджак завуча со странным воротником — голубым, с большими золотистыми цветами. Но уже в следующее мгновение Женька сообразил, что это не воротник, а руки его матери на шее Верблюда! Его мать обнимала чужого мужчину! Да ещё учителя! Это было настолько неправдоподобно, кощунственно, что Женька застыл на месте, не зная, что делать. Хотелось взвыть, броситься на этого, ставшего противным до омерзения, Верблюда, царапать его, кусать. Или обругать самыми грязными словами мать, или закрыть глаза и не видеть этого. Может быть, в действительности ничего этого нет, просто страшный сон.

Испуганный вскрик матери вывел Женьку из оцепенения. Он круто повернулся и выскочил на улицу.

Темнота уже сгустилась и стала почти физически осязаемой, и только бесчисленные снежинки старались перечеркнуть ее. Низко пригнувшись, словно разрывая лбом темное полотно ночи, Женька торопливо зашагал вниз, к центру города. Вслед ему взметнулся захлебывающийся крик:

— Женя! Сыночек! Вернись!

Но он только ещё больше сгорбился и зашагал торопливее. Метель бушевала вокруг, но Женька её не замечал. Шёл и сквозь скупые мальчишеские слёзы бормотал проклятия и ругательства.

— Учитель, собака, пёс, — захлёбываясь слезами, бормотал Женька. — моральный облик… Работать и жить по-коммунистически… А сам? — он скрипнул зубами в бессильной ярости. — А мать? Как она могла?

Женька не замечал ни встречных, ни метели и спохватился только тогда, когда очутился перед ярко освещёнными афишами клуба. Ну, нет, на концерт он не пойдет! А куда же? Напиться с горя — вот это по-мужски! Женька пощупал грудной карман. Там, аккуратно свернутые, лежали две пятирублевые бумажки. Женька не раз хвастался ими перед приятелями. Пропить их! А билеты продать! Он не сомневался, что сразу же найдёт покупателей. Хорошие гастроли в небольшом городке бывают настолько редко, что на каждом концерте зал переполнен. И он не ошибся. У подъезда клуба стояло десятка два человека, повторявших безнадёжными голосами одну и ту же фразу:

— Нет ли лишнего билетика?

И стоило только Женьке достать из кармана билеты, как у него их буквально выхватили из рук.

А теперь куда? Недалеко от клуба есть «забегаловка», где торгуют пивом. Есть там и водка, правда, на вынос, но это только так считается, а на самом деле пьют прямо тут же, у стойки. Самому Женьке ещё ни разу не приходилось выпивать там, но он неоднократно слышал от других. Что ж, пришло время и самому испытать.

В «забегаловке» никого не было, только в углу, у пустой пивной бочки, спал сидя какой-то мужичок. «Неужели и я вот так же? — невольно подумал Женька. — Ну и пусть все видят, до чего довели!» Он шагнул к стойке и бросил на нее деньги, полученные за билеты.

— Четвертинку и кружку пива!

Продавец понимающе подмигнул. Тотчас из-под стойки появилась четвертинка водки, заткнутая свернутой бумагой.

— Нет четвертинками, — не глядя на Женьку, проговорил продавец, наливая пива. — тебе повезло. Приходил тут один, попросил разлить половинку. Стакан нужен?

Женька кивнул головой.

Оттуда же, из-под стойки, моментально появился засаленный стакан.

— Ты бы хоть помыл его, что ли, — поморщился Женька.

— А зачем? — искренне удивился продавец. — Водка, брат, она всякую микробу сразу убивает, а вода их только больше приносит. Так учёные люди объясняют.

— Вон пивные-то кружки моешь!

Продавец усмехнулся.

— Так это, мил человек, с меня санконтроль требует. А стакан — он лично мой, до него никакой санконтроль не касается. Ну, коли хочешь, сполосну.

Он действительно сполоснул в ведре с водой стакан, отчего тот отнюдь не стал чище, и протянул его Женьке.

— За стакан — двадцать копеек! — предупредил продавец. — Вот сдача.

Женька скомкал деньги и, не считая, сунул их в карман пальто. Затем налил больше половины стакана водки, добавил пива. Перебарывая отвращение, залпом выпил обжигающую смесь и, еле сдерживая одолевающий кашель, уткнулся в пивную кружку.

— Лихо! — одобрил продавец. — Повторить?

И, не дождавшись ответа, вылил остатки водки в стакан, а пустую бутылку сунул под стойку.

Приятная теплота согрела желудок, потеплело немного и на душе у Женьки. Захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем, рассказать о своей жизни. Но кому? Не этому же лысому продавцу. Женька торопливо допил остатки водки и пива. В натопленной «забегаловке» было чересчур жарко, а может быть, это уже действовала выпитая водка.

Он вышел на улицу. Метель не утихла, но теперь ветер со снегом не хлестал по лицу, а приятно освежал. Куда идти дальше? Он остановился в раздумье и пожалел, что продал билеты. Концерт, наверное, интересный, там будут все знакомые. Впрочем, о чём он думает? У него же есть деньги, которые он твёрдо решил пропить.

И пропить не в «забегаловке», не у стойки и не из горлышка за углом, а по-взрослому, за столом, в ресторане.

Ресторан в их небольшом городке был только на станции, на вокзале. И Женька направился туда. Ноги почему-то стали разъезжаться, а один раз он даже свалился на бок.

Наконец, он дошёл до перекидного моста, который вёл через пути на перрон, и здесь совершенно неожиданно встретил препятствие: дежурный по станции решительно загородил ему дорогу.

— Куда путь держите, молодой человек?

— На вокзал, в ресторан.

— Нечего вам на вокзале в нетрезвом виде делать. Ещё попадёте под поезд — отвечай тогда за вас!

— То есть как это нечего? — надвинулся на него Женька. — А если я выпить хочу? Я свои деньги пропить желаю!

— Шёл бы ты лучше домой, молодой человек, — осуждающе проговорил дежурный. — Ишь, извалялся уже весь. Мать, наверное, беспокоится.

— Мать, — неожиданно для себя всхлипнул Женька и ожесточился. — Нет у меня больше матери! Слышишь, нет! И никогда не было! А не пускать ты не имеешь никакого права!

— Чего в самом деле пристаёшь к человеку? — раздался сзади хрипловатый голос, и Женька обрадованно повернулся к неожиданному заступнику.

Сзади него стоял, широко расставив ноги, крепкий коренастый парень лет на десять старше его, в низко надвинутой кепочке с коротким козырьком, в лёгком осеннем пальто. А за ним неясно маячила вторая фигура, на которую Женька не обратил внимания.

— У человека, может, горе какое, его залить нужно, а ты тут встал как столб и ничего понимать не хочешь, — продолжал парень и, подхватив Женьку под руку, шагнул вместе с ним на дежурного. — Пошли, кореш!

Дежурный, ворча, посторонился.

— Понимаешь, — поднимаясь по лестнице, жаловался Женька новому знакомому, — выпить хочется, а он не пускает, говорит, что в нетрезвом виде нельзя. А кто нетрезвый? Сам он нетрезвый!.. А я абсолютно трезвый! И деньги у меня есть. Хочу их культурно пропить в ресторане.

— И много денег? — вскользь спросил парень.

— Хватит с меня. Да и тебя напоить могу.

— Так уж и напоить?

— Не веришь? — остановился Женька. — Пошли!

— Я не один, со мной приятель.

— И на него хватит, — хвастливо проговорил Женька и сделал широкий жест. — Пошли, всех угощаю!

— Ну что ж, пошли, — согласился новый знакомый и внимательно посмотрел на Женьку.

В ресторанном зале было почти пусто, только в углу за столиком сидела какая-то подвыпившая компания да три железнодорожника, видимо, только сменившиеся с дежурства, пили мутное пиво, закусывая копчёным лещом.

Свободных мест было сколько угодно, и Женька опустился на первый попавшийся стул.

— Леночка! — фамильярно окликнул новый Женькин знакомый молодую официантку, пересчитывающую у стойки дневную выручку. — Подойди к нам!

Держался он уверенно и просто, очевидно, был частым посетителем этого зала. Официантка кивнула головой, свернула деньги, сунула их в карман и подошла к ним.

— Сообрази-ка нам пятьсот грамм для пробы и лёгонькую закусочку: селедочку, винегрет, если есть, рыбку заливную, холодненькую.

— А поч-чему лёгкую? — взъерепенился вдруг Женька. — Хочу, чтоб всё было как следует. Где у вас меню?

Язык уже плохо подчинялся ему. В меню, отпечатанном на машинке, все буквы слились в серое пятно, но он всё-таки уловил название блюда, звучащего необычно, и удовлетворённо ткнул в него пальцем.

— В-вот, фри-икасе хочу!

Он громко икнул и уставился на официантку бессмысленными глазами.

— Ладно, — снисходительно улыбнулся новый знакомый. — Фрикасе так фрикасе. А вообще-то и верно, перекусить не мешает. Что у вас там сегодня из порционных?

— Пельмени и шницель натуральный, рубленый.

— Тогда три шницеля, только попроси на кухне, чтобы побыстрее. Ну, и ему фрикасе. Водку и закуску сейчас, а остальное потом.

Официантка оглянулась на буфет, наклонилась над столиком и негромко сказала:

— Распоряжение поступило — только по сто грамм на человека отпускать.

— Э-э, — небрежно отмахнулся парень, — этот приказ не про нас. Пусть, кто писал, тот его и соблюдает. А мы по сто грамм по второму заходу пить будем.

— Буфетчица не отпустит, — возразила официантка.

— Брось! Первый раз, что ли? Налей в два графина по двести пятьдесят, никто и не придерется. Да и придираться-то не к кому, зал-то совсем пустой.

Странное чувство овладело Женькой. Всё перед ним плыло, качалось, двигалось в каком-то непонятном хороводе, лица туманились и расплывались. Злость вдруг прошла, осталась только жалость к себе. Сладко щемило сердце, и хотелось плакать.

Неслышно подошла официантка, быстро и ловко расставила на столе бокалы, графины, тарелки с закуской и так же неслышно отошла.

— Ну, со знакомством, — повернулся к Женьке парень. — Тебя как зовут? Евгений? Женька, значит. А меня — Михаилом, Мишкой. Его вон, — кивнул он головой на своего приятеля, — Васькой.

Только теперь Женька заметил, что за столом их трое. Он посмотрел на Ваську — маловыразительное расплывшееся лицо подмигнуло ему.

— Твоё здоровье, Евгений!

Михаил поднял бокал и, прищурившись, посмотрел сквозь него на Женьку. Тот торопливо поднял свой. Звонко столкнулось стекло. Женька опрокинул водку, закашлялся и стал тыкать вилкой в ускользающую закуску.

Вторая порция водки застлала его глаза и мысли туманом. Всё дальнейшее он помнил плохо: что-то он ел, не понимая вкуса, мешая мясное со сладким, а сладкое с селедкой, кому-то объяснялся в любви и кого-то хотел поцеловать: не то официантку, не то Михаила; кому-то пытался объяснить разницу между стихами Блока и Есенина и исполнить романс Вертинского «Белая хризантема».

Потом он помнил, как уже где-то на улице ветер сорвал с него шапку и покатил по снегу. Мишка бросился её догонять, а он стоял, прислонившись к забору, и, смеясь, следил за неудачными попытками Михаила поймать его шапку. А затем снова провал в памяти.

Очнулся он утром и с удивлением увидел, что лежит в своей комнате на диване, заботливо укрытый одеялом. Женька сразу вспомнил и своё неудачное объяснение с Ниной, и то, как он застал мать с завучем, и выпивку в «забегаловке», и попойку в ресторане. Но как он пришёл домой и кто положил его на диван — этого он уже не помнил. Голова у него болела, во рту был противный привкус. Немного поташнивало, хотелось пить.

Взгляд его упал на одеяло, и болезненная улыбка скривила губы — мать свои грехи замазывает. Вчерашней злобы при мысли о матери уже не было, она сменилась чувством неопределённой брезгливости и горечи.

Женька поднялся с дивана и поморщился — голова болела. От других он слышал о тяжести похмелья, но сам такое испытывал впервые. Слышал он также, что это болезненное состояние проходит, если утром снова немного выпить, опохмелиться. Пошарил по карманам и присвистнул: денег не было ни копейки. Значит, вчера вечером в ресторане они пропили все. Здорово! Денег не жалко, но где же их взять сегодня? Конечно, можно попросить у матери, даже не говоря, зачем они нужны — она не откажет, — но после вчерашнего разговаривать с ней просто не хотелось.

Женька встал и прошёлся по комнате. Взгляд его упал на стол, и он не поверил своим глазам: на столе, прижатая фотоаппаратом, лежала пятирублевая бумажка. Женька гневно вспыхнул: мать положила! Купить его хочет! Первым его желанием было схватить эти деньги, смять их, затоптать ногами. Но тут же он отбросил эту мысль. Нет, бурное проявление чувств — это не его стиль. Только холодное презрение! Не обращать на деньги никакого внимания, словно их и нет на столе.

Женька взял со стены гитару и улёгся на диван, перебирая струны. Попробовал спеть вполголоса:


Эх, друг-гитара, что звенишь несмело,
Еще не время плакать надо мной…
Пусть все прошло, все пролетело,
Осталась песня в час ночной.


Надрывной романс не улучшил настроения. Голова заболела ещё сильнее. Мысли снова возвращались к деньгам. Собственно говоря, эти пять рублей мать положила для того, чтобы он молчал о вчерашнем. Но ведь он всё равно никогда не сможет сказать об этом ни отцу, ни кому бы то ни было другому. Так что он имеет полное моральное право взять эти деньги, а его презрение к матери от этого нисколько не уменьшится. Он отбрасывал эту мысль, но она снова и снова настойчиво вползала ему в мозги.

«Возьми, возьми! — словно нашептывал ему кто-то. — Ведь на мели сидишь! Папирос и то не на что купить. Всё равно без денег не обойдёшься…» — у отца попросить? Он к матери опять пошлёт — все деньги у неё в сумочке хранятся.

Самому из сумочки взять? А какая разница — из сумочки или со стола?

В конце концов Женька не выдержал, отбросил в сторону жалобно зазвеневшую гитару, торопливо, словно боясь, что передумает, скомкал и сунул в карман деньги, поспешно натянул пальто и выскочил на улицу.

Едва за ним хлопнула входная дверь, как в комнату вошла Эльвира Петровна. Обеспокоенно взглянула на стол — денег под фотоаппаратом не было. Она облегченно вздохнула. Путь к примирению с сыном был найден.

В школу Женька не ходил целую неделю: боялся, что при встрече с завучем не выдержит и натворит что-нибудь страшное. И только через неделю, когда всё немного успокоилось в душе, перегорело, он пришел на занятия, предварительно взяв у матери справку о болезни.

В школе для Женьки внешне всё осталось по-старому: так же в перемены ребята списывали задачки по физике и геометрии, а на практических занятиях по физике группы по пять человек «составляли цепь» из трех проводков, двух лампочек и одного амперметра (материалов для практических занятий не хватало); всё так же на уроках английского языка ученики тоскливыми голосами рассказывали надоевшие всем «Мой дом» и «Моя семья»; сбившись в стайку, девчата по-прежнему обсуждали свое «глубоко личное», как они говорили; все так же ребята шумно спорили о преимуществе персональной защиты над зонной, о проблемах цветного телевидения, о полетах в космос.

Всё было по-старому. Изменился только сам Женька, вернее, изменилось его отношение ко всему окружающему. Не то, чтобы он почувствовал себя посторонним, нет, просто интересы школьных товарищей показались ему мелкими и незначительными, их разговоры и споры — пустым словопереливанием. Когда и его пытались втянуть в разговор, он отвечал односложно или молча пожимал плечами. В классе быстро заметили перемену, происшедшую с Женькой, но особого значения этому не придали. Одни знали о его неудачном объяснении с Ниной. Другие привыкли, что Женька иногда, как говорится, «напускает на себя», и решили, что у него очередная «игра в разочарованного».

Как бы то ни было, но душевная драма Курочкина прошла мимо внимания одноклассников. Один только Иван Сергеев попытался раза два вызвать Женьку на откровенность, но, так ничего и не добившись, тоже решил, что причина всему — Нина. Его самого настолько охватило неизведанное ранее чувство любви и счастья, что он на всё в мире смотрел словно сквозь розовые очки.

И Женька все больше отходил от класса. Открыв связь матери с завучем, он окончательно решил, что все люди — подлецы, каждый хочет урвать от жизни лакомый кусочек и заботится только о себе, а все громкие слова о долге, о чести и морали — просто ширма, чтобы прикрыть свои низменные интересы. Поэтому все нотации учителей он выслушивал с равнодушным, скучающим видом и почерпнул из них одну только истину: школу нужно кончить, чтобы получить аттестат, который приоткроет небольшую лазейку в будущую жизнь.

Частицу своей ненависти к завучу Женька перенёс и на других учителей. Поэтому его выходки на уроках, раньше служившие только способом обратить на себя внимание, теперь зачастую стали носить откровенно злой характер. Англичанка уже трижды уходила с урока в слезах, да и другим учителям он доставил немало неприятных минут. Но когда в учительской преподаватель математики прямо поставил вопрос о необходимости обсудить поведение Курочкина на педсовете, неожиданно для всех в защиту Женьки выступил завуч. Обычно сторонник самых крайних и жёстких мер по отношению к ученикам, на сей раз он, глядя по обыкновению поверх головы собеседника, заявил:

— Год идёт к концу, сейчас уже поздно таскать десятиклассника по педсоветам. Выпустим его из школы, а там пускай живёт, как хочет!

Правда, был в школе учитель, которого Женька не то чтобы боялся, но немного стеснялся и даже, пожалуй, уважал, хотя никогда бы в этом не признался даже самому себе. Это Владимир Кириллович. Когда он отчитывал Женьку, в его речи не было привычных громких или гневных слов, нет, все слова были просты, обыкновенны, но в то же время удивительно весомы и жгучи. И тогда от Женькиного безразличия не оставалось даже наружной оболочки: он смущенно переступал с ноги на ногу, как пятиклассник, попавшийся за курением.

Да, Владимир Кириллович смог бы разобраться в смятенном состоянии Женькиной души, но на его беду, когда Женька после недельного отсутствия пришёл на занятия, Владимира Кирилловича в школе не было, он лежал в больнице с воспалением лёгких. А когда через две недели он вернулся в школу, Женька уже немного оттаял, во всяком случае, внешне. И всё же частенько на уроках и в перемены он ловил на себе внимательный взгляд Владимира Кирилловича и сразу же принимал беспечный вид: в свою душу теперь уже Женька никого пускать не хотел.

Многое в действиях Владимира Кирилловича было непонятно Женьке. Он принимал участие, кажется, во всех ребячьих делах, и в школе то и дело слышалось: «Владимир Кириллович велел», «Владимир Кириллович сказал». Даже десятиклассники, народ самостоятельный и в.зрослый, как они себя считают, часто степенно говорили: «Надо посоветоваться с Владимиром Кирилловичем».

Касалось ли дело спорта или радиотехники, пионерского сбора или школьной стенгазеты — все шли к Владимиру Кирилловичу. Уважение к нему сказывалось даже в том, что ему, единственному учителю из всей школы, ребята не дали никакого прозвища.

Женька порою пытался понять, зачем их классный руководитель возится, например с малышами, которых он совсем не учит и до которых, кажется, ему не должно быть никакого дела. Все действия Владимира Кирилловича никак не укладывались в те узкие рамки приспособленчества и эгоизма, в которые Женька пытался заключить всех людей. И напрасно Женька иногда со злостью пытался себе внушить: «Старается! Заслуженного хочет получить!», он прекрасно видел свою неправоту, видел, что Владимир Кириллович отнюдь не гонится за признанием своих заслуг и, кроме того, частенько вступает в споры с начальством, что было уже совсем непонятно для Женьки.

Учеба у Курочкина шла неважно. Он и раньше учил уроки от случая к случаю, а теперь и совсем перестал. Размышлял он при этом весьма просто: на медаль ему нечего рассчитывать, а на «международную», как ребята называют тройку, он всегда ответит. И действительно, за первое полугодие по всем предметам, иногда, правда, с большой натяжкой, ему выставили три, только Александр Матвеевич, завуч, к удивлению всего класса, поставил Женьке по истории пять, хотя тот последнее время почти не посещал его уроков.



И еще в жизнь Женьки Курочкина вошел Мишка. Они снова встретились недели через две после памятного вечера. Женька бесцельно бродил по заснеженным улицам. Домой идти не хотелось — там была мать, а разговаривать с ней и даже порою просто видеть её Женьке не хотелось. Внезапно его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел Мишку. Женька обрадовался, хотя с Мишкой у него были связаны не особо приятные воспоминания.

— Куда спешишь, приятель? — спросил Мишка.

— Да так, никуда. Очередной моцион совершаю.

— Это что за «моцион» такой?

— Ну, попросту говоря, прогулку.

— A-а, прогуливаешься, значит. Ну-ну! Как тогда дома-то тебе не влетело?

— Ещё чего! — гордо вскинул голову Женька.

— Самостоятельный, — усмехнулся Мишка. — Так, может, сегодня продолжим? Как у тебя с финансами?

Несколько секунд Женька колебался. Пить ему не хотелось, ещё живы были в памяти неприятные последствия той выпивки, но и бродить одиноко по полупустым улицам — приятного мало. Да и перед Мишкой не хотелось показывать себя маменькиным сынком.

— На бутылку есть.

— Ну, а на закуску у меня найдется, — подытожил Мишка. — пойдём, возьмем в магазине — и ко мне.

— К тебе я не пойду. Неудобно.

— Неудобно? — мишка с явной насмешкой покосился на Женьку. — Ишь ты, какой стеснительный! А за углом пить удобнее? Пошли, у меня мать сегодня на дежурстве, дома никого нет.

Водку и закуску покупал Мишка, Женька даже не подходил к магазину, ждал его за углом. Потом они пошли к Мишке. Дом, где он жил, находился в глухом заснеженном переулке. Женька шагал за Мишкой, высоко, по-журавлиному поднимая ноги и стараясь наступать точно в Мишкины следы. Но всё равно не уберегся: снег забился в ботинки. Когда они подошли к Мишкиному дому, ноги у Женьки окончательно промокли.

— Хоть бы дорожку расчистил, что ли, — недовольно буркнул он, пока Мишка возился с ключом.

— Один я, что ли, здесь хожу, — зло ответил Мишка (замок никак не отпирался), — охота была на других ишачить!

У порога Женька остановился и окинул взглядом нехитрое убранство комнаты: стол, покрытый клеёнкой, два некрашеных табурета, кровать, застеленная кружевным покрывалом, старое потемневшее зеркало в резной раме с пятнами на стекле и старомодный комод. На стене висело несколько пожелтевших фотографий.

Мишка стучал посудой в кухонке.

— Раздевайся, проходи, что застеснялся, словно красная девица, — бросил он, появившись из кухни с двумя гранёными стаканами и тарелкой, на которой горкой лежали крупно нарезанные куски селёдки.

— Самая пролетарская закуска, — продолжал он, когда Женька осторожно уселся на край табуретки.

Мишка вытащил из кармана бутылку, ловко поддел вилкой бумажную пробку и налил по полстакана.

— Ну, поехали!

Едва они только подняли стаканы, как в сенях кто-то громко затопал ногами, оббивая налипший снег.

Мишка с Женькой переглянулись.

— Кто бы это мог быть? — нахмурился Мишка.

Двери открылись, и в комнату ввалился парень, в котором Женька не без труда узнал того, кто был с ними третьим в ресторане.

— Ну и нюх у тебя, Заяц, — усмехнулся Мишка. — За три версты выпивку чуешь!

Он опрокинул водку в рот, крякнул. Не закусывая, налил снова полстакана и протянул вошедшему.

Тот бережно принял стакан, медленно высосал водку и потянулся за куском селёдки.

— Ты бы хоть валенки-то на крыльце отряхнул, а не в сенях, — запоздало упрекнул Мишка.

— Не грязь — растает, — спокойно ответил парень.

Выпитая водка приятно согрела Женьку и прогнала его смущение. Он почувствовал себя своим среди этих грубоватых с виду, но таких простых парней. Захотелось сделать им что-то доброе, хорошее.

Когда бутылка опустела, Мишка подсел к Женьке и обнял его за плечи.

— Гляжу я на тебя, парень ты хороший, а вот живешь плохо.

— Плохо, — покорно согласился Женька, вспомнив мать и все неприятности в школе.

— А самое главное, — продолжал Мишка, — денег у тебя нет.

— Это как же нет? — лениво запротестовал Женька. Спорить ему не хотелось. — У меня всегда деньги есть. А ещё нужно будет — дома возьму.

— П-ф, — пренебрежительно выпятил нижнюю губу Мишка. — Пятерка, десятка — разве это деньги!

— А у тебя больше, что ли? — вскинулся Женька. Разговор начал задевать его за живое.

 

[Маруся]

— В том-то и дело, браток, что нет, — Мишка придвинулся вплотную к Женьке и жарко задышал ему в самое ухо. — А ведь есть места, где деньги сами в руки просятся! Только, чтобы взять их, ловкость и смелость нужна. Ну, да ведь и мы с вами не трусы!

Хмель уже туманил Женькины мозги, мысли путались, из всей Мишкиной речи он улавливал только отдельные слова.

— Трусы? Мы — трусы? Нет, мы не трусы! А деньги возьмём! Ты только скажи, где они!

— Где они? — мишка присвистнул. — Если бы я точно знал!

Он поднялся, расправил плечи и вдруг со всего размаха опустил кулак на стол:

— Ладно, мальчики! Гуляем сегодня! Я угощаю. Заяц, на деньги, сбегай ещё за пол-литрой.

— Нет, ты скажи, где эти деньги, скажи, — пьяно упорствовал Женька.

Мишка весь напрягся, словно перед прыжком, но тут же обмяк и рассмеялся:

— Эх, Женька, подожди, я ещё из тебя человека сделаю!

Утром Женька проснулся с чувством душевной тревоги. Он с трудом вспомнил вчерашний разговор и, словно подброшенный пружиной, соскочил с дивана, на котором спал.

В ушах явственно прозвучал Мишкин голос:

«А ведь есть места, где деньги сами в руки просятся, только чтобы взять их, ловкость и смелость нужна!»

«Да ведь он меня на воровство подбивал!» — чуть не выкрикнул вслух Женька.

А ещё о чём говорили? Ах да, Мишка с Зайцем вспоминали, как они «тянули срок», тоже за воровство, наверное, но досрочно освободились. Вот в какую компанию он, Женька, попал!

Нет, бежать, бежать немедленно! А куда? В школу, к друзьям, хоть к чёрту на кулички, только бежать! Он лихорадочно оделся, схватил кожаную папку, которую носил больше для вида, чем для дела, сунул туда несколько тетрадок и книжек и выскочил на улицу.

По дороге он заново продумал весь вчерашний разговор с Мишкой.

«А чего я, собственно, психую? — остановил он сам себя. — Что, меня Мишка за уши тянет, что ли? Я могу и отказаться! Так куда же я бегу? Каяться в комитет комсомола? Ах, простите, я попал в дурную компанию, ах, помогите, проявите чуткость, вытащите меня оттуда! Представляю: соберут экстренное комсомольское собрание, принципиальная Ирка выступит с разоблачением, навешает на меня десяток ярлыков и все яркие: „пьяница“, „потенциальный преступник“, „родимое пятно капитализма“ — и ещё что-нибудь сверхумное придумает! А вывод: „Таким не место в нашем коллективе!“ Выгонят из школы и из комсомола, а вместо панихиды — Верблюд на педсовете заупокойную речь произнесёт. И всё? И за такой блестящей перспективой вы, милостивый государь, несётесь, как нетерпеливый влюблённый на первое свидание с дамой сердца?»

Привычный иронический тон несколько успокоил его. Он остановился и присвистнул:

— Чуть было я величайшую глупость не сотворил! Вот был бы номер! Нет, конечно, говорить никому и ни о чём не стоит, а на отношениях с Мишкой поставить крест и больше с ним не встречаться!

В школу идти уже не хотелось. Разве только сходить, чтобы увидеть Нину. Нина! Этот гвоздь из своего сердца Женька никак не мог вытащить. Вот кому он рассказал бы всё, что с ним случилось, всё-всё… Но не захочет она слушать. После той встречи в школьном парке Нина только сухо отвечала на его приветствия, впрочем, он и сам не пытался заговорить с ней.

В школу он всё-таки пошёл и потом пожалел об этом. На уроке литературы он снова несколько раз ловил на себе внимательный взгляд Владимира Кирилловича. А в перемену классный руководитель подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, негромко спросил:

— Вас что-то беспокоит, Курочкин? Что-нибудь случилось неприятное?

«Узнал!» — вихрем пронеслось в голове у Женьки, холодный липкий пот выступил на спине между лопатками, но он наигранно-беспечным тоном ответил:

— Нет, ничего, Владимир Кириллович! У меня всё в абсолютном порядке!

И поспешно отошел.

Глядя в его удаляющуюся спину, Владимир Кириллович задумчиво покачал головой. Нет, определённо с пареньком что-то неладное творится, смутно у него на душе. Что же делать? На откровенную беседу он не пойдёт, это ясно. Сходить ещё раз к нему домой, побеседовать с родителями? Вряд ли что там узнаешь!

Владимир Кириллович вспомнил мать Курочкина и усмехнулся. Да, на откровение её, пожалуй, ещё труднее вызвать, чем сына. Но сходить всё равно надо. Только когда? Нужно выкроить не пятнадцать-двадцать минут, а часа два минимум. А дни и так заполнены до отказа. Сегодня вечером производственное совещание, завтра — партийное собрание, послезавтра его лекция о творчестве Николая Островского в красном уголке локомотивного депо, а тут ещё кипа тетрадей с домашними сочинениями десятиклассников, тоже нужно срочно проверить. Да ещё Лида Норина получила две двойки, нужно бы и к её родителям сходить. Впрочем, с ней, кажется, яснее, просто увлеклась девица танцами, записалась в клубный танцевальный кружок и запустила занятия. А с Курочкиным — серьёзнее и, пожалуй, непонятнее. К родителям-то он всё равно обязательно сходит, найдет время. Что ещё можно сделать? А не посоветоваться ли с ребятами, уж они-то должны знать!

Да, но время, время! Впрочем, между сменами у него есть свободные тридцать минут. Правда, обычно он в это время обедает в школьном буфете, но на сей раз интересами желудка придётся пожертвовать.

— Ирина! — окликнул он проходившую мимо Саенко. — Нельзя ли сегодня после уроков собрать комсомольское бюро?

— Ой, Владимир Кириллович, — вздохнула Ирина, — сегодня у нас шесть уроков, а завтра все уроки трудные, просто некогда готовиться!

— Ничего, это не надолго, минут на десять.

— Если на десять, то можно. А с какими вопросами?

— Посоветоваться мне с вами нужно.

— Хорошо, после уроков соберу.

Бюро собралось в спортивном зале, больше свободных комнат не было. Вторая смена уже заполнила шумным потоком все коридоры, классы и кабинеты.

Когда Владимир Кириллович вместе с Ириной вошёл в зал, Иван Сергеев на брусьях «показывал класс работы». Увидев вошедших, он неловко, мешком, свалился на маты. Ирина только сердито повела бровями в его сторону, и Сергеев смутился ещё больше. Это не ускользнуло от Владимира Кирилловича. Он давно уже заметил, что этих симпатичных ему ребят соединяет чувство большее, нежели простая дружба, и в душе радовался за них.

— Начнём? — полуспрашивая, полуутверждая сказала Ирина. — Рассаживайтесь, ребята!

Владимир Кириллович немного помолчал, дожидаясь, когда ребята усядутся на стоящую у стены скамейку, потом глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду, и только тогда негромко проговорил:

— У меня к вам, ребята, один вопрос. Не кажется ли вам, что с Курочкиным творится неладное?

Все молча переглянулись и, как по команде, опустили глаза. Вопрос был неожиданным.

— Тогда нужно было бы самого Курочкина оставить, — неуверенно произнесла Ирина. — А то неудобно как-то без него о нём говорить. Вот и в комсомольском Уставе записано…

— Устав я знаю, — спокойно остановил её Владимир Кириллович, — и нарушать его не собираюсь. Но все случаи жизни в Устав не втиснешь. Тем более, что мы собрались не обсуждать Курочкина и не сплетничать о нём. Просто, я думаю, мы поговорим о том, чем и как помочь члену вашего коллектива, вашему товарищу.

Все снова молча переглянулись.

«Не скажут, — горько подумал Владимир Кириллович. — А ведь наверняка знают. Нет, не заслужил я ещё у ребят полного доверия».

— В этом деле никто другой ничем помочь не может! — выпалил вдруг Толька Коротков.

— То есть? — повернулся к нему Владимир Кириллович.

— Влюбился он неудачно, вот и вся причина. Осечка у него на этот раз вышла.

Владимир Кириллович облегченно вздохнул. От сердца немного отлегло. Теперь ему стало понятным и молчание ребят: обычно в сердечных делах они очень щепетильны и не любят пускать взрослых в свои тайны.

Ну что ж, с Курочкиным проясняется, любовь без взаимности может вызвать некоторую душевную депрессию, но в таком возрасте, да ещё у людей с таким непостоянным характером, как у Курочкина, она обычно проходит без особых последствий. Но только ли в этом причина?

Он задал этот вопрос вслух.

— Толька верно сказал, — заговорил Сергеев. — С тех пор, как Женька… это самое… с тех пор, как это с ним случилось, он здорово переменился. Мы с Ирой один раз…

Он хотел сказать: «Даже поругались из-за этого», но, перехватив сердитый взгляд Ирины, вовремя спохватился и исправился:

— Мы с Ирой один раз об этом уже говорили.

Главное было сказано, и все с облегчением заговорили, перебивая друг друга.

— Ничего, пройдёт!

— От этого не умирают.

— Первый раз ему, что ли?

— Ребята, ребята, как вам не стыдно! — останавливала Ирина. — Сплетничаете, словно кумушки на кухне коммунальной квартиры!

Владимир Кириллович с улыбкой наблюдал за ними. Нет, всё-таки какой они замечательный народ!

А к Курочкину домой он всё же сходит. Только, если ребята правильно назвали причину, вряд ли он там чего-нибудь добьётся.

Так оно и получилось. Эльвира Петровна встретила его довольно неприязненно и на все его вопросы отвечала, что у них в семье всё в порядке, что ничего особенного в поведении своего сына она не замечает, и вообще пусть учителя больше беспокоятся за других детей, а за воспитание своего сына она сама может ответить.

Этим и закончился его визит.

Недели две Женька избегал встреч с Мишкой. А когда они всё-таки снова встретились, он, к своему удивлению, не только не испугался, но даже обрадовался. И снова начались вечерние выпивки и разговоры о том, что можно без большого труда взять в один вечер немалые деньги.

Первое время Женька старался избегать таких разговоров.

Говорил больше Мишка, Васька слушал и поддакивал, а Женька помалкивал. Но постепенно он привык и тоже начал поддакивать, как Васька. Больше всего он боялся, как бы его не обвинили в отсутствии смелости, а Мишка как раз на это и делал упор.

— Эх, кабы у вас духу хватило, мы бы с вами такие дела обделывали! В коньяке бы купались и шампанским запивали бы!

Мечта о ванне из коньяка нисколько не трогала Женьку, но упрёки в трусости он воспринимал болезненно. Кроме того, и с деньгами было туговато. Выпивали они, чаще всего, на Женькин счёт, и денег, которые ему давала мать на карманные расходы, не хватало, да и надоело быть от неё в постоянной зависимости. Поэтому однажды, когда Мишка снова завёл разговор о смелости и трусости, Женька оборвал его:

— Хватит болтать-то. Смелость и трусость не на словах проверяются, а на деле. Там и увидим, кто смелый, а кто трус! Вот о деле и говори!

И Мишка сменил тактику. Он начал убеждать в совершенной безопасности задуманного.

— Ты пойми, — втолковывал Мишка, — мы сделаем всё так, что ни один чёрт не придерётся, всё будет шито-крыто.

И в один из вечеров они окончательно обо всём договорились. Васька Заяц (он, оказывается, работал шофером в автохозяйстве) обещал достать на вечер автомашину. На ней они решили ехать в рабочий посёлок строящегося недалеко от города нового завода «Химмаш», выбрав для поездки день получки.

Мишка говорил:

— Штопорнём какого-нибудь бухарика. У строителей, знаешь, какие получки? Будь здоров! Потом снова на машину — и домой! У них среди сезонников шпаны полно, вот их и будут щупать! А мы тем временем пить будем да посмеиваться!

И вот настал тот мартовский день, который никогда теперь не вычеркнешь ни из жизни, ни из памяти. Накануне вечером они заново все обсудили и обо всем договорились. В назначенный час, трусливо оглядываясь по сторонам, в отцовском засаленном ватнике и в старой шапке (Мишка велел одеться по-необычному, чтобы в случае чего не могли опознать по одежде), Женька пришел в условленное место. Там никого не было, и он обрадовался, решив, что «дело» не состоится. На всякий случай решил подождать минут пять, но почти тут же, приглушенно урча мотором, из-за угла выскочила потрепанная машина ГАЗ-51 и остановилась рядом с ним. Из кабины выглянул Мишка.

— Пришёл? — шёпотом спросил он. — Садись скорей.

Женька молча влез в кабину. Васька Заяц сразу же включил скорость, и машина тронулась. В маленькой кабине втроём было тесно, Женька сидел боком. Каждый раз, когда их потряхивало на неровностях дороги, он старался наваливаться на Мишку — боялся, что дверца откроется и он вывалится. Большой свет не зажигали, включены были только подфарники: Васька хорошо знал дорогу, он не раз возил на стройку разные грузы.

— На-ка, глотни для храбрости, — услышал Женька и скорее догадался, чем увидел, что Мишка протягивает ему бутылку.

Женька взял её и сделал несколько глотков прямо из горлышка, судорожно закашлялся, схватившись рукой за грудь.

— Не в то горло попала, — засмеялся Мишка и взял бутылку. — Вот учись, в жизни пригодится.

В темноте раздалось бульканье, не заглушаемое даже шумом мотора.

Оторвавшись от бутылки, Мишка протянул её Зайцу.

— Глотнёшь?

— Потом, — не отрывая рук от баранки, буркнул тот.

— Ну, потом так потом, — согласился Мишка и снова протянул бутылку Женьке. — Ещё будешь?

— Давай, — храбрясь, ответил Женька, взял бутылку и, пересиливая отвращение, сделал несколько глотков. В животе потеплело, но нервный озноб не проходил.

— Нож взял? — спросил вдруг Мишка.

— Зачем? — не понял Женька.

— Да ты что, на гулянку, что ли, едешь? Не знаешь, нож зачем? Заяц, а у тебя есть?

Тот молча кивнул.

— Ладно, двух хватит. Тоже мне помощничек, — бурчал Мишка, косо поглядывая на Женьку.

Дорога казалась бесконечной, хотя ехали они не более получаса. Наконец, замелькали огни посёлка. Заяц свернул на тихую тёмную улицу, потом на другую и остановил машину.

— Приехали, — шёпотом сказал он.

— Глуши мотор, — так же шёпотом ответил ему Мишка.

Они вылезли из машины и огляделись. Ночь была тихая, после привычного шума мотора эта тишина казалась гнетущей. В домах огней не было, только где-то далеко, в самом конце улицы, светилось одно окошко.

— Пошли! — скомандовал Мишка.

Гуськом: впереди Мишка, за ним Васька Заяц и последним, почему-то стараясь ступать только на носки, словно его шаги мог кто-то услышать, шёл Женька. Они дошли до угла, свернули в проулок, потом в другой.

— Далеко от машины уходить нельзя, — остановился Мишка. — Здесь будем ждать.

Все трое притаились за углом. Глаза уже немного привыкли к темноте, и прежде еле различимые очертания домов словно придвинулись ближе и стали яснее. Луны не было, она спряталась за тёмными облаками, но всё-таки частица её света доходила до земли, и на тротуарах, на дороге поблёскивали лужицы, подёрнутые тонким ледком — ночь обещала быть морозной.

Минуты тянулись бесконечно. Нервный озноб, охвативший Женьку ещё в кабине, становился нестерпимым.

— Может, никого и не будет?

Тайная надежда прозвучала в его голосе.

— Струсил уже? — угрожающе спросил Мишка.

— Да нет, замёрз просто, — ответил Женька и, не сдержавшись, лязгнул зубами.

— Тихо! — прошипел Мишка, и они отчётливо услышали, как где-то далеко захрустел ледок под быстрыми шагами. — Один идёт! Брать будем!

Шаги слышались всё ближе и ближе. Мишка осторожно выглянул из-за угла.

— Девка! Ну, всё равно!

Сердце Женьки гулко билось. Шаги всё ближе, ближе, ближе, вот они совсем рядом. Сейчас это произойдёт, сейчас! Мишка шагнул вперёд, за ним бросился Заяц, а за ним, чуть помедлив, Женька.

— Ой! — испуганно вскрикнула девушка.

Голос её громом отдался в Женькиных ушах. На секунду ему показалось, что это голос Нины, но тут же он сообразил, что она здесь никак оказаться не может.

— Молчи, а то прирежу! — хриплым, неузнаваемым голосом прошипел Мишка.

В руке у него чуть подрагивала светлая полоска ножа.

— Ой, дяденьки, только не убивайте! Нате, возьмите всё, только не трогайте меня, — срывающимся, дрожащим голоском говорила девушка.

— Это что у тебя? — мишка дёрнул из рук девушки свёрток и перебросил Женьке.

— Держи! А ты снимай часы, пальто, живо!

Женька не успел на лету подхватить свёрток, и тот упал на тротуар. Из порвавшейся газеты выпали туфли. Когда Женька, подняв их, выпрямился, девушка стояла уже без пальто, в одном лёгком платьице, беспомощно скрестив руки на груди. Что-то щемяще-жалкое было в её полудетской фигуре, и Женька отвернулся.

— Беги! Да не вздумай кричать! — толкнул её Мишка. — Закричишь — догоним, убьём!

И он цинично выругался. Девушка вздрогнула, сделала несколько робких шагов, всё ещё не веря, что её отпустили, потом бросилась бежать. Не дожидаясь, пока она скроется из виду, все трое тоже побежали по проулкам к той улице, где они оставили машину. Там по-прежнему всё было тихо и спокойно.

Всю обратную дорогу они молчали. Только когда уже подъезжали к городу, Мишка неожиданно расхохотался каким-то невесёлым нервным смехом, очевидно, давая разрядку внутреннему напряжению.

— А девка-то! С танцев, наверно, шла! Протанцевала туфли, пальто и часы! Вот дурёха-то!

Женька вспомнил беспомощную, жалкую фигуру девушки, и смех Мишки показался ему противным. Он крепче стиснул зубы и отодвинулся в самый угол кабины.

— Барахло я с собой заберу, продам в другом городе знакомому барыге, — продолжал Мишка. — В нашем городе продавать нельзя — сразу засыплешься!

Женька и Заяц промолчали.

Домой Женька пришёл около часу ночи. Отца дома не было, он в поездке. Мать одна сидела в столовой, дожидаясь Женьку. Она ничего не спросила, только попыталась жалобно заглянуть ему в глаза. После того случая, когда Женька открыл её связь с Верблюдом, мать никогда первая не заговаривала с Женькой, а лишь заискивающе торопливо отвечала ему. Вот и сейчас она ни о чём его не спросила, и Женька молча прошёл в свою комнату.

Только здесь, дома, в своей комнате, он осознал всё происшедшее. Он, Женька Курочкин, будущий известный поэт, талант, стал грабителем, преступником. На память пришла песня, которую любил напевать подвыпивший Мишка:


Таганка! Все ночи полные огня.
Таганка! Зачем сгубила ты меня?
Таганка! Я твой бессменный арестант,
Пропали юность и талант
В стенах твоих!


Вот и с ним так. Сейчас подъедет к дому «чёрный ворон», войдут два милиционера, скажут: «Собирайтесь, гражданин Курочкин!» — и всё! Пропала жизнь молодая!

Кажется, шум мотора? Женька метнулся к окну, выглянул на улицу и обессиленно опустился на стул. Нет, показалось!

Он бросился на диван, сунул голову в подушку. Забыться, забыть всё! Но цепкая память всё время выхватывала куски события: вот они трое стоят, прижавшись за углом, поблескивает нож в руках у Мишки, вот снова слышатся приближающиеся шаги и тонкий, дрожащий девичий голосок: «Дяденьки, только не убивайте!..»

Вдруг подумалось: а если он где-нибудь неожиданно встретится с этой девушкой? Воображение услужливо подсказало картину: она входит в класс, проходит по рядам, и вот ее палец упирается прямо ему в грудь. А Нина смотрит, и в глазах ее ужас.

Женька заскрипел зубами и застонал.

Где-то раздался стук. Пришли за ним! Он вскочил и прижался к стене. Нет, тихо. Он снова на цыпочках подошел к окну, приоткрыл занавеску и вздрогнул. Теперь всё! По улице шли два человека. Вот они подошли к их калитке… Почему-то прошли мимо.

Только теперь Женька заметил в их руках кондукторские фонари, отбрасывающие неясные круги света на дорогу. Идут с дежурства. А он-то перепугался.

Так в кошмарах прошла вся ночь. Но и утро не принесло успокоения. Каждую минуту за ним могли прийти, арестовать. Все его мысли вертелись около этого. Дома сидеть больше Женька не мог. Бежать, бежать, куда-нибудь бежать!

Ноги понесли его по знакомой дорожке в школу. Может быть, там есть кто-либо из его друзей — в обществе не так страшно. Но в школе было тихо и пусто — весенние каникулы. Женька бесцельно прошёлся по коридорам, постоял у дверей своего класса, спустился вниз и подошёл к учительской.

Внезапно дверь учительской открылась. На пороге стоял Владимир Кириллович.

— Вы ко мне, Курочкин? — негромко спросил он.

«Рассказать? Он всё поймёт… и уладит», — мелькнуло в голове у Женьки.

— Нет. То есть да, Владимир Кириллович, — срывающимся голосом ответил он.

— Проходите.

Владимир Кириллович посторонился, пропуская Женьку в учительскую. Тот подошёл к двери и увидел в глубине комнаты маленькую приплюснутую головку ненавистного Верблюда. Глаза его холодно блеснули из-под стёкол очков и уткнулись в бумаги, разложенные на столе. Женька вздрогнул и отступил на шаг.

— Нет… Только не здесь, Владимир Кириллович. Наедине.

— По личному вопросу, — понимающе кивнул Владимир Кириллович. — Ну что ж, пойдёмте, поищем пустой класс — их сейчас достаточно.

Он вспомнил заседание комсомольского бюро и внутренне улыбнулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в первый попавшийся класс. Владимир Кириллович уселся за парту. Женька остался стоять.

— Не знаю, с чего начать.

— Да вы садитесь.

Женька сел за парту рядом с Владимиром Кирилловичем. Некоторое время оба молчали. Женька обдумывал, как рассказать всё, что гнетёт душу, а Владимир Кириллович боялся неосторожным словом спугнуть откровенность юноши. Наконец Женька решился:

— Владимир Кириллович…

Договорить он не успел. Скрипнула дверь, и раздался не менее скрипящий голос Александра Матвеевича, заставивший их вздрогнуть.

— Я ищу вас, Владимир Кириллович. Вы ещё не сдали мне отчёт за третью четверть по пятым-седьмым классам и по кружковой работе.

— Простите, Александр Матвеевич, — несколько резче, чем ему хотелось бы, ответил Владимир Кириллович, — вы же видите — я сейчас занят!

— Это вы называете «занят»? Разговор с каким-то… — завуч пошевелил губами, словно пережёвывал то слово, которое он собирался выплюнуть, — лентяем для вас важнее ваших непосредственных обязанностей?

Владимир Кириллович оглянулся на Женьку. Тот весь напрягся и, казалось, даже перестал дышать. Чтобы предотвратить приближающийся взрыв, Владимир Кириллович решил разрядить обстановку.

— Александр Матвеевич, — миролюбиво произнёс он, — минут через двадцать-тридцать я освобожусь и приду в учительскую, там мы продолжим этот разговор. А здесь, мне кажется, — всё-таки не сдержал он своего раздражения, — не место и не время обсуждать такие вопросы.

Но взрыв произошёл совершенно неожиданно с другой стороны.

— Не ваше дело обсуждать мои действия! — выкрикнул вдруг завуч. — Я за них отвечаю целиком и полностью! Я больше вас работаю в школе и знаю, что делаю!

Не зная и не догадываясь о настоящей причине взрыва, Владимир Кириллович ошеломлённо молчал. А завуч уже повернулся к Женьке:

— А вы, молодой человек, лучше бы готовились к экзаменам, чем разводить сплетни и отвлекать людей от работы!

— Я подлостями не занимаюсь в отличие от некоторых высокоморальных воспитателей, — отчеканил вдруг Женька и, хлопнув дверью, выскочил из класса.

Гулко простучали его шаги в пустом коридоре, прогремели на ступеньках лестницы, и всё стихло.

— Курочкин! — запоздало выкрикнул Владимир Кириллович. — Вернитесь!

— Вот последствия вашего либерального воспитания, — едко проговорил завуч и тоже вышел из класса, не вспомнив больше об отчётах, так срочно потребовавшихся ему.

Владимир Кириллович остался один. Ему было непонятно раздражение обычно спокойного завуча. Он считал его сухарём, формалистом, отгородившимся бумажками и от учителей и от учеников, прикрывавшим свою ограниченность громкими фразами, взятыми напрокат из передовых статей. Но чтобы тот был способен на такой взрыв — это было неожиданностью. Если бы он знал внутреннюю подоплёку этого взрыва и то, что ему хотел рассказать Женька Курочкин! Но он считал, что Женька просто посетует на свою несчастную любовь.

И всё-таки Владимир Кириллович очень жалел, что завуч помешал им с Женькой поговорить. Но теперь уже ничего не исправишь. Теперь вызвать Курочкина на откровенность станет ещё труднее.

Вздохнув, Владимир Кириллович медленно направился в учительскую. Пока отчёты не отменили, писать их всё-таки нужно, несмотря на полное отвращение к ним.

А Женька, выбежав из школы на улицу, остановился. Злость на завуча в какой-то мере притупила чувство опасности и обречённости. Но домой идти было всё же страшно: а вдруг там его уже ждут? Он понимал, что если всё раскрыто, то от ареста никуда не скроешься, но хотелось оттянуть неизбежное хотя бы на час, на два.

Весь день он бесцельно бродил по городу, просидел подряд два сеанса в кинотеатре и только в сумерках, когда голод стал нестерпимым, пошёл домой. Он долго прислушивался, прежде чем постучать в дверь, всё ещё боясь, что за ним пришли, но в доме всё было спокойно. Наконец, он негромко постучал. Дверь почти сразу же отперла мать. Очевидно, она ждала его, и Женьке было понятно её беспокойство. Конечно же, она замечала, что несколько вечеров он приходил домой, мягко говоря, не совсем трезвый, и всячески старалась скрыть это от отца. Правда, Женька ходил к Мишке только тогда, когда отец был в поездке, а сегодня вечером он должен был быть дома. Мать с тревогой всматривалась в лицо Женьки, и эта тревога передалась ему.

— За мной… — с замирающим сердцем спросил он и сейчас же понял свою ошибку, но исправлять её было поздно, — никто не приходил?

— Нет, — мать сказала это так, словно она была виновата в том, что никого не было. — А кто должен был прийти?

Не отвечая, Женька прошел мимо нее. В столовой сидел отец и читал газету.

— Поздновато, сынок, домой приходишь, — осуждающим тоном заметил он.

— Каникулы у него, — тотчас вступилась мать, — можно, кажется, и погулять немного. Да и не поздно совсем: девяти ещё нет.

— Ну-ну, — добродушно согласился Курочкин-старший.

— Ты, Женечка, наверное, кушать хочешь? — захлопотала мать, — Вера! Вера! Неси Женечке обед!

На кухне раздался стук посуды.

— Ох уж эта Вера! — с сердцем произнесла Эльвира Петровна. — Вечно её целый год ждать нужно.

Она заторопилась на кухню. Отец с сыном остались одни. Помолчали. Потом отец отложил в сторону газету.

— Значит, сынок, кончаешь школу? А дальше куда подашься? Надумал уже?

Что-то сжало горло Женьке. Повинуясь безотчётному порыву, он схватил отца за руку.

— Папка! Возьми меня к себе на паровоз учеником!!

— Учеником, говоришь? Вот это надумал! — отец расхохотался. — Эх, сынок, сынок. Как бы мне не пришлось к тебе в ученики идти. Слышал, небось, что нашу дорогу на электрическую тягу переводят? Так вот, всех нас, машинистов, переучиваться, говорят, заставят. А ты — учеником! Нет, сынок, и думать об этом не моги! Твоё дело — учиться, университеты кончать. А я, пока жив, обеспечу тебя. Простым слесарем в случае чего пойду, и то сотни две в месяц выколочу!

В комнату вошла Вера, неся на подносе две тарелки, за ней шла с гневным лицом мать. Вера поставила тарелки на стол и вышла. Аппетитный запах вкусно приготовленной пищи заставил Женьку проглотить набежавшую слюну. Он вспомнил, что сегодня с утра ещё ничего не ел.

— Слышала, мать, что Женька-то учудил? В ученики ко мне на паровоз хочет поступать.

— Ладно уж тебе! — отмахнулась мать.

Женьке и самому стало стыдно своего порыва, и он склонился над тарелкой.

— Ты, мать, наверно, прижимаешь его насчет денег, — усмехаясь, продолжал отец, — вот он и решил сам зарабатывать.

— Да ни в чём я ему не отказываю!

— Ну и ладно, — заключил отец, вставая из-за стола. — На боковую, пожалуй, пора. Идёшь, мать? А ты Женя, не чуди, кончай школу да поступай в институт.

Он вышел. Следом за ним, бросив беспокойный взгляд на сына, ушла и мать. Женька опять остался один со своими тревогами. Впрочем, теперь они были уже не такими острыми. Всё чаще и чаще появлялась мысль: может, обойдётся? Вот уже сутки прошли, и всё тихо. Если всё окончится благополучно, — решил Женька, — то с Мишкой он порвёт окончательно и бесповоротно, а потом окончит школу и уедет навсегда из этого ненавистного городка.

С этими мыслями он и отправился спать. Измученный тревогами и почти совсем бессонной предыдущей ночью, Женька уснул почти сразу же, как лёг в постель. Ночь прошла спокойно, а утром тревоги и страхи вернулись снова. Он не знал, как убить время. Впервые в жизни Женька пожалел, что идут каникулы и не надо идти в школу.

Промучившись часа два, Курочкин решил отправиться в кино. Фильм почему-то показался ему знакомым, но только на половине картины он сообразил, что накануне вечером высидел целых два сеанса, но по-настоящему содержание фильма он вспомнить не мог. Да и сейчас он не вникал в суть картины. Кинотеатр был заполнен в основном мальчишками пятых-шестых классов, бурно реагирующими на все события, происходящими на экране. Но даже сквозь этот шум Женька слышал каждый шорох у входных дверей. Каждую секунду он ждал, что оттуда прозвучит:

— Курочкин, на выход! — так у них порою вызывали машинистов в поездку. Только его-то вызовут в такую поездку, из которой долго не возвращаются.

Но закончился сеанс, а никто его не вызвал. Женька пропустил вперёд нетерпеливую, шумную толпу мальчишек и сам вышел на улицу. Шёл мелкий дождь вперемежку со снегом, и всё казалось серопечальным, под стать Женькиному настроению.

Он шёл по обочине дороги. Проехавший мимо автобус обрызгал его, но он даже не рассердился, а только печально поглядел ему вслед.

«Уехать бы куда-нибудь! — неожиданно подумалось ему. — Да подальше!»

Он остановился и, поколебавшись, свернул в сторону вокзала. У пригородных касс внимательно изучил расписание. Ближайший поезд отправлялся через двадцать минут. Решение пришло само: уехать на ближайшую станцию. Впрочем, ему было всё равно на какую, но просто чтобы не тратить на билет лишних денег. Там до вечера переждать, а потом вернуться снова с пригородным. Уж там-то его искать не догадаются!

Он взял билет, взобрался в вагон, выбрал свободное купе и забился в угол. Народу в вагоне было мало, и Женька был рад этому. Но перед самым отправлением поезда вагон стал заполняться. Первой в купе, занятое Женькой, села женщина лет сорока пяти. Она деловито пристроила на вторую полку многочисленные сумки, из которых выглядывали пакеты, свёртки и даже рыбьи хвосты, и уселась домовито, по-хозяйски, рядом с Женькой. Напротив их сел мужчина в чёрной железнодорожной шинели, рядом с ним — молчаливая женщина, видимо, его жена.

Женщина, пришедшая первой, осмотрелась в поисках собеседника, и обратилась к Женьке:

— Ты что, сынок, печальный такой сидишь, в уголок забился?

Ответа не последовало, но она не успокоилась:

— Или горе какое у тебя приключилось? Так ты его в душе-то не таи, с людьми поделись. Горе одного человека-то завсегда сломит. А люди, глядишь, и помогут.

Женька опять промолчал. Женщина сочувственно вздохнула:

— Ну не говори, коли не хочешь.

— А ты, мать, в город ездила? — спросил её железнодорожник.

— В город, милый, в город, вон гостинцев родственникам купила, — кивнула головой на сумки словоохотливая женщина.

— По делам? Или на базар?

— И по делу. И вот по магазинам.

— А по какому делу-то? — железнодорожник, видимо, был тоже общительным человеком и не прочь был побеседовать в дороге.

— Сын у меня тут, на стройке работает, — охотно откликнулась женщина, устраиваясь поудобнее. — Работал он у нас в колхозе механизатором. Да произошла с ним однажды беда. Аккурат на праздник это было, на петров день, позапрошлым летом. Выпили они с ребятами в честь праздника-то, да, видно, мало показалось. Вот они и решили в магазине, в соседнем селе, ещё водки взять. Да вишь ты, народ-то нынче какой, пешком-то пять вёрст им далеко показалось. Вот они вдвоём, мой да сосед наш, Митрий Самохин, на тракторе и маханули. А спьяну в канаву залетели и перевернулись. Ладно, не задавили никого. Ну всё равно судили, по три года им дали.

— Это что же как помногу? — спросил железнодорожник. — Ведь жертв не было?

— Трактор-то был не его, а чужой. Ну ещё и хулиганство им приписали. Всего на три года и набежало.

«Три года! — ужаснулся про себя Женька Курочкин. — За такой пустяк — три года! А ведь не ограбил он никого, не убил. Сколько же им дадут?»

— Полтора года он в колонии отсидел, — продолжала рассказывать женщина. — А как половина сроку, значит, исполнилось, перевели его тогда в город, на стройку. Вот уж второй месяц он там работает, бульдозеристом. Ну! Совсем другое дело, не как в колонии. И зарабатывает, самому хватает и нам даже помогает.

Она ещё что-то говорила под мерный стук колёс, но Женька уже её не слушал. Забившись в угол, он, как молитву, твердил про себя:

— Господи, только бы обошлось!.. Больше никогда, никогда в жизни, ни за что на свете!

Голос рассказывающей женщины начал его раздражать.

«Тоже мне, мать! — зло подумал он. — Сыну три года дали, а она радуется!»

 

[Маруся]

Он поднялся и вышел в тамбур покурить. Поезд уже начал притормаживать на подходе к станции, когда дверь распахнулась и в тамбур вошли два милиционера. Они мельком, но довольно внимательно посмотрели на него. Женька похолодел и внутренне съёжился. Но они открыли трёхгранным ключом дверь на переходную площадку и прошли в соседний вагон.

Женька с трудом перевёл дух.

— Дурак я, дурак! — мысленно выругал он себя. — Эдак я скоро от телеграфного столба шарахаться буду! Это ведь железнодорожная милиция. А за мной, если что, городская приедет.

Поезд остановился, и Женька сошёл на деревянную площадку, заменявшую здесь перрон. Вокзала как такового не было, так, небольшой деревянный домишко с двумя комнатами: одна для дежурного, в другой стояли для пассажиров два деревянных дивана с высокими спинками, на которых четко выделялись три буквы — МПС, значение которых разгадывалось просто: министерство путей сообщения. В стене из соседней комнаты прорублено окошечко — касса.

День, проведённый Женькой Курочкиным на этой станции, показался ему одним из самых длинных в году. Весь станционный посёлок состоял из нескольких десятков домов, расположенных на трёх улицах, которые Женька обошёл за полчаса. Вернулся на станцию, постоял на перроне, провожая глазами проносящиеся мимо поезда. Они здесь не останавливались, но к каждому выходил из станционного здания дежурный с белым кружком и стоял до тех пор, пока мимо него не промелькнет хвостовой вагон. Затем дежурный уходил в свою комнату, и снова станция погружалась в тишину.

— И как тут люди живут! — удивлялся Женька. — Да здесь с тоски подохнуть можно!

Он ещё раз обошёл посёлок. Потом пообедал в местной столовой. И хотя суп был довольно-таки наваристый, да и котлеты настоящие, мясные, не то что городские — наполовину из хлеба — обед ему не понравился. Может быть, потому, что в зале — низкой тёмной комнате с тремя столиками, с маленькими окнами и крикливой пышной поварихой, бывшей одновременно и буфетчицей — было неуютно, а, может быть, просто потому, что не было аппетита.

С трудом дождался он возвращения пригородного поезда. И к дому от вокзала шёл ускоренным шагом. Только у самой двери остановился. А потом решительно, словно в холодную воду, шагнул вперёд. Но дома всё было в порядке, никто за ним не приходил, никто его не спрашивал.

На следующий день Женька решил выбрать станцию покрупнее, хотя и подальше. Но всё оказалось похожим: так же томительно тянулось время, так же сыпал с неба мокрый снег пополам с дождём, и даже в столовой, казалось, был тот же самый суп и те же котлеты с тёмной сладковатой картошкой. Пожалуй, только тревога при возвращении домой была не такой острой, как накануне.

Поразмыслив, Женька решил на третий день никуда не ездить. Он бродил по улицам своего города, заходя иногда в такие уголки, о которых раньше даже и не подозревал. Так на одной из табличек он прочитал название улицы «Красивая» и покачал головой, удивляясь оптимистической выдумке человека, давшего улице такое имя, потому что ничего особенно красивого, кроме самого названия, на этой улице не было.

И ещё одной новой стороной открылся перед Курочкиным родной город. Куда он ни забредал в своих странствиях, в какой конец города ни уходил, везде он натыкался на строительные площадки. В одном случае это были ещё только котлованы, в другом — едва поднявшиеся над землёй стены нового здания, в третьем — уже построенные дома, смотрящие на людей иногда ещё пустыми, а иногда уже застеклёнными глазницами окон. И повсюду, как указательные знаки, гордо вскинутые стрелы подъёмных кранов.

Город рос и вширь и ввысь. Почти все новые здания были четырёх-пятиэтажные, а в самом конце главной улицы величаво поднялись девятиэтажные дома и словно всматривались сверху в открывающуюся перед ними перспективу города.

Может быть, в другое время это строительство восхитило или просто удивило бы Женьку, но теперь он полностью был поглощён своими переживаниями, и его сознание только бесстрастно фиксировало происходящие перемены.

Так в бесцельных скитаниях по городу провёл Женька Курочкин ещё два дня. И наконец каникулы кончились! Наступило первое апреля. Никогда ещё раньше Женька не был так рад этому дню. Ему казалось, что как только он придёт в школу, окажется среди своих старых школьных товарищей, всё снова придёт в норму, встанет на свои места, забудутся горести и тревоги, и он снова станет прежним Женькой Курочкиным, весёлым, остроумным и беззаботным.

Но оказалось, что он глубоко ошибся. Нет, внешне всё было именно так, как он себе представлял: шумная встреча, школьные друзья, весёлые шутки и безобидные розыгрыши — всё было по-прежнему, ничего не изменилось. Только в душе Женьки произошёл какой-то перелом. Он шутил вместе со всеми, старался казаться таким же весёлым, как все, но настоящего веселья, а тем более беззаботности у него не было.

И на уроках не приходило успокоение. Всё, что говорили учителя, казалось ему таким далёким и мелким от того, что произошло с ним.

На большой перемене, перемигнувшись с Коротковым, к нему подошёл Серёжка Абросимов.

— Женьк, тебя Владимир Кириллович в учительскую вызывает. Срочно.

Сердце в груди у Женьки оборвалось и ухнуло вниз с огромной высоты.

«Всё, — думал он, — это конец. Пришли за мной».

Он поднял на Серёжку тоскливые глаза, но тот смотрел куда-то в сторону.

«Знает, — снова подумал Женька. — Знает. Поэтому и не глядит».

Ноги почему-то стали ватными. Он с трудом поднялся из-за парты, вышел в коридор и стал спускаться по лестнице, держась за перила, чего раньше сроду не делал.

— Бежать, бежать, бежать! — толчками стучала кровь в виски.

— Куда? — останавливала безнадёжная мысль. — Теперь уже поздно… И на выходе стерегут.

Он подошёл к двери в учительскую и прислушался — там было подозрительно тихо. Поколебался ещё несколько секунд, вздохнул и распахнул дверь. Взгляд его быстро обежал комнату — никого посторонних не было, только свои учителя. Владимир Кириллович стоял возле учительского шкафчика, то ли брал оттуда, то ли ставил на место классный журнал. Он обернулся на шум открывшейся двери и вопросительно взглянул на Женьку,

— Вы-вы-зывали, Владимир Кириллович? — спросил Женька, с трудом ворочая пересохшим языком,

Владимир Кириллович покачал головой.

— Нет. Очевидно, над вами пошутил кто-нибудь из приятелей. Ведь сегодня первое апреля.

Женька повернулся и молча вышел. Он даже не почувствовал радости — в душе была только облегчающая пустота. Но постепенно она стала заполняться бездушной яростью.

— Шуточки шутить! — бормотал Женька, поднимаясь по лестнице. — За такие шуточки морду надо набить!

Он вспомнил, что Серёжка в перемену никуда из класса не выходил и, следовательно, никакого распоряжения от Владимира Кирилловича получить не мог.

— И в глаза поэтому не смотрел, — сообразил Женька. — Боялся, что рассмеётся, и я догадаюсь.

Он наливался всё большей и большей злобой. Когда он вошёл в класс, ребята встретили его дружным смехом.

— С первым апрелем, Цыпа, — приветствовал его Сергей.

Не отвечая, Женька подошёл к нему, взглянул в его расплывшееся от смеха лицо и коротко ударил.

Серёжка сначала опешил, а потом бросился на Женьку. Они сцепились. Ребята кинулись их разнимать.

— Бросьте, ребята! — уговаривал их Иван Сергеев, с трудом удерживая рвущегося из его рук Серёжку Абросимова. — Чего вы драться надумали?

— А чего он, чего он, — не успокаивался Серёжка. — Шуток не понимает, да?

— Пусть знает, чем можно шутить, а чем нельзя, — ответил Курочкин и уселся за свою парту.

воз.буждение его уже схлынуло, и на смену ему пришло равнодушие.

А как он в прошлом году меня домой к химичке с запиской гонял, забыл? Ему над другими можно шутить, а над ним нет? — Не успокаивался Серёжка.

Женька вспомнил, что и правда в прошлом году тоже на первое апреля он от имени директора послал Серёжку домой к учительнице химии с запиской, в которой якобы содержалась просьба прийти к четвёртому уроку на замену заболевшего преподавателя, а на самом деле было выведено крупными буквами: С ПЕРВЫМ АПРЕЛЯ! Он вспомнил, как хохотал весь класс, встречая сконфуженного Серёжку, и криво улыбнулся. Неужели было время, когда он мог развлекаться такими пустяками?

— Ладно, забудем, — примирительно проговорил Курочкин, обращаясь к Серёжке.

— Забудем, забудем, — обиженно бормотал тот. — Каждый будет кулаком в лицо лезть, а потом: «забудем»!

— Так и ты меня ударил.

— Я — в ответ. А ты ни с того, ни с сего. Шуток не понимаешь.

Женька пожал плечами.

— Ну ударь ещё раз, если тебе от этого легче станет.

Иван подозрительно посмотрел на него:

— Что-то я тебя не узнаю, — проговорил он. — Вроде, ты раньше никогда к толстовству склонен не был.

Но тут прозвенел звонок, освободивший Женьку от ответа.

Юность забывчива и эгоистична. Поглощённый своими переживаниями, Иван к концу уроков забыл о Женькиных странностях, да и другие посчитали случившееся очередной его выходкой, стремлением к оригинальности.

И потянулись школьные дни с их обычными заботами и волнениями. Женька Курочкин теперь не пропускал занятий, аккуратно каждый день являясь в школу, и только с уроков истории по-прежнему уходил. Гнетущее чувство тревоги постепенно совсем исчезло, но беспокойство ещё осталось. И в то же время появилась у него некоторая снисходительная пренебрежительность по отношению к своим сверстникам. Он и раньше считал себя особой личностью, непохожей на всех, а теперь вообще дела и интересы одноклассников казались ему ребяческими, никчемными.

«Знали бы вы, что мне пришлось пережить, — думал он, поглядывая на ребят. — У кого из вас хватило бы на это духу? А меня вот разыскивает милиция, и, может быть, в недалёком будущем ожидает т.юрьма».

Ребята, чувствуя его отчуждённость, тоже стали несколько сторониться Курочкина. Один Иван Сергеев ещё пытался втянуть его в общую жизнь коллектива. Так было и с субботником.

Готовиться к этому традиционному празднику коллективного труда — Ленинскому субботнику, стали недели за две. Началось всё с того, что десятиклассники насели на своего комсорга Ирину Саенко:

— Опять будем, как в прошлом году, на улице бумажки и разный мусор собирать? Пусть там пятиклашки шевыряются. А ты ищи для нас настоящую работу!

Ирина сама ходила в горком ВЛКСМ, на завод, в строительные организации. Нигде ей не отказывали, но и конкретного ничего не обещали. Но однажды она вошла в класс радостная и торжествующе вскинула вверх руки:

— Победа!

— Что? Что? Рассказывай! — нетерпеливо теребили окружившие её одноклассники.

— Есть работа, достойная нашего славного непробиваемого, непромокаемого десятого «А» класса!

— Какая? Где? — посыпались вопросы. — Рассказывай побыстрей! Не томи душу!

— Будем работать на строительстве детского сада. Нас берёт в помощники бригада коммунистического труда Серафима Туманова.

— «И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился», — язвительно процитировал Курочкин.

— А помоложе ты никого не нашла? — деловито осведомилась Лида Норина. — Серафим — это какой-нибудь седобородый старец, музейная редкость.

— Бригада молодёжная, мне сказали, — возразила. Ирина.

— О-о, это уже лучше, — обрадовалась Лида. — А бригадир всё равно старик. Так всегда бывает: молодым в наставники да в бригадиры стариков дают.

— А когда пойдём? — деловито осведомился Толька Коротков.

— Я уже договорилась с учебной частью. В субботу у нас будет три урока. Час — пообедать и переодеться. Сбор без четверти двенадцать, пятнадцать минут ходу до стройки, а ровно в двенадцать начнём работу.

— И до скольки?

— Вообще-то до четырёх. Но можно будет и задержаться, если захочется.

Сообщение её было встречено с энтузиазмом. Одни радовались искренне, другие заразились их радостью, а третьи были готовы выполнять любую физическую работу, лишь бы не сидеть на уроках. Да к тому же, сославшись на субботник, можно было не готовить к понедельнику домашние задания — уважительная причина!

— Ты пойдёшь? — спросил Иван Курочкина.

Тот неопределённо пожал плечами.

— Не знаю. Хотелось бы. Только мать, наверное, не пустит. Ты же знаешь — сердце!

Дело было, конечно, не в матери. Просто Женька не понимал энтузиазма своих одноклассников. Чему радуются? Вместо того чтобы просидеть два часа в тепле, в классе, четыре часа, а то и больше вкалывать на стройке, может, даже под дождём — удовольствие не из приятных. К тому же Женька, любящий во всём играть главную роль, физической силой не мог равняться ни с Иваном, ни с Толькой Коротковым. А затеряться где-то среди других, даже больше того, плестись в хвосте, вызывая насмешки — это было не в его правилах.

— Мы тебе полегче работёнку подыщем, — пообещал Иван.

Но это предложение ещё больше разозлило Курочкина — ни жалости, ни снисхождения он терпеть не мог.

— Ты поди мою мать уговори! — отрезал он.

Впрочем, он наверняка пошёл бы на этот субботник, если бы была надежда, что пойдет и Нина Чернова. Но она уже третий день пропускала занятия. Девчонки говорили, что больна, где-то простудилась.

— Ну, как знаешь, — обиженный его резкостью буркнул Иван и отошёл.

Женька ещё надеялся, что в субботу Нина придёт в школу, но она не пришла, и он окончательно утвердился в решении не ходить на субботник. С некоторой снисходительностью и в то же время с непонятным ему раздражением следил он за шумными приготовлениями, ребят. А они, казалось, искренне были рады предстоящей работе и с нетерпением ожидали окончания третьего урока. И как только прозвенел звонок, их словно ветром сдуло.

А через час они снова собрались во дворе школы. Все девчонки были в брюках, одни в широких полосатых, похожих на пижамные, другие в модных джинсах, с подвёрнутыми снизу сантиметров на двадцать штанинами.

Ровно без пятнадцати двенадцать во двор вышел Владимир Кириллович. Он оглядел всех своими цепкими прищуренными глазами:

— Все собрались?

— Нет Черновой и Курочкина, — ответила Ира.

— Чернова больна, — услужливо подсказал кто-то из девчонок.

— А Курочкин?

— Сердце у него, — хмуро пояснил Иван.

— Понятно. Значит, ждать больше некого. Подождите минутку, я только скажу директору, что мы отправляемся.

Он скрылся в дверях школы. Иван протиснулся к Ирине и спросил, кивнув ему вслед головой:

— А он что, с нами пойдёт?

— Да.

— Это ещё зачем?

Ирина пожала плечами.

— Так положено. Он наш классный руководитель, отвечает за нас.

— Всё не доверяют нам, — ворчал Иван. — За маленьких считают. Пасут, как телят неразумных!

Ирина ничего не ответила. Дождавшись Владимира Кирилловича, десятиклассники шумной стайкой отправились на стройку. Идти было недалеко, каких-нибудь четыре или пять кварталов. Там их уже ждали. Во дворе на груде кирпича сидели четверо довольно молодых парней и две девушки. Они поднялись ребятам навстречу.

— Помощники, значит, наши пришли, — сказал один из парней. — Ну что ж, давайте знакомиться. Это вот девушки наши, Вера и Зина, мастерицы на все руки. И раствор замесить, и комнату оштукатурить, и покрасить, и побелить — всё могут. Золото, а не девчата. Сущий клад для будущих мужей. А это, — показал он на парней, — каменщики-специалисты. Владимир и два Николая. Мы их по цвету волос различаем: Коля — светлый и Коля — тёмный.

— А это, — звонко отрекомендовала Зина, — наш бригадир Серафим Серафимович Туманов.

Ира толкнула Лиду Норину:

— Вот тебе и старик, — шепнула она.

Бригадир был от силы года на четыре старше их.

— Ирина… Анатолий… Иван… Сергей… Ольга… — отрекомендовались десятиклассники, пожимая протянутые им по-дружески руки строителей. Когда очередь дошла до Лидки Нориной, она кокетливо спросила бригадира:

— А вы, извините, не старообрядец?

— Вы по имени моему судите? — догадался тот. —

Это у нас семейное, из рода в род. И отец у меня Серафим Серафимович, и дед был Серафим Серафимович, и прадед.

— И вы своего сына тоже Серафимом назовёте? — стрельнула глазками Лида.

— Уже, — спокойно ответил он.

— Что уже? — не поняла Норина.

— У нашего бригадира месяц назад сын родился, — снова вмешалась Зина. — И они его Серафимом назвали.

— Поздравляю, — только и нашлась сказать Лида.

— Пора, пожалуй, приступать к работе, — покосился на неё бригадир. — Давайте распределимся. Сколько вас человек?

— Двадцать восемь.

— Вот и хорошо. Значит, по семь человек на каждого каменщика. Трое на замес, двое на раствор подносить, а двое — кирпич. Предупреждаю: работа нелёгкая.

— «Дайте трудное дело», — тряхнув головой, пропела Ирина.

— «Дайте дело такое, — подхватила Лида и, лукаво прищурившись, продолжала, — чтобы сердце горело и не знало покоя!»

— Не знаю, как сердце, — серьёзно сказал бригадир, — а уж вот ладони с непривычки гореть будут, это уж точно. Вера, раздай-ка им голицы.

Ребята со смехом и шутками разобрали брезентовые голицы и натянули их на руки. Серёжка Абросимов, дурачась, ударил Ивана по спине:

— Если в них ваты набить, хорошие боксёрские перчатки получатся!

Владимир Кириллович распределил учеников по парам. Иван надеялся работать вместе с Ирой, но классный руководитель дал ему в пару Ольгу Лебедеву, худенькую, болезненного вида девушку, а Ирину определил к Серёжке. Бригадир развёл всех по рабочим местам. И тут Ивану не повезло: они должны были подносить раствор Николаю-тёмному, а Ира с Серёжкой работали у самого бригадира.

Каменщики возводили уже второй этаж. Подъёмник не работал, поэтому приходилось кирпичи и раствор подносить на носилках. Вместо ступенек лестницы между этажами были настелены деревянные сходни с поперечными брусками. Сходни эти прогибались и дрожали при каждом шаге. Первые носилки Иван с Ольгой отнесли чуть не бегом, но с каждыми следующими Ольга двигалась всё медленнее и медленнее. Иван поставил её впереди, чтобы легче ей было подниматься по сходням, накладывал раствор на носилки не ровно, а покатой горкой — на свой конец повыше, а на её пониже, и всё равно темп их движения всё замедлялся.

«Хорошо, что не на кирпич нас с ней поставили, — подумал Иван. — Неужели и это Владимир Кириллович предусмотрел?»

Тем, кто носил раствор, было, конечно, полегче, потому что его требовалось гораздо меньше, чем кирпичей, Иван с Ольгой ждали, когда каменщик израсходует весь раствор, а подносчики кирпича успевали за это время сделать ещё один рейс вверх-вниз, да и Николай то и дело покрикивал:

— Кирпич! Кирпич!

В один из таких вынужденных перерывов Иван засмотрелся на работу Николая. Треугольной лопаточкой-мастерком тот зачерпывал раствор. Взмах руки — и раствор уже лежит на стенке ровным слоем. Николай только для порядка разгладит его лопаточкой, а в левой руке уже другой кирпич. Николай притиснет его к предыдущему, подстукнет сверху рукояткой мастерка, двумя движениями снимет с боков излишки раствора, пришлепнет сбоку, и снова — раствор, кирпич, пристукивание мастерком, шаг за шагом, к соседу, Николаю-светлому, а потом в обратном направлении до участка бригадира.

Заметив, что Иван наблюдает за ним, Николай-темный подмигнул ему:

— Чего смотришь?

— Красиво работаешь!

— Хочешь сам попробовать? — неожиданно спросил Николай.

Иван залился краской.

— На! — протянул ему мастерок Николай, а сам присел на выложенную стенку и достал папироску.

Иван нерешительно взял мастерок и шагнул к стенке. Он нагнулся, зачерпнул раствора — показалось мало. Он зачерпнул побольше. Хотел так же ловко, как Николай, взмахнуть мастерком и шлёпнуть раствор на стенку — брызги полетели во все стороны, залепили ему лицо. Иван растерянно обернулся. Ольга, увидев его забрызганное лицо, не выдержала и рассмеялась.

— Ничего, ничего, — успокоил Николай. — Давай дальше.

Иван утёрся рукавом, взял из кучи кирпич и попытался пристроить его на стенку. Ничего не получилось, один конец был явно выше другого. Тогда Иван нажал сверху рукой, кирпич пополз по раствору и выехал за край стенки на добрый сантиметр.

— Ровней дави! — посоветовал Николай.

Он поднялся, подошёл поближе, наложил свою руку сверху на Иванову, прижал кирпич и повёл его влево. Кирпич мягко пополз по раствору и приткнулся к соседнему.

— Вот так, — ободрил Николай. — Сними излишек и клади следующий.

Второй кирпич, хоть и лёг несколько криво, но получился гораздо лучше. Николай несколькими легкими ударами мастерка подправил его. А когда Иван уложил третий кирпич, Николай одобрительно кивнул, снова уселся на стенку и до конца ряда больше не вмешивался. Только когда Иван дошёл до конца участка, Николай отбросил папироску и поднялся.

— Хорош, — сказал он. — Хватит пока. А то мой тёзка намного обгонит нас, выравнивать стенку трудновато будет.

Иван оглянулся на соседний участок — там стенка была уже на два ряда выше.

— А ты молодец, — похвалил его Николай-тёмный. — Есть у тебя в руках рабочая жилка. Поступай после школы к нам — месяца за два мы из тебя настоящего каменщика сделаем.

— Нет, я уже решил в локомотивное депо поступать, — ответил Иван, нагибаясь за носилками.

Но Николай, наверное, уже не слышал его, лицо его было сосредоточенное, он весь погрузился в работу. Раствор, кирпич, шаг в сторону. Раствор, кирпич, шаг в сторону. Только взмахи мастерком несколько ускорились — надо было догонять соседей, ушедших вперёд.

Ольга потянула носилки, и Иван послушно пошёл за ней. Перед самым спуском он остановился и оглянулся на стенку. Он сразу нашёл глазами свой ряд. Был он несколько неровный, да и излишек раствора явно проступал по бокам, но это же был его ряд! И Иван испытал чувство рабочей гордости при виде вещи, сделанной своими руками.

— Вы что это там застряли! — накинулась на них Лида Норина, когда они спускались вниз. — Другие уже раза по два сходили, а вас всё нет и нет. У нас раствор засохнет!

— Ваня сам каменщиком наверху работал, кирпичи клал, — с тихой гордостью сказала Ольга.

— И получилось? — спросил неизвестно откуда взявшийся Серёжка Абросимов.

— Каменщик хвалил, Николай.

— Ну уж, так и хвалил! — смущённо засмеялся Иван. — Хорошо хоть не поругал, что я столько раствора перевёл. И себя и других обрызгал! Вот следы-то, — показал он пятна на телогрейке.

— Эй, Вьюн! — крикнула появившаяся из-за штабеля Ира Саенко. — Довольно прохлаждаться! Носилки с кирпичом тебя ждут.

— Иду, иду! — откликнулся он и на бегу продолжал. — Тут, понимаешь, такие дела творятся, наши одноклассники героические подвиги совершают, а ты и поговорить об этом не дашь.

Иван увидел, как Серёжка что-то быстро рассказывал Ирине. Потом она обернулась, поискала глазами Ивана, нашла и приветственно помахала рукой в тёмной рукавице. Иван обрадованно вспыхнул и вонзил лопату в раствор.

Когда носилки были нагружены, к ним подошёл Владимир Кириллович. Он отозвал Ольгу в сторону и что-то негромко, но настойчиво втолковывал ей. Та, видимо, не соглашалась, но Владимир Кириллович всё же убедил её, она повернулась и пошла, а Владимир Кириллович вернулся к Сергееву.

— Это куда же вы её послали? — встретил его вопросом Иван.

— Да тут по одному делу.

— С кем же я теперь раствор носить буду?

— Придётся, видимо, со мной, — усмехнулся Владимир Кириллович.

Работать в паре с классным руководителем Ивану не очень хотелось, но возразить было нечего, он молча нагнулся над носилками и взялся за ручки, ожидая, когда Владимир Кириллович тоже подхватит груз. Но тот медлил. Иван вопросительно взглянул на него.

— Разрешите уж я сзади пойду, — проговорил учитель.

Иван, ни слова не говоря, повернулся и встал теперь спиной к носилкам. Что ж, Владимир Кириллович хочет идти сзади — пожалуйста, он возражать не будет, но тяжёлый конец носилок он не уступит, пусть его не считают слабосильной командой.

Владимир Кириллович понял, взял лопату и разровнял раствор. Иван ревниво следил, не нагребёт ли он лишнего на свою сторону, но классный руководитель распределил груз поровну. Они сделали две ходки вверх-вниз, когда над стройкой прогремел зычный голос бригадира:

— Эй, внизу! Замесов больше не делайте! Перерыв на обед!

— Перекур с дремотой! — подал свой голос Серёжка Вьюн.

Последние носилки Лида Норина им погрузила с верхом. Она выскребла все остатки из корыта, в котором замешивали раствор, и победно вскинула вверх лопату:

— Всё!

Груз показался тяжеловатым, так что Иван где-то на середине перехода чуть не выпустил ручек носилок. Но всё-таки пересилил себя. Выбравшись наверх, он торжествующе оглянулся назад и увидел неестественно белое лицо Владимира Кирилловича.

— Что с вами, Владимир Кириллович? — в испуге спросил Иван, готовый бросить носилки и ринуться ему на помощь.

— Ничего, Ваня, ничего, — ответил Владимир Кириллович, с трудом переводя дыхание.

Они сделали ещё несколько шагов и с облегчением опустили носилки на пол. Иван с тревогой поглядывал на классного руководителя. А тот прислонился к стенке и, болезненно морщась, потирал рукой левую сторону груди. Потом полез в карман, достал стеклянную трубочку, вытряхнул из неё белую лепёшечку и сунул её в рот. Поймав тревожный взгляд Ивана, он неловко улыбнулся:

— Вот так, голубчик, — сказал он, необычно выговаривая слова, словно ему во рту что-то мешало. — Думаешь, что уже всё прошло, наладилось, а старое нет-нет да и прижмёт тебя.

— Осколок? — деловито осведомился Иван.

— Сердце, — так же однословно ответил Владимир Кириллович. — А, впрочем, ты прав. И осколок тоже.

Они ещё немного постояли. Землистый оттенок, так испугавший Ивана, постепенно сошёл с лица Владимира Кирилловича.

— Ну, кажется, отпустило, — проговорил он, словно прислушиваясь к тому, что делается у него внутри. — Пойдём дальше.

— Может, не стоит, Владимир Кириллович? Я сейчас вон Тольку Короткова позову. Или ещё кого. Мы и отнесём.

— Осталось несколько десятков шагов. Из-за такого пустяка не стоит и на помощь звать. Потихонечку, не торопясь, дойдём.

Они подняли носилки и понесли. Каменщик Николай уже ждал их. Они вывалили раствор, посидели, некоторое время отдыхая, потом Иван один взял носилки за боковую доску, и они пошли вниз.

Спустившись на один пролёт, Владимир Кириллович остановился и подождал Ивана.

— Вот что, — сказал он ему, — мы с тобой мужчины. А мужчинам вроде бы негоже про свои болезни да слабости говорить. Так что я уж тебя прошу: никому ничего про то, что было со мной, не говори. Хорошо?

Иван кивнул. Они спустились вниз. Почти все ребята уже ждали их. Среди них Иван увидел свою напарницу Ольгу Лебедеву и заметал, как она утвердительно качнула головой в ответ на вопросительный взгляд Владимира Кирилловича.

«И тут какие-то тайны», — недовольно подумал он.

Но эта тайна разъяснилась сразу же.

— Пойдёмте, ребята, обедать, — сказал Владимир Кириллович.

— Куда? — сразу же раздалось несколько голосов.

— А вон в вагончик, — кивнул Владимир Кириллович в сторону небольшого фургончика, в каких обычно строители хранят свои инструменты и где помещается своеобразный штаб строительного объекта. — Ольга там всё уже приготовила.

Они подошли к фургончику. У единственного крана с водой сейчас же выстроилась очередь на умывание. Иван отошёл в сторону и заглянул в дверь. Там внутри, на дощатом самодельном столе, были расставлены стаканы с молоком, а на подстеленной газете горкой лежали бутерброды с сыром.

— Как ты думаешь, от чьих щедрот это угощение? — спросил он оказавшегося рядом Серёжку Абросимова.

— А не всё ли равно? — удивлённо ответил тот. — Лишь бы вкусно было!

Но Иван, очень щепетильный во всём, что касалось денег, решил выяснить всё до конца.

Он подошёл к Владимиру Кирилловичу и, дождавшись, когда возле них никого из ребят не будет, негромко спросил:

— Владимир Кириллович, а кто за это всё заплатил?

— За что?

— Ну вот… За молоко, за сыр.

Владимир Кириллович внимательно посмотрел на него. Он прекрасно понял Ивана, так как хорошо знал щепетильную гордость мальчишек, выросших в тяжёлых условиях.

— Не беспокойся, — тепло ответил он. — Обедом вас обеспечивает начальство строительства в счёт проделанной вами работы.

Иван, успокоенный, отошёл.

«Вот Курочкин или Норина никогда бы не спросили, — подумал, глядя ему вслед, Владимир Кириллович. — Привыкли уже ко всему готовенькому. Но зато потом… Интересный парадокс, — усмехнулся он про себя, — тем, кто в детстве не знал никаких забот, кому родители пытались создать „счастливую жизнь“, ой как трудно в жизни приходится! И, наоборот, вот такие, как Иван Сергеев, почти всегда добиваются успехов».

Мысли его прервал удивленный возглас Лидки Нориной.

— Что там случилось? — заспешил он к ней.

— Ребята, ребята, идите сюда! — вопила она, указывая на большой фанерный щит с небольшими фотографиями.

— Обыкновенная Доска передовиков, — разочарованно произнёс Серёжка Абросимов. — Ничего особенного. И нечего было вопить!

— А это кто, видишь?

— Наш бригадир, Серафим Туманов, — ответил Серёжка, всматриваясь в нечёткую, видимо, любительскую фотокарточку. — Ну и что?

— Да ты прочти, прочти, что там написано!

Иван отстранил Серёжку и, с трудом разбирая полувыцветшие мелкие строчки, прочитал вслух:

— Лучший каменщик стройки, бригадир молодёжной бригады коммунистического труда Серафим Серафимович Туманов, ка-ва-лер ор-де-на Тру-до-во-го Крас-но-го Зна-ме-ни!

Он не поверил своим глазам и прочитал ещё раз. Нет, всё верно. Он присвистнул:

— Вот это да! Трудового Красного Знамени!

А вокруг стоял шум и гвалт. Радовались так, как будто это их самих наградили. Кто-то в восторге бросал вверх рукавицы. И когда каменщики, задержавшиеся наверху, чтобы истратить остатки раствора, спустились вниз, ребята бросились к ним. Они окружили и теребили со всех сторон ничего не понимавшего бригадира.

— С наградой! С наградой вас! — галдели и мальчишки, и девчонки.

— Вон вы о чём! — догадался наконец бригадир. — Так это ещё в прошлом году было.

— А что вы его не носите?

— Что же я его, на комбинезон, что ли, прицеплю? — усмехнулся бригадир. — Я его только в торжественные дни надеваю.

— И то не всегда, — ввернул своё слово Николай-тёмный.

— Я бы его всегда носил, — уверенно заявил Серёжка Абросимов. — А что? Заслужил — и носи.

— Ты — конечно, — поддел его Толька Коротков, — и спать бы с орденом стал. Как с теми часами, что тебе мать в восьмом классе подарила!

Иван стоял немного в стороне и с доброй завистью посматривал на бригадира.

«Молодец, вот это молодец! — думал он. — Сколько ему? Всего, наверное, года двадцать два, двадцать три. А уже орденоносец! Ну ничего. Вот я буду работать, и тоже, может, орден заслужу. Пусть не Красного Знамени, пусть какой-нибудь другой, поменьше. И меня тогда так же поздравлять будут!»

Ребята пообедали быстро и снова вернулись на свои места. Но теперь работа явно замедлилась. Натруженные руки гудели, ладони, несмотря на защитные брезентовые рукавицы, горели, и носилки, казалось, потяжелели вдвое, а то и втрое. Каменщики заметили и поняли состояние ребят и уже не подгоняли их.

Поднявшись в очередной раз на второй этаж и опустив на пол тяжёлую ношу, Иван распрямился и облегчённо вздохнул. Теперь можно было немного и отдохнуть. Внезапно до него донёсся заливчатый счастливый и такой знакомый смех Ирины. Он оглянулся на соседний участок. Ирина стояла с бригадиром, заправляя под шапочку непокорную прядку волос и что-то оживлённо втолковывала Туманову. Тот ответил ей, и она снова весело рассмеялась.

Иван помрачнел. Змея ревности впервые ужалила его сердце, и он испытал острую боль. Отвернулся и старался больше не глядеть в ту сторону, но иногда до него всё же долетал смех Ирины, и он снова испытывал ту же боль.

«Ну и пусть, — уговаривал он себя, — ну и что же? Разве нельзя ей с кем-нибудь поговорить и посмеяться?»

Но настроение не улучшалось, и каждый раз, поднимаясь наверх, он украдкой взглядывал на участок бригадира, и если видел недалеко от него Ирину, то мрачнел ещё больше.

В другое время одноклассники несомненно заметили бы его состояние, но сейчас все настолько устали, что ждали только одного: сигнала об окончании работы. И вот он прозвучал. Без обычных шуток и смеха ребята сдали брезентовые рукавицы, распрощались с членами бригады и собрались домой. Иван поискал глазами Ирину и увидел её рядом с бригадиром.

«Опять с ним!» — кольнуло его. Краем глаза увидел, как она прощально помахала бригадиру, но не стал ждать её, а повернулся и пошёл. Вскоре услышал за собой знакомый дробный перестук каблуков.

 

[Маруся]

— Ты что меня не подождал? — услышал он сзади недовольный голос Иры.

— Тебе и без меня, кажется, неплохо было, — буркнул он в ответ.

— О чём это ты? — удивилась Ира.

Он помолчал.

— Не хочешь, ну и не говори, — оскорблённо дёрнула она плечом.

Несколько шагов они прошли молча. Наконец, Иван не выдержал.

— О чём это вы так мило беседовали? — не глядя на Ирину, спросил он.

— С кем?

— Да с этим, как его? Старцем Серафимом.

Ирина недоуменно взглянула на него и вдруг звонко рассмеялась.

— Да ты никак ревнуешь?

— Ещё чего! — оскорбился он.

— Ревнуешь! — убежденно сказала она.

— А хотя бы! — вскинул он голову и сердито взглянул на неё.

Она остановилась, повернула его лицом к себе и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

— Знаешь, Ваня, если я тебя когда-нибудь… если у меня к тебе когда-нибудь изменится отношение, я сама первая, слышишь, Ваня? сама об этом скажу. И ты обещай тоже. И будем верить друг другу, на всю жизнь. Согласен?

— На всю жизнь! — торжественно повторил Иван, хотя уже знал, что никогда в жизни не избавится от боязни потерять её, но никогда больше не упрекнёт её.

— А бригадира я уговаривала написать свою биографию для нашего школьного музея боевой и трудовой славы. Ты же знаешь, что мы собираем материал. Насилу уговорила, чтобы он принёс газету с Указом о награждении, грамоту о присвоении бригаде звания ударников коммунистического труда и ещё кое-какие материалы.

В понедельник утром в классе только и разговоров было, что о прошедшем субботнике.

— У тебя как, мышцы болят? — встретил Ивана вопросом Серёжка Абросимов.

— Болят, — честно признался Иван.

Мышцы у него действительно болели так, словно изнутри были налиты тяжестью.

— И у меня. Особенно ноги. Сегодня ещё ничего, а вчера, веришь — нет? присесть не мог. Завтракал стоя, — хохотнул он. — Вот отец надо мной смеялся!

В класс вошла Ира Саенко.

— Ребята! Знаете, сколько в субботу заработали мы? — прямо от дверей провозгласила она.

— Сколько?!

— Сто пятьдесят рублей!

— Вот это да! Здорово! Ай да мы — понеслись выкрики со всех сторон.

— Но это вместе с бригадой, — уточнила Ирина.

— Всё равно хорошо!

— А куда эти деньги?

— Как обычно, в фонд Всесоюзного субботника. Куда именно — центральный штаб решит. Скорее всего, на строительство школ, больниц или детских садов.

— Да это не так важно, — вмешался Толька Коротков. — Самое главное что? Вот будет этот детский сад построен, а мы будем мимо проходить и думать: и мой труд здесь вложен!

— Может, ты и своих детей туда водить будешь, — хотел подковырнуть его Серёжка Абросимов.

— А что? Вполне возможно, — невозмутимо ответил Толька.

Среди общего веселья один Женька Курочкин выглядел мрачновато. Иван, заметив его настроение, грузно сел на парту рядом с ним.

— Опять не в духах? Почему не был на субботнике?

Женька дёрнул плечом.

— Ты же знаешь.

— A-а. Ну да.

Иван вспомнил землисто-белое лицо Владимира Кирилловича и сочувственно посмотрел на Женьку. «Зря мы, наверное, на него нападаем, — подумал он. — Больное сердце — это не шуточки. Вон он как переживает из-за того, что не смог с нами пойти».

Но Иван ошибался. Причина дурного настроения Курочкина была совершенно в другом. Женька смотрел на своих одноклассников и никак не мог понять их веселья. «Ну чему они радуются? — думал Курочкин, неприязненно посматривая вокруг. — Наломались так, что второй день руки-ноги болят. Добро бы деньги за работу получили, а то в какой-то фонд передали. Не иначе как притворяются», — решил он.

Но общее оживление выглядело таким искренним, что Женька засомневался.

«А может, и не притворяются. Тогда что же?» Но тут он вспомнил, что до конца учебного года осталось всего только два месяца и догадливо улыбнулся:

— Всё ясно! Вот откуда их бодряческий настрой! Характеристику хорошую хотят заработать!

И опять почувствовал себя на голову выше своих одноклассников с их мелочными, как он считал, заботами и интересами.

А дни все шли и шли. Отзвенел капелью апрель и убежал вместе с бурными весенними ручьями, унесшими остатки зимнего снега. Пришёл цветущий ласковый май. Но для десятиклассников май не казался таким прекрасным, как в прошлые годы, он принёс им новые заботы. Всё чаще и чаще в их разговорах проскакивало тревожное слово «экзамены». На уроках по всем предметам началось повторение, готовились самостоятельно и сами ребята. Весь класс разбился на группы по 3–4 человека в каждой. Женьке очень хотелось попасть в одну группу с Ниной, а когда это не удалось и его включили в группу Тольки Короткова, он гордо заявил:

— Постольку поскольку экзамены предназначены выявлять знания отдельных личностей, а не коллектива, то и готовиться к ним нужно сугубо в индивидуальном порядке.

— Индивидуалист! — фыркнула Лида Норина. — Кустарь-одиночка без мотора.

Но Женька не удостоил её даже взглядом.

Время, лучший лекарь, постепенно залечивало его душевные раны. С матерью отношения понемногу наладились, не было уже той остроты и боли, да и завуч больше не показывался в доме Курочкиных.

С Мишкой за всё прошедшее время Женька встретился только два раза, и оба раза обошлось без выпивки. В первый раз — это было примерно через полторы недели после ограбления — Мишка отдал ему 30 рублей — его долю. Вторая встреча была менее мирной. В один из последних дней мая Женька пошёл в клуб на танцы и там в курительной комнате нос к носу столкнулся с Мишкой.

— Пойдём, потолкуем, — хмуро предложил Мишка.

Они вышли в пустой коридор, и здесь, круто повернувшись, Мишка схватил его за грудь:

— Отшиться, гад, хочешь? Смотри, к нам дорога широкая, а от нас узкая.

— Пусти, — высвободился Женька. — Чего ты хочешь? Чтобы я школу бросил, на экзаменах провалился? Сразу причину будут искать и докопаются.

Мишка недоверчиво посмотрел на него.

— Горбатого к стенке лепишь? Заложить нас хочешь?

— Дурак! — спокойно ответил Женька. — Думаешь, мне свобода не дорога? Вот кончу школу, тогда другое дело.

Его спокойствие подействовало на Мишку.

— Ты, вижу, парень не дурак. Но смотри: продашь, не я, так другой кто-нибудь, а найдём тебя. От нас никуда не спрячешься.

На этом они и расстались.

А учебный год между тем неотвратимо приближался к концу. Вот уже прозвенел традиционный последний звонок, торжественная линейка, на которой был зачитан приказ о допуске десятиклассников к экзаменам, причём каждого из них чуть ли не впервые в жизни официально называли по имени-отчеству, и начались предэкзаменационные каникулы. Странно: были они, как и весенние, целую неделю, а всем показались по крайней мере раза в три короче.

И вот наступил этот день — 1 июня, день первого экзамена. Женька Курочкин проснулся в этот день необычно рано, в шесть часов. Нет, он не очень боялся первого экзамена — уж сочинение-то меньше, чем на четвёрку он не напишет. А всё-таки бередило душу смутное беспокойство. Позавтракал без особого аппетита, только кофе выпил с удовольствием — мать для бодрости и работы мысли заварила на этот раз покрепче. Взял учебник по литературе, перелистал несколько страниц и отбросил в сторону — нет, не читается. Да и всё равно перед смертью не надышишься.

Промучавшись так часа полтора, Женька не вытерпел и отправился в школу. Он думал, что заявится раньше всех. Но когда он пришёл в школьный двор, то увидел, что он почти целиком заполнен и его одноклассниками и учениками параллельного десятого класса. В руках у девушек были большие букеты цветов.

— Это они нарочно, — подумал Женька. — Чтобы списывать можно было. Отгородятся от комиссии цветами — и сдувай себе, сколько душе угодно.

К нему подошёл Толька Коротков.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — поздоровавшись, мрачно спросил он.

— Первое июня — день первого экзамена.

— А кроме этого? Не знаешь? День защиты детей. Я в календаре прочитал.

— Где же справедливость! — картинно вскинул вверх руку Женька. — Одних защищают, а нас — мучают!

— Вот именно, — подтвердил Коротков.

— Темы бы узнать, — вздохнула подошедшая к ним Лида Норина.

— Обещал Вьюн. Да вот что-то его не видно.

Серёжка Абросимов пришёл без пятнадцати минут девять, когда десятиклассники уже уселись за парты. Не обошлось при этом без шума и спора. Их неприятно удивило, что они должны были сидеть по одному за партой, и каждый стремился сесть подальше от учительского стола. Только Ира Саенко и Нина Чернова без всяких споров сели за первые парты. А на третьем ряду осталось место для Серёжки.

— Есть, — закричал он, едва войдя в класс.

— Ну? — повернулись все к нему.

— Первая: «Роман „Мать“ как произведение соц. реализма», вторая: «Изображение войны у Толстого» и третья: «Боевой путь комсомола».

— А это точно? — подозрительно покосился на него Толька Коротков. — Откуда узнал?

— Мать у меня в отделении дороги работает. Так они по селектору Хабаровск запросили. Там же на семь часов раньше пишут. А темы одинаковые по всей РСФСР.

Девчонки уже торопливо листали учебники.

— Не мог раньше сказать! — упрекнул Толька.

— Мне самому-то мать только в пять часов сказала! Я к соседке побежал, она два года назад школу с медалью кончила. На моё счастье, оказалось у неё сочинение о комсомоле, они его в школе писали. Вот я его почти три часа и учил наизусть. Зато теперь пятёрка обеспечена!

— Смотри, ошибок не насей! — предупредил Женька.

— А если забудешь? — спросил Коротков. — Ты бы хоть подстраховался как-нибудь.

— Учи учёного! — самодовольно улыбнулся Серёжка. — А это на что? — он похлопал себя по карману. — Я то сочинение с собой захватил.

— Не засыплешься на первой парте-то?

— Ха! Я проконсультировался. Учителя только два первых часа внимательно следят, а потом и внимания не обращают! А я сперва то, что помню, писать буду!

Он расположился поудобнее, вынул из кармана и засунул поглубже в парту шпаргалку.

— Вот бы правда эти темы были! — сказала Ира Ивану. — На любую написать можно.

— Ты и на другую любую напишешь на пять, — убежденно ответил Иван.

Прозвенел звонок, и тут же в класс вошли Владимир Кириллович, его ассистент и незнакомый мужчина, очевидно, представитель из Гороно или Министерства просвещения. Все встали без обычного шума и хлопанья крышками парт.

— Садитесь, — проговорил Владимир Кириллович. Дождавшись, когда все уселись, и ученики, и пришедшие с ним, он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда обычный почтовый конверт, но запечатанный пятью сургучными печатями, поднял его над головой и показал всем целостность и нерушимость конверта. Потом он достал из другого кармана ножницы, взрезал нитку под центральной печатью, вскрыл конверт и достал оттуда небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги.

— Так вот где таилась погибель моя!.. — трагическим шёпотом на весь класс проговорил Женька Курочкин.

Владимир Кириллович повёл на него глазом, но ничего не сказал. Медленно, очень медленно, как показалось ребятам, развернул листок, пробежал его глазами и удовлетворённо улыбнулся.

— Ну что ж, — проговорил он, — темы относительно лёгкие, думаю, что вы с ними справитесь.

Он взял кусок мела, повернулся к доске и каллиграфическим почерком написал:

1. Тема Родины в поэзии А. Блока и С. Есенина.

Неясный шумок пробежал по классу. Владимир Кириллович, не обращая внимания, написал вторую тему:

2. Обличение пошлости и мещанства в творчестве А. П. Чехова.

Шумок в классе усилился. Владимир Кириллович обернулся лицом к классу и успокаивающе проговорил:

— Ну, а третья тема, свободная, как вы говорите, совсем лёгкая: «Человек трудом своим славен».

Ответом ему был громовой взрыв смеха. Владимир Кириллович несколько растерялся. Он повернулся лицом к доске и быстро пробежал глазами написанное: уж не сделал ли он какую-нибудь ошибку, вызвавшую этот смех ребят. Нет, вроде всё правильно. Снова повернулся к классу, увидел отчаянно-безнадёжное лицо Серёжки Абросимова и всё понял.

— Что, Абросимов, — улыбнувшись одними глазами, проговорил он, — промахнулись?

— Владимир Кириллович, — давясь от смеха, сказал Курочкин, — у него совсем другой, матерный вариант.

— Курочкин, не забывайтесь! — постучал предупреждающе по столу Владимир Кириллович.

— Да я не в том смысле, Владимир Кириллович, — продолжал смеясь Женька. — Просто ему мать предсказала, что будет тема по роману «Мать». Ну и остальные две темы с такой же точностью. А он и поверил.

— Так ведь в Хабаровске… — взвыл было Серёжка, но Владимир Кириллович прервал его:

— Хорошо, Абросимов, о том, что было в Хабаровске, вы нам в другой раз расскажете, после экзаменов. А сейчас не будем терять драгоценного времени: выбирайте тему, какая вам больше нравится, и приступайте к сочинению.

Постепенно в классе стихло. Владимир Кириллович молча посматривал на склонившихся над сочинениями учащихся и думал о том, как сказывается их характер даже в манере письма. Вот нетерпеливый, порывистый Курочкин, ручка так и летает над листком бумаги. Видно, что мысль часто опережает руку, и он гонится за ней, боится упустить. А вот полная противоположность ему, Анатолий Коротков. Эдакая кажущаяся нарочитой медлительность. Напишет слово — остановится, подумает, ещё слово напишет. Своей основательностью и взрослой солидностью похож на него Иван Сергеев. Только нет у него той медлительности, которая так характерна для Короткова. Абросимов целиком оправдывает своё прозвище Вьюн. Так и ёрзает по парте взад и вперёд. Интересно, сможет ли он угадать, какие темы они выбрали. Саенко? Вероятно, вторую, обличение пошлости и мещанства. Курочкин? Ну, тут сомнения нет, конечно же, первую. Владимир Кириллович вспомнил: «Возвышенная, поэтическая душа», — и улыбнулся. Абросимов? Этот в зависимости от того, какую шпаргалку достал. Сергеев и Коротков — те наверняка о труде пишут. Отгадал или нет?

Владимир Кириллович поднялся из-за стола и медленно пошёл по классу, заглядывая в работы учащихся. Нет, у Иры Саенко не отгадал, она взяла первую, по Блоку и Есенину. А вот у Курочкина отгадал. И у Сергеева тоже.

Когда он остановился у парты Сергеева, тот поднял на него глаза и шепнул:

— Я хочу о том бригадире каменщиков написать. Помните, на субботнике? О Серафиме Туманове. Как думаете? Можно?

— Конечно, — одобрительно кивнул Владимир Кириллович.

— А вот этот эпиграф подойдёт?

Иван пододвинул Владимиру Кирилловичу листок, на котором было написано: «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд». (А. Твардовский.)

— Вполне. С одним только уточнением: слова эти принадлежат не Твардовскому, а другому поэту, Алексею Недогонову.

Иван недоверчиво смотрел на него.

— Как же так? Я точно помню: в одной книге читал, и там было написано «Твардовский».

— Верно. И я тоже читал. Часто эти строки приписывают Твардовскому. Может быть, потому что по краткости и точности мысли они напоминают «Василия Тёркина». И всё же это слова Недогонова. А Твардовскому незачем приписывать чужие строки, даже такие замечательные. Так уж поверьте мне и исправьте.

Он дождался, когда Иван, всё ещё сомневаясь и покачивая головой, исправил написанное, и пошёл дальше. Остановившись у парты Сергея Абросимова, он прочитал с полстраницы его сочинения и удивлённо вскинул брови:

— Вы какую тему пишете, Абросимов?

— Третью, Владимир Кириллович, — торопливо ответил тот.

— Но позвольте, у вас же больше о боевом пути комсомола.

— А разве комсомольцы не совершали трудовые подвиги? — нашёлся Серёжка. Не мог же он сказать, что безоговорочно поверив в сведения матери, никакой другой темы не готовил.

— Ну, если вы сможете провести эту мысль… — Владимир Кириллович пожал плечами и отошёл.

Первым сдал своё сочинение Женька Курочкин. Вслед за ним выскочила Лида Норина. Ребята не расходились по домам, а обсуждали прошедший экзамен. Больше всех переживал Серёжка Абросимов.

— Вот это я погорел! — повторял он.

— Брось, не переживай! — хлопнул его по плечу Курочкин. — Меньше тройки не поставят!

— Думаешь? — с надеждой посмотрел на него Сергей.

— Дурак думает — умный знает. Не для того же они нас десять лет учили, чтобы срезать на выпускном экзамене. А кроме того… Ты сколько написал? Листа три, четыре?

— Целых семь!

— Ну вот видишь! Значит, чего-то знаешь!

Женька оказался прав. Серёжке, хотя и с натяжкой, как объявил Владимир Кириллович, но всё же поставили удовлетворительную отметку. Сам Женька получил полновесную пятёрку. И устный экзамен он сдал хорошо, правда, поплавал немного на втором вопросе, но четыре заслужил. А вот остальные предметы он сдал без особого блеска, «прокатившись на тройке». Последним они сдавали английский язык. Когда объявили отметки, вчерашние десятиклассники вышли на школьный двор.

— Эх, тройка, друг мой, тройка, кто тебя только выдумал? — перефразировал Гоголя Женька и сокрушённо вздохнул. Вокруг все рассмеялись.

— Радуйся, что тройку-то поставили, — в тон ему ответил Сергеев. — Я уж хотел в скорую помощь звонить: вижу, погибаешь во цвете лет.

— Нет, девчонки, мальчишки, — затормошила всех Лида Норина, — вы представляете? Мы больше не школьники! Мы стали взрослыми! Можно сбросить эту школьную форму и никогда, никогда больше не надевать её! Завтра же эти косы — чик! Химическую завивочку! И — кавалеры, за мной!

— Лидочка, чур я первый! — подскочил к ней Серёжа Абросимов. — Договорились?

— Больно ты мне такой вертлявый нужен! — отпарировала Лидка и закружилась по двору. — Кончили, кончили, кончили!

— Глупая! — снисходительно улыбнулась Ира Саенко.

— Нет, скажи, Ира, — напустилась на неё Лидка, — ты нисколечко не рада, что кончила школу?

— Рада. Но и грустно мне. Вот разъедемся в разные стороны и никогда больше вместе не соберёмся.

— Это почему же не соберёмся? — запротестовало сразу несколько голосов.

— Ребята, правда, давайте договоримся, что каждый год в этот день мы будем приходить сюда!

— Ну, каждый год — это уж лишнее! А вот лет через пять собраться — это да!

— Договорились? Дадим клятву, что ровно через пять лет 26 июня мы соберёмся здесь и отчитаемся перед друзьями, что мы сделали хорошего в жизни. Клянёмся? Ну, три, четыре…

— Клянёмся! — хором ответили все.

— Ещё раз…

— Клянёмся!

— Вот так! И пусть не ждёт пощады тот, кто нарушит эту священную клятву!

— А как с выпускным вечером?

— Родители готовят, бурную деятельность развили. Собираемся двадцать восьмого.

— Почему не сегодня?

— Девчатам нужно ещё платья пошить, — с невинной физиономией вставил Серёжка.

— А хотя бы и так, — повернулась к нему Лидка. — Школу кончают только раз в жизни.

— Да я разве возражаю? — комично развёл руками Серёжка. — Только для меня, девушки, вы и в этих нарядах чересчур хороши!

— Ну, по домам, что ли? — спросил молчавший до этого Толька Коротков. — У меня ещё работа есть: приёмник нужно одному приятелю починить.

— Все работы на сегодня отменяются, — категорически заявила Лидка и подхватила его под руку. — Объявляется культпоход в кино.

— В кино! — хором подхватили все и, дружно взявшись под руки, зашагали мимо школьного парка. Они не видели, как в окно учительской, грустно улыбаясь, смотрел им вслед Владимир Кириллович.

— Улетают птенцы из гнезда, — негромко проговорила сзади Лидия Васильевна, учительница английского языка. — Вот и ругаешься с ними, и нервы треплешь, а расставаться — жалко! Ушли они — и каждый из них частицу нас унес. Только понимают ли они это?

— Если сейчас еще не понимают, то после поймут, — уверенно ответил Владимир Кириллович и, помолчав, добавил: — давайте протокол, будем им аттестаты выписывать. Через два дня выпускной вечер.

…Выпускной вечер. В памяти каждого он навсегда останется одним из самых ярких воспоминаний.

К восьми часам ребята собрались в школе. В тёмных костюмах, с галстуками, мальчики выглядели возмужавшими, совсем взрослыми.

В зале расставлены столы, вокруг них хлопотали члены родительской комиссии. Девчат ещё не было, они по обыкновению запаздывали. А когда они дружной стайкой появились в дверях, всем показалось, что в зале сразу стало светлее.

— Девочки! — восторженно ахнул Серёжка Абросимов. — Вы ли это? И с такими красавицами я учился в одном классе! Где же были мои глаза?!

А девушки были действительно хороши. В белых шёлковых платьях, пунцовые от всеобщего внимания, с разноцветными воздушными шарами в руках, они олицетворяли юность.

Всё в этот вечер было необычным: и то, что учителя сидели рядом с учениками совсем не для порядка, а просто как старшие товарищи, и непринуждённый тон, к которому не привыкли ни те, ни другие, и взволнованные приветственные речи учителей и родителей.

А когда выступавшая с ответным словом Ирина Саенко вдруг на самой середине речи неожиданно всхлипнула и, так и не закончив своего выступления, выбежала из зала, тут уж всем девчонкам срочно понадобились платки, которые до этого они мяли в руках.

Торжественная часть закончилась вручением аттестатов. Клубный духовой оркестр встречал каждого выпускника тушем. Ребята, полюбовавшись своими «путёвками в жизнь», тут же возвращали их на хранение до утра классному руководителю — а то ещё помнутся!

Шумный говор заполнил зал. А над ним величаво поплыла грустная мелодия вальса «Берёзка».

— Станцуем? — кивнула Ирина Ивану.

Тот в это время только нацелился на кусок торта. Он испуганно отдёрнул руку и поднялся.

Пары уже закружились по залу. Один танец сменялся другим. Курочкин поискал глазами Нину и увидел её одиноко сидящей возле стоявшего в углу пианино. Ещё дома, думая о предстоящем вечере, он твёрдо решил окончательно поговорить с Ниной.

«Подойду сейчас, — подумал он. — Или лучше позднее? Нет, сейчас, пока она одна».

Он направился к Нине, но его опередил Сергеев, шумно шлёпнувшийся на стул возле неё.

— О чём грустишь, прекрасная царевна?

— Жду заморского королевича,

— А тут вместо него Иванушка-дурачок.

— Это уж из другой сказки, — грустно улыбнувшись, ответила Нина. — К тому же у него своя царевна-несмеяна есть.

— Пойдем потанцуем?

— Иди с Ириной танцуй. Вон она какими страшными глазами на нас смотрит.

— Не пойму я вас, девчонок, — простодушно признался Иван. — Ирина говорит: иди с Ниной потанцуй, она чего-то заскучала, а ты меня обратно гонишь.

Он встал, потоптался на месте и несмело спросил:

— Так не пойдёшь?

— Иди уж, вижу, что не терпится тебе.

И, глядя ему вслед, горько прошептала:

— Не поймешь, ничего ты не поймешь, Иванушка-дурачок.

Она не сразу заметила, как рядом с ней очутился Женька Курочкин,

— Нина, — глухо начал он, — я хочу с тобой поговорить.

Нина взглянула на него: опущенная голова, глухой голос, беспокойно двигающиеся пальцы рук — да разве это Женька Курочкин? Куда девалась его наглая самоуверенность? И впервые ей стало жалко его. Может быть, сказалось на этом и её безответное чувство.

— Не надо, Женя, — тихо произнесла она, — не надо об этом. Не будем портить вечер ни тебе, ни мне. А мне и так сегодня невесело. Да и разговор этот совсем ни к чему. Ведь я завтра уезжаю.

— Уезжаешь? Куда?

— Вот, не хотела никому говорить, а всё-таки сказала. В Куйбышев. Отца опять переводят. Так что у меня сегодня вдвойне прощальный вечер.

Оба замолчали, погружённые в свои мысли.

— Я-то думаю: откуда это холодком потянуло! — подлетел к ним Серёжка Вьюн. — А, оказывается, здесь две мумии в ледяном молчании.

— Остришь? — сухо спросила Нина.

— Стараюсь, — в тон ей ответил Серёжка и испуганно округлил глаза. — А разве заметно?

— Не очень.

— Только не говорите никому, — ещё испуганнее проговорил Серёжка и, заметив приближающуюся сзади Лиду Норину, добавил: — особенно, Лидке.

— Что, что? — грозно выросла та за его спиной. — Вы на мой счёт тут проезжаетесь?

— Ой, пропал!

Серёжка в притворном страхе поднял руки над головой и съежился. Нина рассмеялась, подхватила его и закружилась с ним в вальсе.

Вечер потерял всякий интерес для Женьки. Он вышел во двор школы. Ночная темнота рассеялась, но вокруг всё было ещё серо, хотя небо на востоке уже пылало алой зарёй.


Заря с зарей встречается
Июньской ночью светлою, —


продекламировал сзади подошедший Толька Коротков.

— Ты что по литературе получил? — не оборачиваясь, осведомился Женька.

— Тройку, — махнул рукой Толька и беспричинно рассмеялся.

— Надо было пять поставить. Цитатами так и сыплешь!

Молча покурили. В одних рубашках — пиджаки остались в зале на спинках стульев — становилось свежо.

— А ведь сейчас самые короткие ночи в году, — задумчиво произнёс Толька. — И знаешь, мне кажется, что есть особый смысл в том, что именно в эти дни выпускные вечера делают. Чтобы во всей нашей последующей жизни светлого было в десять раз больше, чем тёмного.

— Философствуешь, старик, — хлопнул его по плечу Женька, и оба снова замолчали.

Потом, поёживаясь от утренней свежести, Толька неожиданно предложил:

— Хочешь выпить по маленькой? Пойдём в радиоузел, у меня там припрятано.

Они поднялись на второй этаж, в радиоузел,

А в зале продолжалось веселье. Пели, плясали, танцевали и ребята, и учителя. Даже Владимира Кирилловича заставили пройти в паре с Лидкой Нориной под задорные звуки «Барыни». А под утро, когда уже начала сказываться усталость и некоторых стало клонить в сон, Иван Сергеев одним прыжком вскочил на подоконник и широко распахнул окно навстречу свету. Свежий воздух ворвался в зал.

— На улицу! — крикнул кто-то из учеников, и все шумной толпой высыпали наружу. Взявшись под руки, двумя шеренгами перегородили дорогу.


Ты надела беленькое платьице, —


звонким голосом запела Нина.

В нём сейчас ты взрослая вполне, —


немедленно подхватили девчата.


Лишь вчера была ты одноклассницей.
А сегодня кем ты станешь мне? —


нестройно вплелись в песню неокрепшие юношеские баски.

Грустное раздумье слов не доходило до сознания ребят, и они пели почти весело:


С детских лет стать взрослыми спешили мы.
Торопили школьные года.
Для того, чтоб детством дорожили мы,
Надо с ним расстаться навсегда.


А Нина продолжала вести песню:


Нам скорей уйти из школы хочется;
Мы о том не думаем с тобой,
Что минута эта не воротится,
Час не повторится выпускной.
Вспоминаю прошлое старательно
И тревожной думою томлюсь:
Расставаясь с детством окончательно,
Может, и с тобой я расстаюсь!..


Скрытое значение последних двух строчек песни было особенно понятно ей и, пожалуй, Женьке. И она, помедлив, негромко повторила:


Расставаясь с детством окончательно,
Может, и с тобой я расстаюсь!..


Всем классом проводили они учителей по домам. Последнего — Владимира Кирилловича. Один, с букетами цветов в руках, стоял он у подъезда своего дома. Ребята, обернувшись, махали ему, а он грустно кивал им. Потом выпускники снова взялись под руки и пошли по широкой дороге, а навстречу им уже поднималось солнце следующего дня, солнце новой, пока ещё неизвестной жизни.

А через неделю, в тот самый день, когда Иван Сергеев впервые вышел на работу в локомотивное депо, Женька Курочкин, уложив на дно чемодана щупленькую тетрадочку со своими стихами, отправился в купейном вагоне в столицу искать счастья в Литературном институте, чтобы в конце августа безрезультатно вернуться под родную крышу.

Лето для Ивана Сергеева пролетело совсем незаметно. И вот уже подкралась осень.

Усталый, шагал он с работы. Ах, чёрт, здорово! Он заново переживал события сегодняшнего дня. Началось с того, что утром подошёл к нему мастер, озабоченно посмотрел, как он работает, и произнёс:

— Вот так, Сергеев. Стало быть, комиссовать тебя сегодня будем. М-да.

Потоптался, потом, не сказав больше ни слова, ушёл.

В этот день работа валилась из рук Ивана. Правда, он давно уже самостоятельно работал на токарном станке, но разряд ему всё не присваивали. И вот сегодня…

Комиссия пришла после обеда. В неё входили два мастера, представитель от месткома и секретарь комсомольского комитета депо. Он подбадривающе подмигнул Ивану из-за спин других членов комиссии.

Задание было несложное. Иван не раз уже точил подобные детали. Не спеша он заменил резец, закрепил деталь, включил мотор и забыл о комиссии — работа целиком захватила его.

Через полчаса он остановил станок, вынул деталь и протянул её членам комиссии. Мастер взял её, перекинул несколько раз из руки в руку — деталь была ещё горячая, — достал из верхнего кармашка спецовки штангенциркуль, тщательно со всех сторон обмерил ее и, удовлетворённо хмыкнув, передал другому мастеру.

— Ну что ж, ещё одну?

— Хватит, — запротестовал было секретарь комитета, но мастер, не взглянув на него, уже доставал из кармана чертёж и новую заготовку.

— Вот, Сергеев, покажи-ка, что не зря тебя в школе десять лет учили, выточи-ка эту штучку.

Задание было гораздо сложнее первого. Минут десять разбирался Иван в чертеже, а когда всё уяснил, поднял глаза и радостно улыбнулся. Мастер тоже ответил ему неожиданно тёплой улыбкой,

Через полчаса и эта деталь была готова. Так же придирчиво измеряли её оба мастера и скучающе посматривал на них представитель месткома. Наконец мастер сказал:

— Ну, будем считать, что наша семья токарей пополнилась ещё одним и, вроде бы, неплохим. Второй разряд вполне можно присвоить.

— Второй? — высунулся вперёд секретарь комитета. — Такая сложная работа — и второй?

— Эка, какие вы все молодые торопливые, — усмехнулся мастер. — Вам бы сразу да самый высокий! Ничего, у него ещё всё впереди. Руки рабочие и глаз зоркий, только вот твёрдости настоящей не хватает. Ну да это дело наживное. Вот так, Сергеев. Поздравляю!

Он сунул Ивану твёрдую несгибающуюся ладонь и ушёл вместе с другими членами комиссии.

— Токарь второго разряда! Ха-ха! — выкрикнул Сергеев и испуганно огляделся: не слышит ли кто, а то ещё за сумасшедшего примут. Но никого близко не было, только навстречу шли в белых праздничных фартучках ученицы, тесным кольцом окружив учительницу с большим букетом в руках и влюблённо заглядывая ей в лицо.

— Да ведь сегодня 1 сентября, — удивлённо присвистнул Иван. А он и забыл совсем. Нужно будет зайти сегодня в школу и поздравить Владимира Кирилловича и других учителей. Вот, всего лишь два месяца прошло, как он окончил школу, а как всё изменилось в его жизни!

В этот момент кто-то окликнул его. Он обернулся. Перед ним стоял Женька Курочкин. Несколько секунд Иван рассматривал его. Да-а, за эти два месяца и у Женьки произошли серьёзные изменения. Правда, одет он по-прежнему модно, а вот сам как-то полинял. Исчезла из глаз самоуверенная заносчивость, уголки губ печально опущены вниз, лоб пересекла морщина.

— Что рассматриваешь? Не узнаёшь?

— Трудно узнать столичного пижона.

— А-а, — устало махнул рукой Женька, — какое это пижонство! Посмотрел бы ты, как в Москве одеваются! Вечером на улице Горького такие ходят. Ты бы глаза на лоб выкатил.

— Ладно, дойдёт и до нас. Ну как ты?

— А что как? Вот, видишь, вернулся в родные пенаты. Увы, не со щитом.

— А подробности?

— Пойдём ко мне, посидим, поболтаем. Там и все подробности расскажу.

— В этом? — Сергеев критически осмотрел свою рабочую одежду. — Нет уж, я тебе всю мебель испачкаю, мать ругаться будет. Пойдём лучше в школьный парк, там на скамеечке и потолкуем.

Они вошли в парк. Деревья ещё гордо поднимали свои пышные шапки, хотя осень уже кое-где тронула листья жёлтой и красной краской.

— Ну, рассказывай, — сказал Иван, когда они уселись на скамейку.

— А что рассказывать? — неожиданно зло ответил Женька.

— Что не поступил — вижу, — спокойно сказал Сергеев. — А почему?

— Поступишь там, как же! — раздражённо заговорил Женька. Он сидел, не поднимая глаз, сосредоточенно рассматривал узкие носки своих лакированных ботинок. — Там только по блату да с толстым карманом пролезть можно. Приедет какой-нибудь туз на собственной машине и сразу к директору в кабинет! А на нас, мелкую сошку, даже и не глядят!

 

[Маруся]

На самом деле всё было не так, как это пытался изобразить Женька. В институте его пригласили в комиссию, с ним долго беседовал даже сам заведующий кафедрой творчества Литературного института, писатель, имя которого широко известно не только в нашей стране, но и за рубежом. Он детально, что называется, по косточкам разобрал стихи Курочкина и прямо сказал:

— Вы меня простите, молодой человек, но пока то, что вы делаете, — не поэзия. Послушайтесь доброго совета: идите на производство, глубже окунитесь в жизнь, пристально всматривайтесь, изучайте её. Там, может быть, вы найдёте и темы для своих произведений, и свой голос, то есть то, чего вам сейчас не хватает и чего вам не даст ни один институт.

Нет, с таким заключением Женька согласиться никак не мог. Он был твёрдо уверен, что другие его «обскакали», устроились по блату, а вот он не сумел,

— Сунуть бы им сотни две, сразу бы талант у меня обнаружили!

Сергеев скептически посмотрел на него, но промолчал.

— Потом, — уже несколько остывая, заговорил Женька, — мать приехала. Решили документы в сельскохозяйственную академию отдать, там какая-то знакомая тётки, у которой мы остановились, лаборанткой, что ли, работает. А там тоже конкурс, три человека на место. Ну, сам понимаешь, туда я не стремился, готовился кое-как и только потому, что мать настаивала. «Главное, говорит, в институт поступить, а в какой — неважно». Я ей говорю, что потом в колхоз пошлют, а она в ответ: «Разве мало в Москве научно-исследовательских институтов?» Ну, короче говоря, срезался я на английском. А если здраво рассуждать, зачем агроному, который всю жизнь в навозе копается, знать какой-то английский язык? Абсурд!

Помолчали. Потом Иван спросил:

— А теперь что делать думаешь?

Женька молча пожал плечами.

— Устраивайся к нам в депо.

— Стоило для этого кончать десятилетку! — Женька саркастически улыбнулся. — Нет, дорогой, трудовые мозолистые руки — это из поэзии двадцатых годов, а сейчас это — пошло!

— Ну, знаешь… — вспыхнул Иван.

— Прости, Ваня, — спохватился Женька, — не о тебе речь. А если откровенно: была бы у тебя возможность учиться дальше, я имею в виду материальную сторону дела, пошёл бы ты работать в депо?

— Не знаю, — честно признался Сергеев и, подумав, продолжал: — видишь ли, я думаю, что в школе у всех у нас, да и у некоторых учителей, было искажённое представление о производстве. Что греха таить, некоторые, вроде Верблюда, прямо пугали нас, что придётся выполнять «чёрную работу». Не знают у нас учителя производство, — убеждённо повторил он, — по-старинке судят. Хоть бы раз на экскурсию к нам в депо пришли. Убедились бы тогда, что «дедовские времена» давно прошли, и для «чёрной» работы большие знания нужны!

— Мыть детали в керосине, применяя все изученные законы физики и химии?

— Вот-вот, — поморщился Иван, — знакомая песня! Десять лет нам её пели! А мне, например, знания, полученные в школе, сегодня, ой, как пригодились!

В начале разговора он хотел поделиться с Женькой радостью, но теперь это желание прошло.

Помолчали. Беседа потеряла интерес и для одного и для другого — слишком разные у них взгляды. Взаимного понимания уже не было.

— Что знаешь о других наших одноклассниках? — спросил, наконец, Женька.

— Ирина в МГУ поступила, — не очень охотно заговорил Сергеев. — На географический факультет.

— Попала всё-таки? Ну да, она ведь с золотой медалью!

— Всё равно экзамены сдавала. Она молодец. Девятнадцать баллов из двадцати набрала. Серёжка Вьюн в военное училище в Омск уехал. Лидка Норина в продавцы пошла, в новом магазине в галантерейном отделе. Зайди для интереса! Завилась, накрасилась, и не узнаешь вовсе! Толька Тюлень в техническом училище при заводе «Электровыпрямитель», полупроводниками бредит.

Женька слушал без особого внимания. Судьба одних была ему безразлична, другим он в душе завидовал, над третьими откровенно посмеивался. Его интересовал из одноклассников только один человек, вернее одна, но Иван ничего о ней не говорил. Тогда Женька решил сам спросить:

— А Нина Чернова? О ней ничего не знаешь?

— Прислала она письмо в июле. Собиралась в Куйбышевский авиационный, но поступила ли — не знаю.

И вспомнив про неудачную, безответную любовь Женьки, решил соврать:

— Тебе привет передавала.

Женька резко повернулся к нему.

— Адрес её знаешь?

— Они ещё в гостинице жили. Отцу собирались скоро дать квартиру в новом доме. А адрес пока: Куйбышев, главпочтамт, до востребования.

— Ты ей ответил?

— А как же!

Иван промолчал о том, что ответил всего с неделю назад — всё некогда раньше было.

— Про меня что-нибудь написал?

— Да ведь тебя здесь не было, — виновато ответил Иван.

Женька задумался. А что если он сам напишет ей? Просто как товарищ товарищу? Но тут же отбросил эту мысль. Кого он хочет обмануть? Себя? Её? Нет, просто товарищами они быть не могут. Это ясно и ему, и ей. А писать то, что он чувствует и переживает, он не будет, у него есть ещё гордость!

— И не пиши ничего.

— Ну, я пошёл, — поднялся Сергеев, — а то ещё сегодня не обедал.

— Подожди, — запоздало спохватился Женька, — расскажи хоть, сам-то ты как?

— А что я? Работаю в депо токарем. Присвоили второй разряд. Выбрали в цеху комсомольским секретарём.

— В гору идёшь. А со спортом как?

— Занимаюсь потихоньку. Только времени свободного маловато. Ну, пошёл, а то мать, наверное, беспокоится.

И уже от самых ворот парка крикнул:

— Ты заходи! После четырёх я почти всегда дома! А в воскресенье — на стадионе!

Женька остался один. Встреча с Сергеевым растревожила его: все его одноклассники нашли место в жизни, хорошее или плохое, но всё-таки нашли. Один он, как неприкаянный. Что же ему делать дальше? Раньше всё казалось простым и лёгким: кончит школу, поступит в институт, потом придёт слава, известность, обеспеченность. И вот все надежды пошли прахом. Правда, мать говорит: «Ничего, годик отдохни, а потом поступишь». Но прежней уверенности у Женьки уже не было. Где гарантия, что через год что-то изменится? На собственном опыте он убедился, что попасть в институт нелегко. Широкая дорога, о которой ему так часто твердили в школе, вдруг, как ему показалось, упёрлась в тупик. Так что же? В самом деле, что ли, идти на завод, в депо? х.оронить свой талант среди грубых, бесчувственных людей под грудой металлических стружек? Ну, нет! Пусть трудятся такие ограниченные люди, как Иван Сергеев, а он ещё отхватит свой кусочек от пирога благополучия и славы! Не удалось в этом году, может быть, удастся в следующем или через два года. А пока… пока можно отдыхать, благо особой нужды он ни в чём не испытывает. В карманных деньгах родители тоже не отказывают, правда, дают не так много, как ему хотелось бы, но на танцы и сигареты хватает, остается и ещё кое на что. Так будем брать от жизни всё, что она может дать! Как поётся в одной песне: «Люби, покуда любится, гуляй, пока гуляется».

Впрочем, там, кажется, сказано немного не так, но всё равно, смысл именно этот. Итак, к чёрту прозу жизни и тягостные размышления и да здравствуют удовольствия!

Придя к такому выводу, Женька взглянул на часы и поднялся. Пойти, что ли, выпить кружечку пива и неплохо бы сто граммов к ней добавить, а потом прогуляться или, как он говорил, «прошвырнуться» по улицам.

И снова потянулись дни, томительные в своём однообразии. Просыпался Женька часов в десять, до двенадцати валялся в постели, лениво перебирая в памяти события предыдущего вечера или строя планы на сегодняшний, затем бесцельно слонялся по дому или читал потрёпанные книжечки из серии «Библиотека военных приключений», а вечером в компании двух-трёх таких же бездельников, как и он сам, фланировал по улицам города, нагло рассматривая встречающихся девушек и отпуская в их адрес плоские шуточки. Если в клубе были танцы, он шёл туда.

И каждый вечер — очередная бутылка водки, купленная то на его деньги, то на деньги кого-нибудь из дружков, распитая или в ресторане, или в курительной комнате, или просто за углом магазина.

Последнее время он часто встречался с Мишкой и Васькой Зайцем (настоящей его фамилии он не знал, да и зачем ему было её знать?). Денег всё-таки не хватало, и в размышлениях, где бы их достать, Женька нередко возвращался к мартовскому ограблению девушки. Он уже забыл ту липкую дрожь, которая охватила его ещё в кабине машины, забыл или старался не вспоминать угнетающее ожидание ареста. Теперь ему казалось, что всё было легко и просто. Он уже сам не раз заводил разговор о том, что нужно бы достать денег, и теперь уже Мишке приходилось останавливать его.

— Не спеши, коза, в лес: все волки твои будут. Всему свой черёд настанет.

И этот черёд пришёл. Однажды в клубе на танцах, когда Женька лихо отплясывал входивший в моду танец, сквозь толпу танцующих к нему пробрался Мишка и тронул его за рукав:

— Выйдем-ка. Потолковать надо.

Женька недовольно посмотрел на него:

— А подождать нельзя?

— Нельзя! — отрезал Мишка и, повернувшись к нему спиной, начал пробираться к выходу.

Женька вздохнул. Уходить ему не хотелось: он уже выглядел среди танцующих одну симпатичную девицу и надеялся завести с ней маленькую интрижку. Дело вроде шло на лад, он уже перекинулся с ней парой шутливых фраз, и, судя по её ответной реакции, можно было надеяться на скорое знакомство. А тут Мишка явился со своими толкованиями. Но надо идти, Мишка зря вызывать не будет.

Женька ещё раз взглянул на понравившуюся ему девицу — она задорно и вызывающе улыбнулась ему в ответ. Женька снова вздохнул, повернулся и стал протискиваться между танцующими. Сделать это было нелегко. Зал был так набит, что люди танцевали почти вплотную друг к другу, приходилось их раздвигать, впрочем, на это никто не обижался.

Женька протолкался к двери и оглянулся. Пожалуй, впервые он увидел танцы со стороны, и зрелище показалось ему забавным. Каждый танцевал, как умел, а, вернее, как хотел: ломались, кривлялись, выписывали ногами всевозможные кренделя. Вот один с отрешённым выражением лица дёргался взад и вперёд всем телом, сгибаясь в пояснице, словно отдаёт бесчисленные поклоны одному ему видному божеству. Другой поднял руки и вертит ими, словно ввинчивает электрическую лампочку в патрон, третий так тряс головой, что длинные рыжие космы, казалось, звенели, ударяясь друг о друга, а двое парней выкидывали такие коленца, что того и гляди пустятся вприсядку. И над всем этим весельем стоял густой запах пота, духов, помады и ещё какой-то парфюмерии.

Женька поморщился и вышел в коридор. Мишка уже ждал его там.

— Пошли в буфет, — коротко бросил он.

Они спустились в буфет. Народу там было немного, хотя у стойки и стояло в очереди человек десять, многие столики были свободны.

— Займи-ка вон тот, в углу, — распорядился Мишка, а сам направился к стойке. Там он отодвинул переднего и протянул деньги продавщице. Кто-то сзади заворчал, но Мишка так глянул на него, что тот сразу замолк.

Не прошло и минуты, как Мишка водрузил на стол, шесть бутылок пива.

— Куда ты столько? — улыбнулся Женька.

— Ничего, одолеем, — спокойно ответил Мишка, налил полный стакан, так что пена, вспучившись, побежала по стенкам и пролилась на стол. Тремя большими глотками Мишка опустошил стакан и налил снова, Женька тоже налил себе и неторопливо потягивал, наблюдая, как медленно оседает пена на скатерти, и та вбирает, словно всасывает в себя пролитое пиво.

— Где-то тут была вобла в порошке, — буркнул Мишка и обвёл глазами соседние столики. Заметив то, что искал, он поднялся, сходил и принёс тарелочку с насыпанной горкой крупной солью. Ухватив щепотку узловатыми пальцами, Мишка старательно умащивал соль на кромке стакана, там, где касался губами. Остатки бросил на дно. Крупинки соли, опускаясь, тянули за собой длинный шлейф белых пузырьков пены.

— Так зачем же ты позвал меня? — отставив в сторону свой стакан, спросил Женька.

— Торопишься, — недовольно буркнул Мишка. — А торопливых, учти, только чужие жёны любят. И то только тогда, когда муж вот-вот с работы должен вернуться.

Он поднял на уровень глаз стакан с пивом, качнул им несколько раз — от соли на дне снова взвихрились белые бурунчики пены. Мишка выпил пиво, поставил стакан на стол и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Ты вроде бы говорил, что у вас в школе эстрадный оркестр организовался?

— Был такой разговор, — кивнул Женька. — А ты что, хочешь пригласить на твоей свадьбе играть? Или на п.охороны? Так ничего не выйдет. Они шибко идейные и за шайбочками не гонятся.

— И ещё ты вроде говорил, — не обращая внимания на его шутки, продолжал Мишка, — что будто они купили новенькие электрогитары, барабан для ударника, усилитель.

— И две колонки с динамиками, — подтвердил Женька. Ему недавно рассказывали ребята из школы, что они во время летней трудовой практики работали в совхозе, а на заработанные деньги купили инструменты для эстрадного оркестра, а то надоело все вечера в школе проводить под пластинки.

— Так вот, — Мишка поставил стакан на стол, осмотрелся, проверяя, не прислушивается ли кто к их разговору, придвинулся вместе со стулом к Женьке и обнял его за плечи, — есть люди, которые за всю эту мерихлюндию могут дать неплохие деньги.

Знакомый холодок пробежал в душе у Женьки. Так вот зачем он понадобился Мишке! И хотя он уже давно внутренне был готов к чему-то такому, но залезть в свою родную школу…

— Нет, я на это не пойду! — срывающимся голосом заявил он, схватил со стола стакан с пивом и залпом осушил его.

- И опять ты торопишься, — с каким-то даже сожалением негромко проговорил Мишка. — Меня не очень беспокоит, пойдёшь ты или не пойдёшь. Хотя, куда ты денешься? Пойдёшь! — жёстко закончил он и тяжело посмотрел на Женьку.

— Там технички… Всю ночь караулят, — смятенно пробормотал Женька.

— Что ты мне мозги темнишь, — усмехнулся Мишка. — И ты знаешь, и я, что техничка там одна. И та, как только наступит темнота, запрётся в учительской и носа не высунет. Боится, как бы её саму не украли.

— А куда же ты инструменты продашь? — уже сдаваясь, спросил Женька. — Ведь сразу найдут…

— Это уж не твоя забота, — отрезал Мишка.

— А впрочем, — несколько подумав, продолжал он, — можно и тебе сказать. Те люди из совхоза, да ещё из дальнего, куда твои школьники век не попадут. Так что можешь не беспокоиться. Ты мне лучше обрисуй, где эти инструменты находятся и как к ним лучше всего подобраться.

Женька сначала медленно, а потом всё больше и больше увлекаясь, стал рассказывать. Смятенное чувство, охватившее его сначала, тогда, когда он услышал предложение Мишки, уже прошло, теперь даже появился интерес, как бы получше всё это проделать.

— Инструменты они в радиоузел прячут. А он на втором этаже. И окна там зарешеченные. Стоп! — прервал он сам себя. — Я же знаю, где они ключ прячут! Над дверью, за карнизом. Значит, так. Нужно взять деревянную лестницу, она возле мастерских во дворе лежит, со стороны школьного парка залезть в любую классную комнату второго этажа, а там пройти по коридору.

— Нельзя ключом, — возразил Мишка — сразу догадаются, что кто-то из своих.

— А мы потом изнутри чем-нибудь замок покарёжим, — воодушевленно проговорил Женька. — Они подумают, что снаружи взламывали.

— Можно, — одобрил Мишка.

— А телефон обрезать нужно, — продолжал Женька. — Я знаю, где ввод. А то ещё техничка брякнет в милицию.

Где-то в глубине души у него шевельнулось чувство совестливой жалости. Он вспомнил, с каким радостным блеском в глазах рассказывали ему ребята о купленных инструментах, о репетициях и подготовке к Дню учителя. Вспомнил, но постарался сразу же подавить в себе это чувство.

«Перебьётесь и без оркестра! — зло подумал он. — А то ишь какие стали — свой оркестр им на вечер подавай!»

Мишка вытащил из кармана плоскую стеклянную фляжку и, воровато оглянувшись, разлил содержимое по стаканам.

— Спирт? — спросил Женька, потянув носом.

— Чемергес, — усмехнулся Мишка. — Мордовский самогон, значит. Ты виски когда-нибудь пил?

Женька кивнул. Он действительно один раз пробовал виски. К его приятелю приехал из заграничной поездки старший брат и привёз бутылку виски. Им тогда поднесли понемногу, на дне рюмочки, просто так, для пробы.

— Так вот, — продолжал Мишка. — Этот чемергес совсем как шотландское виски. И запах такой же, и вкус. Только наш немного покрепче будет.

Женька поднёс стакан к лицу, нюхнул. Запах, действительно, был похож на виски.

— Ну, за удачу! — потянулся стаканом чокнуться к нему Мишка.

— Погоди! — остановил его Женька. — А как же мы с тобой вдвоём вынесем всё?

Мишка несколькими глотками опорожнил стакан, поставил его на стол, взял оставленный кем-то до них кусочек хлеба, деловито понюхал его, положил снова на стол, налил в стакан немного пива и запил им самогон.

— Вот за что я люблю тебя, так это за твою дотошность, — медленно и тяжело проговорил он, и непонятно было, действительно он так думает или надо понимать его совсем в обратном смысле. — Ну ладно, пей!

Он подождал, когда Женька проглотит противно пахнущую жидкость, и протянул ему тот же кусок хлеба:

— Пожуй немного.

Некоторое время они молчали, а потом Мишка, не глядя на Женьку, сказал:

— Заяц с нами будет.

— Так он же где-то в районе, на уборке!

— Вот как раз там, возле того совхоза. Завтра он приедет по делам. Нам с тобой нужно будет только погрузить на машину, а он и отвезёт и толкнёт там. Ещё вопросы будут?

Женька покачал головой. Он понял, что его вопросы вызывают раздражение у Мишки, и решил больше не спрашивать. А впрочем, так всё уже было ясно. Они молча допили пиво.

— Так, значит, завтра, часов в семь придёшь ко мне, — сказал Мишка, поднимаясь. — А сейчас домой?

— Да нет, потанцую ещё немного, — ответил Женька.

Он поднялся наверх. Всё так же гремел оркестр, так же кривлялись и ломались танцоры, но прежнего хорошего настроения у Женьки уже не было. Жила где-то в подсознании у него мысль о завтрашнем вечере. И если он не осознавал ещё предательства по отношению к своей бывшей школе, к своим товарищам, то всё-таки было в душе чувство недовольства собой.

Он огляделся, пытаясь разыскать взглядом ту девушку, которая ему понравилась, но не смог найти. Видимо, она уже ушла домой. Женька, протискиваясь между танцующими, пересёк зал. Его окликали знакомые, он рассеянно отвечал, но ни к кому не подошел. Ушёл с танцев необычно рано для себя, ещё не было и десяти часов. Прошёл по тихим улочкам города, и вдруг ему захотелось пойти к школе, туда, где завтра предстояло ему вместе с дружками совершить кражу.

Школьный парк встретил его тишиной, только шуршали под ногами опавшие листья. Лето в этом году было жаркое, почти без дождей, поэтому и листопад начался необычно рано.

Женька свернул с центральной аллеи и пошёл прямо по газону к темневшему зданию школы. Мишка был прав: огонь был только в двух окнах на первом этаже — там помещалась учительская. И техничка, конечно, была в учительской, примостилась, наверное, на широком диване и подрёмывает себе.

Женька посмотрел на тёмные окна второго этажа. Вот эти — третье, четвёртое и пятое с конца — их бывший класс. Каждый год ранней весной они выдёргивали забитые завхозом гвозди и широко распахивали окна. А в большую перемену лежали на подоконниках, высунувшись по пояс и наблюдали за пущенными на спор бумажными голубями: чей продержится в воздухе дольше. На одном из этих подоконников в пятом классе Курочкин выжег через увеличительное стекло большую букву Ж, и пришлось отцу покупать банку белил и замазывать его грехи. А в девятом классе неповоротливый и невозмутимый Толька Тюлень, обхватив верёвкой приставленную к окну парту, деловито и спокойно спустился вниз по стене и снова поднялся в класс, демонстрируя технику скалолазания. В это окно выкидывали они свои папки и портфели, когда нужно было убежать с урока, чтобы с пустыми руками и спокойным видом шествовать к выходу мимо дежурных учителей и даже самого директора.

А вот завтра ему предстоит с Мишкой и Зайцем воровски забраться в эти окна. Женьке стало не по себе. Он зябко передёрнул плечами и оглянулся: показалось, что сзади кто-то подходит. Но нет, никого не было. Женька представил себе, что бы сказали ребята, если бы узнали об этой краже. Иван, тот потрёт лоб и скажет: «Надо в этом разобраться», Ирка возмущённо (вскинет брови: «Нечего разбираться, всё ясно и так!» А Толька Тюлень, пожалуй, ничего не скажет, а отвернётся и сплюнет себе под ноги.

В душе росло и поднималось чувство недовольства собой, и чтобы заглушить его, Женька вызвал в памяти образ Александра Матвеевича, ненавистного завуча. Представил себе, как тот подёргивает головой, словно старается подальше вынуть шею, услышал его скрипучий голос: «А чего ещё можно было ожидать от этого в конец испорченного человека?»

Злость охватила Женьку, и он почти вслух зашептал:

— A-а, хорошо вам, чистеньким да благополучненьким! А посмотрел бы я, как вы запели, если бы вас жизнь так же прижала, как меня. На словах-то вы все, как Верблюд, хороши!

В эту минуту Женька был твёрдо уверен, что во всех его несчастьях виноваты школа, учителя, друзья, не пришедшие на помощь, институтские порядки, всё и вся, только никак не сам он. Злость стала главным, определяющим все его действия, чувством.

Шагнув в сторону, он споткнулся о камень. Нагнулся, поднял его и хотел запустить в окно, но вовремя спохватился: поднимется тревога, искать будут. И завтра будут настороже. Нет, лучше уж завтра отыграться.

Женька запустил камнем в белеющий ствол берёзы и зашагал домой.

На другой вечер в семь часов Женька был у Мишки. Тот уже ждал его.

— Ну так обрисуй, где там и что, — встретил он Женьку.

Женька взял листок бумаги, шариковую ручку и быстро набросал план второго этажа.

— Вот тут радиоузел, это классы. Лучше всего залезть вот в этот рядом с радиоузлом.

Мишка взял план, пригляделся.

— Годится, — одобрил он. — Вот в это окно и залезем.

Отметил окно на плане крестиком.

— Нет, — покачал головой Женька. — Лучше в это.

— Это чем же лучше? — покосился на него Мишка.

— Если в это полезем, то придётся через парты перебираться. В темноте и упасть можно, а уж нашумим — это точно. А здесь парты кончаются, прямой проход к двери. И ближе.

— Ладно, в это, так в это, — согласился Мишка.

Они помолчали.

— А как же мы стекло выставим? — спросил Женька. — Замазка там, наверное, так ссохлась, что никаким ножом не подковырнёшь. А выдавливать стекло — так это шум на всю округу.

— Эх ты, — потрепал его по плечу Мишка. — Да где же ты теперь замазку увидишь? Давным-давно везде стекло реечками прижимают. А их отколупнуть — пара пустяшек. Ножом поддел — и вынимай.

Курочкин вспомнил, что и правда, в начале каждой осени малыши на уроках труда обстрагивали тонкие реечки, и завхоз обходил все классы, укрепляя там, где это было нужно, этими реечками стёкла окон. А остатками этих реек ребятня ещё долго яростно сражалась в школьном дворе, воображая себя опытными мушкетёрами, подстать Атосу или Д’Артаньяну.

— Чего же это Заяц не едет? — с раздражением спросил Мишка. — Ведь договорились же…

Заяц не приехал, а пришёл пешком часов в десять, когда терпение и Мишки, и Женьки кончилось, и они уже совсем не надеялись, что придёт. От него явственно тянуло спиртным запахом.

— Так ты что же… — еле сдерживая злость, начал Мишка. — Ведь договорились в семь!

— А чего спешить-то? — ответил Заяц. — Ведь всё равно раньше одиннадцати на дело не пойдём. Так ради чего бы я это на три часа раньше припёрся?

— А машина где?

— Там возле школы в проулочке стоит.

— Так что ж ты, гад, — скрипя зубами, прошипел Мишка, и схватил Ваську руками за рубашку на груди и притянул вплотную к себе, — завалить нас всех хочешь? Поставил машину!.. Да её уже, наверно, полста человек срисовали!

— А ты зря не психуй, — отводя его руки, спокойно ответил Васька. — У меня в том проулочке, как бы тебе сказать, симпатия живёт. Так я завсегда, как приезжаю, в том проулочке машину на прикол ставлю. И все соседи об этом знают. Вот и сегодня я отметился. Никто и внимания не обратит. А вот если бы я в город приехал и там не побывал, наверняка бы кто-нибудь засёк.

Мишка отпустил его рубашку.

— Ну ладно. А выпил зачем? Напорешься на кого-нибудь и хана.

— А на кого напороться? — пожал плечами Заяц. — За город я по проулкам выскочу, а там с большака сверну на просёлочную дорогу. Туда и днём-то ни один гаишник не заглядывает, а ночью-то и тем более.

Из дома они вышли часов около одиннадцати. С собой взяли три мешка, кусачки, отвёртку и небольшой ломик. Парк встретил их, как и накануне, шуршанием опавшей листвы, только на сей раз оно показалось Женьке ворчливо-злобным. Как и вчера, светились только два окна учительской комнаты.

— Где тут ввод? — прохрипел Мишка, доставая кусачки. — Показывай.

— Без лестницы не достанешь.

— Ну так тараньте лестницу живей!

Женька с Васькой обошли школу, останавливаясь через каждые пять шагов и прислушиваясь. Но всё было тихо и спокойно. Удача сопутствовала им, на всём пути до мастерской никто не встретился. И лестница оказалась на месте. Они притащили её, Мишка перекусил кусачками телефонный провод. Теперь они подставили лестницу к окну второго этажа. Мишка стал медленно подниматься по ступенькам. За ним взбирался Женька. Заяц остался стоять внизу. Послышался негромкий скрип стекла, а потом радостный шёпот Мишки:

— Да тут окно не заперто!

Он по-кошачьи неслышно вскарабкался на подоконник, просунулся в створку приоткрытого окна и исчез в темноте класса. Через несколько томительных секунд снова появился в проёме окна и махнул призывно рукой:

— Давай сюда!

Женька вскарабкался на подоконник и шагнул в темноту. Следом за ним поднялся и Васька Заяц. Хотя глаза уже несколько привыкли к темноте, Женька всё равно не узнавал класса. Всё как-то было по-другому: и парты стояли теснее, и доска была чернее, и портреты на стенах казались незнакомыми.

Мишка подошёл к двери, толкнул её.

— A-а, чёрт, заперто! — прошипел он, отступил шага на два и приготовился плечом попробовать выбить её.

— Подожди! — остановил его Женька.

Он помнил, что здесь был внутренний замок, и запирался он снаружи. А изнутри достаточно было освободить вторую створку двери, и она распахнётся. Он присел, нашарил внизу крючок. Тот вошёл в петлю туго.

— Потяни на себя дверь! — шёпотом приказал Женька.

Мишка ухватился за ручку. Крючок щёлкнул, и дверь распахнулась. Они, ступая на цыпочках, вышли в коридор. Лунный свет разливался по стене и полу, блики падали на доску медалистов, переливались, и казалось, что медалисты подпрыгивают и подмигивают Женьке.

— Веди, дальше куда! — подтолкнул его Мишка.

Женька подошёл к радиоузлу, поднялся на цыпочки и запустил руку за карниз, пошарил — и сердце его похолодело: ключа не было! Он беспомощно оглянулся; дружки его нетерпеливо переминались сзади. Тогда он повёл рукою над всей дверью. И в самом конце, когда он уже потерял всякую надежду, пальцы его ощутили холодок металла. Женька облегчённо вздохнул:

— Вот он где!

В радиоузле было гораздо темнее, чем в коридоре. Осторожно, стараясь не шуметь, выбегая в коридор при каждом подозрительном постороннем шуме, они взломали шкаф, сложили в мешок электрогитары и усилитель, в другой засунули колонки.

Васька Заяц шарил по столу.

— А это что такое? — недоуменно уставился он на небольшой четырёхугольный ящик. — Патефон не патефон, чемодан не чемодан.

Женька подошёл к нему.

— Где? Это? Магнитофон.

— Побожись! — удивлённо воскликнул Васька.

— Эх ты, деревня! Мага, что ли, ни разу не видел?

— Ну повезло! Вот повезло! — лихорадочно бормотал Васька, засовывая магнитофон в мешок. — Вот олухи, такую ценную вещь просто на столе оставили.

Они отнесли всё похищенное в класс, к окну, через которое залезли в школу, и сложили там.

— Теперь покажи, где у вас военный кабинет, — сказал Мишка.

— А зачем?

— Возьмем там мелкокалиберки, обрезы сделаем. Пригодятся.

Женька направился было к двери, но вдруг остановился. Он вспомнил, как военрук демонстрировал им защитную сигнализацию. Как только открывалась дверь кабинета или шкафа, автоматически включалась сирена-ревун.

— Ничего не выйдет, — мрачно сказал он и рассказал про сигнализацию.

— Жаль, — констатировал Мишка, выслушав его. — Веди тогда в химкабинет, может, там спиртиком разживёмся.

В химкабинете они действовали гораздо наглее: то ли прошло первоначальное чувство страха, то ли притупилось чувство опасности, то ли они уверовали в свою безнаказанность. Они теперь не вздрагивали от каждого малейшего звука, не шипели друг на друга, когда кто-нибудь натыкался на стол. Только Мишка один раз дал Ваське подзатыльника, когда тот уронил с полки шкафа стеклянную банку. К счастью, банка не разбилась,

Спирт они так и не нашли, видно, он хранился где-нибудь в другом месте. Васька Заяц внимательно рассматривал банку, за которую он схлопотал по шее.

— Слышь, Цыпа, а в ней что?

Женька поморщился. Он не любил своего прозвища — и откуда его Заяц узнал! — но всё-таки ответил:

— Не видишь: ящерица заспиртованная.

— Ага, — обрадовался Васька, — сразу, значит, и выпивка и закусь в одной посудине.

— Там не спирт.

— Как так? Сам же сказал: заспиртовано.

— Раньше когда-то спирт был, потому так и говорят. А теперь формалин заливают.

— Поставь на место! — вмешался Мишка.

Заяц недоверчиво покачал головой, но поставил банку на полку. И всё же, дождавшись, когда Женька с Мишкой отошли и не обращали на него внимания, Васька решил проверить. «Подождите, умники, — думал он. — Посмотрим, кто из нас глупее». Он откупорил банку и сделал глоток.

Банка со звоном грохнулась на пол. Мишка с Женькой резко обернулись и увидели вытаращенные в диком испуге глаза Васьки, прижатые к горлу руки, и банку, валяющуюся на полу, и всё поняли.

— Глотнул всё-таки! — злым шёпотом произнёс Мишка.

Васька в испуге хватался то за горло, то за живот.

— Отравился! Спасите!

— Тише ты, дура! — цыкнул на него Мишка и обернулся к Женьке. — Не загнётся?

Женька трясся в беззвучном смехе.

— Ничего не будет, — сквозь смех наконец проговорил он. — Лишних раза два в туалет только сбегает.

Трудно сказать, поверил Васька Женьке или нет, но всё остальное время он ходил сзади и больше ничего не трогал, только отплёвывался и шипел, как рассерженный гусь, и повеселел только тогда, когда они, ничего не найдя в химкабинете, решили возвращаться в класс.

Они уже были на полдороге, когда Васька вдруг остановился.

— Погодите. Забыл.

Он повернулся и почти бегом направился обратно в кабинет. Они недоумённо посмотрели ему вслед.

— Чего ещё этот чумовой надумал? — спросил Мишка. Женька только пожал плечами. Догадаться, что может взбрести в голову Зайцу, было просто невозможно.

Так и получилось. Не прошло и минуты, как Васька вернулся, держа что-то за спиной. Он приблизился вплотную к Женьке и вдруг резко сунул ему в лицо жутковато белеющий в лунном свете человеческий череп. Сухо щёлкнули мёртвые зубы, Женька в испуге отшатнулся, Васька засмеялся.

— Ну придурок, вот уж поистине придурок! — накинулся на него Мишка. — Ты зачем череп взял?

— Девок в деревне пугать буду, — ответил довольный Заяц.

— Иди положи обратно!

— Оставь его, — остановил Мишку пришедший в себя Женька. — Может, и лучше, что он череп взял. Милицию со следа собьёт.

— Как это?

— А так. На ребятишек грешить будут. Кто же подумает, что в.зрослый может череп украсть.

— И верно, один только Заяц на такое способен. Ладно, недоразвитый, бери свою костяшку.

Женька спускался по лестнице последним. Сначала он передал мешки стоящему на середине лестницы Ваське, от которого их принял внизу Мишка. Уже перекинув ногу через подоконник, Женька ещё раз оглянулся на класс. И снова он показался ему совершенно незнакомым, чужим. Никакого тёплого чувства не шевельнулось в его душе.

«Сердце супермена сделано из стали — ему незнакомы ни жалость, ни страх!» — удовлетворённо подумал Женька, прикрыл окно и начал спускаться.

Они с Васькой отнесли лестницу на место, а затем перетащили в машину все мешки.

— Магнитофон я возьму пока себе, — не терпящим возражения тоном распорядился Мишка. Он стоял у раскрытой дверцы машины, поставив ногу на ступеньку. Васька уже забрался на место и вставил ключ зажигания.

— Всё остальное отвезёшь туда, как договорились, — продолжал Мишка. — Смотри, меньше трёхсот колов не бери. Да не вздумай ужулить! Ты меня знаешь. В субботу приедешь и привезёшь деньги.

 

[Маруся]

— Не-а, — замотал головой Васька. — В субботу никак. В субботу да в воскресенье у нас самая работа. Из города да из района народ приезжает на уборку, и с завода, и из депо. Нам только вози да вози. А вот в понедельник — свобода! Начальство в город отчитываться уезжает, на разные там совещания да заседания, а мы — гуляй!

— Ну ладно, в понедельник, — согласился Мишка. — А мы тут что-нибудь до понедельника придумаем. Езжай!

Он захлопнул дверцу кабины. Мотор заурчал, Васька с минуту прогревал его, а потом медленно тронулся с места. Красный огонёк стоп-сигнала мелькнул несколько раз и скрылся за поворотом. Ещё некоторое время доносился рокот мотора, а потом и он стих: ночь поглотила все звуки. Несколько мокрых капель упало на щёку Женьке. Он поднял голову и только теперь заметил, что луны давно уже не видно, её закрыли густые облака, и начинается мелкий дождик, обычный осенний мелкий дождик.

— Это хорошо, — вскидывая мешок с магнитофоном на плечо, проговорил Мишка. — Все следы смоет. Если надумают собак пустить, ни одна след не возьмёт.

— А замок! — воскликнул Женька, хватая его за руку. — Забыли его покарежить!

Мишка недовольно посопел носом:

— Лопухи! Да не возвращаться же из-за этого.

Они молча прошли несколько шагов.

— Ты один, что ли, про ключ-то знал? — всё так же недовольно спросил Мишка.

— Нет. Многие.

— Так чего же ты психуешь? Может, к лучшему, что не покарёжили. Сам же говорил: на пацанов подумают.

— А отпечатки пальцев?

— Э-э, отпечатки пальцев — это только в кино да в книгах, на дурачков рассчитано. У нас милиция до этого ещё не дошла.

Они прошли вместе до угла и там остановились.

— Ну, домой сейчас, — не спрашивая, а утверждая, произнёс Мишка.

— Домой.

— Давай. В понедельник вечером у меня.

Он повернулся и пошагал в ночную темноту. Женька проводил его молчаливым взглядом. Почему-то у него на душе стало муторно, но он тряхнул головой, отбрасывая недобрые предчувствия.

В понедельник пришёл к Мишке. Тот встретил его в хорошем настроении.

— Васька утром приезжал, деньги привёз. Как и договаривались, за триста колов спустил. Держи свою долю.

Он протянул Женьке десять красных бумажек. Тот, не пересчитывая, небрежно сунул их в карман. Мишка недовольно покосился, но ничего не сказал.

— Как он там, пугает девок черепом? — спросил Женька.

— Не спрашивал. Сказал только, что ему начальство в среду на два дня отгул даёт, за отличную работу, — усмехнулся Мишка. — Ты там возле школы живёшь. Ничего не слышно насчёт, ну… сам понимаешь, насчёт чего.

— Ни звука, — развёл руками Женька. — Может, не заметили?

— Это вряд ли. Скорее, на своих грешат. Внутри школы расследование ведут.

— Может, и так, — согласился Женька.

— Дай бог, чтоб и дальше так. Вроде, всё удачно прошло. Вот Васька приедет, обмыть это дело надо будет.

— Вселенский балдёж устроить? — усмехнулся Женька.

— Чего это? — не понял Мишка.

— Пьянку с грандиозом.

— Во-во, — подтвердил Мишка. — У тебя с родителями-то как? Сможешь, если на ночь?

— Можно. Отец на курсах в Куйбышеве. На целый месяц уехал. А мать… — Женька махнул рукой и не договорил. — Так что я свободная птица.

— Вот и ладно. Васька тут где-то машину подсмотрел, позаимствовать хочет. График какой-то.

— «Рафик», — поправил Женька. — Микроавтобус.

— Во-во. Возьмём вина, девиц знакомых прихватим — и на природу! Так что гони свой пай.

— Сколько?

— Для начала червонец, а там видно будет.

Женька, ни слова не говоря, протянул десять рублей. Мишка взял их, аккуратно сложил и спрятал в карман. Все детали гулянки решили обсудить после, когда приедет Васька Заяц, ведь неизвестно было, сумеет он достать машину или нет.

Но Васька оказался человеком слова. В среду, в назначенное время лихо подкатил на «Рафике» к дому Мишки.

— Карета подана, — отрапортовал он. — Извольте садиться.

Мишка, согнувшись, пролез в дверцу, осмотрел салон и одобрительно хмыкнул:

— Силён! Где взял?

— Мы да не достанем! — явно рисуясь, ответил Васька. — Попросил на время у хозяев-ротозеев.

— А не хватятся?

— До утра ни один чёрт не торкнется. А к утру мы уже на место её поставим.

— Ну ладно, коли так.

Они быстро погрузили в машину чемодан с водкой и закуской.

— Плохо только, что без музыки будем, — заметил Женька.

— Как без музыки? — ответил Мишка. — А магнитофон на что?

Он сходил в дом и вынес магнитофон в том самом мешке, в котором они принесли его из школы.

— И пленка там подходящая. Я уже пробовал несколько раз. Орёт так, что дай боже.

Они уселись в машину. Женька хотел спросить про девиц, но почему-то стеснялся.

— Трогай, Василий! — садясь на место, приказал Мишка.

— А куда?

— Пока к Нинке. А там видно будет.

Васька кивнул и нажал на стартёр. Женька откинулся на спинку сиденья и попытался представить себе девиц. Но ничего конкретного не получилось, так, мелькали полузнакомые девичьи лица. Тем временем они подъехали к общежитию строителей. Мишка вылез и через некоторое время снова вернулся с тремя девушками. Они под сдавленный смех взобрались в машину. На первый взгляд, они показались Женьке довольно-таки привлекательными, но рассмотреть получше мешала темнота, да и неудобно было пристально всматриваться в их лица. И всё-таки Женька успел заметить, что краски они не пожалели ни на глаза, ни на губы.

— Знакомьтесь, — буркнул Мишка. — Ваську вы знаете, а это — Женька.

— Ника, — с интересом посмотрела на Женьку темноволосая пышная девушка, на вид казавшаяся старшей из всех троих, и протянула ему руку.

— Марина, — жеманно представилась вторая.

— Изольда, — проговорила светленькая и, пожалуй, самая молодая.

— Любите вы, девки, марафет наводить, хоть снаружи, хоть изнутри, — беззлобно проворчал Мишка. — Мало того, что всё лицо размалюете, так имена и те приукрасить надо. Нет чтобы по-русски сказать: Нинка, Маша, Зойка. Нет, вывернут так, что и выговорить трудно.

Девушки обиженно надулись. Мишка махнул рукой и продолжал:

— Вы бы лучше какое-нибудь одеяло догадались с собой взять для подстилки. Сыро, поди-ка, в лесу-то.

— Правда, сходи-ка, Зоя, — распорядилась Нина.

Та поднялась, но Женька её остановил:

— Стоп! Никакой подстилки не надо. Есть гениальная идея!

— Ну! — повернулся к нему Мишка.

— Зачем ехать в лес, когда человечество придумало идеальнейшее место для отдыха! — в присутствии девушек Женька, как обычно, не мог отказать себе в удовольствии блеснуть красноречием и оригинальностью.

— Ты по-простому сказать можешь, без выпендриванья? — разозлился Мишка.

— Да-чи! — раздельно, по слогам произнёс Женька.

— Что дачи?

— Сейчас же они все пустые стоят. Заходи в любую и гуляй! И под крышей, и на свежем воздухе. Со всеми удобствами. И даже, пардон, дамы, туалет рядом!

— Ну, башка! — восхищённо закрутил головой Васька. — Вот это сообразил!

— Итак, вперёд, на дачу! Жми, Васёк, на все педали!

Женька картинно выставил вперёд руку, но в это время машина резко взяла с места, и он грохнулся бы на пол, но Нина вовремя подтолкнула его, и он шлёпнулся на сиденье, рядом с Мишкой.

— Мерси, мадам, — галантно произнёс он, — впрочем, пардон, мадмаузель.

— Ты вот что, голубь, — положил на его плечо тяжёлую руку Мишка, — вон за этими двумя ухлёстывай, сколько твоей душе угодно. А на Нинку глаз не клади! Она за мной заприходована. Усёк? Или чем другим втолковать?

— Об что может идти звук между своими людьми, — в тон ему ответил Женька. — Я лично сильно уважаю ваши высокие чувства.

Мишка недоверчиво покосился на него, но больше ничего не сказал. А между тем машина уже выехала за город. За окнами мелькали смутные тени столбов и придорожных кустов. Иногда машину сильно подкидывало, так что они едва не ударялись головами о потолок.

— Ты потише, чёрт, — не выдержал наконец Женька. — Не капусту везёшь!

— Скоро приедем, — не оборачиваясь, ответил Васька. Он крутанул баранку, машина свернула с дороги, покатилась куда-то вниз, затем, натужно ревя мотором, стала взбираться по косогору. В свете фар мелькнули дачные домики. Сначала с одной стороны, а потом и с другой. Видимо, машина заехала в проулок.

— Всё, — сказал Васька и заглушил мотор. — Вылезай, приехали!

Они выбрались из машины, потягиваясь, разминая затекшие члены. Вокруг стояла тишина, только иногда шипел, остывая, перегретый мотор да вдалеке что-то непонятно звенело, словно большой кузнечик тянул, не переставая, свою песню. Они стояли молча, прислушиваясь, привыкая к этой тишине. Потом Мишка сказал:

— Ты, Женька, иди по эту сторону, а я по ту.

— Погоди, и я с тобой, — остановил Женьку Васька. — только молоток возьму.

— Зачем?

Но Васька, не отвечая, покопался под сидением, достал молоток и вернулся.

— Пошли.

Они распахнули калитку и медленно пошли к домику. Не доходя шагов десять, оба, не сговариваясь, остановились.

— А вдруг там есть кто? — срывающимся голосом спросил Васька.

— Кому там быть? А если и есть, так он один, а нас двое. Что он может сделать.

— Пальнёт ещё, — поежившись, сказал Васька.

С другой стороны проулка донёсся особенно громкий в тишине скрежещущий звук.

— Мишка замок ломает, — догадался Васька.

Косясь на окошко домика, они подошли к двери.

— И тут замок, — облегчённо вздохнул Васька.

Он отступил на полшага, размахнулся и со всей силой ударил. Дужка небольшого железного замка, каким обычно запирают сарайчики и чуланы, отскочила, замок открылся. Васька снял его и далеко отбросил в сторону. Они вошли в домик. Дверь вела сразу в комнату, ни сеней, ни коридорчика не было. Васька зажёг спичку. При её мерцающем свете они успели рассмотреть обстановку: дощатый стол, скамейка, два табурета. На стене висела какая-то картинка. Васька снова чиркнул спичкой, и Женька увидел, что это была обложка новогоднего «Огонька».

— Небогато, — резюмировал он. — Но можно и здесь остановиться.

— Поищем ещё, может, лучше найдём, — ответил Васька.

Они вышли, даже не закрыв дверь, и остановились возле калитки, прикидывая, куда пойти дальше. Но в это время их окрикнул Мишка.

— Ну что там у вас?

— Небогато, — повторил Женька.

— Тогда пошли сюда. Здесь вроде подходяще.

Хозяева домика, в котором побывал Мишка, были побогаче или, может быть, похозяйственнее. Во всяком случае, обставили они свою дачу гораздо лучше: там был диван, правда, старенький, но ещё вполне приличный, обеденный раздвижной стол и четыре стула.

— Жаль только света нет, — вздохнул Женька.

— Должен быть и свет, — уверенно ответил Мишка. — Не может быть, чтобы у таких хозяев свечек не было запасено. Пошарь-ка, Заяц, по полкам.

Заяц послушно распахнул дверцу шкафа, висевшего на стенке, и стал шарить там рукой. Что-то вдруг упало с полки, зазвенело, и рассыпалось по полу разбитое стекло.

Мишка выругался.

— Чума болотная, руки у тебя не тем концом вставлены! Что там у тебя упало?

— Кажись, стекло от лампы, — виноватым голосом ответил Заяц.

Новый поток брани обрушился на голову злосчастного Васьки. Наконец Мишка немного выдохся.

— Сама лампа-то хоть цела?

— Цела!

Он обрадованно протянул лампу Мишке. Тот взял её, поднёс к уху, покачал и удовлетворённо хмыкнул:

— Вроде полна. Значит, со светом будем.

Он поставил лампу посреди стола, вывернул побольше фитиль и зажёг его. Лампа, хотя и коптила без стекла, но светила вполне достаточно.

— Тащите из машины выпивон и закусон, — распорядился Мишка. — Да девчонок зовите. А то замёрзли там, наверно.

Женька с Васькой вышли на улицу. Девчат не было видно.

— Куда же они делись? — недоуменно повертел головой Васька. — A-а, наверно, в машину залезли.

Он распахнул дверцу. Девчата действительно сидели в машине.

— Вы чего тут пришипились? — спросил Заяц.

— А как у вас там? — откликнулась Нина.

— Порядок. Место — лучше не придумаешь. Выбирайтесь, пошли. Мишка там давно ждёт. Забирайте всё. Да музыку не забудьте!

А в комнате уже распоряжался Мишка. Стол придвинули к дивану, расставили бутылки. Прямо на крышке стола, без тарелок и даже не подстелив газеты, вывалили закуску: крупно нарезанные куски колбасы, хлеба, огурцы и помидоры. Стаканов было всего три, поэтому налили сперва девчатам.

Нина выпила сразу, без отговорок, Марина жеманно воскликнула:

— Ой, куда вы столько налили!

Но выпила тоже до дна. И только самая младшая, Зоя, отпив немного, отставила стакан в сторону.

— Э-э, так не пойдёт, — пробасил Мишка, всовывая стакан снова в руку Зое. — Первую — до дна.

— Я потом, — тихо произнесла Зоя.

— Потом ещё нальём, — пообещал Мишка. — А пока пей это.

— Не могу я так… сразу.

— Давай через не могу!

— Отстань от неё, Михаил! — твёрдо произнесла Нина.

Он покосился на неё, но спорить не стал.

— Ну отстань, так отстань. Наливай, Василий, мужикам. По полной.

Выпитая водка умиротворяюще подействовала на Женьку. Исчезли остатки неясных опасений и смутной тревоги, стало на душе тепло и радостно. Он откинулся на спинку дивана и смотрел, как по стенам и потолку метались от лампы тёмные тени, то переламываясь, то схлёстываясь и снова разбегаясь по углам.

— Театр теней, — проговорил Женька, но его никто не слышал. За столом стало оживлённо, все громко говорили, перебивая друг друга, Марина визгливо смеялась.

— Что это у вас вся закуска такая пресная? — спрашивала она у Мишки. — Ки-и-сленького бы чего-нибудь!

— Кисленького? Сделаем! — он оглянулся на Ваську, за обе щёки уписывающего колбасу. — Слышь, Заяц, посмотри-ка в саду, там яблочки должны быть.

— Это мы мигом!

Васька вскочил, вытер жирные руки о брюки и пошёл к двери. У самого порога он споткнулся.

— У, лопух хозяин, бросает топор под самые ноги.

Он поднял топор, поставил его к стенке и вышел.

Вернулся он минут через пять и выложил на стол с десяток яблок.

— Ты чего это принёс? — грозно зыркнул на него Мишка.

— Как чего? — искренне удивился Васька. — Ты велел яблок.

— А почему они все в земле? Падали набрал, гад? Так мы не шакалы, чтобы падаль жрать! Не мог с дерева сорвать?

— Так ведь они высоко, Миша. И не видно ночью-то.

— Высоко. Сделай так, чтобы низко были.

— Это как же?

Недоумение Васьки было таким искренним, что Женька Курочкин расхохотался. Заяц оглянулся на него. Всё ещё продолжая смеяться, Женька показал на топор, прислонённый самим Васькой у стены:

— А вон топор на что?

Васька перевёл взгляд на топор. Ещё несколько мгновений он смотрел непонимающе, но, наконец, до него дошло, и недоумение на лице сменилось радостной улыбкой.

— Срубить, да?

Он схватил топор и выскочил в сад. И тотчас же оттуда послышались удары топора. А вскоре Васька снова появился в дверях, волоча за собой дерево. Крона в дверь не прошла, тогда Васька обрубил веточку побольше, внёс её в домик и положил на пол.

— Вот, ешьте.

На ветке висели десятка два крупных, начинающих желтеть яблок антоновки. Зоя сорвала одно и аппетитно захрустела им. Женька тоже взял яблоко, откусил — обильный сок побежал по подбородку. Женька отложил яблоко в сторону и обернулся к сидевшей рядом с ним на диване Нине. Его потянуло поразглагольствовать.

— Видите ли, Нина, один мудрец как-то сказал, что человек, вырастивший дерево, прожил жизнь не зря. Но вот является другой человек, разрушитель и срубает это дерево. Так что, по-вашему, Нина, выше, значимее в жизни: тот, кто посадил это дерево, или тот, кто срубил?

И, не дожидаясь ответа, он налил два стакана, один протянул Нине, чокнулся.

— Так выпьем, Нина, за разрушителей!

Нет, эта темноволосая, полноватая Нина нисколько не была похожа на ту, у которой волосы напоминали облако, но захмелевшему Женьке Курочкину просто было приятно повторять это знакомое, чарующее сочетание звуков: н-и-н-а!

Давно уже Мишка включил магнитофон на полную громкость. Ревущие звуки музыки, казалось, до предела заполнили всю комнату. Женька поднялся и потянул за рукав свою соседку, не замечая, как мрачно косится на них Мишка.

— Пойдёмте танцевать, Ни-на!

Выпито было уже немало, и Женька с удивлением заметил, что ноги почти совсем не слушаются его. Несколько раз он спотыкался и, чуть не падая, повисал на плечах у Нины. Та поддерживала его и смеялась ласковым гортанным смехом.

Вдруг чья-то рука крепко схватила Женьку за плечо, оторвала от Нины и круто развернула. Женька увидел перед собой искажённое злобой лицо Михаила и не успел ещё ничего сообразить, как получил жестокий удар в лицо, отбросивший его на стену, по которой он медленно сполз на пол. Взвизгнула испуганно и сразу смолкла Марина. Васька, с лица которого ещё не сползла радостная, глуповатая улыбка, переводил взгляд с Женьки на Мишку.

— За что? — медленно поднимаясь с пола и с трудом шевеля разбитыми в кровь губами, спросил Курочкин.

— Я тебя предупреждал: не клади глаз на Нинку! — зло проговорил Мишка и шагнул к Женьке, но на его пути оказалась Нинка.

— Не дури, Михаил, — твёрдо сказала она.

Мишка хотел отстранить её с дороги, но на помощь ей пришла Марина.

— Мишенька, хорошенький, ну чего это ты, — защебетала она, обнимая его за плечи. — Ну не надо так, успокойся. Да и не было у них ничего, это тебе показалось.

Она подталкивала его к столу. Мишка хотел что-то сказать, но смирился, тяжело опустился на стул, положив голову на руки, и искоса посмотрел на Женьку.

Тот уже поднялся, вытер губы ладонью и сплюнул на пол. Ему хотелось скулить от злости, боли и обиды.

«Скотина, грубое животное, — в бессильной злобе думал он, не глядя на Мишку. — Обрадовался, что силы, как у бугая. Ну погоди, я тебе тоже сделаю!»

Он сел за противоположный край стола.

— Ну, мальчики, ну не надо, — щебетала Марина. — Ну помиритесь, я прошу вас!

Мишка протянул Женьке стакан водки.

— Ладно. Давай мировую.

Они выпили. На этот раз водка оглоушила Женьку, всё стало ему видеться за какой-то пеленой. Бывшее веселье не налаживалось. Магнитофон умолк: кончилась плёнка, а перемотать никому не хотелось. Девчата сбились в кучку и затянули грустную песню о рябине, которая никак не может перебраться к дубу.

— А ну, давайте повеселее! — приказал Мишка.

Девчата попробовали запеть другую песню, но что-то у них всё не ладилось.

— Давай, Нинка, мою любимую! — потребовал Мишка.

Он попытался встать, но снова грузно опустился на стул, видно, тоже был изрядно пьян.

Нина сильным грудным голосом запела:


Ты не стой на льду,
Лёд провалится, —


звонко подхватила Марина, а к ним присоединила свой негромкий голосок и Зоя:


Ах, не люби вора,
Да вор завалится,
Ах, вор завалится,
Будешь каяться:
Передачки носить
Эх, не понравится!


Отнюдь не радостный смысл слов песни никак не соответствовал залихватскому мотиву, и ожидаемого веселья она не принесла. Наоборот, Мишка неожиданно для всех громко зарыдал, рванул рубаху на груди и поднялся. Глаза его налились кровью:

— A-а, дачники, начальнички! Мы на рупь украдём — нас в тюрьму, а вы сотнями хапаете, да на них дачки строите!

И хотя эта дача, может быть, принадлежала рядовому инженеру или простому рабочему, и построили они её на свои трудовые деньги, отказывая себе во многом необходимом, слепая злоба охватила Мишку.

— Круши! — дико завопил он, схватил стул, высоко поднял над головой и с силой хватил об пол. Отлетели две ножки, отвалилось сидение, в руках у него осталась только спинка стула и две задние ножки.

— Бей! — подхватил Васька, схватил со стола пустую бутылку и запустил в окно. Раздался звон разбитого стекла.

Дикая страсть к разрушению охватила всех. Женька сорвал со стены шкафчик и топтал его логами. Даже девчата что-то ломали и рвали, повизгивая от нетерпения.

Наконец, воз.буждение схлынуло. Запыхавшиеся, они осмотрелись вокруг. Картина разгрома была впечатляющая. Весь пол был усыпан обломками и осколками.

— Вот так, — удовлетворённо отдуваясь, произнёс. Михаил. Потом он обвёл удивлённым взглядом стол. — Смотри-ка, всё побили, ни одной бутылки не оставили.

— А они все пустые были, — спокойно ответил Васька.

— Это что ж, и выпить у нас больше нечего, — огорчённо заметил Михаил.

Васька Заяц смущённо потупился. Мишка взглянул на него и догадливо улыбнулся:

— Припрятал уже. А ну, раскрывай свою заначку.

— Так уж и заначку, — оскорбился Васька. — Отложил одну бутылку на завтра, на опохмелку.

— Давай сюда! — коротко приказал Мишка.

— В машине она. Сейчас принесу.

Он скоро вернулся с бутылкой, но очень озабоченный.

— Сматывать нужно отсюда поскорее, Михаил.

— А в чём дело?

— Хмырь какой-то возле машины крутился. Фонариком подсвечивал. Не иначе номер машины записывал. Шуганул я его. Хотел догнать, да где там.

— Так чего же ты испугался? Раз сбежал, значит, он один. А что он один может нам сделать?

— Я ж тебе говорю, что он номер нашей машины срисовывал!

— Ну и что?

Голос Михаила был совершенно спокоен, и Ваську стало раздражать, как это его не понимают. Его шофёрская душа всегда ожидала больших неприятностей после того, как запишут номер машины — это он уже давно знал по собственному опыту.

— Так ведь по номеру нас сразу найдут!

— Кого это нас? Эх ты, простачок! — снисходительно похлопал Курочкин Ваську по плечу. — Найдут хозяина, того, чья машина. Вот пусть с него и спрашивают, куда, с кем и зачем он ездил. А мы тут при чём?

Васька удивлённо посмотрел на него:

— И верно! Как это я сам не догадался!

— Верно-то верно, — прервал его восторги Михаил, — а сматываться, пожалуй, правда пора. Не до света же здесь сидеть. Выпьем разгонную — и домой.

Погрузились в машину без прежних шуток и смеха. Сказывалась усталость бессонной ночи. Девчата запели было какую-то песню, но сразу же смолкли. Машина снова покатила по косогору.

— Выезжай на ровную дорогу, — пробормотал Женька, устраиваясь поудобнее.

Усталость сморила его, и он не заметил, как задремал. Мерный шум мотора действовал усыпляюще. Сколько он проспал, Женька сказать бы не смог. Внезапно его резко бросило вперёд, затем назад и, наконец, скинуло на пол. Он упал на что-то мягкое, хрипло вздыхающее и охающее и догадался, что это был Мишка, сидевший с краю. Ему мигом вспомнилась обида за незаслуженный удар по лицу, и, сообразив, где должна быть голова Михаила, он с силой двинул туда локтем и по мгновенному вскрику догадался, что попал.

Кто-то из девчат ползком перебрался через них и открыл дверцу. Вслед за ней выбрался наружу и Женька. Машина съехала с дороги, задние колёса остались в кювете, а передние, перевалив через бугор, повисли над другой канавой. Машина прочно уселась на днище кузова. Вокруг машины, то заглядывая под неё, то пробуя раскачать, ходил Васька. Изо лба его сочилась кровь.

— Теперь её только трактором стянешь, — печально проговорил он, взглянув на Женьку.

Из машины вылез Мишка и, прихрамывая, направился к ним.

— Ты что ж это наделал, гнида вонючая! — закричал он на Ваську, приблизившись к ним.

Васька благоразумно отступил за машину.

— Занесло вот… Юзом пошла, — сбивчиво объяснил он.

— Занесло! Заснул, подлюка, за рулём, вот и занесло!

— Чего уж теперь поделаешь, — примирительно сказал Женька.

Михаилу, видимо, в аварии досталось больше всех. Он прихрамывал и, морщась, потирал левую руку.

— Тебе легко говорить, ты на меня падал, — ворчливо ответил Михаил. — А я на г.олый пол. Да ещё кто-то из девок мне каблуком в глаз саданул.

В сером сумраке рассвета Женька увидел, как опухает, заплывает Мишкин правый глаз, и сообразил, что Мишка принял его острый локоть за женский каблук.

«Вот так тебе, — мстительно подумал он. — Не будешь больше зря руки распускать!»

Все их попытки сдвинуть машину с места оказались напрасными, она села прочно. Тогда они бросили её и пешком, прихрамывая, постанывая, потирая синяки и шишки, поплелись к городу. Дошли до окраины и, не попрощавшись, разошлись в разные стороны. Даже провожать девчат не пошли. И больше никого из них троих, ни Нину, ни Марину, ни Зою, Женька не видел.

Денег, полученных за проданные электрогитары, хватило ненадолго, всего на неделю. О доле за магнитофон Михаил и не заикался, и Женька даже не знал, продал он его или оставил себе. Одалживаться у матери становилось всё труднее, и Женька невольно в мыслях возвращался к прежним преступлениям. Кажущаяся теперь лёгкость и безнаказанность внутренне подготовили Курочкина к совершению нового преступления. Не хватало только подходящего случая. И вот однажды такой случай наступил.

В этот вечер он, Михаил и Заяц снова сидели в ресторане вокзала. Водка была уже выпита, на повторение денег не хватало, но они всё сидели за столом. Уходить было некуда: по домам расходиться еще рано, бродить по пустынным улицам не хотелось, да и скучно, а в ресторане было светло и тепло.

Они молча сидели за столом. Говорить ни о чём не хотелось. Женька откинулся на спинку стула и мечтательно следил, как тает синеватый дымок его сигареты. В это время за соседний столик уселся новый посетитель. Он был явно пьян.

— Ишь, какой бухарик завалился, — заметил Мишка.

— Вытурят его сейчас отсюда, — лениво и беззлобно откликнулся Женька.

Пьяный осматривал зал в поисках официантки. Вот он увидел её, попытался встать, но покачнулся и снова сел на стул.

— Голубушка! — громко позвал он. — Поди-ка сюда!

Официантка обернулась на крик, увидела пьяного и вопросительно взглянула на буфетчицу. Та еле заметно качнула головой и указала глазами в глубину зала, где за одним из столиков сидел лейтенант милиции. Официантка заскользила между столиками.

— Сто грамм водки! — громко заказал пьяный, когда она подошла к нему. — И чего-нибудь закусить!

— Гражданин, посетителей в нетрезвом виде мы не обслуживаем! — не менее громко ответила официантка. — Прошу вас освободить столик.

— То есть как это не обслуживаете? — возмутился пьяный. — Я на свои деньги заработанные хочу выпить, а не на ворованные. Вот они!

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку скомканных денег. Мишка толкнул Женьку под столом ногой. Они переглянулись и поняли друг друга.

— Ещё раз вам говорю: заберите свои деньги и освободите столик, — твёрдо повторила официантка и, нагнувшись к нему, негромко добавила: — Уходите, гражданин, и не шумите, а то свободно можете пятнадцать суток заработать. У нас в зале сидит сотрудник милиции.

— Ну? — пьяный пытался что-то сообразить. — Ухожу, ухожу. Раз нельзя, значит, нельзя. Прости, голубушка.

Он долго пытался положить деньги в карман, но непослушная рука проскальзывала мимо. Наконец он всё же спрятал их, поднялся и, пошатываясь, побрёл к выходу.

— Получите с нас, — остановил Мишка официантку.

Та бегло взглянула на пустой графин и тарелку с закуской. Женька выложил на стол деньги и небрежно кивнул:

— Сдачи не нужно!

Когда они вышли на перрон, пьяный уже подходил к перекидному мосту. Стараясь не особо приближаться к нему, но и не теряя его из виду, они пошли за ним. Вышли в город, на освещённую центральную улицу. Их тревожила мысль, что пьяный живёт где-нибудь рядом и их затея провалится. Но, пройдя один квартал, он свернул в темную улицу. Ребята радостно переглянулись. Было темно и тихо. Пьяный впереди покачивался и что-то бормотал.

— Пора! — шепнул Мишка.

Они ускорили шаги, обогнали пьяного и остановились посреди тротуара. Он заметил их только тогда, когда подошёл почти вплотную.

— Вы чего, ребята? — запинаясь, пробормотал он.

— Деньги давай! — Мишка схватил его одной рукой за пиджак, а другой потянулся к карману.

— Как-кие деньги? — трезвея, проговорил пьяный и, поняв всё происходящее, пронзительно завизжал:

— Караул! Грабят!

Крик оборвался одновременно с глухим ударом. Пьяный упал. Мишка склонился над ним. Где-то хлопнула дверь, и тишину вдруг прорезал тревожный милицейский свисток.

— Бежим! — диким голосом закричал Женька и бросился в сторону. Он не видел, куда побежали Мишка и Заяц, перепрыгнул через один забор, потом через другой. Где-то рядом, захлёбываясь, залаяла собака.

Ещё один забор, и Женька очутился на соседней улице. Остановился только тогда, когда почувствовал, что дальше не может сделать ни шагу. Сердце готово было разорваться. Было тихо, за ним никто не гнался.

«Кажется, ушёл, — прошептал Женька, и дикая радость захлестнула его. — Ушёл! Ушёл!»

На мгновение мелькнула тревожная мысль: а Мишка с Зайцем? Но тут же он отогнал её: уж если он ушёл, то они и подавно, у них опыта побольше.

Усталый, внутренне опустошённый, добрался он до дома, свалился в постель, но сон не приходил. Снова тревожила мысль: где Мишка и Заяц? Поворочавшись с боку на бок добрый час, Женька, наконец, заснул. И не знал, что в это время в кабинете следователя Мишка торопливо называет его имя, фамилию, адрес, и следователь снимает трубку телефона, чтобы отдать приказ о задержании его, Женьки Курочкина.

А дальше всё было так, как не один раз виделось ему в ночных кошмарах: неожиданный стук в дверь, «Собирайтесь, гражданин Курочкин!», растерянный взгляд матери, её захлебнувшийся крик.


Владимир Кириллович заканчивает свои показания. Заканчивает так же, как и начал:

— Может быть, то, что я рассказал, не имеет прямого отношения к делу. Но мне хочется, чтобы все поняли: рядом с Курочкиным на скамье подсудимых незримо сидят и его бывшие друзья, и родители, и мы, учителя, и все те, кто был преступно равнодушен к его судьбе. Пусть не только Курочкин, но и каждый из нас спросит свою совесть: в чём его вина?

Владимир Кириллович сел. Женьке очень хочется поймать его взгляд, и в то же время стыдно, нестерпимо стыдно. И это снова вызывает озлобление. Копаются в его душе, словно в собственных карманах! Норовят сковырнуть каждую болячку, чтобы потом наблюдать, как за подопытным животным: как он будет себя вести.

Ну, нет, роль подопытного кролика его не устраивает! Он ещё себя покажет! Поэтому, когда судья называет его фамилию, он поднимается, внутренне готовый к отпору.

— Гражданин Курочкин, признаёте ли вы себя виновным в совершении преступлений, указанных в обвинительном заключении?

— Признаю ли виновным? Только в одном: что попытался честно поступить в институт, а чёрный шлагбаум блата и протекции закрыл мне этот путь.

Даже в эту минуту Женька не отказывает себе в удовольствии щегольнуть красивыми фразами.

— Вот нахал! — слышит Женька.

Желаемое достигнуто, впечатление произведено. Впрочем, кажется, не на судью, он по-прежнему ровен и спокоен.

— Признаёте ли вы себя виновным в ограблении, совершённом двадцать четвёртого марта, и в попытке ограбления двадцать седьмого сентября?

Женька пожимает плечами. Он считает это результатом первой ошибки. Так он и отвечает.

— Но ведь первое ограбление вы совершили ещё до окончания вами школы.

Это не вопрос, а утверждение, и Женька предпочитает промолчать.

— Расскажите все обстоятельства дела.

— Зачем? Там, — кивает Женька на судейский стол, где лежит пухлая папка, — довольно подробно всё описано, стоит ли повторяться?

— Расскажите все обстоятельства дела, — спокойно повторяет судья, и Женька понимает, что тот не отступит и добьётся своего.

Несколько секунд он ещё молчит, надеясь, что судья не выдержит и начнёт задавать ему вопросы, на которые отвечать гораздо легче, чем рассказывать самому. Но судья молчит. Молчит и притихший зал, и Женька, запинаясь, глухо начинает рассказывать. У него такое чувство, будто его голого выставили на всеобщее обозрение, и каждой новой фразой он срывает с себя ещё один прикрывающий лоскуток. Но остановиться он уже не может: воля суда оказалась сильнее его.

На память приходят самые мелкие подробности, и Женька рассказывает всё — теперь уже всё равно. В абсолютной тишине заканчивает он свои показания, только в глубине зала иногда раздаются негромкие всхлипывания — наверное, мать.

— Есть вопросы к обвиняемому Курочкину? — негромко, словно боясь спугнуть тишину, спрашивает судья прокурора, адвоката и заседателей. Те отрицательно качают головами.

— Садитесь, Курочкин.

«Всё равно, всё равно», — стучит молотками в мозгу у Женьки. Все дальнейшее происходит словно в каком-то тумане. Он механически отвечает на предлагаемые ему вопросы. Даже перерывов почти не замечает.

Только когда суд переходит к прениям сторон и государственный обвинитель начинает свою речь, Женька усилием воли заставил себя слушать. Впрочем, в речи нет ничего нового. Прокурор только излагает доказанные факты, но Женька впервые взглянул на своё преступление со стороны и ужаснулся. Что он наделал! Что он наделал!

А прокурор холодным, леденящим голосом бьёт в самое сердце:

— Я прошу суд обвиняемого Курочкина за совершенные преступления лишить свободы сроком на семь лет!

Семь лет! Дальнейшее Курочкин уже не слышит. Семь лет! Вычеркнуть из жизни, похоронить! Семь лет! Сейчас ему восемнадцать, значит, будет двадцать пять!

Женька не видит, как забилась в истерике мать, как постаревший отец и кто-то из сидящих рядом с ними выводят ее под руки из зала — семь лет! — и только очень знакомый голос приводит его в себя. Это Иван. Ну что ж, добивай!

— Мне нелегко сегодня здесь выступать. Нелегко потому, что, как правильно здесь говорили, большая доля вины лежит и на нас, его школьных товарищах. Это мы вовремя не подставили ему товарищеское плечо помощи, это мы, излишне занятые собой, порою просто закрывали глаза, когда нужно было бить тревогу. Но всё это не оправдывает Курочкина.

Иван остановился, глубоко вздохнул и продолжал:

— Десять лет мы ходили с ним в одну школу, в один класс, слушали одних и тех же учителей. Вместе играли, вместе учились. Десять лет вместе, а вот теперь оказались в одном зале, но на противоположных концах. Почему же так получилось? Многих причин я не знаю, но одну могу назвать. Помнишь, Женька…

Судья звякнул карандашом по графину и укоризненно качнул головой. Сергеев виновато взглянул на него и исправился:

— Помнишь, Курочкин, наше комсомольское собрание о труде? Там один из наших друзей высказал хорошую мысль: труд способствовал превращению обезьяны в человека, а отсутствие труда может вызвать обратный процесс. Вот это и привело тебя на скамью подсудимых. Мы с тобой играли вместе, отдыхали вместе, но никогда вместе не работали. Все в колхоз — а у тебя «больное» сердце, все на субботнике — а Курочкин отдыхает дома. Ты в жизни привык только все брать, ничего не давая. Вот почему ты не выдержал первого же столкновения с жизнью, первых же трудностей? Кто в этом виноват? И ты, и не в меру опекавшие тебя родители, и школа. Но больше всего ты, ты сам! Поэтому я сегодня и обвиняю тебя от имени общественности. Я обвиняю тебя в том, что ты забыл свой долг перед Родиной. Восемнадцать лет ты беззастенчиво брал все, что она щедро предоставляла тебе, а когда пришло время хотя бы частично вернуть ей взятое, ты всеми способами попытался избежать этого. Я обвиняю тебя в том, что ты пытался жить только для себя, изолировав себя от общества, вернее, поставив себя выше общества. Я обвиняю тебя в том, что ты стал приносить вместо пользы вред обществу. Вот почему я прошу суд достойно наказать тебя!

Сергеев перевёл дыхание и посмотрел на Женьку Курочкина. Вся бравада с того давно слетела, и он сидел какой-то полинявший, сникший.

— Но я также знаю, — продолжал Иван, — что задачи нашего советского суда — не только наказывать преступников, но и перевоспитывать их. Я верю, Курочкин, что ты ещё станешь полезным членом общества. И единственное средство твоего перевоспитания — это труд, труд на благо общества. И чем скорее ты это поймёшь, тем скорее вернёшься к нам. Если же нет, то навсегда останешься в том болоте, в которое попал вместе со своими дружками, — Иван показал на Мишку и Ваську Зайца.

Он передохнул и перешел к обвинению Женькиных соучастников. Но Женька больше его не слушал. «А может быть, Иван прав?» — словно откуда-то из глубины появилась робкая мысль. Но тут же, будто забивая гвоздь в мозги, застучала другая: семь лет! семь лет!

Но вот судья обращается к нему:

— Обвиняемый Евгений Курочкин, вам предоставляется последнее слово.

Он встаёт, растерянный, беспомощный. Те эффектные фразы и слова, которые он приготовил в камере, забылись, потерялись, да теперь они и не нужны. Надвигается неотвратимое. Сейчас бы встать на колени, просить, чтобы простили. Поздно! Ну что ж, нужно достойно встретить расплату.

— Я верю вам, граждане судьи. Любой ваш приговор приму, как должное.

Он помолчал и, не удержавшись, просительно закончил:

— Если можете, поверьте и вы мне.

Судья удовлетворённо кивнул головой, посмотрел на заседателей и поднялся. Голос его был так же спокоен, ровен и строг, как и в начале заседания:

— Суд удаляется на совещание для вынесения приговора!