Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Андрианов "Спроси свою совесть"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 432013" data-attributes="member: 1"><p>Женька торопливо зашагал к школе. От его пасмурного настроения не осталось и следа.</p><p></p><p>Техничка в школе встретила его, как обычно, ворчанием:</p><p></p><p>— И чего дома не сидится? Рано ещё, нет никого.</p><p></p><p>Но в школу пропустила.</p><p></p><p>Женька широко распахнул дверь в свой класс и, удивлённый, остановился. У окна сидела незнакомая девушка. Женька видел только её спину и две светло-серые (верно, пепельных, — мелькнуло у него в голове) косы, бегущие к поясу. Видимо, почувствовав его пристальный взгляд, а может быть, просто услышав, как открылась дверь, девушка обернулась, и в груди Женьки что-то дрогнуло, словно её большие синие глаза заглянули ему глубоко в сердце. Надо лбом её волосы закрутились в пышные колечки. «Облако!» — подумал Женька. Он сделал полупоклон в её сторону и проговорил:</p><p></p><p>— Девушка, где вы достали этот кусочек облака для своих волос?</p><p></p><p>Глаза девушки сузились, похолодели, точно сразу превратились в кусочки льда.</p><p></p><p>— Очевидно, там же, где и вы своё нахальство.</p><p></p><p>— То есть? — растерялся Женька, получив неожиданный отпор. — Простите, я не понял вас.</p><p></p><p>— Чего ж тут непонятного, — все так же холодно произнесла девушка. — Мои волосы и ваше нахальство — это дар природы.</p><p></p><p>Женьке очень хотелось ответить что-нибудь умное и, может быть, едкое, но нужные слова не приходили, а девушка снова безразлично отвернулась к окну.</p><p></p><p>— Простите, вы — новая ученица?</p><p></p><p>— Как это вы догадались?</p><p></p><p>В ответе явно слышалась насмешка, но Женька на сей раз решил не обращать на это внимания.</p><p></p><p>— Видите ли, заочно мы уже знакомы. Ведь вы — Нина Чернова, не правда ли?</p><p></p><p>Женька решил пустить в ход все свое обаяние и вежливость, на какие только был способен, он даже изобразил на лице улыбку, которая — он знал — так шла ему, но девушка даже не повернулась, а ее ответ снова ничего приятного Женьке не доставил:</p><p></p><p>— Я ничего не имела бы против, если бы наше знакомство так и осталось заочным.</p><p></p><p>«Колючая девица, — подумал Женька, — но… симпатичная».</p><p></p><p>— Простите, Нина, примирительно произнёс он, — не кажется ли вам, что ссориться нам ещё рано? Ведь вражда — это почти всегда последствия неудачной дружбы.</p><p></p><p>— А не кажется ли вам, — резко повернулась к нему девушка, — что вы чересчур назойливы?</p><p></p><p>Ответить Женька не успел: в класс шумно ворвался Серёжка Вьюн. Прямо с порога он метнул сумку с книгами по диагонали через весь класс на последнюю парту.</p><p></p><p>— Здравствуй, Нина! Женька, привет!</p><p></p><p>Он перепрыгнул через стул, оказавшийся на его дороге, и подошёл к ним:</p><p></p><p>— Вы что сентябрём выглядите? Или уже поцапаться успели?</p><p></p><p>Оба промолчали. Женька только искоса посмотрел на Серёжку, а Нина по-прежнему смотрела в окно, словно разговор совсем не касался её.</p><p></p><p>— Да вы что молчите-то? — рассердился Сережка, но его внимание отвлек другой ученик, вошедший в класс. — A-а, не хотите говорить, как хотите. Привет, Витек!</p><p></p><p>Класс постепенно начал заполняться. Женька сел на свою парту, время от времени искоса поглядывал на Нину, но её уже окружили подруги, и оттуда доносились оживлённые возгласы и взрывы весёлого смеха.</p><p></p><p>«Не на мой ли счёт проезжаются?» — тревожно подумал Женька и попытался по обрывкам, долетавшим до него, уловить смысл разговора. Нет, судя по всему, девчата вспоминали о работе в колхозе, и Женька невольно удивился, как быстро Нина вошла в их семью, словно училась вместе со всеми с первого класса.</p><p></p><p>Быстрой походкой вошла Ира Саенко, комсорг класса. В руках она держала свёрнутый в трубку лист плотной белой бумаги. Её появление вызвало бурю выкриков:</p><p></p><p>— Ура! Новая «колючка»!</p><p></p><p>— Кого прохватили?</p><p></p><p>— Иринка, покажи!</p><p></p><p>— Сейчас, сейчас, ребята! Потерпите минутку! Серёжка, быстро за молотком и гвоздями!</p><p></p><p>— Пулей лечу!</p><p></p><p>Обрадованный Серёжка — раз его послали за молотком и гвоздями, значит, не его сегодня протащили в «колючке» — в два прыжка оказался за дверью.</p><p></p><p>— Да не теребите, ребята, сейчас повешу!</p><p></p><p>Но кто-то уже выдернул свёрток из рук Ирины, передал другому, тот — третьему, и газета, как большая белая птица, запорхала по классу.</p><p></p><p>— Изорвёте! Отдайте! Разыгрались, малыши!</p><p></p><p>На помощь Иринке пришли девчата, их было раза в два больше, и газета после шумной возни возвратилась к комсоргу, немного помятая, но целая.</p><p></p><p>— Вот и я! — влетел с молотком Серёжка. — Давай прибью!</p><p></p><p>Наконец газета была повешена на своё место, и возле неё сгрудились почти все ученики класса, остались сидеть за партами только Нина и Женька, своим внешним равнодушием хотевший показать, что он выше мелкого интереса.</p><p></p><p>Но любопытство одолевало, и Женька, выждав немного, чтобы не уронить своего достоинства, медленно вылез из-за парты и подошёл к окружившим газету ребятам. Перед ним расступились.</p><p></p><p>В центре стенгазеты, гвоздем номера, были две карикатуры. На одной из них возле вагона, из которого выглядывали улыбающиеся мордочки ребят, изображен человек, согнувшийся почти вдвое и державшийся за грудь, на второй — этот же человек под баскетбольным щитом с мячом в руках. Еще не читая подписи, Женька понял, что объектом «колючки» на сей раз был он.</p><p></p><p>Кровь бросилась ему в лицо, и, чтобы скрыть краску, он почти вплотную приблизился к газете. Там было написано:</p><p></p><p></p><p>Если ехать всем в колхоз,</p><p>Сразу у него невроз…</p><p>Если ж прыгать на площадке,</p><p>Сердце у него в порядке.</p><p></p><p></p><p>Женька круто повернулся. Все смотрели на газету, на классную доску, в сторону, куда угодно, только не на него. Одна Ира Саенко, вызывающе вскинув голову, смотрела прямо ему в глаза.</p><p></p><p>— Глупо, — проговорил Женька.</p><p></p><p>Высокий, звенящий голос, готовый вот-вот оборваться, показался ему чужим и противным.</p><p></p><p>— Глупо, — повторил он, — глупо и… бессердечно смеяться над чужими болезнями!</p><p></p><p>Последние слова вырвались сами собою и прозвучали неожиданно жалобно. Ирина на секунду смутилась, но тотчас же упрямо вскинула голову:</p><p></p><p>— А почему у тебя так странно проявляется болезнь: когда тебе нужно — ты болен, а когда не нужно — здоров?</p><p></p><p>— К сожалению, болезнь не спрашивает, когда ей прийти, ни меня, ни даже комсорга.</p><p></p><p>Звонок, рассыпавшийся в коридоре, прервал их разговор. Вместе со звонком в класс ворвался Сергеев.</p><p></p><p>— Чуть не опоздал!</p><p></p><p>Он плюхнулся на парту рядом с Курочкиным, но тот даже не пошевелился.</p><p></p><p>— Ты что, всё ещё за вчерашнее дуешься?</p><p></p><p>Женька снова ничего не ответил.</p><p></p><p>— Брось, старик, сам же виноват. А впрочем, дело твоё.</p><p></p><p>Сергеев махнул рукой и повернулся к сидящему сзади Вьюну:</p><p></p><p>— Серёга, слыхал, как вчера «Спартачок» «примыл» «Динамо»? 3:1. Я только конец репортажа захватил.</p><p></p><p>— Мусор твой «Спартачок», — басом отозвался Сергей Абросимов. — Всё равно призового места ему не видать, как своих ушей! Хорошо, если хоть в первую пятёрку влезет. Вот братцы-тбилисцы — это да! Быть им чемпионами!</p><p></p><p>— Тбилисцам? Ха! Не смеши меня! Они же только дома играют. А на выезде — одни баранки!</p><p></p><p>Ребята, слушая их традиционную футбольную перепалку, улыбались или, чтобы подлить масла в огонь, поддакивали то одному, то другому. Один Женька Курочкин сидел молча, глядя перед собой ничего не видящим взором.</p><p></p><p>— А ты бы, Серёга, спросил вчера у Владимира Кирилловича, за кого он болеет, — крикнул кто-то из ребят.</p><p></p><p>— Какой Владимир Кириллович? — встрепенулась Лида Норина, не пропускавшая ни одной важной новости.</p><p></p><p>— Эх, Лида, Лида! — с наигранным сожалением произнёс Сергеев. — Как же это ты! Такую новость — и не знаешь! Владимир Кириллович — наш новый классный руководитель.</p><p></p><p>И тут же пожалел, что сказал. Девчонки насели на него со всех сторон:</p><p></p><p>— Кто сказал?</p><p></p><p>— Где он?</p><p></p><p>— Когда приехал?</p><p></p><p>— Вы его видели? Какой он?</p><p></p><p>Сергеев умоляюще поднял вверх руки, но вопросы продолжали сыпаться градом. Класс напоминал разворошенный муравейник или улей во время роения. Спас Сергеева учитель, вошедший в класс. С минуту постоял он в дверях, ожидая, когда затихнет шум, а потом, ни на кого не глядя, прошёл к столу.</p><p></p><p>Историю у них вёл Александр Матвеевич, завуч школы, которого между собой ребята называли Верблюдом. Кличка эта родилась давно и, словно по наследству, переходила от старших классов к младшим. Уже забылось, кто и почему так прозвал его: то ли из-за привычки откашливаться и отплёвываться в платок, то ли из-за безразличного отношения к ученикам, но было в нём, действительно, что-то верблюжье, особенно когда он отчитывал какого-нибудь ученика своим скрипучим однотонным голосом, бесстрастно глядя поверх него, поводя из стороны в сторону своей маленькой, немного приплюснутой головкой, вытягивая и без того длинную шею, словно хотел выдернуть её из воротника. Был он сравнительно молод, но почему-то все ученики считали его самым старым в школе.</p><p></p><p>Женьке Курочкину он был особенно неприятен. Они жили по соседству, и иногда вечерами завуч заходил к ним посидеть, поговорить или, как выражался он сам, «погреть холостяцкую душу у семейного огонька». И Женькина мать всегда любезно встречала его. Правда, о Женькиных школьных проделках он почти никогда не рассказывал, но каждое его посещение таило определенную опасность.</p><p></p><p>Александр Матвеевич, бесстрастно глядя поверх ученических голов, сухо и нудно излагал очередную тему. Голос его назойливо царапал барабанные перепонки, словно гвоздь по стеклу. Хотелось от него отмахнуться, как от назойливой мухи. Впрочем, в классе на сей раз почти никто не слушал объяснения. Девчонки перешёптывались, и от них к партам, где сидели Серёжка Вьюн и Иван Сергеев, то и дело летели записочки. Но ребята, несмотря на многочисленные кулаки, показываемые им тайком из-под парт, хранили стоическое молчание.</p><p></p><p>Наконец прозвенел долгожданный звонок. Александр Матвеевич оборвал объяснение материала чуть ли не на половине фразы, сухо назвал страницы учебника — задание на дом, повернулся и ровной походкой вышел из класса, не обращая внимания на поднятый ребятами шум.</p><p></p><p>Женька протолкался сквозь груду девчонок, сразу же после звонка окруживших их парту, и подошёл к стоящей в стороне Ире Саенко.</p><p></p><p>— Я требую, — резко произнёс он, — чтобы эта заметка, фальсифицирующая факты, была снята!</p><p></p><p>Ирина стояла перед ним, перебирая пальцами косу, перекинутую на грудь, — верный признак того, что она нервничала, но голос её звучал спокойно:</p><p></p><p>— Почему? Разве факты, отражённые в ней, не соответствуют действительности?</p><p></p><p>— Да, не соответствуют!</p><p></p><p>— Значит, ты ездил с нами в колхоз, а вчера вечером не играл в баскетбол на школьной площадке?</p><p></p><p>Теперь в голосе её звучала явная насмешка. Женька был сбит с толку, но решил не отступать.</p><p></p><p>— Баскетбол — это моё личное дело!</p><p></p><p>— Ах, личное! В том-то и дело, что у тебя личное стоит всегда на первом месте! Именно это и отражает заметка.</p><p></p><p>— О чем спор?</p><p></p><p>К ним подошел Сергеев, освободившийся от нападения девчонок.</p><p></p><p>Ирина сразу повернулась к нему. В классе давно уже привыкли к тому, что все начинания Ирины, на которые она, кстати сказать, была весьма щедра, безоговорочно поддерживались Сергеевым. Ирина явно обрадовалась его вмешательству.</p><p></p><p>— Вот Курочкин требует, чтобы сняли газету, в которой помещена карикатура на него.</p><p></p><p>— Какую газету? Ах, эту! Я ее еще не видел.</p><p></p><p>Сергеев подошёл к газете и несколько секунд молча рассматривал её, потом, наморщив лоб, вернулся к парте Саенко. И Женька, и Ирина ожидали его.</p><p></p><p>— Знаешь, Ирина, мне кажется, что на этот раз ты всё же не права.</p><p></p><p>Ирина гневно тряхнула головой, коса с одного плеча перелетела на другое, в глазах вспыхнуло презрение.</p><p></p><p>— И это говорит член бюро класса! Неужели ещё тебе нужно объяснять, что комсомолец должен всегда ставить общественное выше личного!</p><p></p><p>— Постой, постой, не горячись! — Сергеев ещё больше наморщил лоб. — Так ты считаешь, что здесь налицо конфликт личного с общественным?</p><p></p><p>— Да!</p><p></p><p>— Работа в колхозе — общественное дело, а игра в баскетбол — личное?</p><p></p><p>— Ну, конечно! Это даже пятикласснику ясно.</p><p></p><p>Ирина пожала плечами, словно удивляясь, что такие простые вещи ему не понятны. Но Иван не собирался отступать.</p><p></p><p>— Значит, ты считаешь, что Курочкин не поехал в колхоз для того, чтобы играть в баскетбол?</p><p></p><p>— Я этого не говорила! — несколько растерялась Ирина.</p><p></p><p>— Но получается именно так! Вот в этом-то и есть твоя ошибка, Ира.</p><p></p><p>— Ну знаешь, это просто ты из ложного чувства товарищества защищаешь своего друга.</p><p></p><p>Сергеев густо покраснел. В классе все знали эту его особенность — краснеть по любому поводу, а иногда и вовсе без повода. Причём румянец, поднимаясь от шеи, заливал всё лицо. Пылали огнем даже уши.</p><p></p><p>— А по-твоему, товарищ не имеет права выступить на защиту своего друга, если видит, что по отношению к нему допущена явная несправедливость? Грош цена такой дружбе!</p><p></p><p>— Но я не верю в его болезнь!</p><p></p><p>— Это твоё дело, а газета — общественное, вот тебе и конфликт между личным и общественным, — пошутил Сергеев, чтобы сгладить размолвку.</p><p></p><p>Но Ирина не была расположена к шуткам.</p><p></p><p>— Это не болезнь, а симуляция!</p><p></p><p>— У Курочкина есть справка от врача.</p><p></p><p>— Значит, нужно верить разным бумажкам и не верить фактам? Ну знаешь, это просто формализм!</p><p></p><p>Сергеев улыбнулся:</p><p></p><p>— Вот, все семь смертных грехов мне приписала: покрывательство, формализм, ложное чувство товарищества, ещё что?</p><p></p><p>— Что симуляция — это ещё нужно доказать, — вмешался в разговор молчавший до этого Курочкин.</p><p></p><p>— И докажу! — гневно сверкнула серыми глазами Ирина.</p><p></p><p>— Ну вот, когда докажешь, тогда и повесишь эту газету, — примирительно произнёс Сергеев, — а пока нужно снять.</p><p></p><p>Ирина молчала, только нервно вздрагивала коса, которую она перебирала тонкими пальцами. Наконец, глубоко вздохнув, не глядя на Сергеева, она проговорила:</p><p></p><p>— Хорошо, я сниму. Но вопрос о Курочкине мы будем разбирать на бюро!</p><p></p><p>— Ой, боюсь! — Женька шутовски вытаращил глаза и присел. К нему уже вернулась его обычная самоуверенность. Своего он добился — газета будет снята, а насчёт бюро… Он выпрямился и свысока посмотрел на Ирину:</p><p></p><p>— Может быть, вы ещё и моего лечащего врача на комсомольское бюро вызовете?</p><p></p><p>Ирина, не отвечая, обошла его, словно неодушевлённый предмет, случайно оказавшийся на пути, подошла к стене и резко дёрнула за край газеты. Газета отлетела, оставив на гвоздях кусочки бумаги.</p><p></p><p>— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав! — басом произнёс Сергеев. Он всё ещё старался сгладить размолвку.</p><p></p><p>Ирина круто повернулась к нему:</p><p></p><p>— А ты, Сергеев… Я тебя считала честным, принципиальным, а ты… двурушник!</p><p></p><p>И неожиданно всхлипнув, она выбежала из класса. Сергеев растерянно проводил её глазами.</p><p></p><p>История с газетой испортила Ивану весь день. На следующем уроке он совсем не слушал ответов товарищей, объяснение учителя и получил два замечания за невнимательность. Ребята недоуменно посматривали на него: такого с Сергеевым раньше никогда не было. А Иван даже не замечал их взглядов: он заново переживал разговор с Иринкой. Вновь и вновь он слышал её дрожащий возмущённый голосок: «…Я тебя считала честным, принципиальным, а ты…», снова видел в глубине серых глаз слёзы. Иван не мог понять, почему эта размолвка так мучает его. Может быть, он был груб? Нет, ничего такого, что могло бы оскорбить Иринку, он не сказал. А если он всё-таки не прав? Сергеев мысленно перебирал все аргументы Ирины. Нет, и в этом он себя упрекнуть не может. Правда, Женькина болезнь проявляется как-то странно, но ведь врач лучше знает, что ему можно, а что нельзя, а справки, да еще такие, так просто не выдаются. Значит, он прав. Так почему же осталось сознание какой-то вины, недовольства собой? Случались у них размолвки с Ириной и раньше, правда, редко, но всё же случались, но ни одну из них он не переживал так болезненно, как сейчас. Что же случилось? Почему он не может забыть эти слёзы в серых глазах?</p><p></p><p>В перемену Иван попробовал заговорить с Ириной, словно ничего не случилось, но та только фыркнула, окинула его гневным взглядом и отвернулась.</p><p></p><p>А в классе все ждали урока литературы. Ещё бы: придёт новый учитель. Уже несколько раз девчонки, и первая, конечно, Лидка Норина, словно бы случайно оказывались возле дверей учительской, когда кто-нибудь входил или выходил, и краешком глаза заглядывали туда, а потом взволнованно делились впечатлениями:</p><p></p><p>— Ой, девочки, строгий, наверно.</p><p></p><p>— Пожилой. Лет сорок будет.</p><p></p><p>— И нисколечко не сердитый. Разговаривает с англичанкой и смеётся, смеётся!</p><p></p><p>— А галстук по-модному завязан!</p><p></p><p>Но всякому ожиданию рано или поздно приходит конец. Прозвенел звонок. Ребята как-то торжественно выстроились у своих парт, только Серёжка Вьюн караулил возле лестницы в коридоре. Но вот и он влетел в класс:</p><p></p><p>— Идёт!</p><p></p><p>Владимир Кириллович вошёл спокойной, неторопливой походкой, прошёл к столу, положил журнал и только тогда негромко произнёс:</p><p></p><p>— Здравствуйте! Садитесь!</p><p></p><p>Нет, походка никак не отражала его душевное состояние: спокойствия не было и в помине. Нелегко, ох нелегко снова начинать работу в школе после такого большого перерыва. Сумеет ли он? Справится ли? Вот перед ним сидят тридцать юношей и девушек, у каждого из них своя жизнь, свои привычки, свой характер. Сумеет ли он подчинить их единой цели, поймут ли они его, или так и останутся они сами по себе, а он сам по себе?</p><p></p><p>Владимир Кириллович обвёл класс внимательными прищуренными глазами, ощущая на себе ответные тридцать взглядов. Интересно, о чём думают они сейчас?</p><p></p><p>Например, вот эта девушка с серыми печальными глазами, сидящая на первой парте? Или вон та, у окна, у которой глаза, как вечернее августовское небо, глубокие и тёмно-синие? А вот и вчерашние знакомцы: паренёк со светлыми вьющимися волосами, с самоуверенным выражением лица — нелёгкий, наверное, характер, придётся с ним немало повозиться. Его, кажется, Женькой зовут. Рядом с ним широкоплечий крепыш, так понравившийся ему вчера на площадке. Только сегодня он что-то сумрачно выглядит. Сзади него нетерпеливо ёрзает Вьюн. Впрочем, это, наверное, кличка. А фамилия? Что ж, фамилию он сейчас узнает, стоит только открыть журнал. А вот откроются ли перед ним их души?</p><p></p><p>— Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Кириллович, фамилия — Селиванов. Я буду преподавать у вас литературу и, кроме того, буду вашим классным руководителем. Впрочем, вчера я имел возможность убедиться, что вы об этом уже осведомлены.</p><p></p><p>Он усмехнулся и нагнулся над журналом.</p><p></p><p>— Абросимов! — назвал он первую фамилию.</p><p></p><p>— Я! — вскочил Серёжка Вьюн.</p><p></p><p>Так. Значит, он угадал: Вьюн — это прозвище. Следует признать, что оно довольно верно характеризует своего владельца. Да и вообще ребячьи прозвища большей частью метки и точны, в этом он уже давно убедился. Один за другим поднимаются ученики. Каждого нужно запомнить, узнать, к каждому подобрать ключик и не ошибиться. Одна, даже небольшая ошибка, может навсегда запереть от тебя ребячью душу десятью замками, и тогда уже никакой ключ не подберёшь. Это он тоже уже знает по своему, хотя ещё и небогатому, опыту.</p><p></p><p>— Курочкин!</p><p></p><p>А, это тот самый. Несколько секунд они взаимно изучают друг друга. Что ему говорили про Курочкина в учительской? Способный и даже талантливый — это Лидия Васильевна, своенравный и капризный — это Валерия Яковлевна, бывший их классный руководитель, а Александр Матвеевич, завуч, неопределённо пожал плечами: ученик как ученик. Впрочем, так он сказал про всех, о ком его спрашивал Владимир Кириллович. Ещё кто-то говорил, что Курочкина очень балуют родители. Да, видимо, сложный характер.</p><p></p><p>— Садитесь, Курочкин.</p><p></p><p>Первое знакомство кончается. Последней в списке Чернова. Почему последней? По алфавиту она должна стоять третьей с конца. Пропустили? Вряд ли. Второгодница? Не похоже. Фамилия приписана явно позднее, другим почерком. Значит, вновь прибывшая.</p><p></p><p>— Вы, Чернова, недавно пришли в этот класс?</p><p></p><p>— На уроках сегодня впервые.</p><p></p><p>— Значит, у вас, как и у меня, сегодня только первое знакомство?</p><p></p><p>— Нет, я уже девять дней работала вместе со всеми в колхозе.</p><p></p><p>— Вот как? Значит, успели уже сдружиться с классом?</p><p></p><p>— В основном — да.</p><p></p><p>Женька ловит на себе мимолётный взгляд Нины. «В основном». Исключение — это, вероятно, он, Женька Курочкин. А Владимир Кириллович закрыл журнал и сделал от стола шаг вперёд, ближе к классу.</p><p></p><p>— Ну, что ж, ребята, будем жить дальше — познакомимся поближе. А сейчас поговорим о литературе, вернее, о вашем отношении к ней. О чём вы любите читать, что вам нравится в книгах и что не нравится?</p><p></p><p>Планируя свой первый урок, Владимир Кириллович решил пойти на небольшую хитрость. Простая беседа о прочитанных книгах должна была стать своего рода разведкой: отвечая, ребята вольно или невольно выскажут свои мысли, взгляды, то есть хотя бы немного приоткроют занавес, скрывающий их души.</p><p></p><p>— Так что же вы любите читать, ребята? Вот вы, например, Коротков?</p><p></p><p></p><p></p><p>Толька Коротков, прозванный ребятами за свою неповоротливость Тюленем, медленно вылез из-за парты и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Посмотрел налево, потом направо, словно ожидая подсказки, и наконец пробасил:</p><p></p><p>— Про войну я люблю читать.</p><p></p><p>— Ну, а что вы последнее прочитали?</p><p></p><p>Толька снова переступил с ноги на ногу.</p><p></p><p>— Прочитал я Шолохова «Они сражались за Родину». Сильная книга! Лопахин там больно хорош, да и Звягинцев. Ещё прочитал Симонова «Живые и мёртвые», тоже ничего книга. Но у Шолохова лучше!</p><p></p><p>— Значит, вы любите про войну?</p><p></p><p>— И немножко про любовь, — ехидным шёпотом подсказал Серёжа Вьюн. Ему никак не сиделось спокойно на месте. Владимир Кириллович повёл в его сторону бровью, но замечания не сделал.</p><p></p><p>Он снова обратился к Короткову:</p><p></p><p>— Так что же привлекает вас в этих книгах?</p><p></p><p>Толька уже несколько освоился и заговорил гораздо смелее:</p><p></p><p>— Я люблю в людях смелость, мужество, героизм. А эти качества лучше всего в опасности проявляются, на войне. Вот живёт, скажем, в небольшом городке человек, тихий, смирный, спокойный…</p><p></p><p>— Вроде тебя, — ехидным шёпотом подсказал сзади Серёжка Абросимов, но Толька не обратил внимания и продолжал:</p><p></p><p>— Работает там или учится. И никто не знает, что в груди у него бьётся отважное сердце…</p><p></p><p>— Ай-ай-ай, девушки, — снова влез Серёжка, — рядом с вами такой герой живёт, а вы…</p><p></p><p>На этот раз Толька рассердился:</p><p></p><p>— Да уж не то, что ты! Только бы языком молоть!</p><p></p><p>— А ты… А ты… — подскочил Серёжка. — Да пока ты повернёшься, и бой закончится!</p><p></p><p>— В бою солидность нужна, прочность. А вертлявый человек ненадёжный.</p><p></p><p>В спор вмешался Владимир Кириллович:</p><p></p><p>— Потом, ребята, доспорите. Да и всё равно на словах ничего не докажете.</p><p></p><p>— Вот и я об этом говорю, — невозмутимо продолжал Коротков. — В обычной жизни кричи, что ты храбрый! Поверят или не поверят, а может, ещё и засмеют. И проверить нельзя. А на войне каждый человек, как на ладони. В первом же бою узнают, каков ты есть. Там ничего не скроешь, ни трусость, ни храбрость. Эх, я бы на войне…</p><p></p><p>Он взмахнул сжатым кулаком и смущённо замолчал.</p><p></p><p>Владимир Кириллович внимательно всматривался в лицо юноши, стоящего перед ним. Вот оно, новое поколение; чувства, которые их волнуют, ему знакомы: когда-то и они завидовали своим отцам, завоевавшим власть и с оружием в руках отстоявшим её в боях. Теперь новое поколение завидует им. И не знает этот юноша, что и они в свою очередь станут предметом зависти для новых, следующих поколений, которые будут так же считать, что всё трудное, интересное уже сделано до них, и сетовать на то, что опоздали родиться.</p><p></p><p>— Что ж, стремление к подвигу — похвальное качество, — заговорил Владимир Кириллович, видя, что Коротков замолчал и продолжать не намерен. — Но желать войны, это, мягко говоря, не совсем умно. Война — это страшное несчастье для страны, для всего народа.</p><p></p><p>— Я это понимаю, вы не думайте… — горячо перебил Толька. — Но знаете, хочется сделать что-то такое, такое, чтобы тебя все увидели и узнали.</p><p></p><p>— Вы, кажется, уже изучали рассказ Горького «Старуха Изергиль». Там есть одна замечательная мысль. Не знаю, обратили ли вы на неё внимание: «В жизни всегда есть место подвигам!»</p><p></p><p>— А-а! — махнул рукой Толька.</p><p></p><p>— Что «а»? — уже загораясь, перебил его Владимир Кириллович. — А разве освоение целины — это не подвиг? Представьте себе степь, степь без конца и без края. Веками лежала она, гордая и нетронутая, никем не меряная. Ни конь её не топтал, ни человек. Только ветер, рыская из края в край, знал её величину. Хочет он показать её кому-нибудь, да некому. Подхватит клубок перекати-поля, погонит его по степи, а тот бежит-бежит, устанет, уцепится за кустик бурьяна и остановится. Завоет ветер, закрутится на одном месте и убежит прочь. И вот пришли люди, сильные и смелые духом, красивые и молодые, такие, как вы. Зазвучали голоса над степью, впервые зазвенел человеческий смех, выросли, как грибы, полотняные палатки. Опрокинула на них степь дожди, сама грязью под ноги легла — нет, не уходят, да ещё машины к себе на подмогу призвали. Разозлилась степь, огрызнулась метелями да буранами, трескучими морозами. За три шага ничего не видно, руки прикипали к металлу. Плакали молодые, плакали, а работали! И дрогнула степь, подобрела, оттаяла. А люди сами перешли в наступление. Заревели моторы, врезались в нетронутую землю плуги, зазвучала песня над степью. Любопытный ветер подхватывал ее, переносил из края в край. Слушала степь и радовалась, дивилась мужеству и красоте этих людей, их дерзанию и воле. Радовалась и за себя: окончилось её бесполезное существование, теперь и она нужна стала. Щедро отдавала она соки, накопленные веками, и зашумел над нею, заколосился небывалый урожай!</p><p></p><p>Владимир Кириллович замолчал и осмотрел класс. Взгляд его наткнулся на насторожённый холодок в глазах Женьки Курочкина.</p><p></p><p>«Не убедил!» — огорчённо подумал он.</p><p></p><p>Но в это время Толька Коротков кашлянул, поднял голову и каким-то осипшим голосом сказал:</p><p></p><p>— Так то ж целина. А её уже всю распахали.</p><p></p><p>Владимир Кириллович рассмеялся и обнял его за плечи.</p><p></p><p>— Дорогой товарищ! На наш век целины и трудностей хватит! Только сами не прячьтесь от них по углам да под родительскими крылышками. И если сказать откровенно, то это наше поколение должно завидовать вам, молодым, — у вас всё впереди. А время-то сейчас какое! Не сегодня — завтра человек к новым планетам полетит, может быть, даже кто-нибудь из вас. Это ли не подвиг? И вам предстоит их совершать. Помните, как прекрасно сказано у Блока:</p><p></p><p>Бой в нашей повседневности, в каждом новом дне! И лишь было бы ваше желание, а подвиги будут!</p><p></p><p>Некоторое время все молчали, потом Владимир Кириллович заметил, что Толька всё ещё стоит.</p><p></p><p>— Да вы садитесь, Коротков. Значит, мальчики больше любят читать про войну. А девушки?</p><p></p><p>— Немного не так, Владимир Кириллович! — снова выскочил Серёжка Вьюн. — Мальчишки любят читать всё про войну, ну, и немножко про любовь, а девушки наоборот: всё про любовь и немножко про войну.</p><p></p><p>— А вас, Абросимов, я не спрашивал.</p><p></p><p>Серёжка с победным видом огляделся, подмигнул кому-то из ребят и сел на своё место.</p><p></p><p>— Так что же любят читать девушки? Вот вы, например, Саенко Ира, да?</p><p></p><p>Ирина встала и повернулась к классу. Сергеев, внутренне сжавшись, ждал, что она посмотрит на него. Ему и хотелось этого, и в то же время он испытывал чувство необъяснимой робости. Но взгляд Ирины скользнул мимо него и упёрся в Серёжку Вьюна.</p><p></p><p>— Уж лучше действительно читать про любовь, чем про необычайные похождения Шерлока Холмса или его незадачливого последователя Нила Кручинина!</p><p></p><p>Серёжа смущённо засмеялся и покачал головой — вот уела! Он очень любил читать детективные романы, и в классе часто смеялись над этим, а сами порою выпрашивали у него почитать хотя бы на денёк каждую новую книгу, которую он доставал. А Ирина продолжала:</p><p></p><p>— Я не скрываю: да, люблю читать о сильном, большом, настоящем чувстве. Люблю читать Тургенева, Толстого, Пушкина. Какие там чувства! Какая любовь! А в наше время любовь измельчала, стала серенькой и какой-то… — Ирина покрутила в воздухе пальцами, словно ловя нужное слово, — посторонней, не главной, что ли.</p><p></p><p>— Утрируешь, Ира! — бросил кто-то с места.</p><p></p><p>— Утрирую? — повернулась туда Ирина. — А назовите мне хотя бы одну современную книгу, в которой рассказывалось бы о большой, чистой, светлой любви! Молчите? Да что книги! А в самой жизни?</p><p></p><p>Класс взволнованно загудел. Из общего шума вырывались отдельные возгласы:</p><p></p><p>— Чепуха!</p><p></p><p>— Вот это загнула!</p><p></p><p>— А разве неправда?</p><p></p><p>— По себе судит!</p><p></p><p>— Ясно! Сама, поди, влюбилась, да неудачно!</p><p></p><p>Владимир Кириллович успокаивающе поднял руку:</p><p></p><p>— Тихо, ребята!</p><p></p><p>И, дождавшись, когда класс смолк, продолжал:</p><p></p><p>— Вопрос этот серьёзный и, вижу, волнует вас.</p><p></p><p>Короткий смешок прокатился по классу, ребята заёрзали на партах, оживлённо переглядываясь друг с другом.</p><p></p><p>— Я не шучу, это действительно вопрос серьёзный и очень важный. К сожалению, у нас сейчас нет времени, а в пятиминутной беседе его не решишь. Я предложил бы вам провести большой разговор на эту тему, ну, диспут, что ли.</p><p></p><p>— О любви и дружбе? — разочарованно протянул кто-то. — Было уже в прошлом году.</p><p></p><p>— Да, и о настоящей любви, и о настоящей дружбе! И не выдержками из книг, хотя и это нужно, а свои мысли и чувства. А диспут так и назвать: «Мои мысли о настоящей любви». Пойдёт?</p><p></p><p>— Пойдёт! Согласны! — зашумели ребята.</p><p></p><p>— Так и сделаем. Кто у вас комсорг?</p><p></p><p>— Она, Саенко!</p><p></p><p>— Вот и хорошо. Сама вопрос затронула, пусть сама и решает его.</p><p></p><p>— Но у нас уже намечено комсомольское собрание на тему: «Твой путь в жизнь», — растерянно проговорила Ирина.</p><p></p><p>— Одно другому не помешает. Сначала проведёте собрание, а потом диспут. Впрочем, я вам не навязываю. Смотрите сами. А сейчас я, хотя и коротко, но всё-таки отвечу вам, Саенко. Вы просили назвать хотя бы одну современную книгу, рассказывающую о большой и настоящей любви? Можно назвать и не одну, но я из-за недостатка времени ограничусь одним примером. Вы читали рассказ Алексея Толстого «Русский характер»?</p><p></p><p>Ирина молча кивнула головой.</p><p></p><p>— И не увидели там этого высокого и светлого чувства?</p><p></p><p>— Так это единицы, — уже потухая, проговорила Ирина.</p><p></p><p>— Единицы?</p><p></p><p>Цепкий прищуренный взгляд Владимира Кирилловича стал жёстким и ушёл куда-то далеко-далеко за стены класса.</p><p></p><p>— Единицы? — немного помолчав, повторил он. — Пришлось мне в Горьком лежать в госпитале восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, так вот такие «единичные» случаи мы там видели почти каждый день.</p><p></p><p>— Расскажите! — зашумели ребята.</p><p></p><p>— Вот устроите диспут, на нём и расскажу, а сейчас нет времени. Так, вот, Саенко, большая и светлая любовь присуща только большим и светлым душам, это их неотъемлемое качество. Кроме того, настоящая любовь всегда скромна, она не может выпячиваться и кричать о себе на всех перекрёстках, поэтому иногда и остаётся не замеченной другими, теми, кто видит только лежащее на поверхности. Вы не замечали, что здоровые люди почти никогда не говорят о своём здоровье, а вот больные часто любят рассказывать о своих болезнях. Так и в любви. Посмотрите вокруг, и, я надеюсь, вы убедитесь в ошибочности своего мнения. А сейчас, пожалуй, вернёмся к нашему разговору о чтении.</p><p></p><p>«Пора!» — подхлестнул себя Женька Курочкин и поднял руку. Он уже давно продумал линию своего поведения. После вчерашнего нелепого случая нужно было теперь приложить все силы, чтобы понравиться учителю, чтобы тот к нему не придирался. А что Владимир Кириллович будет к нему придираться, Женька нисколько не сомневался. Лично он, Женька, на месте учителя такому ученику проходу бы не дал! Значит, нужно искать случай, чтобы показать себя, понравиться учителю. Слушая взволнованный рассказ Владимира Кирилловича о целине, Женька подумал: «Красиво говорит, образно. Наверно, поэзию любит. На этом и нужно сыграть».</p><p></p><p>— Пожалуйста, Курочкин!</p><p></p><p>«Запомнил фамилию, — подумал Женька. — Значит, не простил вчерашнего. Ну, посмотрим».</p><p></p><p>— Я, Владимир Кириллович, больше всего люблю поэзию. Вот вы говорили о больших и светлых душах. А ничто так не облагораживает душу человека, как поэзия. Она воспитывает в человеке понятие настоящей красоты, чувство прекрасного!</p><p></p><p>— Ерунда! — буркнул Толька.</p><p></p><p>— Помолчите, Коротков.</p><p></p><p>— Да ведь чепуху он говорит, Владимир Кириллович, — медленно поднимаясь, выкрикнул Толька. — «Ничто так не облагораживает душу!» Конечно, поэзия, может быть, и влияет… это самое, помогает… — он запутался, махнул рукой и твёрдо отрубил: — труд! Вот что по-настоящему облагораживает душу! Труд на пользу общества, на пользу людям!</p><p></p><p>Женька снисходительно смерил его глазами и невозмутимо продолжал:</p><p></p><p>— Конечно, поэзия не всем доступна. Чтобы чувствовать и понимать поэзию, нужна возвышенная душа!</p><p></p><p>— Как у нашего Цыпы, — ехидно прошептал сзади Вьюн, но Женька даже бровью не повёл. Его интересовало только одно: что скажет Владимир Кириллович.</p><p></p><p>— И вы считаете, что обладаете такой душой?</p><p></p><p>«Начинает придираться», — подумал Женька.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 432013, member: 1"] Женька торопливо зашагал к школе. От его пасмурного настроения не осталось и следа. Техничка в школе встретила его, как обычно, ворчанием: — И чего дома не сидится? Рано ещё, нет никого. Но в школу пропустила. Женька широко распахнул дверь в свой класс и, удивлённый, остановился. У окна сидела незнакомая девушка. Женька видел только её спину и две светло-серые (верно, пепельных, — мелькнуло у него в голове) косы, бегущие к поясу. Видимо, почувствовав его пристальный взгляд, а может быть, просто услышав, как открылась дверь, девушка обернулась, и в груди Женьки что-то дрогнуло, словно её большие синие глаза заглянули ему глубоко в сердце. Надо лбом её волосы закрутились в пышные колечки. «Облако!» — подумал Женька. Он сделал полупоклон в её сторону и проговорил: — Девушка, где вы достали этот кусочек облака для своих волос? Глаза девушки сузились, похолодели, точно сразу превратились в кусочки льда. — Очевидно, там же, где и вы своё нахальство. — То есть? — растерялся Женька, получив неожиданный отпор. — Простите, я не понял вас. — Чего ж тут непонятного, — все так же холодно произнесла девушка. — Мои волосы и ваше нахальство — это дар природы. Женьке очень хотелось ответить что-нибудь умное и, может быть, едкое, но нужные слова не приходили, а девушка снова безразлично отвернулась к окну. — Простите, вы — новая ученица? — Как это вы догадались? В ответе явно слышалась насмешка, но Женька на сей раз решил не обращать на это внимания. — Видите ли, заочно мы уже знакомы. Ведь вы — Нина Чернова, не правда ли? Женька решил пустить в ход все свое обаяние и вежливость, на какие только был способен, он даже изобразил на лице улыбку, которая — он знал — так шла ему, но девушка даже не повернулась, а ее ответ снова ничего приятного Женьке не доставил: — Я ничего не имела бы против, если бы наше знакомство так и осталось заочным. «Колючая девица, — подумал Женька, — но… симпатичная». — Простите, Нина, примирительно произнёс он, — не кажется ли вам, что ссориться нам ещё рано? Ведь вражда — это почти всегда последствия неудачной дружбы. — А не кажется ли вам, — резко повернулась к нему девушка, — что вы чересчур назойливы? Ответить Женька не успел: в класс шумно ворвался Серёжка Вьюн. Прямо с порога он метнул сумку с книгами по диагонали через весь класс на последнюю парту. — Здравствуй, Нина! Женька, привет! Он перепрыгнул через стул, оказавшийся на его дороге, и подошёл к ним: — Вы что сентябрём выглядите? Или уже поцапаться успели? Оба промолчали. Женька только искоса посмотрел на Серёжку, а Нина по-прежнему смотрела в окно, словно разговор совсем не касался её. — Да вы что молчите-то? — рассердился Сережка, но его внимание отвлек другой ученик, вошедший в класс. — A-а, не хотите говорить, как хотите. Привет, Витек! Класс постепенно начал заполняться. Женька сел на свою парту, время от времени искоса поглядывал на Нину, но её уже окружили подруги, и оттуда доносились оживлённые возгласы и взрывы весёлого смеха. «Не на мой ли счёт проезжаются?» — тревожно подумал Женька и попытался по обрывкам, долетавшим до него, уловить смысл разговора. Нет, судя по всему, девчата вспоминали о работе в колхозе, и Женька невольно удивился, как быстро Нина вошла в их семью, словно училась вместе со всеми с первого класса. Быстрой походкой вошла Ира Саенко, комсорг класса. В руках она держала свёрнутый в трубку лист плотной белой бумаги. Её появление вызвало бурю выкриков: — Ура! Новая «колючка»! — Кого прохватили? — Иринка, покажи! — Сейчас, сейчас, ребята! Потерпите минутку! Серёжка, быстро за молотком и гвоздями! — Пулей лечу! Обрадованный Серёжка — раз его послали за молотком и гвоздями, значит, не его сегодня протащили в «колючке» — в два прыжка оказался за дверью. — Да не теребите, ребята, сейчас повешу! Но кто-то уже выдернул свёрток из рук Ирины, передал другому, тот — третьему, и газета, как большая белая птица, запорхала по классу. — Изорвёте! Отдайте! Разыгрались, малыши! На помощь Иринке пришли девчата, их было раза в два больше, и газета после шумной возни возвратилась к комсоргу, немного помятая, но целая. — Вот и я! — влетел с молотком Серёжка. — Давай прибью! Наконец газета была повешена на своё место, и возле неё сгрудились почти все ученики класса, остались сидеть за партами только Нина и Женька, своим внешним равнодушием хотевший показать, что он выше мелкого интереса. Но любопытство одолевало, и Женька, выждав немного, чтобы не уронить своего достоинства, медленно вылез из-за парты и подошёл к окружившим газету ребятам. Перед ним расступились. В центре стенгазеты, гвоздем номера, были две карикатуры. На одной из них возле вагона, из которого выглядывали улыбающиеся мордочки ребят, изображен человек, согнувшийся почти вдвое и державшийся за грудь, на второй — этот же человек под баскетбольным щитом с мячом в руках. Еще не читая подписи, Женька понял, что объектом «колючки» на сей раз был он. Кровь бросилась ему в лицо, и, чтобы скрыть краску, он почти вплотную приблизился к газете. Там было написано: Если ехать всем в колхоз, Сразу у него невроз… Если ж прыгать на площадке, Сердце у него в порядке. Женька круто повернулся. Все смотрели на газету, на классную доску, в сторону, куда угодно, только не на него. Одна Ира Саенко, вызывающе вскинув голову, смотрела прямо ему в глаза. — Глупо, — проговорил Женька. Высокий, звенящий голос, готовый вот-вот оборваться, показался ему чужим и противным. — Глупо, — повторил он, — глупо и… бессердечно смеяться над чужими болезнями! Последние слова вырвались сами собою и прозвучали неожиданно жалобно. Ирина на секунду смутилась, но тотчас же упрямо вскинула голову: — А почему у тебя так странно проявляется болезнь: когда тебе нужно — ты болен, а когда не нужно — здоров? — К сожалению, болезнь не спрашивает, когда ей прийти, ни меня, ни даже комсорга. Звонок, рассыпавшийся в коридоре, прервал их разговор. Вместе со звонком в класс ворвался Сергеев. — Чуть не опоздал! Он плюхнулся на парту рядом с Курочкиным, но тот даже не пошевелился. — Ты что, всё ещё за вчерашнее дуешься? Женька снова ничего не ответил. — Брось, старик, сам же виноват. А впрочем, дело твоё. Сергеев махнул рукой и повернулся к сидящему сзади Вьюну: — Серёга, слыхал, как вчера «Спартачок» «примыл» «Динамо»? 3:1. Я только конец репортажа захватил. — Мусор твой «Спартачок», — басом отозвался Сергей Абросимов. — Всё равно призового места ему не видать, как своих ушей! Хорошо, если хоть в первую пятёрку влезет. Вот братцы-тбилисцы — это да! Быть им чемпионами! — Тбилисцам? Ха! Не смеши меня! Они же только дома играют. А на выезде — одни баранки! Ребята, слушая их традиционную футбольную перепалку, улыбались или, чтобы подлить масла в огонь, поддакивали то одному, то другому. Один Женька Курочкин сидел молча, глядя перед собой ничего не видящим взором. — А ты бы, Серёга, спросил вчера у Владимира Кирилловича, за кого он болеет, — крикнул кто-то из ребят. — Какой Владимир Кириллович? — встрепенулась Лида Норина, не пропускавшая ни одной важной новости. — Эх, Лида, Лида! — с наигранным сожалением произнёс Сергеев. — Как же это ты! Такую новость — и не знаешь! Владимир Кириллович — наш новый классный руководитель. И тут же пожалел, что сказал. Девчонки насели на него со всех сторон: — Кто сказал? — Где он? — Когда приехал? — Вы его видели? Какой он? Сергеев умоляюще поднял вверх руки, но вопросы продолжали сыпаться градом. Класс напоминал разворошенный муравейник или улей во время роения. Спас Сергеева учитель, вошедший в класс. С минуту постоял он в дверях, ожидая, когда затихнет шум, а потом, ни на кого не глядя, прошёл к столу. Историю у них вёл Александр Матвеевич, завуч школы, которого между собой ребята называли Верблюдом. Кличка эта родилась давно и, словно по наследству, переходила от старших классов к младшим. Уже забылось, кто и почему так прозвал его: то ли из-за привычки откашливаться и отплёвываться в платок, то ли из-за безразличного отношения к ученикам, но было в нём, действительно, что-то верблюжье, особенно когда он отчитывал какого-нибудь ученика своим скрипучим однотонным голосом, бесстрастно глядя поверх него, поводя из стороны в сторону своей маленькой, немного приплюснутой головкой, вытягивая и без того длинную шею, словно хотел выдернуть её из воротника. Был он сравнительно молод, но почему-то все ученики считали его самым старым в школе. Женьке Курочкину он был особенно неприятен. Они жили по соседству, и иногда вечерами завуч заходил к ним посидеть, поговорить или, как выражался он сам, «погреть холостяцкую душу у семейного огонька». И Женькина мать всегда любезно встречала его. Правда, о Женькиных школьных проделках он почти никогда не рассказывал, но каждое его посещение таило определенную опасность. Александр Матвеевич, бесстрастно глядя поверх ученических голов, сухо и нудно излагал очередную тему. Голос его назойливо царапал барабанные перепонки, словно гвоздь по стеклу. Хотелось от него отмахнуться, как от назойливой мухи. Впрочем, в классе на сей раз почти никто не слушал объяснения. Девчонки перешёптывались, и от них к партам, где сидели Серёжка Вьюн и Иван Сергеев, то и дело летели записочки. Но ребята, несмотря на многочисленные кулаки, показываемые им тайком из-под парт, хранили стоическое молчание. Наконец прозвенел долгожданный звонок. Александр Матвеевич оборвал объяснение материала чуть ли не на половине фразы, сухо назвал страницы учебника — задание на дом, повернулся и ровной походкой вышел из класса, не обращая внимания на поднятый ребятами шум. Женька протолкался сквозь груду девчонок, сразу же после звонка окруживших их парту, и подошёл к стоящей в стороне Ире Саенко. — Я требую, — резко произнёс он, — чтобы эта заметка, фальсифицирующая факты, была снята! Ирина стояла перед ним, перебирая пальцами косу, перекинутую на грудь, — верный признак того, что она нервничала, но голос её звучал спокойно: — Почему? Разве факты, отражённые в ней, не соответствуют действительности? — Да, не соответствуют! — Значит, ты ездил с нами в колхоз, а вчера вечером не играл в баскетбол на школьной площадке? Теперь в голосе её звучала явная насмешка. Женька был сбит с толку, но решил не отступать. — Баскетбол — это моё личное дело! — Ах, личное! В том-то и дело, что у тебя личное стоит всегда на первом месте! Именно это и отражает заметка. — О чем спор? К ним подошел Сергеев, освободившийся от нападения девчонок. Ирина сразу повернулась к нему. В классе давно уже привыкли к тому, что все начинания Ирины, на которые она, кстати сказать, была весьма щедра, безоговорочно поддерживались Сергеевым. Ирина явно обрадовалась его вмешательству. — Вот Курочкин требует, чтобы сняли газету, в которой помещена карикатура на него. — Какую газету? Ах, эту! Я ее еще не видел. Сергеев подошёл к газете и несколько секунд молча рассматривал её, потом, наморщив лоб, вернулся к парте Саенко. И Женька, и Ирина ожидали его. — Знаешь, Ирина, мне кажется, что на этот раз ты всё же не права. Ирина гневно тряхнула головой, коса с одного плеча перелетела на другое, в глазах вспыхнуло презрение. — И это говорит член бюро класса! Неужели ещё тебе нужно объяснять, что комсомолец должен всегда ставить общественное выше личного! — Постой, постой, не горячись! — Сергеев ещё больше наморщил лоб. — Так ты считаешь, что здесь налицо конфликт личного с общественным? — Да! — Работа в колхозе — общественное дело, а игра в баскетбол — личное? — Ну, конечно! Это даже пятикласснику ясно. Ирина пожала плечами, словно удивляясь, что такие простые вещи ему не понятны. Но Иван не собирался отступать. — Значит, ты считаешь, что Курочкин не поехал в колхоз для того, чтобы играть в баскетбол? — Я этого не говорила! — несколько растерялась Ирина. — Но получается именно так! Вот в этом-то и есть твоя ошибка, Ира. — Ну знаешь, это просто ты из ложного чувства товарищества защищаешь своего друга. Сергеев густо покраснел. В классе все знали эту его особенность — краснеть по любому поводу, а иногда и вовсе без повода. Причём румянец, поднимаясь от шеи, заливал всё лицо. Пылали огнем даже уши. — А по-твоему, товарищ не имеет права выступить на защиту своего друга, если видит, что по отношению к нему допущена явная несправедливость? Грош цена такой дружбе! — Но я не верю в его болезнь! — Это твоё дело, а газета — общественное, вот тебе и конфликт между личным и общественным, — пошутил Сергеев, чтобы сгладить размолвку. Но Ирина не была расположена к шуткам. — Это не болезнь, а симуляция! — У Курочкина есть справка от врача. — Значит, нужно верить разным бумажкам и не верить фактам? Ну знаешь, это просто формализм! Сергеев улыбнулся: — Вот, все семь смертных грехов мне приписала: покрывательство, формализм, ложное чувство товарищества, ещё что? — Что симуляция — это ещё нужно доказать, — вмешался в разговор молчавший до этого Курочкин. — И докажу! — гневно сверкнула серыми глазами Ирина. — Ну вот, когда докажешь, тогда и повесишь эту газету, — примирительно произнёс Сергеев, — а пока нужно снять. Ирина молчала, только нервно вздрагивала коса, которую она перебирала тонкими пальцами. Наконец, глубоко вздохнув, не глядя на Сергеева, она проговорила: — Хорошо, я сниму. Но вопрос о Курочкине мы будем разбирать на бюро! — Ой, боюсь! — Женька шутовски вытаращил глаза и присел. К нему уже вернулась его обычная самоуверенность. Своего он добился — газета будет снята, а насчёт бюро… Он выпрямился и свысока посмотрел на Ирину: — Может быть, вы ещё и моего лечащего врача на комсомольское бюро вызовете? Ирина, не отвечая, обошла его, словно неодушевлённый предмет, случайно оказавшийся на пути, подошла к стене и резко дёрнула за край газеты. Газета отлетела, оставив на гвоздях кусочки бумаги. — Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав! — басом произнёс Сергеев. Он всё ещё старался сгладить размолвку. Ирина круто повернулась к нему: — А ты, Сергеев… Я тебя считала честным, принципиальным, а ты… двурушник! И неожиданно всхлипнув, она выбежала из класса. Сергеев растерянно проводил её глазами. История с газетой испортила Ивану весь день. На следующем уроке он совсем не слушал ответов товарищей, объяснение учителя и получил два замечания за невнимательность. Ребята недоуменно посматривали на него: такого с Сергеевым раньше никогда не было. А Иван даже не замечал их взглядов: он заново переживал разговор с Иринкой. Вновь и вновь он слышал её дрожащий возмущённый голосок: «…Я тебя считала честным, принципиальным, а ты…», снова видел в глубине серых глаз слёзы. Иван не мог понять, почему эта размолвка так мучает его. Может быть, он был груб? Нет, ничего такого, что могло бы оскорбить Иринку, он не сказал. А если он всё-таки не прав? Сергеев мысленно перебирал все аргументы Ирины. Нет, и в этом он себя упрекнуть не может. Правда, Женькина болезнь проявляется как-то странно, но ведь врач лучше знает, что ему можно, а что нельзя, а справки, да еще такие, так просто не выдаются. Значит, он прав. Так почему же осталось сознание какой-то вины, недовольства собой? Случались у них размолвки с Ириной и раньше, правда, редко, но всё же случались, но ни одну из них он не переживал так болезненно, как сейчас. Что же случилось? Почему он не может забыть эти слёзы в серых глазах? В перемену Иван попробовал заговорить с Ириной, словно ничего не случилось, но та только фыркнула, окинула его гневным взглядом и отвернулась. А в классе все ждали урока литературы. Ещё бы: придёт новый учитель. Уже несколько раз девчонки, и первая, конечно, Лидка Норина, словно бы случайно оказывались возле дверей учительской, когда кто-нибудь входил или выходил, и краешком глаза заглядывали туда, а потом взволнованно делились впечатлениями: — Ой, девочки, строгий, наверно. — Пожилой. Лет сорок будет. — И нисколечко не сердитый. Разговаривает с англичанкой и смеётся, смеётся! — А галстук по-модному завязан! Но всякому ожиданию рано или поздно приходит конец. Прозвенел звонок. Ребята как-то торжественно выстроились у своих парт, только Серёжка Вьюн караулил возле лестницы в коридоре. Но вот и он влетел в класс: — Идёт! Владимир Кириллович вошёл спокойной, неторопливой походкой, прошёл к столу, положил журнал и только тогда негромко произнёс: — Здравствуйте! Садитесь! Нет, походка никак не отражала его душевное состояние: спокойствия не было и в помине. Нелегко, ох нелегко снова начинать работу в школе после такого большого перерыва. Сумеет ли он? Справится ли? Вот перед ним сидят тридцать юношей и девушек, у каждого из них своя жизнь, свои привычки, свой характер. Сумеет ли он подчинить их единой цели, поймут ли они его, или так и останутся они сами по себе, а он сам по себе? Владимир Кириллович обвёл класс внимательными прищуренными глазами, ощущая на себе ответные тридцать взглядов. Интересно, о чём думают они сейчас? Например, вот эта девушка с серыми печальными глазами, сидящая на первой парте? Или вон та, у окна, у которой глаза, как вечернее августовское небо, глубокие и тёмно-синие? А вот и вчерашние знакомцы: паренёк со светлыми вьющимися волосами, с самоуверенным выражением лица — нелёгкий, наверное, характер, придётся с ним немало повозиться. Его, кажется, Женькой зовут. Рядом с ним широкоплечий крепыш, так понравившийся ему вчера на площадке. Только сегодня он что-то сумрачно выглядит. Сзади него нетерпеливо ёрзает Вьюн. Впрочем, это, наверное, кличка. А фамилия? Что ж, фамилию он сейчас узнает, стоит только открыть журнал. А вот откроются ли перед ним их души? — Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Кириллович, фамилия — Селиванов. Я буду преподавать у вас литературу и, кроме того, буду вашим классным руководителем. Впрочем, вчера я имел возможность убедиться, что вы об этом уже осведомлены. Он усмехнулся и нагнулся над журналом. — Абросимов! — назвал он первую фамилию. — Я! — вскочил Серёжка Вьюн. Так. Значит, он угадал: Вьюн — это прозвище. Следует признать, что оно довольно верно характеризует своего владельца. Да и вообще ребячьи прозвища большей частью метки и точны, в этом он уже давно убедился. Один за другим поднимаются ученики. Каждого нужно запомнить, узнать, к каждому подобрать ключик и не ошибиться. Одна, даже небольшая ошибка, может навсегда запереть от тебя ребячью душу десятью замками, и тогда уже никакой ключ не подберёшь. Это он тоже уже знает по своему, хотя ещё и небогатому, опыту. — Курочкин! А, это тот самый. Несколько секунд они взаимно изучают друг друга. Что ему говорили про Курочкина в учительской? Способный и даже талантливый — это Лидия Васильевна, своенравный и капризный — это Валерия Яковлевна, бывший их классный руководитель, а Александр Матвеевич, завуч, неопределённо пожал плечами: ученик как ученик. Впрочем, так он сказал про всех, о ком его спрашивал Владимир Кириллович. Ещё кто-то говорил, что Курочкина очень балуют родители. Да, видимо, сложный характер. — Садитесь, Курочкин. Первое знакомство кончается. Последней в списке Чернова. Почему последней? По алфавиту она должна стоять третьей с конца. Пропустили? Вряд ли. Второгодница? Не похоже. Фамилия приписана явно позднее, другим почерком. Значит, вновь прибывшая. — Вы, Чернова, недавно пришли в этот класс? — На уроках сегодня впервые. — Значит, у вас, как и у меня, сегодня только первое знакомство? — Нет, я уже девять дней работала вместе со всеми в колхозе. — Вот как? Значит, успели уже сдружиться с классом? — В основном — да. Женька ловит на себе мимолётный взгляд Нины. «В основном». Исключение — это, вероятно, он, Женька Курочкин. А Владимир Кириллович закрыл журнал и сделал от стола шаг вперёд, ближе к классу. — Ну, что ж, ребята, будем жить дальше — познакомимся поближе. А сейчас поговорим о литературе, вернее, о вашем отношении к ней. О чём вы любите читать, что вам нравится в книгах и что не нравится? Планируя свой первый урок, Владимир Кириллович решил пойти на небольшую хитрость. Простая беседа о прочитанных книгах должна была стать своего рода разведкой: отвечая, ребята вольно или невольно выскажут свои мысли, взгляды, то есть хотя бы немного приоткроют занавес, скрывающий их души. — Так что же вы любите читать, ребята? Вот вы, например, Коротков? Толька Коротков, прозванный ребятами за свою неповоротливость Тюленем, медленно вылез из-за парты и стоял, переминаясь с ноги на ногу. Посмотрел налево, потом направо, словно ожидая подсказки, и наконец пробасил: — Про войну я люблю читать. — Ну, а что вы последнее прочитали? Толька снова переступил с ноги на ногу. — Прочитал я Шолохова «Они сражались за Родину». Сильная книга! Лопахин там больно хорош, да и Звягинцев. Ещё прочитал Симонова «Живые и мёртвые», тоже ничего книга. Но у Шолохова лучше! — Значит, вы любите про войну? — И немножко про любовь, — ехидным шёпотом подсказал Серёжа Вьюн. Ему никак не сиделось спокойно на месте. Владимир Кириллович повёл в его сторону бровью, но замечания не сделал. Он снова обратился к Короткову: — Так что же привлекает вас в этих книгах? Толька уже несколько освоился и заговорил гораздо смелее: — Я люблю в людях смелость, мужество, героизм. А эти качества лучше всего в опасности проявляются, на войне. Вот живёт, скажем, в небольшом городке человек, тихий, смирный, спокойный… — Вроде тебя, — ехидным шёпотом подсказал сзади Серёжка Абросимов, но Толька не обратил внимания и продолжал: — Работает там или учится. И никто не знает, что в груди у него бьётся отважное сердце… — Ай-ай-ай, девушки, — снова влез Серёжка, — рядом с вами такой герой живёт, а вы… На этот раз Толька рассердился: — Да уж не то, что ты! Только бы языком молоть! — А ты… А ты… — подскочил Серёжка. — Да пока ты повернёшься, и бой закончится! — В бою солидность нужна, прочность. А вертлявый человек ненадёжный. В спор вмешался Владимир Кириллович: — Потом, ребята, доспорите. Да и всё равно на словах ничего не докажете. — Вот и я об этом говорю, — невозмутимо продолжал Коротков. — В обычной жизни кричи, что ты храбрый! Поверят или не поверят, а может, ещё и засмеют. И проверить нельзя. А на войне каждый человек, как на ладони. В первом же бою узнают, каков ты есть. Там ничего не скроешь, ни трусость, ни храбрость. Эх, я бы на войне… Он взмахнул сжатым кулаком и смущённо замолчал. Владимир Кириллович внимательно всматривался в лицо юноши, стоящего перед ним. Вот оно, новое поколение; чувства, которые их волнуют, ему знакомы: когда-то и они завидовали своим отцам, завоевавшим власть и с оружием в руках отстоявшим её в боях. Теперь новое поколение завидует им. И не знает этот юноша, что и они в свою очередь станут предметом зависти для новых, следующих поколений, которые будут так же считать, что всё трудное, интересное уже сделано до них, и сетовать на то, что опоздали родиться. — Что ж, стремление к подвигу — похвальное качество, — заговорил Владимир Кириллович, видя, что Коротков замолчал и продолжать не намерен. — Но желать войны, это, мягко говоря, не совсем умно. Война — это страшное несчастье для страны, для всего народа. — Я это понимаю, вы не думайте… — горячо перебил Толька. — Но знаете, хочется сделать что-то такое, такое, чтобы тебя все увидели и узнали. — Вы, кажется, уже изучали рассказ Горького «Старуха Изергиль». Там есть одна замечательная мысль. Не знаю, обратили ли вы на неё внимание: «В жизни всегда есть место подвигам!» — А-а! — махнул рукой Толька. — Что «а»? — уже загораясь, перебил его Владимир Кириллович. — А разве освоение целины — это не подвиг? Представьте себе степь, степь без конца и без края. Веками лежала она, гордая и нетронутая, никем не меряная. Ни конь её не топтал, ни человек. Только ветер, рыская из края в край, знал её величину. Хочет он показать её кому-нибудь, да некому. Подхватит клубок перекати-поля, погонит его по степи, а тот бежит-бежит, устанет, уцепится за кустик бурьяна и остановится. Завоет ветер, закрутится на одном месте и убежит прочь. И вот пришли люди, сильные и смелые духом, красивые и молодые, такие, как вы. Зазвучали голоса над степью, впервые зазвенел человеческий смех, выросли, как грибы, полотняные палатки. Опрокинула на них степь дожди, сама грязью под ноги легла — нет, не уходят, да ещё машины к себе на подмогу призвали. Разозлилась степь, огрызнулась метелями да буранами, трескучими морозами. За три шага ничего не видно, руки прикипали к металлу. Плакали молодые, плакали, а работали! И дрогнула степь, подобрела, оттаяла. А люди сами перешли в наступление. Заревели моторы, врезались в нетронутую землю плуги, зазвучала песня над степью. Любопытный ветер подхватывал ее, переносил из края в край. Слушала степь и радовалась, дивилась мужеству и красоте этих людей, их дерзанию и воле. Радовалась и за себя: окончилось её бесполезное существование, теперь и она нужна стала. Щедро отдавала она соки, накопленные веками, и зашумел над нею, заколосился небывалый урожай! Владимир Кириллович замолчал и осмотрел класс. Взгляд его наткнулся на насторожённый холодок в глазах Женьки Курочкина. «Не убедил!» — огорчённо подумал он. Но в это время Толька Коротков кашлянул, поднял голову и каким-то осипшим голосом сказал: — Так то ж целина. А её уже всю распахали. Владимир Кириллович рассмеялся и обнял его за плечи. — Дорогой товарищ! На наш век целины и трудностей хватит! Только сами не прячьтесь от них по углам да под родительскими крылышками. И если сказать откровенно, то это наше поколение должно завидовать вам, молодым, — у вас всё впереди. А время-то сейчас какое! Не сегодня — завтра человек к новым планетам полетит, может быть, даже кто-нибудь из вас. Это ли не подвиг? И вам предстоит их совершать. Помните, как прекрасно сказано у Блока: Бой в нашей повседневности, в каждом новом дне! И лишь было бы ваше желание, а подвиги будут! Некоторое время все молчали, потом Владимир Кириллович заметил, что Толька всё ещё стоит. — Да вы садитесь, Коротков. Значит, мальчики больше любят читать про войну. А девушки? — Немного не так, Владимир Кириллович! — снова выскочил Серёжка Вьюн. — Мальчишки любят читать всё про войну, ну, и немножко про любовь, а девушки наоборот: всё про любовь и немножко про войну. — А вас, Абросимов, я не спрашивал. Серёжка с победным видом огляделся, подмигнул кому-то из ребят и сел на своё место. — Так что же любят читать девушки? Вот вы, например, Саенко Ира, да? Ирина встала и повернулась к классу. Сергеев, внутренне сжавшись, ждал, что она посмотрит на него. Ему и хотелось этого, и в то же время он испытывал чувство необъяснимой робости. Но взгляд Ирины скользнул мимо него и упёрся в Серёжку Вьюна. — Уж лучше действительно читать про любовь, чем про необычайные похождения Шерлока Холмса или его незадачливого последователя Нила Кручинина! Серёжа смущённо засмеялся и покачал головой — вот уела! Он очень любил читать детективные романы, и в классе часто смеялись над этим, а сами порою выпрашивали у него почитать хотя бы на денёк каждую новую книгу, которую он доставал. А Ирина продолжала: — Я не скрываю: да, люблю читать о сильном, большом, настоящем чувстве. Люблю читать Тургенева, Толстого, Пушкина. Какие там чувства! Какая любовь! А в наше время любовь измельчала, стала серенькой и какой-то… — Ирина покрутила в воздухе пальцами, словно ловя нужное слово, — посторонней, не главной, что ли. — Утрируешь, Ира! — бросил кто-то с места. — Утрирую? — повернулась туда Ирина. — А назовите мне хотя бы одну современную книгу, в которой рассказывалось бы о большой, чистой, светлой любви! Молчите? Да что книги! А в самой жизни? Класс взволнованно загудел. Из общего шума вырывались отдельные возгласы: — Чепуха! — Вот это загнула! — А разве неправда? — По себе судит! — Ясно! Сама, поди, влюбилась, да неудачно! Владимир Кириллович успокаивающе поднял руку: — Тихо, ребята! И, дождавшись, когда класс смолк, продолжал: — Вопрос этот серьёзный и, вижу, волнует вас. Короткий смешок прокатился по классу, ребята заёрзали на партах, оживлённо переглядываясь друг с другом. — Я не шучу, это действительно вопрос серьёзный и очень важный. К сожалению, у нас сейчас нет времени, а в пятиминутной беседе его не решишь. Я предложил бы вам провести большой разговор на эту тему, ну, диспут, что ли. — О любви и дружбе? — разочарованно протянул кто-то. — Было уже в прошлом году. — Да, и о настоящей любви, и о настоящей дружбе! И не выдержками из книг, хотя и это нужно, а свои мысли и чувства. А диспут так и назвать: «Мои мысли о настоящей любви». Пойдёт? — Пойдёт! Согласны! — зашумели ребята. — Так и сделаем. Кто у вас комсорг? — Она, Саенко! — Вот и хорошо. Сама вопрос затронула, пусть сама и решает его. — Но у нас уже намечено комсомольское собрание на тему: «Твой путь в жизнь», — растерянно проговорила Ирина. — Одно другому не помешает. Сначала проведёте собрание, а потом диспут. Впрочем, я вам не навязываю. Смотрите сами. А сейчас я, хотя и коротко, но всё-таки отвечу вам, Саенко. Вы просили назвать хотя бы одну современную книгу, рассказывающую о большой и настоящей любви? Можно назвать и не одну, но я из-за недостатка времени ограничусь одним примером. Вы читали рассказ Алексея Толстого «Русский характер»? Ирина молча кивнула головой. — И не увидели там этого высокого и светлого чувства? — Так это единицы, — уже потухая, проговорила Ирина. — Единицы? Цепкий прищуренный взгляд Владимира Кирилловича стал жёстким и ушёл куда-то далеко-далеко за стены класса. — Единицы? — немного помолчав, повторил он. — Пришлось мне в Горьком лежать в госпитале восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, так вот такие «единичные» случаи мы там видели почти каждый день. — Расскажите! — зашумели ребята. — Вот устроите диспут, на нём и расскажу, а сейчас нет времени. Так, вот, Саенко, большая и светлая любовь присуща только большим и светлым душам, это их неотъемлемое качество. Кроме того, настоящая любовь всегда скромна, она не может выпячиваться и кричать о себе на всех перекрёстках, поэтому иногда и остаётся не замеченной другими, теми, кто видит только лежащее на поверхности. Вы не замечали, что здоровые люди почти никогда не говорят о своём здоровье, а вот больные часто любят рассказывать о своих болезнях. Так и в любви. Посмотрите вокруг, и, я надеюсь, вы убедитесь в ошибочности своего мнения. А сейчас, пожалуй, вернёмся к нашему разговору о чтении. «Пора!» — подхлестнул себя Женька Курочкин и поднял руку. Он уже давно продумал линию своего поведения. После вчерашнего нелепого случая нужно было теперь приложить все силы, чтобы понравиться учителю, чтобы тот к нему не придирался. А что Владимир Кириллович будет к нему придираться, Женька нисколько не сомневался. Лично он, Женька, на месте учителя такому ученику проходу бы не дал! Значит, нужно искать случай, чтобы показать себя, понравиться учителю. Слушая взволнованный рассказ Владимира Кирилловича о целине, Женька подумал: «Красиво говорит, образно. Наверно, поэзию любит. На этом и нужно сыграть». — Пожалуйста, Курочкин! «Запомнил фамилию, — подумал Женька. — Значит, не простил вчерашнего. Ну, посмотрим». — Я, Владимир Кириллович, больше всего люблю поэзию. Вот вы говорили о больших и светлых душах. А ничто так не облагораживает душу человека, как поэзия. Она воспитывает в человеке понятие настоящей красоты, чувство прекрасного! — Ерунда! — буркнул Толька. — Помолчите, Коротков. — Да ведь чепуху он говорит, Владимир Кириллович, — медленно поднимаясь, выкрикнул Толька. — «Ничто так не облагораживает душу!» Конечно, поэзия, может быть, и влияет… это самое, помогает… — он запутался, махнул рукой и твёрдо отрубил: — труд! Вот что по-настоящему облагораживает душу! Труд на пользу общества, на пользу людям! Женька снисходительно смерил его глазами и невозмутимо продолжал: — Конечно, поэзия не всем доступна. Чтобы чувствовать и понимать поэзию, нужна возвышенная душа! — Как у нашего Цыпы, — ехидно прошептал сзади Вьюн, но Женька даже бровью не повёл. Его интересовало только одно: что скажет Владимир Кириллович. — И вы считаете, что обладаете такой душой? «Начинает придираться», — подумал Женька. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Андрианов "Спроси свою совесть"