- Регистрация
- 14 Май 2018
- Сообщения
- 96.582
- Реакции
- 85.762
Был знойный, душный польский полдень. Солнце ослепительно сияло на безоблачном небе. Обширное поле спелых колосьев стояло так неподвижно, словно вылитое из золота. Поле перехватывали мягкие, темно-зеленые, усыпанные розовой кашкой, спрыснутые утренним ливнем межи; над межами тихонько, чуть-чуть волновался легкий пар. По полю куда-то вилась узкая проселочная дорожка. Вдали синел большой лес.
Жатва уже началась. На некоторых участках поля виднелись сложенные копны, под которыми отдыхали жницы.
Вероятно такой именно благодатный день описал нам поэт Кольцов в своей «Жнице»:
Высоко стоит
Солнце на небе,
Горячо печет
Землю матушку.
Как хороша его жница
Душно девице,
Грустно на поле,
Нет охоты жать
Колосистой ржи;
Всю сожгло ее
Поле жаркое,
Горит гормо все
Лицо белое…
И здесь, перед моими глазами была жница… Она одна не спала, тихо сидела поодаль под тенью копны и как будто о чем-то задумалась.
И у этой, подумала я, может статься:
Ох болит у ней
Сердце бедное,
Заронилось в нем
Небывалое!
Я видела из за колосьев только часть её лица, полосу красного головного платка, да белый рукав рубашки. На сколько можно судить издали, она была молода, красива, нищета не наложила на нее своего отвратительного отпечатка.
У меня забилось сердце…
Поэт Кольцов, подумала я, писал в тяжелые времена, но если даже тогда находились светлые черты в народной жизни, то что же теперь, когда народу живется вольнее, когда он развивается и совершенствуется?
Мне вспомнились слова Алексиса Витиеватова на обеде у предводителя, и сердце мое забилось еще сильнее…
«Сладко следить за народным развитием, хорошо, любо чувствовать, что посильно содействуем народному благу! Будем же идти бок о бок с народом, будем его заботливо поддерживать на тернистой стезе самосовершенствования! Тут требуются жертвы, но разве кто из нас убоится жертв?»
Как дружно все крикнули: «никто! никто!» и как залпом выпили шампанское за народ! Даже я, сама не помню как, проглотила полный бокал. Я бы тогда огонь проглотила.
Я глядела на жницу и спрашивала себя:
О чем она задумалась? Какие её желания и стремления? Чем подарила ее жизнь? Чего она еще ждет от этой жизни? Какие бури она вынесла? Какие видала радости и печали?
У меня явилось непреодолимое желание заглянуть в её внутренний мир. Кто знает, думала я, может статься тут встретятся такие психологические тонкости, каких и не ожидаешь… Может статься, нечаянно обнаружатся замечательные черты нравов и обычаев…
– Подойду, заведу разговор, решила я, и авось что-нибудь выведаю, авось удастся заглянуть в этот простой, но полный свежести и поэзии внутренний мир.
Следуя по цветущей меже, я направилась в сторону задумавшейся жницы, и чтобы привлечь её внимание, стала тихо покашливать.
Жница тотчас же оглянулась и на мой поклон ответила поклоном.
Я подошла ближе и начала с жалобы на усталость, мучительный зной и жажду.
Она, прикрывая личико младенца, уснувшего у её груди, предложила мне испить водицы из глиняного кувшинчика, который стоял тут же во ржи, спросила, кто я такая, издалека-ли меня Бог несет, и подвинулась, давая мне местечко сесть в тени.
Она тотчас угадала, что я не «тутошняя».
– Погулять в наши края приехали? спросила она.
– Не погулять, а поработать, ответила я ей. Она оглянула меня еще раз с ног до головы.
Я была в совершенно простеньком сером платье, в совершенно простенькой шляпке.
– Учить что-ль маленьких господ по-немецки? спросила она.
– Нет.
– Что-ж. вы вышиваете что ль узоры? Тут жила раз такая барышня, что вышивала, – и не сказать ник уж она, бают, красно вышивала!
Я постаралась ей объяснить, что не все барышни занимаются немецким преподаванием да узорами. Сердце у меня рыло переполнено, я говорила не стесняясь. Я силилась дать ей понять, что у нас есть задачи более высокие, что мы теперь всею душой преданы делу народного образования, а следовательно народному благу, что мы хотим передать народу свои знания, что знания для него необходимы в видах его будущего… Я, разумеется, излагала все это простым, доступным для неё языком, но она все-таки мало меня понимала. Я видела по её лицу, что все мои слова для неё китайская грамота.
– Вы меня понимаете? – спрашивала я. – Понимаете, что я говорю?
– Понимаю, – отвечала она с улыбкой.
– Но не совсем? Разве я непонятно говорю? Она улыбнулась!
Наконец, мне удалось от неё добиться того, что «все господа мудрено говорят», – «понятно, да мудрено».
Сердце у меня сжалось… Я думала, что меня нельзя смешать со «всеми господами» и что я говорю не «мудрено»!
Я, однако, победила тяжелое чувство. Мне, во что бы то ни стало, хотелось достигнуть своей цели – заглянуть в её внутренний мир.
Я свела разговор на урожай, начала толковать о разных летних хозяйственных заботах и тревогах, потом спросила из какой она деревни.
– Из Кириловки, отвечала она. Может бывали, знаете?
– Проезжала. Село, кажется, большое?
– Большое.
– А как люди у вас живут? Богатых больше, или бедных?
– Больше бедных.
– А вы?
– Мы ничего, слава Богу.
– Не из последних, значит, в селе?
– Не из последних, отвечала она с такой улыбкой, которая ясно показывала, что они – из первых.
– Хорошо с мужем живете?
– Хорошо.
– Еще детки есть?
– Есть еще двое.
– А свекровь не злая?
– Злее бывают.
– У вас большая семья?
– Большая. Деверья, заловки… и дед еще жив.
– И все в согласии между собой?
– У нас свекор брани не любит. Чуть что, так сейчас и поучит.
– Вы молоды шли за муж?
– По семнадцатому году.
– Охотою шли?
– Охотою.
– Большою охотою?
– Ничего…
– И потом не жалели?
– Что-ж жалеть-то: уж не воротишь.
– Да ведь случается, что знаешь воротить нельзя, а все-таки сердце ноет, все-таки не отвязывается мысль: ах, зачем это так вышло, а не иначе!
– Случается.
– А вам не случалось?
– Нет. Может за другим-то еще бы хуже было.
– Вы долго его знали до замужества?
– Где там долго! Всего два раза и видела.
– Расскажите мне, как вы выходили замуж.
– Да как и все. Сговорили нас да и обвенчали.
– А до замужества как ни жили?
– Да как и все.
– Ни ведь помните, как ни маленькой девочкой были? Помните, как до невест доросли?
– Известно, помню.
– Ну, расскажите мне, пожалуйста; мне очень хочется звать, как у вас в деревнях растут, живут… Пожалуйста, расскажите!.
– Да что рассказывать-то?
– Ну, что вы делали, когда были маленькой девочкой?
– Скот пасла. У нас деревня большая (я из Тросты взята, за тридцать верст отсюда), скота много.
– И целый день пасли скот?
– А то как же? Бывало, выгонишь на зорьке…
Перед ней как будто восстала картина прошлого. Она на несколько секунд умолила и затем прибавила:
– У нас там веселые места.
– Веселые?
– Да. Речка быстрая, леса большие. Что цветов, что ягод! Мы пасли скот под самым лесом. В жару, бывало, лежишь в кустах…
– Ну и что ж? глядите кругом?..
– Глядишь в траву… или на небо… слушаешь, как кругом шелестит лист… И такие чудные, мысли приходят на ум!
– Какие же чудные мысли?
– Да разные… Теперь уж забыла… Мало ли что взбредет на ум ребятишкам? думаешь, бывало, как вот это все на свете чудно сотворено… Небо голубое, солнце красное… Известно дети!
Она улыбнулась, и тихонько вздохнула.
– Чему вы усмехнулись? спросила я.
– Да вот, вспомнила… То-то дети глупы! Хотелось мне все на облава попасть… Да так хотелось, что хоть плач! Или то же, что бы крылья у меня выросли… что бы это мне полететь куда-нибудь… Уж и сама не знаю куда… Где бы не скот мне пасти, а… уж и не знаю что! И этак, бывало, жутко станет, ажно не вздохнешь… Словно душит что… Придешь домой – ни еды, ни сну… Лежишь на лавке, горько этак, что все спят, обидно чего-то… Глядишь на звездочки, покуда ажно слезы потекут… И заснешь-то, так видишь все такое… Крылья у тебя будто и ты летишь, и радуешься, а крылья разом подсекаются и в яму в какую-то тонешь… А то раз увидала я нашу барышню, беленькая она этакая, нарядная, властительная – и потом с ума у меня не идет, что кабы я была барышня… И не так мне её наряды и сласти, как что она всюду может, куда хочет… Как только, бывало, подумаю, так ажно задрожу вся… Уж чего не приберу бывало! Может, обнадеживаюсь, какой царевич замуж меня возьмет, как вот в сказках сказывается… Или, может, я колдовать выучусь… Мало ли какая дурь!..
Она снова улыбнулась, снова тихонько вздохнула и смолкла.
– Сколько тут богатых сил под спудом! подумала я. Неужто они так и останутся под спудом? Боже мой! и скоро ли наступит, наконец, желанное время, когда все будут правильно развиваться, совершенствоваться, вносить свою долю нравственного богатства в общую сокровищницу человечества!
Я сказала ей:
– Как жаль, что вы не учились!
Она только взглянула на меня, но ничего не ответила. Я долго объясняла ей необходимость учения; доказывала, как оно много дает, как уравнивает. Она все слушала молча. Я увлеклась, привела примеры энергии и предприимчивости и не знаю уж как у меня вырвалось:
– Я бы на вашем месте ушла, убежала учиться! Понимаете?
– Чтобы это мне-то было уйти? спросила она.
– Да, вам! вскрикнула я:
– Куда?
– Как куда?
– Идтить-то мне?
На меня точно плеснули холодной водой. В самом деле, куда ей било уйти? Она переспросила:
– Куда?
– В большой город, ответила я, но запнулась, потому что мне вдруг в первый раз представились все трудности и напасти, ожидающие деревенского человека в незнакомом городе.
Она поглядела на меня и как-то так странно улыбнулась, что я покраснела и поскорее заметила:
– Правда, вы и дороги никуда не знали, и…
– И на знамой бы пропала, добавила она.
– Почему пропали?
– А кто ж кормить бы стал? К кому б я пошла?
– Когда хочешь чего-нибудь добиться, так всем уж рискуешь, возразила я, – не раздумываешь, что впереди тебя ждет!
– Это только барышням можно, ответила она.
– Как барышням? почему-же барышням? вскрикнула я.
– Потому барышни нежные и их всякий пожалеет, а мы… Мы темные…
– Да послушайте, разве у вас не было и поближе людей?
– Каких людей?
– Хороших! которые бы вас хорошо приняли… Ведь бывают по деревням этакие люди, я слыхала, знавала…
Я глядела на нее, я ожидала, что она назовет Витиеватовых…
Но она не назвала их, а только проговорила:
– Может и бывают.
Мне припомнились слова Алексиса Витиеватова о старике, который выучился читать и с утра до вечера читает, и я сказала себе: слава Богу! не всех одолела такая апатия, как мою собеседницу!
Я сказала ей:
– У вас есть где-то тут старик, который вот на старости лет выучился читать, и теперь с утра до вечера читает.
– А кто-ж его кормит-то? спросила она.
– Кого?
– А этого старика-то. Коли он с зари до зари читал, так работа-то как-же?
И она опять так улыбнулась, и так поглядела, что я снова смутилась. Как же, в самом деле, этот старик мог читать?
Я ей ответила, что верно ему помог кто-нибудь.
– Кто-ж помогать будет? возразила она. Всякому тоже кормиться надо. Мало что наплетут люди! У нас, вон, рассказывали, что один старик летал в Киев, а он совсем не летал.
– Но ведь есть же у вас где-нибудь какие-нибудь хорошие умные люди, с которыми можно обо всем посоветоваться, потолковать, поговорить…
– Некогда разговаривать-то у нас.
– Я знаю, работы много, но ведь все-таки выберется часок-другой… Ну в праздник… В праздники ведь гуляют?
– В праздники гуляют.
– Ну?
– Ну, пьяны бывают.
Каждое её слово резало меня, словно ножом!
– А какой у вас священник? спросила я.
– Отец Левонтий.
– Нет, не имя, а какой он человек-то, – хороший, добрый? В уваженьи он у вас?
– Известно в уваженьи.
– В случае какой беды можно к нему пойти?
– А что-ж он в беде? Коли вот родины либо крестины, п.охороны либо свадьба, или пособировать, так заплатишь и пойдет.
– А кому нечего заплатить?
– Уж как-нибудь спроможется.
– Ну, а если не спроможется?
– Уж не знаю. Он, как если мало дают, урекает так, что Господи Боже мой! Отработку такую положит, – немилостивую!
– Какую это отработку?
– А вот чтобы это отработать у него на поле, либо на огороде, кому за поминанье, кому за свадьбу.
– Да зачем-же соглашаются на такие отработки? вскрикнула я.
Она опять только посмотрела на меня, но ничего не ответила, не пояснила.
– Зачем-же соглашаются? повторила я.
– Как-же тягаться-то с ним? Он заест.
Я просто начинала приходить в отчаяние! Все мои светлые мечты разрушались.
– Неужли вы не знаете Витиеватовых? спросила я: Неужли не слыхали хоть про них?
– Это про помещиков-то наших?
– Да.
– Как не знать, не слыхать! Мы ихние крепостные были.
– Ну что-ж?
– А что?
– Ведь добрые?
– Добрые.
У меня отлегло от сердца.
– Ведь с ним все могли ходить, их все могли о чем угодно спрашивать?
– Как можно! Уж воли кто ходил, так по горькой по нужде.
– Отчего-ж это?
Она опять улыбнулась также как и прежде – не то с сожалением к моему простодушию, не то с насмешкой над ним, и ответила:
– Как же нам, мужикам, туда можно ходить?
– Да ведь добрые!
– Добрые, а все-таки у них там и собаки, и цветы такие, что подороже нас. Дураком-то тоже стоять не хочется.
– Так вы никогда и не бывали?
– Как не бывать! Крепостными когда были, так нас сгоняли на барский двор, хороводы водить.
– Сгоняли? Как сгоняли? Силою? этого. быть не может! вскрикнула я.
– Да не плетью, а так, приказано и иди.
– Да ведь вас там не обижали?
– Нет. Заставят, бывало, хоровод водить, а сами сидят, смотрят. Которую подзовут: «Поди-ка сюда! Как тебе имя? Пряники любишь?» А потом промеж собой по немецки. Разглядывают какой лоб, какие глаза. Дадут пятак. А один барин, Алексей Иваныч, так все за щеку щипал. Или заставит, бывало, глаза закатывать: «Смотри на небо!» И смотришь на небо.
Я точно с облаков упала. Алексис! Нет, тут что-нибудь не так, искажено, перепутано…
– Ну, а теперь? спросила я, стараясь быть спокойною.
– Теперь хороводы не сбирают. Теперь господа скучные стали, все серчают, что зачем мужики стали портиться.
– Как портиться?
– В город, говорят, зачем ездят, цены городские узнают. Нет, говорят, уж простоты по деревням; все измошенничались, ни у кого не купишь сходно ни цыпленка, ничего…
– Алексей Иваныч школу завел? спросила я.
– Завел.
– Ну что-ж, хорошо учат там? Кто учит? Сам Алексей Иваныч?
– Дьякон учить.
– Хорошо?
– Должно хорошо, только вот драчлив уж больно.
– Как? Алексей Иванович позволяет?
– Да он при нем не станет.
– Но ведь Алексей Иванович часто бывает, он бы заметил…
– Как-же ему заметить-то? Он придет-то по прохладе, уж когда и вихры выдраны и грядки выполоны…
– Какие грядки?
– А дьяконские. Он это поучит их, а потом: идите на отдых грядки полоть, либо закуты чистить, либо перья драть.
Несколько минут мы молчали. Наконец я оправилась и спросила:
– А как вам жилось, когда вы подросли?
– Как подросла, посадили прясть, жать стали посылать.
– А мысли-то чудные все таки приходили в голову?
– Умнее стала.
– Да ведь это не глупость! Умным-то людям и приходят такие мысли! Умные люди все хотят знать, до всего хотят добраться.
– Как за день то измаешься, так ровно мертвец свалишься, – ни рук ни ног не чуешь, в голове ровно туман какой.
А говорят, что девичье время самое хорошее. Девушкам меньше работы и заботы.
– Меньше то, меньше.
– Зимой на посиделки ходят, летом на улицу гулять?
– Ходят.
– О чем же вы тогда больше всего думали?
– В девках-то? Ни о чем не думала, какие там думы!
– В чем же веселье было?
– Как в чем! Известно, девичье дело беззаботное. Знаешь одного отца-мать. Хоть они и строгие, да одни.
– Теперь забот прибавилось?
– Как не прибавиться! Теперь свекру угоди, свекрови угоди, золовкам, деверьям…
– Да ведь если муж вас любит, так в обиду не даст.
– Кабы ему за всеми моими обидами-то глядеть, так он бы и борозды одной не провел! ответила она, снова улыбаясь.
– А мыслей вам уж теперь не приходит?
– Каких мыслей?
– Чудных-то? Вот, чтобы полететь куда, или в облака попасть…
– Что-ж я теперь за дура, за такая!
– О чем же вы теперь больше всего думаете?
– Мало-ли дум-то! Ночью дитя кричит, на заре корова мычит, то не справлено, другое не сготовлено. Когда такой денек выдастся, что как сядешь обедать, так и проглотить ничего не можешь: дрожит все внутри-то, а руки и ноги ровно чужия… Ввечеру домой идешь, так чуть дыхаешь. Позабудешь, как кого звать… А! вон наши просыпаются!
Несколько жниц поднимались из под копен.
– Однако, вы ведь не жалуетесь на бедность? сказала я.
– Чего-ж нам жаловаться? Нам нечего жаловаться! ответила она и как будто даже несколько обиделась. Мы, слава Богу, живем хорошо! Ну, лежи смирно! обратилась она к ребенку, укладывая его в плетушку.
– Теперь жать приметесь?
– Пора.
Она взяла серп и принялась за работу.
Я поглядела на спящую в клетушке девочку и мне стало невыразимо жаль её.
Что ожидает тебя, бедная девочка? подумала я. Будешь сначала пасти скот, будут тебе, может, являться мысли об «облаках», о «крыльях»… Куда тебе обратиться? У попа тебя встретят «отработки», у барина будут «цветы и собаки подороже тебя», дьякон «на отдых» загонит закуту чистить… Потом ты примешься за работу и будешь работать как ломовая лошадь, потом выйдешь замуж и уж до того поглотят тебя заботы о куске хлеба, до того одолеет безустанное труженичество, что ты, возвращаясь домой после трудового дня, будешь «забывать, как кого звать».
Боже мой! да ведь это чисто животная жизнь!
Но и эта животная жизнь выпадет тебе на долю только при благополучном, удачном исходе твоих тяжких трудов, – если тебе удастся занять место между «богатыми».
А если ты займешь место в ряду «бедных»? Господи! как же существуют «бедные»?
Ах! лучше об этом не думать, позабыть!
Нервы страшно расходились…
А я так мечтала! О, мечты мои, мечты!..
Жатва уже началась. На некоторых участках поля виднелись сложенные копны, под которыми отдыхали жницы.
Вероятно такой именно благодатный день описал нам поэт Кольцов в своей «Жнице»:
Высоко стоит
Солнце на небе,
Горячо печет
Землю матушку.
Как хороша его жница
Душно девице,
Грустно на поле,
Нет охоты жать
Колосистой ржи;
Всю сожгло ее
Поле жаркое,
Горит гормо все
Лицо белое…
И здесь, перед моими глазами была жница… Она одна не спала, тихо сидела поодаль под тенью копны и как будто о чем-то задумалась.
И у этой, подумала я, может статься:
Ох болит у ней
Сердце бедное,
Заронилось в нем
Небывалое!
Я видела из за колосьев только часть её лица, полосу красного головного платка, да белый рукав рубашки. На сколько можно судить издали, она была молода, красива, нищета не наложила на нее своего отвратительного отпечатка.
У меня забилось сердце…
Поэт Кольцов, подумала я, писал в тяжелые времена, но если даже тогда находились светлые черты в народной жизни, то что же теперь, когда народу живется вольнее, когда он развивается и совершенствуется?
Мне вспомнились слова Алексиса Витиеватова на обеде у предводителя, и сердце мое забилось еще сильнее…
«Сладко следить за народным развитием, хорошо, любо чувствовать, что посильно содействуем народному благу! Будем же идти бок о бок с народом, будем его заботливо поддерживать на тернистой стезе самосовершенствования! Тут требуются жертвы, но разве кто из нас убоится жертв?»
Как дружно все крикнули: «никто! никто!» и как залпом выпили шампанское за народ! Даже я, сама не помню как, проглотила полный бокал. Я бы тогда огонь проглотила.
Я глядела на жницу и спрашивала себя:
О чем она задумалась? Какие её желания и стремления? Чем подарила ее жизнь? Чего она еще ждет от этой жизни? Какие бури она вынесла? Какие видала радости и печали?
У меня явилось непреодолимое желание заглянуть в её внутренний мир. Кто знает, думала я, может статься тут встретятся такие психологические тонкости, каких и не ожидаешь… Может статься, нечаянно обнаружатся замечательные черты нравов и обычаев…
– Подойду, заведу разговор, решила я, и авось что-нибудь выведаю, авось удастся заглянуть в этот простой, но полный свежести и поэзии внутренний мир.
Следуя по цветущей меже, я направилась в сторону задумавшейся жницы, и чтобы привлечь её внимание, стала тихо покашливать.
Жница тотчас же оглянулась и на мой поклон ответила поклоном.
Я подошла ближе и начала с жалобы на усталость, мучительный зной и жажду.
Она, прикрывая личико младенца, уснувшего у её груди, предложила мне испить водицы из глиняного кувшинчика, который стоял тут же во ржи, спросила, кто я такая, издалека-ли меня Бог несет, и подвинулась, давая мне местечко сесть в тени.
Она тотчас угадала, что я не «тутошняя».
– Погулять в наши края приехали? спросила она.
– Не погулять, а поработать, ответила я ей. Она оглянула меня еще раз с ног до головы.
Я была в совершенно простеньком сером платье, в совершенно простенькой шляпке.
– Учить что-ль маленьких господ по-немецки? спросила она.
– Нет.
– Что-ж. вы вышиваете что ль узоры? Тут жила раз такая барышня, что вышивала, – и не сказать ник уж она, бают, красно вышивала!
Я постаралась ей объяснить, что не все барышни занимаются немецким преподаванием да узорами. Сердце у меня рыло переполнено, я говорила не стесняясь. Я силилась дать ей понять, что у нас есть задачи более высокие, что мы теперь всею душой преданы делу народного образования, а следовательно народному благу, что мы хотим передать народу свои знания, что знания для него необходимы в видах его будущего… Я, разумеется, излагала все это простым, доступным для неё языком, но она все-таки мало меня понимала. Я видела по её лицу, что все мои слова для неё китайская грамота.
– Вы меня понимаете? – спрашивала я. – Понимаете, что я говорю?
– Понимаю, – отвечала она с улыбкой.
– Но не совсем? Разве я непонятно говорю? Она улыбнулась!
Наконец, мне удалось от неё добиться того, что «все господа мудрено говорят», – «понятно, да мудрено».
Сердце у меня сжалось… Я думала, что меня нельзя смешать со «всеми господами» и что я говорю не «мудрено»!
Я, однако, победила тяжелое чувство. Мне, во что бы то ни стало, хотелось достигнуть своей цели – заглянуть в её внутренний мир.
Я свела разговор на урожай, начала толковать о разных летних хозяйственных заботах и тревогах, потом спросила из какой она деревни.
– Из Кириловки, отвечала она. Может бывали, знаете?
– Проезжала. Село, кажется, большое?
– Большое.
– А как люди у вас живут? Богатых больше, или бедных?
– Больше бедных.
– А вы?
– Мы ничего, слава Богу.
– Не из последних, значит, в селе?
– Не из последних, отвечала она с такой улыбкой, которая ясно показывала, что они – из первых.
– Хорошо с мужем живете?
– Хорошо.
– Еще детки есть?
– Есть еще двое.
– А свекровь не злая?
– Злее бывают.
– У вас большая семья?
– Большая. Деверья, заловки… и дед еще жив.
– И все в согласии между собой?
– У нас свекор брани не любит. Чуть что, так сейчас и поучит.
– Вы молоды шли за муж?
– По семнадцатому году.
– Охотою шли?
– Охотою.
– Большою охотою?
– Ничего…
– И потом не жалели?
– Что-ж жалеть-то: уж не воротишь.
– Да ведь случается, что знаешь воротить нельзя, а все-таки сердце ноет, все-таки не отвязывается мысль: ах, зачем это так вышло, а не иначе!
– Случается.
– А вам не случалось?
– Нет. Может за другим-то еще бы хуже было.
– Вы долго его знали до замужества?
– Где там долго! Всего два раза и видела.
– Расскажите мне, как вы выходили замуж.
– Да как и все. Сговорили нас да и обвенчали.
– А до замужества как ни жили?
– Да как и все.
– Ни ведь помните, как ни маленькой девочкой были? Помните, как до невест доросли?
– Известно, помню.
– Ну, расскажите мне, пожалуйста; мне очень хочется звать, как у вас в деревнях растут, живут… Пожалуйста, расскажите!.
– Да что рассказывать-то?
– Ну, что вы делали, когда были маленькой девочкой?
– Скот пасла. У нас деревня большая (я из Тросты взята, за тридцать верст отсюда), скота много.
– И целый день пасли скот?
– А то как же? Бывало, выгонишь на зорьке…
Перед ней как будто восстала картина прошлого. Она на несколько секунд умолила и затем прибавила:
– У нас там веселые места.
– Веселые?
– Да. Речка быстрая, леса большие. Что цветов, что ягод! Мы пасли скот под самым лесом. В жару, бывало, лежишь в кустах…
– Ну и что ж? глядите кругом?..
– Глядишь в траву… или на небо… слушаешь, как кругом шелестит лист… И такие чудные, мысли приходят на ум!
– Какие же чудные мысли?
– Да разные… Теперь уж забыла… Мало ли что взбредет на ум ребятишкам? думаешь, бывало, как вот это все на свете чудно сотворено… Небо голубое, солнце красное… Известно дети!
Она улыбнулась, и тихонько вздохнула.
– Чему вы усмехнулись? спросила я.
– Да вот, вспомнила… То-то дети глупы! Хотелось мне все на облава попасть… Да так хотелось, что хоть плач! Или то же, что бы крылья у меня выросли… что бы это мне полететь куда-нибудь… Уж и сама не знаю куда… Где бы не скот мне пасти, а… уж и не знаю что! И этак, бывало, жутко станет, ажно не вздохнешь… Словно душит что… Придешь домой – ни еды, ни сну… Лежишь на лавке, горько этак, что все спят, обидно чего-то… Глядишь на звездочки, покуда ажно слезы потекут… И заснешь-то, так видишь все такое… Крылья у тебя будто и ты летишь, и радуешься, а крылья разом подсекаются и в яму в какую-то тонешь… А то раз увидала я нашу барышню, беленькая она этакая, нарядная, властительная – и потом с ума у меня не идет, что кабы я была барышня… И не так мне её наряды и сласти, как что она всюду может, куда хочет… Как только, бывало, подумаю, так ажно задрожу вся… Уж чего не приберу бывало! Может, обнадеживаюсь, какой царевич замуж меня возьмет, как вот в сказках сказывается… Или, может, я колдовать выучусь… Мало ли какая дурь!..
Она снова улыбнулась, снова тихонько вздохнула и смолкла.
– Сколько тут богатых сил под спудом! подумала я. Неужто они так и останутся под спудом? Боже мой! и скоро ли наступит, наконец, желанное время, когда все будут правильно развиваться, совершенствоваться, вносить свою долю нравственного богатства в общую сокровищницу человечества!
Я сказала ей:
– Как жаль, что вы не учились!
Она только взглянула на меня, но ничего не ответила. Я долго объясняла ей необходимость учения; доказывала, как оно много дает, как уравнивает. Она все слушала молча. Я увлеклась, привела примеры энергии и предприимчивости и не знаю уж как у меня вырвалось:
– Я бы на вашем месте ушла, убежала учиться! Понимаете?
– Чтобы это мне-то было уйти? спросила она.
– Да, вам! вскрикнула я:
– Куда?
– Как куда?
– Идтить-то мне?
На меня точно плеснули холодной водой. В самом деле, куда ей било уйти? Она переспросила:
– Куда?
– В большой город, ответила я, но запнулась, потому что мне вдруг в первый раз представились все трудности и напасти, ожидающие деревенского человека в незнакомом городе.
Она поглядела на меня и как-то так странно улыбнулась, что я покраснела и поскорее заметила:
– Правда, вы и дороги никуда не знали, и…
– И на знамой бы пропала, добавила она.
– Почему пропали?
– А кто ж кормить бы стал? К кому б я пошла?
– Когда хочешь чего-нибудь добиться, так всем уж рискуешь, возразила я, – не раздумываешь, что впереди тебя ждет!
– Это только барышням можно, ответила она.
– Как барышням? почему-же барышням? вскрикнула я.
– Потому барышни нежные и их всякий пожалеет, а мы… Мы темные…
– Да послушайте, разве у вас не было и поближе людей?
– Каких людей?
– Хороших! которые бы вас хорошо приняли… Ведь бывают по деревням этакие люди, я слыхала, знавала…
Я глядела на нее, я ожидала, что она назовет Витиеватовых…
Но она не назвала их, а только проговорила:
– Может и бывают.
Мне припомнились слова Алексиса Витиеватова о старике, который выучился читать и с утра до вечера читает, и я сказала себе: слава Богу! не всех одолела такая апатия, как мою собеседницу!
Я сказала ей:
– У вас есть где-то тут старик, который вот на старости лет выучился читать, и теперь с утра до вечера читает.
– А кто-ж его кормит-то? спросила она.
– Кого?
– А этого старика-то. Коли он с зари до зари читал, так работа-то как-же?
И она опять так улыбнулась, и так поглядела, что я снова смутилась. Как же, в самом деле, этот старик мог читать?
Я ей ответила, что верно ему помог кто-нибудь.
– Кто-ж помогать будет? возразила она. Всякому тоже кормиться надо. Мало что наплетут люди! У нас, вон, рассказывали, что один старик летал в Киев, а он совсем не летал.
– Но ведь есть же у вас где-нибудь какие-нибудь хорошие умные люди, с которыми можно обо всем посоветоваться, потолковать, поговорить…
– Некогда разговаривать-то у нас.
– Я знаю, работы много, но ведь все-таки выберется часок-другой… Ну в праздник… В праздники ведь гуляют?
– В праздники гуляют.
– Ну?
– Ну, пьяны бывают.
Каждое её слово резало меня, словно ножом!
– А какой у вас священник? спросила я.
– Отец Левонтий.
– Нет, не имя, а какой он человек-то, – хороший, добрый? В уваженьи он у вас?
– Известно в уваженьи.
– В случае какой беды можно к нему пойти?
– А что-ж он в беде? Коли вот родины либо крестины, п.охороны либо свадьба, или пособировать, так заплатишь и пойдет.
– А кому нечего заплатить?
– Уж как-нибудь спроможется.
– Ну, а если не спроможется?
– Уж не знаю. Он, как если мало дают, урекает так, что Господи Боже мой! Отработку такую положит, – немилостивую!
– Какую это отработку?
– А вот чтобы это отработать у него на поле, либо на огороде, кому за поминанье, кому за свадьбу.
– Да зачем-же соглашаются на такие отработки? вскрикнула я.
Она опять только посмотрела на меня, но ничего не ответила, не пояснила.
– Зачем-же соглашаются? повторила я.
– Как-же тягаться-то с ним? Он заест.
Я просто начинала приходить в отчаяние! Все мои светлые мечты разрушались.
– Неужли вы не знаете Витиеватовых? спросила я: Неужли не слыхали хоть про них?
– Это про помещиков-то наших?
– Да.
– Как не знать, не слыхать! Мы ихние крепостные были.
– Ну что-ж?
– А что?
– Ведь добрые?
– Добрые.
У меня отлегло от сердца.
– Ведь с ним все могли ходить, их все могли о чем угодно спрашивать?
– Как можно! Уж воли кто ходил, так по горькой по нужде.
– Отчего-ж это?
Она опять улыбнулась также как и прежде – не то с сожалением к моему простодушию, не то с насмешкой над ним, и ответила:
– Как же нам, мужикам, туда можно ходить?
– Да ведь добрые!
– Добрые, а все-таки у них там и собаки, и цветы такие, что подороже нас. Дураком-то тоже стоять не хочется.
– Так вы никогда и не бывали?
– Как не бывать! Крепостными когда были, так нас сгоняли на барский двор, хороводы водить.
– Сгоняли? Как сгоняли? Силою? этого. быть не может! вскрикнула я.
– Да не плетью, а так, приказано и иди.
– Да ведь вас там не обижали?
– Нет. Заставят, бывало, хоровод водить, а сами сидят, смотрят. Которую подзовут: «Поди-ка сюда! Как тебе имя? Пряники любишь?» А потом промеж собой по немецки. Разглядывают какой лоб, какие глаза. Дадут пятак. А один барин, Алексей Иваныч, так все за щеку щипал. Или заставит, бывало, глаза закатывать: «Смотри на небо!» И смотришь на небо.
Я точно с облаков упала. Алексис! Нет, тут что-нибудь не так, искажено, перепутано…
– Ну, а теперь? спросила я, стараясь быть спокойною.
– Теперь хороводы не сбирают. Теперь господа скучные стали, все серчают, что зачем мужики стали портиться.
– Как портиться?
– В город, говорят, зачем ездят, цены городские узнают. Нет, говорят, уж простоты по деревням; все измошенничались, ни у кого не купишь сходно ни цыпленка, ничего…
– Алексей Иваныч школу завел? спросила я.
– Завел.
– Ну что-ж, хорошо учат там? Кто учит? Сам Алексей Иваныч?
– Дьякон учить.
– Хорошо?
– Должно хорошо, только вот драчлив уж больно.
– Как? Алексей Иванович позволяет?
– Да он при нем не станет.
– Но ведь Алексей Иванович часто бывает, он бы заметил…
– Как-же ему заметить-то? Он придет-то по прохладе, уж когда и вихры выдраны и грядки выполоны…
– Какие грядки?
– А дьяконские. Он это поучит их, а потом: идите на отдых грядки полоть, либо закуты чистить, либо перья драть.
Несколько минут мы молчали. Наконец я оправилась и спросила:
– А как вам жилось, когда вы подросли?
– Как подросла, посадили прясть, жать стали посылать.
– А мысли-то чудные все таки приходили в голову?
– Умнее стала.
– Да ведь это не глупость! Умным-то людям и приходят такие мысли! Умные люди все хотят знать, до всего хотят добраться.
– Как за день то измаешься, так ровно мертвец свалишься, – ни рук ни ног не чуешь, в голове ровно туман какой.
А говорят, что девичье время самое хорошее. Девушкам меньше работы и заботы.
– Меньше то, меньше.
– Зимой на посиделки ходят, летом на улицу гулять?
– Ходят.
– О чем же вы тогда больше всего думали?
– В девках-то? Ни о чем не думала, какие там думы!
– В чем же веселье было?
– Как в чем! Известно, девичье дело беззаботное. Знаешь одного отца-мать. Хоть они и строгие, да одни.
– Теперь забот прибавилось?
– Как не прибавиться! Теперь свекру угоди, свекрови угоди, золовкам, деверьям…
– Да ведь если муж вас любит, так в обиду не даст.
– Кабы ему за всеми моими обидами-то глядеть, так он бы и борозды одной не провел! ответила она, снова улыбаясь.
– А мыслей вам уж теперь не приходит?
– Каких мыслей?
– Чудных-то? Вот, чтобы полететь куда, или в облака попасть…
– Что-ж я теперь за дура, за такая!
– О чем же вы теперь больше всего думаете?
– Мало-ли дум-то! Ночью дитя кричит, на заре корова мычит, то не справлено, другое не сготовлено. Когда такой денек выдастся, что как сядешь обедать, так и проглотить ничего не можешь: дрожит все внутри-то, а руки и ноги ровно чужия… Ввечеру домой идешь, так чуть дыхаешь. Позабудешь, как кого звать… А! вон наши просыпаются!
Несколько жниц поднимались из под копен.
– Однако, вы ведь не жалуетесь на бедность? сказала я.
– Чего-ж нам жаловаться? Нам нечего жаловаться! ответила она и как будто даже несколько обиделась. Мы, слава Богу, живем хорошо! Ну, лежи смирно! обратилась она к ребенку, укладывая его в плетушку.
– Теперь жать приметесь?
– Пора.
Она взяла серп и принялась за работу.
Я поглядела на спящую в клетушке девочку и мне стало невыразимо жаль её.
Что ожидает тебя, бедная девочка? подумала я. Будешь сначала пасти скот, будут тебе, может, являться мысли об «облаках», о «крыльях»… Куда тебе обратиться? У попа тебя встретят «отработки», у барина будут «цветы и собаки подороже тебя», дьякон «на отдых» загонит закуту чистить… Потом ты примешься за работу и будешь работать как ломовая лошадь, потом выйдешь замуж и уж до того поглотят тебя заботы о куске хлеба, до того одолеет безустанное труженичество, что ты, возвращаясь домой после трудового дня, будешь «забывать, как кого звать».
Боже мой! да ведь это чисто животная жизнь!
Но и эта животная жизнь выпадет тебе на долю только при благополучном, удачном исходе твоих тяжких трудов, – если тебе удастся занять место между «богатыми».
А если ты займешь место в ряду «бедных»? Господи! как же существуют «бедные»?
Ах! лучше об этом не думать, позабыть!
Нервы страшно расходились…
А я так мечтала! О, мечты мои, мечты!..
