Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Макаренко "Честь"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 423368" data-attributes="member: 1"><p>Нина Петровна сидела у самовара, заботливо опускала и подымала глаза.</p><p></p><p>— Довольно вам кричать. Чего вы напали на больного человека! Идите сюда, Алеша, бедненький. Я вам поближе к себе и приблизила к нему милое, мягкое и нежное свое лицо. Васюня и Петр Павлович о чем-то снова оглушительно заспорили.</p><p></p><p>— Расскажите, что-нибудь, Алешенька, — сказала Нина.</p><p></p><p>Алеша поднял на нее большие глаза:</p><p></p><p>— Что же рассказать, Нина Петровна?</p><p></p><p>— Расскажите что-нибудь счастливое.</p><p></p><p>— Не знаю, Нина Петровна, с чего начать.</p><p></p><p>— Тогда я вам расскажу. Только никому не говорите.</p><p></p><p>Она наклонилась к нему, и по Алешиной щеке загуляли кончики ее нежных золотистых волос:</p><p></p><p>— Алеша, только никому не рассказывайте. Я не люблю этого поповича. И не пойду за него замуж. Я хотела идти в сестры милосердия, а он написал: не нужно. Он — попович, понимаете, у него и душа поповская, расчетливая.</p><p></p><p>— Где он сейчас?</p><p></p><p>— Он получил все, что полагается. Где-то при интендантстве. Получил капитанский чин. Но он не военный. Он только делает вид, что военный. Он — попович. И его солдаты убьют, обязательно убьют. Он попович, а хочет быть барином.</p><p></p><p>— Нина, почему вы мне об этом говорите?</p><p></p><p>— Мне больше некому сказать. А кроме того, еще есть одна важная причина. Я даже хотела идти к вам в госпиталь, а потом стало стыдно. А теперь уже не стыдно.</p><p></p><p>Нина Петровна все это говорила спокойно, ничего не изменилось в ее лице, даже улыбка осталась та же: нежная.</p><p></p><p>— А вы написали ему, что не любите его?</p><p></p><p>— Я еще не написала. Все папу как-то жалко. Это его мечта. Хотя теперь это уже не модно.</p><p></p><p>— Что не модно?</p><p></p><p>— А вот за поповича выходить.</p><p></p><p>— Пожалуй, что и не модно.</p><p></p><p>— А вы будете архитектором, Алеша?</p><p></p><p>— Вероятно.</p><p></p><p>— А за архитектора выходить модно?</p><p></p><p>Алеша, улыбаясь, присмотрелся к ее лукавому взгляду:</p><p></p><p>— В общем, это ничего.</p><p></p><p>— Я пошутила, Алеша.</p><p></p><p>— Я понимаю.</p><p></p><p>— Вы скажите: что мне делать? Я страшно хочу что-нибудь хорошее делать. Разве в учительницы пойти? Как вы думаете?</p><p></p><p>— Нет, в учительницы не нужно.</p><p></p><p>— Почему?</p><p></p><p>— У вас не выйдет.</p><p></p><p>— Это верно, что не выйдет. Все равно замуж кто-нибудь возьмет. Вот еще горе. Отчего я такая женственная, скажите?</p><p></p><p>— Разве это плохо?</p><p></p><p>— Да. Мне не нравится. От поповича откажусь, кто-нибудь другой явится. Интересно все-таки, кто меня возьмет замуж. А теперь такое интересное время начинается.</p><p></p><p>— Вы думаете, что интересное?</p><p></p><p>— Голубчик мой, так видно же! Вы не думайте, что я такая пустая или такая, как Борис. Я хочу что-нибудь делать. Наверное, пойду в учительницы. Скажите, Алеша, почему это так глупо: как женщина, так и в учительницы. А если я не хочу никого учить?</p><p></p><p>Алеша не ответил. Она еще немного подумала над своим тяжелым положением, потом встряхнула хорошенькой головкой и сказала капризно:</p><p></p><p>— Васюня, что же это такое! Почему никто чаю не просит?</p><p></p><p></p><p>22</p><p></p><p>И сейчас возвращался Алеша таким же поздним вечером, и сейчас было так же тревожно вокруг, как и в тот вечер. Теперь на Алеше тоже были оба сапога, но ему еще не разрешали становиться на больную ногу. Впрочем, он привык к костылям, привык поджимать больную ногу, ему даже не хотелось расставаться с ними. Он решил дойти до главной улицы и там взять извозчика.</p><p></p><p>Алеша не спеша переставлял костыли, чтобы не попасть в ямку на тротуаре. На темной улице, освещенной очень редкими фонарями, почти никого не было. Встречалась изредка парочка, привлеченная на улицу первыми днями весны, да изредка пробегал одинокий человек и испуганно бросался в сторону, обходя его костыли. Алеша вдруг почувствовал особый уют в своем неспешном одиноком движении.</p><p></p><p>Было очень много вопросов, над которыми нужно было подумать. Раньше было все-таки ясно. Нужно было сидеть в окопах, писать рапорты, иногда сидеть под обстрелом и ждать смерти, иногда идти в атаку, нести вперед страх смерти и угрожать револьвером тем, у кого этот страх слишком вылезал наружу. Все это нужно было делать потому, что этого требовали долг и уважение к себе и глубокая уверенность, что за плечами лежит родина — Россия, что на огромных ее пространствах все уверены в его чести. Все было ясно, а что было неясно, то нужно было отложить на завтра, в том числе отложить и мысли о многих безобразиях на фронте, о лени, трусости, даже о разврате и пьянстве офицеров, о возмутительном чечевичном рационе, о бесталанном командовании, о проигранной войне. Часто все это было до боли отвратительно и мерзко, часто от этого притуплялся даже страх смерти, но все-таки было ясно: главное и первое — дисциплина и война, его человеческая честь, его достоинство и уважение к себе. И поэтому нельзя было не закричать в отчаянии, ни удрать с фронта, ни пойти в плен. И Алеша привык гордиться этой своей гордостью и привык взнуздывать себя, когда начинали гулять нервы.</p><p></p><p>Так было раньше. А сегодня как-то не так. Сегодня все не так. В Петрограде еще кричат «до победного конца», но уже ясно, что победы не будет и что в победе нет радости. И вопрос о гордости требовал пересмотра.</p><p></p><p>В светлом пятне, освещенном окном домика, выросла высокая фигура солдата. Солдат быстро посторонился и с почтением к раненому приложил руку к козырьку. Правая рука Алеши по привычке хотела подняться ответным движением, но остановилась на полдороге, и Алеша крикнул:</p><p></p><p>— Сережа! Сергей!</p><p></p><p>В замешательстве Алеша ступил на больную ногу и вскрикнул от боли. В этот момент Богатырчук крепко обнял его вместе с костылями и горячим поцелуем впился в его губы:</p><p></p><p>— Алешка! Милый мой! Красавец мой!</p><p></p><p>Сергей целовал его губы, щеки, лоб, он обращался с ним, как с девушкой.</p><p></p><p>— Да ну тебя, сдурел, — засмеялся Алеша и нашел наконец свои подпорки.</p><p></p><p>— Идем, — сказал Богатырчук. — Идем куда-нибудь!</p><p></p><p>— Да куда?</p><p></p><p>— Идем, вот тут сквер.</p><p></p><p>— Да там народу много.</p><p></p><p>— Стой, вот тут я проходил, скамеечка такая славная. Ох ты, калека моя родная!</p><p></p><p>Скамеечка оказалась действительно славной. Была для нее сделана специальная ниша в заборе и распускались перед ней сирень и еще какие-то кусты. Здесь, у чужого двора и расположились друзья.</p><p></p><p>— Алеша, я тебя целый день искал. Дома был, в госпитале был. Чего ты шляешься? Что это? Ты и ранен? Мне говорили — контужен. Это на владимирсковолынском направлении? Здорово тебя покалечили.</p><p></p><p>— Здорово. Буду хромать. И с нервами плохо. Заикаюсь вот, и голова ходит, особенно, если разволнуюсь. И болит часто. И вообще это надолго; говорят, ни пить, ни курить, ни за барышнями не ухаживать, не расстраиваться.</p><p></p><p>— Так ты и не расстраивайся.</p><p></p><p>Алеша улыбнулся.</p><p></p><p>— Не такие времена.</p><p></p><p>— Эх, и времена, друг! До чего времена замечательные. Я хожу и смотрю, и слушаю, думаю, такая жалость: и это забуду, и это забуду.</p><p></p><p>— Сергей, расскажи подробно: что случилось в военном училище? Почему тебя солдатом выпустили?</p><p></p><p>— Шпионили, дряни. А я не очень умею язык за зубами держать. Понятное дело. Да я не жалею. Зато теперь хорошо. Я прямо уморился. И туда поспеть, и сюда поспеть! В Киев попал, как раз валил памятник Столыпину. А нам, понимаешь, написано: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»! Но зато и потрясения, брат, будут, прямо голова кругом идет.</p><p></p><p>Алеша слушал, склонив голову, и молчал. Сергей на месте сидеть не мог, то быстро поворачивался на скамье, то вставал, то пробовал ходить.</p><p></p><p>— Мороки много будет. Офицерня, между прочим, гадко держится. Я понимаю, еще дворянчики или там кадровые, тем, конечно, иначе и не приходится, но какого черта прапорщики эти лезут. Такое же пушечное мясо как и мы. А туда же, воевать им хочется.</p><p></p><p>— А как же, по-твоему? Просто удирать с фронта.</p><p></p><p>— Удирать нельзя. Зачем удирать? Надо мир. Народ не хочет воевать. Баста, есть дела поважнее.</p><p></p><p>— А если немцы все заберут?</p><p></p><p>— Да брось, Алешка, чего там они заберут. Они рады будут, только отвяжись от них.</p><p></p><p>— Ты — большевик? — спросил Алеша. Большевик. И председатель дивизионного комитета. Да постой, а ты как же думаешь? Ты что — с офицерами? Какая у тебя компания?</p><p></p><p>Алеша поцарапал концом костыля землю.</p><p></p><p>— Ты, Сергей, брось этот тон, — резко сказал он. — Здесь не митинг, и никакой у меня компании нет. Я здесь один, видишь, раненый, разбитый, через месяц мне дадут чистую; офицером я не буду и на фронт больше не пойду. И не забывай: мой отец — токарь, я отцу никогда не изменю, да он же еще и член Совета рабочих депутатов, наверное, тоже в большевики пойдет, хоть и старый. Да ведь ты отца знаешь.</p><p></p><p>— Еще бы не знать!</p><p></p><p>— Ну вот, а ты мне растолкуй, раз ты комиссар. Как у вас дело с честью обстоит?</p><p></p><p>— С какой честью?</p><p></p><p>— С обыкновенной человеческой честью?</p><p></p><p>— Не понимаю.</p><p></p><p>— Ты что, тоже бросил фронт?</p><p></p><p>— Нет, я не бросил. Я в отпуск.</p><p></p><p>— А можешь бросить?</p><p></p><p>— Как это, просто удрать?</p><p></p><p>— Ну да, вот как мой денщик. Взял и удрал.</p><p></p><p>— Тайно?</p><p></p><p>— Да один черт, хоть и явно.</p><p></p><p>— Чудак, так ведь я большевик.</p><p></p><p>— Ну так что?</p><p></p><p>— Если партия скажет бросай — брошу. Скажет дерись — буду драться. За революцию будем драться, Алеша!</p><p></p><p>— А честь?</p><p></p><p>— Вот здесь и честь. Своим не изменю.</p><p></p><p>— А России?</p><p></p><p>— Да какой России? Мы и есть Россия.</p><p></p><p>— Это какая же Россия? Маленькая? То была великая, а теперь маленькая?</p><p></p><p>Богатырчук засмеялся:</p><p></p><p>— Ты действительно больной. Потом разберешь. Если бы ты был сейчас на фронте, сразу бы разобрал. Ну, идем… на нашу великую… Кострому.</p><p></p><p></p><p>23</p><p></p><p>Весной приехала из Петрограда Таня.</p><p></p><p>В первый же вечер они с Павлом пришли к Алексею. Павел стоял в дверях, черный и сумрачный, и хмуро наблюдал сцену встречи. Таня быстро подошла к Алеше, положила руку на его рукав. У Алеши вдруг заходила голова, он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла страдальческая, тревожная. Таня посмотрела ему в глаза, вдруг опустила голову на его грудь и заплакала горько и громко, никого не стесняясь. На ее рыдания из кухни вышла Василиса Петровна, оттолкнула в дверях хмурую фигуру Павла и бросилась к Тане. Она легко оторвала ее от Алешиной груди, обняла за плечи и повела к дивану.</p><p></p><p>— Танечка, успокойся, милая, что с тобой?</p><p></p><p>Таня терла кулачками глаза и с облегченным вздохом, похожим на улыбку, опустилась на диван и прислонилась щекой к плечу Василисы Петровны. Алеша с трудом поворачивался на костылях и с серьезной, больной озабоченностью смотрел на женщин, не замечая Павла.</p><p></p><p>— Вы простите меня, это я, наверное, оттого, что две ночи в дороге не спала! Вы знаете, как трудно теперь ездить. А дома еще и Николай…</p><p></p><p>Таня виновато улыбнулась и не могла оторвать взгляда от лица старушки. Таня, действительно, сильно похудела, почернела и побледнела в одно и то же время, но тем сильнее блестели ее глаза, и губы ее казались сейчас полнее и ярче.</p><p></p><p>— Как же твое здоровье? — спросила Таня, подняв на Алешу глаза.</p><p></p><p>Алеша только крепче сжал губы и ничего не ответил, за него ответила мать:</p><p></p><p>— Плохо его здоровье, Танечка. Смотрите, голова у него гуляет. И рана никак не может зажить. А он еще такой непослушный, все бегает и бегает. Непоседа такой. Испортили мне сына, Танечка.</p><p></p><p>Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше:</p><p></p><p>— Видел Сергея? — спросил Павел.</p><p></p><p>— Видел, — ответил Алеша серьезно. — Он теперь большевик.</p><p></p><p>Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо:</p><p></p><p>— Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь!</p><p></p><p>— Да, — сказал Алеша как будто про себя. — Николай работает?</p><p></p><p>— Да, поступил.</p><p></p><p>— Здорово его попортили.</p><p></p><p>— Разве его одного? И тебя вот.</p><p></p><p>— И меня. И все даром.</p><p></p><p>— И все даром, — подтвердил Павлуша тихо.</p><p></p><p>— Ты спокойно об этом говоришь?</p><p></p><p>— Я говорю так, как и ты.</p><p></p><p>— Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил… ты не пережил… этой…</p><p></p><p>— Ты хочешь сказать, что я просидел в тылу?</p><p></p><p>— А что же, — конечно, просидел.</p><p></p><p>— Хорошо. Я просидел. А Сергей?</p><p></p><p>— Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать.</p><p></p><p>— Я слушаю, Алеша.</p><p></p><p>— Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой — батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь?</p><p></p><p>Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери:</p><p></p><p>— Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает.</p><p></p><p>— Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно.</p><p></p><p>— А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, — только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался.</p><p></p><p>Мать говорила, сложив сухие сморщенные руки на коленях, покрытых изорванным, бедным фартуком. Ее лицо чуть-чуть склонилось набок, выцветшие серые глаза смотрели печально. Она умолкла и осталась в той же позе: бедственные картины трудовой жизни проходили перед ее душой в этот момент, не вмещаясь в словах.</p><p></p><p>Алеша быстро подошел к ней, наклонился, поцеловал руку:</p><p></p><p>— Правильно, мамочка. Правильно. Это я — так… Все думаю: если Россия не нужна, зачем я нужен.</p><p></p><p>— Россия нужна, — сказал медленно и сурово Павел.</p><p></p><p>Алеша повернул к нему лицо, не подымая головы.</p><p></p><p>— Нужна?</p><p></p><p>— Нужна. Вот увидишь, какую мы сделаем Россию! Настоящую сделаем. Такая будет Россия! Тогда никому не придется умирать даром и будет за что умирать. Это мы сделаем.</p><p></p><p>— Кто это вы?</p><p></p><p>— Мы — рабочий класс.</p><p></p><p>— Мы сделаем?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— А кто нас поведет?</p><p></p><p>— Ты знаешь, что Ленин уже в Петрограде?</p><p></p><p>— Знаю.</p><p></p><p>— Мало тебе?</p><p></p><p>— Мало, Павлуша. Это один человек.</p><p></p><p>— А что тебе нужно?</p><p></p><p>— Я не знаю.</p><p></p><p>— А когда ты узнаешь?</p><p></p><p>— Я… наверное, скоро узнаю. Если бы мне… поехать, посмотреть. Здесь на Костроме как-то не видно.</p><p></p><p>Таня собралась уходить. Она подошла к Алеше, взяла его под руку, отвела в сторону:</p><p></p><p>— Ты скорее поправляйся. Милый мой! Скорее выздоравливай.</p><p></p><p></p><p>24</p><p></p><p>Иногда Алеша ночевал в госпитале, там у него была койка. Он каждый день ходил на перевязку, на разные процедуры. В госпитале почти не было больных, поступление контуженных с фронта прекратилось. Только на другой койке по целым дням сидел артиллерийский капитан, худой и высокий, с носом, далеко выдвинутым вперед. Под носом у него висели тяжелые, плотные усы. Даже летние дни не тянули капитана на улицу, он сидел, набивал папиросы и думал. Когда приходил Алеша, он говорил:</p><p></p><p>— Сказали, что через десять дней выпишут, и то, если будет лучше. Разве в этом городе будет лучше?</p><p></p><p>— А куда вам хотелось бы? Куда вы хотите ехать?</p><p></p><p>— Куда я хочу ехать? У меня нет ни имения, ни жены, ни родственников. Поеду в какую-нибудь команду выздоравливающих. Место спокойное, никому не нужное.</p><p></p><p>— А воевать?</p><p></p><p>— Э, хитрый какой поручик! Воевать довольно. Служить адвокату какому-то паршивому?</p><p></p><p>— Не адвокату, а народу.</p><p></p><p>— Народу? Поручик, бог с вами, на что я народу сдался. Народ теперь сам с фронта бежит, только пятки сверкают.</p><p></p><p>— А Россия?</p><p></p><p>— Была, да вся вышла ваша Россия.</p><p></p><p>— А что есть, по-вашему?</p><p></p><p>— Ничего нет. Сплошная команда выздоравливающих. Вот, может, переболеют, выберут царя, станут опять жить. А без царя какая Россия?</p><p></p><p>Алеше капитан не нравился. Поэтому, бывая в госпитале, Алеша старался проводить время на улице.</p><p></p><p>В один из жарких июньских дней он долго сидел в палисаднике, потом вышел на тротуар и остановился у входа в госпиталь, рассматривая прохожих. Прохожих было немного, и они не мешали Алеше думать. Думы были все такие же взбудораженные.</p><p></p><p>Прошла парочка — молодой человек в соломенной шляпе и тонкая девушка с бледным лицом. Девушка посмотрела на Алешу и не заметила его, как не заметила ни ворот, ни убегающей дорожки палисадника. Потом прошла женщина с ребенком на руках, а за нею показался взлохмаченный, без шапки, угрюмый человек. Он шел быстро, его ноги, обернутые в какое-то тряпье, шлепали по кирпичам тротуара с каким-то неприятным, шершавым шумом, но человек не обращал на это внимания. Он шел, опустив голову, а руки заложил за спину. Совершенно ясно было, что он не пьян, хотя, может быть, и выпил немного. Алеша заинтересовался человеком и внимательно следил за ним. За несколько шагов до Алеши человек поднял голову и прямо пошел на него. У человека — небритое лицо кирпичного цвета и мохнатые светлые брови. Подойдя к Алеше, он вдруг с силой топнул ногой и прохрипел:</p><p></p><p>— А! Стоишь, паскуда, красуешься?!</p><p></p><p>Не успел Алеша услышать эти слова, как человек быстро поднял руку и дернул за левый погон. Погон он оторвал только с одного конца, но Алеша не удержался на костылях и повалился вперед. Человек отступил, дал ему упасть, потом круто обогнул Алешу и зашагал дальше, по-прежнему заложив руки за спину.</p><p></p><p></p><p>25</p><p></p><p>Подбежавшие люди нашли Алешу в обмороке и унесли в госпиталь. У него была сильно ушиблена голова, и, когда он пришел в себя, к нему возвратились прежнее заикание на последних словах и частые головные боли. Врачи постановили, что в течение месяца он должен лежать, меньше говорить и еще меньше волноваться.</p><p></p><p>Семен Максимович пришел к Алеше на другой день и долго молча сидел у постели, сухим холодным взглядом посматривая на капитана, сидящего на своей кровати и набивающего папиросы. Потом кашлянул и сказал спокойно:</p><p></p><p>— Тебе сказано не волноваться. А я тебя считаю мужчиной. Это хорошо, что с тебя погоны сорвали. К чертовой матери, так и нужно…</p><p></p><p>Алексей молча смотрел на отца с подушки, но капитан, не отрываясь от своей работы, сказал:</p><p></p><p>— Кто смеет говорить, что правильно?</p><p></p><p>— Я смею, — ответил Семен Максимович и, захватив рукой усы и бороды разгладил их книзу.</p><p></p><p>— А вы кто такой будете?</p><p></p><p>— А я вот отец этого… молодого человека.</p><p></p><p>Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал:</p><p></p><p>— Воевать тебе все равно не придется. Так?</p><p></p><p>— Воевать видимо, не придется.</p><p></p><p>— Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал.</p><p></p><p>— Запомню, — сказал Алеша тихо.</p><p></p><p>— Хорошо. Будь здоров.</p><p></p><p>— Будь здоров. Мать не пугай.</p><p></p><p>— Учи меня еще.</p><p></p><p>Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул.</p><p></p><p>— Кто он такой, ваш отец?</p><p></p><p>— Токарь.</p><p></p><p>— Токарь?</p><p></p><p>— Токарь.</p><p></p><p>— Ваш отец?</p><p></p><p>— Мой отец.</p><p></p><p>— А-а!</p><p></p><p>— А что?</p><p></p><p>— Пускай, — сказал капитан. — Я не возражаю. Команда выздоравливающих.</p><p></p><p>Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно:</p><p></p><p>— Капитан, вы поглупели, голубчик!</p><p></p><p>— Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что… потому что вам запрещено.</p><p></p><p></p><p>26</p><p></p><p>В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул:</p><p></p><p>— Нина!</p><p></p><p>Нина быстро села на стул.</p><p></p><p>— Молчите. Господин офицер!</p><p></p><p>— Готов служить, сударыня, — капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс.</p><p></p><p>— Пойдите, погуляйте полчаса.</p><p></p><p>— Слушаю и понимаю.</p><p></p><p>Нина прищурилась на носатого капитана:</p><p></p><p>— Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься!</p><p></p><p>— Сударыня!</p><p></p><p>— Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать!</p><p></p><p>— Слушаю.</p><p></p><p>— И ничего не понимаете.</p><p></p><p>— Совершенно верно: ничего не понимаю.</p><p></p><p>— А теперь уходите.</p><p></p><p>— Слушаю.</p><p></p><p>Капитан вышел, осчастливленный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался:</p><p></p><p>— Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир.</p><p></p><p>Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом:</p><p></p><p>— Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар.</p><p></p><p>Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость.</p><p></p><p>— Пусть приходит, — сказал Алеша.</p><p></p><p>— Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебряную ветку — все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а…</p><p></p><p>— Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи?</p><p></p><p>— Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не люблю, а я люблю вас.</p><p></p><p>Алеша даже сел от неожиданности:</p><p></p><p>— Нина!</p><p></p><p>— Что?</p><p></p><p>— Вы ошибаетесь.</p><p></p><p>— Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности.</p><p></p><p>— Нина…</p><p></p><p>— Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться.</p><p></p><p>— Пожалуйста, — улыбнулся Алеша.</p><p></p><p>— Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания, Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку.</p><p></p><p>— Нина Петровна! Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву.</p><p></p><p></p><p>27</p><p></p><p>Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело:</p><p></p><p>— Можно?</p><p></p><p>Капитан оглянулся:</p><p></p><p>— Входи, чего там «можно». Теперь все можно.</p><p></p><p>Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови.</p><p></p><p>— Он не мешает? — спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение.</p><p></p><p>— А он офицер?</p><p></p><p>— Офицер.</p><p></p><p>— Все равно. Не мешает.</p><p></p><p>— Садитесь, товарищ Груздев.</p><p></p><p>Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и объяснил:</p><p></p><p>— Я, понимаете, кочегар, так… того…</p><p></p><p>Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал:</p><p></p><p>— Кочегар — это очень хорошо. Знаете что, вы не думайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно… это все и… но… знаете… без боли и пулю нельзя вырезать.</p><p></p><p>— Ты не обращай внимания, — кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой. — Боль, она, конечно… бывает и на пользу.</p><p></p><p>— Видите ли, — сказал Алеша, — вы, наверное, хороший кочегар, правда?</p><p></p><p>— Кочегар, как полагается, — подтвердил серьезно Груздев.</p><p></p><p>— Вот. А я хотел быть хорошим офицером… на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика… были… заслужены. Понимаете?</p><p></p><p>Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос:</p><p></p><p>— Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул?</p><p></p><p>— Он.</p><p></p><p>— Ты сдернул?</p><p></p><p>— Уйди лучше, — сказал хмуро Груздев, не глядя на капитана.</p><p></p><p>— Ухожу! Черт с вами!</p><p></p><p>Капитан захватил с собой разные коробки и вышел.</p><p></p><p>Груздев проводил его взглядом.</p><p></p><p>— Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно — это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер в прошлом году. Ну и меня жизнь… паршивая жизнь. А тут задумался я, вижу ты стоишь, в панском во всем наряде, вот и не стерпела душа. Я тебя по костюму посчитал… Да. А потом я узнал, что ты сын Семена Максимовича. И так мне стало нехорошо: своего человека обидел.</p><p></p><p>— А ты откуда знаешь моего отца? — спросил Алеша, сознательно переходя на «ты».</p><p></p><p>— Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду.</p><p></p><p>— Какую бумажку?</p><p></p><p>— А ты разве не знаешь?</p><p></p><p>— Ничего не знаю.</p><p></p><p>— Неужели батька тебе не рассказывал?</p><p></p><p>— Не знаю ничего, не слышал.</p><p></p><p>— Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью.</p><p></p><p>— Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое?</p><p></p><p>— Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку.</p><p></p><p>— Не курю.</p><p></p><p>— Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь.</p><p></p><p>Алеша передал ему папиросу.</p><p></p><p>— Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и объявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: «Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожалуйста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий». Ну, тут Семен Максимович и загремел: «Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?» Да к нему, а тот от него назад. «Ты, — говорит батька-то твой, — сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!» — да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: «Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел». Вот какой человек.</p><p></p><p>— Что же, приняли батьку?</p><p></p><p>— Нет, в тот день не приняли. Сказали: «Не нужно нам таких, чересчур честных». Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая…</p><p></p><p>28</p><p></p><p>И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его «гулящую» голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице.</p><p></p><p>Алеша очень обрадовался тому, что Таня пришла не одна, а с братом Николаем, но свою радость заметил только тогда, когда Таня уже сидела у его постели. И потом, до самого ее ухода, Алеша то и дело вспоминал об этой радости и успевал между словами и движениями мысли кое-что сообразить, наскоро, мельком, в самой черновой форме. Для него было очевидно, что здесь замешана Нина Петровна, хотя до прихода Тани он почти не думал о ней. А сейчас стало ясно, что, как только Таня уйдет, он будет думать о Нине, вспоминать ее нежную силу, так неожиданно обнаруженную. Приходило, конечно тоже в черновом виде, соображение, что во всем вопросе что-то неладно, что здесь пахнет изменой Тане, что измена эта — дело нехорошее и некрасивое. Алеша быстро просматривал все эти мысли и в таком же походном порядке удивлялся своему веселому спокойствию. Он спрашивал себя, почему, и не успевал ответить, а в то же время видел сияние Таниной красоты и радовался ему. Наконец, он понял, что заварилась какая-то сложная каша, но и «каше» он радовался с давно забытым мальчишеским оптимизмом, почему-то сейчас восставленным в его жизни, несмотря на дрожащую голову и заикающуюся речь. Так же спокойно Алеша признал, что Таня без всяких сомнений красивее и блистательнее Тани, во-вторых, что она роднее и ближе и, в-третьих, что все это почему-то не важно.</p><p></p><p>По сравнению с прошлым годом у Тани выровнялись и пополнели плечи, заметнее сделалась грудь, в ее движениях, в повороте головы, в том, как свободно она положила ногу на ногу, ничего уже не оставалось от гимназистки. И лицо у Тани сейчас ярче, и улыбка самостоятельнее. Взгляд у Тани внимательный и простой, умный и дружески-искренний. В ее лице как будто меньше стало игры и больше хорошей, открытой честности.</p><p></p><p>Таня спрашивала:</p><p></p><p>— Алеша, когда ты поправишься?</p><p></p><p>— Алеша, с твоей раной не стало хуже?</p><p></p><p>В этих словах было настоящее любовное беспокойство. Но больше всего оживилась Таня, когда вспомнила о своих курсах. Она быстро поправила завиток волос над ухом и заговорила, блестя глазами:</p><p></p><p>— Там теперь такой беспорядок. Ботаник мне на честное слово поверил, а зоологию просто не успели принять, так засчитали…</p><p></p><p>— Ты поедешь на зиму? — спросил Алеша.</p><p></p><p>— А как же! — воскликнула Таня. — Надо ехать. В этом году, наверное, все будет по-новому. Ах, как хорошо учиться, Алешенька! Я когда вхожу в аудиторию, до сих пор дрожу от радости. А ты поедешь в институт, Алеша?</p><p></p><p>— Честное слово, Таня, вот сейчас при тебе первый раз вспомнил об этом.</p><p></p><p>— А как же ты думаешь? А как же? Ведь тебя не пошлют на войну? Опять на войну?</p><p></p><p>— Да… я не знаю… Я просто не вспоминал об институте…</p><p></p><p>Таня вдруг хлопнула в ладоши:</p><p></p><p>— Ты представляешь себе: вот если вся власть Советам! Как было бы замечательно учиться. Говорят, всем стипендии будут. Всем, понимаешь, всем! Ты знаешь, уроки эти все-таки надоели. Очень это тяжело: уроки!</p><p></p><p>— Ты Павлу много должна?</p><p></p><p>— Сто пятнадцать рублей. А он не хочет считать.</p><p></p><p>— Оказался меценат?</p><p></p><p>— Да нет, он просто ничего не помнит.</p><p></p><p>— Вот какая ты странная, Таня, — вдруг сказал Николай. — Разве у Павла есть время считать твои деньги? У него есть дела поважнее…</p><p></p><p>— Зато он о Тане не забыл? Правда?</p><p></p><p>Таня покраснела, отвернулась к окну, но взяла себя в руки и прошептала:</p><p></p><p>— Я его очень люблю…</p><p></p><p>— Деньги — это чепуха, — улыбнулся Алеша. — О деньгах теперь не стоит и говорить. Мне сюда все какие-то глупые деньги приходят. Ты знаешь, это прямо здорово: война идет, революция, все на попа поставлено, а там люди сидят, считают, ведомости пишут, деньги присылают. Много еще чудаков на свете. Зачем тебе у Павла брать! Да у него и денег нету. Вот смотри, двести рублей. Ты их возьми, Таня, все равно это глупые деньги.</p><p></p><p>— Да что ты, Алеша…</p><p></p><p>— Возьми, не разговаривай. Они того не стоят, чтобы о них говорить. Да и будет так замечательно: и Павел тебе помог, и я.</p><p></p><p>Алеша смеялся в самую глубину ее глаз, а Таня даже и не смущалась.</p><p></p><p>— Ну, ладно, — улыбнулась она. — Как это… интересно, когда есть дружба.</p><p></p><p>— И любовь.</p><p></p><p>— И любовь, — подтвердила Таня.</p><p></p><p>Николай сидел на кровати, внимательно слушал их разговор и думал о чем-то своем. Он пополнел и порозовел, но душа у него брела по свету в каком-то тихом одиночестве.</p><p></p><p>Они ушли. Алеша долго еще улыбался в потолок. «И любовь», — сказала Таня. Только любит она Павла и даже не скрывает этого. А тогда в вагоне… Неужели у него был такой жалкий вид? Алеша задумался над тем, как легко в мире отравить человека: тот любви принял излишнюю дозу, тот жалости, того отравили газы, а другого… погоны.</p><p></p><p></p><p>29</p><p></p><p>Степан пришел вечером. Капитан лежал на кровати, курил и молчал. Степан закричал с порога:</p><p></p><p>— Есть тут живой человек?</p><p></p><p>— Живых нет, — ответил капитан, — есть выздоравливающие.</p><p></p><p>В сумерках Степан разобрал приветливую улыбку Алеши и загалдел еще громче:</p><p></p><p>— Есть выздоравливающие, — значит, живые. Мертвый никогда не поправился.</p><p></p><p>— А ты чего орешь? Ты кто такой? — спросил капитан хмуро.</p><p></p><p>— Когда-то был такой-сякой, а потом производство вышло: растакой-рассякой. По миновании же времени, как рассмотрели меня поближе, дали чин повыше: герой не герой, а денщик боевой.</p><p></p><p>Степан проговорил эту тираду одним духом и замер против капитана в дурашливой позе, склонившись вперед и свесив мешковатые болтающиеся руки. Капитан молча смотрел на его занятно глупую рожу. Алеша громко рассмеялся и хлопнул рукой по сиденью стула:</p><p></p><p>— Степан, дорогой! Садись… рассказывай…</p><p></p><p>Степан забыл о капитане и уселся на стул, расставив на всю комнату выцветшие и заплатанные светло-хаковые «коленочки».</p><p></p><p>— Что же это… ты, Алеша, опять лежишь?</p><p></p><p>В Алешиных глазах быстро проскочило удивление, но потом у него на душе вдруг стало просто и радостно. От удовольствия он даже потянулся в постели, обратился к Степану улыбающимся румяным лицом:</p><p></p><p>— Вот спасибо! Ты меня так всегда называй.</p><p></p><p>Капитан оглянулся через плечо, посмотрел на Алешин затылок, энергично ткнул палочкой в гильзу, разорвал ее, бросил и поднялся с постели:</p><p></p><p>— Мне, может быть, уйти, господин поручик?</p><p></p><p>— Сиди, — сказал Степан и махнул весело рукой. — Куда там тебе уходить?</p><p></p><p>Капитан тупо присмотрелся к Степану и с быстрой, вспыхивающей улыбкой спросил:</p><p></p><p>— Значит, ты денщик?</p><p></p><p>— Денщик. А ты кто?</p><p></p><p>— А я капитан артиллерии.</p><p></p><p>— Один черт, — сказал Степан. — Ты — капитан артиллерии, а я — Степан пехоты. А честь одна: и ты провоевался, и я провоевался.</p><p></p><p>— Ишь ты! — отозвался капитан и машинально пошевелил палочкой в руках.</p><p></p><p>Потом так же машинально он опустился на свою кровать, не отрываясь взглядом от Степана, и вдруг серьезно заговорил:</p><p></p><p>— Ну, хорошо, провоевались, это верно. А что ты дальше будешь делать, товарищ Степан пехоты?</p><p></p><p>— У меня делов много, — важно ответил Степан и фертом поставил руку на колено.</p><p></p><p>Капитан покорно подчинился этому важному действию и даже подскочил на кровати, придвигаясь ближе к Степану.</p><p></p><p>— Много? Какие же такие дела?</p><p></p><p>— Первое дело: Керенского выгнать.</p><p></p><p>— Это ты будешь?</p><p></p><p>— Что?</p><p></p><p>— Керенского выгонять?</p><p></p><p>— В общем — я.</p><p></p><p>— А дальше?</p><p></p><p>— А дальше: вся власть Советам!</p><p></p><p>— Вот как? Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов? Так, что ли?</p><p></p><p>— Угадал! С одного раза угадал!</p><p></p><p>— Степан пришел в восторг и захохотал громко. Засмеялся и капитан. Давно уже, улыбаясь, следил за разговором Алеша.</p><p></p><p>— Значит, моих депутатов там нет? — спросил капитан.</p><p></p><p>Степан как будто впервые обратил внимание на это занимательное обстоятельство. Он сочувственно посмотрел на капитана и даже головой покачал:</p><p></p><p>— Смотри ты! А выходит: твоих действительно нет. Как же ты теперь будешь?</p><p></p><p>Капитан не то иронически, не то печально поник головой и пробурчал негромко:</p><p></p><p>— Вот и вопрос: как я буду?</p><p></p><p>Он поднял припухшие, воспаленные глаза и сказал:</p><p></p><p>— Может, ты скажешь, как я буду.</p><p></p><p>Алеша перестал улыбаться, в его глазах появилось выражение прищуренного детского сочувствия. Степан отнесся к вопросу серьезно, внимательно, как доктор. Он отбросил в сторону тон напыщенной шутки и спросил просто:</p><p></p><p>— Ты того… богатый?</p><p></p><p>В глазах капитана блеснула надежда. Он с удовлетворенной готовностью ответил:</p><p></p><p>— Я… вот… весь здесь.</p><p></p><p>— Это легче. Это, как же… значит, совсем ничего нет?</p><p></p><p>— Ничего.</p><p></p><p>— А… того… делать что-нибудь умеешь?</p><p></p><p>— Работать?</p><p></p><p>— Ну, делать работать, тебе не все равно?</p><p></p><p>— Не умею, — ответил капитан грустно.</p><p></p><p>Степан возмутился:</p><p></p><p>— Как это так говоришь: не умею. Грамотный ведь?</p><p></p><p>Капитан передернул плечами. Степан продолжал:</p><p></p><p>— Грамотный, писать умеешь. Папиросы вот набивать умеешь, сапоги чистить, подмести, скажем, посуду помыть, сторожить, в лавочку сбегать…</p><p></p><p>Степан загибал пальцы и серьезно перечислял все работы, к которым привык в последнюю свою денщицкую эпоху. Капитан слушал, слушал и рассмеялся.</p><p></p><p>— Чего ты? — спросил строго Степан. — Чего ты смеешься? Надо надежду иметь и добиваться. Всегда успех будет.</p><p></p><p>— Да ну тебя к черту! — сказал капитан. — Я — военный, понимаешь? Моя специальность — артиллерист. А ты мне — сапоги чистить!</p><p></p><p>— Постой, постой! — Степан протянул руку. — Артиллерист — значит, тебе стрелять нужно. Без стрельбы, выходит, ты не можешь прожить. А в кого ты будешь стрелять? Мишень у тебя какая?</p><p></p><p>— Отстань, — сказал капитан и отвернулся к своим папиросам.</p><p></p><p>— Ну, как хочешь. А только ты не воображай, дорогой, как будто ты — капитан артиллерии. Ты и есть просто бесштанный человек — и все. Вот как и я. И погоны эти срежь, легче станет.</p><p></p><p>— Все-таки отстань! Я — офицер. Меня могут убить, скажут: офицерская сволочь. Пускай. У меня тоже есть гордость.</p><p></p><p>— И у козла гордость была: ему в бок ножом, а он тебе одно — умру, а останусь козлом. А вышла не та натура: остался не козел, а козлиная шкура.</p><p></p><p>— Что это такое… мелешь? Выучил где, что ли?</p><p></p><p>— Выучил не выучил, а прожил сорок лет — вымучил. Гордость у тебя, скажи пожалуйста. Никакой гордости у тебя нету.</p><p></p><p>— Как нету?</p><p></p><p>— Нету. Вся Россия переменяется. Понимаешь: вся власть Советам! Понимаешь?</p><p></p><p>Капитан отвернулся вполоборота, задумался, потом спросил, как будто только сейчас родилась в его мозгу какая-то блестящая идея:</p><p></p><p>— Вся власть? Но… постой. Ведь им… артиллеристы нужны будут?</p><p></p><p>— Кому это?</p><p></p><p>— Да Советам же этим! — ответил капитан с досадой.</p><p></p><p>Алеша громко расхохотался. Капитан удивленно обернулся к нему и вытаращил глаза. Алеша протянул к нему руки:</p><p></p><p>— Дорогой капитан! Очень нужно! Страшно нужно! Без артиллеристов — как без рук.</p><p></p><p>Степан вытирал лоб, растянул рот и отдувался:</p><p></p><p>— Насилу разъяснили человеку!</p><p></p><p></p><p>30</p><p></p><p>Надежда Леонидовна ласково смотрела на Алешу и удивлялась:</p><p></p><p>— Как вы хорошо поправились, товарищ Теплов! Прямо удивительно. И, видно у вас на душе хорошо.</p><p></p><p>— Хорошо на душе, Надежда Леонидовна. Прекрасно на душе!</p><p></p><p>Алеша положил руку на грудь и вздохнул глубоко:</p><p></p><p>— Видите, дышать как легко тало. Все замечательно, Надежда Леонидовна. Мне только одного Богатырчука не хватает. Где он у черта запропастился?</p><p></p><p>— Кто это… Богатырчук?</p><p></p><p>— Это такой… человек, Богатырчук.</p><p></p><p>Алеша произнес это имя с особым выражением, как будто уже в его звуках заключался весь смысл этого человека. Надежда Леонидовна следила за шагающим по комнате Алешей, присматривалась к его возбужденно-подвижной мимике. Алеша сильно хромал, опираясь на новую желтую палку, но даже это обстоятельство приводило его в восторг, на поворотах он сильно размахивал больной ногой и выделывал всякие выкрутасы палкой.</p><p></p><p>— Вы все-таки поосторожнее с ногой, — сказала Надежда Леонидовна, — у вас там очень сложные дела были.</p><p></p><p>— Надежда Леонидовна, неужели я так и останусь Топал-пашой. Досадно будет. Здорово меня, знаете, дергает в правую сторону. На костылях было ровнее, а теперь качает.</p><p></p><p>Алеша с сожалением посмотрел на костыли, стоящие в углу.</p><p></p><p>— Нельзя на костылях, ноге нужно дать работу. Я вам так скажу: разно бывает. У вас организм молодой, расходитесь. Сначала сильно будете хромать, потом меньше.</p><p></p><p>— А потом и совсем не буду.</p><p></p><p>— Может быть. Чуть-чуть все-таки будете прихрамывать. Но это ничего, даже оригинально.</p><p></p><p>Капитан грустно копошился на своей кровати, что-то перекладывал в стареньком офицерском чемодане, расположил на кровати белье, какие-то свертки, коробки. Задумался над молчаливо холодным наганом и швырнул его в чемодан. Потом расстелил на коленях темно-коричневый новый френч, положил на него локти, задумался и над ним, кашлянул. Достал из кармана перочинный ножик, хмуро присмотрелся к нему, дунул на него и осторожно открыл лезвие. Наклонившись низко над френчем, устремив глаза в одну точку, еле заметно подрагивая солдатской стриженной головой, он мелкими аккуратными движениями начал спарывать погон.</p><p></p><p>Алеша весело подморгнул на капитана, Надежда Леонидовна улыбнулась, но капитан ничего не заметил. Он так тихо, так неподвижно проделывал свою работу, что казалось, будто он просто замер в созерцании своего нового темно-коричневого френча.</p><p></p><p>Степан вторгся в комнату с сапожным грохотом и заорал:</p><p></p><p>— Извозчик в полной готовности!</p><p></p><p>Алеша поклонился:</p><p></p><p>— Спасибо, родненькая Надежда Леонидовна!</p><p></p><p>Степан гремел по комнате, заглядывая в шкафы, под кровати, изредка посматривал на замершую фигуру капитана:</p><p></p><p>— Костыли возьмем, Алексей?</p><p></p><p>— А для чего?</p><p></p><p>— А мало ли что бывает в жизни? Не тебе, так кому другому ногу поломают!</p><p></p><p>С легким приятным стуком костыли поместились у него подмышкой.</p><p></p><p>— Во! Теперь шашка! Шашка, она всегда пригодится! Как же это можно: холодное оружие, да еще и геройское! Наган в кармане? Значит, все. Ну, капитан артиллерии! О! Да ты погончики срезываешь? До чего ты сознательный человек, милый мой!</p><p></p><p>Капитан поднял голову, наморщил лоб, глянул на Степана, невнимательным движением отодвинул в сторону френч. Погоны мягко сползли на пол, за ними весело прыгнул ножик. Капитан ничего этого не заметил, сидел на кровати и смотрел в одну точку. Алеша подошел к нему. Степан, увешанный костылями и шашкой, тоже нацелился на капитана:</p><p></p><p>— Что такое?</p><p></p><p>Капитан поежился, заложил руки между колен и еще больше наморщил лоб:</p><p></p><p>— Знаете что? Я поеду с вами?</p><p></p><p>Куда ты поедешь? — спросил Степан, наклонившись к нему.</p><p></p><p>— С вами поеду. К вашим родителям. А?</p><p></p><p>Капитан покраснел, крепче сжал руки коленями, с растерянной и трусливой надеждой смотрел на Алешу. Алеша смутился, хотел что-то сказать, но Степан предупредил его. Описывая костылями круг по всей комнате, он зашел спереди:</p><p></p><p>— Куда ты поедешь? Там живет трудящийся народ, и притом бедный. А ты смотри какой — с гордостью, тебя кормить нужно или не нужно? Семен Максимович скажет: чего это у меня, казарма, что ли. Не только тебя, а и меня выгонит.</p><p></p><p>Капитан воззрился на Степана, шевельнул усом, прохрипел:</p><p></p><p>— Все равно возьмите. Что ж… я еще пригожусь. А тут… как же… Мне много не нужно. Какой-нибудь угол. Кровать у меня вот, офицерская, походная. А подушка вообще лишнее. Шинелью укроюсь.</p><p></p><p>— Деньги у тебя есть, что ли? Чем тебя кормить?</p><p></p><p>— Да брось, — сказал Алеша. — Едем, капитан, едем! Собирайтесь!</p><p></p><p>Капитан быстро вскочил, схватил френч и бросил в чемодан. После этого полез под кровать, достал ножик и опустил в карман. Хмуро кивнул Степану:</p><p></p><p>— Иди сюда.</p><p></p><p>Он повел Степана в угол. Степан уткнулся костылями в стену, расставил ноги. Алеша улыбнулся Надежде Леонидовне. Капитан наклонил голову в угол и забурчал тихо:</p><p></p><p>— Ты чего это болтаешь, как остолоп? Деньги, деньги! Что же ты думаешь, я на хлеба пойду к Теплову?</p><p></p><p>— Да ты гордый! Куда тебе там… на хлеба!</p><p></p><p>— У меня вот смотри, сколько денег. Жалованье и за ранение. Здесь никуда не тратил.</p><p></p><p>Степан с деловым видом посмотрел на деньги, кивнул костылями:</p><p></p><p>— Все в порядке. А насчет прочего не сомневайся. Народ трудящийся, душевный. И работу в случае чего найдем по письменной части. Я вот уже поступил в рабочую милицию. На заводе тоже. Понимаешь?</p><p></p><p>Капитан понял, кивнул носом над бумажником.</p><p></p><p>— Все в порядке, как полагается по уставу гарнизонной службы! — закричал Степан. — Едем!</p><p></p><p>Он направился к дверям, пока остальные прощались с Надеждой Леонидовной; у дверей втянул живот и, подражая лихому командиру, перекосил рот и заорал:</p><p></p><p>— Парад, смирно! Гаспада афицеры!!</p><p></p><p>Алеша весело размахнулся палкой и захромал к выходу. По дороге он ткнул в живот Степана, и Степан так же весело ойкнул. Капитан взял свой чемодан и прошел мимо Степана с таким выражением, с каким, бывает, ребенок покорно следует за старшими, не зная, куда его ведут, но до конца доверяя их испытанной мудрости.</p><p></p><p></p><p>31</p><p></p><p>Василиса Петровна с удивлением смотрела на носатого капитана. Капитан поставил чемодан на пол и подошел к Василисе Петровне. По непобедимой армейской привычке он щелкнул порыжевшими задниками сапог и подставил руку. Василиса Петровна торопливо вытерла свою руку о фартук, протянула ее капитану и сжала губы. Капитан переступил, еще раз щелкнул каблуками и приложится к сморщенной, худенькой ручке Василисы Петровны. Она нахмурилась, зашевелила пальцами, пытаясь освободить руку. Степан захохотал:</p><p></p><p>— Видишь, мамаша, какое обращение! Эх, темнота, ну, ничего, век живи, век учись!</p><p></p><p>Он через всю кухню протащил массивный неповоротливый сапог, подставил широкую длань. Василиса Петровна махнула на него рукой:</p><p></p><p>— Довольно тебе чудить! Кого это привезли? Как вас зовут?</p><p></p><p>— Во! — закричал Степан. — Какие мы с тобой, Алешка, олухи! Небось и не спросили, как звать. А мамаша первым делом. Заладили: капитан, капитан, как будто у него человеческого имени нету.</p><p></p><p>Алеша оттолкнул Степана:</p><p></p><p>— Мама, это… — он пропел: — «Онегин, мммой сосед».</p><p></p><p>В кухню на шум вышел Семен Максимович:</p><p></p><p>— Ты чего дурачишься, Алексей? Если пришел с человеком, нечего дурачиться!</p><p></p><p>— Отец, это капитан артиллерии Бойко, Михаил Антонович, а это его чемодан, а к чемодану, невооруженным глазом видно, привязана кровать.</p><p></p><p>Перед Семеном Максимовичем капитан тоже щелкнул каблуками, пожал ему руку, но на лице все время сохранял выражение строгой озабоченности. Вероятно, его смутил несколько удивленный взгляд Семена Максимовича, который тот невольно бросил на чемодан. Веселое настроение Алеши и Степана его радовало, но все же как-то так вышло, что сообщить хозяевам о цели своего прибытия должен был всетаки он сам. Семен Максимович пропустил капитана в дверь чистой комнаты. Капитан было бросился к своему чемодану, но остановился, махнул рукой и быстро проследовал за хозяином. Он уселся на кончик стула, но, заметив, что Семен Максимович стоит, поднялся:</p><p></p><p>— Товарищ Теплов, я понимаю, что вы удивлены, и вообще не совсем удобно с моей стороны, пользуясь случайными, так сказать, обстоятельствами…</p><p></p><p>Семен Максимович провел под усами пальцем и перебил капитана:</p><p></p><p>— Да вы короче. Чего там «вообще»? Вы совсем сюда. С чемоданом? Деваться некуда?</p><p></p><p>Капитан огорчился, повернулся немного вбок, его усы зашевелились растерянно. Так в сторону он и сказал глухо:</p><p></p><p>— Видите, как-то так вышло… Был офицер, дослужился только до капитана. И ранен был, и… долг свой выполнял честно, а вышло действительно деваться некуда. А тут ваш сын собрался домой, а я, прямо вам скажу, завидно стало, напросился. Если не стесню, разрешите, поживу пока…</p><p></p><p>— Воевать кончили? — спросил Семен Максимович, разглядывая капитана в упор.</p><p></p><p>— Кончили, товарищ Теплов. Я и погоны срезал сегодня.</p><p></p><p>— Ага.</p><p></p><p>— Срезал, товарищ Теплов.</p><p></p><p>— Так… вас, что же, отпустили или как?</p><p></p><p>— Я был сильно контужен, имею годичный отпуск. Но все равно, какая там война? Да и с вашими поговорил… вот… хочется… к народу ближе. Вы не думайте, я люблю солдат, любил, хорошие были отношения.</p><p></p><p>— Ну, что ж? — сказал Семен Максимович. Поживите у нас пока, а там видно будет. Кровать можно здесь поставить. Алеша на диване спит.</p><p></p><p>Через час капитан сидел уже на своей кровати, наводил порядок в чемодане и даже что-то мурлыкал под нос, поглядывая в окно. Из чистой комнаты узенькая дверь вела в каморку, где летом спали старики. Из-за этой двери теперь раздавался гулкий голос Степана. Что-то ему возражала Василиса Петровна, но, видимо, безнадежно, потому что Степан распахнул дверь и продолжал уже в комнате:</p><p></p><p>— Вы, мамаша, — вроде, как командир роты. Должна быть дисциплина и законное расположение по диспозиции. Алексей! — закричал он в дверь. — Алексей! Подь сюда, голубок, — военный совет.</p><p></p><p>Алексей выглянул из кухни.</p><p></p><p>— А где Семен Максимович? — спросил Степан.</p><p></p><p>— На дворе с чем-то возится.</p><p></p><p>— Вот и хорошо. Без высшего начальства как-то удобнее. Вы, Василиса Петровна, не возражайте. Здесь все люди военные, вам не стоит выходить на линию огня, как вы слабая женщина.</p><p></p><p>Василиса Петровна стояла у дверей в каморку, потирала руки и улыбалась:</p><p></p><p>— Алеша, ты скажи ему что-нибудь, такую власть забрал, уже меня из кухни выгоняет. Ты послушай, что он говорит!</p><p></p><p>— Говорю дело, Василиса Петровна, дело. Вот пускай и господа офицеры разберут. А что касается кухни, будьте покойны, без аннексий и контрибуций. Территория кухни за вами, только раньше вы были вроде как за кухарку, при царской власти, а теперь за командирами будете.</p><p></p><p>— Интересно, — сказал Алеша. — Ты умница, Степан.</p><p></p><p>— А как же, Алексей Семенович, даром, что ли, кровь проливали?</p><p></p><p>— Дальше!</p><p></p><p>— Дальше так. На базар ходить, картошку чистить, дрова рубить, носить, уборка, мойка, ремонт, растопка, трубу открыть, закрыть, подать, принять, вывернуть, перевернуть, зажарить, недожарить, пережарить, посолить, воды налить, туда, сюда, где горе, где беда, а где беды нету, там нету и ответу, на копейку соли, на копейку дрожжей, вот тебе сколько затей. Кто? Спрашивается, товарищи, кто? Отвечайте, как батальонному командиру!</p><p></p><p>Капитан слушал, все больше и больше увлекаясь, а когда Степан вопросил: «кто?» — он быстро глянул на Алешу и ответил вместе с ним солидно и громко, глядя на Степана и даже мотая головой, только не подражая Алеше в выражении веселой дурашливости:</p><p></p><p>— Мы, ваш сок бродь!</p><p></p><p>— Правильно отвечаете! — похвалил Степан. — А теперь нужно разъяснить, как будет по уставу.</p><p></p><p>Капитан поднял глаза, и Алеша впервые увидел в них заинтересованность жизнью. Капитан сказал:</p><p></p><p>— Видишь ли, товарищ Степан. Поручика нельзя поставить на кухню, потому что он еще больной и с палкой ходит.</p><p></p><p>Алеша жалобно обратился к матери:</p><p></p><p>— Ты замечаешь, как меня капитан Бойко обижает?</p><p></p><p>Тогда капитан широко открыл рот и захохотал. К общему удивлению, у него во рту оказалось так много зубов и они с таким свежим блеском глянули сквозь бахрому усов, что даже Степан удивился и сказал:</p><p></p><p>— Ох ты, капитан артиллерии, да ты еще такой!</p><p></p><p></p><p>32</p><p></p><p>Кухней Василисы Петровны завладел капитан. Степан с утра вместе с Семеном Максимовичем уходил на завод, а когда они возвращались, капитан ошеломляющим их таким сияющим порядком, что Степан долго и молча вытирал сапоги, а потом оглядывался на Семена Максимовича и говорил:</p><p></p><p>— Обратали, понимаешь, рабочий класс — ни стать, ни сесть. А главное, хозяйка на его стороне.</p><p></p><p>В первый же день своей помощи капитан поразил Василису Петровну. Он ни разу не улыбнулся за этот день. Его нос и усы имели самый недовольный и угрюмый вид. Немного склонившись вперед, он шаркал по полу истоптанными сапогами и поблескивал отлакированной диагональю галифе, но в его руках быстро делалось всякое дело, и все становилось на место. Посмотрев на самовар, он пробурчал:</p><p></p><p>— Почистим.</p><p></p><p>Василиса Петровна ничего не ответила, потому что самовар действительно имел вид неказистый, а чистить его ей все было некогда. Капитан чистил самовар самым диким образом: он не сел на полу и не поставил самовар между колен, как это полагалось испокон веков, а на кухонном столе разостлал газету и на ней провел всю операцию.</p><p></p><p>Разговорились они с Василисой Петровной только на другой день, когда, закрыв печь заслонкой, хозяйка вымыла руки и уселась на табуретке отдохнуть, а капитан осторожными, размеренными движениями начал подметать пол.</p><p></p><p>— У вас что… никого нет? Родных нет?</p><p></p><p>Капитан ответил охотно, но хмуро, не отрываясь от работы:</p><p></p><p>— Никого, Василиса Петровна.</p><p></p><p>— И не было?</p><p></p><p>— Да раньше водилось дяди всякие, племянники, а потом, черт его знает: они мне не нужны, и я им не нужен, растерялись.</p><p></p><p>— И жен не было?</p><p></p><p>— Не было.</p><p></p><p>— Как же это так? Почему?</p><p></p><p>— Да вышло так… Полюбил было… девушку, да… на эмеритуру не собрался.</p><p></p><p>— Это что ж такое?</p><p></p><p>— Деньги нужно было… вот женюсь, а вот у меня деньги…</p><p></p><p>— Закон такой?</p><p></p><p>— Закон.</p><p></p><p>— Дурацкий какой закон.</p><p></p><p>— Кто его знает…</p><p></p><p>— Да что ж тут знать… Кому какое дело…</p><p></p><p>— Офицер не должен нуждаться… Богатым нужно быть…</p><p></p><p>— Да если не с чего?</p><p></p><p>— А не с чего, не лезь в офицеры.</p><p></p><p>— А-а!</p><p></p><p>— Да. Раз офицер, должен себя поддерживать, честь должен сохранять.</p><p></p><p>— Честь? Что же эта за такая глупая честь?</p><p></p><p>Капитан ничего не ответил.</p><p></p><p>Ему что-то понравилось в семье Тепловых, но он ничем не старался выражать свою симпатию. Почти целый день он проводил в кухне у Василисы Петровны, ходил с нею на базар, стоял в очереди за хлебом, все делал и молчаливо, аккуратно, в сосредоточенных движениях, и только когда все было сделано, они усаживались на табуретках один против другого, и Василиса Петровна с осуждающими поджатыми губами выслушивала рассказы капитана о его дурацкой жизни.</p><p></p><p>Только после обеда, когда были все дома, становилось шумно, но и в этом шуме капитан принимал самое молчаливое участие, сидел на своей кровати и чтонибудь делал: набивал папиросы, пришивал пуговицу, поправлял заплату или перекладывал вещи в чемодане.</p><p></p><p>Как и всегда, Степан выдворил из кухни Василису Петровну и принялся за мойку посуды. Но сегодня он то и дело появлялся в дверях чистой комнаты, ибо сегодня он не мог пропустить без ответа ни одного слова. Протирая вымытую тарелку, он заявил, расставив ноги в дверях:</p><p></p><p>— Корнилов, как же! Боевой генерал! Победоносный! Когда он только победил, никак не разберу. Если бы сказать немцев, — так и не немцев. Нашего брата победить хочет, да куда ему! В Питере ему всыпят в эти самые места.</p><p></p><p>— Семен Максимович разложил на высоких угловатых коленях газетный лист и сердито шевелил бледными губами:</p><p></p><p>— Всыпят? Кто всыпет? Ты вон тарелку в руках мусолишь, поразлились все, кто куда. А он, смотри, войной пошел. На кого пошел?</p><p></p><p>— На Керенского, — сказал Алеша, стоя посреди комнаты.</p><p></p><p>— А потом? — Семен Максимович строго посмотрел на Алешу.</p><p></p><p>Алеша оглянулся на капитана. Капитан внимательно продевал нитку в иголку и даже не прищурился на узкую игольную дырочку. Алеша шагнул палкой в сторону и шумно вздохнул:</p><p></p><p>— Он вот пишет: за Россию!</p><p></p><p>— А за кого же ему и идти. И Керенский за Россию! — громко сказал Степан. — У этого Керенского даже слюней не хватает — так за Россию старается. Россия ему нужна!</p><p></p><p>— А тебе не нужна? — спросил Алеша сурово-придирчиво.</p><p></p><p>Степан даже присел в дверях от веселого настроения:</p><p></p><p>— И мне нужна, а как же! Прибавь, пожалуйста, и меня туда. Будет, значит: Керенский, Корнилов и Степан Колдунов. Надо и мне на кого-то войной идти. А я, дурак, тут с тарелкой сижу.</p><p></p><p>Семен Максимович недовольно дернул газетой и напал на Степана:</p><p></p><p>— Зубоскалишь! Зубоскалишь, подлец! До чего глупый народ… Он нас голыми руками возьмет и на шею сядет. Понимаешь ты или не понимаешь, балда саратовская?</p><p></p><p>— Развел Степан тарелкой и полотенцем и душевно обратился к Семену Максимовичу:</p><p></p><p>— Отец! Голыми руками нас не возьмешь. Он — дурак, Корнилов этот, хоть и генерал. Россия — вот она, руку протяни, а взять не возьмешь. Это его счастье будет, если он до Питера не дойдет. А если дойдет, там ему и окох. Я в Питере бывал, — знаю, какой там народ. Царь не взял, а то какой-то Корнилов.</p><p></p><p>— Вы вот разбрелись, а у него дикая дивизия какая-то…</p><p></p><p>— Да я эту дивизию видел. Видел ты их, Алексей? Как же, в нашем корпусе были.</p><p></p><p>— В нашем, — подтвердил Алеша.</p><p></p><p>— Ну, вот, в нашем же корпусе. Точь-в-точь в нашем. Мы тут стояли, а они тут. Рядышком и стояли. В нашем корпусе!</p><p></p><p>Семен Максимович сердито поднялся со стула:</p><p></p><p>— Да брось ты: в нашем, в нашем! Ну, и что?</p><p></p><p>— Да ничего. Обыкновенные люди. Надо полагать, с мозолями. И на плечах головы… если так выразиться… Обыкновенные головы.</p><p></p><p>— Ну?</p><p></p><p>— Как и у всех людей. Им нет расчета за Корнилова головы эти класть.</p><p></p><p>— Нет, Семен Максимович, с дикой дивизией Россию не остановишь. Это ж все ж таки трудящийся народ, как говорится, вся Россия, а то тебе дикая дивизия.</p><p></p><p>— А вы как думаете, товарищ капитан?</p><p></p><p>— Капитан протащил нитку сквозь дырочку пуговицы, поставил локти на колени, хмуро посмотрел в угол и сказал серьезно:</p><p></p><p>— Дикая дивизия — ерунда, смешно. Артиллерия нужна. Тяжелая при этом. И… порядочно. Принимая во внимание, все-таки… Петроград, народу много, обороняться будут — раз, Балтийский флот — два.</p><p></p><p>Капитан смотрел холодным взглядом в угол и загибал пальцы. Степан опустил тарелку и даже рот открыл от внимания. Семен Максимович захватил бороду и усы и потянул все книзу. Алеша стукнул палкой и сказал напряженно:</p><p></p><p>— Ну! Дальше!</p><p></p><p>— Да что ж дальше, вот и все, — ответил капитан и посмотрел на загнутые два пальца.</p><p></p><p>— Так и у него, наверное, есть артиллерия, — произнес Семен Максимович.</p><p></p><p>— Наверное, есть, — подтвердил Алеша.</p><p></p><p>Капитан мотнул головой, бросил несколько удивленный взгляд на Алешу:</p><p></p><p>— Чудак вы, а еще поручик. Артиллерия — это значит: пушка. Стрелять нужно. А кто же будет стрелять? Дикая дивизия, что ли? Какие они там артиллеристы!</p><p></p><p>— А другие?</p><p></p><p>— Кто это? Артиллеристы?</p><p></p><p>— Ну да.</p><p></p><p>— Стрелять?</p><p></p><p>Капитан задергал свою нитку и заговорил быстро и глухо:</p><p></p><p>— Семен Максимович, вы, конечно, можете думать что угодно. И я к вам самым нахальным образом… Но только я могу сказать, хоть… скажем, и бывший офицер… а могу сказать: артиллеристы — по Петрограду? Крыть из гаубиц или, допустим, мортир? Даже и трехдюймовые? Все-таки… у них… у нас… совесть осталась какая-нибудь. Хоть немного, а осталось?</p><p></p><p>Он поднял глаза на Семена Максимовича, и в глазах его, покрасневших от обиды, был прямой строгий вопрос. С опущенной газетой, на высоких, прямых ногах стоял токарь Теплов против капитана артиллерии Бойко и хитровато двигал серьезным, седым усом. Степан загалдел в дверях:</p><p></p><p>— Совесть — она вроде денег. У кого была, у того и осталась. А у кого не было, у того и оставаться нечему. С голого, как с святого.</p><p></p><p>— Семен Максимович косо глянул на Степана:</p><p></p><p>— Нет… Это капитан правильно сказал. Военное дело… все-таки специальность… Артиллерия, правильно… не будут стрелять… Ну… а из винтовок?</p><p></p><p>— Из винтовки, Семен Максимович, всякая сволочь стрелять может, а из пушки черта с два.</p><p></p><p>Алеша отвернулся к окну, посмотрел на отца через плечо, ничего не сказал, а когда отец и Степан вышли, он произнес негромко:</p><p></p><p>— И из пушек… некоторые могут стрелять.</p><p></p><p>— Кто?</p><p></p><p>— Офицеры.</p><p></p><p>— Артиллеристы?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Никогда! — ответил капитан решительно. — Никогда! По народу?</p><p></p><p>— А девятьсот пятый?</p><p></p><p>— Так кто? Кто? Помните? Гвардия! Видите?</p><p></p><p>33</p><p></p><p>Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил Семену Максимовичу:</p><p></p><p>— А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть. У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал.</p><p></p><p>Алеша возразил:</p><p></p><p>— Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал.</p><p></p><p>— А от наших не удерет… герой такой.</p><p></p><p>Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично крякал, размахиваясь тяжелым молотком.</p><p></p><p>— От таких, как теперь наши, тоже удрать может.</p><p></p><p>— А чем наши плохие? — спросил Степан.</p><p></p><p>— Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты думаешь. Да и другие есть, наверное.</p><p></p><p>— А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович?</p><p></p><p>— А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем.</p><p></p><p>Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу Павлу Варавве:</p><p></p><p>— Павлушка!</p><p></p><p>— Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью:</p><p></p><p>— Товарищ Теплов, я за вами.</p><p></p><p>— Что у вас там загорелось?</p><p></p><p>— Да вот я вам расскажу.</p><p></p><p>Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и потащил в хату. По дороге моргнул на садик:</p><p></p><p>— Секреты завелись у рабочего класса.</p><p></p><p>Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор:</p><p></p><p>— Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши?</p><p></p><p>— А ты знаешь?</p><p></p><p>— А как же? Я все знаю. Оружие готовят.</p><p></p><p>— Ну?</p><p></p><p>— Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война!</p><p></p><p>Проходя к калитке, Павел сказал Алеше:</p><p></p><p>— Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь.</p><p></p><p>— Да он уехал давно.</p><p></p><p>— Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает.</p><p></p><p>Степан растянул рот:</p><p></p><p>— Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока ободрали.</p><p></p><p>По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь двор, а потом сказал Алеше:</p><p></p><p>— Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров.</p><p></p><p>— Да брось, — отмахнулся Алеша.</p><p></p><p>— Увидишь. Он тебя найдет наверняка.</p><p></p><p>Степан открыл рот и глаза:</p><p></p><p>— Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация!</p><p></p><p></p><p>34</p><p></p><p>Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила:</p><p></p><p>— Не туда, что ли, попала?</p><p></p><p>— А тебе куда нужно? — спросил капитан.</p><p></p><p>— Тут нужно… Теплова. Поручник… порутчик они. Из офицерей.</p><p></p><p>Капитан поднял одну бровь:</p><p></p><p>— Из офицерей? А для чего тебе?</p><p></p><p>— А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только сказали, в личные ихние руки.</p><p></p><p>— А ты при чем?</p><p></p><p>— Хи… А как же… я там, у батюшки роблю.</p><p></p><p>— Прислуга?</p><p></p><p>— Не прислуга, а горничная вовсе.</p><p></p><p>— Ну, давай.</p><p></p><p>— А это вы и будете… поручник… пору… тчик Теплов?</p><p></p><p>— Это я и буду.</p><p></p><p>— Не, это не может такое быть… пору… тчик молодые должные быть…</p><p></p><p>— Алексей Семенович, — крикнул капитан в другую комнату, — идите-ка сюда.</p><p></p><p>Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась:</p><p></p><p>— Это они и будут молодые… Поручник…</p><p></p><p>Алеша вскрыл конверт:</p><p></p><p>— Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан.</p><p></p><p>— Вот видите, — пропела девушка, — а вы капитан вовсе. А не тот…</p><p></p><p>— А ты шустрая! — сказал Алеша.</p><p></p><p>— А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно отчевой-то…</p><p></p><p>— Как тебя зовут? Маруся? — спросил Алеша.</p><p></p><p>— Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали?</p><p></p><p>— Так по глазам же видно.</p><p></p><p>Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито:</p><p></p><p>— У! По глазах! Ничего по глазах не видно!</p><p></p><p>Капитан серьезно вытянул губы:</p><p></p><p>— Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка не знаешь! Всегда видно.</p><p></p><p>— А почему по ваших глазах не видно, как вас звать?</p><p></p><p>— Так он же не Маруся.</p><p></p><p>— Ой! Какие вы! А… а угадали, смотри!</p><p></p><p>Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу. Он поставил ей стул:</p><p></p><p>— Марусыно, сердце! Садись, красавицы!</p><p></p><p>— А для чего?</p><p></p><p>Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей.</p><p></p><p>— Так богато, говоришь, живут?</p><p></p><p>— Это… кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи!</p><p></p><p>— А к кому ты носила?</p><p></p><p>И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник… тот… Бобровский, потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а еще както…</p><p></p><p>— Штабс-капитан?</p><p></p><p>— Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько.</p><p></p><p>— Остробородько? Да разве он приехал?</p><p></p><p>— Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали…</p><p></p><p>— А еще кому?</p><p></p><p>— И еще было… этот самый, купца сынок, тот называется под… под… гору… тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете?</p><p></p><p>— Все деньги, Маруся, пропили.</p><p></p><p>— Ой, как же можно… так пить. Только все это неправду говорите. До свидания.</p><p></p><p>Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел на письмо и ухмылялся:</p><p></p><p>— Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете?</p><p></p><p>— Знаю.</p><p></p><p>— Он что, кадровый?</p><p></p><p>— Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел штабскапитаном.</p><p></p><p>— Попович?</p><p></p><p>— Попович.</p><p></p><p>— А вы заметили, в письме есть что-то такое… священное.</p><p></p><p>— В самом деле?</p><p></p><p>Господину поручику Теплову</p><p></p><p>Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас, офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших действий.</p><p></p><p>Подполковник Троицкий</p><p>— Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан?</p><p></p><p>— А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей?</p><p></p><p>— Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет.</p><p></p><p>Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому. Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до ворот, успел пропеть: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Он пел отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное «аллилуйя».</p><p></p><p>Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше.</p><p></p><p>— Здравствуй, Маруся.</p><p></p><p>— Ой, а вы не забыли, что я Маруся!</p><p></p><p>— Да хотя бы и забыл, так… глаза ж…</p><p></p><p>— Оййй! Такое все говорят и говорят!</p><p></p><p>— Много господ собралось?</p><p></p><p>— Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все в аполетах!</p><p></p><p>— Пропили эполеты.</p><p></p><p>— Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили!</p><p></p><p>Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же изящном порядке.</p><p></p><p>— Пожалуйста, господа. Поручик Теплов? Мы знакомы. С кем имею честь?</p><p></p><p>— Это капитан артиллерии Бойко, — показал Алеша на капитана.</p><p></p><p>Пожав руку капитану, Троицкий поднял свою на уровень плеч и сказал с особой, несколько театральной любезностью:</p><p></p><p>— Были бы погоны, сразу увидел бы, что господин Бойко — капитан, и притом капитан артиллерии…</p><p></p><p>В это время в дверях появился Борис Остробородько.</p><p></p><p>Он выглядел настоящим дедушкой-воином, холеные усы у него отросли и вполне соответствовали общему его золотому сиянию.</p><p></p><p>— Алексей! Здравствуй!</p><p></p><p>Он занялся поцелуями. И только окончив их, отступил в недоумении:</p><p></p><p>— Но, слушай, почему ты в таком виде? Что это за вид? И у тебя ведь есть золотое оружие!</p><p></p><p>Алеша хитро потянулся к его уху:</p><p></p><p>— А что? Разве есть интересные дамы?</p><p></p><p>— Дамы? Боже сохрани! Совершенно секретно! Даже батюшка с матушкой куда-то удалены.</p><p></p><p>— Пожалуйте, пожалуйте, — сказал любезно хозяин.</p><p></p><p>В большой гостиной, устланной ковром и заставленной зеленой мебелью и фикусами, было уже человек десять. За роялем сидел прапорщик и наигрывал вальс. Алеша смутился, когда заметил подозревающе-любопытные взгляды, направленные на его опустевшие плечи. Глянул на капитана, но капитан со своим обычным хмурым видом, неся усы далеко впереди себя, направился в самый безлюдный угол и, только усевшись на узком полудиванчике, кашлянул более или менее сердито. Алеша поместился рядом с ним. За круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, сидели главные гости: подполковник Еременко, капитан Воронцов и штабс-капитан Волошенко. Из них только один подполковник нагулял в жизни дородные плечи, жирную шею и румяные щеки. Воронцов и Волошенко были худощавы, бледны и узкогруды. У Волошенко погоны далеко нависали над краями плеч, — видно, еще прошлой зимой были придавлены пальто. Этих Алеша хоть немного знал, встречая их то в госпитале, то у воинского начальника, остальные все были незнакомы, и у них вид был какой-то потрепанный. В сравнении с ними подполковник Троицкий производил впечатление блестящей, напряженной и уверенной силы.</p><p></p><p>Пружинным, вздрагивающим, коротким шагом, явно щеголяя новыми лаковыми сапогами, он направился к своему месту за круглым столом. На его новые погоны, на орден, на блестящие пуговицы, на строгие усики и жесткие складки щек падал и потухающий свет дня, и свет высокой лампы, горевшей на столе. Поэтому подполковник весь сиял то теплыми, золотыми, то лунными блестками и мог действительно вызывать к себе некоторое военное почтение.</p><p></p><p>Он стал за столом и оглядел комнату. Высокие белые двери вели, вероятно, в столовую. Они были прикрыты, но между их половинками стояла черная полоска и в ней поблескивали любопытные глаза Маруси.</p><p></p><p>Троицкий с некоторым трудом заложил большой палец за борт тужурки, на его руке сверкнул какой-то перстень. Алеша улыбнулся перстню и вспомнил мнение Нины о том, что Троицкий — человек не военный.</p><p></p><p>— Господа офицеры! — начал Троицкий очень тихо, с тем четким волевым напряжением, которое доносит самое тихое слово в самые далекие углы. — Господа офицеры! Я не буду произносить никаких речей, тем более что ничто сейчас так не оскорбляет нашу жизнь, как речи. Мы с вами люди долга и люди военные. Все ясно и, прямо скажем, все трагично. Армии нет, правительства нет, России нет. Последняя попытка генерала Корнилова восстановить порядок потерпела неудачу. Сейчас нет ни одной части, на которую можно было бы положиться. В Петрограде в самые ближайшие дни должен наступить хаос. Из Петрограда спасения ждать нельзя. Там все отравлено большевиками. Спасение должно прийти из глубины страны. Единственно здоровая сила, единственные люди, которые еще не потеряли чести, которые могут еще попытаться спасти родину, — это офицеры. Если офицеры организуются, с ними бороться будет некому. На нашу сторону перейдут и другие люди, для которых дорога Россия. Спасение России должно прийти не из Петрограда, а из тех мест, которые наименее отравлены большевистской заразой. К таким местам относится и наш город. Совет в нашем городе до сих пор не играл большой роли, но должен вам сказать, у нас здесь, на Костроме, влияние большевиков очень чувствуется, если не сказать больше. Я имею поручение приступить у нас к организации ударного полка добровольцев, главным ядром которого должны быть офицеры. Я пригласил тех, кого знаю лично. Надеюсь, что вместе с вами мы установим дальнейший список лиц, которые могли бы принести пользу начинающемуся великому делу. Прошу вас, господа, высказываться.</p><p></p><p>Троицкий все это проговорил в том же тоне сдержанной, взволнованной, но искренней силы, он ни разу не повысил голоса, а слова наиболее патетические: Россия, долг, честь, родина — произносил даже немного приглушенно, почти шепотом, от чего они звучали особенно убедительно.</p><p></p><p>Капитан тихо спросил у Алеши:</p><p></p><p>— Он что, семинарист?</p><p></p><p>— Юрист.</p><p></p><p>— Ага!</p><p></p><p>Троицкий опустился на кресло, чуть-чуть расслабленно, вполне допустимо для мужчины, опустив тяжелые веки и… взял себя в руки: оглядел всех холодно и даже немного высокомерно?</p><p></p><p>— Кому угодно слово, господа? Вы разрешите мне председательствовать, хотя я и просил господина подполковника…</p><p></p><p>Еременко скорчил гримасу отвращения и поднял вверх ладони.</p><p></p><p>Неожиданно даже для Алеши раздался угрюмый и глухой голос капитана:</p><p></p><p>— Разрешите, господин полковник… несколько э… внести, так сказать, ясность… — капитан кивнул вперед и вниз носом и усами.</p><p></p><p>— Прошу вас, господин… кажется, капитан. Вы сегодня в цивильном виде… Да, капитан Бойко.</p><p></p><p>— Держась рукой за Алешину палку, капитан сказал:</p><p></p><p>— Вот именно… ясность. Офицеры — это командиры. Непонятно немного, кем мы будем командовать? Солдаты… как же? Без солдат, что ли? А потом еще вопрос: я вот не политик, но все-таки мне интересно знать, как бы это выразиться… кого мы будем защищать?</p><p></p><p>— Россию, — крикнул резко подполковник Еременко.</p><p></p><p>Капитан задумался, склонившись над палкой:</p><p></p><p>— Угу… Россию. Так. А… э… так сказать, от кого?</p><p></p><p>— От России, — сказал Алеша громко.</p><p></p><p>— Кто-то из молодых громко рассмеялся. Улыбнулся и штабс-капитан Волошенко за главным столом.</p><p></p><p>— Вы изволите острить, господин поручик. Я боюсь, что при помощи остроумия вам не удастся прикрыть недостаток чести!</p><p></p><p>Троицкий крикнул это вызывающим, скрипучим голосом, задрав голову и постукивая кулаком по мягкой скатерти стола. Головы всех повернулись к Алеше, но во взглядах было больше любопытства, чем негодования. Черная щель двери в столовую неслышно расширилась, черные глаза Маруси глядели оттуда испуганно.</p><p></p><p>Голова Алеши вдруг заходила, он ухватился за плечо капитана, вскочил и неожиданно для себя раскатился дробной россыпью звуков:</p><p></p><p>— Господидидин пол… полковник! Честьтьть…</p><p></p><p>Но его речь была прервана общим смехом. Налитыми кровью глазами, побледнев, Алеша оглядел собрание и шагнул вперед, выхвати палку из рук капитана. Смех мгновенно замолк, дверь столовой широко распахнулась, испуганное лицо Маруси выглянуло оттуда. Троицкий вытаращил глаза и закричал на Марусю:</p><p></p><p>— Вон отсюда!</p><p></p><p>Дверь захлопнулась, в комнате стало тихо. Алеша с палкой подошел к круглому столу. Троицкий откинулся на спинку кресла, может быть, потому, что Алеша не столько опирался на палку, сколько сжимал ее в руке. Алеша остановился против подполковника, но говорить не решался, чувствуя, вместе с гневом, что не может остановить заикание, голова его ходила все мельче и все быстрее. Еременко протянул к нему руку:</p><p></p><p>— Успокойтесь, поручик!</p><p></p><p>Алеша стукнул палкой об пол. В этом движении, в выражении лица, в позе, в его высокой прямо фигуре было что-то, очень напоминающее отца.</p><p></p><p>— Конченннононо! Конченнноно!</p><p></p><p>Он покраснел, не в силах будучи остановить заикание, но немедленно гневно оглянулся на собрание. Офицеры уже не смеялись. Они смотрели на Алешу ошеломленными глазами и, очевидно, ожидали скандала. Алеша отвернулся от них, презрительно дернув плечом, и закричал на Троицкого с еще большим гневом:</p><p></p><p>— Россия! Родинана! Довольно! Ваша честь… господа офицеры, проданана! Троицкий вскочил за столом:</p><p></p><p>— Позор, поручик Теплов!</p><p></p><p>Другие тоже что-то закричали, задвигали стульями. Из общего шума выхватился взволнованный тенор:</p><p></p><p>— Кому продана? Как вы смеете!</p><p></p><p>Алеша быстрым движением оглянулся на голос и встретил лицо прапорщика, сидящего за роялем:</p><p></p><p>— Корнилову! Керенскому! Всякой сволочи! Попам, помещикам!</p><p></p><p>— Ложь! — заорал прапорщик.</p><p></p><p>Алеша размахнулся палкой и с треском опустил ее на спинку стула, стоящего порожняком у рояля. Стул пошатнулся и медленно упал. Это событие несколько притушило шум. Алеша крепко сжал холодные губы и, склонив набок дрожащую голову, негромко, как будто спокойно, сказал прапорщику:</p><p></p><p>— Какая ложжжь! Идем со мной… служить… народу… русскому народу! Не пойдете? Не пойдете? Вот видите? Идем, капитан!</p><p></p><p>— Вон отсюда! — закричал подполковник с тем самым выражением, с каким он только что кричал это и Марусе.</p><p></p><p>Алеша резко обернулся к Троицкому. Где-то в кухне затрещал звонок, Маруся шмыгнула мимо Алеши в переднюю.</p><p></p><p>Он в суматохе чувств заметил все-таки ее развевающуюся косу и с неожиданной улыбкой сказал Троицкому:</p><p></p><p>— Я вас понимаю! Вы — попович! А вот этотот… чудадак будет… какакая там честь! Будет… продажная сабля!</p><p></p><p>Опять зашумели, но Алеша шагнул к выходу. Навстречу ему из передней вышли Пономарев и Карабакчи. Пономарев — тучный, рыжебородый, Карабакчи — мелкий, черный, носатый.</p><p></p><p>Пономарев с удивлением остановился, поднял от галстука рыжий веер бороды и сказал приятным, бархатным голосом:</p><p></p><p>— Простите, господа, задержались.</p><p></p><p>Троицкий приветливо поклонился. Алеша ловко повернулся на каблуке здоровой ноги, с галантным сарказмом торжественно протянул руку по направлению к гостям:</p><p></p><p>— Пожалуйста! Покупателили!</p><p></p><p>Пономарев отшатнулся к роялю, выпучив глаза. Алеша быстро прошел мимо него в переднюю, за Алешей, по-прежнему неся впереди безмятежную угрюмость усов, проследовал капитан. Позади раскатился неудержимый, звонкий хохот Бориса Остробородько. Уже в коридоре, рядом с испуганной Марусей, Борис догнал их и закричал на весь дом:</p><p></p><p>— Здорово! Честное слово, здорово! Может, ты и не прав… а только… все равно… не хочу.</p><p></p><p></p><p>35</p><p></p><p>— К черту-ту! — сказал Алеша, выйдя на крыльцо поповского дома. — К черту! Ударный полк! Сволочи!</p><p></p><p>— Да не обращай внимания! Охота тебе! — сказал Борис. — А здорово ты это… Люблю такие вещи, понимаешь.</p><p></p><p>Капитан молча стоял на краю крыльца и неподвижно рассматривал даль бедной песчаной улицы. Потом он спросил:</p><p></p><p>— А кто… вот эти… черный и тот, с бородой?</p><p></p><p>— А заводчики здешние! — ответил Борис. — Пономарев и Карабакчи. Папиросы Карабакчи курите?</p><p></p><p>— Папиросы? Угу… — он поднял на Бориса ленивые свои глаза. — А им… им какое дело… вот до офицеров? Папиросы, ну, и пусть папиросы…</p><p></p><p>Алеша положил руку на плечо капитана:</p><p></p><p>— Вы святой человек, капитан. Идите домой, а я к Павлу…</p><p></p><p>Капитан послушно двинулся по улице. Алеша быстро, припадая на один бок, зашагал в другую сторону. Борис еще подумал на крыльце и бросился за ним:</p><p></p><p>— Алеша! Алеша!</p><p></p><p>Он догнал его и пошел рядом. Алеша оглядывался, переполненный одной какойто мыслью, — ему некогда было слушать Бориса.</p><p></p><p>— Я тебе забыл сказать. Нина обижается, почему так долго не приходишь. Ты знаешь, она получила место заведующей клубом.</p><p></p><p>— Нина? Нина! Мне очень нужно ее видеть. Я сегодня приду.</p><p></p><p>— Приходи, друг, — весело сказал Борис. — А я пойду посмотрю, что там еще делается у Троицкого.</p><p></p><p>Он сделал ручкой и побежал назад. Алеша захромал быстрее. Он широко шагал палкой и каждый шаг больной ноги встречал озлобленной миной и говорил про себя:</p><p></p><p>— К черту!</p><p></p><p>Его встревожило возвращавшееся заикание, доказывающее, что он еще не вполне здоров, но тревожило в особенном смысле: не столько как опасение за здоровье, сколько как ненужная, досадная помеха чему-то очень важному.</p><p></p><p>Павла он встретил у калитки вместе с Таней. Она приветливо прищурилась на Алешу, но он, бросив на нее привычный ласковый взгляд, напал на Павла:</p><p></p><p>— Слушай, Павло! Какого черта волынка!</p><p></p><p>— Ну, как там офицеры?</p><p></p><p>— Оружжжие! Давай оружжжие! Понимаешь ты?</p><p></p><p>— Кому оружие? Чего ты?</p><p></p><p>— Есть оружжие?</p><p></p><p>— Алешка, постой! Вот горячка! Ты что, уже выздоровел? А чего ты заикаешься?</p><p></p><p>— Бедный Алеша! — Таня подошла вплотную к нему и положила руку ему на плечо. Ее глаза выражали печальную ласку. Алеша улыбнулся.</p><p></p><p>— Не бедныный! Отставить бедный! Ты милая, Таня! Павлушка! Надо с оружием!</p><p></p><p>— Проклятый город, — сказал Павло со злостью и улыбнулся. — Проклятый, мелкий, сволочной город! Здесь нет оружия! Идем!</p><p></p><p>— Куда?</p><p></p><p>— Идем в комитет. Дело, понимаешь, спешное. Как раз ты и будешь начальником Красной гвардии. Хорошо?</p><p></p><p>— Павлушка! Это… здорово! А ваша милиция?</p><p></p><p>— Да, наша милиция. С нашей милицией одна беда. Несколько берданок, револьверы, всякая дрянь, бульдоги. Идем! Таня, так завтра увидимся. До свидания!</p><p></p><p>Таня кивнула Павлуше и сказала тихо:</p><p></p><p>— Алеша, на минутку.</p><p></p><p>Алеша с удивлением посмотрел на нее, потом на Павла. Павел подтвердил:</p><p></p><p>— Поговори, поговори. Я подожду.</p><p></p><p>— Таня, некогда, родная.</p><p></p><p>Таня вплотную подошла к нему и склонила в смущении голову почти на его грудь.</p><p></p><p>— Алеша, надо нам с тобой поговорить. Нехорошо так…</p><p></p><p>— Ты скоро уезжаешь?</p><p></p><p>— И уезжаю. И вообще надо. Как-то нехорошо получается. Почему это так?</p><p></p><p>— Да ведь ты Павла любишь! Таня, правда же?</p><p></p><p>Таня еще ниже опустила голову:</p><p></p><p>— Люблю.</p><p></p><p>— И всегда любила. Всегда. С первого дня.</p><p></p><p>— Ничего подобного, Алеша!</p><p></p><p>Алеша засмеялся и оглянулся на Павла. Павел открыто скалил зубы, как будто наверняка знал, о чем они говорили.</p><p></p><p>— Ну, хорошо, Алеша, — сказала Таня, сияя голубыми глазами, — а ты?</p><p></p><p>— Я? Я теперь солдат, то был офицер, а теперь солдат революции. Сейчас насчет оружия. Война будет, война!</p><p></p><p>— Алеша, милый, какой ты еще ребенок!</p><p></p><p>— Ребенок? Черта с два ребенок! До свидания. И ты, Таня, не то… не ври. Я с первого раза все видел, все видел.</p><p></p><p>Он дружески потрепал Таню по плечу. Павел громко рассмеялся.</p><p></p><p>— Идем, идем, — сказал Алеша.</p><p></p><p>Они быстро зашагали по улице.</p><p></p><p>— Мы давно хотели тебе поручить, да все думали, больной ты. У нас это дело плохо. Людей сколько хочешь, а оружия нет. Здесь же нет никакой части, сам знаешь. Сделали рабочую милицию, так тут — прямо препятствия, и все. Если и работать, и милиция, трудно — надо жалованье. Кинулись к Пономареву: какой черт, и говорить не хочет. Да теперь пойдет другое, вот идем.</p><p></p><p>Завод Пономарева занимал довольно обширную территорию, но на ней не стояло ни одного порядочного здания. Деревянные, холодные сараи, называемые цехами, окружены были невероятным хламом производственных отбросов и всякого мусора. Только в механическом цехе, где производились металлические детали, был коекакой порядок, но и здесь кирпичные полы давно износились, в стенах были щели, под крышами летали целые тучи воробьев. Бесчисленные трансмиссии и шкивы со свистом и скрипом вертелись, хлопали и шуршали заплатанными ремнями, вихляли и стонали от старости. Работала только половина цеха, обслуживающая заказы на оборону.</p><p></p><p>Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей, но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые, прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал. Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением ладони:</p><p></p><p>— А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки правительство, а у нас здесь, так прямо и будем говорить, никакой власти нет. Мы должны Ленину отсюда помогать. Да и почем вы знаете? Пока мы здесь все наладим, Ленин у себя наладит, вот ему и легче будет. А по-вашему — сиди, ручки сложи, ожидай. Ленин дал вам лозунг: вся власть Советам. И забирай. Если можешь, забирай, а Ленину донеси: так и так, у нас готово, на месте, так сказать. А тут и забирать нечего. Вот оружия только не хватает. Достанем. Подумать надо.</p><p></p><p>— Я привел вот начальника Красной гвардии, — сказал Павлуша.</p><p></p><p>Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой улыбкой:</p><p></p><p>— Так это ж… Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал такое добро дома!</p><p></p><p>Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и бороду рукой:</p><p></p><p>— Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня.</p><p></p><p></p><p>36</p><p></p><p>Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал:</p><p></p><p>— Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками.</p><p></p><p>— Батька!</p><p></p><p>— Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как следует, а не так, как привыкли… Это тебе не германский фронт какой-нибудь…</p><p></p><p>— Не германский фронт? Ого!</p><p></p><p>— Не понимаешь ты ничего. Германский фронт — это тебе раскусили и вот положили: тут русский, тут немец — деритесь, как хотите. Кто кого побьет, тот, значит, сверху. Так или не так?</p><p></p><p>— Отец! — Алеша захохотал на всю улицу.</p><p></p><p>— Ишь ты, вот и видно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да еще и «здравствуй» тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца побил или он тебя побил — разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая война будет через сколько там лет. А тут война на с.мерть затевается. Понял?</p><p></p><p>— А ты, отец, знаешь что, — ты молодец!</p><p></p><p>— Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял?</p><p></p><p>— Понял.</p><p></p><p>— Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело.</p><p></p><p>— Кому надоело?</p><p></p><p>— Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человеку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе?</p><p></p><p>— Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, — Алеша размахнулся рукой и полез с объятиями.</p><p></p><p>Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем:</p><p></p><p>— Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел!</p><p></p><p>Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил:</p><p></p><p>— Тебе, молокососу, такую честь — Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц — крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил.</p><p></p><p>Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа:</p><p></p><p>— Чего это они там шепчутся?</p><p></p><p>— Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее.</p><p></p><p>Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за которым ужинал Семен Максимович.</p><p></p><p>— Как там офицеры? — спросил Семен Максимович.</p><p></p><p>Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки рассказал о совещании у Троицкого.</p><p></p><p>— Какое ж ваше мнение?</p><p></p><p>— Алеша… это… молодец.</p><p></p><p>— Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка… там… Дело как будет?</p><p></p><p>— Дело? Дело, Семен Максимович… э… неважное дело.</p><p></p><p>— Неважное? Чего это… неважное? Народ, это важное дело?</p><p></p><p>Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул:</p><p></p><p>— Народ… да… народ, конечно. Но… понимаете… если б… э…</p><p></p><p>— Да чего там экать? Говорите.</p><p></p><p>— Артиллерия!</p><p></p><p>Капитан глянул хозяину прямо в глаза.</p><p></p><p>— Артиллерия?</p><p></p><p>— Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться.</p><p></p><p>Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату, даже звон по стеклам пошел.</p><p></p><p>— Знаете что, Михаил Антонович? — сказал старик, отдохнув. — Правильно сказано!</p><p></p><p></p><p>ЧАСТЬ 2</p><p></p><p></p><p>1</p><p></p><p>Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме, по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы, через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми, они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда пришло это объединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами, скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете, на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось зубоскальство и гремел гомерический хохот. И в то же время у всех людей сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину России и Кавказские горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов.</p><p></p><p></p><p>2</p><p></p><p>Кипели новые дни в России. Ключом забила в них освободившаяся великая страсть.</p><p></p><p>Веками эта страсть то засыпала, то просыпалась, то бросалась в безнадежный, отчаянный бой, то тихо бурлила в подземном скрытом течении, то претворялась в могучие разрушительные пожары, то подымала на плечи страшные исторические тяжести и с исполинским терпением несла их через века и дерби времен. Так пронесла Россия и татарское мрачное иго, и скопидомную вековую темень московских великих государей, и похабную помещичью власть, и великодержавный разврат Екатерины, и туповато-угрюмую чреду последних императоров.</p><p></p><p>С той же великой страстью, с тем же жестоким и горячим упорством подымался великий народ против наглых и удачливых царственных бандитов и завоевателей, и они убегали от него, спрятав в воротник шинели опозоренное лицо и трусливо прижимаясь к борту носилок или к подушкам экипажа. За ними по пыльным или снежным дорогам волочились жалкие остатки блестящих корпусов и дивизий, и в последней агонии выскаливали зубы сытые лошади их ловкой кавалерии.</p><p></p><p>И во всех этих делах, во все исторические светлые и кромешные дни, в часы терпения и в часы гнева страсть нашего народа имела одно содержание. Это было великое стремление к справедливости, к лучшей жизни, к новому счастью людей. Только в этой вере могли родиться неповторимые люди и события России: и неукротимый дух Петра Первого, и юношеский подвиг декабристов, и живая сила толстовских героев, и мудрость босяков, Максима Горького, и светлый разум Пушкина. Но как часто в истории эта страсть и вера била мощной, но безнадежной волной, без оглядки и без расчета, но зато и без победы!</p><p></p><p>И сейчас она забурлила освобожденная и радостная, как и раньше и, как раньше, разрушительная. Но сейчас впервые в истории над нею поднялся новый человеческий разум, новый закон, закон той самой новой счастливой жизни, о которой веками мечтали люди.</p><p></p><p></p><p>3</p><p></p><p>Некоторым показалось, что в нашем городе было как будто иначе. Газеты приходили тревожные и взволнованные, они на каждой странице отражали мучительную бредовую лихорадку в стране, в их строчках дышали и гнев, и призыв, и беспокойство, и злоба, и трусость, и растерянность. Горожане читали газеты, и многим горожанам казалось, что революция проходит мимо города. Проносились мимо шумные маршевые батальоны, пассажирские поезда трещали от безбилетников, то в той, то в другой стороне неба дрожали зарева пожаров. И многие были уверены, что это не революция, а простой беспорядок, беспорядка же в городе было и так не мало.</p><p></p><p>По вечерам прибавилось людей на улицах, никогда еще по тротуарам не переливалась такая тесная толпа. Веселые молодые люди, румяные, смеющиеся девушки, все куда-то проходили и возвращались обратно, встречались взглядами, улыбались и шутили, собирались рядами, венками, гирляндами. О чем они говорили, над чем шутили, чему смеялись? Ведь на тех же улицах по трещинам молодой радостной толпы пробирались пьяные, размахивали руками, кому-то грозили, на кого-то обижались. И по тем же улицам, и на тех же тротуарах по утрам волновались худые, бледные женщины у дверей хлебных лавок и проклинали жизнь. И рядом стонали нищие, и ползали калеки, и бродили пыльные, скучные извозчики в поисках пассажиров. И все в городе как будто припорошилось пылью: и вывески, и витрины, и прилавки, и остатки товаров. Вокруг вокзалов и на других площадях ветер с утра до ночи гонял бесчисленные бумажки, а в парке кричали грачи оглушительными голосами.</p><p></p><p>На Костроме на глазах у всех умирали заводы. Несмотря на то, что весь тыл города занят был пристанями, на заводы перестал поступать лес, и кругом говорили, что леса нет. Перестали поступать уголь и нефть, и на заводских дворах люди скучно перетаскивали с места на место всякое старье и матерились. В дни получек подолгу стояли у дверей контор, оглядывались, хмурились, ругались. Ктонибудь говорил:</p><p></p><p>— Ну, пускай хороших денег нет. Понимаем — провоевались. А керенки? Чи тебе трудно? Отмерь мне пол-аршина керенок!</p><p></p><p>Заросший грустный бухгалтер растерянно разводил руками, улыбался.</p><p></p><p>Но кто-нибудь другой подымет к нему лицо и кричит:</p><p></p><p>— И мне пол-аршина! Только в полосочку — штаны, видишь, никуда!</p><p></p><p>И только что проклинавшая толпа хохочет, подымаясь на цыпочки, и прибавляет новые, такие же нехитрые остроты.</p><p></p><p></p><p>4</p><p></p><p>Жена Пономарева, Анна Николаевна, дама сухая и нервная, говорила гостье, Зинаиде Владимировне Волошенко, жене штабс-капитана:</p><p></p><p>— Прокофий хотел закрыть завод — боится. Просто махнул рукой. Потерпим — наладится же когда-нибудь. Большевики! Откуда они взялись?</p><p></p><p>— Это все мужчины, — вытягивая губы, сильным шепотом произнесла Зинаида Владимировна, — такой беспокойный народ!</p><p></p><p>— Зинаида Владимировна, побойтесь бога! При чем здесь мужчины? Это простонародье, большевики!</p><p></p><p>Что-то слабо стукнуло в передней, и Анна Николаевна в страхе оглянулась на дверь. В дверях стоял Алеша и улыбался. У Анны Николаевны задрожала рука на ручке кресла, тонкие губы сделались вялыми и раскрылись:</p><p></p><p>— Что такое? Зачем?</p><p></p><p>— Извините, — сказал Алеша и поклонился. — Нам нужно поговорить с гражданином Пономаревым.</p><p></p><p>— Господи, как вы вошли? — в волнении Анна Николаевна вскочила с кресла, и тогда за плечами Алеши она увидела широкую, довольную физиономию Степана Колдунова. Она вскрикнула тревожно, как кричат только в минуту близкой страшной опасности:</p><p></p><p>— Как вы вошли?</p><p></p><p>Она стремительно бросилась в переднюю, Алеша, улыбаясь, уступил ей дорогу. Степан оглянулся смущенно:</p><p></p><p>— Да… вошли… что ж… Как обыкновенно полагается, через дверь вошли…</p><p></p><p>Анна Николаевна подбежала к дверям, открыла их, закрыла, в смятении оглянулась. Ее тонкая фигура, болтающееся на ней легкое серое платье, ее взволнованные складки у переносья, очевидно, произвели на Степана несерьезное впечатление. Он развел дурашливо руками:</p><p></p><p>— Сторожевое охранение, видишь, сбежало. Или, может, застава.</p><p></p><p>— Что вам угодно?</p><p></p><p>— Нам нужно видеть Пономарева.</p><p></p><p>— Может быть, господина Пономарева или хотя бы гражданина?</p><p></p><p>— Давай господина, нам все равно, мы и с господином можем, — Степан произнес это убедительным приятным говорком, так что и в самом деле слушатель мог убедиться, что Степан умеет говорить с каким угодно Пономаревым. Анна Николаевна так и не разобрала, понимать ли слова Степана как извинение или как насмешку. Она тихо сказала: «Подождите» — и скрылась за высокой белой дверью. Алеша сказал Степану:</p><p></p><p>— С господином Пономаревым я буду говорить, а ты помолчи.</p><p></p><p>— Думаешь, напутаю?</p><p></p><p>— Не напутаешь, а ты… с господами не умеешь разговаривать.</p><p></p><p>— Я не умею? Да это ж моя главная специальность! Всю жизнь только и делал, что с ними разговаривал. Да, слушай, Алешенька, дозволь мне, а то говоришь — не умею. Дозволь, вот сейчас покажу… как это замечательно умею. Я это сейчас по старой моде говорю. Ты стань сюда, вот сюда, представление покажу по старой ихней моде…</p><p></p><p>Он напряженно шептал, задвинул Алешу в темный угол, к зеркалу. У Алеши заблестели глаза:</p><p></p><p>— Вот… черт… ну хорошо, покажи.</p><p></p><p>Степан для чего-то взъерошил бороду и вдруг весь обмяк посреди передней, ноги расставил как-то по особенному и живот распустил по поясу. Брови его поднялись и округлились, маленькие глазки остановились в туповатом, сладком покое.</p><p></p><p>Пономарев вошел суровый, с перепутанной бородой, готовый встретить любую неприятность, но и вооруженный неприветливой, терпеливой хмуростью, чтобы эту неприятность отразить. Неподвижная фигура просительного мужика поразила его. По привычке он даже приосанился было, но, вероятно, вспомнил, что теперь на свете все странно, все неожиданно и неверно. Нахмурил брови, спросил:</p><p></p><p>— Кто тут? По какому делу?</p><p></p><p>Степан быстрым движением ухватил с затылка свой выцветший пятнистый картуз и опустил его вниз великолепным, веками воспитанным движением: не впереди себя, не щеголяя веселым приветом, а как-то стороной, за ухом, выворачивая руку в неудобном сложном повороте. Потом быстро мотнул головой, и его отросшие лохмы взметнулись жалким, покорным веником:</p><p></p><p>— К вам, господин, покорная просьбишка.</p><p></p><p>Алеша даже голоса Степана не узнал, — сколько в нем было неги, глухих обертонов, срывающегося, нервного хрипа. Пономарев нечаянно расправил плечи, выпятил живот:</p><p></p><p>— Ну?</p><p></p><p>В дверях стояла Анна Николаевна и соображала с трудом о подлинности просительного мужика. Степан переступил на месте от волнения, задергал в руках картуз, чуть-чуть склонил набок сдержанно умильную физиономию.</p><p></p><p>— Не обижайтесь, что побеспокоили, как может, отдыхали пообедавши, а только без вашей помощи хоть пропадай. Только от вас все зависит, и больше никто этому делу пособить не в силах.</p><p></p><p>Пономарев не мог отвести глаз от убедительного лица Степана, на котором и глаза, и нос, и губы, и даже подвижные складки на лбу — все подтверждало просьбу, все изображало сложный, невероятно путанный пейзаж. В нем были и надежда, и деловое увлечение, и почтение, и страх. Пономарев поневоле залюбовался этим приятным пейзажем, роскошной прелести которого он раньше так непростительно не замечал.</p><p></p><p>— Ну, говори, говори, чем могу тебе помочь. Тебе что, денег, что ли?</p><p></p><p>Степан воодушевленно размахнулся картузом:</p><p></p><p>— Какое денег, дорогой? Не денег. Зачем мне деньги, коли я человек бедный? Общественное дело, гражданское. И вас, конечно, касается, как вы теперь свободный гражданин, и заводик у вас тоже бывает в опасности от всякого народа…</p><p></p><p>— Ну-ну?</p><p></p><p>— Кого ни спроси — все говорят: только один господин Пономарев в состоянии, больше никто.</p><p></p><p>Степан даже головой затрусил от убежденности. Пономарев застенчиво улыбнулся, глядя на свои ботинки.</p><p></p><p>— У вас, говорят, в большом количестве имеется, и вы бедному народу…</p><p></p><p>— Да чего? Чего тебе нужно?</p><p></p><p>— А… это… А винтовки!</p><p></p><p>Пономарев резко повернулся на месте, так резко, что проскочил взглядом почтительную фигуру Степана и увидел Алешу у зеркала. Его лицо налилось краской, он глянул на Степана с настороженным удивлением, но Степан смотрел ему в глаза и просительно скалил зубы.</p><p></p><p>— Вы вместе?</p><p></p><p>— А как же! — обрадовался Степан. — Бедному человеку, если в одиночку ходить, какая польза. Надо вместе: один выпросит, другой вымолит, третий так возьмет, хэ-хэ… Так и ходим кучей. А у вас, говорят, тут же в доме вашем лежат эти самые винтовки. Вам они все равно ни к чему, потому что у вас две руки, и все. А у бедного народа столько рук, и в каждую по винтовке нужно.</p><p></p><p>Степан так хорошо играл роль просителя, что Пономарев даже и теперь не разобрал. Он взялся за ручку двери и сказал негромко, с деланным разочарованием:</p><p></p><p>— Чудаки, кто вам сказал, что у меня есть винтовки?</p><p></p><p>Степан быстро зашел с фланга и заспешил взволнованно:</p><p></p><p>— Да вы, может забыли, господин хороший, за делами всякими да хлопотами. Так вы не беспокойтесь, не утруждайте себя, мы и сами посмотрим, вам никаких хлопот чтобы не было.</p><p></p><p>— У меня нет винтовок, слышите? — закричал Пономарев, начиная понимать, что дело серьезное.</p><p></p><p>Он гневно глянул на Алешу:</p><p></p><p>— Господин Теплов? Я понимаю, что вам нужно!</p><p></p><p>Алеша шагнул вперед, приложил руку к козырьку.</p><p></p><p>— Так точно, Теплов. Вы удовлетворите просьбу этого… бедного человека?</p><p></p><p>Но он не выдержал и залился улыбкой, уставившись в рыжую бороду Пономарева, поэтому говорить уже не мог, а только выразительно показал на Степана. Степан добродушно разгладил усы и приготовился выслушать решение господина.</p><p></p><p>— Оружие? — резко спросил Пономарев.</p><p></p><p>— Да бросьте, — засмеялся Алеша и заходил по комнате. Снисходительно глянул на растерянную фигуру хозяина. — Ну, что вы ломаетесь? У вас в подвале пятьдесят винтовок и патроны. Забыли, что ли? Прибыли к вам еще в мае, для чего уж — не знаю.</p><p></p><p>— Да для бедного ж народа, — сказал Степан, как будто уговаривая Алешу, — для бедного народа. — Он вдруг надел картуз и засмеялся: — Ах, и потеха ж, прости господи! Ну, довольно с тобой по старой моде разговаривать. Давай ключи да покажи это самое место.</p><p></p><p>Пономарев глянул на Алешу, глянул на Степана. Анна Николаевна притаилась в дверях и бледнела от злобы. Алеша выпрямился, сжал губы, чуточку сдвинул каблуки:</p><p></p><p>— Приступим, господин Пономарев?</p><p></p><p>Серые глаза Пономарева улыбнулись с презрением:</p><p></p><p>— Кому я должен сдать оружие? Кем вы уполномочены?</p><p></p><p>Алеша быстро поднял клапан грудного кармана и протянул хозяину бумажку:</p><p></p><p>— Совет? — произнес гнусаво Пономарев, держа бумажку на отлете и глядя в нее вполоборота. — Совет для меня не начальство. Надо разрешение военных властей. Оружие на учете, — что вы, не понимаете? И еще написано: «Предлагает». Как это «предлагает»?</p><p></p><p>Степан ответил:</p><p></p><p>— Предлагает — это значит: отдай по совести, пока тебя за воротник не взяли; а возьмем за воротник, тебе некогда будет думать, где твое начальство.</p><p></p><p>Пономарев отодвинулся от Степана поближе к дверям, чуть-чуть побледнел, хотел расправить бороду, но забыл, опустил руку, склонил голову:</p><p></p><p>— Что ж… Хорошо… Подчиняюсь насилию.</p><p></p><p>— Правильно делаешь, голубок, — закричал Степан. — Умный человек, и характер у тебя спокойный. Если люди насильничают, что ты с ними сделаешь, известно — простой народ. Вот и я…</p><p></p><p>Но хозяин не дослушал его. Он еще раз с укором посмотрел на Алешу.</p><p></p><p>— Пойдемте.</p><p></p><p>Алеша вежливо пропустил мимо себя хозяйку. Она спешила к покинутой гостье.</p><p></p><p></p><p>5</p><p></p><p>Богатырчук не то приехал, не то с неба свалился. Вчера его еще не было, а сегодня он побывал на заводе, в совете, у Павла, у Алеши, у Тани, даже у подполковника Троицкого. Алеша целовал его, оглядывал со всех сторон, радовался и обижался. Еще не снявший вагонного «загара», Сергей казался сегодня особенно массивным и неповоротливым, стулья под ним жалобно скрипели, может быть, оттого, что Сергей не очень считался с собственной неповоротливостью, а вес шумел, шутил, вертелся во все стороны.</p><p></p><p>— Алешка, ты же веселый человек, как тебе не стыдно хромать. Едем на фронт. Едем!</p><p></p><p>— Это на какой? На юго-западный?</p><p></p><p>— Брось. Кто теперь считает по солнцу? Теперь считать нужно по-другому. У вас тут какая-то тишина, а в других местах кипит, ой, кипит!</p><p></p><p>— Да что ты сейчас делаешь? Кто ты такой?</p><p></p><p>— Я? Да я теперь большевик — и все. А так считаюсь: уполномоченный комитета фронта по вопросам о дезертирах.</p><p></p><p>Степан, раскрывший было рот и глаза на гостя, услышав последние слова, незаметно увял и отступил в беспорядке на кухню. Там он тихо сказал Василисе Петровне:</p><p></p><p>— Мамаша, когда нашему брату, рабочему человеку, покой будет?</p><p></p><p>— А что случилось?</p><p></p><p>— Приехал вот! Уполномоченный, говорит! Алешка его целует-милует, да смотри, на радостях и выдаст меня со всей моей военной амуницией.</p><p></p><p>Алеша, увидев отступление Степана, кивнул ему вслед:</p><p></p><p>— Испугался тебя.</p><p></p><p>— Да ну его, — Богатырчук махнул рукой. — Разве их теперь переловишь? Как тут у вас? Тихо?</p><p></p><p>— Да ничего. Красная гвардия у нас.</p><p></p><p>— Много?</p><p></p><p>— Полсотни. Народ боевой, да это на заводах. А в Совете скучно.</p><p></p><p>— Эсеры?</p><p></p><p>— А черт их разберет? Жулики больше сейчас в эсеры записались, кричат, да они и сами себя не слушают. Вот я тебе расскажу: офицеры здесь собрались, поговорили…</p><p></p><p>Алеша рассказал другу о совещании у Троицкого.</p><p></p><p>— А офицеры эти откуда?</p><p></p><p>— Раненые есть, отпускные. А почему Троицкий в городе, не знаю. Он у Корнилова был. Здесь скучно, Сергей. По улицам шляются, на митингах орут, а к чему — не разберу. Все на Петроград смотрят.</p><p></p><p>— Подожди.</p><p></p><p>— Вот я и не пойму: чего ждать? Что дальше-то будет?</p><p></p><p>— Погоди. Красная гвардия есть. Прибавляй. Пригодится.</p><p></p><p>В дверной щели ясно был виден красный нос Степана, но Сергей делал вид, что не видит его.</p><p></p><p>— На Петроград все смотрят, — сказал Сергей с гордостью, — а только ты не думай, что Петроград все за вас сделает.</p><p></p><p>Алеша захромал по комнате, занес руку на затылок:</p><p></p><p>— Понимаешь, Серега, никто и не думает, чтобы за нас делали, а все-таки трудно так… Ты прямо скажи, буржуев бить будем? Или как?</p><p></p><p>Сергей с любопытством, следил за Алешей, иронически поглаживая круглую стриженую голову:</p><p></p><p>— Если не покорятся, будем бить.</p><p></p><p>— Как это?</p><p></p><p>— Да твои офицеры затевают какой-то ударный полк? Затевают? А если в самом деле выкинут штуку?</p><p></p><p>Степан просунул голову в щель двери и сказал негромко:</p><p></p><p>— А для чего ждать, пока они соберутся?</p><p></p><p>— Слышишь? — улыбнулся Алеша.</p><p></p><p>Богатырчук быстро повернулся к дверям.</p><p></p><p>— А что делать, по-твоему?</p><p></p><p>— Как — что делать? — Степан вылез в комнату и сразу начал загибать пальцы: — Во-первых, оружие отобрать, как у нас говорят: Акулине — голос, Катерине — волос, а Фроська и так хороша, ни голоса, ни волоса — ни шиша. Да и не только их, — Степан смутился и захохотал, шагая по комнате и все держа счет на пальцах. — Да разные господа и помещики! В один день и благословить: иди к такой богородице в царство небесное и живи спокойно, а нам не морочь головы — теперь наша очередь. А то они, гады, все равно верх возьмут…</p><p></p><p>— Это ты заврался, — сказал Сергей строго. — Богатство — это другое дело. Богатство отберем по закону.</p><p></p><p>— А кто закон даст?</p><p></p><p>— А мы сами.</p><p></p><p>— Да когда ж ты его придумаешь, закон?</p><p></p><p>— Подожди.</p><p></p><p>— Да ну вас, — рассердился Степан. — Ждали, ждали, да и жданки поели. Это уж так хохлы говорят, а они разумный народ. Ленина куда спрятали, говори!</p><p></p><p>— Ленин свое дело сделает, не бойся.</p><p></p><p>— Куда вы его спрятали?</p><p></p><p>— Кто это… вы?</p><p></p><p>— Да… разны… там… Господа вообще.</p><p></p><p>— Не господа, а мы спрятали. Надо прятать, когда за ним с ножами ходят. А он и так дело свое делает.</p><p></p><p>Разбери вас. Да для чего ж остерегаться? Скажи народу, он тебе сейчас… под самый корень.</p><p></p><p>— Да ты чудак, сообрази. Тебе вот пришло в голову, пойдешь сейчас буржуев громить, а другому еще что придет. Организация есть. Партия. Партия большевиков, слышал?</p><p></p><p>— Вот смотри ты — слышал. Да у нас тут на Костроме все большевики.</p><p></p><p>— Это не большевики. Большевики дисциплину знают.</p><p></p><p>— Как ты сказал?</p><p></p><p>— Дисциплину, говорю.</p><p></p><p>— О!</p><p></p><p>— А что?</p><p></p><p>— Ого! Ну… будет у вас чести, как с лысого шерсти! Это… Да ну вас!</p><p></p><p>Степан засунул руки в карманы и побрел на кухню.</p><p></p><p>Богатырчук проводил его прищуренным взглядом.</p><p></p><p>— Батрак?</p><p></p><p>— Батрак, — ответил Алеша. — Да он замечательный человек.</p><p></p><p>— Чего лучше. Такого свободно можно считать за один станковый пулемет.</p><p></p><p>— И без водяного охлаждения.</p><p></p><p>— Это твой денщик?</p><p></p><p>— Это мой друг, — ответил Алеша.</p><p></p><p></p><p>6</p><p></p><p>Степан сидел на крыльце и курил махорку. Алеша вышел, присел на ступеньке.</p><p></p><p>— Правильно это говорил или неправильно?</p><p></p><p>— Правильно.</p><p></p><p>— А почему правильно? Петрограда ждать, что ли? Со своими буржуями сами справимся.</p><p></p><p>— Буржуи у нас в одиночку. Организации у них нет, войска нет, юнкеров нет.</p><p></p><p>— Это выходит черт те что. Не по-моему выходит.</p><p></p><p>Степан сердито отвернулся к воротам.</p><p></p><p>— А чего тебе нужно?</p><p></p><p>Степан наморщил лоб:</p><p></p><p>— Чего мне нужно… Вот придет старик, ему пожалуюсь. Черт те что выходит… и может… того… юрунда может выйти.</p><p></p><p>— Юрунда, юрунда, — передразнил его Алеша. — С такими, как ты, и может выйти юрунда. Тебе это хочется, как при Степане Разине…</p><p></p><p>— Это про которого в песне поется: «Только ночь с ней провозжался, а наутро бабой стал»? Так он нет… он эту бабу отставил…</p><p></p><p>— Да не в бабе дело.</p><p></p><p>— Да и не в бабе, — обозлился Степан. — Кому баба может помешать, если понастоящему. Если баба хорошая, она ни за что в помехе не будет. Главное, корень вырвать. А твой этот Сергей заладил одно: организация, организация. Вот придет старик, вот ты увидишь…</p><p></p><p>— Ну, и увижу, — добродушно согласился Алеша.</p><p></p><p>7</p><p></p><p>До прихода Семена Максимовича Степан бродил по двору, заглядывал в кухню и принимался что-либо делать. И молчал. Только вечером, закладывая дрова в дверцы узенькой топки, не глядя ни на кого, спросил:</p><p></p><p>— Капитан артиллерии, ты слыхал что-нибудь про Степана Разина?</p><p></p><p>Капитан мирно сидел на низенькой скамеечке в убранной кухне, высоко взгромоздив худые блестящие колени. Папироса почти целиком скрывалась в его усах. Василиса Петровна, сурово сжав губы, тонкими кружочками нарезывала лук и укладывала его вокруг приготовленной к ужину селедки.</p><p></p><p>— Слыхал, — ответил капитан.</p><p></p><p>— Он, чего это, разбойник был, что ли?</p><p></p><p>— Атаман. Только не разбойник, нет.</p><p></p><p>— А как же? Революционер, выходит?</p><p></p><p>— Революционер? Да нет, какой там он революционер. Тогда революционеров еще не было. Атаман просто.</p><p></p><p>— Он за бедных воевал, — тихо, серьезно сказала Василиса Петровна. — За бедных воевал… и был очень хороший человек.</p><p></p><p>— Так что ж ты? — Степан сердито обернулся, сидя на корточках. — А еще образованный человек. Значит, революционер.</p><p></p><p>— Он хороший был человек, — продолжала Василиса Петровна, — только…</p><p></p><p>— С девчонкой? Знаю…</p><p></p><p>— Да нет, — сказала Василиса Петровна, — у него… не знаю… выпивал он сильно. Если бы не выпивал, он всех победил бы… этих… тогда назывались бояре…</p><p></p><p>— Да знаю, бояре — буржуи, теперь говорят. Выпивать — это другое дело; бывает, человек запоем или еще как…</p><p></p><p>Помолчали. Степан взял в руки новое полено, но задержался с работой:</p><p></p><p>— Алешка, наверное, знает. А ты, капитан…</p><p></p><p>— Да что тут знать. И я знаю. Могу тоже рассказать.</p><p></p><p>— Ну!</p><p></p><p>— Как хочешь, — капитан недовольно передернул плечами.</p><p></p><p>— Рассказывай, рассказывай, не обижайся.</p><p></p><p>Степан вытянул ноги на полу. Василиса Петровна смела со стола, неодобрительно глянула на капитана, крепче сжала губы.</p><p></p><p>— Я, может, что и забыл, но только забыть много не мог, потому что в свое время интерес имел и читал много по холостому положению. Стенька Разин…</p><p></p><p>— Это выходит, и я — Стенька…</p><p></p><p>— Да вроде тебя, только, надо полагать, поумнее и покрасивее тебя и морда не такая жирная.</p><p></p><p>— Я не жирный, а вода такая.</p><p></p><p>— Ну, а у Разина такой воды не было. Богатырь был, красивый. Казак донской.</p><p></p><p>— А почему в песне про Волгу поется?</p><p></p><p>— Родом с Дону, а гулял по Волге. Только это давно было. Лет… лет… двести, а может, и больше. Пошел с казаками гулять, купцов грабить. И своих, и чужих, персидских. Гуляли хорошо, кафтаны надели бархатные, паруса и онучи завели шелковые.</p><p></p><p>— Во! — Степан округлил глаза и посмотрел на Василису Петровну с гордостью. Василиса Петровна чуть-чуть нахмурила брови.</p><p></p><p>— Конечно… и водки попили довольно, — продолжал капитан.</p><p></p><p>— Добра не жди от водки… А потом?</p><p></p><p>— А потом… разгулялся и на бояр пошел. И крестьяне к нему пошли, кто победнее…</p><p></p><p>— А куда же им идти?</p><p></p><p>— Городов много, дворян, попов, воевод побил, потопил, повешал…</p><p></p><p>Степан подскочил с полу:</p><p></p><p>— Видишь, мамаша, водку пил, а дело понимал. А то много есть таких, разумных. Трезвый, трезвый, а как до дела — выходит — нестуляка.</p><p></p><p>— А ты дальше слушай, не забегай вперед, — строго остановила его Василиса Петровна.</p><p></p><p>— Да я и не забегаю, а к слову. Рассказывай дальше.</p><p></p><p>— Тут и конец. Военного образования у него не было. Организация хромала.</p><p></p><p>— Какие вы — вам сейчас же организацию!</p><p></p><p>— Разбрелись у него по всей земле воевод вешать, а под Самарой… царское войско его и разбило.</p><p></p><p>— Сам царь такой, что ли, был сильный?</p><p></p><p>— Нет… царь был тогда так себе… Алексей Михайлович, а у него боярин был, Барятинский.</p><p></p><p>— Генерал, что ли?</p><p></p><p>— Ну, пускай — генерал.</p><p></p><p>— Вроде Корнилова?</p><p></p><p>— Да нет… боярин, с бородой! Давно это было.</p><p></p><p>— Да один черт — с бородой или без бороды. И разбили, говоришь?</p><p></p><p>— Разбили. И пушки потерял.</p><p></p><p>— Эк… смотри ты, какая беда. Поймали?</p><p></p><p>— Поймать не поймали, а свои выдали.</p><p></p><p>— Батраки?</p><p></p><p>— Да не батраки… Казаки выдали. Были… которые, побогаче…</p><p></p><p>— Ах ты, сволочи, прости господи. Ну, скажи, Василиса Петровна, отчего это такое? Как побогаче человек, так и паскуда. Вот смотри на него, на капитана: пока бедный — на человека похож, а дай ты ему деньги — каюк!</p><p></p><p>Капитан выслушал это невозмутимо, но Василиса Петровна подозрительно повела глазом на Степана:</p><p></p><p>— А ты?</p><p></p><p>— Чего я?</p><p></p><p>— А тебе дать деньги?</p><p></p><p>— Я? Да что ты, Василиса Петровна! Да ну их совсем!</p><p></p><p>— Знаю вас, мужиков, — негромко, но серьезно произнесла Василиса Петровна. — Как завелась у него вторая пара сапог, уже от него добра не жди. Видела!</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 423368, member: 1"] Нина Петровна сидела у самовара, заботливо опускала и подымала глаза. — Довольно вам кричать. Чего вы напали на больного человека! Идите сюда, Алеша, бедненький. Я вам поближе к себе и приблизила к нему милое, мягкое и нежное свое лицо. Васюня и Петр Павлович о чем-то снова оглушительно заспорили. — Расскажите, что-нибудь, Алешенька, — сказала Нина. Алеша поднял на нее большие глаза: — Что же рассказать, Нина Петровна? — Расскажите что-нибудь счастливое. — Не знаю, Нина Петровна, с чего начать. — Тогда я вам расскажу. Только никому не говорите. Она наклонилась к нему, и по Алешиной щеке загуляли кончики ее нежных золотистых волос: — Алеша, только никому не рассказывайте. Я не люблю этого поповича. И не пойду за него замуж. Я хотела идти в сестры милосердия, а он написал: не нужно. Он — попович, понимаете, у него и душа поповская, расчетливая. — Где он сейчас? — Он получил все, что полагается. Где-то при интендантстве. Получил капитанский чин. Но он не военный. Он только делает вид, что военный. Он — попович. И его солдаты убьют, обязательно убьют. Он попович, а хочет быть барином. — Нина, почему вы мне об этом говорите? — Мне больше некому сказать. А кроме того, еще есть одна важная причина. Я даже хотела идти к вам в госпиталь, а потом стало стыдно. А теперь уже не стыдно. Нина Петровна все это говорила спокойно, ничего не изменилось в ее лице, даже улыбка осталась та же: нежная. — А вы написали ему, что не любите его? — Я еще не написала. Все папу как-то жалко. Это его мечта. Хотя теперь это уже не модно. — Что не модно? — А вот за поповича выходить. — Пожалуй, что и не модно. — А вы будете архитектором, Алеша? — Вероятно. — А за архитектора выходить модно? Алеша, улыбаясь, присмотрелся к ее лукавому взгляду: — В общем, это ничего. — Я пошутила, Алеша. — Я понимаю. — Вы скажите: что мне делать? Я страшно хочу что-нибудь хорошее делать. Разве в учительницы пойти? Как вы думаете? — Нет, в учительницы не нужно. — Почему? — У вас не выйдет. — Это верно, что не выйдет. Все равно замуж кто-нибудь возьмет. Вот еще горе. Отчего я такая женственная, скажите? — Разве это плохо? — Да. Мне не нравится. От поповича откажусь, кто-нибудь другой явится. Интересно все-таки, кто меня возьмет замуж. А теперь такое интересное время начинается. — Вы думаете, что интересное? — Голубчик мой, так видно же! Вы не думайте, что я такая пустая или такая, как Борис. Я хочу что-нибудь делать. Наверное, пойду в учительницы. Скажите, Алеша, почему это так глупо: как женщина, так и в учительницы. А если я не хочу никого учить? Алеша не ответил. Она еще немного подумала над своим тяжелым положением, потом встряхнула хорошенькой головкой и сказала капризно: — Васюня, что же это такое! Почему никто чаю не просит? 22 И сейчас возвращался Алеша таким же поздним вечером, и сейчас было так же тревожно вокруг, как и в тот вечер. Теперь на Алеше тоже были оба сапога, но ему еще не разрешали становиться на больную ногу. Впрочем, он привык к костылям, привык поджимать больную ногу, ему даже не хотелось расставаться с ними. Он решил дойти до главной улицы и там взять извозчика. Алеша не спеша переставлял костыли, чтобы не попасть в ямку на тротуаре. На темной улице, освещенной очень редкими фонарями, почти никого не было. Встречалась изредка парочка, привлеченная на улицу первыми днями весны, да изредка пробегал одинокий человек и испуганно бросался в сторону, обходя его костыли. Алеша вдруг почувствовал особый уют в своем неспешном одиноком движении. Было очень много вопросов, над которыми нужно было подумать. Раньше было все-таки ясно. Нужно было сидеть в окопах, писать рапорты, иногда сидеть под обстрелом и ждать смерти, иногда идти в атаку, нести вперед страх смерти и угрожать револьвером тем, у кого этот страх слишком вылезал наружу. Все это нужно было делать потому, что этого требовали долг и уважение к себе и глубокая уверенность, что за плечами лежит родина — Россия, что на огромных ее пространствах все уверены в его чести. Все было ясно, а что было неясно, то нужно было отложить на завтра, в том числе отложить и мысли о многих безобразиях на фронте, о лени, трусости, даже о разврате и пьянстве офицеров, о возмутительном чечевичном рационе, о бесталанном командовании, о проигранной войне. Часто все это было до боли отвратительно и мерзко, часто от этого притуплялся даже страх смерти, но все-таки было ясно: главное и первое — дисциплина и война, его человеческая честь, его достоинство и уважение к себе. И поэтому нельзя было не закричать в отчаянии, ни удрать с фронта, ни пойти в плен. И Алеша привык гордиться этой своей гордостью и привык взнуздывать себя, когда начинали гулять нервы. Так было раньше. А сегодня как-то не так. Сегодня все не так. В Петрограде еще кричат «до победного конца», но уже ясно, что победы не будет и что в победе нет радости. И вопрос о гордости требовал пересмотра. В светлом пятне, освещенном окном домика, выросла высокая фигура солдата. Солдат быстро посторонился и с почтением к раненому приложил руку к козырьку. Правая рука Алеши по привычке хотела подняться ответным движением, но остановилась на полдороге, и Алеша крикнул: — Сережа! Сергей! В замешательстве Алеша ступил на больную ногу и вскрикнул от боли. В этот момент Богатырчук крепко обнял его вместе с костылями и горячим поцелуем впился в его губы: — Алешка! Милый мой! Красавец мой! Сергей целовал его губы, щеки, лоб, он обращался с ним, как с девушкой. — Да ну тебя, сдурел, — засмеялся Алеша и нашел наконец свои подпорки. — Идем, — сказал Богатырчук. — Идем куда-нибудь! — Да куда? — Идем, вот тут сквер. — Да там народу много. — Стой, вот тут я проходил, скамеечка такая славная. Ох ты, калека моя родная! Скамеечка оказалась действительно славной. Была для нее сделана специальная ниша в заборе и распускались перед ней сирень и еще какие-то кусты. Здесь, у чужого двора и расположились друзья. — Алеша, я тебя целый день искал. Дома был, в госпитале был. Чего ты шляешься? Что это? Ты и ранен? Мне говорили — контужен. Это на владимирсковолынском направлении? Здорово тебя покалечили. — Здорово. Буду хромать. И с нервами плохо. Заикаюсь вот, и голова ходит, особенно, если разволнуюсь. И болит часто. И вообще это надолго; говорят, ни пить, ни курить, ни за барышнями не ухаживать, не расстраиваться. — Так ты и не расстраивайся. Алеша улыбнулся. — Не такие времена. — Эх, и времена, друг! До чего времена замечательные. Я хожу и смотрю, и слушаю, думаю, такая жалость: и это забуду, и это забуду. — Сергей, расскажи подробно: что случилось в военном училище? Почему тебя солдатом выпустили? — Шпионили, дряни. А я не очень умею язык за зубами держать. Понятное дело. Да я не жалею. Зато теперь хорошо. Я прямо уморился. И туда поспеть, и сюда поспеть! В Киев попал, как раз валил памятник Столыпину. А нам, понимаешь, написано: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия»! Но зато и потрясения, брат, будут, прямо голова кругом идет. Алеша слушал, склонив голову, и молчал. Сергей на месте сидеть не мог, то быстро поворачивался на скамье, то вставал, то пробовал ходить. — Мороки много будет. Офицерня, между прочим, гадко держится. Я понимаю, еще дворянчики или там кадровые, тем, конечно, иначе и не приходится, но какого черта прапорщики эти лезут. Такое же пушечное мясо как и мы. А туда же, воевать им хочется. — А как же, по-твоему? Просто удирать с фронта. — Удирать нельзя. Зачем удирать? Надо мир. Народ не хочет воевать. Баста, есть дела поважнее. — А если немцы все заберут? — Да брось, Алешка, чего там они заберут. Они рады будут, только отвяжись от них. — Ты — большевик? — спросил Алеша. Большевик. И председатель дивизионного комитета. Да постой, а ты как же думаешь? Ты что — с офицерами? Какая у тебя компания? Алеша поцарапал концом костыля землю. — Ты, Сергей, брось этот тон, — резко сказал он. — Здесь не митинг, и никакой у меня компании нет. Я здесь один, видишь, раненый, разбитый, через месяц мне дадут чистую; офицером я не буду и на фронт больше не пойду. И не забывай: мой отец — токарь, я отцу никогда не изменю, да он же еще и член Совета рабочих депутатов, наверное, тоже в большевики пойдет, хоть и старый. Да ведь ты отца знаешь. — Еще бы не знать! — Ну вот, а ты мне растолкуй, раз ты комиссар. Как у вас дело с честью обстоит? — С какой честью? — С обыкновенной человеческой честью? — Не понимаю. — Ты что, тоже бросил фронт? — Нет, я не бросил. Я в отпуск. — А можешь бросить? — Как это, просто удрать? — Ну да, вот как мой денщик. Взял и удрал. — Тайно? — Да один черт, хоть и явно. — Чудак, так ведь я большевик. — Ну так что? — Если партия скажет бросай — брошу. Скажет дерись — буду драться. За революцию будем драться, Алеша! — А честь? — Вот здесь и честь. Своим не изменю. — А России? — Да какой России? Мы и есть Россия. — Это какая же Россия? Маленькая? То была великая, а теперь маленькая? Богатырчук засмеялся: — Ты действительно больной. Потом разберешь. Если бы ты был сейчас на фронте, сразу бы разобрал. Ну, идем… на нашу великую… Кострому. 23 Весной приехала из Петрограда Таня. В первый же вечер они с Павлом пришли к Алексею. Павел стоял в дверях, черный и сумрачный, и хмуро наблюдал сцену встречи. Таня быстро подошла к Алеше, положила руку на его рукав. У Алеши вдруг заходила голова, он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла страдальческая, тревожная. Таня посмотрела ему в глаза, вдруг опустила голову на его грудь и заплакала горько и громко, никого не стесняясь. На ее рыдания из кухни вышла Василиса Петровна, оттолкнула в дверях хмурую фигуру Павла и бросилась к Тане. Она легко оторвала ее от Алешиной груди, обняла за плечи и повела к дивану. — Танечка, успокойся, милая, что с тобой? Таня терла кулачками глаза и с облегченным вздохом, похожим на улыбку, опустилась на диван и прислонилась щекой к плечу Василисы Петровны. Алеша с трудом поворачивался на костылях и с серьезной, больной озабоченностью смотрел на женщин, не замечая Павла. — Вы простите меня, это я, наверное, оттого, что две ночи в дороге не спала! Вы знаете, как трудно теперь ездить. А дома еще и Николай… Таня виновато улыбнулась и не могла оторвать взгляда от лица старушки. Таня, действительно, сильно похудела, почернела и побледнела в одно и то же время, но тем сильнее блестели ее глаза, и губы ее казались сейчас полнее и ярче. — Как же твое здоровье? — спросила Таня, подняв на Алешу глаза. Алеша только крепче сжал губы и ничего не ответил, за него ответила мать: — Плохо его здоровье, Танечка. Смотрите, голова у него гуляет. И рана никак не может зажить. А он еще такой непослушный, все бегает и бегает. Непоседа такой. Испортили мне сына, Танечка. Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше: — Видел Сергея? — спросил Павел. — Видел, — ответил Алеша серьезно. — Он теперь большевик. Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо: — Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь! — Да, — сказал Алеша как будто про себя. — Николай работает? — Да, поступил. — Здорово его попортили. — Разве его одного? И тебя вот. — И меня. И все даром. — И все даром, — подтвердил Павлуша тихо. — Ты спокойно об этом говоришь? — Я говорю так, как и ты. — Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил… ты не пережил… этой… — Ты хочешь сказать, что я просидел в тылу? — А что же, — конечно, просидел. — Хорошо. Я просидел. А Сергей? — Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать. — Я слушаю, Алеша. — Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой — батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь? Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери: — Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает. — Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно. — А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, — только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался. Мать говорила, сложив сухие сморщенные руки на коленях, покрытых изорванным, бедным фартуком. Ее лицо чуть-чуть склонилось набок, выцветшие серые глаза смотрели печально. Она умолкла и осталась в той же позе: бедственные картины трудовой жизни проходили перед ее душой в этот момент, не вмещаясь в словах. Алеша быстро подошел к ней, наклонился, поцеловал руку: — Правильно, мамочка. Правильно. Это я — так… Все думаю: если Россия не нужна, зачем я нужен. — Россия нужна, — сказал медленно и сурово Павел. Алеша повернул к нему лицо, не подымая головы. — Нужна? — Нужна. Вот увидишь, какую мы сделаем Россию! Настоящую сделаем. Такая будет Россия! Тогда никому не придется умирать даром и будет за что умирать. Это мы сделаем. — Кто это вы? — Мы — рабочий класс. — Мы сделаем? — Да. — А кто нас поведет? — Ты знаешь, что Ленин уже в Петрограде? — Знаю. — Мало тебе? — Мало, Павлуша. Это один человек. — А что тебе нужно? — Я не знаю. — А когда ты узнаешь? — Я… наверное, скоро узнаю. Если бы мне… поехать, посмотреть. Здесь на Костроме как-то не видно. Таня собралась уходить. Она подошла к Алеше, взяла его под руку, отвела в сторону: — Ты скорее поправляйся. Милый мой! Скорее выздоравливай. 24 Иногда Алеша ночевал в госпитале, там у него была койка. Он каждый день ходил на перевязку, на разные процедуры. В госпитале почти не было больных, поступление контуженных с фронта прекратилось. Только на другой койке по целым дням сидел артиллерийский капитан, худой и высокий, с носом, далеко выдвинутым вперед. Под носом у него висели тяжелые, плотные усы. Даже летние дни не тянули капитана на улицу, он сидел, набивал папиросы и думал. Когда приходил Алеша, он говорил: — Сказали, что через десять дней выпишут, и то, если будет лучше. Разве в этом городе будет лучше? — А куда вам хотелось бы? Куда вы хотите ехать? — Куда я хочу ехать? У меня нет ни имения, ни жены, ни родственников. Поеду в какую-нибудь команду выздоравливающих. Место спокойное, никому не нужное. — А воевать? — Э, хитрый какой поручик! Воевать довольно. Служить адвокату какому-то паршивому? — Не адвокату, а народу. — Народу? Поручик, бог с вами, на что я народу сдался. Народ теперь сам с фронта бежит, только пятки сверкают. — А Россия? — Была, да вся вышла ваша Россия. — А что есть, по-вашему? — Ничего нет. Сплошная команда выздоравливающих. Вот, может, переболеют, выберут царя, станут опять жить. А без царя какая Россия? Алеше капитан не нравился. Поэтому, бывая в госпитале, Алеша старался проводить время на улице. В один из жарких июньских дней он долго сидел в палисаднике, потом вышел на тротуар и остановился у входа в госпиталь, рассматривая прохожих. Прохожих было немного, и они не мешали Алеше думать. Думы были все такие же взбудораженные. Прошла парочка — молодой человек в соломенной шляпе и тонкая девушка с бледным лицом. Девушка посмотрела на Алешу и не заметила его, как не заметила ни ворот, ни убегающей дорожки палисадника. Потом прошла женщина с ребенком на руках, а за нею показался взлохмаченный, без шапки, угрюмый человек. Он шел быстро, его ноги, обернутые в какое-то тряпье, шлепали по кирпичам тротуара с каким-то неприятным, шершавым шумом, но человек не обращал на это внимания. Он шел, опустив голову, а руки заложил за спину. Совершенно ясно было, что он не пьян, хотя, может быть, и выпил немного. Алеша заинтересовался человеком и внимательно следил за ним. За несколько шагов до Алеши человек поднял голову и прямо пошел на него. У человека — небритое лицо кирпичного цвета и мохнатые светлые брови. Подойдя к Алеше, он вдруг с силой топнул ногой и прохрипел: — А! Стоишь, паскуда, красуешься?! Не успел Алеша услышать эти слова, как человек быстро поднял руку и дернул за левый погон. Погон он оторвал только с одного конца, но Алеша не удержался на костылях и повалился вперед. Человек отступил, дал ему упасть, потом круто обогнул Алешу и зашагал дальше, по-прежнему заложив руки за спину. 25 Подбежавшие люди нашли Алешу в обмороке и унесли в госпиталь. У него была сильно ушиблена голова, и, когда он пришел в себя, к нему возвратились прежнее заикание на последних словах и частые головные боли. Врачи постановили, что в течение месяца он должен лежать, меньше говорить и еще меньше волноваться. Семен Максимович пришел к Алеше на другой день и долго молча сидел у постели, сухим холодным взглядом посматривая на капитана, сидящего на своей кровати и набивающего папиросы. Потом кашлянул и сказал спокойно: — Тебе сказано не волноваться. А я тебя считаю мужчиной. Это хорошо, что с тебя погоны сорвали. К чертовой матери, так и нужно… Алексей молча смотрел на отца с подушки, но капитан, не отрываясь от своей работы, сказал: — Кто смеет говорить, что правильно? — Я смею, — ответил Семен Максимович и, захватив рукой усы и бороды разгладил их книзу. — А вы кто такой будете? — А я вот отец этого… молодого человека. Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал: — Воевать тебе все равно не придется. Так? — Воевать видимо, не придется. — Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал. — Запомню, — сказал Алеша тихо. — Хорошо. Будь здоров. — Будь здоров. Мать не пугай. — Учи меня еще. Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул. — Кто он такой, ваш отец? — Токарь. — Токарь? — Токарь. — Ваш отец? — Мой отец. — А-а! — А что? — Пускай, — сказал капитан. — Я не возражаю. Команда выздоравливающих. Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно: — Капитан, вы поглупели, голубчик! — Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что… потому что вам запрещено. 26 В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул: — Нина! Нина быстро села на стул. — Молчите. Господин офицер! — Готов служить, сударыня, — капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс. — Пойдите, погуляйте полчаса. — Слушаю и понимаю. Нина прищурилась на носатого капитана: — Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься! — Сударыня! — Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать! — Слушаю. — И ничего не понимаете. — Совершенно верно: ничего не понимаю. — А теперь уходите. — Слушаю. Капитан вышел, осчастливленный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался: — Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир. Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом: — Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар. Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость. — Пусть приходит, — сказал Алеша. — Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебряную ветку — все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а… — Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи? — Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не люблю, а я люблю вас. Алеша даже сел от неожиданности: — Нина! — Что? — Вы ошибаетесь. — Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности. — Нина… — Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться. — Пожалуйста, — улыбнулся Алеша. — Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания, Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку. — Нина Петровна! Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву. 27 Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело: — Можно? Капитан оглянулся: — Входи, чего там «можно». Теперь все можно. Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови. — Он не мешает? — спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение. — А он офицер? — Офицер. — Все равно. Не мешает. — Садитесь, товарищ Груздев. Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и объяснил: — Я, понимаете, кочегар, так… того… Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал: — Кочегар — это очень хорошо. Знаете что, вы не думайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно… это все и… но… знаете… без боли и пулю нельзя вырезать. — Ты не обращай внимания, — кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой. — Боль, она, конечно… бывает и на пользу. — Видите ли, — сказал Алеша, — вы, наверное, хороший кочегар, правда? — Кочегар, как полагается, — подтвердил серьезно Груздев. — Вот. А я хотел быть хорошим офицером… на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика… были… заслужены. Понимаете? Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос: — Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул? — Он. — Ты сдернул? — Уйди лучше, — сказал хмуро Груздев, не глядя на капитана. — Ухожу! Черт с вами! Капитан захватил с собой разные коробки и вышел. Груздев проводил его взглядом. — Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно — это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер в прошлом году. Ну и меня жизнь… паршивая жизнь. А тут задумался я, вижу ты стоишь, в панском во всем наряде, вот и не стерпела душа. Я тебя по костюму посчитал… Да. А потом я узнал, что ты сын Семена Максимовича. И так мне стало нехорошо: своего человека обидел. — А ты откуда знаешь моего отца? — спросил Алеша, сознательно переходя на «ты». — Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду. — Какую бумажку? — А ты разве не знаешь? — Ничего не знаю. — Неужели батька тебе не рассказывал? — Не знаю ничего, не слышал. — Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью. — Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое? — Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку. — Не курю. — Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь. Алеша передал ему папиросу. — Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и объявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: «Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожалуйста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий». Ну, тут Семен Максимович и загремел: «Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?» Да к нему, а тот от него назад. «Ты, — говорит батька-то твой, — сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!» — да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: «Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел». Вот какой человек. — Что же, приняли батьку? — Нет, в тот день не приняли. Сказали: «Не нужно нам таких, чересчур честных». Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая… 28 И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его «гулящую» голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице. Алеша очень обрадовался тому, что Таня пришла не одна, а с братом Николаем, но свою радость заметил только тогда, когда Таня уже сидела у его постели. И потом, до самого ее ухода, Алеша то и дело вспоминал об этой радости и успевал между словами и движениями мысли кое-что сообразить, наскоро, мельком, в самой черновой форме. Для него было очевидно, что здесь замешана Нина Петровна, хотя до прихода Тани он почти не думал о ней. А сейчас стало ясно, что, как только Таня уйдет, он будет думать о Нине, вспоминать ее нежную силу, так неожиданно обнаруженную. Приходило, конечно тоже в черновом виде, соображение, что во всем вопросе что-то неладно, что здесь пахнет изменой Тане, что измена эта — дело нехорошее и некрасивое. Алеша быстро просматривал все эти мысли и в таком же походном порядке удивлялся своему веселому спокойствию. Он спрашивал себя, почему, и не успевал ответить, а в то же время видел сияние Таниной красоты и радовался ему. Наконец, он понял, что заварилась какая-то сложная каша, но и «каше» он радовался с давно забытым мальчишеским оптимизмом, почему-то сейчас восставленным в его жизни, несмотря на дрожащую голову и заикающуюся речь. Так же спокойно Алеша признал, что Таня без всяких сомнений красивее и блистательнее Тани, во-вторых, что она роднее и ближе и, в-третьих, что все это почему-то не важно. По сравнению с прошлым годом у Тани выровнялись и пополнели плечи, заметнее сделалась грудь, в ее движениях, в повороте головы, в том, как свободно она положила ногу на ногу, ничего уже не оставалось от гимназистки. И лицо у Тани сейчас ярче, и улыбка самостоятельнее. Взгляд у Тани внимательный и простой, умный и дружески-искренний. В ее лице как будто меньше стало игры и больше хорошей, открытой честности. Таня спрашивала: — Алеша, когда ты поправишься? — Алеша, с твоей раной не стало хуже? В этих словах было настоящее любовное беспокойство. Но больше всего оживилась Таня, когда вспомнила о своих курсах. Она быстро поправила завиток волос над ухом и заговорила, блестя глазами: — Там теперь такой беспорядок. Ботаник мне на честное слово поверил, а зоологию просто не успели принять, так засчитали… — Ты поедешь на зиму? — спросил Алеша. — А как же! — воскликнула Таня. — Надо ехать. В этом году, наверное, все будет по-новому. Ах, как хорошо учиться, Алешенька! Я когда вхожу в аудиторию, до сих пор дрожу от радости. А ты поедешь в институт, Алеша? — Честное слово, Таня, вот сейчас при тебе первый раз вспомнил об этом. — А как же ты думаешь? А как же? Ведь тебя не пошлют на войну? Опять на войну? — Да… я не знаю… Я просто не вспоминал об институте… Таня вдруг хлопнула в ладоши: — Ты представляешь себе: вот если вся власть Советам! Как было бы замечательно учиться. Говорят, всем стипендии будут. Всем, понимаешь, всем! Ты знаешь, уроки эти все-таки надоели. Очень это тяжело: уроки! — Ты Павлу много должна? — Сто пятнадцать рублей. А он не хочет считать. — Оказался меценат? — Да нет, он просто ничего не помнит. — Вот какая ты странная, Таня, — вдруг сказал Николай. — Разве у Павла есть время считать твои деньги? У него есть дела поважнее… — Зато он о Тане не забыл? Правда? Таня покраснела, отвернулась к окну, но взяла себя в руки и прошептала: — Я его очень люблю… — Деньги — это чепуха, — улыбнулся Алеша. — О деньгах теперь не стоит и говорить. Мне сюда все какие-то глупые деньги приходят. Ты знаешь, это прямо здорово: война идет, революция, все на попа поставлено, а там люди сидят, считают, ведомости пишут, деньги присылают. Много еще чудаков на свете. Зачем тебе у Павла брать! Да у него и денег нету. Вот смотри, двести рублей. Ты их возьми, Таня, все равно это глупые деньги. — Да что ты, Алеша… — Возьми, не разговаривай. Они того не стоят, чтобы о них говорить. Да и будет так замечательно: и Павел тебе помог, и я. Алеша смеялся в самую глубину ее глаз, а Таня даже и не смущалась. — Ну, ладно, — улыбнулась она. — Как это… интересно, когда есть дружба. — И любовь. — И любовь, — подтвердила Таня. Николай сидел на кровати, внимательно слушал их разговор и думал о чем-то своем. Он пополнел и порозовел, но душа у него брела по свету в каком-то тихом одиночестве. Они ушли. Алеша долго еще улыбался в потолок. «И любовь», — сказала Таня. Только любит она Павла и даже не скрывает этого. А тогда в вагоне… Неужели у него был такой жалкий вид? Алеша задумался над тем, как легко в мире отравить человека: тот любви принял излишнюю дозу, тот жалости, того отравили газы, а другого… погоны. 29 Степан пришел вечером. Капитан лежал на кровати, курил и молчал. Степан закричал с порога: — Есть тут живой человек? — Живых нет, — ответил капитан, — есть выздоравливающие. В сумерках Степан разобрал приветливую улыбку Алеши и загалдел еще громче: — Есть выздоравливающие, — значит, живые. Мертвый никогда не поправился. — А ты чего орешь? Ты кто такой? — спросил капитан хмуро. — Когда-то был такой-сякой, а потом производство вышло: растакой-рассякой. По миновании же времени, как рассмотрели меня поближе, дали чин повыше: герой не герой, а денщик боевой. Степан проговорил эту тираду одним духом и замер против капитана в дурашливой позе, склонившись вперед и свесив мешковатые болтающиеся руки. Капитан молча смотрел на его занятно глупую рожу. Алеша громко рассмеялся и хлопнул рукой по сиденью стула: — Степан, дорогой! Садись… рассказывай… Степан забыл о капитане и уселся на стул, расставив на всю комнату выцветшие и заплатанные светло-хаковые «коленочки». — Что же это… ты, Алеша, опять лежишь? В Алешиных глазах быстро проскочило удивление, но потом у него на душе вдруг стало просто и радостно. От удовольствия он даже потянулся в постели, обратился к Степану улыбающимся румяным лицом: — Вот спасибо! Ты меня так всегда называй. Капитан оглянулся через плечо, посмотрел на Алешин затылок, энергично ткнул палочкой в гильзу, разорвал ее, бросил и поднялся с постели: — Мне, может быть, уйти, господин поручик? — Сиди, — сказал Степан и махнул весело рукой. — Куда там тебе уходить? Капитан тупо присмотрелся к Степану и с быстрой, вспыхивающей улыбкой спросил: — Значит, ты денщик? — Денщик. А ты кто? — А я капитан артиллерии. — Один черт, — сказал Степан. — Ты — капитан артиллерии, а я — Степан пехоты. А честь одна: и ты провоевался, и я провоевался. — Ишь ты! — отозвался капитан и машинально пошевелил палочкой в руках. Потом так же машинально он опустился на свою кровать, не отрываясь взглядом от Степана, и вдруг серьезно заговорил: — Ну, хорошо, провоевались, это верно. А что ты дальше будешь делать, товарищ Степан пехоты? — У меня делов много, — важно ответил Степан и фертом поставил руку на колено. Капитан покорно подчинился этому важному действию и даже подскочил на кровати, придвигаясь ближе к Степану. — Много? Какие же такие дела? — Первое дело: Керенского выгнать. — Это ты будешь? — Что? — Керенского выгонять? — В общем — я. — А дальше? — А дальше: вся власть Советам! — Вот как? Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов? Так, что ли? — Угадал! С одного раза угадал! — Степан пришел в восторг и захохотал громко. Засмеялся и капитан. Давно уже, улыбаясь, следил за разговором Алеша. — Значит, моих депутатов там нет? — спросил капитан. Степан как будто впервые обратил внимание на это занимательное обстоятельство. Он сочувственно посмотрел на капитана и даже головой покачал: — Смотри ты! А выходит: твоих действительно нет. Как же ты теперь будешь? Капитан не то иронически, не то печально поник головой и пробурчал негромко: — Вот и вопрос: как я буду? Он поднял припухшие, воспаленные глаза и сказал: — Может, ты скажешь, как я буду. Алеша перестал улыбаться, в его глазах появилось выражение прищуренного детского сочувствия. Степан отнесся к вопросу серьезно, внимательно, как доктор. Он отбросил в сторону тон напыщенной шутки и спросил просто: — Ты того… богатый? В глазах капитана блеснула надежда. Он с удовлетворенной готовностью ответил: — Я… вот… весь здесь. — Это легче. Это, как же… значит, совсем ничего нет? — Ничего. — А… того… делать что-нибудь умеешь? — Работать? — Ну, делать работать, тебе не все равно? — Не умею, — ответил капитан грустно. Степан возмутился: — Как это так говоришь: не умею. Грамотный ведь? Капитан передернул плечами. Степан продолжал: — Грамотный, писать умеешь. Папиросы вот набивать умеешь, сапоги чистить, подмести, скажем, посуду помыть, сторожить, в лавочку сбегать… Степан загибал пальцы и серьезно перечислял все работы, к которым привык в последнюю свою денщицкую эпоху. Капитан слушал, слушал и рассмеялся. — Чего ты? — спросил строго Степан. — Чего ты смеешься? Надо надежду иметь и добиваться. Всегда успех будет. — Да ну тебя к черту! — сказал капитан. — Я — военный, понимаешь? Моя специальность — артиллерист. А ты мне — сапоги чистить! — Постой, постой! — Степан протянул руку. — Артиллерист — значит, тебе стрелять нужно. Без стрельбы, выходит, ты не можешь прожить. А в кого ты будешь стрелять? Мишень у тебя какая? — Отстань, — сказал капитан и отвернулся к своим папиросам. — Ну, как хочешь. А только ты не воображай, дорогой, как будто ты — капитан артиллерии. Ты и есть просто бесштанный человек — и все. Вот как и я. И погоны эти срежь, легче станет. — Все-таки отстань! Я — офицер. Меня могут убить, скажут: офицерская сволочь. Пускай. У меня тоже есть гордость. — И у козла гордость была: ему в бок ножом, а он тебе одно — умру, а останусь козлом. А вышла не та натура: остался не козел, а козлиная шкура. — Что это такое… мелешь? Выучил где, что ли? — Выучил не выучил, а прожил сорок лет — вымучил. Гордость у тебя, скажи пожалуйста. Никакой гордости у тебя нету. — Как нету? — Нету. Вся Россия переменяется. Понимаешь: вся власть Советам! Понимаешь? Капитан отвернулся вполоборота, задумался, потом спросил, как будто только сейчас родилась в его мозгу какая-то блестящая идея: — Вся власть? Но… постой. Ведь им… артиллеристы нужны будут? — Кому это? — Да Советам же этим! — ответил капитан с досадой. Алеша громко расхохотался. Капитан удивленно обернулся к нему и вытаращил глаза. Алеша протянул к нему руки: — Дорогой капитан! Очень нужно! Страшно нужно! Без артиллеристов — как без рук. Степан вытирал лоб, растянул рот и отдувался: — Насилу разъяснили человеку! 30 Надежда Леонидовна ласково смотрела на Алешу и удивлялась: — Как вы хорошо поправились, товарищ Теплов! Прямо удивительно. И, видно у вас на душе хорошо. — Хорошо на душе, Надежда Леонидовна. Прекрасно на душе! Алеша положил руку на грудь и вздохнул глубоко: — Видите, дышать как легко тало. Все замечательно, Надежда Леонидовна. Мне только одного Богатырчука не хватает. Где он у черта запропастился? — Кто это… Богатырчук? — Это такой… человек, Богатырчук. Алеша произнес это имя с особым выражением, как будто уже в его звуках заключался весь смысл этого человека. Надежда Леонидовна следила за шагающим по комнате Алешей, присматривалась к его возбужденно-подвижной мимике. Алеша сильно хромал, опираясь на новую желтую палку, но даже это обстоятельство приводило его в восторг, на поворотах он сильно размахивал больной ногой и выделывал всякие выкрутасы палкой. — Вы все-таки поосторожнее с ногой, — сказала Надежда Леонидовна, — у вас там очень сложные дела были. — Надежда Леонидовна, неужели я так и останусь Топал-пашой. Досадно будет. Здорово меня, знаете, дергает в правую сторону. На костылях было ровнее, а теперь качает. Алеша с сожалением посмотрел на костыли, стоящие в углу. — Нельзя на костылях, ноге нужно дать работу. Я вам так скажу: разно бывает. У вас организм молодой, расходитесь. Сначала сильно будете хромать, потом меньше. — А потом и совсем не буду. — Может быть. Чуть-чуть все-таки будете прихрамывать. Но это ничего, даже оригинально. Капитан грустно копошился на своей кровати, что-то перекладывал в стареньком офицерском чемодане, расположил на кровати белье, какие-то свертки, коробки. Задумался над молчаливо холодным наганом и швырнул его в чемодан. Потом расстелил на коленях темно-коричневый новый френч, положил на него локти, задумался и над ним, кашлянул. Достал из кармана перочинный ножик, хмуро присмотрелся к нему, дунул на него и осторожно открыл лезвие. Наклонившись низко над френчем, устремив глаза в одну точку, еле заметно подрагивая солдатской стриженной головой, он мелкими аккуратными движениями начал спарывать погон. Алеша весело подморгнул на капитана, Надежда Леонидовна улыбнулась, но капитан ничего не заметил. Он так тихо, так неподвижно проделывал свою работу, что казалось, будто он просто замер в созерцании своего нового темно-коричневого френча. Степан вторгся в комнату с сапожным грохотом и заорал: — Извозчик в полной готовности! Алеша поклонился: — Спасибо, родненькая Надежда Леонидовна! Степан гремел по комнате, заглядывая в шкафы, под кровати, изредка посматривал на замершую фигуру капитана: — Костыли возьмем, Алексей? — А для чего? — А мало ли что бывает в жизни? Не тебе, так кому другому ногу поломают! С легким приятным стуком костыли поместились у него подмышкой. — Во! Теперь шашка! Шашка, она всегда пригодится! Как же это можно: холодное оружие, да еще и геройское! Наган в кармане? Значит, все. Ну, капитан артиллерии! О! Да ты погончики срезываешь? До чего ты сознательный человек, милый мой! Капитан поднял голову, наморщил лоб, глянул на Степана, невнимательным движением отодвинул в сторону френч. Погоны мягко сползли на пол, за ними весело прыгнул ножик. Капитан ничего этого не заметил, сидел на кровати и смотрел в одну точку. Алеша подошел к нему. Степан, увешанный костылями и шашкой, тоже нацелился на капитана: — Что такое? Капитан поежился, заложил руки между колен и еще больше наморщил лоб: — Знаете что? Я поеду с вами? Куда ты поедешь? — спросил Степан, наклонившись к нему. — С вами поеду. К вашим родителям. А? Капитан покраснел, крепче сжал руки коленями, с растерянной и трусливой надеждой смотрел на Алешу. Алеша смутился, хотел что-то сказать, но Степан предупредил его. Описывая костылями круг по всей комнате, он зашел спереди: — Куда ты поедешь? Там живет трудящийся народ, и притом бедный. А ты смотри какой — с гордостью, тебя кормить нужно или не нужно? Семен Максимович скажет: чего это у меня, казарма, что ли. Не только тебя, а и меня выгонит. Капитан воззрился на Степана, шевельнул усом, прохрипел: — Все равно возьмите. Что ж… я еще пригожусь. А тут… как же… Мне много не нужно. Какой-нибудь угол. Кровать у меня вот, офицерская, походная. А подушка вообще лишнее. Шинелью укроюсь. — Деньги у тебя есть, что ли? Чем тебя кормить? — Да брось, — сказал Алеша. — Едем, капитан, едем! Собирайтесь! Капитан быстро вскочил, схватил френч и бросил в чемодан. После этого полез под кровать, достал ножик и опустил в карман. Хмуро кивнул Степану: — Иди сюда. Он повел Степана в угол. Степан уткнулся костылями в стену, расставил ноги. Алеша улыбнулся Надежде Леонидовне. Капитан наклонил голову в угол и забурчал тихо: — Ты чего это болтаешь, как остолоп? Деньги, деньги! Что же ты думаешь, я на хлеба пойду к Теплову? — Да ты гордый! Куда тебе там… на хлеба! — У меня вот смотри, сколько денег. Жалованье и за ранение. Здесь никуда не тратил. Степан с деловым видом посмотрел на деньги, кивнул костылями: — Все в порядке. А насчет прочего не сомневайся. Народ трудящийся, душевный. И работу в случае чего найдем по письменной части. Я вот уже поступил в рабочую милицию. На заводе тоже. Понимаешь? Капитан понял, кивнул носом над бумажником. — Все в порядке, как полагается по уставу гарнизонной службы! — закричал Степан. — Едем! Он направился к дверям, пока остальные прощались с Надеждой Леонидовной; у дверей втянул живот и, подражая лихому командиру, перекосил рот и заорал: — Парад, смирно! Гаспада афицеры!! Алеша весело размахнулся палкой и захромал к выходу. По дороге он ткнул в живот Степана, и Степан так же весело ойкнул. Капитан взял свой чемодан и прошел мимо Степана с таким выражением, с каким, бывает, ребенок покорно следует за старшими, не зная, куда его ведут, но до конца доверяя их испытанной мудрости. 31 Василиса Петровна с удивлением смотрела на носатого капитана. Капитан поставил чемодан на пол и подошел к Василисе Петровне. По непобедимой армейской привычке он щелкнул порыжевшими задниками сапог и подставил руку. Василиса Петровна торопливо вытерла свою руку о фартук, протянула ее капитану и сжала губы. Капитан переступил, еще раз щелкнул каблуками и приложится к сморщенной, худенькой ручке Василисы Петровны. Она нахмурилась, зашевелила пальцами, пытаясь освободить руку. Степан захохотал: — Видишь, мамаша, какое обращение! Эх, темнота, ну, ничего, век живи, век учись! Он через всю кухню протащил массивный неповоротливый сапог, подставил широкую длань. Василиса Петровна махнула на него рукой: — Довольно тебе чудить! Кого это привезли? Как вас зовут? — Во! — закричал Степан. — Какие мы с тобой, Алешка, олухи! Небось и не спросили, как звать. А мамаша первым делом. Заладили: капитан, капитан, как будто у него человеческого имени нету. Алеша оттолкнул Степана: — Мама, это… — он пропел: — «Онегин, мммой сосед». В кухню на шум вышел Семен Максимович: — Ты чего дурачишься, Алексей? Если пришел с человеком, нечего дурачиться! — Отец, это капитан артиллерии Бойко, Михаил Антонович, а это его чемодан, а к чемодану, невооруженным глазом видно, привязана кровать. Перед Семеном Максимовичем капитан тоже щелкнул каблуками, пожал ему руку, но на лице все время сохранял выражение строгой озабоченности. Вероятно, его смутил несколько удивленный взгляд Семена Максимовича, который тот невольно бросил на чемодан. Веселое настроение Алеши и Степана его радовало, но все же как-то так вышло, что сообщить хозяевам о цели своего прибытия должен был всетаки он сам. Семен Максимович пропустил капитана в дверь чистой комнаты. Капитан было бросился к своему чемодану, но остановился, махнул рукой и быстро проследовал за хозяином. Он уселся на кончик стула, но, заметив, что Семен Максимович стоит, поднялся: — Товарищ Теплов, я понимаю, что вы удивлены, и вообще не совсем удобно с моей стороны, пользуясь случайными, так сказать, обстоятельствами… Семен Максимович провел под усами пальцем и перебил капитана: — Да вы короче. Чего там «вообще»? Вы совсем сюда. С чемоданом? Деваться некуда? Капитан огорчился, повернулся немного вбок, его усы зашевелились растерянно. Так в сторону он и сказал глухо: — Видите, как-то так вышло… Был офицер, дослужился только до капитана. И ранен был, и… долг свой выполнял честно, а вышло действительно деваться некуда. А тут ваш сын собрался домой, а я, прямо вам скажу, завидно стало, напросился. Если не стесню, разрешите, поживу пока… — Воевать кончили? — спросил Семен Максимович, разглядывая капитана в упор. — Кончили, товарищ Теплов. Я и погоны срезал сегодня. — Ага. — Срезал, товарищ Теплов. — Так… вас, что же, отпустили или как? — Я был сильно контужен, имею годичный отпуск. Но все равно, какая там война? Да и с вашими поговорил… вот… хочется… к народу ближе. Вы не думайте, я люблю солдат, любил, хорошие были отношения. — Ну, что ж? — сказал Семен Максимович. Поживите у нас пока, а там видно будет. Кровать можно здесь поставить. Алеша на диване спит. Через час капитан сидел уже на своей кровати, наводил порядок в чемодане и даже что-то мурлыкал под нос, поглядывая в окно. Из чистой комнаты узенькая дверь вела в каморку, где летом спали старики. Из-за этой двери теперь раздавался гулкий голос Степана. Что-то ему возражала Василиса Петровна, но, видимо, безнадежно, потому что Степан распахнул дверь и продолжал уже в комнате: — Вы, мамаша, — вроде, как командир роты. Должна быть дисциплина и законное расположение по диспозиции. Алексей! — закричал он в дверь. — Алексей! Подь сюда, голубок, — военный совет. Алексей выглянул из кухни. — А где Семен Максимович? — спросил Степан. — На дворе с чем-то возится. — Вот и хорошо. Без высшего начальства как-то удобнее. Вы, Василиса Петровна, не возражайте. Здесь все люди военные, вам не стоит выходить на линию огня, как вы слабая женщина. Василиса Петровна стояла у дверей в каморку, потирала руки и улыбалась: — Алеша, ты скажи ему что-нибудь, такую власть забрал, уже меня из кухни выгоняет. Ты послушай, что он говорит! — Говорю дело, Василиса Петровна, дело. Вот пускай и господа офицеры разберут. А что касается кухни, будьте покойны, без аннексий и контрибуций. Территория кухни за вами, только раньше вы были вроде как за кухарку, при царской власти, а теперь за командирами будете. — Интересно, — сказал Алеша. — Ты умница, Степан. — А как же, Алексей Семенович, даром, что ли, кровь проливали? — Дальше! — Дальше так. На базар ходить, картошку чистить, дрова рубить, носить, уборка, мойка, ремонт, растопка, трубу открыть, закрыть, подать, принять, вывернуть, перевернуть, зажарить, недожарить, пережарить, посолить, воды налить, туда, сюда, где горе, где беда, а где беды нету, там нету и ответу, на копейку соли, на копейку дрожжей, вот тебе сколько затей. Кто? Спрашивается, товарищи, кто? Отвечайте, как батальонному командиру! Капитан слушал, все больше и больше увлекаясь, а когда Степан вопросил: «кто?» — он быстро глянул на Алешу и ответил вместе с ним солидно и громко, глядя на Степана и даже мотая головой, только не подражая Алеше в выражении веселой дурашливости: — Мы, ваш сок бродь! — Правильно отвечаете! — похвалил Степан. — А теперь нужно разъяснить, как будет по уставу. Капитан поднял глаза, и Алеша впервые увидел в них заинтересованность жизнью. Капитан сказал: — Видишь ли, товарищ Степан. Поручика нельзя поставить на кухню, потому что он еще больной и с палкой ходит. Алеша жалобно обратился к матери: — Ты замечаешь, как меня капитан Бойко обижает? Тогда капитан широко открыл рот и захохотал. К общему удивлению, у него во рту оказалось так много зубов и они с таким свежим блеском глянули сквозь бахрому усов, что даже Степан удивился и сказал: — Ох ты, капитан артиллерии, да ты еще такой! 32 Кухней Василисы Петровны завладел капитан. Степан с утра вместе с Семеном Максимовичем уходил на завод, а когда они возвращались, капитан ошеломляющим их таким сияющим порядком, что Степан долго и молча вытирал сапоги, а потом оглядывался на Семена Максимовича и говорил: — Обратали, понимаешь, рабочий класс — ни стать, ни сесть. А главное, хозяйка на его стороне. В первый же день своей помощи капитан поразил Василису Петровну. Он ни разу не улыбнулся за этот день. Его нос и усы имели самый недовольный и угрюмый вид. Немного склонившись вперед, он шаркал по полу истоптанными сапогами и поблескивал отлакированной диагональю галифе, но в его руках быстро делалось всякое дело, и все становилось на место. Посмотрев на самовар, он пробурчал: — Почистим. Василиса Петровна ничего не ответила, потому что самовар действительно имел вид неказистый, а чистить его ей все было некогда. Капитан чистил самовар самым диким образом: он не сел на полу и не поставил самовар между колен, как это полагалось испокон веков, а на кухонном столе разостлал газету и на ней провел всю операцию. Разговорились они с Василисой Петровной только на другой день, когда, закрыв печь заслонкой, хозяйка вымыла руки и уселась на табуретке отдохнуть, а капитан осторожными, размеренными движениями начал подметать пол. — У вас что… никого нет? Родных нет? Капитан ответил охотно, но хмуро, не отрываясь от работы: — Никого, Василиса Петровна. — И не было? — Да раньше водилось дяди всякие, племянники, а потом, черт его знает: они мне не нужны, и я им не нужен, растерялись. — И жен не было? — Не было. — Как же это так? Почему? — Да вышло так… Полюбил было… девушку, да… на эмеритуру не собрался. — Это что ж такое? — Деньги нужно было… вот женюсь, а вот у меня деньги… — Закон такой? — Закон. — Дурацкий какой закон. — Кто его знает… — Да что ж тут знать… Кому какое дело… — Офицер не должен нуждаться… Богатым нужно быть… — Да если не с чего? — А не с чего, не лезь в офицеры. — А-а! — Да. Раз офицер, должен себя поддерживать, честь должен сохранять. — Честь? Что же эта за такая глупая честь? Капитан ничего не ответил. Ему что-то понравилось в семье Тепловых, но он ничем не старался выражать свою симпатию. Почти целый день он проводил в кухне у Василисы Петровны, ходил с нею на базар, стоял в очереди за хлебом, все делал и молчаливо, аккуратно, в сосредоточенных движениях, и только когда все было сделано, они усаживались на табуретках один против другого, и Василиса Петровна с осуждающими поджатыми губами выслушивала рассказы капитана о его дурацкой жизни. Только после обеда, когда были все дома, становилось шумно, но и в этом шуме капитан принимал самое молчаливое участие, сидел на своей кровати и чтонибудь делал: набивал папиросы, пришивал пуговицу, поправлял заплату или перекладывал вещи в чемодане. Как и всегда, Степан выдворил из кухни Василису Петровну и принялся за мойку посуды. Но сегодня он то и дело появлялся в дверях чистой комнаты, ибо сегодня он не мог пропустить без ответа ни одного слова. Протирая вымытую тарелку, он заявил, расставив ноги в дверях: — Корнилов, как же! Боевой генерал! Победоносный! Когда он только победил, никак не разберу. Если бы сказать немцев, — так и не немцев. Нашего брата победить хочет, да куда ему! В Питере ему всыпят в эти самые места. — Семен Максимович разложил на высоких угловатых коленях газетный лист и сердито шевелил бледными губами: — Всыпят? Кто всыпет? Ты вон тарелку в руках мусолишь, поразлились все, кто куда. А он, смотри, войной пошел. На кого пошел? — На Керенского, — сказал Алеша, стоя посреди комнаты. — А потом? — Семен Максимович строго посмотрел на Алешу. Алеша оглянулся на капитана. Капитан внимательно продевал нитку в иголку и даже не прищурился на узкую игольную дырочку. Алеша шагнул палкой в сторону и шумно вздохнул: — Он вот пишет: за Россию! — А за кого же ему и идти. И Керенский за Россию! — громко сказал Степан. — У этого Керенского даже слюней не хватает — так за Россию старается. Россия ему нужна! — А тебе не нужна? — спросил Алеша сурово-придирчиво. Степан даже присел в дверях от веселого настроения: — И мне нужна, а как же! Прибавь, пожалуйста, и меня туда. Будет, значит: Керенский, Корнилов и Степан Колдунов. Надо и мне на кого-то войной идти. А я, дурак, тут с тарелкой сижу. Семен Максимович недовольно дернул газетой и напал на Степана: — Зубоскалишь! Зубоскалишь, подлец! До чего глупый народ… Он нас голыми руками возьмет и на шею сядет. Понимаешь ты или не понимаешь, балда саратовская? — Развел Степан тарелкой и полотенцем и душевно обратился к Семену Максимовичу: — Отец! Голыми руками нас не возьмешь. Он — дурак, Корнилов этот, хоть и генерал. Россия — вот она, руку протяни, а взять не возьмешь. Это его счастье будет, если он до Питера не дойдет. А если дойдет, там ему и окох. Я в Питере бывал, — знаю, какой там народ. Царь не взял, а то какой-то Корнилов. — Вы вот разбрелись, а у него дикая дивизия какая-то… — Да я эту дивизию видел. Видел ты их, Алексей? Как же, в нашем корпусе были. — В нашем, — подтвердил Алеша. — Ну, вот, в нашем же корпусе. Точь-в-точь в нашем. Мы тут стояли, а они тут. Рядышком и стояли. В нашем корпусе! Семен Максимович сердито поднялся со стула: — Да брось ты: в нашем, в нашем! Ну, и что? — Да ничего. Обыкновенные люди. Надо полагать, с мозолями. И на плечах головы… если так выразиться… Обыкновенные головы. — Ну? — Как и у всех людей. Им нет расчета за Корнилова головы эти класть. — Нет, Семен Максимович, с дикой дивизией Россию не остановишь. Это ж все ж таки трудящийся народ, как говорится, вся Россия, а то тебе дикая дивизия. — А вы как думаете, товарищ капитан? — Капитан протащил нитку сквозь дырочку пуговицы, поставил локти на колени, хмуро посмотрел в угол и сказал серьезно: — Дикая дивизия — ерунда, смешно. Артиллерия нужна. Тяжелая при этом. И… порядочно. Принимая во внимание, все-таки… Петроград, народу много, обороняться будут — раз, Балтийский флот — два. Капитан смотрел холодным взглядом в угол и загибал пальцы. Степан опустил тарелку и даже рот открыл от внимания. Семен Максимович захватил бороду и усы и потянул все книзу. Алеша стукнул палкой и сказал напряженно: — Ну! Дальше! — Да что ж дальше, вот и все, — ответил капитан и посмотрел на загнутые два пальца. — Так и у него, наверное, есть артиллерия, — произнес Семен Максимович. — Наверное, есть, — подтвердил Алеша. Капитан мотнул головой, бросил несколько удивленный взгляд на Алешу: — Чудак вы, а еще поручик. Артиллерия — это значит: пушка. Стрелять нужно. А кто же будет стрелять? Дикая дивизия, что ли? Какие они там артиллеристы! — А другие? — Кто это? Артиллеристы? — Ну да. — Стрелять? Капитан задергал свою нитку и заговорил быстро и глухо: — Семен Максимович, вы, конечно, можете думать что угодно. И я к вам самым нахальным образом… Но только я могу сказать, хоть… скажем, и бывший офицер… а могу сказать: артиллеристы — по Петрограду? Крыть из гаубиц или, допустим, мортир? Даже и трехдюймовые? Все-таки… у них… у нас… совесть осталась какая-нибудь. Хоть немного, а осталось? Он поднял глаза на Семена Максимовича, и в глазах его, покрасневших от обиды, был прямой строгий вопрос. С опущенной газетой, на высоких, прямых ногах стоял токарь Теплов против капитана артиллерии Бойко и хитровато двигал серьезным, седым усом. Степан загалдел в дверях: — Совесть — она вроде денег. У кого была, у того и осталась. А у кого не было, у того и оставаться нечему. С голого, как с святого. — Семен Максимович косо глянул на Степана: — Нет… Это капитан правильно сказал. Военное дело… все-таки специальность… Артиллерия, правильно… не будут стрелять… Ну… а из винтовок? — Из винтовки, Семен Максимович, всякая сволочь стрелять может, а из пушки черта с два. Алеша отвернулся к окну, посмотрел на отца через плечо, ничего не сказал, а когда отец и Степан вышли, он произнес негромко: — И из пушек… некоторые могут стрелять. — Кто? — Офицеры. — Артиллеристы? — Да. — Никогда! — ответил капитан решительно. — Никогда! По народу? — А девятьсот пятый? — Так кто? Кто? Помните? Гвардия! Видите? 33 Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил Семену Максимовичу: — А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть. У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал. Алеша возразил: — Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал. — А от наших не удерет… герой такой. Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично крякал, размахиваясь тяжелым молотком. — От таких, как теперь наши, тоже удрать может. — А чем наши плохие? — спросил Степан. — Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты думаешь. Да и другие есть, наверное. — А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович? — А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем. Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу Павлу Варавве: — Павлушка! — Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью: — Товарищ Теплов, я за вами. — Что у вас там загорелось? — Да вот я вам расскажу. Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и потащил в хату. По дороге моргнул на садик: — Секреты завелись у рабочего класса. Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор: — Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши? — А ты знаешь? — А как же? Я все знаю. Оружие готовят. — Ну? — Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война! Проходя к калитке, Павел сказал Алеше: — Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь. — Да он уехал давно. — Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает. Степан растянул рот: — Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока ободрали. По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь двор, а потом сказал Алеше: — Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров. — Да брось, — отмахнулся Алеша. — Увидишь. Он тебя найдет наверняка. Степан открыл рот и глаза: — Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация! 34 Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила: — Не туда, что ли, попала? — А тебе куда нужно? — спросил капитан. — Тут нужно… Теплова. Поручник… порутчик они. Из офицерей. Капитан поднял одну бровь: — Из офицерей? А для чего тебе? — А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только сказали, в личные ихние руки. — А ты при чем? — Хи… А как же… я там, у батюшки роблю. — Прислуга? — Не прислуга, а горничная вовсе. — Ну, давай. — А это вы и будете… поручник… пору… тчик Теплов? — Это я и буду. — Не, это не может такое быть… пору… тчик молодые должные быть… — Алексей Семенович, — крикнул капитан в другую комнату, — идите-ка сюда. Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась: — Это они и будут молодые… Поручник… Алеша вскрыл конверт: — Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан. — Вот видите, — пропела девушка, — а вы капитан вовсе. А не тот… — А ты шустрая! — сказал Алеша. — А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно отчевой-то… — Как тебя зовут? Маруся? — спросил Алеша. — Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали? — Так по глазам же видно. Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито: — У! По глазах! Ничего по глазах не видно! Капитан серьезно вытянул губы: — Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка не знаешь! Всегда видно. — А почему по ваших глазах не видно, как вас звать? — Так он же не Маруся. — Ой! Какие вы! А… а угадали, смотри! Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу. Он поставил ей стул: — Марусыно, сердце! Садись, красавицы! — А для чего? Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей. — Так богато, говоришь, живут? — Это… кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи! — А к кому ты носила? И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник… тот… Бобровский, потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а еще както… — Штабс-капитан? — Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько. — Остробородько? Да разве он приехал? — Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали… — А еще кому? — И еще было… этот самый, купца сынок, тот называется под… под… гору… тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете? — Все деньги, Маруся, пропили. — Ой, как же можно… так пить. Только все это неправду говорите. До свидания. Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел на письмо и ухмылялся: — Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете? — Знаю. — Он что, кадровый? — Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел штабскапитаном. — Попович? — Попович. — А вы заметили, в письме есть что-то такое… священное. — В самом деле? Господину поручику Теплову Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас, офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших действий. Подполковник Троицкий — Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан? — А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей? — Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет. Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому. Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до ворот, успел пропеть: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Он пел отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное «аллилуйя». Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше. — Здравствуй, Маруся. — Ой, а вы не забыли, что я Маруся! — Да хотя бы и забыл, так… глаза ж… — Оййй! Такое все говорят и говорят! — Много господ собралось? — Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все в аполетах! — Пропили эполеты. — Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили! Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же изящном порядке. — Пожалуйста, господа. Поручик Теплов? Мы знакомы. С кем имею честь? — Это капитан артиллерии Бойко, — показал Алеша на капитана. Пожав руку капитану, Троицкий поднял свою на уровень плеч и сказал с особой, несколько театральной любезностью: — Были бы погоны, сразу увидел бы, что господин Бойко — капитан, и притом капитан артиллерии… В это время в дверях появился Борис Остробородько. Он выглядел настоящим дедушкой-воином, холеные усы у него отросли и вполне соответствовали общему его золотому сиянию. — Алексей! Здравствуй! Он занялся поцелуями. И только окончив их, отступил в недоумении: — Но, слушай, почему ты в таком виде? Что это за вид? И у тебя ведь есть золотое оружие! Алеша хитро потянулся к его уху: — А что? Разве есть интересные дамы? — Дамы? Боже сохрани! Совершенно секретно! Даже батюшка с матушкой куда-то удалены. — Пожалуйте, пожалуйте, — сказал любезно хозяин. В большой гостиной, устланной ковром и заставленной зеленой мебелью и фикусами, было уже человек десять. За роялем сидел прапорщик и наигрывал вальс. Алеша смутился, когда заметил подозревающе-любопытные взгляды, направленные на его опустевшие плечи. Глянул на капитана, но капитан со своим обычным хмурым видом, неся усы далеко впереди себя, направился в самый безлюдный угол и, только усевшись на узком полудиванчике, кашлянул более или менее сердито. Алеша поместился рядом с ним. За круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, сидели главные гости: подполковник Еременко, капитан Воронцов и штабс-капитан Волошенко. Из них только один подполковник нагулял в жизни дородные плечи, жирную шею и румяные щеки. Воронцов и Волошенко были худощавы, бледны и узкогруды. У Волошенко погоны далеко нависали над краями плеч, — видно, еще прошлой зимой были придавлены пальто. Этих Алеша хоть немного знал, встречая их то в госпитале, то у воинского начальника, остальные все были незнакомы, и у них вид был какой-то потрепанный. В сравнении с ними подполковник Троицкий производил впечатление блестящей, напряженной и уверенной силы. Пружинным, вздрагивающим, коротким шагом, явно щеголяя новыми лаковыми сапогами, он направился к своему месту за круглым столом. На его новые погоны, на орден, на блестящие пуговицы, на строгие усики и жесткие складки щек падал и потухающий свет дня, и свет высокой лампы, горевшей на столе. Поэтому подполковник весь сиял то теплыми, золотыми, то лунными блестками и мог действительно вызывать к себе некоторое военное почтение. Он стал за столом и оглядел комнату. Высокие белые двери вели, вероятно, в столовую. Они были прикрыты, но между их половинками стояла черная полоска и в ней поблескивали любопытные глаза Маруси. Троицкий с некоторым трудом заложил большой палец за борт тужурки, на его руке сверкнул какой-то перстень. Алеша улыбнулся перстню и вспомнил мнение Нины о том, что Троицкий — человек не военный. — Господа офицеры! — начал Троицкий очень тихо, с тем четким волевым напряжением, которое доносит самое тихое слово в самые далекие углы. — Господа офицеры! Я не буду произносить никаких речей, тем более что ничто сейчас так не оскорбляет нашу жизнь, как речи. Мы с вами люди долга и люди военные. Все ясно и, прямо скажем, все трагично. Армии нет, правительства нет, России нет. Последняя попытка генерала Корнилова восстановить порядок потерпела неудачу. Сейчас нет ни одной части, на которую можно было бы положиться. В Петрограде в самые ближайшие дни должен наступить хаос. Из Петрограда спасения ждать нельзя. Там все отравлено большевиками. Спасение должно прийти из глубины страны. Единственно здоровая сила, единственные люди, которые еще не потеряли чести, которые могут еще попытаться спасти родину, — это офицеры. Если офицеры организуются, с ними бороться будет некому. На нашу сторону перейдут и другие люди, для которых дорога Россия. Спасение России должно прийти не из Петрограда, а из тех мест, которые наименее отравлены большевистской заразой. К таким местам относится и наш город. Совет в нашем городе до сих пор не играл большой роли, но должен вам сказать, у нас здесь, на Костроме, влияние большевиков очень чувствуется, если не сказать больше. Я имею поручение приступить у нас к организации ударного полка добровольцев, главным ядром которого должны быть офицеры. Я пригласил тех, кого знаю лично. Надеюсь, что вместе с вами мы установим дальнейший список лиц, которые могли бы принести пользу начинающемуся великому делу. Прошу вас, господа, высказываться. Троицкий все это проговорил в том же тоне сдержанной, взволнованной, но искренней силы, он ни разу не повысил голоса, а слова наиболее патетические: Россия, долг, честь, родина — произносил даже немного приглушенно, почти шепотом, от чего они звучали особенно убедительно. Капитан тихо спросил у Алеши: — Он что, семинарист? — Юрист. — Ага! Троицкий опустился на кресло, чуть-чуть расслабленно, вполне допустимо для мужчины, опустив тяжелые веки и… взял себя в руки: оглядел всех холодно и даже немного высокомерно? — Кому угодно слово, господа? Вы разрешите мне председательствовать, хотя я и просил господина подполковника… Еременко скорчил гримасу отвращения и поднял вверх ладони. Неожиданно даже для Алеши раздался угрюмый и глухой голос капитана: — Разрешите, господин полковник… несколько э… внести, так сказать, ясность… — капитан кивнул вперед и вниз носом и усами. — Прошу вас, господин… кажется, капитан. Вы сегодня в цивильном виде… Да, капитан Бойко. — Держась рукой за Алешину палку, капитан сказал: — Вот именно… ясность. Офицеры — это командиры. Непонятно немного, кем мы будем командовать? Солдаты… как же? Без солдат, что ли? А потом еще вопрос: я вот не политик, но все-таки мне интересно знать, как бы это выразиться… кого мы будем защищать? — Россию, — крикнул резко подполковник Еременко. Капитан задумался, склонившись над палкой: — Угу… Россию. Так. А… э… так сказать, от кого? — От России, — сказал Алеша громко. — Кто-то из молодых громко рассмеялся. Улыбнулся и штабс-капитан Волошенко за главным столом. — Вы изволите острить, господин поручик. Я боюсь, что при помощи остроумия вам не удастся прикрыть недостаток чести! Троицкий крикнул это вызывающим, скрипучим голосом, задрав голову и постукивая кулаком по мягкой скатерти стола. Головы всех повернулись к Алеше, но во взглядах было больше любопытства, чем негодования. Черная щель двери в столовую неслышно расширилась, черные глаза Маруси глядели оттуда испуганно. Голова Алеши вдруг заходила, он ухватился за плечо капитана, вскочил и неожиданно для себя раскатился дробной россыпью звуков: — Господидидин пол… полковник! Честьтьть… Но его речь была прервана общим смехом. Налитыми кровью глазами, побледнев, Алеша оглядел собрание и шагнул вперед, выхвати палку из рук капитана. Смех мгновенно замолк, дверь столовой широко распахнулась, испуганное лицо Маруси выглянуло оттуда. Троицкий вытаращил глаза и закричал на Марусю: — Вон отсюда! Дверь захлопнулась, в комнате стало тихо. Алеша с палкой подошел к круглому столу. Троицкий откинулся на спинку кресла, может быть, потому, что Алеша не столько опирался на палку, сколько сжимал ее в руке. Алеша остановился против подполковника, но говорить не решался, чувствуя, вместе с гневом, что не может остановить заикание, голова его ходила все мельче и все быстрее. Еременко протянул к нему руку: — Успокойтесь, поручик! Алеша стукнул палкой об пол. В этом движении, в выражении лица, в позе, в его высокой прямо фигуре было что-то, очень напоминающее отца. — Конченннононо! Конченнноно! Он покраснел, не в силах будучи остановить заикание, но немедленно гневно оглянулся на собрание. Офицеры уже не смеялись. Они смотрели на Алешу ошеломленными глазами и, очевидно, ожидали скандала. Алеша отвернулся от них, презрительно дернув плечом, и закричал на Троицкого с еще большим гневом: — Россия! Родинана! Довольно! Ваша честь… господа офицеры, проданана! Троицкий вскочил за столом: — Позор, поручик Теплов! Другие тоже что-то закричали, задвигали стульями. Из общего шума выхватился взволнованный тенор: — Кому продана? Как вы смеете! Алеша быстрым движением оглянулся на голос и встретил лицо прапорщика, сидящего за роялем: — Корнилову! Керенскому! Всякой сволочи! Попам, помещикам! — Ложь! — заорал прапорщик. Алеша размахнулся палкой и с треском опустил ее на спинку стула, стоящего порожняком у рояля. Стул пошатнулся и медленно упал. Это событие несколько притушило шум. Алеша крепко сжал холодные губы и, склонив набок дрожащую голову, негромко, как будто спокойно, сказал прапорщику: — Какая ложжжь! Идем со мной… служить… народу… русскому народу! Не пойдете? Не пойдете? Вот видите? Идем, капитан! — Вон отсюда! — закричал подполковник с тем самым выражением, с каким он только что кричал это и Марусе. Алеша резко обернулся к Троицкому. Где-то в кухне затрещал звонок, Маруся шмыгнула мимо Алеши в переднюю. Он в суматохе чувств заметил все-таки ее развевающуюся косу и с неожиданной улыбкой сказал Троицкому: — Я вас понимаю! Вы — попович! А вот этотот… чудадак будет… какакая там честь! Будет… продажная сабля! Опять зашумели, но Алеша шагнул к выходу. Навстречу ему из передней вышли Пономарев и Карабакчи. Пономарев — тучный, рыжебородый, Карабакчи — мелкий, черный, носатый. Пономарев с удивлением остановился, поднял от галстука рыжий веер бороды и сказал приятным, бархатным голосом: — Простите, господа, задержались. Троицкий приветливо поклонился. Алеша ловко повернулся на каблуке здоровой ноги, с галантным сарказмом торжественно протянул руку по направлению к гостям: — Пожалуйста! Покупателили! Пономарев отшатнулся к роялю, выпучив глаза. Алеша быстро прошел мимо него в переднюю, за Алешей, по-прежнему неся впереди безмятежную угрюмость усов, проследовал капитан. Позади раскатился неудержимый, звонкий хохот Бориса Остробородько. Уже в коридоре, рядом с испуганной Марусей, Борис догнал их и закричал на весь дом: — Здорово! Честное слово, здорово! Может, ты и не прав… а только… все равно… не хочу. 35 — К черту-ту! — сказал Алеша, выйдя на крыльцо поповского дома. — К черту! Ударный полк! Сволочи! — Да не обращай внимания! Охота тебе! — сказал Борис. — А здорово ты это… Люблю такие вещи, понимаешь. Капитан молча стоял на краю крыльца и неподвижно рассматривал даль бедной песчаной улицы. Потом он спросил: — А кто… вот эти… черный и тот, с бородой? — А заводчики здешние! — ответил Борис. — Пономарев и Карабакчи. Папиросы Карабакчи курите? — Папиросы? Угу… — он поднял на Бориса ленивые свои глаза. — А им… им какое дело… вот до офицеров? Папиросы, ну, и пусть папиросы… Алеша положил руку на плечо капитана: — Вы святой человек, капитан. Идите домой, а я к Павлу… Капитан послушно двинулся по улице. Алеша быстро, припадая на один бок, зашагал в другую сторону. Борис еще подумал на крыльце и бросился за ним: — Алеша! Алеша! Он догнал его и пошел рядом. Алеша оглядывался, переполненный одной какойто мыслью, — ему некогда было слушать Бориса. — Я тебе забыл сказать. Нина обижается, почему так долго не приходишь. Ты знаешь, она получила место заведующей клубом. — Нина? Нина! Мне очень нужно ее видеть. Я сегодня приду. — Приходи, друг, — весело сказал Борис. — А я пойду посмотрю, что там еще делается у Троицкого. Он сделал ручкой и побежал назад. Алеша захромал быстрее. Он широко шагал палкой и каждый шаг больной ноги встречал озлобленной миной и говорил про себя: — К черту! Его встревожило возвращавшееся заикание, доказывающее, что он еще не вполне здоров, но тревожило в особенном смысле: не столько как опасение за здоровье, сколько как ненужная, досадная помеха чему-то очень важному. Павла он встретил у калитки вместе с Таней. Она приветливо прищурилась на Алешу, но он, бросив на нее привычный ласковый взгляд, напал на Павла: — Слушай, Павло! Какого черта волынка! — Ну, как там офицеры? — Оружжжие! Давай оружжжие! Понимаешь ты? — Кому оружие? Чего ты? — Есть оружжие? — Алешка, постой! Вот горячка! Ты что, уже выздоровел? А чего ты заикаешься? — Бедный Алеша! — Таня подошла вплотную к нему и положила руку ему на плечо. Ее глаза выражали печальную ласку. Алеша улыбнулся. — Не бедныный! Отставить бедный! Ты милая, Таня! Павлушка! Надо с оружием! — Проклятый город, — сказал Павло со злостью и улыбнулся. — Проклятый, мелкий, сволочной город! Здесь нет оружия! Идем! — Куда? — Идем в комитет. Дело, понимаешь, спешное. Как раз ты и будешь начальником Красной гвардии. Хорошо? — Павлушка! Это… здорово! А ваша милиция? — Да, наша милиция. С нашей милицией одна беда. Несколько берданок, револьверы, всякая дрянь, бульдоги. Идем! Таня, так завтра увидимся. До свидания! Таня кивнула Павлуше и сказала тихо: — Алеша, на минутку. Алеша с удивлением посмотрел на нее, потом на Павла. Павел подтвердил: — Поговори, поговори. Я подожду. — Таня, некогда, родная. Таня вплотную подошла к нему и склонила в смущении голову почти на его грудь. — Алеша, надо нам с тобой поговорить. Нехорошо так… — Ты скоро уезжаешь? — И уезжаю. И вообще надо. Как-то нехорошо получается. Почему это так? — Да ведь ты Павла любишь! Таня, правда же? Таня еще ниже опустила голову: — Люблю. — И всегда любила. Всегда. С первого дня. — Ничего подобного, Алеша! Алеша засмеялся и оглянулся на Павла. Павел открыто скалил зубы, как будто наверняка знал, о чем они говорили. — Ну, хорошо, Алеша, — сказала Таня, сияя голубыми глазами, — а ты? — Я? Я теперь солдат, то был офицер, а теперь солдат революции. Сейчас насчет оружия. Война будет, война! — Алеша, милый, какой ты еще ребенок! — Ребенок? Черта с два ребенок! До свидания. И ты, Таня, не то… не ври. Я с первого раза все видел, все видел. Он дружески потрепал Таню по плечу. Павел громко рассмеялся. — Идем, идем, — сказал Алеша. Они быстро зашагали по улице. — Мы давно хотели тебе поручить, да все думали, больной ты. У нас это дело плохо. Людей сколько хочешь, а оружия нет. Здесь же нет никакой части, сам знаешь. Сделали рабочую милицию, так тут — прямо препятствия, и все. Если и работать, и милиция, трудно — надо жалованье. Кинулись к Пономареву: какой черт, и говорить не хочет. Да теперь пойдет другое, вот идем. Завод Пономарева занимал довольно обширную территорию, но на ней не стояло ни одного порядочного здания. Деревянные, холодные сараи, называемые цехами, окружены были невероятным хламом производственных отбросов и всякого мусора. Только в механическом цехе, где производились металлические детали, был коекакой порядок, но и здесь кирпичные полы давно износились, в стенах были щели, под крышами летали целые тучи воробьев. Бесчисленные трансмиссии и шкивы со свистом и скрипом вертелись, хлопали и шуршали заплатанными ремнями, вихляли и стонали от старости. Работала только половина цеха, обслуживающая заказы на оборону. Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей, но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые, прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал. Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением ладони: — А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки правительство, а у нас здесь, так прямо и будем говорить, никакой власти нет. Мы должны Ленину отсюда помогать. Да и почем вы знаете? Пока мы здесь все наладим, Ленин у себя наладит, вот ему и легче будет. А по-вашему — сиди, ручки сложи, ожидай. Ленин дал вам лозунг: вся власть Советам. И забирай. Если можешь, забирай, а Ленину донеси: так и так, у нас готово, на месте, так сказать. А тут и забирать нечего. Вот оружия только не хватает. Достанем. Подумать надо. — Я привел вот начальника Красной гвардии, — сказал Павлуша. Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой улыбкой: — Так это ж… Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал такое добро дома! Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и бороду рукой: — Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня. 36 Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал: — Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками. — Батька! — Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как следует, а не так, как привыкли… Это тебе не германский фронт какой-нибудь… — Не германский фронт? Ого! — Не понимаешь ты ничего. Германский фронт — это тебе раскусили и вот положили: тут русский, тут немец — деритесь, как хотите. Кто кого побьет, тот, значит, сверху. Так или не так? — Отец! — Алеша захохотал на всю улицу. — Ишь ты, вот и видно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да еще и «здравствуй» тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца побил или он тебя побил — разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая война будет через сколько там лет. А тут война на с.мерть затевается. Понял? — А ты, отец, знаешь что, — ты молодец! — Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял? — Понял. — Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что надело. — Кому надоело? — Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие живоглоты человеку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе? — Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, — Алеша размахнулся рукой и полез с объятиями. Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем: — Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел! Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил: — Тебе, молокососу, такую честь — Красная гвардия. Чтоб разговоров не было у меня: то да это, как да почему. Через месяц — крайний срок, а то и раньше по возможности. Муха правильно говорил. Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа: — Чего это они там шепчутся? — Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее. Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за которым ужинал Семен Максимович. — Как там офицеры? — спросил Семен Максимович. Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки рассказал о совещании у Троицкого. — Какое ж ваше мнение? — Алеша… это… молодец. — Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка… там… Дело как будет? — Дело? Дело, Семен Максимович… э… неважное дело. — Неважное? Чего это… неважное? Народ, это важное дело? Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул: — Народ… да… народ, конечно. Но… понимаете… если б… э… — Да чего там экать? Говорите. — Артиллерия! Капитан глянул хозяину прямо в глаза. — Артиллерия? — Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться. Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату, даже звон по стеклам пошел. — Знаете что, Михаил Антонович? — сказал старик, отдохнув. — Правильно сказано! ЧАСТЬ 2 1 Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме, по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы, через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми, они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда пришло это объединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами, скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете, на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось зубоскальство и гремел гомерический хохот. И в то же время у всех людей сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину России и Кавказские горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов. 2 Кипели новые дни в России. Ключом забила в них освободившаяся великая страсть. Веками эта страсть то засыпала, то просыпалась, то бросалась в безнадежный, отчаянный бой, то тихо бурлила в подземном скрытом течении, то претворялась в могучие разрушительные пожары, то подымала на плечи страшные исторические тяжести и с исполинским терпением несла их через века и дерби времен. Так пронесла Россия и татарское мрачное иго, и скопидомную вековую темень московских великих государей, и похабную помещичью власть, и великодержавный разврат Екатерины, и туповато-угрюмую чреду последних императоров. С той же великой страстью, с тем же жестоким и горячим упорством подымался великий народ против наглых и удачливых царственных бандитов и завоевателей, и они убегали от него, спрятав в воротник шинели опозоренное лицо и трусливо прижимаясь к борту носилок или к подушкам экипажа. За ними по пыльным или снежным дорогам волочились жалкие остатки блестящих корпусов и дивизий, и в последней агонии выскаливали зубы сытые лошади их ловкой кавалерии. И во всех этих делах, во все исторические светлые и кромешные дни, в часы терпения и в часы гнева страсть нашего народа имела одно содержание. Это было великое стремление к справедливости, к лучшей жизни, к новому счастью людей. Только в этой вере могли родиться неповторимые люди и события России: и неукротимый дух Петра Первого, и юношеский подвиг декабристов, и живая сила толстовских героев, и мудрость босяков, Максима Горького, и светлый разум Пушкина. Но как часто в истории эта страсть и вера била мощной, но безнадежной волной, без оглядки и без расчета, но зато и без победы! И сейчас она забурлила освобожденная и радостная, как и раньше и, как раньше, разрушительная. Но сейчас впервые в истории над нею поднялся новый человеческий разум, новый закон, закон той самой новой счастливой жизни, о которой веками мечтали люди. 3 Некоторым показалось, что в нашем городе было как будто иначе. Газеты приходили тревожные и взволнованные, они на каждой странице отражали мучительную бредовую лихорадку в стране, в их строчках дышали и гнев, и призыв, и беспокойство, и злоба, и трусость, и растерянность. Горожане читали газеты, и многим горожанам казалось, что революция проходит мимо города. Проносились мимо шумные маршевые батальоны, пассажирские поезда трещали от безбилетников, то в той, то в другой стороне неба дрожали зарева пожаров. И многие были уверены, что это не революция, а простой беспорядок, беспорядка же в городе было и так не мало. По вечерам прибавилось людей на улицах, никогда еще по тротуарам не переливалась такая тесная толпа. Веселые молодые люди, румяные, смеющиеся девушки, все куда-то проходили и возвращались обратно, встречались взглядами, улыбались и шутили, собирались рядами, венками, гирляндами. О чем они говорили, над чем шутили, чему смеялись? Ведь на тех же улицах по трещинам молодой радостной толпы пробирались пьяные, размахивали руками, кому-то грозили, на кого-то обижались. И по тем же улицам, и на тех же тротуарах по утрам волновались худые, бледные женщины у дверей хлебных лавок и проклинали жизнь. И рядом стонали нищие, и ползали калеки, и бродили пыльные, скучные извозчики в поисках пассажиров. И все в городе как будто припорошилось пылью: и вывески, и витрины, и прилавки, и остатки товаров. Вокруг вокзалов и на других площадях ветер с утра до ночи гонял бесчисленные бумажки, а в парке кричали грачи оглушительными голосами. На Костроме на глазах у всех умирали заводы. Несмотря на то, что весь тыл города занят был пристанями, на заводы перестал поступать лес, и кругом говорили, что леса нет. Перестали поступать уголь и нефть, и на заводских дворах люди скучно перетаскивали с места на место всякое старье и матерились. В дни получек подолгу стояли у дверей контор, оглядывались, хмурились, ругались. Ктонибудь говорил: — Ну, пускай хороших денег нет. Понимаем — провоевались. А керенки? Чи тебе трудно? Отмерь мне пол-аршина керенок! Заросший грустный бухгалтер растерянно разводил руками, улыбался. Но кто-нибудь другой подымет к нему лицо и кричит: — И мне пол-аршина! Только в полосочку — штаны, видишь, никуда! И только что проклинавшая толпа хохочет, подымаясь на цыпочки, и прибавляет новые, такие же нехитрые остроты. 4 Жена Пономарева, Анна Николаевна, дама сухая и нервная, говорила гостье, Зинаиде Владимировне Волошенко, жене штабс-капитана: — Прокофий хотел закрыть завод — боится. Просто махнул рукой. Потерпим — наладится же когда-нибудь. Большевики! Откуда они взялись? — Это все мужчины, — вытягивая губы, сильным шепотом произнесла Зинаида Владимировна, — такой беспокойный народ! — Зинаида Владимировна, побойтесь бога! При чем здесь мужчины? Это простонародье, большевики! Что-то слабо стукнуло в передней, и Анна Николаевна в страхе оглянулась на дверь. В дверях стоял Алеша и улыбался. У Анны Николаевны задрожала рука на ручке кресла, тонкие губы сделались вялыми и раскрылись: — Что такое? Зачем? — Извините, — сказал Алеша и поклонился. — Нам нужно поговорить с гражданином Пономаревым. — Господи, как вы вошли? — в волнении Анна Николаевна вскочила с кресла, и тогда за плечами Алеши она увидела широкую, довольную физиономию Степана Колдунова. Она вскрикнула тревожно, как кричат только в минуту близкой страшной опасности: — Как вы вошли? Она стремительно бросилась в переднюю, Алеша, улыбаясь, уступил ей дорогу. Степан оглянулся смущенно: — Да… вошли… что ж… Как обыкновенно полагается, через дверь вошли… Анна Николаевна подбежала к дверям, открыла их, закрыла, в смятении оглянулась. Ее тонкая фигура, болтающееся на ней легкое серое платье, ее взволнованные складки у переносья, очевидно, произвели на Степана несерьезное впечатление. Он развел дурашливо руками: — Сторожевое охранение, видишь, сбежало. Или, может, застава. — Что вам угодно? — Нам нужно видеть Пономарева. — Может быть, господина Пономарева или хотя бы гражданина? — Давай господина, нам все равно, мы и с господином можем, — Степан произнес это убедительным приятным говорком, так что и в самом деле слушатель мог убедиться, что Степан умеет говорить с каким угодно Пономаревым. Анна Николаевна так и не разобрала, понимать ли слова Степана как извинение или как насмешку. Она тихо сказала: «Подождите» — и скрылась за высокой белой дверью. Алеша сказал Степану: — С господином Пономаревым я буду говорить, а ты помолчи. — Думаешь, напутаю? — Не напутаешь, а ты… с господами не умеешь разговаривать. — Я не умею? Да это ж моя главная специальность! Всю жизнь только и делал, что с ними разговаривал. Да, слушай, Алешенька, дозволь мне, а то говоришь — не умею. Дозволь, вот сейчас покажу… как это замечательно умею. Я это сейчас по старой моде говорю. Ты стань сюда, вот сюда, представление покажу по старой ихней моде… Он напряженно шептал, задвинул Алешу в темный угол, к зеркалу. У Алеши заблестели глаза: — Вот… черт… ну хорошо, покажи. Степан для чего-то взъерошил бороду и вдруг весь обмяк посреди передней, ноги расставил как-то по особенному и живот распустил по поясу. Брови его поднялись и округлились, маленькие глазки остановились в туповатом, сладком покое. Пономарев вошел суровый, с перепутанной бородой, готовый встретить любую неприятность, но и вооруженный неприветливой, терпеливой хмуростью, чтобы эту неприятность отразить. Неподвижная фигура просительного мужика поразила его. По привычке он даже приосанился было, но, вероятно, вспомнил, что теперь на свете все странно, все неожиданно и неверно. Нахмурил брови, спросил: — Кто тут? По какому делу? Степан быстрым движением ухватил с затылка свой выцветший пятнистый картуз и опустил его вниз великолепным, веками воспитанным движением: не впереди себя, не щеголяя веселым приветом, а как-то стороной, за ухом, выворачивая руку в неудобном сложном повороте. Потом быстро мотнул головой, и его отросшие лохмы взметнулись жалким, покорным веником: — К вам, господин, покорная просьбишка. Алеша даже голоса Степана не узнал, — сколько в нем было неги, глухих обертонов, срывающегося, нервного хрипа. Пономарев нечаянно расправил плечи, выпятил живот: — Ну? В дверях стояла Анна Николаевна и соображала с трудом о подлинности просительного мужика. Степан переступил на месте от волнения, задергал в руках картуз, чуть-чуть склонил набок сдержанно умильную физиономию. — Не обижайтесь, что побеспокоили, как может, отдыхали пообедавши, а только без вашей помощи хоть пропадай. Только от вас все зависит, и больше никто этому делу пособить не в силах. Пономарев не мог отвести глаз от убедительного лица Степана, на котором и глаза, и нос, и губы, и даже подвижные складки на лбу — все подтверждало просьбу, все изображало сложный, невероятно путанный пейзаж. В нем были и надежда, и деловое увлечение, и почтение, и страх. Пономарев поневоле залюбовался этим приятным пейзажем, роскошной прелести которого он раньше так непростительно не замечал. — Ну, говори, говори, чем могу тебе помочь. Тебе что, денег, что ли? Степан воодушевленно размахнулся картузом: — Какое денег, дорогой? Не денег. Зачем мне деньги, коли я человек бедный? Общественное дело, гражданское. И вас, конечно, касается, как вы теперь свободный гражданин, и заводик у вас тоже бывает в опасности от всякого народа… — Ну-ну? — Кого ни спроси — все говорят: только один господин Пономарев в состоянии, больше никто. Степан даже головой затрусил от убежденности. Пономарев застенчиво улыбнулся, глядя на свои ботинки. — У вас, говорят, в большом количестве имеется, и вы бедному народу… — Да чего? Чего тебе нужно? — А… это… А винтовки! Пономарев резко повернулся на месте, так резко, что проскочил взглядом почтительную фигуру Степана и увидел Алешу у зеркала. Его лицо налилось краской, он глянул на Степана с настороженным удивлением, но Степан смотрел ему в глаза и просительно скалил зубы. — Вы вместе? — А как же! — обрадовался Степан. — Бедному человеку, если в одиночку ходить, какая польза. Надо вместе: один выпросит, другой вымолит, третий так возьмет, хэ-хэ… Так и ходим кучей. А у вас, говорят, тут же в доме вашем лежат эти самые винтовки. Вам они все равно ни к чему, потому что у вас две руки, и все. А у бедного народа столько рук, и в каждую по винтовке нужно. Степан так хорошо играл роль просителя, что Пономарев даже и теперь не разобрал. Он взялся за ручку двери и сказал негромко, с деланным разочарованием: — Чудаки, кто вам сказал, что у меня есть винтовки? Степан быстро зашел с фланга и заспешил взволнованно: — Да вы, может забыли, господин хороший, за делами всякими да хлопотами. Так вы не беспокойтесь, не утруждайте себя, мы и сами посмотрим, вам никаких хлопот чтобы не было. — У меня нет винтовок, слышите? — закричал Пономарев, начиная понимать, что дело серьезное. Он гневно глянул на Алешу: — Господин Теплов? Я понимаю, что вам нужно! Алеша шагнул вперед, приложил руку к козырьку. — Так точно, Теплов. Вы удовлетворите просьбу этого… бедного человека? Но он не выдержал и залился улыбкой, уставившись в рыжую бороду Пономарева, поэтому говорить уже не мог, а только выразительно показал на Степана. Степан добродушно разгладил усы и приготовился выслушать решение господина. — Оружие? — резко спросил Пономарев. — Да бросьте, — засмеялся Алеша и заходил по комнате. Снисходительно глянул на растерянную фигуру хозяина. — Ну, что вы ломаетесь? У вас в подвале пятьдесят винтовок и патроны. Забыли, что ли? Прибыли к вам еще в мае, для чего уж — не знаю. — Да для бедного ж народа, — сказал Степан, как будто уговаривая Алешу, — для бедного народа. — Он вдруг надел картуз и засмеялся: — Ах, и потеха ж, прости господи! Ну, довольно с тобой по старой моде разговаривать. Давай ключи да покажи это самое место. Пономарев глянул на Алешу, глянул на Степана. Анна Николаевна притаилась в дверях и бледнела от злобы. Алеша выпрямился, сжал губы, чуточку сдвинул каблуки: — Приступим, господин Пономарев? Серые глаза Пономарева улыбнулись с презрением: — Кому я должен сдать оружие? Кем вы уполномочены? Алеша быстро поднял клапан грудного кармана и протянул хозяину бумажку: — Совет? — произнес гнусаво Пономарев, держа бумажку на отлете и глядя в нее вполоборота. — Совет для меня не начальство. Надо разрешение военных властей. Оружие на учете, — что вы, не понимаете? И еще написано: «Предлагает». Как это «предлагает»? Степан ответил: — Предлагает — это значит: отдай по совести, пока тебя за воротник не взяли; а возьмем за воротник, тебе некогда будет думать, где твое начальство. Пономарев отодвинулся от Степана поближе к дверям, чуть-чуть побледнел, хотел расправить бороду, но забыл, опустил руку, склонил голову: — Что ж… Хорошо… Подчиняюсь насилию. — Правильно делаешь, голубок, — закричал Степан. — Умный человек, и характер у тебя спокойный. Если люди насильничают, что ты с ними сделаешь, известно — простой народ. Вот и я… Но хозяин не дослушал его. Он еще раз с укором посмотрел на Алешу. — Пойдемте. Алеша вежливо пропустил мимо себя хозяйку. Она спешила к покинутой гостье. 5 Богатырчук не то приехал, не то с неба свалился. Вчера его еще не было, а сегодня он побывал на заводе, в совете, у Павла, у Алеши, у Тани, даже у подполковника Троицкого. Алеша целовал его, оглядывал со всех сторон, радовался и обижался. Еще не снявший вагонного «загара», Сергей казался сегодня особенно массивным и неповоротливым, стулья под ним жалобно скрипели, может быть, оттого, что Сергей не очень считался с собственной неповоротливостью, а вес шумел, шутил, вертелся во все стороны. — Алешка, ты же веселый человек, как тебе не стыдно хромать. Едем на фронт. Едем! — Это на какой? На юго-западный? — Брось. Кто теперь считает по солнцу? Теперь считать нужно по-другому. У вас тут какая-то тишина, а в других местах кипит, ой, кипит! — Да что ты сейчас делаешь? Кто ты такой? — Я? Да я теперь большевик — и все. А так считаюсь: уполномоченный комитета фронта по вопросам о дезертирах. Степан, раскрывший было рот и глаза на гостя, услышав последние слова, незаметно увял и отступил в беспорядке на кухню. Там он тихо сказал Василисе Петровне: — Мамаша, когда нашему брату, рабочему человеку, покой будет? — А что случилось? — Приехал вот! Уполномоченный, говорит! Алешка его целует-милует, да смотри, на радостях и выдаст меня со всей моей военной амуницией. Алеша, увидев отступление Степана, кивнул ему вслед: — Испугался тебя. — Да ну его, — Богатырчук махнул рукой. — Разве их теперь переловишь? Как тут у вас? Тихо? — Да ничего. Красная гвардия у нас. — Много? — Полсотни. Народ боевой, да это на заводах. А в Совете скучно. — Эсеры? — А черт их разберет? Жулики больше сейчас в эсеры записались, кричат, да они и сами себя не слушают. Вот я тебе расскажу: офицеры здесь собрались, поговорили… Алеша рассказал другу о совещании у Троицкого. — А офицеры эти откуда? — Раненые есть, отпускные. А почему Троицкий в городе, не знаю. Он у Корнилова был. Здесь скучно, Сергей. По улицам шляются, на митингах орут, а к чему — не разберу. Все на Петроград смотрят. — Подожди. — Вот я и не пойму: чего ждать? Что дальше-то будет? — Погоди. Красная гвардия есть. Прибавляй. Пригодится. В дверной щели ясно был виден красный нос Степана, но Сергей делал вид, что не видит его. — На Петроград все смотрят, — сказал Сергей с гордостью, — а только ты не думай, что Петроград все за вас сделает. Алеша захромал по комнате, занес руку на затылок: — Понимаешь, Серега, никто и не думает, чтобы за нас делали, а все-таки трудно так… Ты прямо скажи, буржуев бить будем? Или как? Сергей с любопытством, следил за Алешей, иронически поглаживая круглую стриженую голову: — Если не покорятся, будем бить. — Как это? — Да твои офицеры затевают какой-то ударный полк? Затевают? А если в самом деле выкинут штуку? Степан просунул голову в щель двери и сказал негромко: — А для чего ждать, пока они соберутся? — Слышишь? — улыбнулся Алеша. Богатырчук быстро повернулся к дверям. — А что делать, по-твоему? — Как — что делать? — Степан вылез в комнату и сразу начал загибать пальцы: — Во-первых, оружие отобрать, как у нас говорят: Акулине — голос, Катерине — волос, а Фроська и так хороша, ни голоса, ни волоса — ни шиша. Да и не только их, — Степан смутился и захохотал, шагая по комнате и все держа счет на пальцах. — Да разные господа и помещики! В один день и благословить: иди к такой богородице в царство небесное и живи спокойно, а нам не морочь головы — теперь наша очередь. А то они, гады, все равно верх возьмут… — Это ты заврался, — сказал Сергей строго. — Богатство — это другое дело. Богатство отберем по закону. — А кто закон даст? — А мы сами. — Да когда ж ты его придумаешь, закон? — Подожди. — Да ну вас, — рассердился Степан. — Ждали, ждали, да и жданки поели. Это уж так хохлы говорят, а они разумный народ. Ленина куда спрятали, говори! — Ленин свое дело сделает, не бойся. — Куда вы его спрятали? — Кто это… вы? — Да… разны… там… Господа вообще. — Не господа, а мы спрятали. Надо прятать, когда за ним с ножами ходят. А он и так дело свое делает. Разбери вас. Да для чего ж остерегаться? Скажи народу, он тебе сейчас… под самый корень. — Да ты чудак, сообрази. Тебе вот пришло в голову, пойдешь сейчас буржуев громить, а другому еще что придет. Организация есть. Партия. Партия большевиков, слышал? — Вот смотри ты — слышал. Да у нас тут на Костроме все большевики. — Это не большевики. Большевики дисциплину знают. — Как ты сказал? — Дисциплину, говорю. — О! — А что? — Ого! Ну… будет у вас чести, как с лысого шерсти! Это… Да ну вас! Степан засунул руки в карманы и побрел на кухню. Богатырчук проводил его прищуренным взглядом. — Батрак? — Батрак, — ответил Алеша. — Да он замечательный человек. — Чего лучше. Такого свободно можно считать за один станковый пулемет. — И без водяного охлаждения. — Это твой денщик? — Это мой друг, — ответил Алеша. 6 Степан сидел на крыльце и курил махорку. Алеша вышел, присел на ступеньке. — Правильно это говорил или неправильно? — Правильно. — А почему правильно? Петрограда ждать, что ли? Со своими буржуями сами справимся. — Буржуи у нас в одиночку. Организации у них нет, войска нет, юнкеров нет. — Это выходит черт те что. Не по-моему выходит. Степан сердито отвернулся к воротам. — А чего тебе нужно? Степан наморщил лоб: — Чего мне нужно… Вот придет старик, ему пожалуюсь. Черт те что выходит… и может… того… юрунда может выйти. — Юрунда, юрунда, — передразнил его Алеша. — С такими, как ты, и может выйти юрунда. Тебе это хочется, как при Степане Разине… — Это про которого в песне поется: «Только ночь с ней провозжался, а наутро бабой стал»? Так он нет… он эту бабу отставил… — Да не в бабе дело. — Да и не в бабе, — обозлился Степан. — Кому баба может помешать, если понастоящему. Если баба хорошая, она ни за что в помехе не будет. Главное, корень вырвать. А твой этот Сергей заладил одно: организация, организация. Вот придет старик, вот ты увидишь… — Ну, и увижу, — добродушно согласился Алеша. 7 До прихода Семена Максимовича Степан бродил по двору, заглядывал в кухню и принимался что-либо делать. И молчал. Только вечером, закладывая дрова в дверцы узенькой топки, не глядя ни на кого, спросил: — Капитан артиллерии, ты слыхал что-нибудь про Степана Разина? Капитан мирно сидел на низенькой скамеечке в убранной кухне, высоко взгромоздив худые блестящие колени. Папироса почти целиком скрывалась в его усах. Василиса Петровна, сурово сжав губы, тонкими кружочками нарезывала лук и укладывала его вокруг приготовленной к ужину селедки. — Слыхал, — ответил капитан. — Он, чего это, разбойник был, что ли? — Атаман. Только не разбойник, нет. — А как же? Революционер, выходит? — Революционер? Да нет, какой там он революционер. Тогда революционеров еще не было. Атаман просто. — Он за бедных воевал, — тихо, серьезно сказала Василиса Петровна. — За бедных воевал… и был очень хороший человек. — Так что ж ты? — Степан сердито обернулся, сидя на корточках. — А еще образованный человек. Значит, революционер. — Он хороший был человек, — продолжала Василиса Петровна, — только… — С девчонкой? Знаю… — Да нет, — сказала Василиса Петровна, — у него… не знаю… выпивал он сильно. Если бы не выпивал, он всех победил бы… этих… тогда назывались бояре… — Да знаю, бояре — буржуи, теперь говорят. Выпивать — это другое дело; бывает, человек запоем или еще как… Помолчали. Степан взял в руки новое полено, но задержался с работой: — Алешка, наверное, знает. А ты, капитан… — Да что тут знать. И я знаю. Могу тоже рассказать. — Ну! — Как хочешь, — капитан недовольно передернул плечами. — Рассказывай, рассказывай, не обижайся. Степан вытянул ноги на полу. Василиса Петровна смела со стола, неодобрительно глянула на капитана, крепче сжала губы. — Я, может, что и забыл, но только забыть много не мог, потому что в свое время интерес имел и читал много по холостому положению. Стенька Разин… — Это выходит, и я — Стенька… — Да вроде тебя, только, надо полагать, поумнее и покрасивее тебя и морда не такая жирная. — Я не жирный, а вода такая. — Ну, а у Разина такой воды не было. Богатырь был, красивый. Казак донской. — А почему в песне про Волгу поется? — Родом с Дону, а гулял по Волге. Только это давно было. Лет… лет… двести, а может, и больше. Пошел с казаками гулять, купцов грабить. И своих, и чужих, персидских. Гуляли хорошо, кафтаны надели бархатные, паруса и онучи завели шелковые. — Во! — Степан округлил глаза и посмотрел на Василису Петровну с гордостью. Василиса Петровна чуть-чуть нахмурила брови. — Конечно… и водки попили довольно, — продолжал капитан. — Добра не жди от водки… А потом? — А потом… разгулялся и на бояр пошел. И крестьяне к нему пошли, кто победнее… — А куда же им идти? — Городов много, дворян, попов, воевод побил, потопил, повешал… Степан подскочил с полу: — Видишь, мамаша, водку пил, а дело понимал. А то много есть таких, разумных. Трезвый, трезвый, а как до дела — выходит — нестуляка. — А ты дальше слушай, не забегай вперед, — строго остановила его Василиса Петровна. — Да я и не забегаю, а к слову. Рассказывай дальше. — Тут и конец. Военного образования у него не было. Организация хромала. — Какие вы — вам сейчас же организацию! — Разбрелись у него по всей земле воевод вешать, а под Самарой… царское войско его и разбило. — Сам царь такой, что ли, был сильный? — Нет… царь был тогда так себе… Алексей Михайлович, а у него боярин был, Барятинский. — Генерал, что ли? — Ну, пускай — генерал. — Вроде Корнилова? — Да нет… боярин, с бородой! Давно это было. — Да один черт — с бородой или без бороды. И разбили, говоришь? — Разбили. И пушки потерял. — Эк… смотри ты, какая беда. Поймали? — Поймать не поймали, а свои выдали. — Батраки? — Да не батраки… Казаки выдали. Были… которые, побогаче… — Ах ты, сволочи, прости господи. Ну, скажи, Василиса Петровна, отчего это такое? Как побогаче человек, так и паскуда. Вот смотри на него, на капитана: пока бедный — на человека похож, а дай ты ему деньги — каюк! Капитан выслушал это невозмутимо, но Василиса Петровна подозрительно повела глазом на Степана: — А ты? — Чего я? — А тебе дать деньги? — Я? Да что ты, Василиса Петровна! Да ну их совсем! — Знаю вас, мужиков, — негромко, но серьезно произнесла Василиса Петровна. — Как завелась у него вторая пара сапог, уже от него добра не жди. Видела! [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Макаренко "Честь"