Глава 24
Клайд дошел в своих показаниях до той поры, когда из Куинси, штат Иллинойс (там его родители одно время работали в Армии спасения), семья переехала в Канзас-Сити, где он, начиная с двенадцати и вплоть до пятнадцати лет, пытался найти какую-нибудь работу, потому что ему не нравилось учиться в школе и одновременно участвовать в религиозной деятельности, как того хотели родители.
– И успешно шло ваше ученье в школе?
– Нет, сэр. Нам приходилось слишком часто переезжать.
– В каком классе вы учились, когда вам было двенадцать лет?
– Видите ли, мне уже полагалось перейти в седьмой, но я был только в шестом. Поэтому мне и не нравилось в школе.
– А как вы относились к религиозной деятельности родителей?
– Да что ж, это дело хорошее… только я не любил по вечерам петь псалмы на улицах.
И так он рассказывал дальше: о том, как служил в дешевой лавчонке, как продавал содовую воду и разносил газеты, пока, наконец, не стал рассыльным в «Грин-Дэвидсон» – лучшем отеле в Канзас-Сити, пояснил он.
– Ну, вот что… – произнес Джефсон. (Он боялся, что Мейсон, стремясь вызвать недоверие к Клайду как свидетелю, станет чересчур копаться в происшествии с разбитым автомобилем и убитой девочкой в Канзас-Сити и испортит впечатление от показаний Клайда, – и решил опередить противника. Несомненно, правильно ведя допрос, можно будет объяснить и смягчить всю эту историю, а если предоставить это Мейсону, он, конечно, сделает из нее нечто чрезвычайно мрачное.) И потому Джефсон продолжал:
– Сколько же времени вы там служили?
– Немного больше года.
– А почему ушли?
– Видите ли, тут случилось одно несчастье…
– Какое именно?
И Клайд, заранее подготовленный и вымуштрованный, подробнейшим образом рассказал обо всем, включая с.мерть девочки и свое бегство, – всем этим Мейсон, конечно, собирался заняться сам. И теперь, слушая Клайда, он только покачал головой и проворчал иронически:
– Сам преподнес… недурно сделано!
А Джефсон, понимая все значение происходящего (похоже, что он вывел из строя одно из лучших орудий мистера Мейсона!), продолжал:
– Сколько, вы сказали, вам тогда было лет?
– Шел восемнадцатый.
– Стало быть, вы хотите сказать следующее, – продолжал он, покончив со всеми вопросами, какие мог придумать в связи с этим происшествием, – вы не знали, что могли вернуться, поскольку машину взяли не вы, и не знали, что после ваших объяснений родители могли взять вас на поруки.
– Заявляю протест! – крикнул Мейсон. – Ничем не доказано, что он мог вернуться в Канзас-Сити и что родители могли взять его на поруки.
– Протест принят! – прогремел судья со своего возвышения. – Попрошу защиту при допросе свидетеля держаться ближе к делу.
– Снимаю вопрос, – отозвался со своего места Белнеп.
– Нет, сэр, я этого не знал, – все-таки ответил Клайд.
– Во всяком случае именно по этой причине, уехав из Канзас-Сити, вы стали называть себя Тенет, как вы мне говорили? – продолжал Джефсон.
– Да, сэр.
– Кстати, Клайд, откуда вы взяли фамилию Тенет?
– Так звали мальчика, с которым я играл в Куинси.
– И это был хороший мальчик?
– Заявляю протест! – крикнул с места Мейсон. – Неправильно, несущественно, не относится к делу.
– Однако он мог дружить с хорошим мальчиком, наперекор всему, в чем вы хотели бы уверить присяжных, и в этом смысле мой вопрос очень даже относится к делу, – ехидно заметил Джефсон.
– Протест принят! – загремел судья Оберуолцер.
– А вам тогда не приходило в голову, что настоящему Тенету это может не понравиться и что вы можете доставить ему неприятности, раз его именем пользуется человек, вынужденный скрываться?
– Нет, сэр… я думал, что Тенетов ужасно много…
Тут слушателям полагалось бы снисходительно улыбнуться, но публика была так враждебно настроена, с таким ожесточением относилась к Клайду, что не могло быть и речи о подобном легкомыслии в зале суда.
– Послушайте, Клайд, – продолжал Джефсон, поняв, что ему не удалось смягчить настроение толпы, – вы ведь любили свою мать, не так ли?
Протест, перепалка, и в конце концов вопрос признан допустимым и законным.
– Да, сэр, конечно, я любил ее, – ответил Клайд, но после легкого колебания, которое не прошло незамеченным: что-то стиснуло ему горло, и грудь его поднялась и опустилась в тяжелом вздохе.
– Очень?
– Да, сэр… очень.
Теперь он не смел поднять глаз.
– Она всегда делала для вас все, что могла и что считала правильным, – так?
– Да, сэр.
– Но в таком случае, хоть вас и постигло страшное несчастье, как же вы все-таки могли убежать и столько времени жить вдали от матери? Почему вы ни слова не сказали ей о том, что вы вовсе не так виноваты, как кажется, и что ей не нужно тревожиться, так как вы снова работаете и стараетесь вести себя как порядочный юноша?
– Так ведь я писал ей, только не подписывался настоящим именем.
– Понимаю. А еще как-нибудь давали о себе знать?
– Да, сэр. Я однажды послал ей немножко денег. Десять долларов.
– И вы совсем не думали о возвращении домой?
– Нет, сэр. Я боялся, что меня арестуют, если я вернусь.
– Иными словами, – с особенной выразительностью отчеканил Джефсон, – вы были умственным и нравственным трусом, как сказал мой коллега мистер Белнеп.
– Я протестую против попыток растолковывать присяжным показания обвиняемого! – прервал Мейсон.
– Показания обвиняемого, право же, не нуждаются в каком-либо истолковании. Они очень просты и правдивы, это понятно каждому, – быстро вставил Джефсон.
– Протест принят! – объявил судья. – Продолжайте, продолжайте.
– Значит, Клайд, как я понимаю, так вышло потому, что вы были в нравственном и умственном отношении трусом. Но я вовсе не осуждаю вас за то, в чем вы неповинны (в конце концов вы не сами себя сделали, верно?).
Но это было уже слишком, и судья предостерег Джефсона, чтобы он впредь осторожнее выбирал выражения.
– Стало быть, вы переезжали с места на место – в Олтон, Пеорию, Блюмингтон, Милуоки, Чикаго, забирались в какие-то каморки на окраинах, мыли посуду, продавали содовую воду, работали возчиком, скрывались под именем Тенета, в то время как могли бы, в сущности, вернуться в Канзас-Сити, на свою прежнюю службу? – продолжал Джефсон.
– Протестую! Протестую! – завопил Мейсон. – Нет никаких доказательств, что он мог вернуться и поступить на прежнее место.
– Протест принят, – решил Оберуолцер, хотя в эту минуту в кармане у Джефсона лежало письмо Френсиса Скуайрса, работавшего начальником над рассыльными в отеле «Грин-Дэвидсон» в то время, когда там служил Клайд: Скуайрс писал, что, помимо происшествия, связанного с катанием на чужом автомобиле, он не замечал за Клайдом ничего плохого: юноша всегда был исполнителен, честен, послушен, проворен и вежлив. Когда случилось то несчастное происшествие, мистер Скуайрс был убежден, что Клайд мог быть лишь одним из самых пассивных его участников и что, если бы он вернулся и толком рассказал о случившемся, его бы оставили в отеле. И все это сочли не относящимся к делу!
Дальше Клайд рассказал о том, как, сбежав от неприятностей, грозивших ему в Канзас-Сити, и проведя два года в скитаниях с места на место, он наконец нашел работу в Чикаго – сначала возчиком, а потом рассыльным в «Юнион-клубе»; о том, что с первого же места, где он получил работу, он написал матери, а потом, по ее настояниям, собирался написать дяде, – и тут как раз встретил его в клубе, и дядя предложил ему приехать в Ликург. Далее по порядку изложены были все подробности того, как он начал работать, как получил повышение и двоюродный брат и начальник цеха сообщили ему существующие на фабрике правила и, наконец, как он познакомился с Робертой, а потом и с мисс X. Клайд подробно рассказал, как он ухаживал за Робертой Олден и как, добившись ее любви, чувствовал и считал себя счастливым, но появление мисс Х и ее неотразимое очарование вызвали резкую перемену в его отношении к Роберте: она все еще очень нравилась ему, но он уже не мог, как прежде, желать брака с нею.
Тут поспешно вмешался Джефсон: обнаруженное Клайдом непостоянство было слишком неприятным свойством, чтобы можно было так быстро заговорить о нем в показаниях, и Джефсон захотел отвлечь внимание присяжных.
– Клайд, – прервал он, – вы сначала в самом деле любили Роберту Олден?
– Да, сэр.
– Тогда вы должны были знать или хотя бы сразу понять по ее поступкам, что она глубоко порядочная, чистая и набожная девушка, так?
– Да, сэр, я именно так о ней и думал, – повторил Клайд заученный ответ.
– Тогда не можете ли вы в самых общих чертах, не вдаваясь в подробности, объяснить самому себе и присяжным, как, почему, где и когда возникла перемена в ваших чувствах, приведшая к отношениям, которые все мы (тут Джефсон обвел публику, а затем и присяжных дерзким, проницательным и холодным взглядом) сурово осуждаем. Если вы вначале были столь высокого мнения о ней, как же случилось, что вы так быстро дошли до столь недозволенных отношений? Разве вы не знали, что, с точки зрения всех мужчин, а также и всех женщин, отношения эти греховны и вне брака непростительны, что это преступление?
Смелость и едкая ирония Джефсона вызвали в растерянно притихшей публике беспокойное движение, – заметив это, и Мейсон и судья Оберуолцер опасливо нахмурились. Что за наглый, циничный мальчишка! Как он смеет коварными намеками под видом серьезного допроса внушать подобную мысль, в которой скрыто посягательство на самые основы общества, на религиозные и моральные устои! Вот он стоит, дерзкий, бесстрастный и надменный, и слушает ответ Клайда:
– Да, сэр, мне кажется, я это знал… конечно… но, право же, я никогда не старался ее соблазнить ни сначала, ни потом. Просто я был в нее влюблен.
– Вы были влюблены в нее?
– Да, сэр.
– Очень?
– Очень.
– И она тоже была сильно влюблена в вас?
– Да, сэр.
– С самого начала?
– С самого начала.
– Она говорила вам это?
– Да, сэр.
– А в то время, когда она переезжала от Ньютонов, – вы ведь слышали все, что говорили об этом свидетели, – вы не уговаривали ее, не старались любым способом, обманом или какими-нибудь доводами убедить ее переехать от них?
– Нет, сэр. Она сама захотела переехать. Она только просила, чтобы я помог ей найти комнату.
– Попросила, чтобы вы помогли найти комнату?
– Да, сэр.
– А почему, собственно?
– Потому, что она не очень хорошо знала город и думала, что я, может быть, посоветую ей, где найти хорошую, не слишком дорогую для нее комнату.
– И вы указали ей комнату, которую она сняла у Гилпинов?
– Нет, сэр. Я ей никаких комнат не указывал. Она нашла ее сама. (Это был в точности заученный им ответ.)
– А почему же вы ей не помогли?
– Потому что я был занят по целым дням и почти все вечера. И потом я думал, что ей самой лучше знать, чего она хочет, – у каких людей поселиться и все такое.
– А вы сами когда-нибудь бывали в доме Гилпинов до того, как она туда переехала?
– Нет, сэр.
– Были у вас с нею до ее переезда какие-нибудь разговоры о том, какую именно комнату ей следует снять – с каким входом и выходом, насколько уединенную и прочее?
– Нет, сэр, я никогда с ней об этом не говорил.
– И никогда не настаивали, к примеру, чтобы она сняла такую комнату, куда вы могли бы проскользнуть и откуда могли бы выйти ночью или днем, никому не попадаясь на глаза?
– Никогда. И, кроме того, в этот дом очень трудно было войти и очень трудно выйти незаметно.
– Почему же?
– Потому что дверь ее комнаты была рядом с Парадной дверью, через которую все входили и выходили, и каждый мог заметить чужого человека. (Этот ответ тоже был заучен наизусть.)
– Но вы ведь все-таки пробирались в дом потихоньку?
– Да, сэр… то есть, видите ли, мы оба с самого начала решили, что, чем меньше нас будут видеть вместе где бы то ни было, тем лучше.
– Из-за того фабричного правила?
– Да, сэр, из-за того правила.
За этим последовал рассказ о различных затруднениях с Робертой, причиной которых было появление в его жизни мисс X.
– Теперь, Клайд нам придется поговорить немного о мисс X. По договоренности между защитой и обвинением, – основания для этого вам, господа присяжные, разумеется, понятны, – мы можем лишь слегка затронуть эту тему, поскольку речь идет о совершенно ни в чем не повинной особе, чье настоящее имя нет никакой надобности здесь называть. Но некоторых фактов придется коснуться, хотя мы будем обращаться с ними возможно деликатнее – столько же ради той, что жива и ни в чем не виновата, сколько и ради покойной. И я уверен, что мисс Олден согласилась бы с этим, будь она жива. Так вот, относительно мисс X, – продолжал Джефсон, обернувшись к Клайду. – Обе стороны уже признали, что вы познакомились с нею в Ликурге примерно в ноябре или декабре прошлого года. Верно это?
– Да, сэр, это верно, – грустно ответил Клайд.
– И вы тотчас безумно влюбились в нее?
– Да, сэр. Это правда.
– Она богата?
– Да, сэр.
– Красива? Это, я полагаю, признано всеми, – прибавил Джефсон, обращаясь к суду в целом и вовсе не ожидая ответа Клайда, но тот, в совершенстве вымуштрованный, все же ответил:
– Да, сэр.
– В то время, когда вы впервые встретились с мисс X, вы двое – вы и мисс Олден, хочу я сказать, – уже вступили в незаконную связь, о которой шла речь?
– Да, сэр.
– Тогда, принимая все это во внимание… нет, вот что, одну минуту, я сперва хочу спросить вас о другом… дайте сообразить… Скажите, когда вы встретились с мисс X, вы все еще любили Роберту Олден?
– Да, сэр, я любил ее.
– До этого времени вы никогда не чувствовали, что она становится вам в тягость?
– Нет, сэр.
– Ее любовь и дружба были вам так же дороги и отрадны, как и прежде?
– Да, сэр?
Говоря это, Клайд вспоминал прошлое, и ему казалось, что он сказал чистую правду. Да, правда, как раз перед встречей с Сондрой он действительно был очень спокоен и счастлив с Робертой.
– А скажите, до встречи с мисс Х были у вас с мисс Олден какие-нибудь планы на будущее? Вы же, наверно, задумывались над этим, – так?
– Н-не совсем (и Клайд нервно облизнул пересохшие от волнения губы)… Видите ли, я вообще ничего не обдумывал заранее, то есть ничего плохого для Роберты… И она, конечно, тоже ничего такого не думала. Просто нас с самого начала несло по течению. Наверно, так вышло потому, что мы были очень одиноки. У нее в Ликурге никого не было, у меня тоже. И тут еще это правило, – из-за него я нигде не мог бывать с нею… а уж когда мы сблизились, так все и пошло само собой, и мы не очень задумывались над этим – ни она, ни я.
– Вы просто плыли по течению, потому что пока с вами ничего не случилось и вы не думали, что может случиться? Так?
– Нет, сэр. То есть да, сэр. Так оно и было. – Клайд ужасно старался безукоризненно повторить эти много раз прорепетированные и очень важные ответы.
– Но должны же вы были о чем-то думать, кто-нибудь один или вы оба. Ведь вам был двадцать один год, а ей двадцать три.
– Да, сэр. Мне кажется, мы… кажется, я думал иногда.
– Что же именно вы думали? Не припомните?
– По-моему, да, сэр, я помню. То есть я знаю точно, я иногда думал, что если все пойдет хорошо и я начну побольше зарабатывать, а она найдет работу в другом месте, то я смогу всюду бывать с ней открыто, а после, если мы с ней будем все так же любить друг друга, можно будет и пожениться.
– Вы в самом деле думали тогда, что женитесь на ней?
– Да, сэр. Определенно думал – именно так, как я сказал.
– Но это было до того, как вы встретили мисс X?
– Да, сэр, это было раньше.
(«Здорово сделано!» – язвительно заметил Мейсон на ухо сенатору Редмонду.
«Великолепный спектакль», – театральным шепотом ответил Редмонд.)
– А говорили вы ей на этот счет что-нибудь определенное? – продолжал Джефсон.
– Нет, сэр, не помню… Как будто ничего определенного не говорил.
– Что-нибудь одно – либо говорили, либо нет. Что же именно?
– Да, право же, ни то, ни другое. Я часто говорил, что люблю ее и хочу, чтобы мы всегда были вместе, и надеюсь, что она никогда меня не оставит.
– Но вы не говорили, что хотите на ней жениться?
– Нет, сэр, что хочу жениться, не говорил.
– Так, так, хорошо… А она? Что она говорила?
– Что она никогда меня не оставит, – с усилием, несмело ответил Клайд, вспоминая последний крик Роберты и ее последний взгляд. И, достав из кармана платок, он принялся вытирать лицо и ладони, покрытые холодным потом.
(«Отличная постановка!» – с издевкой пробормотал Мейсон.
«Неглупо, неглупо!» – небрежно заметил Редмонд.)
– Но скажите, – ровным тоном невозмутимо продолжал Джефсон, – если у вас было такое чувство к мисс Олден, как же вы могли так быстро изменить свое отношение к ней после встречи с мисс X? Разве вы так непостоянны, что ваши мысли и чувства меняются с каждым днем?
– Ну, об этом я раньше никогда не думал… Нет, сэр, я не такой!
– А до того, как вы познакомились с мисс Олден, вам случалось когда-нибудь серьезно любить?
– Нет, сэр.
– Но считали ли вы, что ваши отношения с мисс Олден серьезны и прочны,
– что это настоящая любовь, – пока не встретились с мисс X?
– Да, сэр, я так и считал.
– А потом, после этой встречи?
– Ну, потом… потом уже все стало по-другому.
– Вы хотите сказать, что после того, как вы раз или два увидели мисс X, мисс Олден стала вам совершенно безразлична?
И тут Клайда осенило:
– Нет, сэр, не то. Не совсем так, – поспешно и решительно возразил он.
– Я продолжал любить ее… даже очень, правда! Но я и опомниться не успел, как совсем потерял голову из-за… из-за… мисс… мисс…
– Ну да, из-за этой мисс X. Это мы знаем. Вы безумно и безрассудно влюбились в нее – так?
– Да, сэр.
– И дальше что?
– Дальше… ну… я уже просто не мог относиться к мисс Олден, как раньше.
При этих словах лоб и щеки Клайда снова стали влажны.
– Понятно! Понятно! – громко и подчеркнуто, чтобы произвести впечатление на присяжных и публику, заявил Джефсон: – Сказка Шехерезады – чаровница и очарованный.
– Я не понимаю, что вы говорите, – растерянно сказал Клайд.
– Я говорю о колдовстве, мой друг, о том, что человек подвластен чарам красоты, любви, богатства – всего, чего мы подчас так жаждем и не можем достичь, – такова чаще всего любовь в нашем мире.
– Да, сэр, – простодушно согласился Клайд, справедливо заключив, что Джефсон просто-напросто хотел блеснуть красноречием.
– Но вот что я хочу знать. Если вы так любили мисс Олден, как говорите, и добились таких отношений с нею, которые следовало освятить браком, как же вы настолько не чувствовали своих обязательств, своего долга перед нею, что у вас могла явиться мысль бросить ее ради мисс X? Как это произошло, хотел бы я знать, – и я уверен, что это интересует также и господ присяжных. Где было ваше чувство благодарности? И чувство нравственного долга? Может быть, вы скажете, что у вас нет ни того, ни другого? Мы хотим это знать.
Поистине, это был допрос с пристрастием – нападение на собственного свидетеля. Но Джефсон говорил только то, что был вправе сказать, и Мейсон не вмешался.
– Но я…
Клайд смутился и запнулся, как будто его не научили заранее, что нужно ответить: казалось, он мысленно ищет какого-нибудь вразумительного объяснения. Да так и было в действительности, потому что, хоть он и зазубрил ответ, но, услышав этот вопрос на суде и вновь оказавшись лицом к лицу с проблемой, которая так смущала и мучила его в Ликурге, он не сразу вспомнил, чему его учили… Он мялся, поеживаясь, и наконец произнес:
– Видите ли, сэр, я как-то почти не думал об этом. Я не мог думать с тех пор, как увидел ее. Я иногда пробовал, но у меня ничего не выходило. Я чувствовал, что одна она нужна мне, а не мисс Олден. Я знал, что это нехорошо… да, конечно… и мне было очень жалко Роберту… Но все равно, я просто ничего не мог поделать. Я мог думать только о мисс Х и не мог относиться к Роберте по-старому, сколько ни старался.
– Вы хотите сказать, что вас из-за этого ничуть не мучила совесть?
– Мучила, сэр, – отвечал Клайд. – Я знал, что поступаю нехорошо, и очень огорчался за нее и за себя; но все равно, я не мог иначе. (Он повторял слова, написанные для него Джефсоном; впрочем, прочитав их впервые, он почувствовал, что все это чистая правда: он и в самом деле тогда испытывал известные угрызения совести.)
– Что же дальше?
– Потом она стала жаловаться, что я бываю у нее не так часто, как раньше.
– Иными словами, вы стали пренебрегать ею?
– Да, сэр, отчасти… но не совсем… нет, сэр.
– Ну, хорошо, а как вы поступили, когда поняли, что так сильно увлеклись этой мисс X? Сказали мисс Олден, что больше не любите ее, а любите другую?
– Нет, тогда не сказал.
– Почему? Может быть, по-вашему, честно и порядочно говорить сразу двум девушкам, что вы их любите?
– Нет, сэр, но ведь это было не совсем так. Видите ли, тогда я только что познакомился с мисс Х и еще ничего ей не говорил. Она бы не позволила. Но все-таки я тогда уже знал, что не могу больше любить мисс Олден.
– Но ведь у мисс Олден были на вас известные права? Уже одно это должно было бы помешать вам ухаживать за другой девушкой – вы этого не понимали?
– Понимал, сэр.
– Тогда почему же вы это делали?
– Я не мог устоять перед ней.
– Вы говорите о мисс X?
– Да, сэр.
– Стало быть, вы бегали за ней до тех пор, пока не заставили ее полюбить вас?
– Нет, сэр, это было совсем не так.
– А как же?
– Просто я встречался с нею то тут, то там и стал по ней с ума сходить.
– Понятно. Но все же вы не пошли к мисс Олден и не сказали, что больше не можете относиться к ней по-старому?
– Нет, сэр. Тогда не сказал.
– Почему же?
– Я думал, что она огорчится, – я не хотел, чтобы ей было больно.
– Так, понятно. Стало быть, у вас не хватало эмоционального и умственного мужества для того, чтобы сказать ей правду?
– Я не разбираюсь в эмоциональном и умственном мужестве, – отвечал Клайд, несколько задетый и уязвленный таким определением, – просто я очень ее жалел. Она часто плакала, и я не решался сказать ей правду.
– Понятно. Что ж, пусть будет так. Но я хочу спросить вот о чем. Ваши отношения с мисс Олден оставались столь же близкими и после того, как вы поняли, что больше не любите ее?
– Н-нет, сэр… во всяком случае, недолго, – пристыженно пробормотал Клайд.
Он думал, что все в зале суда слышат его… и мать, и Сондра, и все люди по всей Америке узнают из газет, что он ответил! Когда несколько месяцев назад Джефсон впервые показал ему эти вопросы, Клайд спросил, зачем они нужны, и Джефсон ответил: «Для воспитательного воздействия. Чем неожиданнее и чем сильнее мы поразим присяжных кое-какими жизненными фактами, тем легче добьемся, чтобы они сколько-нибудь здраво поняли, в чем заключалась стоявшая перед вами задача. Но вы не очень беспокойтесь об этом. Когда настанет время, вы просто отвечайте на вопросы, а остальное предоставьте нам. Мы знаем, что делаем». И теперь Клайд продолжал:
– Видите ли, после встречи с мисс Х я больше не мог относиться к Роберте, как прежде, и поэтому старался поменьше видеться с нею. Но, во всяком случае, очень скоро после этого она… попала в беду… ну, и тогда…
– Понятно. А когда примерно это случилось?
– В конце января.
– Ну, и что же? Когда это случилось, вы не почувствовали, что при таких обстоятельствах ваш долг – жениться на ней?
– Но… нет, в тех условиях нет… то есть, я хочу сказать, если бы мне удалось ее выручить.
– А почему, собственно, нет? И что значит «в тех условиях»?
– Видите ли… все было, как я вам говорил. Я больше не любил ее, и ведь я не обещал ей жениться, – она это знала. Поэтому я думал, что будет более или менее правильно, если я помогу ей от этого избавиться, а потом скажу, что больше не люблю ее.
– А все-таки вы не сумели ей помочь?
– Нет, сэр. Но я старался.
– Вы обращались к аптекарю, который давал здесь показания?
– Да, сэр.
– И к кому-нибудь еще?
– Да, сэр, я обошел семь аптек, пока наконец достал хоть что-то.
– Но то, что вы достали, не помогло?
– Нет, сэр.
– Молодой торговец галантереей показал, что вы обращались к нему, – было это?
– Да, сэр.
– И он указал вам какого-нибудь врача?
– Д-да… но… я не хотел бы называть его.
– Ладно, можете не называть. Но вы послали мисс Олден к врачу?
– Да, сэр.
– Она пошла одна или вы ее сопровождали?
– Я проводил ее… то есть только до дверей.
– Почему только до дверей?
– Потому что… мы обсудили это и решили – и она и я, – что так, пожалуй, будет лучше. У меня тогда было мало денег. Я думал, что, может быть, доктор поможет ей за меньшую плату, если она придет одна, а не вдвоем со мной.
(«Черт побери, а ведь он крадет мои громы и молнии! – подумал тут Мейсон. – Он перехватил большую часть вопросов, которыми я рассчитывал запутать Грифитса». – И он встревоженно выпрямился. Бэрлей, Редмонд, Эрл Ньюком – все теперь ясно поняли замысел Джефсона.)
– Понятно. А может быть, дело было еще и в том, что вы боялись, как бы о ваших с нею отношениях не прослышали ваш дядя или мисс X?
– О да, я… то есть мы оба думали и говорили об этом. Она понимала, в каком я положении.
– Но о мисс Х речи не было?
– Нет, не было.
– Почему?
– Потому что… Я думал, что как раз тогда не следовало ей об этом говорить. Она бы слишком расстроилась. Я хотел подождать, пока у нее все уладится.
– А тогда сказать ей все и оставить ее, – вы это имеете в виду?
– Да… если бы я чувствовал, что не могу относиться к ней по-старому… Да, сэр.
– Но не тогда, когда она была в таком положении?
– Нет, сэр, тогда нет. Но, видите ли, в то время я еще надеялся, что помогу ей от этого избавиться.
– Понятно. И ее положение не повлияло на ваше отношение к ней? Не вызвало у вас желания отказаться от мисс Х и жениться на мисс Олден и таким образом все исправить?
– Нет, сэр… тогда нет… то есть не в тот раз.
– Что значит «не в тот раз»?
– То есть я стал думать об этом позже, как я вам говорил… но не тогда… Это было после… когда мы поехали к Адирондакским горам.
– А почему не тогда?
– Я уже сказал, почему. Я совсем потерял голову из-за мисс Х и больше ни о чем не мог думать.
– Вы даже тогда не могли изменить свое отношение к мисс Олден?
– Нет, сэр. Мне было очень жаль ее, но я не мог иначе.
– Понятно. Ну, пока оставим это. Потом я еще вернусь к этому вопросу. Сейчас я хотел бы, чтобы вы, если можете, постарались объяснить присяжным, что же именно так привлекло вас в мисс X, отчего она вам нравилась настолько больше мисс Олден? Что именно, какие особенности ее поведения, внешности, характера или положения в обществе до такой степени вас прельщали? Вы-то сами это понимаете?
И Белнеп и Джефсон на разные лады и по разным психологическим, юридическим и личным причинам не раз прежде задавали Клайду этот вопрос и получали самые разные ответы. Вначале он вообще не хотел говорить о Сондре, опасаясь, что любые его слова будут подхвачены и повторены на суде и в газетах с упоминанием ее имени. Потом, поскольку все газеты замалчивали ее настоящее имя, стало ясно, что ей не угрожает публичный скандал, и тогда он позволил себе говорить о ней несколько свободнее. Но здесь, на суде, он снова стал осторожен и замкнут.
– Ну, это трудно объяснить… По-моему, она красавица, гораздо красивее Роберты. Но не только в этом дело. Она совсем не такая, как все, кого я знал раньше… гораздо самостоятельнее… и все с таким вниманием относились ко всему, что она делала и говорила. Мне кажется, она знает гораздо больше, чем все мои прежние знакомые. И она ужасно хорошо одевается и очень богата, и принадлежит к лучшему обществу, и газеты часто пишут о ней и помещают ее портреты. Когда я ее не видел, я каждый день читал о ней в газетах, и мне казалось, что она все время со мной. И потом, она очень смелая, не такая простая и доверчивая, как мисс Олден… сперва я даже не мог поверить, что она стала мною интересоваться. А под конец я больше ни о ком и ни о чем не мог думать, и о Роберте тоже. Я просто не мог, – ведь мисс Х все время была передо мной.
– Да, на мой взгляд, вы поистине были влюблены, прямо загипнотизированы, – ввернул Джефсон в виде обобщения, уголком глаза наблюдая за присяжными. – Типичная картина помешательства от любви, – яснее, по-моему, некуда.
Но и публика и присяжные выслушали его замечание с неподвижными, каменными лицами.
И сразу после этого пришлось окунуться в быстрые, мутные воды предполагаемого злостного умысла, ибо все остальное было лишь вступлением.
– Итак, Клайд, что же случилось потом? Расскажите нам подробно все, что помните. Ничего не смягчайте, не старайтесь казаться ни лучше, ни хуже, чем вы были на самом деле. Она мертва – и вы тоже умрете, если эти двенадцать джентльменов под конец придут к такому решению. (От этих слов точно ледяной холод пронизал и Клайда и всех, кто находился в зале суда.) Но ради вашего же душевного спокойствия вам лучше говорить правду. (Тут Джефсон подумал о Мейсоне: пусть попробует отбить такой удар!)
– Да, сэр, – просто сказал Клайд.
– Стало быть, она попала в беду, и вы не сумели ей помочь. Ну, а потом? Что вы тогда сделали? Как поступили? Да, кстати, какое жалованье вы получали в то время?
– Двадцать пять долларов в неделю, – признался Клайд.
– Других источников дохода не имели?
– Простите, я не понял.
– Были у вас тогда какие-либо другие источники откуда вы могли бы так или иначе достать денег?
– Нет, сэр.
– Сколько вам стоила комната?
– Семь долларов в неделю.
– А стол?
– Долларов пять-шесть.
– Были еще какие-нибудь расходы?
– Да, сэр: на одежду и на стирку.
– Должно быть, вам приходилось также участвовать в расходах, связанных со всякими светскими развлечениями?
– Протестую, это наводящий вопрос! – выкрикнул Мейсон.
– Протест принят, – заявил судья Оберуолцер.
– Можете вы припомнить еще какие-нибудь расходы?
– Да, на трамвай, на поездки по железной дороге. И потом – я должен был вносить свою долю, когда участвовал во всяких развлечениях.
– Вот именно! – в ярости крикнул Мейсон. – Я считаю, что хватит вам подсказывать этому попугаю!
– А я считаю, что почтеннейшему прокурору незачем путаться не в свое дело, – фыркнул Джефсон, отбиваясь и за себя и за Клайда. Ему хотелось сломить страх Клайда перед Мейсоном. – Я допрашиваю подсудимого, а что касается попугаев, то мы за последнее время видели их тут сколько угодно, и натасканы они были, как самые отъявленные школьные зубрилы.
– Это злостная клевета! – завопил Мейсон. – Я протестую и требую извинения!
– Ваша честь, извинение должно быть принесено мне и моему подзащитному, и оно будет быстро получено, если только ваша честь соизволит объявить перерыв на несколько минут. – И, решительно подступив к Мейсону, Джефсон прибавил: – Я сумею добиться извинения и без помощи суда.
Мейсон сжал кулаки, готовясь отразить нападение. Блюстители порядка в зале суда, стенографисты, газетчики и даже клерк поспешно окружили обоих юристов и схватили их за руки, пока судья Оберуолцер неистово стучал по столу своим молотком.
– Джентльмены! Джентльмены! Вы оба проявляете неуважение к суду! Немедленно извинитесь перед судом и друг перед другом, иначе я объявлю процесс недействительным, подвергну вас десятидневному аресту и оштрафую на пятьсот долларов каждого.
Говоря это, судья со своего возвышения сурово поглядел на обоих. И тотчас Джефсон ответил самым учтивым и вкрадчивым тоном:
– Если так, ваша честь, я приношу свои извинения вам, господину прокурору и господам присяжным. Нападки прокурора на обвиняемого показались мне слишком несправедливыми и неуместными, вот и все.
– Не следует обращать на это внимание, – заметил Оберуолцер.
– Если так, ваша честь, я приношу свои извинения вам и господину защитнику. Может быть, я немного погорячился. Да и подсудимому тоже, – насмешливо прибавил Мейсон, взглянув сначала в гневные и непреклонные глаза судьи Оберуолцера, а затем в глаза Клайда, который сразу вздрогнул и отвернулся.
– Продолжайте, – сердито проворчал Оберуолцер.
– Итак, Клайд, – вновь начал Джефсон так спокойно, словно вызвать всю эту бурю значило для него не больше, чем чиркнуть спичкой, – вы сказали, что ваше жалованье составляло двадцать пять долларов в неделю и что у вас были всевозможные расходы. И вы не сумели к тому времени отложить немного на черный день?
– Нет, сэр… очень немного… почти что ничего.
– Так. Ну, а если бы врач, к которому обратилась мисс Олден, согласился помочь ей за вознаграждение, скажем, в сто долларов, – вы могли бы заплатить столько?
– Нет, сэр… то есть не сразу.
– Вам неизвестно, были ли у нее какие-нибудь свои деньги?
– Насколько я знаю, не было, сэр.
– Тогда как же вы рассчитывали ей помочь?
– Видите ли, я думал, что если она или я найдем доктора и он согласится ждать, я, может быть, сумею, откладывая понемногу, расплатиться с ним в рассрочку.
– Понятно. И вы искренне хотели так сделать?
– Да, сэр, конечно.
– И вы говорили ей об этом?
– Да, сэр. Она это знала.
– Но ни вам, ни ей не удалось найти врача, который помог бы ей, – а что дальше? Что вы тогда сделали?
– Тогда она захотела, чтобы я на ней женился.
– Немедленно?
– Да, сэр, немедленно.
– Что же вы на это ответили?
– Я сказал ей, что никак не могу сразу жениться. У меня не было для этого денег. И, кроме того, если бы мы поженились и никуда не уехали, по крайней мере, до тех пор, пока не родится ребенок, все вышло бы наружу и я потерял бы место. Да и она тоже.
– Почему же?
– А мои родственники? Мне кажется, они не захотели бы оставить меня на фабрике, да и ее тоже.
– Понятно. Они сочли бы, что вы оба не годитесь для этой работы.
– Во всяком случае, так я думал, – ответил Клайд.
– А дальше что?
– Видите ли, сэр, если бы я и хотел уехать с нею и обвенчаться, у меня не было для этого денег и у нее тоже. Мне пришлось бы сперва отказаться от своего места и подыскать где-нибудь другое, а уж потом она могла бы приехать ко мне. Кроме того, я знал, что нигде не смогу зарабатывать столько, сколько здесь.
– А служба в отеле? Вы не могли вернуться к этому делу?
– Да, пожалуй… если бы у меня были какие-нибудь рекомендации. Но я не хотел к этому возвращаться.
– Почему же?
– Мне не хотелось больше этим заниматься… не нравился такой образ жизни.
– Но не хотите же вы сказать, что вы вообще не желали ничего делать? Разве таковы были ваши намерения?
– Нет, сэр! Вовсе, нет. Я ей сразу сказал, что если она уедет на время
– до рождения ребенка – и даст мне возможность остаться в Ликурге, то я постараюсь жить скромнее и буду посылать ей все, что сумею сэкономить, пока она не сможет опять зарабатывать сама.
– Но вы не думали с нею обвенчаться?
– Нет, сэр, тогда я просто не в силах был венчаться.
– Что она вам на это сказала?
– Она не согласилась. Она сказала, что не может и не хочет оставаться в таком положении и что я должен с нею обвенчаться.
– Понятно. Тут же, сразу?
– Ну, да… во всяком случае, поскорее. Обождать немного она соглашалась, но уехать – ни за что, если только я не женюсь на ней.
– Вы ей сказали, что больше не любите ее?
– Да, почти… да, сэр.
– Что значит «почти»?
– Я сказал, что… что не хочу жениться. И потом, она знала, что я уже не люблю ее. Она сама это говорила.
– Она вам говорила? В то время?
– Да, сэр, сколько раз.
– Что ж, верно. Это было и во всех ее письмах, которые нам здесь читали. Но что вы сделали, когда она так решительно отказалась уехать?
– Я не знал, что делать… Но я думал, может быть, я уговорю ее поехать на время домой, а сам постараюсь скопить денег и… может быть… когда она будет дома… и поймет, что я очень не хочу на ней жениться… (Клайд запнулся и умолк. Тяжело было так лгать).
– Так, продолжайте. И помните: правда, как бы вы ее ни стыдились, всегда лучше лжи.
– Я думал, может быть, когда она еще больше испугается и станет не такой несговорчивой…
– А сами вы не боялись?
– Да, сэр, боялся.
– Ладно, продолжайте.
– Так вот… я думал… может быть, если я предложу ей все деньги, сколько сумею до тех пор собрать… понимаете ли, я хотел попробовать еще и занять у кого-нибудь… тогда, может быть, она согласится уехать и не заставит меня венчаться с ней… просто поселится где-нибудь в другом городе, а я буду ей помогать.
– Понятно. Но она не согласилась на это?
– Нет… То есть на то, чтобы не венчаться… Но она согласилась поехать на месяц домой. Я только не мог ее уговорить, чтобы она от меня отказалась.
– Вы говорили ей тогда или когда-нибудь прежде или после, что приедете и обвенчаетесь с нею?
– Нет, сэр. Никогда не говорил.
– А что же именно вы ей сказали?
– Сказал, что… как только достану денег… – от волнения и стыда Клайд начал заикаться, – …примерно через месяц я приеду за ней, и мы уедем куда-нибудь на время, пока… пока… ну, пока все это не кончится.
– Но вы не сказали, что женитесь?
– Нет, сэр. Не говорил.
– А она, конечно, этого хотела?
– Да, сэр.
– Вы не считали тогда, что она может вас заставить? То есть, что вам против воли придется на ней жениться?
– Нет, сэр, я этого не думал. Я бы старался всеми силами, чтобы так не случилось. У меня был план: я хотел ждать возможно дольше и собрать как можно больше денег, а потом отказаться от брака, отдать ей все деньги и в дальнейшем помогать ей всем, чем смогу.
– Но вам известно, – тут Джефсон заговорил весьма мягко и дипломатично,
– что вот в этих письмах, которые писала вам мисс Олден (он дотянулся до стола прокурора, взял пачку подлинных писем Роберты и торжественно взвесил их на ладони), имеются различные упоминания о некоем решении , которое было у вас обоих связано с этой поездкой, – по крайней мере, она, очевидно, так считала. Так вот, что же это было за решение? Если я правильно припоминаю, она определенно пишет: «у нас все решено».
– Да, я знаю, – ответил Клайд: ведь целых два месяца они с Белнепом и Джефсоном обсуждали этот вопрос. – Но единственное решение, о котором мне известно (он изо всех сил старался казаться искренним и говорить убедительно), – это решение, которое я предлагал ей снова и снова.
– Какое же именно?
– Так вот, чтобы она уехала, сняла где-нибудь комнату и предоставила мне помогать ей, а время от времени я бы ее навещал.
– Ну нет, вы что-то не то говорите, – не без умысла возразил Джефсон. – Не может быть, чтобы она это имела в виду. В одном из писем она говорит, что понимает, как вам трудно будет уехать и оставаться с нею так долго, – пока она не оправится, – но что тут ничем нельзя помочь.
– Да, я знаю, – ответил Клайд быстро и в точности как ему было велено.
– Но это был ее план, а не мой. Она все время повторяла, что хочет этого и что так мне и придется сделать. Несколько раз она говорила об этом по телефону, и я, может быть, отвечал: «Ладно, ладно», – но вовсе не в том смысле, что вполне согласен с нею, а просто что мы еще поговорим об этом после.
– Понятно. Стало быть, вы думаете, что она имела в виду одно, а вы другое?
– Я знаю только, что в этом я никогда с нею не соглашался. То есть я все время просил ее подождать еще и ничего не предпринимать, пока я не соберу достаточно денег; я рассчитывал приехать и обсудить все с нею еще раз и уговорить ее, чтобы она уехала, – так, как я предлагал.
– Ну, а если бы она не согласилась, тогда что?
– Тогда я думал рассказать ей про мисс Х и просить, чтобы она меня отпустила.
– А если бы она все-таки настаивала?
– Ну, тогда я, пожалуй, убежал бы… но мне даже не хотелось об этом думать.
– Вам, конечно, известно, Клайд, что кое-кто из присутствующих полагает, будто примерно в это время в вашем сознании зародился преступный план: укрыться под чужим именем, завлечь мисс Олден на одно из уединенных озер в Адирондакских горах и хладнокровно убить или утопить, для того чтобы свободно, без помехи жениться на мисс X. Так вот, правда ли это? Скажите присяжным – да или нет?
– Нет! Нет! Никогда я не думал у.бивать ни ее, ни кого другого, – поистине трагически запротестовал Клайд, сжимая ручки кресла и стараясь, как его учили, чтобы эти слова прозвучали возможно взволнованнее и выразительнее.
Он привстал и всячески пытался казаться твердо уверенным в себе и внушить доверие, хотя в эту минуту все в нем было полно вопиющим сознанием, что именно таков и был его замысел… и это сознание, ужасное, мучительное, отнимало у него силы. Взгляды всего зала были прикованы к нему. Взгляды судьи, и присяжных, и Мейсона, и всех репортеров. И снова на лбу его выступил холодный пот. Он лихорадочно провел кончиком языка по запекшимся тонким губам и с усилием глотнул, потому что в горле у него пересохло.
И вот шаг за шагом, начиная с первых писем Роберты после ее приезда к родным и кончая письмом, в котором она требовала, чтобы Клайд приехал за нею, угрожая в противном случае вернуться в Ликург и изобличить его, Джефсон разобрал все стадии «предполагаемого» злоумышления и преступления, всячески стараясь преуменьшить и окончательно опровергнуть все, что свидетельствовало против Клайда.
Считают подозрительным, что Клайд не писал Роберте. Но ведь он боялся осложнений из-за родственников, из-за своей работы, из-за всего на свете. То же относится и к встрече в Фонде, о которой он условился с Робертой. В то время у него не было никакого плана поездки в какое-либо определенное место. Была только смутная мысль встретиться с нею где-нибудь – где придется – и по возможности убедить ее расстаться с ним. Но наступил июль, а его планы были все еще очень неопределенны, и тут ему пришло на ум, что они могут съездить куда-нибудь за город, в недорогую дачную местность. И в Утике сама Роберта предложила поехать на какое-нибудь из северных озер. Там, в гостинице, а вовсе не на вокзале, он достал несколько карт и путеводителей (в известном смысле роковое утверждение, потому что у Мейсона был один из этих путеводителей с штампом отеля «Ликург» на обложке
– штампом, которого Клайд в свое время не заметил, и Мейсон подумал об этом, слушая его показания). Клайд уехал из Ликурга потихоньку, с далекой окраины, – что же, несомненно, он хотел сохранить в тайне свою поездку с Робертой, но только для того, чтобы уберечь ее и себя от всяких толков. Именно этим объясняется езда в разных вагонах, запись в качестве «мистера и миссис Голден» и прочее – целая серия уловок и уверток, для того чтобы остаться незамеченными. Что касается двух шляп, просто старая загрязнилась, и, увидев подходящую, он купил еще одну. А потом, потеряв шляпу во время катастрофы, он, естественно, надел вторую. Разумеется, у него был при себе фотографический аппарат, и верно, что он брал его с собою к Крэнстонам, когда гостил у них в первый раз восемнадцатого июня. И он вначале отпирался от этой своей собственности по одной-единственной причине: из страха, что его отношение к чисто случайной смерти Роберты поймут ложно и ему трудно будет оправдаться. Его ошибочно обвинили в убийстве с первой же минуты ареста в лесу, – а он и без того был перепуган всем случившимся во время этой злополучной поездки и не имел защитника и никого, кто замолвил бы за него хоть слово; он вообразил, что самое лучшее вообще ничего не говорить, и поэтому тогда попросту все отрицал. Но, когда ему дали защитников, он тотчас поведал им подлинную историю случившегося.
То же и с пропавшим костюмом: так как он был промокший и грязный, Клайд еще в лесу свернул его в узелок и, добравшись до Крэнстонов, засунул куда-то среди камней, рассчитывая позже достать его и отдать в чистку. Познакомившись с мистерами Белнепом и Джефсоном, он сразу сказал им об этом; костюм достали, вычистили и вернули ему.
– А теперь, Клайд, расскажите нам о своих планах и об этой поездке на озеро.
И тут – в точности, как в свое время Джефсон излагал это Белнепу, – последовал рассказ о том, как Клайд и Роберта приехали в Утику и потом на Луговое озеро. Никакого плана действий не было. На худой конец Клайд собирался рассказать Роберте о своей безграничной любви К мисс Х и, взывая к ее разуму и сердцу, просить, чтобы она его отпустила; при этом он предложил бы всеми силами помогать ей и поддерживать ее. Если бы она отказалась, он пошел бы на полный разрыв; в случае необходимости он готов был бросить все и уехать из Ликурга.
– Но когда в Фонде и потом в Утике я увидел, что она такая усталая и измученная (Клайд очень старался, чтобы слова, тщательно подобранные другими, прозвучали искренне)… какая-то очень беспомощная, мне опять стало ее жалко.
– И дальше что?
– Ну вот… я был уже не так уверен, что в самом деле смогу бросить ее, если она откажется меня отпустить.
– И что же вы решили?
– Тогда еще ничего не решил. Я ее выслушал, что она говорила, и постарался объяснить ей, что мне будет очень трудно сделать для нее много, даже если я уеду с ней. У меня было только пятьдесят долларов.
– Так.
– А она стала плакать, и я решил, что сейчас больше нельзя говорить с ней об этом. Она слишком нервничала и была совсем измученная и усталая. И я спросил, не хочется ли ей съездить куда-нибудь на день-два, чтобы немножко отдохнуть, – продолжал Клайд. (И тут от сознания, что все это чудовищная ложь, его передернуло, и он судорожно глотнул – предательская слабость, которую он проявлял всякий раз, когда пытался сделать что-нибудь непосильное, все равно – выполнить ли чересчур сложное физическое упражнение, или сказать неправду.) – Она сказала, что да, хорошо бы поехать на какое-нибудь из Адирондакских озер, все равно на какое, если только у нас хватит денег. А когда я сказал, главным образом из-за ее плохого самочувствия, что, по-моему, поехать можно…
– Так вы, в сущности, поехали туда только ради нее?
– Да, сэр, только ради нее.
– Понятно. Продолжайте.
– …тогда она сказала, чтобы я тут же в гостинице или еще где-нибудь поискал путеводители, и мы выберем место, где можно прожить день-другой без больших расходов.
– И вы пошли за путеводителями?
– Да, сэр.
– Что дальше?
– Мы их просмотрели и под конец выбрали Луговое озеро.
– Кто именно выбрал? Вы оба или она?
– Просто она взяла один путеводитель, а я другой, и она в своем нашла рекламу гостиницы, где плата за двоих двадцать один доллар в неделю или пять долларов в день. И я подумал, что, наверно, наш отдых нигде не обойдется дешевле.
– Вы собирались провести там только один день?
– Нет, сэр, если бы она захотела, мы бы остались дольше. Сперва я думал, что, может быть, мы там побудем дня два или три. Я не знал, сколько времени понадобится на то, чтобы все с ней обсудить и растолковать ей, как у меня обстоят дела.
– Понятно. А потом?
– Потом на другое утро мы поехали на Луговое озеро.
– Опять в разных вагонах?
– Да, сэр, в разных вагонах.
– Приехали в гостиницу и…
– Ну, и записались там…
– Как?
– Карл Грэхем с женой.
– Все еще боялись, как бы вас не узнали?
– Да, сэр.
– И вы пытались как-то изменить свой почерк?
– Да, сэр… немножко.
– Но почему же вы всегда оставляли свои настоящие инициалы К.Г.?
– Видите ли, я думал, что надо записаться под вымышленным именем, но так, чтобы инициалы не расходились с меткой на моем чемодане.
– Понятно. Умно в одном отношении, но не слишком умно в другом… ровным счетом наполовину умно, а это хуже всего.
Услышав это, Мейсон привстал, словно собираясь заявить протест, но, видимо, раздумал и опять медленно опустился в кресло. И снова Джефсон исподтишка метнул быстрый, испытующий взгляд вправо, на присяжных.
– Так что же в конце концов, сказали вы ей все, как собирались, чтобы покончить с этим делом, или не сказали?
– Я хотел поговорить с нею, как только мы туда приедем или, уж во всяком случае, на другое утро. Но не успели мы приехать и устроиться, как она стала говорить, чтобы я поскорее женился на ней… что она не собирается долго жить со мною, но так больна и измучена и так плохо себя чувствует, что хочет только одного: чтобы все это кончилось и чтобы у ребенка было имя, а потом она уедет, и я буду свободен.
– А потом что было?
– Потом… потом мы пошли на озеро…
– На какое озеро, Клайд?
– Ну, на Луговое. Мы решили покататься на лодке.
– Сразу? Днем?
– Да, сэр. Ей так захотелось. И пока мы катались… (Он умолк.)
– Что же, продолжайте.
– Она опять стала плакать, и я видел, что она совсем больна и измучена и никак не может примириться с судьбой… и я решил, что в конце концов она права и я плохо поступаю… и нехорошо будет, если я не женюсь на ней
– из-за ребенка и все такое, понимаете… тут я подумал, что надо бы жениться.
– Понимаю. Такой душевный переворот. И вы тут же сказали ей об этом?
– Нет, сэр.
– Почему же? Разве вам не казалось, что вы причинили ей уже достаточно горя?
– Конечно, сэр. Но, понимаете ли, я совсем уже собрался сказать ей – и вдруг опять стал думать обо всем, о чем думал до приезда туда.
– О чем, например?
– Ну, вот, о мисс X, и о своей жизни в Ликурге, и о том, что нас ждет, если мы поженимся и уедем.
– Так.
– И вот… я… я просто не мог сказать ей тогда… во всяком случае, в тот день не мог…
– Так что же вы ей тогда сказали?
– Ну, чтобы она больше не плакала… Что хорошо бы, если бы она дала мне еще день подумать – и, может быть, мы сумеем как-нибудь все уладить…
– А потом?
– Потом, немного погодя, она сказала, что на Луговом озере ей не нравится. Ей хотелось уехать оттуда.
– Ей хотелось?
– Да. Мы опять взяли путеводители, и я спросил одного малого в гостинице, какие тут есть озера. Он сказал, что самое красивое озеро поблизости – Большая Выпь. Я там как-то был и сказал об этом Роберте и передал ей слова того парня, а она сказала, что хорошо бы туда съездить.
– И поэтому вы туда поехали?
– Да, сэр.
– Никакой другой причины не было?
– Нет, сэр, никакой… Пожалуй, еще только одно: что это к югу от Лугового озера и нам все равно надо было возвращаться этой дорогой.
– Понятно. И это было в четверг, восьмого июля?
– Да, сэр.
– Так вот, Клайд, вы слышали: вас тут обвиняют в том, что вы завезли мисс Олден на озеро Большой Выпи с единственным, заранее обдуманным намерением избавиться от нее, убить ее – найти какой-нибудь незаметный со стороны укромный уголок и там ударить ее либо фотографическим аппаратом, либо, может быть, веслом, палкой или камнем и затем утопить. Итак, что вы на это скажете? Верно это или нет?
– Нет, сэр! Это неправда! – отчетливо и с чувством возразил Клайд. – Прежде всего я поехал туда вовсе не по своей охоте, а только потому, что ей не понравилось на Луговом озере.
(До сих пор он понуро сидел в своем кресле, но теперь выпрямился и – как ему заранее велели – посмотрел на присяжных и на публику так открыто и уверенно, как только мог.)
– Я изо всех сил старался сделать ей что-нибудь приятное. Мне очень хотелось развлечь ее хоть немного.
– В этот день вы все еще жалели ее так же, как накануне?
– Да, сэр… наверно, даже больше.
– И к этому времени вы уже окончательно решили, как вам быть дальше?
– Да, сэр.
– Что же именно вы решили?
– Знаете, я решил действовать по-честному. Я думал об этом целую ночь и понял, как ей будет плохо, да и мне тоже, если я поступлю с ней не так, как надо… ведь она несколько раз говорила, что тогда она покончит с собой. И наутро я решил так: будь что будет, сегодня я все улажу.
– Это было на Луговом озере. В четверг утром вы еще были в гостинице?
– Да, сэр.
– Что же именно вы собирались сказать мисс Олден?
– Ну, что я знаю, как нехорошо я с ней поступил, и мне очень жаль… и потом, что ее предложение справедливое, и если после всего, в чем я хочу ей признаться, она все-таки захочет выйти за меня замуж, то я уеду с нею, и мы обвенчаемся. Но что сперва я должен рассказать правду, почему я стал к ней иначе относиться: что я любил и до сих пор люблю другую девушку и ничего не могу с этим поделать… и, видно, женюсь я на ней или нет…
– Вы хотите сказать, на мисс Олден?
– Да, сэр… что я всегда буду любить ту, другую девушку, потому что не могу не думать о ней. Но если Роберте это безразлично, я на ней все-таки женюсь, хотя и не могу любить ее по-прежнему. Вот и все.
– А как же мисс X?
– Я и о ней думал, конечно, но ведь она обеспечена, и мне казалось, что ей легче это перенести. А кроме того, я думал, что, может быть, Роберта меня отпустит, и тогда мы просто останемся друзьями, и я буду ей помогать всем, чем смогу.
– И вы решили, где именно будете венчаться?
– Нет, сэр. Но я знал, что за Большой Выпью и Луговым озером сколько угодно городов.
– И вы собирались сделать это, ни словом не предупредив мисс X?
– Н-нет, сэр, не совсем так… Я надеялся, что если Роберта не отпустит меня совсем, то она позволит мне уехать на несколько дней, так что я съездил бы к мисс X, сказал бы ей все и потом вернулся. А если бы Роберта не согласилась – ну что ж, тогда я написал бы мисс Х письмо и объяснил, как все вышло, а потом бы мы с Робертой обвенчались.
– Понятно. Но, Клайд, среди других вещественных доказательств здесь было предъявлено письмо, найденное в кармане пальто мисс Олден, – то, что написано на бумаге со штампом гостиницы на Луговом озере и адресовано матери, – и в нем мисс Олден пишет, что собирается выйти замуж. Разве вы уже твердо сказали ей в то утро на Луговом озере, что хотите с нею обвенчаться?
– Нет, сэр. Не совсем так. Но я с самого утра сказал ей, что это для нас решающий день и что она сама должна будет решить, хочет ли она обвенчаться со мной.
– А, понимаю! Значит, вот что! – улыбнулся Джефсон, словно испытывая огромное облегчение. (При этом Мейсон, Ньюком, Бэрлей и сенатор Редмонд, слушавшие с глубочайшим вниманием, тихонько и чуть ли не в один голос воскликнули: «Что за вздор!»)
– Ну, вот мы и дошли до самой поездки. Вы слышали, что здесь говорили свидетели и какие черные побуждения и замыслы приписывались вам на каждом шагу. Теперь я хочу, чтобы вы сами рассказали обо всем, что произошло. Здесь указывали, что, отправляясь на озеро Большой Выпи, вы взяли с собой оба чемодана – и свой и ее, но, приехав на станцию Ружейную, ее чемодан оставили там, а свой захватили в лодку. По какой причине вы так сделали? Пожалуйста, говорите громче, чтобы все господа присяжные могли вас слышать.
– Видите ли, почему так вышло, – и снова у Клайда пересохло в горле, он едва мог говорить, – мы не знали, можно ли будет на Большой Выпи позавтракать, и решили захватить с собой кое-какую еду с Лугового. Ее чемодан был битком набит, а в моем нашлось место. И, кроме того, в нем лежал фотографический аппарат, а снаружи был привязан штатив. Вот я и решил ее чемодан оставить, а свой взять.
– Вы решили?
– То есть я спросил ее, и она сказала, что, по ее мнению, так будет удобнее.
– Где же вы ее об этом спросили?
– В поезде, по дороге к Ружейной.
– Стало быть, вы знали, что с озера вернетесь на Ружейную?
– Да, сэр, знал. Мы должны были вернуться. Другой дороги нет, так нам сказали на Луговом озере.
– А по дороге на озеро Большой Выпи, помните, шофер, который вез вас туда, показал, что вы «порядком нервничали» и спросили его, много ли там в этот день народу?
– Да, сэр, помню, но я вовсе не нервничал. Может, я и спрашивал насчет того, много ли народу, но, мне кажется, тут нет ничего плохого. По-моему, это всякий мог спросить.
– По-моему, тоже, – отозвался Джефсон. – Теперь скажите, что произошло после того, как вы записались в гостинице Большой Выпи, взяли лодку и поехали с мисс Олден кататься по озеру? Были вы или она чем-нибудь особенно озабочены и взволнованы или вообще чем-то не похожи на людей, которые просто собрались покататься на лодке? Может быть, вы были необыкновенно веселы, или необыкновенно мрачны, или еще что-нибудь?
– Ну, не скажу, чтобы я был необыкновенно мрачен, нет, сэр. Конечно, я думал обо всем, что хотел сказать ей, и о том, что меня ждет в зависимости от ее решения. Пожалуй, я не был особенно весел, но я думал, что теперь в любом случае все будет хорошо. Я был вполне готов на ней жениться.
– А она? Она была в хорошем настроении?
– В общем, да, сэр. Она почему-то была гораздо веселее и спокойнее, чем раньше.
– О чем же вы с ней говорили?
– Ну, сначала об озере – какое оно красивое и в каком месте мы станем завтракать, когда проголодаемся. Потом мы плыли вдоль западного берега и искали водяные лилии. У нее, видно, было так хорошо на душе, что я и думать не мог в это время начать такой разговор, поэтому мы просто катались, а часа в два вышли на берег и позавтракали.
– В каком именно месте? Подойдите к карте и покажите указкой, как именно вы плыли и где приставали к берегу, надолго ли и для чего?
И Клайд, с указкой в руке, стоя перед большой картой озера и его окрестностей, наиболее связанных с трагедией, подробно очертил тот долгий путь вдоль берега: живописную группу деревьев, к которой они направились после завтрака, прелестный уголок, где они замешкались, собирая росшие там во множестве водяные лилии, – каждое место, где они останавливались, пока часам к пяти не добрались до Лунной бухты, красота которой сразу так поразила их, сказал он, что они долго любовались ею, неподвижно сидя в лодке. Потом они высадились тут же на лесистом берегу, и Клайд сделал несколько снимков. И все время он готовился рассказать Роберте о мисс Х и попросить ее принять окончательное решение. Потом, оставив чемодан на берегу, они снова отчалили, всего на две-три минуты, чтобы сделать несколько снимков с лодки. Вокруг была такая красота и безмятежность, лодка тихо скользила по глади вод, и тут, наконец, Клайд набрался храбрости, чтобы сказать ей все, что было у него на сердце. Сначала, рассказывал он, Роберта, видимо, страшно испугалась, и огорчилась, и стала тихонько плакать, и говорила, что лучше бы ей умереть, – так она несчастна. Но после, когда он убедил ее, что в самом деле чувствует себя виноватым и от души готов искупить свою вину, она вдруг преобразилась, повеселела и потом неожиданно, должно быть, в порыве нежности и благодарности, вскочила и попыталась подойти к нему. Она протянула руки и словно хотела упасть к его ногам или кинуться ему на шею. Но тут она зацепилась за что-то ногой или платьем и споткнулась. А он, с аппаратом в руке (в последнюю минуту Джефсон решил включить это в качестве еще одной меры предосторожности), невольно тоже поднялся, чтобы подхватить ее и не дать ей упасть. Быть может, – он не вполне уверен в этом, – лицом или рукой она ударилась об аппарат. Во всяком случае, не успел он, да и она, сообразить, что произошло и что надо делать, как оба очутились в воде; перевернувшаяся лодка, по-видимому, ушибла Роберту, так как она казалась оглушенной.
– Я крикнул ей, чтобы она постаралась добраться до лодки и ухватилась за нее, но лодку относило прочь, а Роберта как будто не слышала меня или не поняла. Я сперва боялся подплыть к ней поближе, – она так страшно билась и размахивала руками, – потом поплыл. Я сделал, может быть, взмахов десять, не больше, и тут ее голова ушла под воду, вынырнула и опять скрылась. За это время лодку отнесло футов на тридцать или сорок, и я увидел, что не сумею дотащить до нее Роберту. И тогда я решил, что надо плыть к берегу, иначе мне и самому не спастись.
Когда он выбрался на берег, рассказывал далее Клайд, ему вдруг пришло в голову, в каком странном и подозрительном положении он оказался. Он внезапно понял, сказал он, как неудачно сложились обстоятельства и как скверно выглядела вся эта поездка с самого начала. Он записывался в гостиницах под фальшивыми именами. Свой чемодан взял, а ее – нет. И, кроме того, если вернуться теперь, значит, придется все объяснить… станет широко известна его связь с Робертой, и вся его жизнь пойдет прахом: он потеряет мисс X, работу на фабрике, положение в обществе – все! Если же он промолчит (он клялся, что только тут впервые пришла ему на ум эта мысль), может возникнуть предположение, что он тоже утонул. Вот почему, понимая, что никакими силами он уже не вернет Роберту к жизни и что огласка будет означать только серьезные неприятности для него и покроет позором ее память, он решил молчать. И тогда, чтобы уничтожить все следы, он снял мокрую одежду, выжал ее, свернул и тщательно упаковал в чемодан. Потом решил спрятать штатив, оставшийся на берегу вместе с чемоданом, что и сделал. Его старая соломенная шляпа – та, которая оказалась без подкладки (но как это случилось, он не знает, заявил он), – потерялась во время катастрофы с лодкой, и поэтому он надел запасную, хотя у него была с собою еще и кепка, он мог бы надеть ее. (Такая у него привычка – брать с собою в дорогу лишнюю шляпу: ведь со шляпами вечно что-нибудь случается.) Потом он решил пойти через лес к югу, к железной дороге, которая, по его расчетам, проходила в том направлении. Он тогда не знал, что там есть и автомобильное шоссе. А что он отправился прямо к Крэнстонам, так это вполне естественно, Просто признался Клайд: они были его друзьями, и ему очень хотелось добраться до такого места, где он мог бы как следует подумать обо всем этом ужасе, который внезапно обрушился на него как снег на голову.
Когда Клайд в своих показаниях дошел до этой минуты и ни ему, ни Джефсону, казалось, больше нечего было сказать, защитник, помолчав, вдруг произнес очень отчетливо и как-то особенно спокойно:
– Помните, Клайд: перед лицом господ присяжных, судьи и всех присутствующих в этом зале и превыше всего – перед господом богом вы торжественно поклялись говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды. Вы понимаете, что это значит, не так ли?
– Да, сэр, понимаю.
– Поклянетесь ли вы перед богом, что не ударили Роберту Олден, пока находились с нею в лодке?
– Клянусь. Я не ударил ее.
– И не бросили ее за борт?
– Клянусь. Я этого не делал.
– И не пытались так или иначе умышленно, злонамеренно перевернуть лодку или каким-либо иным способом добиться смерти мисс Олден?
– Клянусь, что нет! – горячо и взволнованно воскликнул Клайд.
– И вы можете поклясться, что это был несчастный случай, что он произошел без вашего умысла и намерения?
– Да, могу, – солгал Клайд; он чувствовал, что, борясь за свою жизнь, отчасти говорит правду; ведь и в самом деле все это случилось нечаянно и непреднамеренно, совсем не так, как он задумал. В этом он мог поклясться.
И тогда Джефсон, проведя большой сильной рукой по лицу, вежливо и бесстрастно оглядел суд и присяжных, многозначительно сжал тонкие губы и объявил:
– Обвинение может приступить к допросу свидетеля.
Глава 25
Все время, пока Клайда допрашивал защитник, Мейсон чувствовал себя, как неугомонная гончая, рвущаяся в погоню за зайцем, как борзая, которая вот сейчас, последним прыжком настигнет свою добычу. Его так и подмывало, ему не терпелось разбить вдребезги эти показания, доказать, что все это с начала до конца просто сплетение лжи, как оно отчасти и было на самом деле. И не успел Джефсон кончить, как он уже вскочил и остановился перед Клайдом; а тот, видя, что прокурор горит желанием уничтожить его, почувствовал себя так, словно его сейчас изобьют.
– Грифитс, у вас был в руках фотографический аппарат, когда она встала в лодке и направилась к вам?
– Да, сэр.
– Она споткнулась и упала, и вы нечаянно ударили ее аппаратом?
– Да.
– Я полагаю, при вашей правдивости и честности вы, конечно, помните, как в лесу на берегу Большой Выпи говорили мне, что у вас не было никакого аппарата?
– Да, сэр, я это помню…
– Конечно, это была ложь?
– Да, сэр.
– И вы говорили тогда с таким же пылом и убеждением, как теперь – другую ложь?
– Я не лгу. Я объяснил здесь, почему я это сказал.
– Вы объяснили, почему вы это сказали! Вы объяснили, почему! Вы солгали тогда и рассчитываете, что вам поверят теперь, – так, что ли?
Белнеп поднялся, готовый запротестовать, но Джефсон усадил его на место.
– Все равно я говорю правду.
– И, уж конечно, ничто на свете не могло бы заставить вас солгать здесь снова – даже и желание избежать электрического стула?
Клайд побледнел и слегка вздрогнул, покрасневшие от усталости веки его затрепетали.
– Ну, может быть, я и мог бы солгать, но, думаю, не под присягой.
– Вы думаете! А, понятно! Можно соврать все, что угодно и где угодно, в любое время и при любых обстоятельствах, но только не тогда, когда тебя судят за убийство!
– Нет, сэр. Совсем не так. И я сейчас сказал правду.
– И вы клянетесь на Библии, что пережили душевный перелом, так?
– Да, сэр.
– Что мисс Олден была очень печальна и поэтому в вашей душе произошел этот перелом?
– Да, сэр. Так оно и было.
– Вот что, Грифитс: когда она жила на отцовской ферме и ждала вас, она писала вам вот эти письма, так?
– Да, сэр.
– В среднем вы получали через день по письму, так?
– Да, сэр.
– И вы знали, что она там одинока и несчастна, так?
– Да, сэр… но я у же «объяснил…
– Ах, вы объяснили! Вы хотите сказать, что за вас это объяснили ваши адвокаты! Может быть, они не натаскивали вас в тюрьме изо дня в день? Не обучали, как вы должны отвечать, когда придет время?
– Нет, сэр, не обучали! – с вызовом ответил Клайд, поймав в эту минуту взгляд Джефсона.
– Так почему же, когда я спросил вас на Медвежьем озере, каким образом погибла Роберта Олден, вы сразу не сказали мне правду и не избавили всех нас от этих неприятностей, подозрений и расследований? Вам не кажется, что тогда люди выслушали бы вас доброжелательнее и скорее поверили бы вам, чем теперь, после того как вы целых пять месяцев обдумывали каждое слово с помощью двух адвокатов?
– Я ничего не обдумывал с помощью адвокатов, – упорствовал Клайд, продолжая глядеть на Джефсона, который старался поддержать его всей силой своей воли. – Я только что объяснил, почему я так поступал.
– Вы объяснили! Вы объяснили! – заорал Мейсон. Его выводило из себя сознание, что эти фальшивые объяснения для Клайда – надежный щит, ограда, за которой он всегда может укрыться, стоит только его прижать покрепче… Гаденыш! И, весь дрожа от еле сдерживаемой ярости, Мейсон продолжал: – Ну, а до вашей поездки, пока она писала вам эти письма, вы тоже думали, что они печальные, или нет?
– Конечно, сэр. То есть… – Клайд неосторожно запнулся. – Некоторые места, во всяком случае.
– Ах, вот что! Уже только некоторые места. Мне кажется, вы только сейчас сказали, что считаете ее письма печальными.
– Да, я так считаю.
– И прежде так считали?
– Да, сэр, считал.
И Клайд беспокойно посмотрел в сторону Джефсона, чей неотступный взгляд пронизывал его, словно луч прожектора.
– Вы помните, что она вам писала… – Мейсон взял одно из писем, развернул и стал читать: «Клайд, милый, я, наверно, умру, если ты не приедешь. Я так одинока. Я прямо с ума схожу. Мне так хотелось бы уехать, и никогда не возвращаться, и больше не надоедать тебе. Но если бы ты только звонил мне по телефону, хотя бы через день, раз не хочешь писать! А мне ты так нужен, так нужно услышать ободряющее слово!» – Голос Мейсона звучал мягко и грустно. Он говорил, и чуть ли не осязаемые волны сострадания охватывали не только его, но всех и каждого в высоком и узком зале суда. – Вам эти строки кажутся хоть немного печальными?
– Да, сэр, кажутся.
– И тогда казались?
– Да, сэр, казались.
– Вы знали, что они искренни, да?
– Да, сэр. Знал.
– Почему же хоть капля той жалости, которая, по вашим словам, столь глубоко потрясла вас посреди озера Большой Выпи, не заставила вас у себя в Ликурге, в доме миссис Пейтон, снять телефонную трубку и успокоить одинокую девушку хотя бы одним словом о том, что вы приедете? Потому ли, что ваша жалость к ней была тогда не так велика, как позднее, когда она написала вам угрожающее письмо? Или потому, что вы замыслили преступление и опасались, как бы частые телефонные разговоры с нею не привлекли чьего-либо внимания? Как получилось, что вас внезапно охватила столь сильная жалость к ней на озере Большой Выпи, но вы вовсе не чувствовали жалости, пока находились в Ликурге? Или у вас чувства, как водопроводный кран: можно открыть, а можно и закрыть?
– Я никогда не говорил, что я совсем не жалел ее, – вызывающе ответил Клайд, перехватив взгляд Джефсона.
– Но вы заставили ее ждать до тех пор, пока в своем ужасе и отчаянии она не стала вам угрожать.
– Я ведь признал, что вел себя с ней нехорошо.
– Ха! Нехорошо! Нехорошо ! И только потому, что вы это признали, вы рассчитываете – наперекор всем остальным показаниям, которые мы здесь слышали, включая и ваши собственные, – что выйдете отсюда свободным человеком? Так, что ли?
Белнепа дольше невозможно было сдерживать. Он заявил протест.
– Это позорно, ваша честь. Разве прокурору позволительно превращать каждый вопрос в обвинительную речь? – пылко, с горечью обратился он к судье.
– Я не слышал ни одного протеста, – отпарировал судья. – Попрошу прокурора надлежащим образом формулировать свои вопросы.
Мейсон преспокойно принял замечание и снова обернулся к Клайду:
– Как вы тут показывали, сидя в лодке посреди озера Большой Выпи, вы держали в руках тот самый фотографический аппарат, от которого когда-то отпирались?
– Да, сэр.
– А мисс Олден сидела на корме?
– Да, сэр.
– Давайте сюда лодку, Бэртон! – обратился Мейсон к Бэрлею.
По распоряжению Бэрлея, четверо его помощников тотчас вышли через дверь позади судейского возвышения и вскоре вернулись, неся лодку, ту самую, в которой катались Клайд и Роберта, и опустили ее на пол перед присяжными. Клайд, похолодев, остановившимся взглядом смотрел на нее. Та самая лодка! В растерянности он моргал глазами, его била дрожь; а публика волновалась и шумела, напряженно всматриваясь, – волна любопытства прошла по всему залу. И тут Мейсон, схватив аппарат и размахивая им, воскликнул:
– Вот, извольте, Грифитс! Вот аппарат, который будто бы никогда вам не принадлежал. Войдите-ка в лодку, возьмите этот аппарат и покажите присяжным, где именно сидели вы и где – мисс Олден. И покажите точно, если можете, как именно и куда вы ударили мисс Олден и где и как примерно она упала.
– Протестую! – заявил Белнеп.
Между юристами завязалась долгая и утомительная перебранка; в конечном счете судья разрешил, – по крайней мере на некоторое время, – продолжать допрос свидетеля таким способом. Под конец Клайд заявил:
– Во всяком случае, я ударил ее не намеренно.
На что Мейсон заметил:
– Да, мы уже слышали ваши показания на этот счет.
Потом Клайд сошел со своего места и, получив всевозможные наставления, наконец шагнул в лодку и уселся на среднюю скамью; трое мужчин держали лодку в равновесии.
– Теперь вот что… Ньюком! Подите сядьте в лодку на то место, где, по описанию Грифитса, сидела мисс Олден… и примите нужную позу, как он вам скажет.
– Слушаю, сэр, – ответил Ньюком, подошел к лодке и уселся на корме.
Клайд старался поймать взгляд Джефсона, но тщетно: ему пришлось теперь сидеть почти спиною к защитнику.
– А ну-ка, Грифитс, – продолжал Мейсон, – покажите мистеру Ньюкому, как мисс Олден встала и направилась к вам. Объясните, что он должен делать.
И Клайд, бесконечно неловкий от сознания, что он слаб, лжив и всем ненавистен, снова поднялся и нервными, угловатыми движениями (все это было слишком невероятно и жутко) пытался показать Ньюкому, как Роберта встала и неверными шагами, почти ползком направилась к нему, потом споткнулась и упала. После этого, с аппаратом в руке, он постарался вспомнить и возможно точнее показать, как он тогда невольно взмахнул рукой и ударил Роберту… он не знает, не уверен, куда именно пришелся удар, может быть, по подбородку или по щеке, но, конечно же, это вышло нечаянно и, как ему тогда показалось, вовсе не с такой силой, чтобы ее поранить. Тут Белнеп и Мейсон вступили в нескончаемые пререкания о том, насколько действительны такие показания, раз Клайд заявил, что не может ясно все припомнить. Но в конце концов Оберуолцер разрешил продолжать на том основании, что такого рода наглядное свидетельство приблизительно покажет, легкий ли толчок или сильный удар нужен для того, чтобы свалить человека, «слабо» или «нетвердо» держащегося на ногах.
– Но, ради всего святого, каким образом все эти штуки, разыгранные с мужчиной такого сложения, как мистер Ньюком, могут доказать, что произошло с девушкой роста и веса мисс Олден? – настаивал Белнеп.
– Ладно, поставим сюда девушку роста и веса мисс Олден!
Тотчас же была вызвана Зилла Саундерс и поставлена на место Ньюкома. Но Белнеп тем не менее настаивал:
– Ну и что же? Условия совсем другие. Эта лодка не на воде. И нет таких двух людей, которые одинаково воспринимали бы случайные удары или с равной силой им сопротивлялись.
– Так вы не считаете допустимым этот наглядный опыт? – обернувшись к нему, язвительно спросил Мейсон.
– О, пожалуйста, продолжайте, если вам угодно. Ведь всякому ясно, что ваши опыты ничего не доказывают, – многозначительно ответил Белнеп.
Итак, Клайд по указаниям Мейсона должен был толкнуть Зиллу «примерно так же сильно» (думалось ему), как он нечаянно толкнул Роберту. И она отшатнулась, но только слегка, и при этом ей удалось схватиться руками за борта лодки и, следовательно, спастись. Белнеп полагал, что его возражения сведут на нет мейсоновский опыт. Однако у присяжных создалось впечатление, что Клайд, движимый сознанием своей вины и страхом смерти, вероятно, постарался изобразить свои действия куда менее зловредными, чем они, без сомнения, были на самом деле. Ведь показали же врачи под присягой, какова могла быть сила этого удара, так же как и другого, по темени? И ведь Бэртон Бэрлей свидетельствовал, что он обнаружил на фотографическом аппарате волосы Роберты? А крик, слышанный той свидетельницей? Как это понять?
Но после этой сцены в суде объявлен был перерыв до следующего дня.
На другое утро, едва простучал молоток судьи, поднялся Мейсон, по обыкновению, бодрый, напористый и злой. А Клайд провел прескверную ночь в своей камере. Его усиленно накачивали и подбодряли Джефсон и Белнеп, после чего он решил держаться возможно хладнокровнее и тверже, с видом ни в чем не повинного человека, но ему не хватало настоящего мужества и энергии, чтобы справиться с подобной задачей, ибо он был убежден, что все здесь враги ему и глубоко уверены в его виновности. А Мейсон начал ожесточенно и неистово:
– Итак, Грифитс, вы все еще утверждаете, что пережили душевный переворот?
– Да, сэр, утверждаю.
– Вы когда-нибудь слышали об утопленниках, возвращенных к жизни?
– Я вас не совсем понимаю.
– Вы, конечно, знаете, что людей, погрузившихся в воду и больше не вынырнувших, – тех, кого считают утонувшими, – иногда удается воскресить? Им оказывают первую помощь: делают искусственное дыхание или перекатывают по бревну или бочке и таким образом возвращают к жизни.
– Да, сэр, как будто слышал. Рассказывали об утопленниках, которых удавалось оживить, но, по-моему, я никогда не слыхал, как именно это делается.
– Никогда не слыхали?
– Нет, сэр.
– А о том, сколько времени человек может пробыть под водой и все-таки потом ожить?
– Нет, сэр. Никогда не слыхал.
– Никогда, к примеру, не слыхали, что можно вернуть к жизни человека, который оставался под водой целых пятнадцать минут?
– Нет, сэр.
– Стало быть, когда вы добрались до берега, вам не пришло в голову, что вы еще можете позвать на помощь и тем самым спасти мисс Олден?
– Нет, сэр, это мне не пришло в голову. Я думал, что она уже мертва.
– Понимаю. Ну, а пока она была еще жива и держалась на воде, как было дело? Вы ведь отличный пловец, так?
– Да, сэр, я плаваю недурно.
– Скажем, настолько недурно, что могли спастись, проплыв более пятисот футов в одежде и башмаках. Это верно?
– Пожалуй, тогда я проплыл такое расстояние… да, сэр.
– Безусловно, проплыли – и весьма недурно для человека, который не мог проплыть тридцати пяти футов до перевернувшейся лодки, скажу я вам, – заключил Мейсон.
Белнеп хотел было заявить протест и потребовать, чтобы подобные выпады не включались в протокол, но Джефсон удержал его.
Далее Клайду пришлось рассказать обо всех своих упражнениях по части гребли и плавания и о том, сколько раз он катался по озерам в столь ненадежном суденышке, как байдарка, причем никогда с ним не случалось ничего плохого.
– В первый раз, на озере Крам, вы ведь катали Роберту на байдарке, так?
– Да, сэр.
– Но тогда с вами не приключилось никакой беды?
– Нет, сэр.
– Тогда вы были сильно влюблены в нее, верно?
– Да, сэр.
– А в тот день, когда она утонула в озере Большой Выпи и когда у вас была надежная, устойчивая лодка, вы уже вовсе не были влюблены в мисс Олден?
– Я ведь говорил, что я тогда чувствовал.
– И, конечно, не может быть никакой связи между теми фактами, что на озере Крам вы были влюблены в нее, а на Большой Выпи…
– Я уже сказал, что я тогда чувствовал.
– Но вы все же хотели от нее отделаться, так? Не успела она умереть, как вы побежали к другой девушке. Ведь вы этого не отрицаете, верно?
– Я уже объяснил, почему я это сделал, – повторил Клайд.
– Объяснили! Объяснили! И вы воображаете, что хоть один здравомыслящий, порядочный, разумный человек поверит вашему объяснению, так, что ли?
Мейсон был вне себя от ярости, и Клайд не осмелился возражать. Судья, предвидя протест со стороны Джефсона, прогремел заранее: «Протест принят!» Но Мейсон уже продолжал:
– А скажите, Грифитс, может быть, вы управляли лодкой немножко неосторожно – самую малость, и сами ее перевернули?
Он подошел еще ближе и подмигнул Клайду.
– Нет, сэр, я не был неосторожен. Это был несчастный случай, и я не мог его предотвратить.
Клайд был совершенно спокоен, хотя бледен и утомлен.
– Несчастный случай. Примерно как тот, другой случай, в Канзас-Сити. Вы вполне освоились с такого рода несчастными случаями, не так ли, Грифитс? – с расстановкой, издевательски произнес Мейсон.
– Я уже объяснял, как это случилось, – устало ответил Клайд.
– Вы вполне привыкли к несчастным случаям, которые приводят к смерти девочек или девушек, верно? И вы всегда сбегаете потом, когда какая-нибудь из них у.мирает?
– Протестую! – выкрикнул Белнеп, срываясь с места.
– Протест принят, – резко сказал Оберуолцер. – Никакие другие несчастные случаи к данному процессу отношения не имеют. Попрошу обвинителя держаться ближе к делу.
– Скажите-ка, Грифитс, – продолжал Мейсон, очень довольный, что отплатил Джефсону за извинение, которое ему пришлось прежде принести в связи с происшествием в Канзас-Сити, – когда лодка опрокинулась после вашего нечаянного удара и вы и мисс Олден оказались в воде, на каком расстоянии вы были друг от друга?
– Право, я тогда не заметил.
– Довольно близко, так? Вряд ли много дальше, чем на расстоянии фута или двух, примерно так, как вы стояли в лодке?
– Не знаю… Я не заметил… может быть, и так, сэр.
– И не настолько близко, чтобы схватить ее и удержать, если бы вы этого хотели? Ведь вы для того и вскочили, когда увидели, что она падает, так?
– Да, для того я и вскочил, – с усилием ответил Клайд, – но я был не настолько близко, чтобы подхватить ее. Я помню, что сразу ушел под воду, а когда выплыл, она оказалась несколько дальше от меня.
– На каком же расстоянии, точнее? Как отсюда до этого конца скамьи присяжных? Или до того конца? Или вполовину этого, или как?
– Право же, я совершенно не заметил. Примерно как отсюда до того конца, мне кажется, – солгал Клайд, преувеличивая расстояние по крайней мере на восемь футов.
– Неужели! – воскликнул Мейсон, изображая величайшее изумление. – Вот эта лодка опрокидывается, вы оба почти рядом падаете в воду, а когда выплываете на поверхность, оказываетесь чуть ли не в двадцати футах друг от друга? Не кажется ли вам, что на сей раз ваша память вас немножко подвела?
– Ну, так мне показалось, когда я вынырнул.
– Ну, ладно, – а после того как лодка опрокинулась и вы оба вынырнули на поверхность, где вы оказались по отношению к лодке? Вот лодка, – в каком месте зала вы должны находиться – в смысле расстояния, я хочу сказать?
– Но я же сказал, что я этого сразу точно не заметил, когда вынырнул, – повторил Клайд, беспокойно и неуверенно оглядывая простирающийся перед ним зал. Мейсон явно готовил ему западню. – Мне кажется, примерно на таком расстоянии, как отсюда до барьера за вашим столом.
– Стало быть, футов тридцать – тридцать пять, – выжидательно и коварно подсказал Мейсон.
– Да, сэр. Пожалуй, около того. Я не совсем уверен.
– Итак, вы были вон там, а лодка здесь, – а где в это время была мисс Олден?
И Клайд понял, что у Мейсона на уме какой-то план, основанный на математических или геометрических расчетах, при помощи которого он намерен установить его виновность. Он мгновенно насторожился и взглянул в сторону Джефсона. При этом он не мог сообразить, как бы ему поместить Роберту подальше от себя. Он сказал, что она не умела плавать. Тогда не должна ли она быть ближе к лодке, чем он? Да, несомненно! Безрассудно, наугад он схватился за мысль, что лучше всего сказать, будто она была примерно в половине этого расстояния от лодки, – скорее всего не дальше. Он так и сказал.
– Стало быть, она была не больше чем в пятнадцати футах и от вас и от лодки? – тотчас подхватил Мейсон.
– Да, сэр, пожалуй. Как будто так.
– Значит, вы хотите сказать, что не могли проплыть это ничтожное расстояние и потом помочь ей продержаться на воде до тех пор, пока вам не удалось бы достигнуть лодки, находившейся всего на пятнадцать футов дальше?
– Но я уже говорил, я был отчасти ошеломлен, когда вынырнул, а она так сильно билась и кричала…
– Но ведь тут же была лодка – не дальше, чем в тридцати пяти футах, как вы сами сказали (что-то очень далеко ее отнесло за такое короткое время, должен заметить!). После этого вы сумели проплыть пятьсот футов до берега
– и вы хотите сказать, что не могли доплыть до этой лодки и подтолкнуть ее к Роберте, чтобы она успела спастись? Ведь она билась, стараясь удержаться на поверхности, так?
– Да, сэр. Но я сперва был совсем ошарашен, – хмуро оправдывался Клайд, чувствуя на себе неотступные пристальные взгляды всех присяжных и зрителей, – и… и… (напряженная подозрительность и недоверие всего зала придавили его неимоверной тяжестью, и мужество едва не покинуло его; он путался и заикался) и, наверно, я недостаточно быстро соображал, что надо делать. К тому же я боялся, что если я подплыву к ней ближе…
– Да-да, знаю: нравственный и умственный трус, – ехидно усмехнулся Мейсон. – К тому же очень медленно соображаете, когда вам выгодно медлить, и очень быстро – когда вам выгодно действовать быстро. Так, что ли?
– Нет, сэр.
– Ладно, если не так, скажите-ка мне вот что, Грифитс: почему, когда вы через несколько минут выбрались из воды, у вас хватило присутствия духа задержаться и спрятать этот штатив, прежде чем уйти в лес, а когда надо было спасать мисс Олден, вы оказались так «ошарашены», что не могли и пальцем шевельнуть? Как это вы сразу стали таким спокойным и расчетливым, едва ступили на берег? Что вы на это скажете?»
– Ну… я… я ведь говорил… после я понял, что больше мне ничего не остается делать.
– Да, все мы это знаем. А вы не думаете, что после столь сильной паники, пережитой в воде, нужна была весьма трезвая голова, чтобы в подобную минуту задержаться ради такой предосторожности – прятать этот штатив? Как же это вы сумели так здраво подумать о штативе, а за несколько минут до того совсем не в силах были подумать о лодке?
– Но… ведь…
– Вы не желали, чтобы она осталась жива, несмотря на этот ваш выдуманный душевный переворот! Разве не так? – заорал Мейсон. – Это и есть мрачная, прискорбная истина. Она тонула, а вам только того и надо было, и вы попросту дали ей утонуть! Разве не так?
Его трясло, когда он выкрикивал все это. А Клайд глядел на лодку, и ему со страшной, потрясающей ясностью представились глаза Роберты и ее предсмертные крики… Он отшатнулся и съежился в кресле: в своем толковании Мейсон был слишком близок к тому, что произошло на самом деле, и это ужаснуло Клайда. Ведь ни разу, даже Джефсону и Белнепу, он не признавался, что, когда Роберта оказалась в воде, он не захотел ее спасти. Неизменно скрывая истину, он утверждал, будто хотел ее спасти, но все случилось так быстро, а он был так ошеломлен и так испуган ее криками и отчаянной борьбой за жизнь, что не в силах был что-либо предпринять, прежде чем она пошла ко дну.
– Я… я хотел ее спасти, – пробормотал он; лицо его посерело, – но… но… как я сказал, я был оглушен… и… и…
– Вы же знаете, что все это ложь! – крикнул Мейсон, надвигаясь на Клайда; он поднял свои сильные руки, обезображенное лицо его пылало гневом, словно уродливая маска мстительной Немезиды или фурии. – Знаете, что умышленно, с хладнокровным коварством позволили этой несчастной, измученной девушке умереть, хотя могли бы спасти ее так же легко, как легко могли проплыть пятьдесят из тех пятисот футов, которые вы проплыли ради собственного спасения! Так или нет?
Теперь Мейсон был убежден, что точно знает, каким образом Клайд убил Роберту, – что-то в лице и поведении Клайда убедило его в этом, – и он решил непременно вырвать у обвиняемого это признание. Впрочем, Белнеп уже вскочил на ноги, заявляя протест: присяжных недопустимым образом восстанавливают против его подзащитного, а потому он вправе требовать – и требует – отменить весь этот судебный процесс как неправильный и недействительный, – заявление, которое Оберуолцер решительно отклонил. Все же Клайд успел возразить Мейсону, хотя и крайне слабым и жалким тоном:
– Нет, нет! Я этого не делал! Я хотел спасти ее, но не мог!
Но все в Клайде (и это заметил каждый присяжный) выдавало человека, который и в самом деле лжет, и в самом деле – умом и сердцем трус, каким его упорно изображал Белнеп, и, что хуже всего, – в самом деле виновен в смерти Роберты. В конце концов, спрашивал себя каждый присяжный, слушая Клайда, почему же он не мог ее спасти, если у него хватило сил потом доплыть до берега? Или, во всяком случае, почему он не поплыл к лодке и не помог Роберте за нее ухватиться?
– Она весила всего сто фунтов, так? – в лихорадочном возбуждении продолжал Мейсон.
– Пожалуй, да.
– А вы? Сколько вы весили в то время?
– Сто сорок или около того, – ответил Клайд.
– И мужчина, который весит сто сорок фунтов, – язвительно произнес Мейсон, обращаясь к присяжным, – боится приблизиться к слабой, больной, маленькой и легонькой девушке, когда она тонет, из страха, как бы она не уцепилась за него и не затащила под воду! Да еще когда в пятнадцати или двадцати футах от него – прекрасная лодка, достаточно крепкая, чтобы выдержать трех или четырех человек! Что это, по-вашему?
И, чтобы подчеркнуть сказанное и дать ему глубже проникнуть в сознание слушателей, Мейсон умолк, вытащил из кармана большой белый платок и вытер шею, лицо и руки, совершенно мокрые от душевного и физического напряжения. Потом обернулся к Бэртону Бэрлею:
– Можете распорядиться, чтобы лодку убрали отсюда, Бэртон. Во всяком случае, пока она нам больше не нужна.
И четверо помощников сейчас же унесли лодку.
Тогда, вновь овладев собой, Мейсон опять обратился к Клайду.
– Грифитс, – начал он, – вам, конечно, хорошо известно, какого цвета были волосы Роберты Олден и каковы они были на ощупь, – так? Ведь вы были достаточно близки с нею, чтобы это знать?
– Я знаю, какого они цвета… мне кажется, знаю, – вздрогнув, ответил Клайд.
Казалось, и постороннему взгляду был заметен охвативший его при этом озноб.
– И каковы они на ощупь, тоже знаете, да? – настаивал Мейсон. – В дни вашей большой любви к ней, до появления мисс X, вы, должно быть, нередко дотрагивались до них?
– Не знаю, не уверен, – ответил Клайд, перехватив взгляд Джефсона.
– Ну, а приблизительно? Должны же вы знать, были они грубые, жесткие или тонкие, шелковистые. Это вы знаете, верно?
– Да, они были шелковистые.
– Так вот, у меня есть прядь ее волос, – заявил Мейсон больше для того, чтобы измотать Клайда, поиграть на его нервах. Он взял со стола конверт и извлек из него длинную прядь светло-каштановых волос. – Похоже это на ее волосы?
И он протянул их Клайду. Потрясенный и испуганный, Клайд отшатнулся, словно от чего-то нечистого или опасного, но уже в следующее мгновение постарался овладеть собой, и все это не ускользнуло от зорких глаз присяжных.
– Полно, не пугайтесь, – язвительно успокоил его Мейсон. – Ведь это всего лишь локон вашей покойной возлюбленной.
Потрясенный этим пояснением, ощущая на себе любопытные взгляды присяжных, Клайд протянул руку и взял волосы.
– По виду и на ощупь похоже на ее волосы, верно? – настаивал Мейсон.
– Да, как будто похоже, – нетвердым голосом ответил Клайд.
– А теперь вот что… – Мейсон шагнул к столу и тотчас вернулся к Клайду, протягивая ему фотографический аппарат: между крышкой и объективом аппарата запутались сунутые туда в свое время Бэрлеем два волоска Роберты.
– Держите-ка. Это ваш аппарат, хоть вы и клялись в обратном. Взгляните на эти два волоска. Видите? – Он так сунул аппарат в лицо Клайду, словно хотел его ударить. – Они зацепились здесь, надо думать, в ту минуту, когда вы ударили ее – ударили так легко, что разбили ей лицо. Так вот, не можете ли вы сказать присяжным, ее это волосы или нет?
– Я не знаю, – еле слышно выговорил Клайд.
– Что такое? Говорите громче. Не будьте таким нравственным и умственным трусом! Ее это волосы или нет?
– Не знаю, – повторил Клайд, но при этом даже не взглянул на них.
– Посмотрите на них, посмотрите! Сравните с этой прядью. Нам известно, что это прядь волос мисс Олден. А вам известно, что и волосы в аппарате тоже ее, так? Можете не брезговать ими. Пока она была жива, вы достаточно часто их касались. Теперь она мертва. Они вас не укусят. Что же, эти два волоска отличаются чем-нибудь от этой пряди – заведомо ее пряди – на ощупь, по цвету, по всему или ничем не отличаются? Смотрите! Отвечайте! Одни и те же это волосы или нет?
И под таким нажимом, несмотря на протесты Белнепа, Клайду пришлось осмотреть волоски и даже потрогать их. Но ответил он осторожно:
– Ничего не могу сказать. На вид и на ощупь они немножко похожи, но наверно сказать не могу.
– Ах, вы не можете? Хотя и знаете, что, когда вы нанесли ей тот жестокий, злодейский удар, эти два волоска запутались в аппарате?
– Никакого злодейского удара я ей не наносил, – возразил Клайд, уловив взгляд Джефсона, – и не могу сказать, что это за волосы.
Он говорил себе, что не даст этому человеку сбить и запугать себя, и все же испытывал болезненную слабость и тошноту. А торжествующий Мейсон, довольный уже и этим психологическим эффектом, вновь положил аппарат и волосы на стол и заметил:
– Ладно, тут было достаточно показаний насчет того, что эти волоски были в аппарате, когда его вытащили из воды, а перед тем как упасть в воду, он, по вашим же собственным словам, был у вас в руках.
Он умолк на минуту, спрашивая себя, какую бы еще пытку придумать для Клайда, потом снова заговорил:
– Теперь о вашей прогулке по лесу, Грифитс: в котором часу вы дошли до Бухты Третьей мили?
– По-моему, около четырех часов утра, как раз перед рассветом.
– А что вы делали с этого времени и до отбытия парохода?
– Просто ходил взад и вперед.
– По самому поселку?
– Нет, сэр, поблизости.
– В лесу, надо полагать? Выжидали часа, когда поселок проснется, чтобы ваше слишком раннее появление не показалось странным, так?
– Просто я ждал, чтобы взошло солнце. Кроме того, я устал и прилег немного отдохнуть.
– И вы хорошо спали и видели приятные сны?
– Да, я устал и поспал немного.
– А откуда у вас были такие точные сведения о пароходе, и о времени его отплытия, и вообще о Бухте Третьей мили? Постарались ознакомиться со всем этим заранее?
– Ну, в этих местах всем известно, что между Шейроном и Бухтой Третьей мили ходит пароход.
– Вот как, всем известно? Только поэтому и вы об этом знали?
– Ну, еще и потому, что, когда мы подыскивали место, где бы обвенчаться, мы оба обратили внимание на Бухту Третьей мили, – хитроумно ответил Клайд. – Но мы видели, что туда нельзя добраться поездом: железная дорога доходит только до Шейрона.
– Однако вы заметили, что это южнее озера Большой Выпи?
– Да, как будто заметил, – сказал Клайд.
– И что дорога, проходящая к западу от станции Ружейной, ведет на юг к Бухте Третьей мили мимо южной части Большой Выпи?
– Просто в лесу на южном берегу я наткнулся на какую-то дорогу или тропу, но я вовсе не думал, что это и есть правильная дорога.
– Понятно. Как же тогда вышло, что, встретившись в лесу с тремя прохожими, вы спросили их, далеко ли до Бухты Третьей мили?
– Я их не о том спрашивал, – ответил Клайд, следуя наставлениям Джефсона. – Я спросил, не знают ли они какой-нибудь дороги до Бухты Третьей мили и далеко ли до этой дороги. Я не знал, что это и есть та самая дорога.
– Ну, они показывали здесь совсем другое.
– Мне все равно, что они показывали, я-то их спрашивал именно об этом.
– Вас послушать, так выходит, что все свидетели лгуны, один только вы честный человек, так, что ли?.. Ну, а когда вы добрались до Бухты Третьей мили, вы не зашли куда-нибудь поесть? Вы же, наверно, проголодались, так?
– Нет, я не был голоден, – просто ответил Клайд.
– Хотели поскорее выбраться из этих мест, да? Боялись, что те трое, дойдя до Большой Выпи и услыхав о несчастье с мисс Олден, расскажут, как они с вами встретились, так?
– Нет, не так. Но мне не хотелось оставаться в тех местах, я уже говорил почему.
– Понятно. Зато в Шейроне, где вы почувствовали себя в большей безопасности – подальше от тех мест, – вы, не теряя времени, взялись за еду, так? Там вы покушали с аппетитом, верно?
– Ну, право, не знаю. Я выпил чашку кофе и съел сандвич.
– И еще кусок пирога, как тут уже было установлено, – прибавил Мейсон.
– А затем присоединились к толпе, шедшей с вокзала, как будто только что приехали из Олбани, как вы это потом всем рассказывали. Так было дело?
– Да, так.
– А не кажется ли вам, что для действительно невинного человека, в душе которого только недавно произошел благодетельный перелом, вы были ужасно предусмотрительны и осторожны? Прятались в лесу, выжидали в темноте, делали вид, будто приехали прямо из Олбани…
– Я уже объяснил все это, – упрямо ответил Клайд.
Следующим своим ходом Мейсон намеревался изобличить позорное поведение Клайда, который, несмотря на все, чем пожертвовала для него Роберта, способен был изобразить ее незаконной сожительницей нескольких мужчин, поскольку он во время поездки записывался в разных гостиницах под разными именами.
– Почему вы не брали отдельных комнат?
– Видите ли, она этого не хотела. Ей хотелось быть со мной. И, кроме того, у меня было не слишком много денег.
– Даже если и так, выходит очень странно: тогда вы проявляли к ней так мало уважения, а потом, когда она умерла, вас стала до того заботить ее репутация, что вы сбежали и хранили про себя тайну ее гибели, лишь бы, как вы говорите, сберечь ее доброе имя? Как это так получается?
– Ваша честь, – вмешался Белнеп, – это уже не вопрос, а целая речь.
– Беру свой вопрос назад, – огрызнулся Мейсон. – Кстати, Грифитс, – продолжал он, – сами-то вы признаете, что вы умственный и нравственный трус, или нет?
– Нет, сэр. Не признаю.
– Не признаете?
– Нет, сэр.
– Стало быть, когда вы лжете, да еще под присягой, вы ничем не отличаетесь от любого другого человека, не труса в умственном и нравственном отношении, и заслуживаете такого же презрения и кары, как и всякий клятвопреступник и лжесвидетель? Правильно?
– Да, сэр. Думаю, что правильно.
– Так вот, если вы не умственный и нравственный трус, тогда чем объяснить, что, нанеся мисс Олден нечаянный, по вашим словам, удар, вы оставили ее на дне Большой Выпи и, зная, какие страдания причинит ее родным эта утрата, не сказали никому ни слова, а просто-напросто ушли, – спрятали штатив в кусты и удрали тайком, как самый обыкновенный у.бийца? Что вы подумали бы, если бы вам рассказали такую вещь о ком-нибудь другом? Что это, по-вашему: поведение человека, который задумал и совершил убийство и потом попытался благополучно скрыться, или просто подлые, хитрые уловки умственного и нравственного труса, который старается избежать ответственности за случайную гибель соблазненной им девушки, потому что огласка может повредить его благоденствию? Что именно?
– А все-таки я не убивал ее, – упрямо повторил Клайд.
– Отвечайте на вопрос! – прогремел Мейсон.
– Прошу суд разъяснить свидетелю, что он не обязан отвечать на подобный вопрос, – вмешался Джефсон, поднимаясь и пристально посмотрев сперва на Клайда, потом на Оберуолцера. – Это вопрос чисто риторический, не имеющий прямого отношения к обстоятельствам данного дела.
– Правильно, – подтвердил Оберуолцер. – Свидетель может не отвечать.
И Клайд только молча посмотрел на всех, чрезвычайно ободренный этой неожиданной помощью.
– Ладно, продолжаем, – сказал Мейсон. Более чем когда-либо он был раздосадован и обозлен бдительностью Белнепа и Джефсона и их стремлением свести на нет силу и смысл каждой его атаки и тверже чем когда-либо решил, что не позволит им восторжествовать. – Так вы говорите, что до этой поездки вы не намерены были жениться на мисс Олден, если бы только удалось этого избежать?
– Да, сэр.
– Она хотела, чтобы вы с ней обвенчались, но вы еще не пришли к такому решению?
– Да.
– Ну, а не припоминаете ли вы поваренную книгу, солонку, перечницу, ложки, ножи и все прочее, что она уложила в свой чемодан?
– Да, сэр, припоминаю.
– Так что же, по-вашему, уезжая из Бильца и беря все это с собой, она могла думать, что останется не замужем и поселится где попало в дешевой комнатушке, а вы будете навещать ее раз в неделю или раз в месяц?
И прежде чем Белнеп успел заявить протест, Клайд выпалил именно то, что следовало:
– Мне неизвестно, что она могла думать на этот счет.
– А вы случайно в телефонном разговоре, – например, после того, как она написала вам, что, если вы не приедете за нею в Бильц, она сама приедет в Ликург, – не обещали ей жениться?
– Нет, сэр, не обещал.
– Вы не были до такой степени умственным и нравственным трусом, чтобы с перепугу сделать что-нибудь в этом роде, а?
– Я никогда не говорил, что я умственный и нравственный трус.
– И не дали бы девушке, которую вы соблазнили, запугать себя?
– Просто я тогда не чувствовал, что должен на ней жениться.
– Вы думали, что она не такая блестящая партия, как мисс X?
– Я думал, что не должен жениться на ней, раз я больше не люблю ее.
– Даже и для того, чтобы спасти ее честь и самому не оказаться непорядочным человеком?
– Видите ли, я тогда думал, что мы не можем быть счастливы вместе.
– Это было, конечно, до великого перелома в вашей душе?
– Да, это было до того, как мы поехали в Утику.
– Тогда вы еще были без ума от мисс X?
– Да, я был влюблен в мисс X.
– Помните, в одном из своих писем, на которые вы никогда не отвечали, Роберта Олден писала вам (тут Мейсон достал одно из первых семи писем и прочел): «Меня мучит тревога и ужасная неуверенность, хоть я и стараюсь гнать их от себя, – ведь теперь у нас все решено и ты приедешь за мной, как обещал». Так что же именно она подразумевала, говоря: «теперь у нас все решено»?
– Не знаю, – разве только то, что я должен приехать за ней и увезти ее куда-нибудь на время.
– Но не жениться на ней, конечно?
– Нет, этого я ей не обещал.
– Однако сразу же после этого, в том же самом письме, она пишет: «По пути сюда, вместо того чтобы поехать прямо домой, я решила остановиться в Гомере и повидаться с сестрой и зятем. Ведь неизвестно, когда мы увидимся опять, потому что я хочу встретиться с ними только как порядочная женщина
– или уж никогда больше не встречаться!» Как, по-вашему, что она хотела сказать словами «порядочная женщина»? Что, пока не родится ребенок, она будет жить где-то вдали от всех, не выходя замуж, а вы будете понемножку посылать ей деньги, а потом, может быть, она вернется и будет изображать из себя невинную девушку или молодую вдову, – или как? А не кажется вам, что она себе представляла нечто другое: что она выйдет за вас замуж, хотя бы на время, и ребенок будет законным? «Решение», о котором она упоминает, не могло означать чего-то меньшего, не так ли?
– Ну, может быть, она и так себе это представляла, – уклончиво ответил Клайд. – Но я никогда не обещал на ней жениться.
– Ладно, пока мы это оставим, – упрямо продолжал Мейсон. – Займемся вот чем (и он стал читать из десятого письма): «Милый, ведь ты, наверно, мог бы приехать и на несколько дней раньше, – какая разница? Все равно, пускай у нас будет немножко меньше денег. Не бойся, мы проживем и так, пока будем вместе, – наверно, это будет месяцев шесть – восемь самое большее. Ты же знаешь, я согласна тебя потом отпустить, если ты хочешь. Я буду очень бережливой и экономной… Иначе невозможно, Клайд, хотя ради тебя я хотела бы найти другой выход». Как, по-вашему, что все это означает: «быть бережливой и экономной» и отпустить вас не раньше, чем через восемь месяцев? Что она будет ютиться где-то, а вы навещать ее раз в неделю? Или что вы действительно соглашались уехать с нею и обвенчаться, как она по-видимому, думала?
– Не знаю, может быть, она думала, что сумеет меня заставить, – ответил Клайд; публика и присяжные – все эти фермеры и лесорубы, обитатели лесной глуши, возмущенно и насмешливо зафыркали, разъяренные выражением «сумеет меня заставить», так незаметно для Клайда слетевшим у него с языка. – Я никогда не соглашался на ней жениться, – закончил он.
– Разве что она сумела бы вас заставить. Стало быть, вот как вы к этому относились, да, Грифитс?
– Да, сэр.
– И вы присягнете в этом с такой же легкостью, как в чем угодно еще?
– Я ведь уже принес присягу.
И тут Мейсон почувствовал – и это почувствовали и Белнеп, и Джефсон, и сам Клайд, – что страстное презрение и ярость, с какими почти все присутствующие с самого начала относились к подсудимому, теперь с потрясающей силой рвутся наружу. Презрение и ярость переполняли зал суда. А у Мейсона впереди было еще вдоволь времени, чтобы наугад, как придется, выхватывать из массы материалов и показании все, чем ему вздумается издевательски терзать и мучить Клайда. И вот, заглядывая в свои заметки (для удобства Эрл Ньюком веером разложил их на столе), он снова заговорил:
– Грифитс, вчера, когда вас допрашивал здесь ваш защитник мистер Джефсон (тут Джефсон иронически поклонился), вы показали, что в вашей душе произошел этот самый перелом после того, как вы снова встретились с Робертой Олден в Фонде, – то есть как раз когда вы пустились с нею в это гибельное для нее путешествие.
– Да, сэр, – сказал Клайд, прежде чем Белнеп успел заявить протест; однако адвокату удалось добиться замены «гибельного для нее путешествия» просто «путешествием».
– Перед этим вашим с нею отъездом вы уже не любили ее по-прежнему, верно?
– Не так сильно, как прежде… верно, сэр.
– А как долго – с какого именно времени и по какое – вы ее действительно любили? То есть не успели еще разлюбить?
– Ну, я любил ее с того времени, как встретился с нею, и до тех пор, пока не встретился с мисс X.
– Но не дольше?
– Ну, я не могу сказать, чтобы после я совсем ее разлюбил. Она была мне дорога… даже очень… но все-таки не так, как раньше. Мне кажется, я главным образом жалел ее.
– Это значит… дайте сообразить… примерно с первого декабря и до апреля или до мая, так?
– Да, примерно так, сэр.
– И что же, все это время – с первого декабря до апреля или мая – вы оставались с нею в интимных отношениях, да?
– Да, сэр.
– Несмотря на то, что уже не любили ее по-прежнему?
– То есть… да, сэр, – ответил Клайд с запинкой.
И едва разговор перешел на сексуальные темы, как все эти сельские жители, заполнявшие зал суда, встрепенулись и заинтересованно подались вперед.
– И, зная, как вы тут сами же показывали, что, безукоризненно верная вам, она по вечерам сидит одна в своей комнатушке, вы все-таки отправлялись на танцы и вечеринки, на званые обеды и автомобильные прогулки и оставляли ее в одиночестве?
– Да, но ведь я не всегда уходил.
– Ах, не всегда? А вы слышали, что показали здесь по этому поводу Трейси Трамбал, Фредерик Сэлс, Фрэнк Гарриэт и Бэрчард Тэйлор, или, может быть, не слыхали?
– Слышал, сэр.
– Так что же, они все лгали или, может быть, говорили правду?
– Мне кажется, они говорили правду, насколько могли припомнить.
– Но припоминали они не слишком точно, так, что ли?
– Просто я не всегда уходил. Пожалуй, раза два-три в неделю… может быть, иногда и четыре, но не больше.
– А остальные вечера вы проводили с мисс Олден?
– Да, сэр.
– Стало быть, именно это она и хотела сказать вот здесь в письме? – Мейсон взял еще одно из пачки писем Роберты и прочел: – «Почти все время после того ужасного рождества, когда ты покинул меня, я вечер за вечером провожу совсем одна». Что же, она лжет? – свирепо рявкнул Мейсон, и Клайд, понимая, как опасно обвинить Роберту во лжи, робко и сконфуженно ответил:
– Нет, она не лжет. Но все-таки часть вечеров я проводил с нею.
– И, однако, как вы слышали, миссис Гилпин и ее муж засвидетельствовали, что, начиная с первого декабря, мисс Олден постоянно, вечер за вечером, сидела одна у себя в комнате, что они жалели ее и считали такое затворничество неестественным и старались сблизиться с нею и немного развлечь ее, но она уклонялась от их приглашений. Слышали вы эти показания?
– Да, сэр.
– И тем не менее утверждаете, что часть вечеров проводили с нею?
– Да, сэр.
– И в то же время вы любили мисс Х и стремились чаще встречаться с нею?
– Да, сэр.
– И старались добиться, чтобы она вышла за вас замуж?
– Да, я хотел этого, да, сэр.
– И, однако, между делом, в вечера, не занятые ухаживанием за другой, продолжали свои прежние отношения с мисс Олден?
– То есть… да, сэр, – снова запнулся Клайд.
Его безмерно огорчало, что все эти разоблачения выставляют его в таком жалком виде, и, однако, он чувствовал, что был вовсе не так подл – по крайней мере не хотел быть таким, каким изображал его Мейсон. Ведь и другие поступали не лучше, хотя бы те же светские молодые люди в Ликурге, во всяком случае, это можно было понять по их разговорам.
– А вам не кажется, что ваши просвещенные защитники нашли для вас весьма мягкое наименование, называя вас умственным и нравственным трусом?
– ехидно заметил Мейсон.
И тут откуда-то из глубины длинного и узкого зала суда среди глубокой тишины раздался мрачный, мстительный выкрик какого-то разъяренного лесоруба:
– И на кой черт возиться с этим окаянным выродком! Прикончить его – и все тут!
В то же мгновение Белнеп закричал, что он протестует, и Оберуолцер, водворяя тишину, застучал молотком и приказал арестовать нарушителя порядка, а заодно удалить из зала всех, для кого не хватало сидячих мест, что и было исполнено. Нарушитель был немедленно арестован: ему надлежало наутро предстать перед судом. И потом в наступившей тишине вновь заговорил Мейсон:
– Вы говорили, Грифитс, что, уезжая из Ликурга, не намеревались жениться на Роберте Олден, если только вам удастся уладить все каким-либо иным путем.
– Да, сэр. В то время так оно и было.
– И, следовательно, вы были вполне уверены, что вернетесь в Ликург?
– Да, сэр, я рассчитывал вернуться.
– Тогда почему вы уложили все свои вещи в сундук и заперли его?
– Это… это… просто… – Клайд замялся. Нападение было столь внезапно, столь мало оно было связано со всем сказанным ранее, что Клайд не успел собраться с мыслями. – Видите ли, я был не вполне уверен… я думал – вдруг мне придется уехать, независимо от того, хочу я или нет.
– Понятно. Стало быть, если бы вы неожиданно решили уехать с мисс Олден, как оно и вышло (тут Мейсон фыркнул ему в лицо, будто говоря: «Так тебе и поверили!»), у вас могло не оказаться времени для того, чтобы вернуться домой и перед отъездом спокойно уложить вещи?
– Н-нет, сэр, дело было не в этом.
– А в чем же?
– Видите ли… – И так как он прежде не думал об этом и ему не хватало смекалки, чтобы сразу же найти подходящий и правдоподобный ответ, Клайд опять замялся, что было замечено всеми и прежде всего Белнепом и Джефсоном; потом он продолжал: – Видите ли, я думал, что если понадобится уезжать, хотя бы и на короткое время, мне, пожалуй, придется спешно захватить все свои вещи.
– Понятно. Но вы опасались такой спешки при отъезде не потому, что полиция могла выяснить, кто такие Клифорд Голден и Карл Грэхем? Вы в этом уверены?
– Нет, сэр, не в этом дело.
– И, значит, вы не говорили миссис Пейтон, что отказываетесь от комнаты?
– Нет, сэр.
– Вчера, давая показания, вы говорили что-то такое о недостатке денег. Будто вам не на что было увезти мисс Олден, жениться и прожить с нею вместе хоть некоторое время, хотя бы даже полгода.
– Да, сэр.
– Сколько у вас было денег, когда вы отправились из Ликурга в эту поездку?
– Около пятидесяти долларов.
– «Около» пятидесяти? Вы не знаете точно, сколько у вас было?
– Знаю, сэр, – пятьдесят долларов.
– Сколько вы истратили, пока были в Утике и на Луговом озере и после, пока не добрались до Шейрона?
– По-моему, у меня ушло на эту поездку долларов двадцать.
– А точно не знаете?
– Точно… нет, сэр… но примерно что-то около двадцати долларов.
– Ладно, попробуем подсчитать точнее, – продолжал Мейсон, и Клайд, почуяв западню, снова заволновался: ведь у него были еще и те деньги, которые дала ему Сондра, и часть их он тоже истратил. – Сколько вам лично стоил проезд от Фонды до Утики?
– Доллар с четвертью.
– А комната в Утике, в гостинице, где вы останавливались с Робертой?
– Четыре доллара.
– Вы, конечно, пообедали там в тот вечер и позавтракали на другое утро,
– во сколько вам это обошлось?
– Около трех долларов за все вместе.
– И больше вы ничего не потратили в Утике?
Мейсон изредка косился на листок с какими-то цифрами и пометками, но Клайд этого не замечал.
– Нет, сэр.
– А как насчет соломенной шляпы, которую, как тут было установлено, вы купили в Утике?
– Ах да, сэр, я и забыл про нее! – спохватился Клайд. – Да, сэр, это еще два доллара.
Он понял, что следует быть осторожнее.
– Проезд до Лугового озера обошелся вам, разумеется, в пять долларов, правильно?
– Да, сэр.
– Затем, на Луговом озере вы взяли напрокат лодку. Сколько это стоило?
– Тридцать пять центов в час.
– А сколько времени вы катались?
– Три часа.
– Это составляет доллар и пять центов.
– Да, сэр.
– А потом вы переночевали в гостинице, сколько с вас за это взяли? Пять долларов, так?
– Да, сэр.
– И затем вы купили завтрак, который взяли с собой на озеро Большой Выпи?
– Да, сэр. Он стоил центов шестьдесят.
– А сколько вам стоила дорога до Большой Выпи?
– Мы ехали поездом до Ружейной, – это доллар, и оттуда автобусом до Большой Выпи – еще доллар.
– Я вижу, вы недурно помните все цифры. Да это и естественно. У вас не было денег, и приходилось учитывать свои расходы. А сколько вам потом стоил проезд от Бухты Третьей мили до Шейрона?
– Семьдесят пять центов.
– Вы ни разу не пробовали подсчитать общую сумму?
– Нет, сэр.
– Не подсчитаете ли сейчас?
– Но ведь вы уже, наверно, и сами подсчитали?
– Да, сэр, подсчитал. Получается двадцать четыре доллара и шестьдесят пять центов. А вы сказали, что потратили двадцать долларов. Выходит, разница в четыре доллара шестьдесят пять центов. Как вы это объясните?
– Ну, наверно, я что-нибудь не очень точно вспомнил, – сказал Клайд, раздраженный этими мелочными подсчетами.
Но тут Мейсон лукаво и мягко спросил:
– Ах да, Грифитс, я и забыл! Сколько стоит прокат лодки на Большой Выпи?
Он долго и тщательно готовил эту западню и теперь с нетерпением ждал, что ответит Клайд.
– Э… м-м… то есть… – неуверенно начал Клайд.
Он вспомнил, что на озере Большой Выпи не потрудился справиться о цене лодки, так как знал, что ни он, ни Роберта не вернутся. И только теперь впервые всплыл этот вопрос.
А Мейсон, понимая, что поймал его, быстро переспросил:
– Ну, что же?
И Клайд ответил наугад:
– А, да – тридцать пять центов в час, то же самое, что и на Луговом, – так мне лодочник сказал.
Но он чересчур поспешил. Он не знал, что в резерве у Мейсона имеется лодочник, который должен засвидетельствовать, что Клайд не стал спрашивать его о цене. И Мейсон продолжал:
– Вот оно что! Стало быть, это вам лодочник сказал?
– Да, сэр.
– А вы забыли, что даже и не спросили лодочника о цене? Лодка стоила вовсе не тридцать пять центов в час, а пятьдесят. Но, ясное дело, вы этого не знаете, потому что вы ужасно спешили отчалить и вовсе не собирались возвращаться и платить за лодку. Ясно, потому вы и не спросили о цене. Понятно, да? Теперь припоминаете? – Тут Мейсон достал счет, полученный им от лодочника, и помахал им перед самым носом Клайда. – Лодка стоила пятьдесят центов в час, – повторил он. – На Большой Выпи за лодку берут дороже, чем на Луговом. Но я хочу знать, как случилось, что вы, будучи столь осведомлены обо всех остальных ценах, – вы это нам только что доказали, – вовсе не знакомы именно с этой цифрой? Что же, отправляясь с мисс Олден на озеро, вы не подумали, во сколько вам обойдется катание на лодке с полудня и до вечера?
Эта внезапная и ожесточенная а.така сразу привела Клайда в замешательство. Он крутился и вертелся, судорожно глотал и смотрел в пол, не решаясь взглянуть на Джефсона, который как-то упустил из виду возможность подобного вопроса.
– Ну, – рявкнул Мейсон, – получу я какое-нибудь объяснение по этому поводу? Вам-то самому не кажется странным, что вы можете вспомнить все статьи своих расходов, все без исключения, но только не эту?
И снова все присяжные в напряженном ожидании подались вперед. И Клайд, заметив их нетерпеливое и явно подозрительное любопытство, наконец ответил:
– Вот уж, право, не представляю, как я это забыл.
– Еще бы! Конечно, не представляете! – фыркнул Мейсон. – Человек, который собирается убить девушку на пустынном озере, должен думать о целой массе вещей, – не удивительно, если вы и забыли кое-что. Однако вы не забыли спросить кассира, сколько стоит билет до Шейрона, когда пришли в Бухту Третьей мили, верно?
– Не помню, спрашивал ли я об этом.
– Зато он помнит. Он дал соответствующие показания. Вы позаботились справиться о цене комнаты на Луговом озере. Вы спросили там и о стоимости проката лодки. Вы даже спросили, сколько стоит проезд на автобусе до Большой Выпи. Какая жалость, что вы не подумали спросить, сколько стоит прокат лодки на Большой Выпи! Вам не пришлось бы теперь так волноваться из-за этого, правда?
И тут Мейсон посмотрел на присяжных, словно говоря: «Сами видите!»
– Наверно, я об этом просто не подумал, – повторил Клайд.
– Исчерпывающее объяснение, по-моему, – язвительно заметил Мейсон и затем продолжал на всех парах: – Надо полагать, вы вряд ли помните и расход в тринадцать долларов двадцать центов на завтрак в «Казино» девятого июля – на другой день после смерти Роберты, – так, что ли?
Мейсон был драматичен, быстр и напорист и не давал Клайду времени ни подумать, ни хотя бы перевести дух. При этом его вопросе Клайд чуть не подскочил: он и не подозревал, что Мейсону известно о том завтраке.
– А вы помните, – продолжал Мейсон, – что еще свыше восьмидесяти долларов было у вас обнаружено при аресте?
– Да, теперь я припоминаю, – ответил Клайд.
Он совсем забыл об этих восьмидесяти долларах. Однако сейчас он ничего об этом не сказал, так как не сообразил, что можно сказать.
– В чем же тут дело? – настойчиво и беспощадно допытывался Мейсон. – Выезжая из Ликурга, вы имели только пятьдесят долларов, а в момент ареста
– свыше восьмидесяти, – и при этом истратили двадцать четыре доллара шестьдесят пять центов плюс тринадцать долларов на завтрак. Откуда же у вас взялись остальные деньги?
– На это я сейчас не могу ответить, – угрюмо сказал Клайд, чувствуя, что его загнали в угол и притом оскорбили. Эти деньги он получил от Сондры, и никакие силы в мире не вырвали бы у него такого признания.
– То есть почему вы не можете ответить? – заорал Мейсон. – Вы где, собственно, находитесь, как по-вашему? И для чего мы все здесь собрались, как по-вашему? Чтобы вы рассуждали, на что вам угодно отвечать, а на что не угодно? Вы перед судом, и речь идет о вашей жизни, не забудьте! Вам не удастся играть в прятки с законом, сколько бы вы мне прежде ни лгали. Вы отвечаете перед лицом этих двенадцати присяжных, и они ждут прямого ответа. Ну, что же? Откуда вы взяли эти деньги?
– Занял у друга.
– Что за друг? Как его имя?
– Это мое дело.
– Ах, ваше! Значит, вы солгали насчет той суммы, которую имели при себе, уезжая из Ликурга, это ясно. Да еще под присягой. Не забывайте этого! Под присягой, которую вы так свято чтите. Что, неправда?
– Да, неправда, – сказал наконец Клайд, придя в себя под ударами этих обвинений. – Я занял денег после того, как приехал на Двенадцатое озеро.
– У кого?
– Этого я не могу сказать.
– Стало быть, грош цена вашему заявлению, – отрезал Мейсон.
Клайд заартачился. Он все больше понижал голос, и Мейсон каждый раз приказывал ему говорить громче и повернуться так, чтобы присяжные могли видеть его лицо. И каждый раз, повинуясь ему, Клайд испытывал все большее и большее озлобление против этого человека, хотевшего вырвать у него все его тайны. Мейсон коснулся и Сондры, а она была еще слишком дорога сердцу Клайда, чтобы он мог открыть что-либо, бросающее на нее тень. И вот Клайд сидел и смотрел на присяжных как-то даже вызывающе. Тем временем Мейсон взял со стола какие-то фотографии.
– Это вам знакомо? – спросил он, показывая Клайду несколько неясных, попорченных водою изображений Роберты, несколько фотографий самого Клайда и еще кое-какие снимки (ни на одном из них не было Сондры): Клайд сделал их во время первого посещения дачи Крэнстонов, а четыре – позже, на Медвежьем озере, причем на одной из последних фотографий был снят он сам, играющий на банджо. – Помните, когда это было снято? – спросил Мейсон, показывая сперва фотографию Роберты.
– Да, помню.
– Где это было?
– На южном берегу Большой Выпи, в тот день, когда мы там были.
Клайд знал, что эти пленки были в аппарате, и говорил о них Белнепу и Джефсону; однако теперь он немало удивился, увидев, что их сумели проявить.
– Грифитс, – продолжал Мейсон, – ваши защитники не говорили вам, как упорно они старались выудить из озера Большой Выпи фотографический аппарат
– тот самый, которого, как вы клялись, у вас не было? Не говорили, как выуживали его до тех пор, пока не выяснили, что он у меня в руках?
– Они никогда мне ничего такого не говорили, – ответил Клайд.
– Очень жаль. Я мог бы их избавить от массы хлопот. Итак, это снимки, найденные в аппарате, и сделаны они были сразу после пережитого вами душевного переворота, – помните?
– Я помню, когда они были сделаны, – угрюмо ответил Клайд.
– Ну да, они были сделаны перед тем, как вы оба в последний раз отплыли от берега, перед тем, как вы наконец сказали ей все, что вы там хотели сказать, перед тем, как убили ее, – в то самое время, когда, по вашим же показаниям, она была очень печальна.
– Нет, печальна она была накануне, – возразил Клайд.
– А, понятно. Ну, во всяком случае, на этих снимках она что-то чересчур весела для человека, который был так подавлен и расстроен, как выходит по вашим рассказам.
– Но ведь в это время она вовсе не была такой подавленной, как накануне, – выпалил Клайд: это была правда, и он хорошо это помнил.
– Понятно. А теперь поглядите вот на эти снимки. Хотя бы на эти три. Где они были сделаны?
– Кажется, на даче Крэнстонов на Двенадцатом озере.
– Правильно. Восемнадцатого или девятнадцатого июня, так?
– Кажется, девятнадцатого.
– А не помните ли, какое письмо написала вам Роберта девятнадцатого июня?
– Нет, сэр.
– Вы не помните ни одного из ее писем в отдельности?
– Нет, сэр.
– Но вы говорили, что все они были очень грустные?
– Да, сэр, это верно.
– Так вот, у меня в руках письмо, написанное в то самое время, когда сделаны эти снимки. – Тут Мейсон повернулся к присяжным: – Я попрошу вас, господа присяжные заседатели, взглянуть на снимки, а затем выслушать один отрывок из письма, которое мисс Олден написала в тот день подсудимому. Он признался, что отказывался писать ей и старался пореже звонить по телефону, хотя и жалел ее. – И Мейсон взял письмо и, обращаясь к присяжным, прочел вслух длинную, горькую жалобу Роберты. – А вот еще четыре фотографии, Грифитс, – продолжал он, вручая Клайду снимки, сделанные на Медвежьем озере. – Очень весело, как, по-вашему? Не слишком похоже на портрет человека, только что пережившего великий душевный переворот после длительных, ужасающих сомнений, тревог и дурного поведения, – человека, только что видевшего внезапную гибель женщины, с которой он поступил самым жестоким и бесчестным образом и свою вину перед которой как раз перед этим хотел загладить. Судя по этим снимкам, вы были беззаботнейшим человеком на свете, верно?
– Но ведь это групповые снимки. Мне неудобно было не сняться вместе со всеми.
– Ну, а этот, где вы в воде? Вам ничуть не трудно было войти в воду на второй или на третий день после того, как Роберта Олден нашла свою могилу на дне Большой Выпи? Да еще после пережитого вами столь облагораживающего нравственного переворота, совершенно изменившего ваше к ней отношение?
– Я не хотел, чтобы кто-либо понял, что я был там с нею.
– Знаем, знаем. А как насчет вот этой фотографии – с банджо? Поглядите-ка! – И Мейсон протянул ему фотографию. – Очень весело, а? – съязвил он.
И растерянный, испуганный Клайд ответил:
– Но все равно, мне совсем не было весело!
– Даже когда вы играли на банджо? И когда развлекались гольфом и теннисом со своими друзьями на другой же день после ее смерти? И когда поедали тринадцатидолларовые завтраки? И когда снова находились в обществе мисс X, что, по вашим собственным показаниям, предпочитали всему на свете?
Мейсон не говорил, а рычал – гневный, зловещий, свирепо иронизирующий.
– А все-таки именно тогда мне не было весело, сэр.
– Что значит «именно тогда»? Разве вы не были там, куда стремились?
– Видите ли, в известном смысле это, конечно, верно, – ответил Клайд, спрашивая себя, что-то подумает Сондра: ведь она наверняка прочтет его показания…
Все материалы процесса изо дня в день публикуются во всех газетах. Он не может отрицать, что был тогда подле Сондры и что стремился к этому. И, однако, ведь он не был счастлив. Как отчаянно несчастен он был, оттого что запутался в своем постыдном и жестоком замысле! Но как объяснить это, чтобы Сондра поняла, когда она станет читать, и чтобы все эти присяжные тоже поняли?
И Клайд прибавил, судорожно глотая пересохшим горлом и облизывая губы пересохшим языком:
– А все-таки мне было очень жаль мисс Олден. Я не мог тогда чувствовать себя счастливым, просто не мог. Я только старался так себя вести, чтобы люди не подумали, что я имею какое-то отношение к этой ее поездке, вот и все. Я не знал, как иначе этого добиться. Я не хотел, чтобы меня арестовали за то, чего я не делал.
– Да разве вы сами не знаете, что все это ложь! Вы же знаете, что лжете! – закричал Мейсон, словно призывая весь свет в свидетели, и его неистовства, страстного недоверия и презрения было достаточно, чтобы убедить и присяжных и публику, что Клайд – отъявленнейший лжец. – Вы слышали показания Руфуса Мартина, младшего повара, ездившего с вашей компанией на Медвежье озеро?
– Да, сэр.
– Вы слышали, как он под присягой показал, что видел вас с мисс Х в укромном уголке на берегу у Медвежьего озера и вы держали ее в объятиях и целовали? Было это?
– Да, сэр.
– И это ровно через четыре дня после того, как Роберта Олден осталась лежать на дне озера Большой Выпи?! Что же, вы и тогда боялись ареста?
– Да, сэр.
– Даже тогда, когда держали мисс Х в объятиях и целовали ее?
– Да, сэр, – тоскливо и безнадежно повторил Клайд.
– Ну, знаете ли! – заорал Мейсон. – Никто бы не поверил, что такую чушь можно нести на суде, если бы мы тут не слышали все это собственными ушами! И вы сидите тут и под присягой заявляете суду, что могли разводить нежности, обнимая одну обманутую девушку, в то самое время как другая обманутая вами девушка лежала на дне озера за сто миль от вас, и при этом чувствовали себя несчастным и мучились угрызениями совести?
– А все-таки именно так и было, – ответил Клайд.
– Превосходно! Бесподобно! – вскричал Мейсон.
Утомленно вздыхая, он снова вытащил из кармана большой белый платок, обвел взглядом зал суда и стал вытирать лицо, всем своим видом говоря: «Ну, и тяжкая задача!» Потом продолжал с еще большей силой, чем прежде:
– Грифитс, только вчера, вот здесь, на свидетельском месте, вы под присягой показали, что, уезжая из Ликурга, вы совсем не предполагали отправиться на озеро Большой Выпи.
– Да, сэр, не предполагал.
– А оказавшись с мисс Олден вдвоем в номере гостиницы в Утике и увидев, как она утомлена и измучена, вы подали мысль, что какой-то отдых – небольшая прогулка, доступная вам при общих ваших скромных средствах, – пойдет ей на пользу. Так было дело?
– Да, сэр, так, – ответил Клайд.
– Но до той минуты вам и в голову не приходило поехать именно к озерам в Адирондакских горах?
– Нет, сэр… то есть я не думал о каком-либо определенном озере. Я думал, что мы могли бы, пожалуй, съездить в какое-нибудь дачное место – они ведь тут почти все около озер, – но я не имел в виду никакого определенного озера.
– Понятно. А когда вы предложили это, именно мисс Олден сказала, что надо достать какие-нибудь карты и путеводители, так?
– Да, сэр.
– И вы спустились в вестибюль гостиницы и достали их?
– Да, сэр.
– В гостинице «Ренфру», в Утике?
– Да, сэр.
– А может быть, случайно, где-нибудь в другом месте?
– Нет, сэр.
– А потом, просматривая эти карты, вы оба увидели Луговое озеро и озеро Большой Выпи и решили туда поехать? Так было дело?
– Да, так мы решили, – ответил Клайд, с трудом подавляя тревогу. Он уже жалел, что сказал, будто достал путеводители в утикской гостинице. Может быть, тут опять скрыта какая-то западня…
– Вы и мисс Олден?
– Да, сэр.
– И вы вдвоем выбрали Луговое озеро, как самое подходящее, потому что там все особенно дешево, так было дело?
– Да, сэр, так.
– Понятно. А это вы припоминаете? – И, взяв со стола несколько путеводителей (было удостоверено, что все они оказались среди вещей Клайда в его чемодане на Медвежьем озере в момент ареста), Мейсон вручил их Клайду. – Просмотрите их. Это и есть те справочники, которые я обнаружил в вашем чемодане на Медвежьем озере?
– Как будто те самые.
– Те самые, которые вы отыскали в киоске гостиницы «Ренфру» и отнесли наверх, в номер, чтобы показать мисс Олден?
Немало испуганный тщательностью, с которой Мейсон разбирался в этой истории с путеводителями, Клайд взял брошюрки и повертел в руках. Но так как штамп ликургской гостиницы «Привет из Ликурга – отель „Ликург“, штат Нью-Йорк» был красный, почти такой же, как красный шрифт всего текста, Клайд даже теперь его не заметил. Он все вертел справочники в руках и наконец, решив, что тут нет никакого подвоха, ответил:
– Да, мне кажется, те самые.
– Ну, а в котором из них вы нашли рекламу гостиницы на Луговом озере и тамошние цены? – коварно выспрашивал Мейсон. – Не в этом ли?
И он снова подал Клайду тот же справочник с ликургским штампом и указал страницу с тем самым объявлением, к которому Клайд когда-то привлек внимание Роберты. Посередине напечатана была карта Индийских гор вместе с Двенадцатым, Луговым, Большой Выпью и другими озерами, а в самом низу карты была ясно обозначена дорога, ведущая от Лугового озера и станции Ружейной на юг, мимо южной части озера Большой Выпи к Бухте Третьей мили.
Увидев опять через столько времени знакомую карту, Клайд вдруг решил, что Мейсон, должно быть, старается установить его осведомленность относительно этой дороги, – и робко, нетвердо ответил:
– Да, может быть. Как будто он похож на тот. Кажется, это он и есть.
– А точно вы не знаете? – мрачно и непреклонно настаивал Мейсон. – Вы не можете, прочитав это объявление, сказать, тот ли это путеводитель или не тот?
– Похоже, что тот, – уклончиво ответил Клайд, проглядев то самое объявление, которое заставило его вначале остановить свой выбор на Луговом озере. – Думаю, что, пожалуй, тот.
– Думаете! Думаете! Становитесь осторожнее, когда дело доходит до чего-то конкретного. Ладно, взгляните-ка еще раз на эту карту и скажите мне, что вы там видите. Не видите ли вы на ней дорогу, ведущую к югу от Лугового озера?
– Да, – не сразу, угрюмо и немного резко ответил Клайд, – так истерзал и измучил его этот человек, твердо решивший затравить его, загнать в могилу.
Клайд теребил карту и притворялся, будто разглядывает ее, как ему было велено, но увидел только то, что уже видел когда-то давно в Ликурге, перед самым своим отъездом в Фонду для встречи с Робертой. И вот теперь этим пользуются против него.
– Как же она проходит, эта дорога, скажите, пожалуйста? Будьте так любезны, скажите господам присяжным, откуда и куда она ведет?
И Клайд, издерганный, запуганный, чувствуя слабость во всем теле, ответил:
– От Лугового озера к Бухте Третьей мили.
– А что там по соседству, мимо каких мест она проходит?
– Мимо Ружейной. И все.
– А как насчет озера Большой Выпи? Разве дорога не проходит близко от его южной части?
– Да, сэр, проходит.
– Вы когда-нибудь видели или изучали эту карту, прежде чем поехали из Утики на Луговое озеро? – возбужденно и энергично добивался Мейсон.
– Нет, сэр, никогда.
– И не знали, что там есть эта дорога?
– Ну, может быть, я и видел ее, – ответил Клайд, – но если и видел, так не обратил на нее внимания.
– И уж, конечно, вы ни в коем случае не могли видеть и изучать этот справочник и эту дорогу до отъезда из Утики?
– Нет, сэр. Я его прежде никогда не видел.
– Понятно. Вы в этом совершенно уверены?
– Да, сэр, совершенно уверен.
– Ну так, помня свою торжественную присягу, которую вы столь глубоко чтите, объясните, если можете, мне или господам присяжным, откуда на этом путеводителе взялся штамп: «Привет из Ликурга – отель „Ликург“, штат Нью-Йорк»?
И, закрыв брошюрку, Мейсон показал Клайду сзади на обложке, среди остального красного шрифта, слабо оттиснутый красный штамп. А Клайд, впервые заметив штамп, в оцепенении уставился на него. Неестественно бледное лицо его снова посерело, тонкие пальцы судорожно сжимались и разжимались, красные, опухшие, усталые веки то и дело мигали, словно он ждал, не исчезнет ли возникшая перед его глазами проклятая неопровержимая улика.
– Не знаю, – упавшим голосом сказал он, помолчав. – Он, наверно, каким-то образом попал в киоск гостиницы «Ренфру».
– Вот как? А если я приведу двоих свидетелей, которые покажут под присягой, что третьего июля – за три дня до вашего отъезда из Ликурга в Фонду – они видели, как вы зашли в отель «Ликург» и взяли там четыре или пять путеводителей? Тогда вы тоже станете повторять, что он, наверно, каким-то образом попал в киоск гостиницы «Ренфру» шестого июля?
Мейсон замолчал и торжествующе посмотрел вокруг, словно хотел сказать: «Ну-ка, что ты на это ответишь!» И Клайд, потрясенный, помертвевший, задохнувшийся, добрую четверть минуты собирался с силами, прежде чем сумел настолько овладеть своими нервами и голосом, чтобы ответить.
– Да, наверно, так. Я не доставал его в Ликурге.
– Очень хорошо. Но пока дадим этим джентльменам взглянуть на него. – И Мейсон передал путеводитель старшине присяжных, а тот, в свою очередь, передал брошюрку своему соседу, и она стала переходить от присяжного к присяжному. А по всему залу суда тем временем поднялся взволнованный шепот и гул голосов.
И когда все присяжные осмотрели путеводитель, – к большому удивлению публики, ждавшей новых и новых непрерывных атак и разоблачений, – Мейсон заявил:
– Народ закончил.
И сразу же многие в зале суда стали шептать друг другу: «Попался! Попался!» Судья Оберуолцер тотчас объявил, что, ввиду позднего времени, а также принимая во внимание предстоящий допрос ряда дополнительных свидетелей со стороны защиты и нескольких со стороны обвинения, он считает разумным на сегодня закончить работу суда. И Белнеп и Мейсон с радостью согласились. Публику не выпускали из зала, пока Клайда не провели через площадь в тюрьму, в его камеру. Под охраной Сиссела и Краута он вышел через ту самую дверь и спустился по той самой лестнице, которые много дней назад были замечены им и навели его на размышления… Когда Клайда увели, Белнеп и Джефсон посмотрели друг на друга, но не обменялись ни словом, пока не укрылись в своей надежно запертой конторе.
– Не хватило выдержки. Лучшая система защиты, какая была возможна, но мало храбрости. Он на это не способен, и все тут, – начал Белнеп.
Джефсон, не сняв пальто и шляпы, тяжело опустился на стул.
– Нет, тут, несомненно, дело серьезное, – сказал он. – Должно быть, он действительно ее убил. Но, по-моему, теперь мы не можем удрать с корабля. А он в конце концов вел себя даже лучше, чем я ожидал.
– Ну, черт возьми, я в заключительной речи буду лезть из кожи вон, – отозвался Белнеп. – Это все, что я могу сделать.
И Джефсон ответил с ноткой усталости в голосе:
– Правильно, Элвин, теперь, к сожалению, это ложится плавным образом на вас. А пока что я, пожалуй, схожу в тюрьму и постараюсь его немножко подбодрить. Не годится, чтобы он завтра выглядел мокрой курицей. Он не должен вешать носа. Пускай присяжные видят, что сам он не чувствует себя виновным, что бы они там ни думали.
Он поднялся, засунул руки в карманы своего долгополого пальто и сквозь зимнюю холодную тьму зашагал по угрюмым улицам к Клайду.
Глава 26
Остальная часть процесса прошла в допросе одиннадцати свидетелей: четырех со стороны Мейсона и семи со стороны защиты. В числе последних был доктор А.К.Суорд из Риобета, который случайно оказался на озере Большой Выпи в тот день, когда тело Роберты доставили на лодочную станцию. Он показал, что осмотрел тогда тело и что кровоподтеки на лице, судя по их тогдашнему виду, были похожи на следы именно случайного удара, в чем признался Клайд, – и, бесспорно, мисс Олден утонула, находясь в сознании, а не будучи оглушенной, как уверяет присяжных обвиняющая сторона. Выслушав это заключение, Мейсон занялся профессиональным прошлым господина медика, которое, увы, оказалось вовсе не столь солидным: доктор Суорд окончил второразрядную медицинскую школу в Оклахоме и с тех пор практиковал где-то в провинциальном городке. Вслед за ним появился свидетель Сэмюэл Ирсли, фермер из окрестностей станции Ружейной, постоянно ездивший по дороге, по которой тело Роберты везли с озера Большой Выпи на станцию. Ни словом не касаясь обвинения, предъявленного Клайду, он с глубоким убеждением заявил, что дорога эта, как он заметил, проезжая по ней в то утро, когда перевозили тело, была совсем плоха, вся в ухабах. Таким образом Белнеп, который вел допрос, получил возможность указать, что состояние дороги могло в какой-то мере усугубить серьезность ушибов на лице и голове Роберты. Однако позднее это показание было опровергнуто свидетелем со стороны Мейсона, – это был не более и не менее как кучер фирмы «Братья Луц», который столь же убежденно клялся, что нигде на дороге не видел никаких выбоин и ухабов. Далее, Лигет и Уигэм показали, что, насколько они могли заметить и судить, Клайд при исполнении своих служебных обязанностей на фабрике Грифитсов всегда был усерден, аккуратен и исполнителен. В деловом отношении они считали его безупречным. Затем еще несколько менее значительных свидетелей показали, что, по их наблюдениям, Клайд всегда вел себя в обществе очень благопристойно, осмотрительно и сдержанно. Они не замечали за ним ничего дурного. Но, увы, как быстро выяснил Мейсон при перекрестном допросе, они никогда не слыхали о Роберте Олден, о ее несчастье или хотя бы о том, что Клайд с нею знаком.
Наконец, после того как обе стороны по мере сил постарались подкрепить и обосновать или опровергнуть массу опасных и трудных мелочей, для Белнепа настал час сказать последнее слово в защиту Клайда. Он потратил на это целый день: с величайшей тщательностью, в духе своей вступительной речи, он вновь подчеркнул все доказательства того, как наивно и простодушно, почти бессознательно, Клайд завязал вначале знакомство с Робертой, окончившееся для обоих столь трагически. Умственное и нравственное малодушие, повторил Белнеп, возросшее под влиянием различных неблагоприятных обстоятельств в детстве и юности, вместе с открытием новых счастливых возможностей, о каких Клайд прежде не мог и мечтать, – вот что губительно подействовало на его «быть может, слишком неустойчивую, чувственную, непрактичную и мечтательную натуру». Без сомнения, он нечестно поступил с мисс Олден. Спору нет. Поступил нечестно. Но с другой стороны, – и это со всей очевидностью подтверждается теми признаниями, которые он сделал, когда его допрашивал защитник, – он в конечном счете вовсе не был таким жестоким негодяем, каким хочет выставить его обвинитель перед достопочтенными господами присяжными и публикой. Многие мужчины бывали гораздо более жестоки в делах любви, чем могло даже пригрезиться этому юноше, почти мальчику, – и, разумеется, отнюдь не всегда их за это вешали. Решая же с точки зрения закона вопрос о том, действительно ли этот мальчик совершил преступление, в котором его обвиняют, господа присяжные должны быть крайне осторожны: пусть благородное сочувствие к несчастной девушке, к страданиям, перенесенным ею из-за любовной связи с этим юношей, не окажет давления на господ присяжных и не заставит их поверить и заявить в своем решении, будто этот юноша действительно совершил преступление, указанное в обвинительном акте. Найдется ли такой мужчина или такая женщина, которые не бывали порою жестоки друг к другу в делах любви?
Далее, путем длительного и подробного анализа Белнеп постарался доказать, что против Клайда имеются одни лишь косвенные улики: ни один человек не видел и не слышал, как именно произошло предполагаемое преступление, а между тем сам Клайд совершенно исчерпывающе объяснил, каким образом он оказался в столь необычайном положении. Эпизод с путеводителем, а также то, что Клайд забыл справиться о цене лодки на озере Большой Выпи, предусмотрительно закопал штатив и, наконец, оказавшись в воде так близко от Роберты, не пришел ей на помощь, – все это Белнеп отмел в сторону: по его словам, это было либо чистейшей случайностью, либо забывчивостью. Клайд не попытался спасти Роберту потому, что был ошеломлен, растерян, испуган и «проявил роковую, но не преступную нерешительность, как раз в ту минуту своей жизни, когда следовало быть решительным».
Поистине, это была сильная, хотя и казуистическая защитительная речь, отнюдь не лишенная достоинства и значительности.
А затем Мейсон, страстно убежденный, что Клайд – гнуснейший и хладнокровнейший у.бийца, потратил целый день на то, чтобы распутать «паутину лжи и необоснованных утверждений», которыми защита надеялась отвлечь внимание присяжных от неразрывной, неопровержимой цепи веских и основательных улик, доказывающих, что этот «совершенно в.зрослый мужчина» поистине – «злодей и у.бийца». Долгие часы Мейсон заново перебирал утверждения различных свидетелей. И еще часы он потратил на то, чтобы очернить Клайда и снова пересказать скорбную повесть страданий Роберты, так что опять едва не довел и присяжных и публику до слез. И Клайд, сидя между Белнепом и Джефсоном, решил про себя, что присяжные ни в коем случае не оправдают его ввиду всей этой массы столь искусно и трогательно представленных улик.
Потом Оберуолцер с высоты своего судейского кресла произнес напутственное слово присяжным:
– Джентльмены! В сущности, всякие улики являются в какой-то мере косвенными, будь то факты, указывающие на виновность, или показания очевидцев. Ведь и самые показания очевидцев зависят от обстановки.
Если какие-либо существенные факты данного дела противоречат вероятной виновности подсудимого и говорят в его пользу, ваш долг, джентльмены, принять эти факты во внимание.
Следует помнить, что улики не могут быть поставлены под сомнение и отвергнуты только потому, что они косвенные. Нередко они могут быть надежнее и достовернее, чем прямые улики.
Здесь много говорилось о мотивах преступления и об их значении в данном деле, но вам надлежит помнить, что определение этих мотивов отнюдь не необходимо и не существенно для вынесения обвинительного приговора. Мотивы эти могут иметь значение обстоятельства , помогающего установить наличие преступления, но доказывать существование их вовсе не обязательно.
Если присяжные придут к заключению, что Роберта Олден случайно, непроизвольно упала за борт и подсудимый не попытался ее спасти, это еще не означает виновности подсудимого, и тогда следует признать, что он не виновен. С другой стороны, если присяжные придут к заключению, что при данных обстоятельствах подсудимый тем или иным путем преднамеренно вызвал эту роковую случайность или способствовал ей, нанеся Роберте Олден удар или как-либо иначе, тогда следует признать его виновным.
Я не настаиваю, чтобы вы обязательно вынесли единогласное решение, но я советовал бы каждому из вас не проявлять чрезмерного упорства и несговорчивости, если по тщательном размышлении он найдет, что заблуждался.
Так торжественно и поучительно судья Оберуолцер напутствовал присяжных с высоты судейского кресла.
Когда он закончил – ровно в пять часов дня, – присяжные поднялись и проследовали на совещание. И сразу же, прежде чем публике разрешено было покинуть зал суда, Клайда снова отвели в тюрьму: шериф все время опасался, как бы подсудимый не подвергся нападению. Пять долгих часов Клайд провел в ожидании: он то шагал взад и вперед, взад и вперед по своей камере, то делал вид, что читает или отдыхает; а Краут и Сиссел, которым различные репортеры дали «на чай», чтобы получить сведения о том, как он все это переносит, втихомолку старались держаться поближе и наблюдали за ним.
А тем временем судья Оберуолцер, Мейсон, Белнеп и Джефсон со своими помощниками и друзьями обедали в разных концах бриджбургского отеля «Сентрал» и, потягивая вино, чтобы успокоить свое нетерпение, ждали, пока присяжные договорятся между собою; и все от души желали, чтобы приговор, каким бы он ни оказался, был вынесен поскорее.
А тем временем двенадцать человек – фермеры, клерки, торговцы – для очистки совести стали вновь перебирать и обсуждать каждую мелочь, о которой говорили Мейсон, Белнеп и Джефсон. Но из всех двенадцати лишь один
– аптекарь Сэмюэл Апхем (он был политическим противником Мейсона, и притом на него произвел большое впечатление Джефсон) – сочувствовал Белнепу и Джефсону. Поэтому он делал вид, что сомневается в непреложности доводов Мейсона, пока, наконец, проголосовав пять раз кряду и не достигнув единодушия, остальные не пригрозили ему разоблачением и всеобщим возмущением и издевательствами, которых не миновать, если присяжные замешкаются с приговором.
– Мы вас выведем на чистую воду, так и знайте! Так просто вы не отделаетесь. Публика в точности узнает, какие у вас взгляды на этот счет!
И Апхем, у которого был недурной аптекарский магазин в Северном Мэнсфилде, счел за благо спрятать в карман свое несогласие с Мейсоном и присоединиться к общему мнению.
А затем – четыре глухих удара в дверь, ведущую из комнаты для совещаний в зал суда. Это стучал своим громадным кулаком старшина присяжных Фостер Ленд, торговец цементом и известью. И сотни людей, заполнивших после обеда жаркий, душный зал (многие, впрочем, и не уходили обедать), стряхнули с себя охватившее их оцепенение.
– Что такое? Что случилось? Присяжные вернулись с решением? Какой приговор?
И вся публика – мужчины, женщины, дети – подалась ближе к барьеру. А два пристава у двери откликнулись на стук:
– Ладно, ладно! Сейчас придет судья!
Другие пристава поспешили через площадь в тюрьму, чтобы известить шерифа и доставить Клайда в суд, третьи – в отель «Сентрал» вызвать Оберуолцера и остальных. Клайд, ошеломленный, оцепеневший от полного одиночества и убийственной неизвестности, был прикован наручниками к Крауту и отведен в суд под охраной Слэка, Сиссела и прочих. Оберуолцер, Мейсон, Белнеп и Джефсон и многочисленные репортеры, художники, фотографы вошли в зал и разместились в том же порядке, как и все эти долгие недели. Клайд мигал и щурился, усаживаясь на этот раз не между Белнепом и Джефсоном, как прежде, а позади них: прочно прикованный к Крауту, он должен был сидеть рядом с ним. Как только Оберуолцер и клерк заняли свои места, дверь комнаты присяжных распахнулась и торжественно вошли двенадцать человек – странные, разнохарактерные фигуры в грубых, по большей части изрядно поношенных костюмах. Все они уселись на скамье присяжных, но тотчас снова поднялись, услышав вопрос клерка:
– Господа присяжные заседатели, готово ли ваше решение?
Никто из присяжных ни разу не взглянул в сторону Белнепа, Джефсона и Клайда, и Белнеп сразу понял, что в этом заключен роковой смысл.
– Сорвалось, – шепнул он Джефсону. – Не в нашу пользу. Ясно.
И тут Ленд объявил:
– Да, мы вынесли решение. Мы признаем подсудимого виновным в убийстве с заранее обдуманным намерением.
Клайд, совершенно ошеломленный, все же постарался сохранить самообладание и внешнее спокойствие и не мигая смотрел прямо перед собой, на присяжных, или, вернее, поверх них. Ведь только прошлой ночью в тюрьме Джефсон, застав его совершенно подавленным, сказал ему, что приговор этого суда, если даже он и будет неблагоприятным, не имеет значения. Все разбирательство с начала и до конца было пристрастным. Предубеждение и несправедливость определяли в нем каждый шаг. Любая высшая инстанция признает недопустимыми и незаконными одергивания, угрозы и инсинуации, которые позволял себе Мейсон на суде. Будет подана апелляция, после чего, безусловно, назначат новое разбирательство дела (впрочем, Джефсон предпочел не вдаваться в рассуждения о том, кто именно подаст эту апелляцию).
И теперь, вспоминая объяснения Джефсона, Клайд говорил себе, что, пожалуй, этот приговор и в самом деле не имеет особенного значения… Не может иметь, правда же! Или… Подумать только, что означают вот эти слова, если нельзя будет добиться пересмотра дела! с.мерть! Это решение присяжных означало бы с.мерть, если бы оно было окончательным… а может быть, оно и есть окончательное. И тогда ему придется сесть на тот стул,
– это видение преследовало его уже давно, много дней и ночей, и у Клайда не хватало сил его отогнать. И сейчас ему снова привиделся этот ужасный, отвратительный стул, только ближе и больше, чем прежде: он был здесь, перед Клайдом, на полпути между ним и судьей Оберуолцером… Клайд ясно видел его: массивный, прочные ручки, широкая прочная спинка, по бокам и сверху ремни… Господи! Что, если никто ему не поможет! Вдруг Грифитсы не пожелают нести новые расходы… Подумать только! Или суд второй инстанции, о котором говорили Белнеп и Джефсон, отвергнет его апелляцию. И тогда решение присяжных станет окончательным. Конец! Конец! Господи! У Клайда застучали зубы, но он тотчас заметил это и стиснул челюсти. К тому же в эту минуту поднялся Белнеп и потребовал поименного голосования присяжных, а Джефсон обернулся к Клайду и прошептал:
– Вы не волнуйтесь. Приговор не окончательный. Мы наверняка добьемся пересмотра.
А в это время каждый присяжный по очереди говорил свое «Да!» – и Клайд слушал их, а не Джефсона. Почему все они так подчеркивают это «да»? Неужели ни один из них не подумал, что, вопреки всем речам Мейсона, Клайд мог ударить Роберту нечаянно? Неужели ни один не поверил хотя бы наполовину в пережитый им, по утверждению Белнепа и Джефсона, душевный переворот? Он смотрел на них. Все они, и высокие и низенькие, походили на почерневшие деревянные игрушки с темными или желтоватыми, как старая слоновая кость, руками и лицами. Потом он подумал о матери. Она обо всем узнает, ведь столько репортеров, художников, фотографов собралось здесь, чтобы услышать приговор. А что теперь подумают Грифитсы – его дядя и Гилберт? А Сондра? Сондра! От нее – ни слова. А ведь здесь, на суде, он все время открыто говорил – и Белнеп и Джефсон поощряли его – о властной, неодолимой страсти к Сондре, о страсти, которая одна была истинной причиной всего совершившегося? И вот – ни слова. И теперь она, уж конечно, не напишет ему ни строчки, а ведь она готова была выйти за него замуж и все ему отдать!
Однако толпа вокруг была безмолвна, хотя и ощущала глубокое удовлетворение, – или, быть может, именно поэтому. Не вывернулся, паршивец! Не удалось ему провести двенадцать здравомыслящих людей, представителей всего округа, своим вздором насчет нравственного переворота! Экая чушь!
Джефсон в это время сидел, неподвижно глядя прямо перед собой, а Белнеп, чье энергичное лицо явственно выражало презрение и вызов, возбуждал все новые ходатайства. Мейсон, Бэрлей, Ньюком и Редмонд едва прикрывали маской сверхъестественной суровости свое величайшее удовлетворение. Белнеп попросил отсрочить оглашение приговора на неделю, до следующей пятницы – тогда ему лично будет удобнее при этом присутствовать, – но судья Оберуолцер ответил, что не может согласиться, если ему не представят для этого серьезных оснований. Однако завтра он готов, если угодно защитникам, выслушать их доводы. В случае, если они окажутся убедительными, он отложит оглашение приговора, если же нет – приговор будет объявлен в ближайший понедельник.
И, однако, Клайда сейчас не занимали эти пререкания. Он думал о матери, о том, что она подумает и почувствует. Он постоянно писал ей все это время и упорно повторял, что не виновен: пусть она не верит тому, что читает о нем в газетах, – это просто басни. Он, безусловно, будет оправдан. Он сам будет свидетельствовать в свою пользу. А теперь… теперь… Ему так недостает ее теперь, так недостает… Все, решительно все покинули его. Он так страшно, бесконечно одинок. Надо поскорее написать ей. Скорее. Скорее. И, попросив у Джефсона листок бумаги и карандаш, он написал: «Миссис Грифитс, миссия „Звезда упования“, Денвер, Колорадо. Дорогая мама, я осужден. Клайд». Он протянул листок Джефсону и тревожно и жалобно спросил, нельзя ли сейчас же послать телеграмму.
– Ну конечно, дружок, сейчас пошлем, – ответил Джефсон, тронутый его несчастным видом, и, поманив стоявшего поблизости рассыльного, вручил ему листок и деньги на отправку телеграммы.
Потом двери для публики были заперты, и Клайда в сопровождении Краута и Сиссела вывели из суда через боковую дверь – дорогой, которой он когда-то надеялся ускользнуть. И представители печати, и публика, и присяжные, продолжавшие сидеть на своих местах, – все глазели на него, как будто они еще не насмотрелись на него вдосталь и непременно должны были уставиться ему в лицо, чтобы видеть, как он принял приговор. Зная, насколько публика враждебна Клайду, судья Оберуолцер по просьбе Слэка не закрывал заседания суда, пока ему не сообщили, что Клайд уже снова заперт в своей камере; только тогда двери зала суда вновь открылись. Толпа кинулась к выходу, но задержалась здесь, ожидая, пока выйдет Мейсон, ибо из всех, кто был причастен к этому делу, именно Мейсон оказался настоящим героем: он покарал Клайда, отомстил за Роберту! Но сперва появился не он, а Белнеп и Джефсон, и вид у них был не столько угнетенный, сколько суровый и презрительный, – особенно вызывающе и пренебрежительно смотрел Джефсон.
– А все-таки не удалось вам его вытащить! – крикнул кто-то из толпы.
И Джефсон, пожав плечами, ответил:
– Пока нет, но есть еще закон и за пределами этого округа.
И тотчас появился Мейсон; на плечи его было накинуто тяжелое мешковатое пальто, поношенная мягкая шляпа надвинута на глаза; за ним, как королевская свита, следовали Бэрлей, Хейт, Ньюком и прочие. Он шагал, словно совершенно не замечая лестного внимания ожидавшей его толпы. Ведь он был победитель, избранный судья округа! И мгновенно с приветственными возгласами его вплотную окружила возбужденная человеческая масса; те, кто оказался поближе, старались пожать ему руку или в знак благодарности хлопнуть по плечу.
– Ура Орвилу! Молодчина, судья! (Все уже привыкли к его новому званию.) Ей-богу, Орвил Мейсон, вы заслужили благодарность всего округа! Ура! Браво! Трижды ура Орвилу Мейсону!
И толпа разразилась троекратным громовым «ура». Клайд в своей камере услышал крики и хорошо понял, что это означает.
Они приветствуют Мейсона за то, что он добился обвинительного приговора. В этой громадной толпе нет ни одного человека, который не считал бы Клайда полностью виновным. Роберта… ее письма… ее твердое решение непременно заставить его обвенчаться с нею… и безмерная боязнь огласки… вот что привело его к этому. Осуждение. Быть может, с.мерть. Он утратил все, чего так жаждал, чем мечтал обладать. И Сондру! Сондра! Ни слова от нее! Ни слова! И, опасаясь, что Краут, Сиссел или еще кто-нибудь, возможно, следят за ним, – ведь они готовы даже теперь сообщать о каждом его движении, – и не желая показать, как велики в действительности его уныние и отчаяние, Клайд сел, взял в руки какой-то журнал и сделал вид, что читает… но смотрел он куда-то вдаль, сквозь страницы, и видел не их, а мать, брата и сестер, ликургских Грифитсов – всех, кого знал… Под конец ему стало невмочь от этих призрачных теней, он поднялся и, скинув одежду, забрался на свою железную койку.
Осужден! Осужден! Так, значит, надо умереть! Господи! Но какое счастье, что можно зарыться лицом в подушку, чтобы никто не мог увидеть его, как бы ни были справедливы их догадки!