Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Бродская "Марийкино детство"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386577" data-attributes="member: 1"><p>Хмурая и сердитая вышла Марийка утром во двор. Ей так хотелось есть, а дома не было ни корочки хлеба, ни щепотки крупы. На кухне, как назло, вкусно пахло горячим домашним хлебом; поджаренным луком и свининой. От этого запахи кружилась голова и щекотало под ложечкой.</p><p></p><p>Возле дровяного сарая верхом на бревне сидел толстый Мара. В руке он держал кусок хлеба, густо намазанный сметаной. Мара облизывал с краёв тяжёлые белые капли. Нос и щеки у него были выпачканы сметаной. Машка вертелась рядом и умильно заглядывала ему в рот.</p><p></p><p>– Марик, дай попробовать кусочек хлебца!</p><p></p><p>Мара помотал головой.</p><p></p><p>– Ну, малюсенький…</p><p></p><p>– Не дам.</p><p></p><p>Пошептавшись, Машка и Марийка взялись за руки и начали скакать перед Марой на одной ноге. Они скакали и пели «просильную песню»:</p><p></p><p>Кто нам даст-подаст,</p><p>У того красивый глаз;</p><p>Кто не даст, не подаст,</p><p>У того поганый глаз…</p><p>Мара начал жевать быстрее.</p><p></p><p>Кто нам даст-подаст,</p><p>У того золотой глаз;</p><p>Кто не даст, не подаст,</p><p>У того паршивый глаз…</p><p>Но и эти слова были как об стену горох. Тогда девочки запели последний куплет:</p><p></p><p>Кто нам даст-подаст,</p><p>У того алмазный глаз;</p><p>Кто не даст, не подаст,</p><p>У того… червивый глаз.</p><p>Мара только упрямо мотал головой. Рот его был так набит хлебом, что он не мог выговорить ни слова. Ломоть хлеба в его руке быстро уменьшался. Машка стиснула зубы и подбежала к Маре.</p><p></p><p>– Ах ты, буржуйская морда! – закричала она и дёрнула его за синий галстук матроски.</p><p></p><p>– Да оставь ты его, Машка, – сказала Марийка, – пойдём лучше к Саше-переплётчику. Он, наверно, даст нам хлеба, если только у него самого есть. Идём, а?</p><p></p><p>– Идём. Одного боюсь – как бы дедушка нас не заметил. Вон он возле ворот стоит.</p><p></p><p>Старый дворник скоро ушёл в сарай, и девочки прошмыгнули в ворота. Через десять минут они были возле дома Осипова, где жил Саша.</p><p></p><p>Миновав четыре грязных двора, они прошли мимо гаража. Дверь у Саши была открыта настежь. Саша стоял на пороге с веником в руке.</p><p></p><p>– Здравствуй, Саша!</p><p></p><p>– Здравствуйте, девчата! В гости пожаловали? Ну входите, входите. А я вот домой забежали за уборку взялся, пылища у меня развелась, пауки так по стенкам и бегают. Ведь я теперь один живу… Ну входите, чего стали? Садитесь на подоконник, а я буду подметать.</p><p></p><p>Марийка и Машка сели на подоконник и смотрели, как Саша поливает пол из чайника.</p><p></p><p>– Ну как, кучерявая, тебе живётся? – спросил он Марийку.</p><p></p><p>– Хорошо, только Катерина очень сердитая.</p><p></p><p>– А пусть, жалко, что ли?</p><p></p><p>Все помолчали.</p><p></p><p>– Саш, а знаешь, чего мы к тебе пришли?</p><p></p><p>– Знаю, – ответил шутливо Саша, – соскучились…</p><p></p><p>Машка фыркнула.</p><p></p><p>– Это верно, – сказала Марийка вздохнув. – А ещё мы хотели попросить у тебя хлебца, очень есть хочется…</p><p></p><p>– Вон оно что! Чего ж ты сразу не сказала? – Саша вынул из шкафчика кусок ржаного хлеба и копчёную воблу. – Сейчас будем чай пить.</p><p></p><p>Он разжёг примус и поставил подогреть остывший кипяток. Потом он вынул из кармана перочинный нож, нарезал хлеба и очистил воблу. Через минуту девочки сидели за столом и за обе щеки уплетали воблу и запивали её кипятком.</p><p></p><p>– Ну что, веселей стало? – спросил Саша, натягивая потёртую куртку.</p><p></p><p>– Ещё бы нет! – ответили девочки разом.</p><p></p><p>– Вот и хорошо, – сказал Саша.</p><p></p><p>Он снял с полки две толстые пыльные книги и вынул из шкафчика ещё один ломоть хлеба.</p><p></p><p>– Вот вам хлеб, а вот книжки – хватит чтения на целый месяц. Бегите домой, а мне пора…</p><p></p><p>Саша запер дверь и вышел вместе с девочками за ворота. Махнув им рукой, он пошёл к вокзалу, быстро и легко перескакивая через лужи. Марийка долго смотрела ему вслед. Потом она вздохнула и сказала:</p><p></p><p>– А знаешь, я думаю – лучше Саши никого на свете нет!</p><p></p><p>– Подумаешь, на свете нет! – засмеялась Машка.</p><p></p><p>– А что? – окрысилась Марийка. – Ты ещё увидишь – Сашу, наверно, выберут самым главным начальником в городе…</p><p></p><p>– Ври больше! Переплётчики начальниками не бывают.</p><p></p><p>– При советской власти бывают. Это ведь наша власть, рабочая… Не веришь, так спроси у Сеньки.</p><p></p><p>Марийка надулась, но через минуту вспомнила про книги и развернула их. Это были «Мёртвые души» Гоголя и «Оливер Твист» Диккенса.</p><p></p><p>– Сейчас прибегу и буду читать! – сказала Марийка. – Книги толстые, интересные…</p><p></p><p>– Ты почём знаешь, что интересные?</p><p></p><p>– Уж я знаю. «Мёртвые души» – это, наверно, страшная книжка, про покойников… А «Оливер Твист» – это чьё-нибудь прозвище.</p><p></p><p>Марийка запрыгала на одной ноге и запела:.</p><p></p><p>– Оливер Твист, Оливер Твист, Ливер-Ливер-Твист.</p><p></p><p>Машка с Марийкой решили, что с этого дня будут дразнить Мару «Ливер-Твист». Уж очень к нему подходит такое колбасное название.</p><p></p><p>МЫ ВЕРНЁМСЯ!</p><p></p><p>В конце марта по городу стали ходить тревожные слухи. Сутницкий снова начал появляться во дворе. Весь он как-то подбодрился. Медленно шагая по двору, он подолгу разговаривал с Геннингом. Пробегая мимо них, всё чаще и чаще слышала Марийка незнакомое и страшное слово «оккупация».</p><p></p><p>Первого апреля Поля вернулась с работы раньше, чем всегда.</p><p></p><p>– Ну, Марийка, беда! Наши-то отступают, на вокзале суматоха, уже паровозы стоят…</p><p></p><p>– И Саша отступает? Не может быть! – сказала Марийка в ужасе.</p><p></p><p>Вечером, когда мать пошла к дворничихе варить картошку, Марийка, ничего ей не сказав, побежала к Саше в Совет. Было уже совсем темно; улицы были пустынны, кое-где в окнах мерцали огоньки. Фонари не горели, потому что электрическая станция не работала. Шлёпая прямо по лужам, Марийка во весь дух бежала по бульвару.</p><p></p><p>«Успею или не успею? – думала Марийка. – А вдруг он уже уехал!»</p><p></p><p>Она во что бы то ни стало должна была увидеть Сашу-переплётчика и узнать от него, почему это большевики уходят.</p><p></p><p>Потная и заляпанная грязью, в промокших насквозь башмаках, она подбежала к дверям Совета. Возле особняка стоял грузовик. Тяжёлые двери были распахнуты настежь. Марийка увидела тускло освещённый вестибюль. На подносе, который держал в лапах медведь, горела свеча. В полумраке суетились люди. Они выносили какие-то пакеты, ящики, папки с бумагами. Среди них Марийка увидела и Сашу, одетого в перетянутую ремнями солдатскую шинель.</p><p></p><p>– Саша! – бросилась к нему Марийка. – Большевики уходят? Это правда? И ты с ними уйдёшь?</p><p></p><p><em>– </em>Да, Марийка, это правда, – ответил Саша. – Но это ненадолго. Мы скоро вернёмся.</p><p></p><p>Он погладил её по волосам, похлопал по плечу. Марийка заплакала.</p><p></p><p>– Говорю тебе – ненадолго, – сказал Саша. – Я вернусь.</p><p></p><p>Марийка уцепилась за Сашин рукав:</p><p></p><p>– Возьми и нас с мамой.</p><p></p><p>– Невозможно, Марийка. Беги-ка лучше домой. Прощай, девочка, будь здорова…</p><p></p><p>Саша поцеловал Марийку а исчез в темноте. Марийка поплелась домой.</p><p></p><p>Теперь она шла потихоньку, еле волоча ноги.</p><p></p><p>На лестнице и в коридоре было темно и душно. Поля ещё не вернулась от дворничихи. Марийка быстро разделась и, оставив у порога мокрые чулки и башмаки, юркнула в постель.</p><p></p><p>Она вся дрожала и старалась ладонями растереть и согреть свои холодные, как лёд ноги. Наконец пальцы немного потеплели, и Марийка уснула.</p><p></p><p>Среди ночи грохнул взрыв, потом другой, третий… Марийка проснулась и села на койке.</p><p></p><p>– Мама! Я боюсь, мама…</p><p></p><p>Поля, одетая, стояла возле окна и смотрела во двор через форточку. Где-то возле реки опять разорвался снаряд.</p><p></p><p>– Ох, горечко-горе… – сказала Поля и, помолчав, добавила: – Вчера на вокзале один человек рассказывал: что на Харьковщине делается – прямо страх. Весь хлеб на селе забрали, селян порют, вешают… Только-только народ вздохнул легче, новую жизнь увидел, и вот опять…</p><p></p><p>Назавтра в город вступили оккупанты и гайдамаки.</p><p></p><p>Докторша, меховщик Геннинг и ещё несколько жильцов дома Сутницкого стояли у ворот, смотрели на проходящие войска. Шли солдаты в железных касках, в голубовато-серых шинелях, с серыми мешками за спиной; за ними грохотали по мостовой серые повозки и кухни, обляпанные грязью.</p><p></p><p>Лица у солдат были усталые, обветренные, тоже какие-то серые; тянулись батальоны гетманских войск, одетые в синие жупаны, новые сапоги и барашковые папахи. За ними снова рота за ротой шли регулярные части оккупантов, грохотали пушки, цокали копытами лошади. У многих лошадей поверх сёдел были прикреплены пулемёты. Под каждый пулемёт был подложен серый коврик.</p><p></p><p>– Вы видите, коврики! Какая аккуратность! – восхищалась Елена Матвеевна.</p><p></p><p>– Ну, эти настоящие! Они уж наведут порядок! – говорил сияющий Геннинг.</p><p></p><p>Марийка стояла в глубине двора рядом с матерью, печником, плотником Легашенко и Липой. Они выглядывали на улицу через решётчатый забор.</p><p></p><p>– Сколько их, идолов! – сказала Липа. – Конца-краю не видать…</p><p></p><p>Все молчали. Подошёл дворник, постоял и сказал, ни к кому не обращаясь:</p><p></p><p>– Вот тебе и акупацыя! Дождались… Вывезут весь хлеб, да ещё и шомполами угостят…</p><p></p><p>– Ну и времечко! – вздохнула Поля.</p><p></p><p>– Эх, Фёдор Петрович! – сказал Легашенко Полуцыгану, – А мы ещё с тобой переселять подвальных собирались. Теперь переселишь, как же!</p><p></p><p>– Это ещё бабушка надвое сказала, – пробормотал Полуцыган и сплюнул в сторону.</p><p></p><p></p><p>На улицах появилась нарядная публика, дамы и офицеры. Открылись кинематографы и рестораны.</p><p></p><p>Вернулся жандармский полковник Шамборский. Во дворе говорили, что он теперь опять вошёл в силу – служит в контрразведке и люто расправляется с большевиками.</p><p></p><p>Как-то в погожий весенний день Марийка с Машкой отправились бродить по городу.</p><p></p><p>У расклеенных приказов толпились люди, молча перечитывали серые, ещё не просохшие бумажки и расходились в разные стороны.</p><p></p><p>Глазея по сторонам, девочки прошли вдоль главной улицы. В витрине кондитерской «Ренесанс» был выставлен огромный затейливый торт, весь разукрашенный цветами из крема, цукатов и марципана.</p><p></p><p>Марийка и Машка прижались носами к витрине.</p><p></p><p>– Гляди, красота какая! – зашептала Машина. – Эх, попробовать бы! Мне бы хоть один разочек лизнуть вон ту розу из жёлтого крема…</p><p></p><p>– А мне бы розовенькую.</p><p></p><p>Распахнулась дверь кондитерской, на улицу высунулась толстая седая хозяйка в кружевном чепчике.</p><p></p><p>– Что вы тут топчетесь, пошли вон! – прикрикнула она на девочек.</p><p></p><p>Машка высунула ей язык и, отбежав подальше, крикнула:</p><p></p><p>– А вам жалко? Ну и подавитесь своим тортом!</p><p></p><p>Дальше шли молча. Марийка заговорила первая:</p><p></p><p>– Гонют! А при большевиках нас никто не гнал. Я вон даже в Совет ходила к Саше-переплётчику и то ничего.</p><p></p><p>– Сравнила тоже – при большевиках. Большевики небось наша власть, рабочая…</p><p></p><p>– Где-то теперь наш Саша? – вздохнула Марийка. – Живой ли?</p><p></p><p>– А хорошо, что он удрал, – сказала Машка: – гайдамаки ему спуску бы не дали…</p><p></p><p>Девочки не заметили, как вышли на окраину города и очутились возле Сампсониевского монастыря. Из-за каменной монастырской ограды слышались пьяные песни и ружейные выстрелы.</p><p></p><p>– Что это? – спросила Марийка.</p><p></p><p>– Гайдамаки захватили монастырь. Дед говорил, что где-то тут рядом, за свалкой, они и расстреливают.</p><p></p><p>– Ой, страшно! Пойдём домой.</p><p></p><p>– Погоди. Раз мы уж сюда забрели, давай поищем на свалке черепки.</p><p></p><p>На свалке пахло дохлятиной и гнильём. Дымились на солнце кучи навоза. Внизу, под горой, синел разлившийся Днепр.</p><p></p><p>Марийка и Машка бродили по свалке и выковыривали палками обломки фарфоровой посуды. Если черепки отмыть от грязи, ими можно играть, как с куклами. Большие черепки будут папы и мамы, маленькие – будут дети. Свалка одним концом упиралась в высокий забор. Когда девочки приблизились к забору, они услышали голоса и ржание лошадей.</p><p></p><p>Любопытная Машка нашла в заборе щель и прильнула к ней глазом.</p><p></p><p>– Марийка, Марийка! – испуганно замахала она руками. – Иди скорей, посмотри!…</p><p></p><p>Марийка заглянула в щель.</p><p></p><p>Она увидела широкий двор с каменным амбаром. Двери амбара распахнуты настежь, видны груды мешков, набитых зерном. У дверей амбара, рядом с большими весами, стоял стол. За столом сидели два иностранных офицера и гайдамак.</p><p></p><p>– Гляди, муку везут! – зашептала Машка.</p><p></p><p>И правда, во двор въезжал воз, нагружённый мешками. Рядом с возом хмуро шагал молодой крестьянский парень в вышитой рубашке.</p><p></p><p>У него приняли зерно, взвесили на весах и велели перетащить в амбар. Пока он ворочал мешки, два солдата ввели под конвоем пожилого босого крестьянина.</p><p></p><p>Его подвели к столу.</p><p></p><p>Теперь он стоял совсем близко от забора, и Марийке хорошо было видно его тёмное худое лицо с глубоко запавшими глазами. Одет он был очень бедно, даже пуговиц не было на его латанной свитке, а вместо них пришиты щепочки. Он стоял понурившись и теребил свою вытертую баранью шапку.</p><p></p><p>Офицеры переговорили на своём языке. Когда они умолкли, гайдамак сказал:</p><p></p><p>– Федот Зозуля из села Божедаровка. Задержан как злостный элемент и большевицкий агитатор. Задолженность пять пудов пшеницы и семь пудов ржи. Приговорён к расстрелу.</p><p></p><p>Крестьянин стоял всё так же понурившись, точно не слышал.</p><p></p><p>Но вдруг он приподнял голову и что-то хрипло выкрикнул. В глубоко запавших глазах его 6ыла такая ярость, такая ненависть, что Марийке стало страшно. На секунду она отпрянула от забора. Когда Марийка снова заглянула в щель, она увидела, что конвойные уводят крестьянина, подталкивая его прикладами в спину. Он шёл через двор с. непокрытой всклокоченной головой, волоча по пыли свои чёрные босые пятки. Через минуту где-то за амбаром грянул ружейный залп.</p><p></p><p></p><p>В эту ночь Марийка долго не могла заснуть. Стоило закрыть глаза, как перед нею вставала одна и та же картина: широкий, залитый солнцем двор. Конвойные ведут крестьянина. Его лица не видно. Видна только непокрытая всклокоченная голова, худая спина в залатанной свитке и грязные босые пятки, шаркающие по земле…</p><p></p><p>Марийка ворочалась на постели, сжимала кулаки. Она знала – никогда не изгладится из памяти эта картина…</p><p></p><p>ВЫГНАЛИ…</p><p></p><p>Тридцать гайдамацких всадников расположились на полянке во дворе дома Сутницкого вместе со своими лошадьми.</p><p></p><p>Во дворе сразу стало тесно. Ржали лошади, привязанные к наспех сколоченным коновязям, пахло навозом и водкой. От походной кухни тянуло горьким дымком – кашевар готовил обед для гайдамаков из продуктов, набранных по квартирам у жильцов.</p><p></p><p>Полупьяные, хмурые гайдамаки, здоровенные парни в синих жупанах, ходили по двору и осматривали свои новые владения.</p><p></p><p>Первым делом они забрали отца Ляли – меховщика Геннинга – и увели его куда-то со двора. Он вернулся домой поздно ночью оборванный и дрожащий. Машка, которая всегда всё знала, рассказывала, что гайдамаки привели Геннинга на берег Днепра, поставили его спиной к воде, и, прицелившись в него из своих наганов, велели сказать, где он спрятал золото.</p><p></p><p>Геннинг сказал, что золота у него нет, а есть дорогие меха, которые он и отдаст гайдамакам, если они его отпустят. Марийка целый день просидела в комнате, боясь высунуть нос на улицу.</p><p></p><p>Вечером этого же дня три гайдамака пришли к доктору Мануйлову. У одного из них всё лицо было в крови, и он придерживал рукой разбитое ухо.</p><p></p><p>– А ну, позовить дохтура, – сказал он, – нехай вин мени вуха перевьяже…</p><p></p><p>Доктор сделал перевязку. Когда гайдамаки уже уходили, их остановила Елена Матвеевна и попросила войти в столовую.</p><p></p><p>Поля с Марийкой ужинали у раскрытого окна. Марийка поела вареной картошки с луком и лила себе кружку чаю. Мать положила возле кружки два маленьких кусочка сахару:</p><p></p><p>– Не грызи сахар, соси помаленьку.</p><p></p><p>Но Марийка не умела с.осать помаленьку и сразу же проглотила оба кусочка сахара.</p><p></p><p>Поля встала из-за стола:</p><p></p><p>– Пора и ложиться. Ох, спину чего-то ломит.</p><p></p><p>Но только успела она отвернуть край одеяла, как вдруг кто-то сильным ударом ноги распахнул дверь. В комнату ввалились гайдамаки.</p><p></p><p>– Чого расселись? – закричал маленький, с рябоватым лицом и замахнулся нагайкой. – А выкидайсь отсюда, большевицька порода…</p><p></p><p>Гайдамак с забинтованным ухом схватил со стола горячий чайник и выбросил его в окошко.</p><p></p><p>– Ну, выкидайсь! Швидче! Собирай барахло.</p><p></p><p>Всё это произошло в одну минуту. Марийка как сидела с кружкой в руках, так и застыла на месте.</p><p></p><p>– Да куда ж нам пойти, люди добрые? – заплакала Поля.</p><p></p><p>– А ну, поговори ещё! – крикнул рябой гайдамак.</p><p></p><p>– Пойдём, мама, пойдём, – зашептала Марийка.</p><p></p><p>Ей казалось, что если они пробудут в швейной комнате ещё хоть минуту, то гайдамаки их убьют Что им стоит? Вон они того крестьянина из-за пяти пудов пшеницы расстреляли…</p><p></p><p>Она схватила подушку и синий кувшин и побежала из комнаты. Позади неё Поля, всхлипывая, несла корзинку и узел с постелью.</p><p></p><p>В коридоре им не встретилось ни души, все двери к доктору были плотно прикрыты.</p><p></p><p>Они вышли на крыльцо и остановились. Было уже совсем темно, на небе мерцали крупные звёзды. С полянки доносилась хриплая пьяная песня:</p><p></p><p>Де ж тая дивчинонька,</p><p>Що я женихався…</p><p>Марийка крепче прижала к груди синий кувшин. Поля перестала плакать и поправила на спине узел с постелью.</p><p></p><p>– Мам, а мам… – сказала Марийка.</p><p></p><p>Поля молчала и, сжав губы, смотрела на полянку.</p><p></p><p>– Ма-ма! Куда ж мы теперь?</p><p></p><p>– Пойдём к печнику. У него переночуем, а там видно будет…</p><p></p><p>Они спустились в подвал к печнику.</p><p></p><p>– Выгнали!… – всплеснула руками Наталья, увидев на пороге Полю и Марийку, нагружённых вещами. – Чего ж вы стали? Кладите вещи.</p><p></p><p>С этого вечера Поля с Марийкой поселились у Полуцыгана.</p><p></p><p>На другой день печник притащил откуда-то деревянный топчан. Он поставил его в углу за печкой.</p><p></p><p>– Вот вам, Пелагея Ивановна, и спальня. Тепло и низко, и тараканы близко. Живите тут хоть год – в тесноте, как говорится, да не в обиде.</p><p></p><p>Поля засмеялась, но Марийка видела, что у неё дрожат губы и она с трудом удерживается от слёз.</p><p></p><p></p><p>Поля поступила уборщицей в ту же больницу, где работала Наталья.</p><p></p><p>Обе женщины возвращались вечером. Печник целые дни где-то пропадал.</p><p></p><p>Он приходил поздно ночью, когда Марийка уже спала, а то и совсем не приходил – оставался ночевать у своего приятеля Ивана Ивановича.</p><p></p><p>Марийка стала в подвале полной хозяйкой. Она прибирала, топила печку, стряпала обед и командовала Сенькой (горбатую Веру она жалела и не позволяла ей ничего делать).</p><p></p><p>Сенька по-прежнему возился со своей химией – бутылками, мазями и вонючими растворами, – но когда Марийка посылала его раздобыть дров или принести воды, он покорно отставлял в сторону свои банки и бежал за щепками на лесопилку или за кипятком в прачечную.</p><p></p><p>Каждое утро, ещё лёжа в постели, Марий и Вера начинали обсуждать, что они сегодня будут стряпать.</p><p></p><p>– Со вчерашнего дня у нас осталось четыре картошки, бурак и миска больничного супу, перечисляла Марийка. – Значит, так: суп разогреем – раз, а из бурака и картошки сделаем винегрет – два; вот только луку надо будет настрелять…</p><p></p><p>– А макуху забыла? У нас ещё макуха есть, – говорила Вера.</p><p></p><p>Но Сеньке такой обед был не по вкусу.</p><p></p><p>– Тоже суп называется! – ворчал он. – Вода с пшой да пша с водой! А макуха эта у меня уже из горла лезет. Вот чего мне захотелось, так это колбаски. Видели, рядом с комендатурой колбасная открылась? На окошке ветчина лежит, розовая-розовая. Первый сорт.</p><p></p><p>– А цены какие! – рассуждала Вера. – Двадцать марок фунт колбасы, а если на кроныперевести, так ещё дороже…</p><p></p><p>– А я кроны ещё ни разу не видел, – говорил Сенька, – а кроме крон, видал все деньги – и думские, и царские, и керенки, и украинские карбованцы. Да что же толку, что видал! У нас-то ведь их нету…</p><p></p><p>Гайдамаки стояли во дворе почти всё лето. Они разместились по двое и по трое в самых лучших квартирах; в гостиной у Сутницкого они продырявили весь потолок, сбивая выстрелами подвески с хрустальной люстры.</p><p></p><p>Первое время, пока во дворе были гайдамаки, Марийка почти не выходила из подвала. Ей казалось, что она обязательно встретит того маленького гайдамака с рябоватым лицом, который назвал их «большевицкой породой». Она вздрагивала от каждого выкрика и шума на дворе. Из памяти не выходило то, что она видела на свалке сквозь щель забора.</p><p></p><p>А Сенька – тот нисколько не боялся гайдамаков. Он часто бегал на полянку, где стояли лошади, и даже водил их на водопой к колодцу, за что гайдамаки однажды угостили его папиросами и салом.</p><p></p><p>Как-то вечером Марийка увидела во дворе Ванду Шамборскую, которая прогуливалась под акациями, нежно обнявшись с Лорой.</p><p></p><p>Ванда заметно подросла, и нос у неё стал ещё длиннее. На ней было новое платье. Ванда первая заметила Марийку и подтолкнула Лору в бок<em>. </em>Та оглянулась, повертела рыжими кудряшками и крикнула:</p><p></p><p>– Что, проучили? Теперь сиди в подвале и знай своё место.</p><p></p><p>Марийка ничего не ответила, только сжала кулаки. В эту минуту где-то хлопнула оконная рама. Марийка подняла глаза и увидела Катерину, которая протирала окно швейной комнаты. Это было то самое окошко, откуда Марийка мечтала пускать мыльные пузыри…</p><p></p><p>ГАЙДАМАКИ</p><p></p><p>В тёплый, летний вечер подвальные ребята собрались на заднем дворе. Они долго бегали по деревянным мосткам и под конец решили играть в жмурки.</p><p></p><p>– Чур-чура, я пересчитываю! – крикнула Марийка.</p><p></p><p>Все стали в кружок, и она начала считать:</p><p></p><p>Ана-вана, тата-ния,</p><p>Сия-вия, компания,</p><p>Сильва, лека, тика-та,</p><p>Ана-вана, бан…</p><p>В этот вечер Марийке неизвестно с чего было так весело, как давно не бывало. После долгого сиденья в доме двор ей казался каким-то новым и просторным, а все ребята – добрыми и хорошими. Даже толстому Маре, который стоял в стороне с тачкой в руках, ей хотелось сделать что-нибудь приятное. Марийка похлопала его по плечу и позвала играть в жмурки.</p><p></p><p>Она была очень довольна, когда ей сразу выпал черёд жмуриться. Ей казалось, что ноги сейчас у неё очень быстрые, а руки сильные, и стоит ей только захотеть, как она сразу переловит всех ребят.</p><p></p><p>Повернувшись носом к курятнику, она ждала, пока запрячутся ребята. Она слышала топот убегавших ног и смех. Кто-то, тяжело сопя, пробежал близко от неё.</p><p></p><p>«Наверно, Мара, «Ливер-Твист», – Подумала Марийка и закричала:</p><p></p><p>– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать! Кто не заховался, я не виноват…</p><p></p><p>Она стояла, зажмурив глаза и уткнувшись носом в деревянную решётку курятника. Вокруг было тихо-тихо. Можно было подумать, что она стоит ночью совсем одна в огромной степи.</p><p></p><p>Вдруг где-то совсем близко ударил выстрел. Марийке показалось, что выстрелили над её ухом. Она вздрогнула и открыла глаза. Из-за сарая, с помойки, из-за курятника выглядывали испуганные ребята.</p><p></p><p>– Возле наших ворот стреляют. Бежим смотреть!</p><p></p><p>На улице у ворот стоял печник Полуцыган. Его окружило несколько гайдамаков, с ними был один солдат в железной каске. Маленький рябоватый гайдамак, тот самый, что выселял Полю с Марийкой, держал печника за рукав и кричал:</p><p></p><p>– Ведить його до комендатуры! Вин тут комиссаром всего двора був…</p><p></p><p>Второй гайдамак ударил печника нагайкой и подтолкнул вперёд.</p><p></p><p>Полуцыган что-то говорил, но его не слушали.</p><p></p><p>– Папа! – закричала Вера и вся затряслась.</p><p></p><p>Сенька бросился было к отцу, но Марийка, схватив его за руку, оттащила в сторону. Уж она-то знала, что с гайдамаками шутить нельзя! Печника повели вдоль улицы. Ещё издали, завидев гайдамаков, размахивающих нагайками, прохожие переходили на другую сторону.</p><p></p><p>Вера потопталась на месте и вдруг заплакала тоненьким голоском.</p><p></p><p>– Не реви, дурёха! – прикрикнул Сенька. – Бегите лучше с Марийкой в больницу, скажите маме. А я побегу за ними, посмотрю, куда они батьку повели…</p><p></p><p>Марийка е Верой побежали в больницу, а остальные ребята разбрелись по домам. Им было уже не до игр.</p><p></p><p>Когда девочки вернулись в подвал, а с ними и перепуганная Наталья, Сенька был уже дома.</p><p></p><p>– Ну что? Куда повели? – бросилась к нему Наталья.</p><p></p><p>– Я следом за ними до самой Казачьей улицы бежал, – сказал Сенька. – Батька упирается, не хочет с ними идти, а тот рябой чорт нагайкой по уху р-раз…</p><p></p><p>– А потом что? – перебила его Вера, всхлипывая.</p><p></p><p>– А потом тот рябой оглянулся и меня признал. Я его коня как раз вчера напувать водил. «Тебе чего, – говорит, – надо? Пошёл прочь, пока нагайкой не заработал». Ну, я и повернул обратно…</p><p></p><p>Среди ночи, когда все уже устали ждать и улеглись, вдруг раздался стук в окошко.</p><p></p><p>– Кто тут? Чего надо? – спросила Наталья, вскочив с постели.</p><p></p><p>– Свои! Открой, Наташа!</p><p></p><p>В комнату ввалился Полуцыган. Он был шапки, весь какой-то всклокоченный, весёлый и пьяный. На правой его щеке краснел рубец.</p><p></p><p>– Выпустили! – ахнула Наталья.</p><p></p><p>– Кого – меня? Да разве ж они смеют? Я мастер… Печка меня не подведёт! «Твоя, – грит, – работа, Фёдор, пять лет стоит и ремонта не просит. И хлебы румяные, ну точно на солнышке пеклись…» Выпустили. Подвезло.</p><p></p><p>Печник ещё долго что-то бормотал про какую-то печку, про деревню Весёлый Гай и про какого-то мельника.</p><p></p><p>Наталья ничего от него не могла добиться и уложила его спать. А утром, когда Полуцыган проспался, он рассказал, что по дороге в комендатуру один из гайдамаков признал в нём знакомого. Пять лет назад, когда Полуцыган ездил работать на Киевщину, он сложил новую печку в хате богатого кулака-мельника из деревни Весёлый Гай; печка вышла такая удачная, что мельничиха нахвалиться не могла и каждый раз, когда пекла хлебы, вспоминала печника.</p><p></p><p>Гайдамак оказался сыном этой самой мельничихи, он узнал Полуцыгана, заступился за него и увёл прямо от ворот комендатуры в шинок.</p><p></p><p>Полуцыган долго после этого рассказывал про свой арест и хвалился, что печка его не подвела.</p><p></p><p>А в конце лета гайдамаки арестовали плотника Легашенко. Легашенко рассказывал как-то во дворе, что в именье Сутницкого Заерчановке взбунтовались крестьяне против оккупантов, которых прислали на село для усмирения. У крестьян отобрали всё помещичье добро, а потом устроили поголовную порку.</p><p></p><p>– Погодите, ещё не то будет, – говорил Легашенко, судорожно передёргивая шекой. – Гетман Скоропадский нам покажет, почём фунт лиха, если мы сами за ум не возьмёмся.</p><p></p><p>Так говорил Легашенко, а кто-то на него донёс.</p><p></p><p>Через несколько дней после ареста плотника соседки научили Липу сходить к полковнику Шамборскому и попросить, чтобы он похлопотал за её мужа.</p><p></p><p>Липа отправилась к полковнику. Марийка была в это время во дворе и видела, как прачка долго топталась у чёрной лестницы, прежде чем подняться к Шамборским. Вышла она от них очень скоро, бледная, с заплаканным лицом. В подвале у печника она рассказывала, что самого полковника не было дома, а Шамборская и слушать её не захотела. «Убирайся вон! – кричала она. – Теперь кланяться пришла, а при большевиках небось только и думала, как в нашу квартиру въехать…»</p><p></p><p>Неделя сменялась неделей. Наступила осень. Легашенко так и не вернулся.</p><p></p><p>КИНОДРАМА «В СТАРИННОЙ БАШНЕ»</p><p></p><p>Всё лето цирк не работал. Полотняный шатёр, где раньше выступал Патапуф, ещё полгода назад разобрал и увёз директор бродячей труппы, а каменный городской цирк был закрыт, потому что при наступлении оккупантов трёхдюймовый снаряд разворотил в крыше огромную дыру. Почти все артисты разъехались кто куда. Только Патапуф и ещё несколько человек – борцы Макаровы, танцовщица Зоя Жемчужная и дрессировщик Адольф – так и застряли в городе. Патапуф устроился флейтистом в оркестр большого ресторана «Пикадилли» и изредка, когда его приглашали, выступал в городском саду. Стэлла хозяйничала и по два часа в день кувыркалась в кольцах, чтобы не позабыть старых упражнений, Она часто приходила к Mapийке в подвал и обижалась, если Марийка долго её не навещала.</p><p></p><p>А Марийке теперь некогда было ходить по гостям. Она зарабатывала деньги. Целые дни они с Верой сидели возле окошка и чинили грубое бязевое бельё, которое раз в неделю приносили из больницы Поля с Натальей. Больница платила за починку иной раз деньгами, иной раз и пайком. За пайком Марийка и Вера ходили всегда сами. Они не без удовольствия стояли в очереди перед кладовой, где пахло карболкой, махоркой и салом, а потом тащили через весь город заработанные селёдки.</p><p></p><p>Марийка научилась быстро шить, но как она ни старалась, её заплаты всё же топорщились пузырём, не то что у Веры.</p><p></p><p>– Отчего это у меня так не выходит? – говорила Марийка, рассматривая ровные квадратные заплатки Веры, обведённые узенькой дорожкой двойного шва.</p><p></p><p>– А ты не кружком заплатки вырезай, а четырёхугольником, вот и будет ровно, – учила Вера. – Гляди, как надо.</p><p></p><p>Она разворачивала перед Марийкой жёлтую бязевую простыню, всю испещрённую заплатками и чёрными печатями.</p><p></p><p>Иногда и Стэлла бралась за шитьё. Но она не могла долго усидеть на одном месте. Нитки у неё путались и рвались, и она накалывала пальцы, потому что никак не могла привыкнуть к напёрстку.</p><p></p><p>– Нет, не могу! К чёрту, к чёрту! – ругалась она и, скомкав простыню, швыряла её на пол.</p><p></p><p>– Эх ты, швея! – подсмеивалась над ней Вера. – Да разве ж так шьют? Нитка-то у тебя какая – конца-краю не видно. Мама всегда говорит: длинная нитка – ленивая девка…</p><p></p><p>– Я не буду шить, не умею шить, не хочу я шить, не желаю шить!… – начинала распевать Стэлла.</p><p></p><p>Она расстилала на полу простыню и принималась кувыркаться и ходить на руках. Потом они с Сенькой затевали французскую борьбу – кто кого скорее положит на лопатки. Тут уж и Марийка, не вытерпев, швыряла в сторону шитьё и тоже кидалась бороться. Поднималась возня. Борцы визжали, таскали друг дружку за волосы и бросали друг в друга подушками. А Вера по-прежнему сидела на своём высоком стуле с шитьём в руках и только щурилась, когда над её головой пролетала подушка.</p><p></p><p>– Ну, хватит, ребята! Пошалили и хватит… – говорила она спокойным тоненьким голоском.</p><p></p><p></p><p>Осень в этом году была очень дождливая, целые дни моросил мелкий дождик, и небо было обложено тучами.</p><p></p><p>Как-то в конце октября выдался хороший, ясный день.</p><p></p><p>Марийка вышла во двор и оглянулась по сторонам. Светило нежаркое, осеннее солнце, деревья стояли без листьев; в поредевших ветвях точно шапки, торчали вороньи гнёзда. Только одни акации ещё зеленели. Полянка, где недавно ржали лошади, топтались и орали гайдамаки, теперь опустела. Гайдамаки переехали в монастырское подворье: там было им просторнее. Пусто и тихо стало теперь во дворе. Только тощая собака с обвислым брюхом бродила по вытоптанной траве и рылась в мусоре. Марийка пошарила в карманах и, размахнувшись что есть силы, бросила собаке корку. Вдруг за воротами послышалось цоканье копыт и щёлканье кнута. Старый дворник, семеня, подбежал к воротам и шире распахнул железную створку. Во двор въехала высокая блестящая коляска. В ней, вытянувшись в струнку, сидел худощавый офицер. У него была жилистая шея и длинное, узкое лицо, которое казалось ещё длиннее под высокой твёрдой фуражкой.</p><p></p><p>Коляска остановилась возле подъезда доктора Мануйлова. Офицер выпрыгнул из коляски и, звеня шпорами, вошёл в подъезд.</p><p></p><p>– Марийка, это кто приехал? – спросила Машка, выскочившая на крыльцо.</p><p></p><p>– Не знаю, офицер какой-то.</p><p></p><p>– Он и вчера был – лейтенант по-ихнему называется. Катерина рассказывала, что он каждый день к докторше ездит. Видно, страх как влюбился…</p><p></p><p>Марийка и Машка начали рассматривать чёрного рысака, который нетерпеливо топтался на одном месте, часто переступая своими стройными забинтованными ногами.</p><p></p><p>Из подъезда выбежала Лора. На ней было новое пальто, и в руках она держала маленький шёлковый зонтик. Лора уселась в коляску и, раскрыв над головой зонтик, оглянулась по сторонам. Ей, видно, хотелось, чтобы весь двор поглядел на неё в эту минуту.</p><p></p><p>Марийка нарочно спряталась за дерево и посматривала оттуда украдкой. Она видела, как на крыльце появилась Елена Матвеевна, нарядная, в шляпе с перьями. За нею вышли лейтенант и ещё какой-то русский офицер. Офицеры разговаривали не по-русски, а докторша больше улыбалась и кивала головой. Они сели в коляску.</p><p></p><p>Солдат натянул вожжи, и рысак тронулся с места. Когда экипаж проезжал мимо Марийки, она выглянула из-за дерева и увидела русского офицера, сидевшего на передней скамеечке против докторши и лейтенанта. Это был Саша-студент. Он немножко располнел, и на щеке у него чернел какой-то пластырь.</p><p></p><p>«Вот, – подумала Марийка, – этот вернулся и ничего на войне ему не сделалось. Растолстел только. Наверно, и на войну не ездил, а где-нибудь на вокзале в буфете просидел… А Саша-переплётчик неизвестно где… Может, убили…»</p><p></p><p>Старый дворник, затворяя ворота, ворчал:</p><p></p><p>– Ну, теперь, докторше житьё, что у Христе за пазухой. Басурмана в кавалеры взяла, а племянничек в контрразведку пристроился.</p><p></p><p>Вечером Марийка зашла к Стэлле: они давно уже с ней собирались погулять по городу и поглазеть на магазины.</p><p></p><p>– Стэлла, – сказала Марийка, – сходим сегодня погулять, погода очень хорошая, как летом!</p><p></p><p>– Пойдём. Забежим к папе в ресторан. Taм играет оркестр не хуже нашего циркового.</p><p></p><p>Взявшись за руки, Стэлла и Марийка вышли за ворота. На главной улице было столько гуляющих, что девочки с трудом проталкивались вперёд. Кинематографы и окна магазинов были яркo освещены. Из городского сада ветер доносил обрывки музыки. На углу старик-газетчик с трудом выкрикивал нерусские названия газет.</p><p></p><p>Прошёл краснощёкий подтянутый офицер, весь обвешанный пакетами.</p><p></p><p>– Ишь, сколько накупил! – сказала Стэлла с ненавистью, проводив его взглядом. – И как это они, черти, не обожрутся…</p><p></p><p>– Они за нас с тобой наедаются.</p><p></p><p>Стэлла наклонилась к Марийкиному уху.</p><p></p><p>– Если б ты знала, как я их ненавижу! Как я их ненавижу!… – повторила она и даже задохнулась от злости.</p><p></p><p>– Молчи! Ещё услышат, – зашептала Марийка.</p><p></p><p>Возле ресторана «Пикадилли» Стэлла остановилась, поправила на голове шапочку и толкнула дверь. Марийке в уши ударила музыка, в лицо пахнуло запахом вкусной еды и духов. В большом зале за столиками сидели дамы и военные. Оттого, что в этом зале были розовые стены, розовые шторы, розовые абажуры, и лица у всех казались очень розовыми. Музыка, розовый свет, цветы на столиках – всё это ошеломило Марийку. Она точно приросла к порогу и испуганно смотрела на Стэллу, которая прошла уже через весь зал и, обернувшись, кивала Марийке. Марийке казалось, что все на неё смотрят. Сгорбившись, бочком-бочком она кое-как пробралась между столиками к Стэлле.</p><p></p><p>– Марийка, ты видишь, папу? – шепнула ей Стэлла.</p><p></p><p>Но так как они стояли под самой эстрадой, а эстрада была высоко, Марийка видела только широкий коричневый бок контрабаса, стоявшего на полу, и чьи-то ноги в чёрных брюках.</p><p></p><p>Когда музыка перестала играть, Стэлла вдруг сорвалась с места и подбежала к дверце сбоку эстрады. Там стоял Патапуф. Наклонившись вниз, он что-то протянул Стэлле. Лицо у него было сердитое. Стэлла быстро вернулась к Maрийке.</p><p></p><p>– Идём скорее! Папа нам дал билеты в кинематограф. Сейчас начнётся сеанс.</p><p></p><p>– Что папа тебе сказал? Он сердится? – спросила Марийка, когда они вышли на улицу.</p><p></p><p>– Нет, только он не любит, когда я прихожу к нему в ресторан.</p><p></p><p>Кинематограф помещался в этом же дом; только с другой стороны. Стэлла с Марийкой вошли в фойе и присели на бархатный диванчик. Марийка была здесь уже однажды на собрании кухарок.</p><p></p><p>– Стэлла, а какая картина будет?</p><p></p><p>– А вон афиша висит: кинодрама «В старинной башне». Наверно, интересная…</p><p></p><p>Наконец сеанс начался. По полотну побежали серые волны. Вот и старинная башня. Она стоит на скале, у самого моря. В этой башне заточена графиня Виолетта. У графини белокурые косы и такие длинные ресницы, что они отбрасывают на полщеки зубчатую тень. Старик-отчим разлучил графиню Виолетту с женихом и хочет её отравить, чтобы завладеть её богатством. Слуга-негр приносит Виолетте целую корзину отравленных фруктов.</p><p></p><p>– Ой, неужели она съест! – шепчет Марийка, дёргая Стэллу за рукав.</p><p></p><p>Но в это время в стрельчатое окно башни уж влезает молодой моряк. Это жених. Он выхватывает из рук графини отравленный персик, и они оба спускаются по верёвочной лестнице прямо в яхту, которая ждёт внизу с поднятыми парусами. Вот и всё.</p><p></p><p>Когда на экране заплясал красненький петушок, Марийка вздохнула. Ей было жалко, что картина кончилась, и в то же время она радовалась, что прекрасная Виолетта спасена.</p><p></p><p>Медленно двигаясь в толпе, Стэлла и Марийка выбрались на улицу.</p><p></p><p>– Чудная картина! – сказала Стэлла.</p><p></p><p>Марийка молчала. Она думала о том, как это хорошо быть такой красивой, как Виолетта. С красавицами всегда происходят разные интересные истории. А вот её, Марийку, уж конечно, никто не стал бы спасать из башни, если б она туда попала… Ну что бы начать с каждым днём постепенно хорошеть! Сейчас Марийке десять лет. Если бы она сразу же, с сегодняшнего вечера, начала понемножку хорошеть, то к шестнадцати годам она стала бы красавицей. У неё бы выросли золотые или чёрные-чёрные волосы до самого пола, а рот бы совсем не рос и остался маленьким, как у куклы.</p><p></p><p>– О чём ты думаешь? Скажи! – приставала Стэлла.</p><p></p><p>Но Марийка так и не сказала.</p><p></p><p>Не успели они пройти и десяти шагов, как увидели высокого человека в клетчатом пальто, который шагал им навстречу с флейтой под мышкой. Это был Патапуф. Лицо у него было усталое, он молчал.</p><p></p><p>– Понравилось? – спросил он отрывисто, и свернул в переулок, где была ближняя дорога.</p><p></p><p>В переулке было пусто. Когда-то во всю длину переулка тянулся дощатый забор, отгораживавший мыловаренный завод. Забор давно разобрали на дрова, а завод сгорел и превратился в груду развалин с торчащими во все стороны обуглившимися балками. Ночью, при лунном свете эти развалины казались особенно страшными: то и дело мерещилось, что там кто-то притаился и ждёт.</p><p></p><p>Стэлла и Марийка жались поближе к Патапуфу. Когда они прошли половину переулка, позади послышались осторожные шаги. Марийка оглянулась, но в темноте никого не было видно; в это время луна спряталась за облако, и переулок потонул в темноте. Шаги приближались.</p><p></p><p>Кто-то их догонял. Патапуф остановился и начал прислушиваться. Шаги сразу стихли. Патапуф двинулся дальше. И снова девочки услышали шаги.</p><p></p><p>Только когда краешек луны опять выглянул из-за облаков, Марийка и Стэлла увидели человека, который их догонял. Это был молодой деревенский парень в барашковой шапке, с кнутом в руке. Парень дотронулся кнутовищем до плеча Патапуфа и сказал каким-то знакомым голосом:</p><p></p><p>– Вечер добрый!</p><p></p><p>У Марийки дрогнуло сердце и даже в горле пересохло. Она провела сухим языком по cухим губам, шагнула ближе и замерла. Саша-переплётчик! Она уже раскрыла рот, чтобы закричать от неожиданности, и толкнула Стэллу, но Патапуф, наклонившись к ней, сказал:</p><p></p><p>– Тихо! Если его узнают, плохо будет. Идите вперёд и не оглядывайтесь.</p><p></p><p>Стэлла с Марийкой обогнали Сашу и Патапуфа и пошли по переулку, прислушиваясь к их шагам.</p><p></p><p>«Вернулся! – думала Марийка. – Переодетый – значит, за ним следят».</p><p></p><p>Навстречу им несколько раз попадались прохожие, проехал верхом на лошади солдат, но никто не обратил внимания на высокого мужчину с флейтой, на крестьянского парня и двух девочек, быстро бежавших впереди.</p><p></p><p>Возле круглого здания зимнего цирка Патапуф и Саша остановились. Патапуф оглянулся по сторонам, потом приоткрыл какую-то маленькую дверь, пропустил Сашу вперёд и вошёл сам. Девочкам он шепнул:</p><p></p><p>– Подождите меня.</p><p></p><p>Дверь за ними тихо захлопнулась.</p><p></p><p>ТАЙНА МАРИЙКИ И СТЭЛЛЫ</p><p></p><p>Весь следующий день Марийка жила в страхе – как бы кому-нибудь не проговориться о том, что Саша вернулся и прячется в цирке.</p><p></p><p>Ей так и хотелось рассказать матери, или Вере, или Сеньке эту новость. Она не могла ни есть, ни пить, ёрзала на месте. У неё даже разболелась голова из-за того, что она одна знала такой страшный секрет, и она думала, что если бы можно было про это поговорить, то ей бы стало легче.</p><p></p><p>Наконец Марийка не выдержала:</p><p></p><p>– Что я тебе расскажу, Вера…</p><p></p><p>Вера приподняла голову от шитья:</p><p></p><p>– Ну что?</p><p></p><p>– Знаешь, когда мы вчера шли со Стэллой из кинематографа…</p><p></p><p>– Ну?</p><p></p><p>– …так было очень холодно…</p><p></p><p>– Только это! А я думала, с вами что-нибудь приключилось.</p><p></p><p>– Ей-богу, не приключилось…</p><p></p><p>Марийка бросила работу и с горящими щеками выскочила в сени.</p><p></p><p>«Дура! Малахольная… – ругала она себя. – Чуть-чуть не проболталась!»</p><p></p><p>После обеда она побежала к Стэлле. Стэлла была одна. Она плотно прикрыла за Марийкой дверь и сказала:</p><p></p><p>– Хорошо, что ты пришла. Вечером попозже мы пойдём «туда». Ты никому не сказала?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– То-то же! Жди меня ровно в десять часов на бульваре. Никто не должен видеть, что мы вместе уходим со двора.</p><p></p><p>Вечером в подвале все сидели за столом и пили чай с сахарином. Топилась печка, горели две тусклые коптилки, и оттого, что за тёмными окнами звенел дождь, казалось, что тут как-то особенно светло и уютно.</p><p></p><p>Печник сидел за столом босой, без пояса и вполголоса, часто посматривая на дверь, рассказывал о том, как оккупанты целыми составами отправляют к себе хлеб нового урожая и как возле Павлограда крестьяне разворотили насыпь и сбросили под откос паровоз. Марийка глотала горячий, приторно сладкий чай, а сама то и дело поглядывала на часы. Без десяти минут десять она вышла из-за стола и начала натягивать пальтишко.</p><p></p><p>– Ты куда это собралась на ночь глядя? – спросила Поля. – Дождь так и хлещет…</p><p></p><p>– Я к Стэлле, ненадолго. Она мне книжку обещала дать.</p><p></p><p>Не слушая, что ей говорит мать, Марийка выскочила за дверь и побежала через двор. Холодные капли осеннего дождя попадали ей за воротник. Добежав до калитки, Марийка вдруг остановилась.</p><p></p><p>«Что я наделала? – думала она. – Не надо было говорить, что я иду к Стэлле. Как бы чего не вышло…»</p><p></p><p>Потом она махнула рукой и побежала дальше.</p><p></p><p>Бульвар был пуст. Качались под ветром поредевшие деревья, дождь барабанил по мокрым скамейкам. Стэллы не было на условленном месте. Прошло пять минут. Марийка промокла до костей, а Стэлла всё не шла.</p><p></p><p>Может быть, она, не дождавшись, ушла одна или, может быть, она ждёт Марийку у себя дома? Марийка кинулась бежать обратно, но тотчас же остановилась. Нет, никто не Должен видеть, что она бегает к Стэлле.</p><p></p><p>Так она топталась на одном месте, не зная, что делать, пока не увидела у фонаря в конце аллеи маленькую фигурку под большим зонтиком. Это была Стэлла.</p><p></p><p>– Марийка, ты здесь? А я думала, что ты испугаешься дождя. Ну, бери меня под руку.</p><p></p><p>Они побежали, прячась обе под зонтиком.</p><p></p><p>– Что ты несёшь? – спросила Марийка, заметив у Стэллы в руках узелок.</p><p></p><p>– Это еда для него. Он ведь целый день сидит голодный. Мы будем носить ему что-нибудь каждый вечер.</p><p></p><p>– Стзлла, а его в цирке не найдут? Как ты думаешь?</p><p></p><p>– Думаю, что нет. Ведь цирк сейчас закрыт, там никого нет, кроме крыс. Папа сказал, что лучшего места не сыщешь…</p><p></p><p>– Ну, а если гайдамаки найдут, что тогда?</p><p></p><p>– Тогда расстреляют.</p><p></p><p>Вот и цирк. Они обогнули забитый досками главный вход и подошли к маленькой боковой дверце. Стэлла сложила зонтик и тихонько стукнула в дверь. Марийка оглянулась. Улица терялась в темноте. Дождь лил всё сильнее. Дверь приоткрылась и пропустила девочек.</p><p></p><p>– Идите за мною, – услышала Марийка Сашин голос.</p><p></p><p>В темноте, ощупывая стенки, они прошли через какой-то коридор, свернули направо, потом налево, поднялись по железной лестнице и очутились в крохотной комнатушке, где возле зеркала горела свеча. Это была артистическая уборная. На стене висели обрывки афиш и обручи, затянутые продранной папиросной бумагой. На полу валялись какие-то пёстрые тряпки. Саша-переплётчик был теперь уже без шапки, но в той же крестьянской рубашке и широких штанах. Он, улыбаясь, смотрел на Марийку.</p><p></p><p>– Здравствуй, кучерявая! Видишь, я вернулся, как обещал. Здорово, Стэлла… Принесли мне поесть? Это дело! Я готов съесть хоть целого вола.</p><p></p><p></p><p><img src="https://online-knigi.com/pic/4754/1386598354/pic_12.png" alt="" class="fr-fic fr-dii fr-draggable " style="" /></p><p><em>– Здравствуй, кучерявая! Видишь, я вернулся, как обещал. —Саша присел на ящик и начал хлебать суп.</em></p><p></p><p></p><p>Стэлла торопливо развязала узелок и вытащила кастрюльку, ложку и тарелку, прикрытую крышкой.</p><p></p><p>– Здесь суп, а это картофельные котлеты – я сама жарила… Тут ещё вобла и хлеб вам к завтра.</p><p></p><p>Саша присел на ящик и начал хлебать суп. Девочки стояли в сторонке и молча глядели ему рот. Саша съел суп, три котлеты и большой кусок хлеба, потом протянул Стэлле пустую кастрюль и сказал:</p><p></p><p>– Молодец, Стэлла. Вкусно стряпаешь. Ну; Марийка, как живёшь? Как мать?</p><p></p><p>– Мы теперь у печника живём, Саша. Нас гайдамаки выселили. Они чайник в окошко выбросили, носик так и отломился. И знаешь, Саша, мы с Машкой видели, как повели расстреливать одного крестьянина. А Легашенко арестованный. Вот уже третий месяц не возвращается… Саша, а ты больше не уедешь?</p><p></p><p>– Нет, кучерявая. В городе осталось много наших, они ушли в подполье, но продолжают вести работу. Мне нужно держать с ними связь.</p><p></p><p>Когда девочки уходили, Саша вытащил из кармана письмо.</p><p></p><p>– Помнишь, Марийка, когда у тебя запорошило глаз, я водил тебя к моим знакомым?</p><p></p><p>– Помню. Это где вы газету выпускали?</p><p></p><p>– Вот-вот. Сможешь найти тот дом?</p><p></p><p>– Смогу.</p><p></p><p>– Сходи туда завтра и передай Анне Ивановне письмо так, чтобы никто не видал.</p><p></p><p>Домой Марийка вернулась в двенадцатом часу ночи.</p><p></p><p>В подвале все уже спали. Поля встала с постели, чтобы открыть дочке дверь, и, когда та вошла, дёрнула её за ухо.</p><p></p><p>– Погоди, завтра тебе ещё не так попадёт! Полуночница!</p><p></p><p>Марийка ничего не ответила, разделась в темноте и юркнула в постель. В кулаке она крепко сжимала Сашино письмо.</p><p></p><p>На следующее утро она отнесла письмо Анне Ивановне. Но к Саше в этот вечер ей не удалось пойти – мать строго-настрого запретила ей отлучаться из дому в такой поздний час.</p><p></p><p>К Марийкиной радости, дня через три после появления Саши Поля начала работать в ночную смену. Каждый раз, когда время приближалось к семи часам вечера и Поле пора было уходить на ночное дежурство, Марийка от волнения не могла найти себе места. Ей всё казалось, что мать слишком долго собирается или что она совсем раздумала идти сегодня на работу.</p><p></p><p>– Ой, уже без четверти шесть! – говорила Марийка, как бы невзначай взглядывая на часы.</p><p></p><p>Поля как ни в чём не бывало продолжала разговаривать с Натальей.</p><p></p><p>Марийка начинала вертеться у неё под ногами.</p><p></p><p>– Мама, – спрашивала она робко, – а ты сегодня разве не в ночной дежуришь?</p><p></p><p>– В ночной. А что?</p><p></p><p>– Да ничего, я просто так…</p><p></p><p>Как только Поля уходила, Марийка сейчас же бежала к Стэлле:</p><p></p><p>– Мама ушла! Сегодня я пойду…</p><p></p><p>– Вот хорошо! – радовалась Стэлла. – Знаешь, вдвоём не так страшно. Вчера, шла одна, мне всё казалось, что кто-то меня догоняет. Оглянусь – нет, никого не видно.</p><p></p><p>Марийка вытаскивала из кармана пакетик, завёрнутый в промасленную бумагу.</p><p></p><p>– Вот, возьми, это для него…</p><p></p><p>– Это что? Творожник! А я сегодня картошки нажарила полную кастрюлю… Вот только хлеба маловато.</p><p></p><p>Каждый раз, когда Марийку посылали в лавку или на базар, она делала петлю, чтобы пройти мимо цирка.</p><p></p><p>Она обходила со всех сторон круглое облупленное здание с забитым досками входом. Маленькая боковая дверца была плотно прикрыта, даже как будто заколочена сверху ржавыми гвоздями. Марийка с облегчением вздыхала и шла дальше.</p><p></p><p>Все дни она жила в страхе. Она точно выросла сразу, и все её прежние заботы и дела стали казаться ей мелкими и неинтересными. Она почти всё время думала об одном – о своей тайне. Марийка так боялась проговориться, что стала очень молчаливой.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386577, member: 1"] Хмурая и сердитая вышла Марийка утром во двор. Ей так хотелось есть, а дома не было ни корочки хлеба, ни щепотки крупы. На кухне, как назло, вкусно пахло горячим домашним хлебом; поджаренным луком и свининой. От этого запахи кружилась голова и щекотало под ложечкой. Возле дровяного сарая верхом на бревне сидел толстый Мара. В руке он держал кусок хлеба, густо намазанный сметаной. Мара облизывал с краёв тяжёлые белые капли. Нос и щеки у него были выпачканы сметаной. Машка вертелась рядом и умильно заглядывала ему в рот. – Марик, дай попробовать кусочек хлебца! Мара помотал головой. – Ну, малюсенький… – Не дам. Пошептавшись, Машка и Марийка взялись за руки и начали скакать перед Марой на одной ноге. Они скакали и пели «просильную песню»: Кто нам даст-подаст, У того красивый глаз; Кто не даст, не подаст, У того поганый глаз… Мара начал жевать быстрее. Кто нам даст-подаст, У того золотой глаз; Кто не даст, не подаст, У того паршивый глаз… Но и эти слова были как об стену горох. Тогда девочки запели последний куплет: Кто нам даст-подаст, У того алмазный глаз; Кто не даст, не подаст, У того… червивый глаз. Мара только упрямо мотал головой. Рот его был так набит хлебом, что он не мог выговорить ни слова. Ломоть хлеба в его руке быстро уменьшался. Машка стиснула зубы и подбежала к Маре. – Ах ты, буржуйская морда! – закричала она и дёрнула его за синий галстук матроски. – Да оставь ты его, Машка, – сказала Марийка, – пойдём лучше к Саше-переплётчику. Он, наверно, даст нам хлеба, если только у него самого есть. Идём, а? – Идём. Одного боюсь – как бы дедушка нас не заметил. Вон он возле ворот стоит. Старый дворник скоро ушёл в сарай, и девочки прошмыгнули в ворота. Через десять минут они были возле дома Осипова, где жил Саша. Миновав четыре грязных двора, они прошли мимо гаража. Дверь у Саши была открыта настежь. Саша стоял на пороге с веником в руке. – Здравствуй, Саша! – Здравствуйте, девчата! В гости пожаловали? Ну входите, входите. А я вот домой забежали за уборку взялся, пылища у меня развелась, пауки так по стенкам и бегают. Ведь я теперь один живу… Ну входите, чего стали? Садитесь на подоконник, а я буду подметать. Марийка и Машка сели на подоконник и смотрели, как Саша поливает пол из чайника. – Ну как, кучерявая, тебе живётся? – спросил он Марийку. – Хорошо, только Катерина очень сердитая. – А пусть, жалко, что ли? Все помолчали. – Саш, а знаешь, чего мы к тебе пришли? – Знаю, – ответил шутливо Саша, – соскучились… Машка фыркнула. – Это верно, – сказала Марийка вздохнув. – А ещё мы хотели попросить у тебя хлебца, очень есть хочется… – Вон оно что! Чего ж ты сразу не сказала? – Саша вынул из шкафчика кусок ржаного хлеба и копчёную воблу. – Сейчас будем чай пить. Он разжёг примус и поставил подогреть остывший кипяток. Потом он вынул из кармана перочинный нож, нарезал хлеба и очистил воблу. Через минуту девочки сидели за столом и за обе щеки уплетали воблу и запивали её кипятком. – Ну что, веселей стало? – спросил Саша, натягивая потёртую куртку. – Ещё бы нет! – ответили девочки разом. – Вот и хорошо, – сказал Саша. Он снял с полки две толстые пыльные книги и вынул из шкафчика ещё один ломоть хлеба. – Вот вам хлеб, а вот книжки – хватит чтения на целый месяц. Бегите домой, а мне пора… Саша запер дверь и вышел вместе с девочками за ворота. Махнув им рукой, он пошёл к вокзалу, быстро и легко перескакивая через лужи. Марийка долго смотрела ему вслед. Потом она вздохнула и сказала: – А знаешь, я думаю – лучше Саши никого на свете нет! – Подумаешь, на свете нет! – засмеялась Машка. – А что? – окрысилась Марийка. – Ты ещё увидишь – Сашу, наверно, выберут самым главным начальником в городе… – Ври больше! Переплётчики начальниками не бывают. – При советской власти бывают. Это ведь наша власть, рабочая… Не веришь, так спроси у Сеньки. Марийка надулась, но через минуту вспомнила про книги и развернула их. Это были «Мёртвые души» Гоголя и «Оливер Твист» Диккенса. – Сейчас прибегу и буду читать! – сказала Марийка. – Книги толстые, интересные… – Ты почём знаешь, что интересные? – Уж я знаю. «Мёртвые души» – это, наверно, страшная книжка, про покойников… А «Оливер Твист» – это чьё-нибудь прозвище. Марийка запрыгала на одной ноге и запела:. – Оливер Твист, Оливер Твист, Ливер-Ливер-Твист. Машка с Марийкой решили, что с этого дня будут дразнить Мару «Ливер-Твист». Уж очень к нему подходит такое колбасное название. МЫ ВЕРНЁМСЯ! В конце марта по городу стали ходить тревожные слухи. Сутницкий снова начал появляться во дворе. Весь он как-то подбодрился. Медленно шагая по двору, он подолгу разговаривал с Геннингом. Пробегая мимо них, всё чаще и чаще слышала Марийка незнакомое и страшное слово «оккупация». Первого апреля Поля вернулась с работы раньше, чем всегда. – Ну, Марийка, беда! Наши-то отступают, на вокзале суматоха, уже паровозы стоят… – И Саша отступает? Не может быть! – сказала Марийка в ужасе. Вечером, когда мать пошла к дворничихе варить картошку, Марийка, ничего ей не сказав, побежала к Саше в Совет. Было уже совсем темно; улицы были пустынны, кое-где в окнах мерцали огоньки. Фонари не горели, потому что электрическая станция не работала. Шлёпая прямо по лужам, Марийка во весь дух бежала по бульвару. «Успею или не успею? – думала Марийка. – А вдруг он уже уехал!» Она во что бы то ни стало должна была увидеть Сашу-переплётчика и узнать от него, почему это большевики уходят. Потная и заляпанная грязью, в промокших насквозь башмаках, она подбежала к дверям Совета. Возле особняка стоял грузовик. Тяжёлые двери были распахнуты настежь. Марийка увидела тускло освещённый вестибюль. На подносе, который держал в лапах медведь, горела свеча. В полумраке суетились люди. Они выносили какие-то пакеты, ящики, папки с бумагами. Среди них Марийка увидела и Сашу, одетого в перетянутую ремнями солдатскую шинель. – Саша! – бросилась к нему Марийка. – Большевики уходят? Это правда? И ты с ними уйдёшь? [I]– [/I]Да, Марийка, это правда, – ответил Саша. – Но это ненадолго. Мы скоро вернёмся. Он погладил её по волосам, похлопал по плечу. Марийка заплакала. – Говорю тебе – ненадолго, – сказал Саша. – Я вернусь. Марийка уцепилась за Сашин рукав: – Возьми и нас с мамой. – Невозможно, Марийка. Беги-ка лучше домой. Прощай, девочка, будь здорова… Саша поцеловал Марийку а исчез в темноте. Марийка поплелась домой. Теперь она шла потихоньку, еле волоча ноги. На лестнице и в коридоре было темно и душно. Поля ещё не вернулась от дворничихи. Марийка быстро разделась и, оставив у порога мокрые чулки и башмаки, юркнула в постель. Она вся дрожала и старалась ладонями растереть и согреть свои холодные, как лёд ноги. Наконец пальцы немного потеплели, и Марийка уснула. Среди ночи грохнул взрыв, потом другой, третий… Марийка проснулась и села на койке. – Мама! Я боюсь, мама… Поля, одетая, стояла возле окна и смотрела во двор через форточку. Где-то возле реки опять разорвался снаряд. – Ох, горечко-горе… – сказала Поля и, помолчав, добавила: – Вчера на вокзале один человек рассказывал: что на Харьковщине делается – прямо страх. Весь хлеб на селе забрали, селян порют, вешают… Только-только народ вздохнул легче, новую жизнь увидел, и вот опять… Назавтра в город вступили оккупанты и гайдамаки. Докторша, меховщик Геннинг и ещё несколько жильцов дома Сутницкого стояли у ворот, смотрели на проходящие войска. Шли солдаты в железных касках, в голубовато-серых шинелях, с серыми мешками за спиной; за ними грохотали по мостовой серые повозки и кухни, обляпанные грязью. Лица у солдат были усталые, обветренные, тоже какие-то серые; тянулись батальоны гетманских войск, одетые в синие жупаны, новые сапоги и барашковые папахи. За ними снова рота за ротой шли регулярные части оккупантов, грохотали пушки, цокали копытами лошади. У многих лошадей поверх сёдел были прикреплены пулемёты. Под каждый пулемёт был подложен серый коврик. – Вы видите, коврики! Какая аккуратность! – восхищалась Елена Матвеевна. – Ну, эти настоящие! Они уж наведут порядок! – говорил сияющий Геннинг. Марийка стояла в глубине двора рядом с матерью, печником, плотником Легашенко и Липой. Они выглядывали на улицу через решётчатый забор. – Сколько их, идолов! – сказала Липа. – Конца-краю не видать… Все молчали. Подошёл дворник, постоял и сказал, ни к кому не обращаясь: – Вот тебе и акупацыя! Дождались… Вывезут весь хлеб, да ещё и шомполами угостят… – Ну и времечко! – вздохнула Поля. – Эх, Фёдор Петрович! – сказал Легашенко Полуцыгану, – А мы ещё с тобой переселять подвальных собирались. Теперь переселишь, как же! – Это ещё бабушка надвое сказала, – пробормотал Полуцыган и сплюнул в сторону. На улицах появилась нарядная публика, дамы и офицеры. Открылись кинематографы и рестораны. Вернулся жандармский полковник Шамборский. Во дворе говорили, что он теперь опять вошёл в силу – служит в контрразведке и люто расправляется с большевиками. Как-то в погожий весенний день Марийка с Машкой отправились бродить по городу. У расклеенных приказов толпились люди, молча перечитывали серые, ещё не просохшие бумажки и расходились в разные стороны. Глазея по сторонам, девочки прошли вдоль главной улицы. В витрине кондитерской «Ренесанс» был выставлен огромный затейливый торт, весь разукрашенный цветами из крема, цукатов и марципана. Марийка и Машка прижались носами к витрине. – Гляди, красота какая! – зашептала Машина. – Эх, попробовать бы! Мне бы хоть один разочек лизнуть вон ту розу из жёлтого крема… – А мне бы розовенькую. Распахнулась дверь кондитерской, на улицу высунулась толстая седая хозяйка в кружевном чепчике. – Что вы тут топчетесь, пошли вон! – прикрикнула она на девочек. Машка высунула ей язык и, отбежав подальше, крикнула: – А вам жалко? Ну и подавитесь своим тортом! Дальше шли молча. Марийка заговорила первая: – Гонют! А при большевиках нас никто не гнал. Я вон даже в Совет ходила к Саше-переплётчику и то ничего. – Сравнила тоже – при большевиках. Большевики небось наша власть, рабочая… – Где-то теперь наш Саша? – вздохнула Марийка. – Живой ли? – А хорошо, что он удрал, – сказала Машка: – гайдамаки ему спуску бы не дали… Девочки не заметили, как вышли на окраину города и очутились возле Сампсониевского монастыря. Из-за каменной монастырской ограды слышались пьяные песни и ружейные выстрелы. – Что это? – спросила Марийка. – Гайдамаки захватили монастырь. Дед говорил, что где-то тут рядом, за свалкой, они и расстреливают. – Ой, страшно! Пойдём домой. – Погоди. Раз мы уж сюда забрели, давай поищем на свалке черепки. На свалке пахло дохлятиной и гнильём. Дымились на солнце кучи навоза. Внизу, под горой, синел разлившийся Днепр. Марийка и Машка бродили по свалке и выковыривали палками обломки фарфоровой посуды. Если черепки отмыть от грязи, ими можно играть, как с куклами. Большие черепки будут папы и мамы, маленькие – будут дети. Свалка одним концом упиралась в высокий забор. Когда девочки приблизились к забору, они услышали голоса и ржание лошадей. Любопытная Машка нашла в заборе щель и прильнула к ней глазом. – Марийка, Марийка! – испуганно замахала она руками. – Иди скорей, посмотри!… Марийка заглянула в щель. Она увидела широкий двор с каменным амбаром. Двери амбара распахнуты настежь, видны груды мешков, набитых зерном. У дверей амбара, рядом с большими весами, стоял стол. За столом сидели два иностранных офицера и гайдамак. – Гляди, муку везут! – зашептала Машка. И правда, во двор въезжал воз, нагружённый мешками. Рядом с возом хмуро шагал молодой крестьянский парень в вышитой рубашке. У него приняли зерно, взвесили на весах и велели перетащить в амбар. Пока он ворочал мешки, два солдата ввели под конвоем пожилого босого крестьянина. Его подвели к столу. Теперь он стоял совсем близко от забора, и Марийке хорошо было видно его тёмное худое лицо с глубоко запавшими глазами. Одет он был очень бедно, даже пуговиц не было на его латанной свитке, а вместо них пришиты щепочки. Он стоял понурившись и теребил свою вытертую баранью шапку. Офицеры переговорили на своём языке. Когда они умолкли, гайдамак сказал: – Федот Зозуля из села Божедаровка. Задержан как злостный элемент и большевицкий агитатор. Задолженность пять пудов пшеницы и семь пудов ржи. Приговорён к расстрелу. Крестьянин стоял всё так же понурившись, точно не слышал. Но вдруг он приподнял голову и что-то хрипло выкрикнул. В глубоко запавших глазах его 6ыла такая ярость, такая ненависть, что Марийке стало страшно. На секунду она отпрянула от забора. Когда Марийка снова заглянула в щель, она увидела, что конвойные уводят крестьянина, подталкивая его прикладами в спину. Он шёл через двор с. непокрытой всклокоченной головой, волоча по пыли свои чёрные босые пятки. Через минуту где-то за амбаром грянул ружейный залп. В эту ночь Марийка долго не могла заснуть. Стоило закрыть глаза, как перед нею вставала одна и та же картина: широкий, залитый солнцем двор. Конвойные ведут крестьянина. Его лица не видно. Видна только непокрытая всклокоченная голова, худая спина в залатанной свитке и грязные босые пятки, шаркающие по земле… Марийка ворочалась на постели, сжимала кулаки. Она знала – никогда не изгладится из памяти эта картина… ВЫГНАЛИ… Тридцать гайдамацких всадников расположились на полянке во дворе дома Сутницкого вместе со своими лошадьми. Во дворе сразу стало тесно. Ржали лошади, привязанные к наспех сколоченным коновязям, пахло навозом и водкой. От походной кухни тянуло горьким дымком – кашевар готовил обед для гайдамаков из продуктов, набранных по квартирам у жильцов. Полупьяные, хмурые гайдамаки, здоровенные парни в синих жупанах, ходили по двору и осматривали свои новые владения. Первым делом они забрали отца Ляли – меховщика Геннинга – и увели его куда-то со двора. Он вернулся домой поздно ночью оборванный и дрожащий. Машка, которая всегда всё знала, рассказывала, что гайдамаки привели Геннинга на берег Днепра, поставили его спиной к воде, и, прицелившись в него из своих наганов, велели сказать, где он спрятал золото. Геннинг сказал, что золота у него нет, а есть дорогие меха, которые он и отдаст гайдамакам, если они его отпустят. Марийка целый день просидела в комнате, боясь высунуть нос на улицу. Вечером этого же дня три гайдамака пришли к доктору Мануйлову. У одного из них всё лицо было в крови, и он придерживал рукой разбитое ухо. – А ну, позовить дохтура, – сказал он, – нехай вин мени вуха перевьяже… Доктор сделал перевязку. Когда гайдамаки уже уходили, их остановила Елена Матвеевна и попросила войти в столовую. Поля с Марийкой ужинали у раскрытого окна. Марийка поела вареной картошки с луком и лила себе кружку чаю. Мать положила возле кружки два маленьких кусочка сахару: – Не грызи сахар, соси помаленьку. Но Марийка не умела с.осать помаленьку и сразу же проглотила оба кусочка сахара. Поля встала из-за стола: – Пора и ложиться. Ох, спину чего-то ломит. Но только успела она отвернуть край одеяла, как вдруг кто-то сильным ударом ноги распахнул дверь. В комнату ввалились гайдамаки. – Чого расселись? – закричал маленький, с рябоватым лицом и замахнулся нагайкой. – А выкидайсь отсюда, большевицька порода… Гайдамак с забинтованным ухом схватил со стола горячий чайник и выбросил его в окошко. – Ну, выкидайсь! Швидче! Собирай барахло. Всё это произошло в одну минуту. Марийка как сидела с кружкой в руках, так и застыла на месте. – Да куда ж нам пойти, люди добрые? – заплакала Поля. – А ну, поговори ещё! – крикнул рябой гайдамак. – Пойдём, мама, пойдём, – зашептала Марийка. Ей казалось, что если они пробудут в швейной комнате ещё хоть минуту, то гайдамаки их убьют Что им стоит? Вон они того крестьянина из-за пяти пудов пшеницы расстреляли… Она схватила подушку и синий кувшин и побежала из комнаты. Позади неё Поля, всхлипывая, несла корзинку и узел с постелью. В коридоре им не встретилось ни души, все двери к доктору были плотно прикрыты. Они вышли на крыльцо и остановились. Было уже совсем темно, на небе мерцали крупные звёзды. С полянки доносилась хриплая пьяная песня: Де ж тая дивчинонька, Що я женихався… Марийка крепче прижала к груди синий кувшин. Поля перестала плакать и поправила на спине узел с постелью. – Мам, а мам… – сказала Марийка. Поля молчала и, сжав губы, смотрела на полянку. – Ма-ма! Куда ж мы теперь? – Пойдём к печнику. У него переночуем, а там видно будет… Они спустились в подвал к печнику. – Выгнали!… – всплеснула руками Наталья, увидев на пороге Полю и Марийку, нагружённых вещами. – Чего ж вы стали? Кладите вещи. С этого вечера Поля с Марийкой поселились у Полуцыгана. На другой день печник притащил откуда-то деревянный топчан. Он поставил его в углу за печкой. – Вот вам, Пелагея Ивановна, и спальня. Тепло и низко, и тараканы близко. Живите тут хоть год – в тесноте, как говорится, да не в обиде. Поля засмеялась, но Марийка видела, что у неё дрожат губы и она с трудом удерживается от слёз. Поля поступила уборщицей в ту же больницу, где работала Наталья. Обе женщины возвращались вечером. Печник целые дни где-то пропадал. Он приходил поздно ночью, когда Марийка уже спала, а то и совсем не приходил – оставался ночевать у своего приятеля Ивана Ивановича. Марийка стала в подвале полной хозяйкой. Она прибирала, топила печку, стряпала обед и командовала Сенькой (горбатую Веру она жалела и не позволяла ей ничего делать). Сенька по-прежнему возился со своей химией – бутылками, мазями и вонючими растворами, – но когда Марийка посылала его раздобыть дров или принести воды, он покорно отставлял в сторону свои банки и бежал за щепками на лесопилку или за кипятком в прачечную. Каждое утро, ещё лёжа в постели, Марий и Вера начинали обсуждать, что они сегодня будут стряпать. – Со вчерашнего дня у нас осталось четыре картошки, бурак и миска больничного супу, перечисляла Марийка. – Значит, так: суп разогреем – раз, а из бурака и картошки сделаем винегрет – два; вот только луку надо будет настрелять… – А макуху забыла? У нас ещё макуха есть, – говорила Вера. Но Сеньке такой обед был не по вкусу. – Тоже суп называется! – ворчал он. – Вода с пшой да пша с водой! А макуха эта у меня уже из горла лезет. Вот чего мне захотелось, так это колбаски. Видели, рядом с комендатурой колбасная открылась? На окошке ветчина лежит, розовая-розовая. Первый сорт. – А цены какие! – рассуждала Вера. – Двадцать марок фунт колбасы, а если на кроныперевести, так ещё дороже… – А я кроны ещё ни разу не видел, – говорил Сенька, – а кроме крон, видал все деньги – и думские, и царские, и керенки, и украинские карбованцы. Да что же толку, что видал! У нас-то ведь их нету… Гайдамаки стояли во дворе почти всё лето. Они разместились по двое и по трое в самых лучших квартирах; в гостиной у Сутницкого они продырявили весь потолок, сбивая выстрелами подвески с хрустальной люстры. Первое время, пока во дворе были гайдамаки, Марийка почти не выходила из подвала. Ей казалось, что она обязательно встретит того маленького гайдамака с рябоватым лицом, который назвал их «большевицкой породой». Она вздрагивала от каждого выкрика и шума на дворе. Из памяти не выходило то, что она видела на свалке сквозь щель забора. А Сенька – тот нисколько не боялся гайдамаков. Он часто бегал на полянку, где стояли лошади, и даже водил их на водопой к колодцу, за что гайдамаки однажды угостили его папиросами и салом. Как-то вечером Марийка увидела во дворе Ванду Шамборскую, которая прогуливалась под акациями, нежно обнявшись с Лорой. Ванда заметно подросла, и нос у неё стал ещё длиннее. На ней было новое платье. Ванда первая заметила Марийку и подтолкнула Лору в бок[I]. [/I]Та оглянулась, повертела рыжими кудряшками и крикнула: – Что, проучили? Теперь сиди в подвале и знай своё место. Марийка ничего не ответила, только сжала кулаки. В эту минуту где-то хлопнула оконная рама. Марийка подняла глаза и увидела Катерину, которая протирала окно швейной комнаты. Это было то самое окошко, откуда Марийка мечтала пускать мыльные пузыри… ГАЙДАМАКИ В тёплый, летний вечер подвальные ребята собрались на заднем дворе. Они долго бегали по деревянным мосткам и под конец решили играть в жмурки. – Чур-чура, я пересчитываю! – крикнула Марийка. Все стали в кружок, и она начала считать: Ана-вана, тата-ния, Сия-вия, компания, Сильва, лека, тика-та, Ана-вана, бан… В этот вечер Марийке неизвестно с чего было так весело, как давно не бывало. После долгого сиденья в доме двор ей казался каким-то новым и просторным, а все ребята – добрыми и хорошими. Даже толстому Маре, который стоял в стороне с тачкой в руках, ей хотелось сделать что-нибудь приятное. Марийка похлопала его по плечу и позвала играть в жмурки. Она была очень довольна, когда ей сразу выпал черёд жмуриться. Ей казалось, что ноги сейчас у неё очень быстрые, а руки сильные, и стоит ей только захотеть, как она сразу переловит всех ребят. Повернувшись носом к курятнику, она ждала, пока запрячутся ребята. Она слышала топот убегавших ног и смех. Кто-то, тяжело сопя, пробежал близко от неё. «Наверно, Мара, «Ливер-Твист», – Подумала Марийка и закричала: – Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать! Кто не заховался, я не виноват… Она стояла, зажмурив глаза и уткнувшись носом в деревянную решётку курятника. Вокруг было тихо-тихо. Можно было подумать, что она стоит ночью совсем одна в огромной степи. Вдруг где-то совсем близко ударил выстрел. Марийке показалось, что выстрелили над её ухом. Она вздрогнула и открыла глаза. Из-за сарая, с помойки, из-за курятника выглядывали испуганные ребята. – Возле наших ворот стреляют. Бежим смотреть! На улице у ворот стоял печник Полуцыган. Его окружило несколько гайдамаков, с ними был один солдат в железной каске. Маленький рябоватый гайдамак, тот самый, что выселял Полю с Марийкой, держал печника за рукав и кричал: – Ведить його до комендатуры! Вин тут комиссаром всего двора був… Второй гайдамак ударил печника нагайкой и подтолкнул вперёд. Полуцыган что-то говорил, но его не слушали. – Папа! – закричала Вера и вся затряслась. Сенька бросился было к отцу, но Марийка, схватив его за руку, оттащила в сторону. Уж она-то знала, что с гайдамаками шутить нельзя! Печника повели вдоль улицы. Ещё издали, завидев гайдамаков, размахивающих нагайками, прохожие переходили на другую сторону. Вера потопталась на месте и вдруг заплакала тоненьким голоском. – Не реви, дурёха! – прикрикнул Сенька. – Бегите лучше с Марийкой в больницу, скажите маме. А я побегу за ними, посмотрю, куда они батьку повели… Марийка е Верой побежали в больницу, а остальные ребята разбрелись по домам. Им было уже не до игр. Когда девочки вернулись в подвал, а с ними и перепуганная Наталья, Сенька был уже дома. – Ну что? Куда повели? – бросилась к нему Наталья. – Я следом за ними до самой Казачьей улицы бежал, – сказал Сенька. – Батька упирается, не хочет с ними идти, а тот рябой чорт нагайкой по уху р-раз… – А потом что? – перебила его Вера, всхлипывая. – А потом тот рябой оглянулся и меня признал. Я его коня как раз вчера напувать водил. «Тебе чего, – говорит, – надо? Пошёл прочь, пока нагайкой не заработал». Ну, я и повернул обратно… Среди ночи, когда все уже устали ждать и улеглись, вдруг раздался стук в окошко. – Кто тут? Чего надо? – спросила Наталья, вскочив с постели. – Свои! Открой, Наташа! В комнату ввалился Полуцыган. Он был шапки, весь какой-то всклокоченный, весёлый и пьяный. На правой его щеке краснел рубец. – Выпустили! – ахнула Наталья. – Кого – меня? Да разве ж они смеют? Я мастер… Печка меня не подведёт! «Твоя, – грит, – работа, Фёдор, пять лет стоит и ремонта не просит. И хлебы румяные, ну точно на солнышке пеклись…» Выпустили. Подвезло. Печник ещё долго что-то бормотал про какую-то печку, про деревню Весёлый Гай и про какого-то мельника. Наталья ничего от него не могла добиться и уложила его спать. А утром, когда Полуцыган проспался, он рассказал, что по дороге в комендатуру один из гайдамаков признал в нём знакомого. Пять лет назад, когда Полуцыган ездил работать на Киевщину, он сложил новую печку в хате богатого кулака-мельника из деревни Весёлый Гай; печка вышла такая удачная, что мельничиха нахвалиться не могла и каждый раз, когда пекла хлебы, вспоминала печника. Гайдамак оказался сыном этой самой мельничихи, он узнал Полуцыгана, заступился за него и увёл прямо от ворот комендатуры в шинок. Полуцыган долго после этого рассказывал про свой арест и хвалился, что печка его не подвела. А в конце лета гайдамаки арестовали плотника Легашенко. Легашенко рассказывал как-то во дворе, что в именье Сутницкого Заерчановке взбунтовались крестьяне против оккупантов, которых прислали на село для усмирения. У крестьян отобрали всё помещичье добро, а потом устроили поголовную порку. – Погодите, ещё не то будет, – говорил Легашенко, судорожно передёргивая шекой. – Гетман Скоропадский нам покажет, почём фунт лиха, если мы сами за ум не возьмёмся. Так говорил Легашенко, а кто-то на него донёс. Через несколько дней после ареста плотника соседки научили Липу сходить к полковнику Шамборскому и попросить, чтобы он похлопотал за её мужа. Липа отправилась к полковнику. Марийка была в это время во дворе и видела, как прачка долго топталась у чёрной лестницы, прежде чем подняться к Шамборским. Вышла она от них очень скоро, бледная, с заплаканным лицом. В подвале у печника она рассказывала, что самого полковника не было дома, а Шамборская и слушать её не захотела. «Убирайся вон! – кричала она. – Теперь кланяться пришла, а при большевиках небось только и думала, как в нашу квартиру въехать…» Неделя сменялась неделей. Наступила осень. Легашенко так и не вернулся. КИНОДРАМА «В СТАРИННОЙ БАШНЕ» Всё лето цирк не работал. Полотняный шатёр, где раньше выступал Патапуф, ещё полгода назад разобрал и увёз директор бродячей труппы, а каменный городской цирк был закрыт, потому что при наступлении оккупантов трёхдюймовый снаряд разворотил в крыше огромную дыру. Почти все артисты разъехались кто куда. Только Патапуф и ещё несколько человек – борцы Макаровы, танцовщица Зоя Жемчужная и дрессировщик Адольф – так и застряли в городе. Патапуф устроился флейтистом в оркестр большого ресторана «Пикадилли» и изредка, когда его приглашали, выступал в городском саду. Стэлла хозяйничала и по два часа в день кувыркалась в кольцах, чтобы не позабыть старых упражнений, Она часто приходила к Mapийке в подвал и обижалась, если Марийка долго её не навещала. А Марийке теперь некогда было ходить по гостям. Она зарабатывала деньги. Целые дни они с Верой сидели возле окошка и чинили грубое бязевое бельё, которое раз в неделю приносили из больницы Поля с Натальей. Больница платила за починку иной раз деньгами, иной раз и пайком. За пайком Марийка и Вера ходили всегда сами. Они не без удовольствия стояли в очереди перед кладовой, где пахло карболкой, махоркой и салом, а потом тащили через весь город заработанные селёдки. Марийка научилась быстро шить, но как она ни старалась, её заплаты всё же топорщились пузырём, не то что у Веры. – Отчего это у меня так не выходит? – говорила Марийка, рассматривая ровные квадратные заплатки Веры, обведённые узенькой дорожкой двойного шва. – А ты не кружком заплатки вырезай, а четырёхугольником, вот и будет ровно, – учила Вера. – Гляди, как надо. Она разворачивала перед Марийкой жёлтую бязевую простыню, всю испещрённую заплатками и чёрными печатями. Иногда и Стэлла бралась за шитьё. Но она не могла долго усидеть на одном месте. Нитки у неё путались и рвались, и она накалывала пальцы, потому что никак не могла привыкнуть к напёрстку. – Нет, не могу! К чёрту, к чёрту! – ругалась она и, скомкав простыню, швыряла её на пол. – Эх ты, швея! – подсмеивалась над ней Вера. – Да разве ж так шьют? Нитка-то у тебя какая – конца-краю не видно. Мама всегда говорит: длинная нитка – ленивая девка… – Я не буду шить, не умею шить, не хочу я шить, не желаю шить!… – начинала распевать Стэлла. Она расстилала на полу простыню и принималась кувыркаться и ходить на руках. Потом они с Сенькой затевали французскую борьбу – кто кого скорее положит на лопатки. Тут уж и Марийка, не вытерпев, швыряла в сторону шитьё и тоже кидалась бороться. Поднималась возня. Борцы визжали, таскали друг дружку за волосы и бросали друг в друга подушками. А Вера по-прежнему сидела на своём высоком стуле с шитьём в руках и только щурилась, когда над её головой пролетала подушка. – Ну, хватит, ребята! Пошалили и хватит… – говорила она спокойным тоненьким голоском. Осень в этом году была очень дождливая, целые дни моросил мелкий дождик, и небо было обложено тучами. Как-то в конце октября выдался хороший, ясный день. Марийка вышла во двор и оглянулась по сторонам. Светило нежаркое, осеннее солнце, деревья стояли без листьев; в поредевших ветвях точно шапки, торчали вороньи гнёзда. Только одни акации ещё зеленели. Полянка, где недавно ржали лошади, топтались и орали гайдамаки, теперь опустела. Гайдамаки переехали в монастырское подворье: там было им просторнее. Пусто и тихо стало теперь во дворе. Только тощая собака с обвислым брюхом бродила по вытоптанной траве и рылась в мусоре. Марийка пошарила в карманах и, размахнувшись что есть силы, бросила собаке корку. Вдруг за воротами послышалось цоканье копыт и щёлканье кнута. Старый дворник, семеня, подбежал к воротам и шире распахнул железную створку. Во двор въехала высокая блестящая коляска. В ней, вытянувшись в струнку, сидел худощавый офицер. У него была жилистая шея и длинное, узкое лицо, которое казалось ещё длиннее под высокой твёрдой фуражкой. Коляска остановилась возле подъезда доктора Мануйлова. Офицер выпрыгнул из коляски и, звеня шпорами, вошёл в подъезд. – Марийка, это кто приехал? – спросила Машка, выскочившая на крыльцо. – Не знаю, офицер какой-то. – Он и вчера был – лейтенант по-ихнему называется. Катерина рассказывала, что он каждый день к докторше ездит. Видно, страх как влюбился… Марийка и Машка начали рассматривать чёрного рысака, который нетерпеливо топтался на одном месте, часто переступая своими стройными забинтованными ногами. Из подъезда выбежала Лора. На ней было новое пальто, и в руках она держала маленький шёлковый зонтик. Лора уселась в коляску и, раскрыв над головой зонтик, оглянулась по сторонам. Ей, видно, хотелось, чтобы весь двор поглядел на неё в эту минуту. Марийка нарочно спряталась за дерево и посматривала оттуда украдкой. Она видела, как на крыльце появилась Елена Матвеевна, нарядная, в шляпе с перьями. За нею вышли лейтенант и ещё какой-то русский офицер. Офицеры разговаривали не по-русски, а докторша больше улыбалась и кивала головой. Они сели в коляску. Солдат натянул вожжи, и рысак тронулся с места. Когда экипаж проезжал мимо Марийки, она выглянула из-за дерева и увидела русского офицера, сидевшего на передней скамеечке против докторши и лейтенанта. Это был Саша-студент. Он немножко располнел, и на щеке у него чернел какой-то пластырь. «Вот, – подумала Марийка, – этот вернулся и ничего на войне ему не сделалось. Растолстел только. Наверно, и на войну не ездил, а где-нибудь на вокзале в буфете просидел… А Саша-переплётчик неизвестно где… Может, убили…» Старый дворник, затворяя ворота, ворчал: – Ну, теперь, докторше житьё, что у Христе за пазухой. Басурмана в кавалеры взяла, а племянничек в контрразведку пристроился. Вечером Марийка зашла к Стэлле: они давно уже с ней собирались погулять по городу и поглазеть на магазины. – Стэлла, – сказала Марийка, – сходим сегодня погулять, погода очень хорошая, как летом! – Пойдём. Забежим к папе в ресторан. Taм играет оркестр не хуже нашего циркового. Взявшись за руки, Стэлла и Марийка вышли за ворота. На главной улице было столько гуляющих, что девочки с трудом проталкивались вперёд. Кинематографы и окна магазинов были яркo освещены. Из городского сада ветер доносил обрывки музыки. На углу старик-газетчик с трудом выкрикивал нерусские названия газет. Прошёл краснощёкий подтянутый офицер, весь обвешанный пакетами. – Ишь, сколько накупил! – сказала Стэлла с ненавистью, проводив его взглядом. – И как это они, черти, не обожрутся… – Они за нас с тобой наедаются. Стэлла наклонилась к Марийкиному уху. – Если б ты знала, как я их ненавижу! Как я их ненавижу!… – повторила она и даже задохнулась от злости. – Молчи! Ещё услышат, – зашептала Марийка. Возле ресторана «Пикадилли» Стэлла остановилась, поправила на голове шапочку и толкнула дверь. Марийке в уши ударила музыка, в лицо пахнуло запахом вкусной еды и духов. В большом зале за столиками сидели дамы и военные. Оттого, что в этом зале были розовые стены, розовые шторы, розовые абажуры, и лица у всех казались очень розовыми. Музыка, розовый свет, цветы на столиках – всё это ошеломило Марийку. Она точно приросла к порогу и испуганно смотрела на Стэллу, которая прошла уже через весь зал и, обернувшись, кивала Марийке. Марийке казалось, что все на неё смотрят. Сгорбившись, бочком-бочком она кое-как пробралась между столиками к Стэлле. – Марийка, ты видишь, папу? – шепнула ей Стэлла. Но так как они стояли под самой эстрадой, а эстрада была высоко, Марийка видела только широкий коричневый бок контрабаса, стоявшего на полу, и чьи-то ноги в чёрных брюках. Когда музыка перестала играть, Стэлла вдруг сорвалась с места и подбежала к дверце сбоку эстрады. Там стоял Патапуф. Наклонившись вниз, он что-то протянул Стэлле. Лицо у него было сердитое. Стэлла быстро вернулась к Maрийке. – Идём скорее! Папа нам дал билеты в кинематограф. Сейчас начнётся сеанс. – Что папа тебе сказал? Он сердится? – спросила Марийка, когда они вышли на улицу. – Нет, только он не любит, когда я прихожу к нему в ресторан. Кинематограф помещался в этом же дом; только с другой стороны. Стэлла с Марийкой вошли в фойе и присели на бархатный диванчик. Марийка была здесь уже однажды на собрании кухарок. – Стэлла, а какая картина будет? – А вон афиша висит: кинодрама «В старинной башне». Наверно, интересная… Наконец сеанс начался. По полотну побежали серые волны. Вот и старинная башня. Она стоит на скале, у самого моря. В этой башне заточена графиня Виолетта. У графини белокурые косы и такие длинные ресницы, что они отбрасывают на полщеки зубчатую тень. Старик-отчим разлучил графиню Виолетту с женихом и хочет её отравить, чтобы завладеть её богатством. Слуга-негр приносит Виолетте целую корзину отравленных фруктов. – Ой, неужели она съест! – шепчет Марийка, дёргая Стэллу за рукав. Но в это время в стрельчатое окно башни уж влезает молодой моряк. Это жених. Он выхватывает из рук графини отравленный персик, и они оба спускаются по верёвочной лестнице прямо в яхту, которая ждёт внизу с поднятыми парусами. Вот и всё. Когда на экране заплясал красненький петушок, Марийка вздохнула. Ей было жалко, что картина кончилась, и в то же время она радовалась, что прекрасная Виолетта спасена. Медленно двигаясь в толпе, Стэлла и Марийка выбрались на улицу. – Чудная картина! – сказала Стэлла. Марийка молчала. Она думала о том, как это хорошо быть такой красивой, как Виолетта. С красавицами всегда происходят разные интересные истории. А вот её, Марийку, уж конечно, никто не стал бы спасать из башни, если б она туда попала… Ну что бы начать с каждым днём постепенно хорошеть! Сейчас Марийке десять лет. Если бы она сразу же, с сегодняшнего вечера, начала понемножку хорошеть, то к шестнадцати годам она стала бы красавицей. У неё бы выросли золотые или чёрные-чёрные волосы до самого пола, а рот бы совсем не рос и остался маленьким, как у куклы. – О чём ты думаешь? Скажи! – приставала Стэлла. Но Марийка так и не сказала. Не успели они пройти и десяти шагов, как увидели высокого человека в клетчатом пальто, который шагал им навстречу с флейтой под мышкой. Это был Патапуф. Лицо у него было усталое, он молчал. – Понравилось? – спросил он отрывисто, и свернул в переулок, где была ближняя дорога. В переулке было пусто. Когда-то во всю длину переулка тянулся дощатый забор, отгораживавший мыловаренный завод. Забор давно разобрали на дрова, а завод сгорел и превратился в груду развалин с торчащими во все стороны обуглившимися балками. Ночью, при лунном свете эти развалины казались особенно страшными: то и дело мерещилось, что там кто-то притаился и ждёт. Стэлла и Марийка жались поближе к Патапуфу. Когда они прошли половину переулка, позади послышались осторожные шаги. Марийка оглянулась, но в темноте никого не было видно; в это время луна спряталась за облако, и переулок потонул в темноте. Шаги приближались. Кто-то их догонял. Патапуф остановился и начал прислушиваться. Шаги сразу стихли. Патапуф двинулся дальше. И снова девочки услышали шаги. Только когда краешек луны опять выглянул из-за облаков, Марийка и Стэлла увидели человека, который их догонял. Это был молодой деревенский парень в барашковой шапке, с кнутом в руке. Парень дотронулся кнутовищем до плеча Патапуфа и сказал каким-то знакомым голосом: – Вечер добрый! У Марийки дрогнуло сердце и даже в горле пересохло. Она провела сухим языком по cухим губам, шагнула ближе и замерла. Саша-переплётчик! Она уже раскрыла рот, чтобы закричать от неожиданности, и толкнула Стэллу, но Патапуф, наклонившись к ней, сказал: – Тихо! Если его узнают, плохо будет. Идите вперёд и не оглядывайтесь. Стэлла с Марийкой обогнали Сашу и Патапуфа и пошли по переулку, прислушиваясь к их шагам. «Вернулся! – думала Марийка. – Переодетый – значит, за ним следят». Навстречу им несколько раз попадались прохожие, проехал верхом на лошади солдат, но никто не обратил внимания на высокого мужчину с флейтой, на крестьянского парня и двух девочек, быстро бежавших впереди. Возле круглого здания зимнего цирка Патапуф и Саша остановились. Патапуф оглянулся по сторонам, потом приоткрыл какую-то маленькую дверь, пропустил Сашу вперёд и вошёл сам. Девочкам он шепнул: – Подождите меня. Дверь за ними тихо захлопнулась. ТАЙНА МАРИЙКИ И СТЭЛЛЫ Весь следующий день Марийка жила в страхе – как бы кому-нибудь не проговориться о том, что Саша вернулся и прячется в цирке. Ей так и хотелось рассказать матери, или Вере, или Сеньке эту новость. Она не могла ни есть, ни пить, ёрзала на месте. У неё даже разболелась голова из-за того, что она одна знала такой страшный секрет, и она думала, что если бы можно было про это поговорить, то ей бы стало легче. Наконец Марийка не выдержала: – Что я тебе расскажу, Вера… Вера приподняла голову от шитья: – Ну что? – Знаешь, когда мы вчера шли со Стэллой из кинематографа… – Ну? – …так было очень холодно… – Только это! А я думала, с вами что-нибудь приключилось. – Ей-богу, не приключилось… Марийка бросила работу и с горящими щеками выскочила в сени. «Дура! Малахольная… – ругала она себя. – Чуть-чуть не проболталась!» После обеда она побежала к Стэлле. Стэлла была одна. Она плотно прикрыла за Марийкой дверь и сказала: – Хорошо, что ты пришла. Вечером попозже мы пойдём «туда». Ты никому не сказала? – Нет. – То-то же! Жди меня ровно в десять часов на бульваре. Никто не должен видеть, что мы вместе уходим со двора. Вечером в подвале все сидели за столом и пили чай с сахарином. Топилась печка, горели две тусклые коптилки, и оттого, что за тёмными окнами звенел дождь, казалось, что тут как-то особенно светло и уютно. Печник сидел за столом босой, без пояса и вполголоса, часто посматривая на дверь, рассказывал о том, как оккупанты целыми составами отправляют к себе хлеб нового урожая и как возле Павлограда крестьяне разворотили насыпь и сбросили под откос паровоз. Марийка глотала горячий, приторно сладкий чай, а сама то и дело поглядывала на часы. Без десяти минут десять она вышла из-за стола и начала натягивать пальтишко. – Ты куда это собралась на ночь глядя? – спросила Поля. – Дождь так и хлещет… – Я к Стэлле, ненадолго. Она мне книжку обещала дать. Не слушая, что ей говорит мать, Марийка выскочила за дверь и побежала через двор. Холодные капли осеннего дождя попадали ей за воротник. Добежав до калитки, Марийка вдруг остановилась. «Что я наделала? – думала она. – Не надо было говорить, что я иду к Стэлле. Как бы чего не вышло…» Потом она махнула рукой и побежала дальше. Бульвар был пуст. Качались под ветром поредевшие деревья, дождь барабанил по мокрым скамейкам. Стэллы не было на условленном месте. Прошло пять минут. Марийка промокла до костей, а Стэлла всё не шла. Может быть, она, не дождавшись, ушла одна или, может быть, она ждёт Марийку у себя дома? Марийка кинулась бежать обратно, но тотчас же остановилась. Нет, никто не Должен видеть, что она бегает к Стэлле. Так она топталась на одном месте, не зная, что делать, пока не увидела у фонаря в конце аллеи маленькую фигурку под большим зонтиком. Это была Стэлла. – Марийка, ты здесь? А я думала, что ты испугаешься дождя. Ну, бери меня под руку. Они побежали, прячась обе под зонтиком. – Что ты несёшь? – спросила Марийка, заметив у Стэллы в руках узелок. – Это еда для него. Он ведь целый день сидит голодный. Мы будем носить ему что-нибудь каждый вечер. – Стзлла, а его в цирке не найдут? Как ты думаешь? – Думаю, что нет. Ведь цирк сейчас закрыт, там никого нет, кроме крыс. Папа сказал, что лучшего места не сыщешь… – Ну, а если гайдамаки найдут, что тогда? – Тогда расстреляют. Вот и цирк. Они обогнули забитый досками главный вход и подошли к маленькой боковой дверце. Стэлла сложила зонтик и тихонько стукнула в дверь. Марийка оглянулась. Улица терялась в темноте. Дождь лил всё сильнее. Дверь приоткрылась и пропустила девочек. – Идите за мною, – услышала Марийка Сашин голос. В темноте, ощупывая стенки, они прошли через какой-то коридор, свернули направо, потом налево, поднялись по железной лестнице и очутились в крохотной комнатушке, где возле зеркала горела свеча. Это была артистическая уборная. На стене висели обрывки афиш и обручи, затянутые продранной папиросной бумагой. На полу валялись какие-то пёстрые тряпки. Саша-переплётчик был теперь уже без шапки, но в той же крестьянской рубашке и широких штанах. Он, улыбаясь, смотрел на Марийку. – Здравствуй, кучерявая! Видишь, я вернулся, как обещал. Здорово, Стэлла… Принесли мне поесть? Это дело! Я готов съесть хоть целого вола. [IMG]https://online-knigi.com/pic/4754/1386598354/pic_12.png[/IMG] [I]– Здравствуй, кучерявая! Видишь, я вернулся, как обещал. —Саша присел на ящик и начал хлебать суп.[/I] Стэлла торопливо развязала узелок и вытащила кастрюльку, ложку и тарелку, прикрытую крышкой. – Здесь суп, а это картофельные котлеты – я сама жарила… Тут ещё вобла и хлеб вам к завтра. Саша присел на ящик и начал хлебать суп. Девочки стояли в сторонке и молча глядели ему рот. Саша съел суп, три котлеты и большой кусок хлеба, потом протянул Стэлле пустую кастрюль и сказал: – Молодец, Стэлла. Вкусно стряпаешь. Ну; Марийка, как живёшь? Как мать? – Мы теперь у печника живём, Саша. Нас гайдамаки выселили. Они чайник в окошко выбросили, носик так и отломился. И знаешь, Саша, мы с Машкой видели, как повели расстреливать одного крестьянина. А Легашенко арестованный. Вот уже третий месяц не возвращается… Саша, а ты больше не уедешь? – Нет, кучерявая. В городе осталось много наших, они ушли в подполье, но продолжают вести работу. Мне нужно держать с ними связь. Когда девочки уходили, Саша вытащил из кармана письмо. – Помнишь, Марийка, когда у тебя запорошило глаз, я водил тебя к моим знакомым? – Помню. Это где вы газету выпускали? – Вот-вот. Сможешь найти тот дом? – Смогу. – Сходи туда завтра и передай Анне Ивановне письмо так, чтобы никто не видал. Домой Марийка вернулась в двенадцатом часу ночи. В подвале все уже спали. Поля встала с постели, чтобы открыть дочке дверь, и, когда та вошла, дёрнула её за ухо. – Погоди, завтра тебе ещё не так попадёт! Полуночница! Марийка ничего не ответила, разделась в темноте и юркнула в постель. В кулаке она крепко сжимала Сашино письмо. На следующее утро она отнесла письмо Анне Ивановне. Но к Саше в этот вечер ей не удалось пойти – мать строго-настрого запретила ей отлучаться из дому в такой поздний час. К Марийкиной радости, дня через три после появления Саши Поля начала работать в ночную смену. Каждый раз, когда время приближалось к семи часам вечера и Поле пора было уходить на ночное дежурство, Марийка от волнения не могла найти себе места. Ей всё казалось, что мать слишком долго собирается или что она совсем раздумала идти сегодня на работу. – Ой, уже без четверти шесть! – говорила Марийка, как бы невзначай взглядывая на часы. Поля как ни в чём не бывало продолжала разговаривать с Натальей. Марийка начинала вертеться у неё под ногами. – Мама, – спрашивала она робко, – а ты сегодня разве не в ночной дежуришь? – В ночной. А что? – Да ничего, я просто так… Как только Поля уходила, Марийка сейчас же бежала к Стэлле: – Мама ушла! Сегодня я пойду… – Вот хорошо! – радовалась Стэлла. – Знаешь, вдвоём не так страшно. Вчера, шла одна, мне всё казалось, что кто-то меня догоняет. Оглянусь – нет, никого не видно. Марийка вытаскивала из кармана пакетик, завёрнутый в промасленную бумагу. – Вот, возьми, это для него… – Это что? Творожник! А я сегодня картошки нажарила полную кастрюлю… Вот только хлеба маловато. Каждый раз, когда Марийку посылали в лавку или на базар, она делала петлю, чтобы пройти мимо цирка. Она обходила со всех сторон круглое облупленное здание с забитым досками входом. Маленькая боковая дверца была плотно прикрыта, даже как будто заколочена сверху ржавыми гвоздями. Марийка с облегчением вздыхала и шла дальше. Все дни она жила в страхе. Она точно выросла сразу, и все её прежние заботы и дела стали казаться ей мелкими и неинтересными. Она почти всё время думала об одном – о своей тайне. Марийка так боялась проговориться, что стала очень молчаливой. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Бродская "Марийкино детство"