Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Макаренко "Честь"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 423383" data-attributes="member: 1"><p>Дверь не открылась, а взорвалась. Степан влетел в комнату и заорал:</p><p></p><p>— Алешка! Алешка, скорее! Батько и Муха приказали срочно!</p><p></p><p>— Что случилось?</p><p></p><p>Степан смотрел вылезающими из орбит глазами, все лицо его изображало высшую степень оторопелого возбуждения, такого возбуждения, с которым человек справиться не может. Девушки рассмеялись:</p><p></p><p>— Что с вами, Степан Иванович? Примерьте ваш кафтан.</p><p></p><p>— Холуя? — закричал Степан, и это словно как будто выхватило клапан из его души. Он задрал вверх кулаки, растянул рот и высоко подпрыгнул. Хлопнул об пол валенками, еще раз подпрыгнул, перевернулся в воздухе и заорал Алеше в лицо:</p><p></p><p>— Ленин… большевики… Керенского выгнали!!</p><p></p><p>Проделав еще какое-то сложное антраша, он, словно по воздуху, вылетел в дверь. Алеша только на секунду остановил дыхание и — бросился за ним. Учительница закричала вдогонку:</p><p></p><p>— Краги! Алексей Семенович! Куда же вы в крагах?</p><p></p><p></p><p>33</p><p></p><p>У Тепловых негде было повернуться, ни в кухне, ни в чистой комнате. Здесь был весь заводской комитет. У Мухи вздрагивала в руке бумажка, он все заглядывал в нее, и другие заглядывали со всех сторон. Эту бумажку Муха сразу протянул Алеше, как только тот вбежал: есть еще один человек, которому он может сообщить радостное известие. Алеша с захлебывающейся жадностью набросился на текст телеграммы и пытался охватить его одним взглядом, но слова мелькали в глазах и пугали воображение отрывочным и тревожным содержанием: «разоружить», «войсками». Он встряхнул головой и начал читать медленно, вслух:</p><p></p><p>«Вчера временное правительство Керенского в Петрограде низложено петроградскими рабочими и солдатами заняты государственные учреждения вокзалы Зимний дворец тчк Предлагаем немедленно осуществить организовать ревком обладающий всей властью реквизировать для вооружения Красной гвардии частное оружие подчинить себе милицию если она не надежна разоружить установить тесную связь с войсками организовать охрану телеграфа телефона вокзала тчк Выезжает первым поездом уполномоченный губкома Богатырчук</p><p></p><p>Губернский Комитет большевиков».</p><p>Пока Алеша читал, все стояли неподвижно вокруг него, слушая телеграмму, вероятно, в десятый раз; далеко в дверях виден был нос капитана. Алеша еще раз пробежал телеграмму, потер лоб, начал искать глазами отца. Он нашел его на диване. Старик сидел вытянувшись, аккуратно сложил руки на коленях и чутьчуть улыбался. Такую улыбку он обыкновенно прикрывал своим пальцем, редко кому ее удавалось видеть. Улыбались и его глаза, по-детски щурились; немного вздрагивали ресницы. Проследив за его взглядом, Алеша увидел старого Котлярова. Он сидел с другой стороны комнаты, против отца, и смотрел на него такими де веселыми глазами, усы у него сами ходили и играли пушистыми кончиками.</p><p></p><p>Алеша перевел дух и спросил у Мухи:</p><p></p><p>— А как это… как телеграмма получена?</p><p></p><p>— А ты посмотри на адрес. Котляров не дурак. Он телеграмму дает Совету, а нашему заводскому комитету копию. Э! Котляров не дурак!</p><p></p><p>Семен Максимович обернулся к ним и сказал, сохраняя на лице все ту же обрадованную хитроватость:</p><p></p><p>— Ну, кум, давай за дело приниматься.</p><p></p><p></p><p>34</p><p></p><p>Богатырчук приехал ночью. Алеша встретил его на вокзале. Богатырчук забыл пожать ему руку, потому что спешил получить ответ на вопрос чрезвычайно острый, хотя и выраженный в одном слове:</p><p></p><p>— Знаете?</p><p></p><p>— Да телеграмму же получили.</p><p></p><p>— Получили. Ну, что?</p><p></p><p>Алеша рассказал о принятых мерах. Телеграф, телефон, вокзал, почта, банк заняты патрулями первой роты и Красной гвардии. На милицию можно положиться — свои люди. В городе никаких врагов быть не может. Сейчас собираемся захватить оружие в реальном училище, там винчестеры откуда-то и патроны есть.</p><p></p><p>Карманы Сергея были переполнены газетами. Он даже в парке, в его кромешной темноте, вытаскивал из кармана газету и пытался показывать какую-нибудь статью. Перед самым переворотом он был один день в Петрограде, но впечатления этой поездки у него не способны были выразиться в связном рассказе, он только хвалился:</p><p></p><p>— Ух, я тебе и расскажу! Вот постой, я тебе расскажу!</p><p></p><p>В заводском комитете было темно от табачного дыма. Два взвода Красной гвардии готовы были выступить в город.</p><p></p><p>На Костроме стояла тихая осенняя ночь. Это было время, когда в природе закончился длинный и тяжелый период болезни, и сейчас она, усталая, ожидала, когда небо набросает на нее белое одеяло, чтобы она могла спокойно заснуть до весеннего здоровья.</p><p></p><p>В прохладном воздухе ощущались какие-то соседние морозы, может быть, морозы сейчас стояли в Петрограде, где Ленин и большевики так чудесно начали новую историю.</p><p></p><p>В три часа взводы Красной гвардии выступили в город. Впереди шли Муха, Семен Максимович, Криворотченко, еще несколько человек из комитета. Все они тоже были с винтовками, только Семен Максимович не изменил себе. Он шагал такой же размеренной и аккуратной походкой, и так же, по-деловому спокойно, переставлял свою суковатую палку, так же не оглядывался по сторонам. Алеша и Богатырчук шли сбоку, ряды отряда то отставали, то обгоняли их — то пухлый и широкий старый Котляров основательно ставил в песок тяжелые ноги, то Павел Варавва, туго перетянутый поясом, сверкал в темноте глазами, то Степан щеголял армейской выправкой. В последних рядах шли без оружия. Маруся пользовалась каждым случаем, чтобы пожаловаться:</p><p></p><p>— Товарищ Теплов, что же это такое, прости господи. Все люди как люди, а мы с пустыми руками.</p><p></p><p>— Маруся, да потерпи ты: идем же за оружием. Ты же знаешь?</p><p></p><p>— Ой, скорее бы уже прийти! Как долго идем!</p><p></p><p>При входе в парк догнали Алешу задыхающиеся шаги — человек бежал долго. Алеша оглянулся: силуэт был знакомый, взлохмаченный, над плечом торчало широкое дуло двустволки.</p><p></p><p>— Алексей, достал! Охотник знакомый, Ухов, все не давал, не давал. И сегодня еще покуражился, а потом говорит: на, для такого дела не жалко!</p><p></p><p>— Иван Васильевич, вот молодец! А патроны у тебя?</p><p></p><p>— Десять штук волчьей дробью. Волчья поможет, как ты думаешь? Особенно если в голову.</p><p></p><p>Алеша сжал руку Сергея:</p><p></p><p>— Сразу и вопрос. По международным правилам, пожалуй, волчья дробь не допускается. А в этом случае, думаю, можно.</p><p></p><p>Богатырчук ответил:</p><p></p><p>— Волчья как раз в точку.</p><p></p><p>— Иван Васильевич, ты уж пока — с волчьей, а скоро мы тебе — винчестер.</p><p></p><p>Они прошли вперед, где Николай Котляров нес знамя, точно соблюдая уставное положение для полкового знаменщика. Знамя было небольшое, не пышное, не бархатное, и на нем была написана только одна строчка:</p><p></p><p>«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»</p><p></p><p>Груздев шагал рядом со знаменем.</p><p></p><p>— Кто это? — спросил Богатырчук. — Подкрепление-то.</p><p></p><p>— А это мой крестный батько.</p><p></p><p>— Крестил тебя?</p><p></p><p>— Крестил. На улице возле госпиталя.</p><p></p><p>Богатырчук расхохотался на весь парк:</p><p></p><p>— Это был интересный случай. Воображаю твою физиономию тогда!</p><p></p><p>— Физиономия была расстроенная, вероятно. Сергей, расскажи таки про Питер.</p><p></p><p>Полушепотом, взявши Алешу под руку, Богатырчук рассказал ему о том, чего и сам хорошо не знал. В Петрограде он видел много, но еще больше слышал, и не все дошло к нему в точном виде. У Богатырчука перемешались вместе: впечатления, разговоры, прочитанные статьи, статьи непрочитанные. Но у него был хороший и ясный ум, и он умел уловить запах предательства, трусости, хитрой и увертливой дипломатии, умел разобрать далекое эхо ленинского гнева.</p><p></p><p>— Вокруг Ленина стоят замечательные люди, таких людей никогда еще не было в России. Ты понимаешь, Алексей, какая это сила? А только там есть и… человечки; ой, какие человечки! Ты не думай, что Ленин вот скомандовал — взяли и пошли. Ему страшно трудно, потому что кругом него, пожалуйста, врагов и просто… этих… человечков, сколько хочешь!</p><p></p><p>— Ты видел Ленина?</p><p></p><p>— Не видел, понимаешь, нельзя. Но я человек двадцать расспросил и все хорошо представляю, как будто видел. Все в одно рассказывают.</p><p></p><p>— Какой же он?</p><p></p><p>— Невысокого роста, скуластый, светлый, бородка такая. Лицо, мимика очень замечательные, энергичные. Чуть-чуть картавит. Чем берет? Говорят, всем. Ничем не берет, говорят, сам идешь.</p><p></p><p>Богатырчук задумался:</p><p></p><p>— Я не могу, конечно, как следует его представить. Ленин видит весь мир, самую его середку знает, подноготную. Ты понимаешь, какая это сила?</p><p></p><p>В темноте было видно, как тяжелый, добродушно-массивный Сергей застенчиво улыбался: ему было стыдно, что он так невыразительно говорит о Ленине. Он замолчал, потом продолжал, улыбаясь:</p><p></p><p>— Ты знаешь, я все стараюсь и стараюсь, а пороху у меня не хватает, чтоб понять Ленина. Там люди совсем особенные. Легко сказать: вот мы с тобой идем, идут рабочие люди, видишь с винтовками. А сколько городов в России, сколько сел, деревень! И везде сейчас идут, сейчас идут, вот так идут… да! А они нас видят, они видят, знают. Разве легко так много видеть?</p><p></p><p>— Кто это они?</p><p></p><p>— Ленин. Ленин и его товарищи. Думаешь, они сейчас твоего батька не видят? Видят. И знают, о чем он думает. И тебя видят. И всех врагов видят. Ты понимаешь? Насквозь, все нутро! А мы с тобой, бывает, и под носом ничего не разбираем. Ты сказал вечером: тут драться не с кем. А они уже знают, с кем нам придется драться.</p><p></p><p>Алеша поднял глаза к прохладному небу, и оно показалось глубоким и прозрачным, а за его простором, на конце тысячеверстного пространства, он увидел лицо Ленина, скуластое, живое, только глаза у него почему-то черные, всевидящие, улыбающиеся и мудрые. Вдруг с удивлением Алеша почувствовал, как физически горячо стало у него в груди, как в глазах появились тонкие теплые слезы. Он захотел оглянуться, чтобы увидеть Нину, но встретил в темноте горячие и обиженные глаза Маруси, — не могла Маруся простить, что в такую ночь она идет впереди без оружия.</p><p></p><p>Шли уже по улице. Город начинал просыпаться. У ворот кое-где копошились дворники, у домов пробегали женщины с кошелками, останавливались, удивленно смотрели на отряд Красной гвардии, поправляли платки и бежали дальше.</p><p></p><p>Ломовик, гремя колесами, тяжело продвигался навстречу, и от него веяло обыденщиной. На углу двух улиц ходил милиционер с винтовкой — юноша в каком-то форменном пальто.</p><p></p><p>Алеша поспешил вперед, пошел рядом с Мухой и отцом:</p><p></p><p>— Как с милицией?</p><p></p><p>Муха блеснул зубами:</p><p></p><p>— Какая там у нас милиция? Пускай стоит.</p><p></p><p>Семен Максимович даже не посмотрел на милиционера.</p><p></p><p></p><p>35</p><p></p><p>На главной улице — широкий двор реального училища, огороженный фасонной решеткой с каменными столбами.</p><p></p><p>Новенькие изящные винчестеры перешли на плечи красногвардейцев через полчаса. В зданиях реального училища жили люди. Они не привыкли вставать так рано, они вылезли из дальних квартир и комнат, еще покрытые приятным сонным пухом. Очень возможно, что отряд Красной гвардии во дворе показался им продолжением сан или неожиданным его неприятным изломом. Но действительность так властно нарушила сон, что никто не сопротивлялся и никто не спорил. Люди официального чиновничьего склада — директора, инспектора, заведующие материальной частью, у которых из-за воротников форменных тужурок торчали сегодня простодушные запонки, и еще люди с военной выправкой без споров отдали ключи, показали лестницы и входы, подвалы, пирамидки и ящики.</p><p></p><p>У Маруси и у Вари появились за плечами винчестеры, в отряде не осталось безоружных, а у Ивана Васильевича Груздева винчестер мирно подружился с толстенькой двустволкой.</p><p></p><p>В реальном училище как будто ничего особенного не произошло. Отряд ушел дальше, куда ему нужно, хозяева снова залезли в свои квартирки и комнаты, — конечно, без надежды заснуть, но с полной возможностью поговорить и осудить насильнические действия рабочих. Школьный двор остался таким же просторным и пустым. В некоторых коридорах училища у дверей стали в пиджаках и пальто, подпоясанные ремнями, в старых шапках и картузах, в руках у них были винтовки.</p><p></p><p></p><p>36</p><p></p><p>В помещении Совета на перекрестке двух улиц было людно, шумно и бестолково. Несмотря на холодный день, все окна в здании были открыты настежь, по комнатам бродили люди, заложивши руки в карманы пальто, курили без памяти и все выглядывали в окна. Богомол перебегал из комнаты в комнату с таким видом, как будто он лихорадочно ищет нужного человека и никак найти не может, а все остальные люди не только ему не нужны, но даже раздражают. Наконец, он напал на молодого человека, сидящего рядом с его кабинетом:</p><p></p><p>— Я ничего не понимаю. Где же пленум?</p><p></p><p>Молодой человек, нахально забывая о своей молодости, посмотрел на Богомола прищуренными глазами:</p><p></p><p>— Какой там пленум, товарищ Богомол?</p><p></p><p>— А что за люди ходят?</p><p></p><p>— Какие там люди? — сказал молодой человек.</p><p></p><p>— Люди… разные люди… Ходят здесь… везде ходят…</p><p></p><p>— И будут ходить. А что вы сделаете?</p><p></p><p>Сказав эти слова, молодой человек даже наклонился вперед, так он заинтересовался вопросом, что Богомол может предпринять против хождения людей. Богомол зябко пожал плечами и ничего не ответил. Молодой человек с торжеством оторвался от председателя, стукнул ящиком стола, двинул презрительно плечами:</p><p></p><p>— Как вам угодно, а я ухожу.</p><p></p><p>Он с мужественной решительностью подошел к вешалке и начал гневно надевать пальто:</p><p></p><p>— Пусть попробуют, большевики! Большевики!</p><p></p><p>Молодой человек показал на город.</p><p></p><p>Богомол тупо наблюдал за гневными движениями молодого человека и, когда тот ринулся в дверь, слабо застонал:</p><p></p><p>— Как же так? Товарищ Соколов? И вы уходите?</p><p></p><p>— А вы хотите умереть на посту?</p><p></p><p>— Да что вы? Почему умереть?</p><p></p><p>— Я — в переносном смысле. Все равно: в России наступает анархия!</p><p></p><p>Он вдруг прислушался и подбежал к окну:</p><p></p><p>— Пожалуйста! С музыкой!</p><p></p><p>В окно, как тонкий запах, проникали далекие звуки марша. Соколов с умным сарказмом посмотрел на Богомола:</p><p></p><p>— Это они идут приветствовать… Совет! Советскую власть!</p><p></p><p>Он сардонически рассмеялся в лицо Богомолу и выбежал.</p><p></p><p>Как подстреленный заяц, Богомол закричал ему вдогонку пискливым голосом:</p><p></p><p>— Послушайте!</p><p></p><p>Дверь за Соколовым ударила громко, отскочила, открылась в коридор. В комнату влезли глухие звуки шагов, говор, запах махорки. Богомол прошел в большой кабинет рядом и сел на диван. Когда военный марш наплывом покатился в окно, Богомол поднял глаза к потолку. Очень возможно, что в этот момент он был похож на христианского мученика, на которого из железной клетки выпустили рыкающего льва. А может быть, и не был похож. Но к окну он не подошел и, что происходило на улице, не видел.</p><p></p><p>В коридоре новые шаги застучали весело, шумно, торопливо.</p><p></p><p>Муха в дверях сказал бодро:</p><p></p><p>— Эге! Вот и председатель! Что же ты тут один сидишь?</p><p></p><p>Богомол с суровой усталостью поднялся с дивана, подошел к столу, поднял глаза. Перед ним стояли люди, которых он считал дикими, малоразвитыми, слепыми и темными. А сейчас они ворвались в его комнату, стояли в дверях веселой группой. В окно вливался неприятный, неразборчивый, говорливый шум человеческой толпы.</p><p></p><p>Он грустно улыбнулся Мухе:</p><p></p><p>— Что же, ваша сила, товарищи большевики!</p><p></p><p>— А ты думаешь, сила — это плохое дело? Это очень хорошее дело. Открываем пленум?</p><p></p><p>— Пленум не собрался.</p><p></p><p>— Как это не собрался? Сейчас начнем.</p><p></p><p>Богомол обвел вокруг глазами и понял, что пленум имеется. Он вдруг узнал в тех самых людях, которые до сих пор бродили по комнатам, членов пленума, во всяком случае, некоторые лица показались ему знакомыми. Его кабинет и комната секретаря были заполнены людьми, у иных за плечами торчали винтовки. Все эти люди, впрочем, мало интересовались Богомолом. Они входили в комнату, и сразу же возникали кружки и группы с отдельными центрами. Люди шутили, убеждали друг друга, смеялись, подходили к окнам и переговаривались с улицей. Вокруг Семена Максимовича собрались старики с обкуренными, хитрыми усами, с ироническими складками у носа. Семен Максимович что-то сказал быстрое, короткое, провел пальцем по усам, его окружение захохотало. Старый Котляров покрыл хохот сочным басом:</p><p></p><p>— А они думали: шмаровозы!</p><p></p><p>Богомолу страшно захотелось узнать, что такое сказал Семен Максимович, но не пришлось узнать. В комнату вошел высокий, могучий человек, в разные стороны повернул молодое сильное лицо и спросил:</p><p></p><p>— Где же этот самый Богомол? Ага! Ну, что же, поздравляю: вся власть Советам! Вся власть в ваших руках, товарищ председатель Совета!</p><p></p><p>Богомол устало улыбнулся не столько губами, сколько мешками под глазами на сером лице, промямлил:</p><p></p><p>— Да. Вы из губернии?</p><p></p><p>— Из губернии.</p><p></p><p>Богомол не удержался, скривил рот:</p><p></p><p>— Большевики-то… энергию какую…</p><p></p><p>— Я — уполномоченный губернского Совета.</p><p></p><p>Богомол сказал с отвращением:</p><p></p><p>— Уже… успели?</p><p></p><p>Богатырчук влепился в его лицо веселым доверчивым взглядом и отвечал радостно:</p><p></p><p>— Успели!</p><p></p><p></p><p>37</p><p></p><p>Пленум собирался. Даже эсеры и меньшевики вылезли из щелей, в которые они попрятались в первый момент. Они улыбались несколько ехидно и опускали глаза, давая понять единомышленникам, что им стыдно наблюдать происходящее безобразие. И Петр Павлович Остробородько по привычке явился в «кулуарах», тыкался любопытной бородкой в ту или иную группу, осудительно прищуривал глаза и с очень немногими разговаривал, энергично, с жестами и с быстрой-быстрой оглядкой. Богатырчук, продвигаясь по коридору, услышал такие даже слова Петра Павловича:</p><p></p><p>— Нет. Вечером мы собираем городскую управу, обсудим момент…</p><p></p><p>Хоть и могу шея у Богатырчук и не способна к юрким поворотам, а Сергей всетаки скрутил ее настоящим жгутом и увидел Петра Павловича, да так и пошел дальше с оскаленными зубами.</p><p></p><p>— Чего ты? — спросил его кто-то встречный.</p><p></p><p>— Чудака одного увидел. Люблю чудаков.</p><p></p><p>Сергей вышел на улицу, с высокого крыльца посмотрел, что делается. Ему захотелось громко засмеяться и сказать:</p><p></p><p>— Эх! Милая провинция!</p><p></p><p>В этом городе все происходило по-своему. Главная улица, расширяющаяся в этом месте, наполнена была народом, в народе уже образовалось широкое круговое течение. Плакаты и знамена прислонили к стенам домов, а оживленные ряды людей не спеша двигались друг за другом. Движение это захватывало и тротуары, линии акаций не усложняли его, а только рассекали. Движение уходило далеко вправо и влево, заливало поперечную улицу, путалось в сквере. Похоже было на то, что все люди сейчас не только знакомы, но и дружны. Солдаты первой роты и красногвардейцы потерялись в массе, только изредка можно было видеть дула винтовок. Основную массу составляли обыкновенные мирные люди, ничем не вооруженные, улыбающиеся домашней простой улыбкой, зубоскалящие, веселые. Богатырчуку показалось, что сейчас на улице происходит соединение чего-то страшно знакомого и чего-то совершенно необычного, незнакомого. Сергей еще раз окинул улицу взглядом: что именно здесь необычно? Знаком был и весь город, и давно хорошо был изучен этот центральный перекресток, где большой мануфактурный магазин Хоречко, самый модный галантерейный Полера и где старое здание дворянского собрания, по мнению местного журналиста, похожее на коленопреклоненного богатыря. Здесь знакомы каждая плита тротуара и крона каждой акации. И люди на улице как будто все знакомы, трудно не узнать их с первого взгляда: это — рабочие с лесопилки, это, измазанные — с лесной пристани, это — девушки с табачной фабрики. На тротуарах — целые гирлянды приказчиков, железнодорожников. Кострома перетасована с городскими девушками и приятелями. Как всегда, она — шумная, говорливая и худая. Богатырчук просиял: не только она, на улице вообще не видно ни одного толстяка. Может, в этом и заключается необычное?</p><p></p><p>Сергей растянул рот: действительно, ни одного толстяка! И вдруг он увидел родное: взявшись за руки, маршировало несколько рядов. Они пели особенно приятно и значительно: негромко, но очень стройно, стараясь петь хорошо, от удовольствия покачивали головами в такт шагам и песне и поглядывали друг на друга с улыбкой:</p><p></p><p>Вышли мы из народа,Дети семьи трудовой…</p><p>Богатырчук спрыгнул с крыльца и закричал:</p><p></p><p>— Милые мои костромичи! Какие же вы красивые!</p><p></p><p>А и в самом деле, все они были хороши: и смуглый Павел с винчестером за плечами, и Митька Афанасьев, и Оноприй, и Восковой, и Гаврилов, и в новеньких ремнях большеглазый Алеша, и Таня Котлярова, и другие девушки, и Маруся, и молоденькая учительница, и Степан Колдунов, и еще многие — то однокашники Сергея, то просто друзья. Нина Остробородько в своей прекрасной жакетке, в голубом шарфе на голове, шла опустив глаза и не пела — очевидно, слушать для нее было важнее и приятнее. Все они, услышав голос Сергея, скосили на него смеющиеся лица, но с нарочитым задором продолжали марш и еще стройнее несли песню:</p><p></p><p>Братский союз и свобода —Вот наш девиз боевой!</p><p>Богатырчук засмеялся и побежал рядом с ними. Они вдруг бросили марш, прекратили песню, окружили его. Алеша сказал:</p><p></p><p>— Пой с нами, крошка!</p><p></p><p>Павел Варавва что-то галдел ему в глаза, но и другие галдели и смеялись. Алеша обхватил его руками, попробовал поднять, беспомощно запрыгал в изнеможении. Это всем понравилось, завозились все вокруг Сергея, пыхтели, покрикивали, делали вид, что поднять Богатырчука невозможно. Все это представление очень понравилось девушкам, они смеялись до беспамятства. Сергей, наконец, «разозлился», сам поднял в воздух Алешу, все остальные в той же издевательской беспомощности бросились в стороны. Богатырчук поставил Алешу на мостовую, ласково одернул его шинель и спросил недоуменно:</p><p></p><p>— Да, Алеша! Я смотрел-смотрел! Нет, понимаешь, ни одного толстяка!</p><p></p><p>— Нет толстяков? А в самом деле?</p><p></p><p>Алеша оглянулся по улице:</p><p></p><p>— А и в самом деле! Степан! Где это толстяки подевались?</p><p></p><p>— Толстяки? А им здесь пива не варили — они дома сидят.</p><p></p><p>— А знаете? — Павел расширил глаза. — И реалистов нет! И вообще… чистой публики!</p><p></p><p>Чистой публики было действительно мало, разве девушки-учительницы да несколько франтоватых приказчиков нарушали это общее впечатление.</p><p></p><p>Степан торжествовал:</p><p></p><p>— Во! Один народ! Товарищ Нина, ты обрати серьезное внимание! Один тебе народ, без всякой порчи!</p><p></p><p>Нина подошла к Степану, тронула пальцем его шинельную грудь:</p><p></p><p>— Степан Иванович! А я… тоже народ?</p><p></p><p>— Ты? Да ты самый первый народ! Ты, Нина, брось про это даже и думать! Как же это так можно — равнять себя с разной сволочью, которая сейчас под кровати залезла, а начнем вытаскивать, так она еще и плакать будет?</p><p></p><p>Нина о чем-то вспомнила, улыбнулась Степану благодарно и вздохнула.</p><p></p><p></p><p>38</p><p></p><p>Потом начался Пленум, начался прямо на балконе, как никогда еще не начинался. Никто не стал считать голосов и поднятых рук, и у всех была одна душевная радость. И на балконе, и внизу на многотысячной улице, и в словах большевиков, и в приглушенных вздохах солдат первой роты, и в девичьих внимательных глазах и в изломанных морщинах стариков, и в улыбке Алеши была одна мысль о всем народе, о проснувшейся России, и перед каждым воображением здесь, в этом городе, стоял далекий и родной Петроград, и в нем — победоносная воля и творящий разум Ленина. А в конце митинга ворвался на балкон Муха, толкнул оратора, сунул бумажку в руку Богатырчуку, и перед всем народом Богатырчук рассмеялся, как дитя, и не мог уже остановить радости в голосе, когда читал громко декреты о земле и о мире. Штыки над шапками солдат заволновались тоже, и самые плечи расправились, и распахнулись шинели. Степан рядом с Алешей подбросил плечом винтовку, рот открыл, двинулся вперед на соседа, сказал хрипло:</p><p></p><p>— Закон, Алексей! Слышишь, новый закон?</p><p></p><p>Наверное он плохо расслышал: столкнулся с соседом башкой, заговорил, бросился назад, ухватил Алешу за рукав:</p><p></p><p>— Мир объявили! Слышишь, Алеша, мир с немцами!</p><p></p><p>— Да слышу. Чего ты танцуешь?</p><p></p><p>— Да разве так слушают? Стоишь, как статуя!</p><p></p><p>Алеша командирским взглядом смерил Степана:</p><p></p><p>— А как нужно стоять? Первый наш закон! Стоять смирно нужно, а ты егозишь, как на ярмарке!</p><p></p><p>— Не выходит смирно, Алеша! — Степан облапил его одной рукой, на них кругом зашикали, потом оглянулись, потом засмеялись, всем была известна крепкая дружба этих двух людей, и всем было приятно видеть их дружеское торжество.</p><p></p><p>После митинга Алешу и Насаду пригласили на заседание только что организованного ревкома. Советская власть в городе сделала первые шаги. На улицах долго еще было людно и шумно. Даже и дыхание первых соседних морозов как будто смутилось: к вечеру стало тепло и душисто, ласковый воздух остановился под звездным небом.</p><p></p><p>На улице у парка еще не зажигались фонари, по дороге домой люди сумерничали — разговаривали тихо, а громко только смеялись и перекрикивались между группами. На Кострому возвращались уставшими от событий, предвкушая, как дома будут рассказывать о Петрограде, о мире и о земле. Казалось людям, что за парком еще живут по-старому и еще не хорошо знают, как нужно жить с сегодняшнего дня.</p><p></p><p>И как раз с Костромы, навстречу возвращавшимся потокам людей, из мрачного молчания парка начала просачиваться тревога. Сначала трудно было разобрать, откуда она идет.</p><p></p><p>Кто-то впереди что-то услышал, кто-то встречный кому-то шепнул.</p><p></p><p>В отдельных группах родились слова:</p><p></p><p>— Да не может быть!</p><p></p><p>— Давно стоят?</p><p></p><p>— А почему в городе не знают?</p><p></p><p>После митинга Красная гвардия разделилась на части, и у каждой было свое дело.</p><p></p><p>Небольшие группы остались в городе для охраны отдельных пунктов.</p><p></p><p>Алеша стоял на высоком ампирном крыльце отделения Государственного банка и смотрел на проходящую внизу публику. Он только что помирил свой красногвардейский патруль с нарядом милиции. Милиционеры очень обижались, что не доверяют им охрану банка, кричали:</p><p></p><p>— А мы кто, по-вашему? Мы меньшевики, по-вашему?</p><p></p><p>Начальником караула оставался старый Котляров, и его медвежья добрая ухватка помогла успокоить милиционеров.</p><p></p><p>— Чего вы ерепенитесь? — сказал Котляров. — В такую ночь нужно всегда в компании! Как на пасху! Весь народ вместе. Часовые пускай себе стоят, а мы поговорим, чайку попьем, вы нам расскажете, мы вам расскажем.</p><p></p><p>Не везде в караулах, расставленных в городе, были такие ладные начальники. Алеша решил еще раз обойти и проверить, все ли там благополучно. В два часа ночи его должен был сменить Павел Варавва. Полчаса тому назад он отправился на Кострому вместе с Ниной и Таней.</p><p></p><p>Алеша стоял на высоком крыльце и, по привычке опытного дежурного по караулам, стягивал пояс на одну дырочку. Вспоминал с некоторым волнением, как после митинга из здания Совета вышел Петр Павлович Остробородько и, словно из засады, подошел к побледневшей Нине. Он пожевал перед ней дрожащими губами и, наконец, сказал раздельно:</p><p></p><p>— Че-пу-ха! Демагогия! Бед-лам!</p><p></p><p>Нина не ответила ему. Петр Павлович покосился на Алешу, повернулся, забыл, что перед ним только что была его дочь, и побрел сквозь толпу. Нина проводила его взглядом, взяла Алешу под руку, молча прижалась к его плечу.</p><p></p><p>— Ничего, Нина. Почудит старик и перестанет.</p><p></p><p>Алеша сейчас вспоминал, как по-детски Нина потерлась подбородком о воротник жакета и прошептала:</p><p></p><p>— Нет, он не перестанет.</p><p></p><p>Алешу думал о том, перестанут топорщиться такие чудаки, как Остробородько, или не перестанут. Думал и смотрел на тротуар вниз. И на тротуаре узнал знакомый блеск выразительных глаз Павла Вараввы. Не могло быть сомнений: что-то случилось.</p><p></p><p>— Алеша, ты здесь?</p><p></p><p>— Что такое?</p><p></p><p>— Нехорошо. Смазчик Ворона приехал с товарным. На Колотиловке стоит Прянский полк.</p><p></p><p>Алеша схватил Павла за борт пальто:</p><p></p><p>— Что? Прянский полк?</p><p></p><p>— Да. Говорит Ворона, второй день стоит.</p><p></p><p>— Да врешь! Прянский полк на Румынском фронте.</p><p></p><p>— Алеша! Я же сам не был на Колотиловке! Ворона рассказывает. Я его пять минут за воротник держал. Говорит, хорошо разобрал: Прянский полк стоит. С офицерами, две пушки!</p><p></p><p>— Почему стоит?</p><p></p><p>— Боится в город идти. Большевиков боится.</p><p></p><p>— Большевиков боится? Черт! Да что… целый полк?</p><p></p><p>— Ворона в этом не разбирается, где там полк, а где дивизия. Говорит, один большой эшелон. И паровоз держат.</p><p></p><p>— Где же этот Ворона? Почему ты его не привел?</p><p></p><p>— Ведут. Твой Степан его тащит. Выпросился у меня жене сказать. А я вперед побежал.</p><p></p><p>Алеша быстро, чуть пошатываясь влево, сбежал с крыльца. Вспомнил, что палка осталась в караулке банка, но было уже некогда:</p><p></p><p>— Скорее! Хорошо, если они еще в ревкоме.</p><p></p><p></p><p>39</p><p></p><p>В ревкоме еще заседали, когда пришли Алеша и Павел. Муха поднял глаза на вошедших:</p><p></p><p>— Что у вас случилось?</p><p></p><p>Варавва заволновался, замотал правой рукой:</p><p></p><p>— Какая-то история, черт его знает! Прянский полк на Колотиловке. С полком офицеры.</p><p></p><p>— Прянский полк? С фронта? Чего?</p><p></p><p>— Сейчас Ворона придет, смазчик. Он был на Колотиловке.</p><p></p><p>Муха посмотрел на Богомола:</p><p></p><p>— Ты знаешь, что-нибудь? Почему Прянский полк?</p><p></p><p>Посмотрели и другие. Насада мрачно глянул красивыми глазами, поднялся за столом:</p><p></p><p>— По глазам вижу, знает.</p><p></p><p>Богатырчук хлопнул ладонью:</p><p></p><p>— Да что за история? Вызывали, что ли, полк с фронта? Или как? Для чего здесь полк?</p><p></p><p>Черноусый Савчук, машинист с лесопильного завода, сказал негромко:</p><p></p><p>— Да может, сплетни?</p><p></p><p>— Знает! Богомол знает! Говори, чего же ты молчишь?</p><p></p><p>Богомол серел еще больше под общими взглядами, напрягал скулы и потел, пот заливал его глаза:</p><p></p><p>— Ничего определенного не знаю, товарищи.</p><p></p><p>— А неопределенное?</p><p></p><p>— Ходили слухи, письма кто-то получил, говорили, что Прянский полк снялся с резервной позиции. Просто не верили.</p><p></p><p>Стало тихо. В тишине поднялся за столом Семен Максимович, внимательно осмотрел лицо Богомола, сказал строго:</p><p></p><p>— Нечего слова тратить, Богомола арестовать, удалить. Где Ворона? Оглянулись на дверь, и в дверях увидели Ворону и Степана. Ворона, маленький, нечесаный, в длиннополом сюртуке смазчика, тяжело дышал, со страхом приковался взглядом к сердитому лицу Семена Максимовича.</p><p></p><p>Богатырчук загремел стулом, передернул слева направо свой пояс на синей рубашке:</p><p></p><p>— Иди, Богомол. Алеша, подержи его в караулке.</p><p></p><p>Богомол вытирал платком потное лицо. Его волосы тяжелыми неряшливыми прядками торчали над ушами. Алеша выжидательно остановился у дверей. Богомол вышел из-за стола, остановился, задумался, платок забыл спрятать. Потом как будто опомнился, протянул руку с платком к Богатырчуку:</p><p></p><p>— Да что вы, товарищи?</p><p></p><p>Алеша открыл перед ним дверь, Ворона отскочил в сторону. Степан вытер рукавом усы, но ничего не сказал. Шатаясь, Богомол вышел в коридор, за ним вышел и Алеша.</p><p></p><p>Прошли на лестнице первый поворот. Им навстречу подымался скучный, слабенький старичок, широко ставил ноги на ступени, покашливал:</p><p></p><p>— Кому теперь здесь?</p><p></p><p>— А что?</p><p></p><p>— С телеграфа.</p><p></p><p>Телеграмма была адресована председателю Совета.</p><p></p><p>— Давай.</p><p></p><p>Алеша расписался в книге. Старичок сказал:</p><p></p><p>— Вот спасибо. Трудно по лестницам ходить-то.</p><p></p><p>Богомол терпеливо ждал на повороте лестницы. Старичок, так же широко расставляя ноги, отправился вниз. Алеша еще раз глянул на адрес. Там было написано: «Из Колотиловки».</p><p></p><p>Он крикнул строго Богомолу:</p><p></p><p>— Назад!</p><p></p><p>Богомол испуганно полез кверху.</p><p></p><p>— Да скорее! — крикнул Алеша и с досадой оглянулся: арестант все орудовал своим платком. Алеша подбежал к дверям, открыл, Богомол дернулся вперед, как под кнутом.</p><p></p><p>— Чего это? — Богатырчук смотрел на Алешу. Алеша протянул ему телеграмму.</p><p></p><p>Богатырчук вскрикнул:</p><p></p><p>— Из Колотиловки?!</p><p></p><p>Все вскочили, кроме Семена Максимовича, затихли, вытянув шеи. Кто-то шепнул:</p><p></p><p>— А Богомол?</p><p></p><p>Семен Максимович ответил негромко:</p><p></p><p>— Пусть послушает.</p><p></p><p>«Председателю Совета Рабочих Депутатов Прянский полк вступает город завтра двенадцать часов тчк Немедленно сообщите готовность казарм довольствия тчк Красной гвардии сдать оружие коменданту станции тчк Исполнение телеграфьте немедленно срочно выезжайте Колотиловку Полковник Бессонов».</p><p></p><p>Богатырчук опустил руку с телеграммой и оглядел присутствующих. Семен Максимович по-прежнему сидел у стола. Все почему-то смотрели на него.</p><p></p><p>— Ничего, — сказал Семен Максимович и потянул бороду книзу, еще раз потянул, поднял другую руку, расправил бороду и волосы пригладил, — ничего, это чепуха.</p><p></p><p>Степан закричал:</p><p></p><p>— Верно говоришь, отец!</p><p></p><p>Муха всполошился:</p><p></p><p>— Как — верно? Семен Максимович! Полк ведь! Куда мы годимся? И явная контрреволюция. Сколько офицеров, говоришь?</p><p></p><p>Ворона ответил:</p><p></p><p>— Девять офицеров, это я хорошо посчитал.</p><p></p><p>— Видишь?</p><p></p><p>Семен Максимович через плечо посмотрел на Муху:</p><p></p><p>— Григорий! Стыдно говорить: девять! Ну так что? Смотри: один, два, три…</p><p></p><p>Он пересчитал девять пальцев, показал их Мухе и одним из них тут же провел по усам.</p><p></p><p>И всем вдруг стало весело. Степан еще громче закричал:</p><p></p><p>— Вот спасибо, папаша!</p><p></p><p>Семен Максимович строго посмотрел на Степана и перевел тот же строгий взгляд на Богомола:</p><p></p><p>— А по депеше видно, сговорились с полковником!</p><p></p><p>Богомол передернул губами и повернулся к Семену Максимовичу боком:</p><p></p><p>— Убери его! Алексей, заснул?</p><p></p><p>Алеша посмотрел на отца с укором, для него было дорого каждое слово, сказанное в этой комнате. Но укор не произвел никакого впечатления, и Алеша со злостью решил наверстать на быстроте выполнения. Он довольно грубо толкнул Богомола в плечо и с радостью увидел, что приобретенная благодаря этому толчку скорость Богомола совершенно удовлетворительна: ему пришлось даже догонять Богомола в коридоре.</p><p></p><p>Кажется, Алеша ничего не потерял. Когда он возвратился, Муха настаивал на своем:</p><p></p><p>— Сергей, как это можно? Требуют сдачи оружия! Как же можно пустить их в город? Надо встретить.</p><p></p><p>Насада отставил цыгарку подальше от глаз, и все-таки дым попадал в глаза, он часто моргал и недовольно кривил губы:</p><p></p><p>— Если там полк, да еще пушки, да еще пулеметы, безусловно, десяток, нам не с чем встретить в поле. Семен Максимович верно говорит.</p><p></p><p>Муха горячился:</p><p></p><p>— Как это — верно? А я предлагаю: идти на Колотиловку, разобрать пути, драться! Сражаться!</p><p></p><p>Семен Максимович сейчас был в самом хорошем настроении:</p><p></p><p>— Сражаться! Какой ты Суворов! Тебе обязательно — сражение!</p><p></p><p>— А что делать?</p><p></p><p>— Да всякий разумный человек скажет, что делать.</p><p></p><p>— Так я говорю, а вы никакого внимания.</p><p></p><p>— Я сказал: разумный человек!</p><p></p><p>И Муха засмеялся вместе со всеми. Что же ты меня в такое положение ставишь? А они меня за разумного считают. Ну, хорошо, ты старше, говори, что делать!</p><p></p><p>— Я тут у вас советчик какой. Пускай вон Сергей говорит, он и в губернии бывал, и в Петрограде, а я плохой еще исторический деятель.</p><p></p><p>Сергей поставил одну ногу на стул, наморщил молодой лоб, который еще неохотно морщился:</p><p></p><p>— Семен Максимович верно сказал. Мы не знаем, сколько там солдат, чего они хотят. Переговоры с ними трудно наладить, а с офицерами разговаривать нечего. И сражение — нехорошо, да и сражаться в городе будет неудобно: обозлим солдат, да и только. Надо послать разведку. Степан Колдунов для этого, правильно, самый подходящий человек, он и посмотрит, и с солдатами побалакает. А нам здесь в городе сидеть тоже нельзя, Семен Максимович правильно говорит: стянем и роту, и Красную гвардию в парк, пускай они выгружаются, посмотрим, что за народ приехал. Ворона, не слыхал, у них есть полковой комитет?</p><p></p><p>— Говорили есть, да только я не видел.</p><p></p><p>Насада недовольно махнул рукой:</p><p></p><p>— Комитет тут без дела. Если даже имеется, все равно в руках у офицеров.</p><p></p><p>— Вот видите? Так будет хорошо: Кострома выйдет вроде как база. Посмотрим. Если наша сила — пойдем на них из Костромы. Если там действительно полк, да еще с пушками, да если у них дисциплина и все такое, что ж… придется ждать помощи…</p><p></p><p>Савчук слушал, слушал и, наконец, взмолился:</p><p></p><p>— Да что они там, офицеры эти, болваны какие или что? В нашем городе они сверху будут, а вся Россия как? Они что, без понимания?</p><p></p><p>Степан ответил, как специалист по подобным вопросам:</p><p></p><p>— Ты их, товарищ, не знаешь! Они и привыкли всю Россию в руках держать. А сейчас соображают: не только в нашем городе, а и вез де так; может, они не один полк направили с фронта. Воображают, понимаешь? А воображать нечего, конченое дело.</p><p></p><p>— Читают же они газеты? Грамотные!</p><p></p><p>— У нас говорят: грамотный — был два раза на базаре да раз на пожаре. Такие и они грамотные, они тебе и в газете ничего не понимают.</p><p></p><p>Муха сдался:</p><p></p><p>— Пожалуй… осмотрительнее будет, а только им что-нибудь ответить нужно. Такое!</p><p></p><p>Богатырчук сразу взялся за карандаш:</p><p></p><p>— Вот так:</p><p></p><p>«Колотиловка Прянскому полку вашему вступлению в город не препятствуем Совет».</p><p></p><p>— И хорошо, — Семен Максимович поднялся, — Степан, отправляйся без проволочки. А Насада и Алеша свое дело делайте. Милицию оставьте в городе, а Красную гвардию и роту тащите к нам.</p><p></p><p>И Алеша и Насада вытянулись, приложили руки к козырькам.</p><p></p><p>Богатырчук улыбнулся Алеше:</p><p></p><p>— У тебя найдется лишняя винтовка?</p><p></p><p>— Найдется для друга.</p><p></p><p></p><p>40</p><p></p><p>Было десять часов вечера, когда последняя группа первой роты прошла через парк и направилась к зданию школы. Насада и Муха успели поговорить с каждой группой. Все солдаты перейти на Кострому соглашались с заметным подъемом и даже с интересом, но в то же время все утверждали, что тревога напрасна, что Прянский полк ни за что не будет сражаться.</p><p></p><p>Как-то так вышло, что возле Мухи постоянным помощником пристроился Еремеев. На нем широкая длинная шинель, ее рукав болтается у самого колена, а правый собран в сложных складках, потому что в правой руке Еремеев держит винтовку. Фуражка на Еремеееве замасленная и худая. Сам Еремеев был сегодня очень оживлен, везде поспевал и на все отзывался косоватым курносым лицом. Он всегда оказывался позади Мухи и всегда удачно находил момент, чтобы сказать и свое слово.</p><p></p><p>— Товарищи! Раз они просят, мы должны идти, сказать бы, на защиту рабочего класса. И мы с удовольствием. А только это выходит как бы в гости, потому что самый Прянский полк, он не пойдет воевать, ни в котором виде не пойдет. Против Советской власти он не пойдет воевать, известно, как солдаты. Сегодня он солдат, а завтра ему землю получать по новому закону, и воевать ему некогда. Землю ему из рук товарища Ленина получать, и за офицеров ему воевать невозможно…</p><p></p><p>Солдаты выслушивали его речь с добросовестным вниманием, но по их лицам было видно, что больше всего их радует его ораторская прыть, а самые мысли Еремеева для них не представляли ничего существенно нового. Потом они вскидывали винтовки на ремень и окружали Муху. По дороге к парку разговаривали о своих солдатских или крестьянских делах и только изредка кто-нибудь бросал едкое слово:</p><p></p><p>— Золотопогонные, видать, обратали прянцев-то этих…</p><p></p><p>— Ничего не обратали. У людей свои мысли.</p><p></p><p>— Хе! Смехота! Прянцы! Одинаковый народ! Что и мы!</p><p></p><p>У школьного здания было интересно. На дворе подымала искрящийся дым походная кухня. На крыльце и на стволах дубов, лежащих у забора, сидели уже девицы. Первым рыком вздохнула гармошка. В классах кое-кто располагался на ночлег, другие еще сидели на разостланных шинелях и беседовали. Акимов ходил по классам и объявил:</p><p></p><p>— Товарищи! Никуда не расходиться — может быть тревога. До утра на линии дежурит первый взвод.</p><p></p><p>Ему кричали вдогонку:</p><p></p><p>— Пускай там с линии прянца одного приведут — посмотреть бы.</p><p></p><p>— На линию! Черт их, заводится что: линия! Сказать бы с буржуями, а то прянцы!</p><p></p><p>На Костроме происходило невиданное движение. Многие спешили в школу познакомиться с солдатами первой роты, красногвардейцы собирались в заводском комитете. Здесь же сидел Богомол, а у крыльца стоял его автомобиль, теперь принадлежащий ревкому.</p><p></p><p></p><p>41</p><p></p><p>На опушке парка, обращенной к городу, уже стояли вооруженные люди: слева — первый взвод роты, справа — первый взвод Красной гвардии. На площади, уходящей к самому вокзалу, и на улице, освещенной фонарями, выставлено было сторожевое охранение. Алеша и Насада прошли по всему строю, покурили у парковых ворот. Потом Насада сказал:</p><p></p><p>— По солдатскому порядку, пойду кашу есть. И посмотрю. А ты здесь побудешь?</p><p></p><p>— Добре.</p><p></p><p>Насада исчез между деревьями.</p><p></p><p>Справа слышался разговор и блестели огоньки папирос. Алеша сел на дубовый пень, выросший из одного корня с могучим стволом, может быть, и в самом деле помнившим Потемкина, посмотрел вверх: листьев почти не осталось, переплет ветвей пересыпан был звездами. Тишина.</p><p></p><p>Вперед убегала линия фонарей улицы, слева сквозь деревья привокзального сквера тоже блестели огни. Там посвистывали паровозы, в городе иногда рождались трамвайные звоны, далекая дробь кованых колес. Город жил, как всегда, и в то же время и над ним нависла особая, тревожная тишина. На улице, насколько может охватить взгляд, не видно было ни одной тени человеческой, никто не направлялся на Кострому, а с Костромы четверть часа назад воровским манером тихо вынырнула из парка и затарахтела по мостовой бричка, запряженная парой, — это отправился в город Пономарев с женой. Алеша проводил бричку ревнивым и беспокойным взглядом: было досадно, почему ее прозевали. Сегодня Пономарев вызывал у Алеши враждебное и горячее нетерпение.</p><p></p><p>Над городом горели звезды, над крышами стояли веники деревьев, внизу над тротуарами курчавились еще акации, крыши города терялись во мгле — не то черные, не то серые. Под крышами сидели люди. Это были обыкновенные люди, занятые своими делами и своей жизнью. Сегодня они приветствовали новые дни России, только несколько часов назад они румяной улыбкой встречали рабочую власть, а с балкона смотрели на них и непривычно, и благодарно, и сурово хмурились и Муха, и Семен Максимович, и Богатырчук, и другие люди с обветренными лицами и с темными руками, привыкшими к работе. Население этого города уже научилось радоваться свободе, но ему и в голову не приходит, что оно может защищать свободу. Оно сидит под крышами и ожидает, что будет дальше. Есть там люди, которые предаются грусти и растерянности, другие предаются испугу, а много есть и таких, кто просто не умеет прийти и сказать: «Дайте и мне винтовку». Кто не держал в руках винтовки, тот не всегда способен взять ее в руки. Кто никогда не защищал себя, тот не может сказать: «Я не позволю». И кто привык по зернышку собирать радость, тому трудно рискнуть жизнью в борьбе за большое счастье.</p><p></p><p>Чувство горячей и светлой гордости волной захватило душу. Алеша поднялся с пенька, тронул рукой кобуру револьвера, отстегнул в ней застежку. Он сделал несколько шагов вдоль опушки парка, под ногами у него сухой бурьян молча пригибался к земле. Стволы деревьев туманными полосами отражали огни города. За деревьями в темной ночи сейчас жила и бодрствовала Кострома. Алеша представил ее всю: все хаты, крыши, крыльца, дорожки. И в каждой хате знакомые лица, и в каждой хате прожитая жизнь, изношенные мускулы, привыкшие к несправедливости простые люди. Как замечательно, без речей и позы, даже без мысли о героизме эти люди подняли на свои плечи дело нового человечества. Сейчас они сидят в своих кухнях при керосиновых лампах, говорят нехитрые слова и улыбаются, в руках у них винтовки и винчестеры, они готовы встретить тревогу. Может быть, через полчаса на улицах Костромы засверкают огни выстрелов, залают пулеметы, может быть, здесь произойдет одна из тех трагедий, которых так много было в истории.</p><p></p><p>На запад уходил город, а за городом — тонкая нить железнодорожного пути, и в конце ее — какая-то серая Колотиловка, на Колотиловке — враги. Все это казалось безобидным и выдуманным. Такой же безобидной для глаза казалась западная даль на немецком фронте. Но Алеша не хотел уменьшать для себя представление об опасности. Судя по тону телеграммы Бессонова, дело на Колотиловке могло быть организовано и всерьез. Десяток офицеров во главе полка, если это офицеры толковые люди, — это большая сила и большая власть. Если солдаты у них в руках, если в руках у них еще и револьверы, если вокруг офицеров два десятка дельных унтеров, полк кое-что может сделать, пока солдаты откроют глаза. Может быть, этот полк не так и одинок. Кто его знает, что там происходит сейчас на фронте? Может быть, на каждый город двинулся сейчас такой полк, составленный из таких же темных, послушных людей. Румынский фронт, говорили, сохранил дисциплину. А вести найдется кому.</p><p></p><p>Алеша ясно вообразил трагическую обиду господ: офицеров, политиков, буржуев. Да это и не только обида. Это катастрофа, гибель, они думают, что это гибель культуры, их культуры, вековой, приятной, счастливой, оборудованной стихами, комфортом, гордостью. С какими горящими глазами, с какой злобой, с каким «честным» возмущением они должны подняться на защиту. С каким высокомерным, уязвленным и брезгливым негодованием они должны оскорбиться этой попыткой потных и грязных «мастеровых» и мужиков вычеркнуть их из жизни.</p><p></p><p>И вот они уже двинулись на защиту. Веками они научились это делать руками тех же мужиков. Метод, так сказать, не новый, раньше он приводил к успеху. Против них сейчас стал Алеша, стал на краю черного парка и поставил свою жизнь. Он это сделал потому, что так сделал весь народ, иначе сделать он не мог, — это было так же естественно, как естественна сама жизнь. И поэтому у него не было ни страха, ни отчаяния, не хотелось ему в беспамятстве повторять: «Что я могу поделать». В этот момент он ни за что не взял бы в руки карты для преферанса, и не было надобности сейчас ни в какой чести, чтобы притушить страх. Было проще и прекраснее: великий русский народ, многоязычные миллионы трудовых людей, связавших свою судьбу с Россией, на беспредельных пространствах Европы и Азии встали против господ, назначили Алеше вот этот важный участок, вот этот парк, эту Кострому.</p><p></p><p>Алеша оглянулся вправо, влево. И вправо и влево расходились просторы России. Стена горизонтов как будто раздвинулась, Алеша ясно представил всю Россию, потому что он велик. В туманном городе раскатывался гул человеческих миллионов, перемешанный с набатом, и каждое слово Ленина было все-таки слышно ясно и отдельно. И Алеша слышал это слово, и стало досадно, что вдруг кто-то помешал ему. Родившийся в ночи, раздвинулся, разлился над горизонтом, раскатился за рекой уничтожающий, тяжелый и круглый грохот. Алеша вдруг понял, что это артиллерийский выстрел. Пораженный, он бросился вперед и сейчас же узнал в себе то привычное состояние, которое бывает перед разрывом. Разрыв зазвенел над городом, и вдруг оказалось, что в городе есть высокие, ярко-белые здания. Алеша побежал к своим. Ему навстречу зашумели встревоженные голоса, а за его спиной взорвалось новое эхо. Но Алеша уже не оглянулся. Он сдержанно-громко приказал:</p><p></p><p>— Все по местам! Прекратить курение! Полный порядок, товарищи! Самое главное: никакой воли нервам!</p><p></p><p>Кто-то ответил счастливым тенором:</p><p></p><p>— Понимаем, товарищ Теплов.</p><p></p><p>Алеша быстро подошел к солдатам первой роты. Из кружка собравшихся у ворот отделился Еремеев и побежал к нему навстречу:</p><p></p><p>— Товарищ Теплов, стреляют!</p><p></p><p>Еще грохот за городом. Еремеев остановился и задрал голову. Разрыв ударил в конце улицы. Еремеев перевел остановившееся лицо на Алешу.</p><p></p><p>— Стреляют, говоришь? А я и не слышал…</p><p></p><p>У ворот засмеялись. Еремеев не понял сначала, потом обрадовался, перекосил рот еще больше:</p><p></p><p>— Да какое же они имеют право! А? Против народа — с пушкой, значит? — занимайте места, приготовьте винтовки. Товарищ Еремеев, порядок!</p><p></p><p>— Да я понимаю, дорогой мой!</p><p></p><p>Еремеев побежал бегом к своему месту. Алеша обернулся к городу, ждал. Больше выстрелов не было. В городе замолкли трамваи, перестали свистеть паровозы.</p><p></p><p>Алеша глубоко вздохнул. Было на душе ясно и ослепительно чисто. Он на своем месте, вопросов никаких нет.</p><p></p><p></p><p>42</p><p></p><p>Капитан прибежал первым и удачно налетел на Алешу. Он вынырнул из парка небывало стремительный и подвижный, даже нос его и усы уже не перевешивались вперед. Капитан схватил Алешу за борт шинели и захрипел:</p><p></p><p>— Видите, у них артиллерия, видите?</p><p></p><p>Он осмотрел линию опушки парка:</p><p></p><p>— Ах ты, черт! Прекрасная позиция, но… нельзя же… ни одной пушки! А у них две. Одна старая, а другая, видно, только с завода.</p><p></p><p>— Да вы откуда знаете?</p><p></p><p>— Так слышно же! Неужели они по Костроме будут бить? Не может быть!</p><p></p><p>— А помните, Михаил Антонович, вы говорили: артиллеристы стрелять не будут. Стреляют все-таки?</p><p></p><p>— Какие там артиллеристы! Гадина какая-нибудь стреляет!</p><p></p><p>В парке уже шуршали шаги. Насада подошел, перетянутый ремнями. Блестя глазами в темноте, из-за его спины вынырнула Маруся и толкнула Алешу в руку:</p><p></p><p>— Товарищ Теплов, ваша мамаша сказали, вам передать чтой-то.</p><p></p><p>— Что передать? Слово какое?</p><p></p><p>— Да не слово, а вот, саблю сказали передать.</p><p></p><p>Алеша, наконец, разобрал, что в руках у Маруси его шашка. Алеша взял ее в руки, ощутил холодный металл эфеса и ласковый, тоже прохладный шелк темляка. В этом ощущении было что-то такое, как будто он вспомнил детство:</p><p></p><p>— Спасибо, Маруся!.. Как там она?</p><p></p><p>— Мамаша вам приказала кланяться. Они ничего… А потом меня так… за щеку взяли и говорят: ничего, не бойся, все равно господам конец.</p><p></p><p>Насада повернул Марусю за плечо:</p><p></p><p>— Красногвардеец, катись, красавица, на свое место.</p><p></p><p>Маруся убежала влево, туда, где уже слышен был голос Павла Вараввы.</p><p></p><p>Алеша пристегнул шашку и улыбнулся, подумал: «Мать посвятила меня в рыцари». Засада присматривался к городу:</p><p></p><p>— Тебя мать саблей благословила? Это хорошо. А только, думаю, рубить тебе никого не придется. Сюда они не пойдут ночью.</p><p></p><p>Алеша задумался:</p><p></p><p>— Важно знать, как они в город вступят. Из пушки это они для впечатления палили. А вот, как вступят?.. Михаил Антонович, как далеко стояли орудия? Километра два?</p><p></p><p>— Да, не больше двух.</p><p></p><p>— Значит, стреляли от семафора, немного дальше. Если они выйдут из вагонов у семафора и пойдут на город в боевом порядке, обязательно сюда доберутся, придется пострелять. Если же на вокзал по рельсам вкатятся, тогда ничего страшного, просто отправятся в казармы. Тогда до утра можно спать спокойно.</p><p></p><p>— Почему так думаешь?</p><p></p><p>— Не знаю почему. Впрочем, знаю. Как тебе сказать: если они влезут на станцию, — значит, в военном отношении они ничего не стоят или нас не считают за противника. Станция ведь в центре города. Мы здесь могли бы их голыми руками взять, особенно если бы пулеметы…</p><p></p><p>— Да, может, они знают, что у нас пулеметов нет.</p><p></p><p>— Ничего они не знают. Подождем Степана, он что-нибудь расскажет.</p><p></p><p>Вместе с Мухой из парка вышел Семен Максимович со своей палкой.</p><p></p><p>Он молча стоял рядом с Алешей, посмотрел на город. Муха сказал тихо:</p><p></p><p>— Притаились горожане-то!</p><p></p><p>Семен Максимович спросил:</p><p></p><p>— Алеша, Степан не вернулся?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>— Его там еще сцапают…</p><p></p><p>— Нет, Степан — старый разведчик.</p><p></p><p>Капитан шагнул вперед, протянул руку:</p><p></p><p>— Тихо! Слышите? Входит состав на станцию.</p><p></p><p>— Входит, — подтвердил Муха.</p><p></p><p>Алеша пошел к отряду.</p><p></p><p>Красногвардейцы стояли между деревьями опушки и все смотрели на огни вокзала. Старый Котляров прислонился к стволу, повернул голову к Алеше:</p><p></p><p>— Там девчата перевязочный пункт приготовили.</p><p></p><p>— Знаю.</p><p></p><p>— А я отправил Марусиченко носилки делать. С ним еще два парня. Они это дело наладят. Как думаешь, пойдут на нас?</p><p></p><p>— Нет, сейчас не пойдут.</p><p></p><p>— Если сейчас не пойдут, так и совсем не пойдут.</p><p></p><p>— Почему?</p><p></p><p>— Солнце взойдет, народ увидит, в чем дело, солдаты эти…</p><p></p><p>— Хорошо, если бы так…</p><p></p><p>— Вот увидишь!</p><p></p><p>Алеша пошел дальше. Груздев вышел из-за дерева и столкнулся с Алешей.</p><p></p><p>— Милый мой, хороший юноша, — Груздев взял его за плечи. — Как это хорошо, что я тебя увидел. Я-то все скучал, сына вспоминал. А я как сына вспомню, так и тебя сразу.</p><p></p><p>— Спасибо, Иван Васильевич!</p><p></p><p>— Жалко, сын не дожил до такого дня. Лучше бы ему сегодня умереть. Ну, ничего, я, может, сегодня кого-нибудь… уложу. Уложу, как ты думаешь?</p><p></p><p>— Сегодня едва ли. Завтра, может, и придется пострелять…</p><p></p><p>— Жаль…</p><p></p><p>Подошел Павел, какой-то весь ладный, довольный, добродушно серьезный, хотел обнять Алешу, зацепился за шашку:</p><p></p><p>— Ты с саблей?</p><p></p><p>— Да это… Слушай, Павел, надо сделать срочно: двух человек послать на вокзал.</p><p></p><p>— Без оружия?</p><p></p><p>— Никакого оружия. Посмотреть умненько и сейчас же назад. До сторожевого охранения я проведу.</p><p></p><p>— Головченко и Митрошка.</p><p></p><p>— Митрошка хорошо, а Головченко тяжел.</p><p></p><p>— Тогда Рынду.</p><p></p><p>— Верно. Давай их сюда.</p><p></p><p>Рында и Митрошка через минуту уже стояли перед Алешей.</p><p></p><p>— На станцию, что ли?</p><p></p><p>Оба они были слесаренками на заводе, оба маленькие, юркие, оба зубоскалы. Отличались друг от друга только тем, что Митрошка кругл и доверчив, а Рында заострен во всех направлениях.</p><p></p><p>— Отдайте ваши винтовки и дем#.</p><p></p><p>— И патроны?</p><p></p><p>— Обязательно.</p><p></p><p>— Забирай, Павло.</p><p></p><p>Вышли из парка и зашуршали сапогами по сухим зарослям заброшенной площади. Потом вышли на косую разъезженную дорогу, идущую к вокзалу. Сбоку от дороги тройка сторожевого охранения сидела на брошенном бревне и напряженно прислушивалась к тому, что делается на вокзале. Услышав шаги, вскочили.</p><p></p><p>— Не нервничайте. Свои.</p><p></p><p>— Слышишь, Алексей, шумят?</p><p></p><p>— Да. Ну, ребята. Осторожненько, под забором… И скорее назад. Я здесь подожду.</p><p></p><p>Митрошка и Рында свернули с дороги и побежали к железнодорожному забору слева. В беге они показались совсем малыми ребятами и скоро исчезли не то в зарослях бурьяна, не то просто в темноте. Алеша присел на бревно и прислушался. На вокзале что-то происходило: доносились голоса, неясный топот ног, стук колес. Звуки приходили сюда испорченными и приглушенными. В недалеком дворе тявкала истерическим дискантом собачонка.</p><p></p><p>Просидели молча минут пятнадцать и… вздрогнули: Митрошка и Рында выскочили как будто и-под бревна. Рында зашептал, оглядываясь на вокзал:</p><p></p><p>— Пошли по улице… солдаты.</p><p></p><p>— Много?</p><p></p><p>— Ой, и много!.. Я так думаю… больше тысячи!</p><p></p><p>— Не… — Митрошка завертел головой, — не! Тысячи не будет.</p><p></p><p>— Строем?</p><p></p><p>— Вроде как строем… С ружьями.</p><p></p><p>— А пушки?</p><p></p><p>— Пушек не видели.</p><p></p><p>— Народ есть на улицах?</p><p></p><p>— Ни одной собаки. Просто — как мертвый город. А только на станции, видно, встречали.</p><p></p><p>— Кто?</p><p></p><p>— Господа какие-то, человек пять. И лошади, — фаэтон. И еще коляски были… или как это…</p><p></p><p>— Офицеров видели?</p><p></p><p>— Как же… офицеры. Кто пошел, а кто поехал. Погоны — это далеко видно.</p><p></p><p>— Не заметили? Не боялись входить в город?</p><p></p><p>— Да кого же им бояться? Пусто…</p><p></p><p>— Ну, добре. Идем к своим.</p><p></p><p></p><p>43</p><p></p><p>Семен Максимович сидел на том самом пне, на котором раньше сидел Алеша. Вокруг него стояли Муха, Богатырчук, несколько городских большевиков. Семен Максимович положил руки на крючок палки — видно было, что устал. Но Алешу встретил весело:</p><p></p><p>— Ну, вояки, как там дела? Вам воевать, а нам с вами не спать приходится на старости лет.</p><p></p><p>Алеша рассказал о поиске разведчиков. Его слушали, не перебивая. Когда он кончил, Богатырчук решительно размахнулся:</p><p></p><p>— Черт бы их побрал, комедию какую-то ломают! Какое же это войско: даже разведки в город не выслали.</p><p></p><p>Муха поежился, он был в легком пальто:</p><p></p><p>— Та-ак! Значит, приехали! Тысяча человек! Много! Эх, если бы знать, как в других городах!</p><p></p><p>Савчук задумчиво накручивал ус, ответил Мухе:</p><p></p><p>— Во всех городах одинаково, везде есть враги, только выступают по-разному. А нам повезло. Целый полк. Как ты думаешь, Семен Максимович?</p><p></p><p>— Постой, не торопись.</p><p></p><p>— Да как по-твоему?</p><p></p><p>— По-моему, ерунда все это. Господа разум потеряли. Ничего у них не выйдет.</p><p></p><p>Семен Максимович вдруг поднялся, наклонился вперед.</p><p></p><p>— У кого глаза молодые? Свистит кто-то…</p><p></p><p>Богатырчук сзади сказал спокойно:</p><p></p><p>— Саратовский философ шествует.</p><p></p><p>Степан Колдунов, действительно, шествовал. При свете звезд было видно, как, распахнувши шинель, вразвалку он шел по зарослям бурьяна, палкой сбивал головки молочая и насвистывал знаменитую песенку о коленочках.</p><p></p><p>Алеша зашипел на него:</p><p></p><p>— Да что же ты, голова, рассвистелся, как соловей?</p><p></p><p>Степан приподнял картуз, отвечал полным голосом:</p><p></p><p>— Ночь, Алешенька, хороша даже, в хорошую ночь только и посвистать: на земли мир и в человецех благоволение.</p><p></p><p>Он пожимал всем руки и даже в темноте сияя прекрасным настроением. Чутьчуть пахло от него спиртом.</p><p></p><p>— Ты пьян? — сказал Богатырчук.</p><p></p><p>— Не пьян, что ты, Сергей! Кружкой пива угостили солдатики, это верно.</p><p></p><p>— А у них и пиво имеется?</p><p></p><p>— Народ обстоятельный, бочку пива с собой везли. А раз бочка пива — надо ее выпить, не бросать же? Да и по скольку там пришлось, а все-таки спать хорошо будут, пиво… оно помогает.</p><p></p><p>Муха спросил саркастически:</p><p></p><p>— Так, говоришь, на земле мир?</p><p></p><p>— Мир, а как же! С немцами мир!</p><p></p><p>Семен Максимович недовольно повернул голову:</p><p></p><p>— Довольно болтать, как сорока. Рассказывай.</p><p></p><p>— Ох, прости, Семен Максимович, не заметил тебя, а то и сразу не болтал бы. А рассказывать буду сейчас, недаром посылали. Степан сел прямо на землю против Семена Максимовича, подтянул рукава шинели к плечам, полез по карманам за махоркой и начал рассказ:</p><p></p><p>— Добрался я туда на паровозе. У них, у железнодорожников, этот паровоз называется резервом, не пойму только чего, просто себе паровоз. Бежал он на Спасовку, ну, я и прицепился: и машинист знакомый, к тому же. В Колотиловку эту приехал, смотрю: действительно, эшелон, — один эшелон, а больше по всей станции ни одного вагона, да и людей нету, не то что людей, а и собаки ни одной не видел, кроме начальника станции да стрелочника. Для чего такие станции строят, никак не разберешь. Богатырчук нетерпеливо перебил:</p><p></p><p>— Вот… станция тебе нужна! Ты дело рассказывай!</p><p></p><p>— Да я дело и говорю, а дело все на этой станции. Солдатики по вагонам сидят скучные, слышу я, и песен не поют, помалкивают. Я прямо в один вагон и полез. Куда, говорят, лезешь, это не твой вагон. А я им отвечаю: все вагоны теперь мои, куда хочу, туда и лезу, могу с полным правом выбирать себе вагон, который мне по душе. А они меня спрашивают, любопытно так спрашивают: а почему тебе этот самый вагон нравится? А я им отвечаю: в других вагонах навоняли здорово, а в этом воздух хороший. Ну, они, конечно, развеселились, хотя воздух у них и нельзя сказать, чтобы очень хороший был.</p><p></p><p>— Да перестань ты, ну тебя к черту! — сказал Богатырчук.</p><p></p><p>— Да к слову, Сергей, приходится!</p><p></p><p>— Говори дело!</p><p></p><p>— Дело и говорю. Они-то развеселились, а все-таки спрашивают, кто такой и чего мне нужно. А я отвечаю, как и на самом деле есть: солдат я, обыкновенный герой, как и вы, дорогие товарищи, а я еду я к молодой жене, к отцу, к матери. Немцы меня не до конца покалечили, так, может, еще и пригожусь. А чего мне нужно, так то же самое, что и всякому хорошему человеку: еду землю получать от помещика по новому большевистскому закону. Тут они на меня и накинулись: какой закон, да почему закон! Вижу я это, народ они темный, никакой у них сознательности нет. Давай с ними разговаривать. Они что-то такое слышали про Петроград, только так, кончики самые, а дела настоящего не понимают. Ну… обрадовались. Как про землю услышали, здорово обрадовались, а как про мир с немцами, так и совсем у них отлегло: видно, душа у них все-таки скучала: легко сказать, с фронта целым полком ушли. А тем временем я у них распытал, что за народ, куда едут и какого им черта нужно.</p><p></p><p>Дело маленькое, расшибли их еще восемнадцатого июня, они тогда тоже были в послушании. Расшибли: кто в плен попал, кто у.бит-ранен, а больше просто разбежались с поля. Осталось их человек семьсот да офицеров с полдюжины. Отправили их куда-то там в тыл, пополняться, что ли. Пополняться не очень пополнялись, а больше скучали да домой собирались. А стояли на какой-то станции, людей не видели, доброго не слышали. А потом им и сказали: поезжайте в такой-то город, формироваться будете. Я вам так скажу, по моему мнению: народ у них остался так себе, постарше, да кадровиков больше, которые с первого года сохранились. И полк этот, видно, у командиров хорошим считался, крепким, по-ихнему, генералы его и припрятали на всякий случай, пригодится, мол. И с офицерами у них мирно было, и все. Дали им состав, поехали они, а тут и обнаружилось, вроде как взбунтовались: никуда не хотим ехать, везите нас в наш город. А народ все больше здешний, кадровый, как я сказал. А кто не здешний, те по дороге соскочили, кому куда нужно. Сейчас их человек четыреста. А еще что: офицеры тоже здешние, значит, и думают, все равно ехать, так ехать, ближе к дому. Так и поехали. Начальство железнодорожное, ему что, только с плеч спихнуть. А подъехали к Колотиловке, им и сказали: большевики взяли власть в городе, покажут вам, как это — самовольно. Там-де и Красная гвардия. Я только потом разобрал, откуда такое: пристроилась к ним по дороге тройка офицеров, а главный самый — господин полковник Троицкий.</p><p></p><p>— Вот в чем дело! — протянул Богатырчук. — Старый знакомый!</p><p></p><p>Насада вскрикнул:</p><p></p><p>— Нашелся, значит!</p><p></p><p>— Вот же: нашелся. И другие, конечно, офицеры. У них, конечно, не столько пороху, сколько страху. А Бессонов, командир ихний, говорят, настоящий царский, только все старался солдатам понравиться. Большевиков боятся, про это и говорить нечего.</p><p></p><p>— А что же у них полковой комитет делает?</p><p></p><p>— Какой там полковой комитет? Три шкуры из унтеров, видно — хуторяне здешние, да прапор какой-то, эсер, говорят, а может, и другая какая сволочь. А офицеры там мало чего понимают. Видят, солдаты послушные, погон не срывают, на караул становятся, — ну, думают: за нас. А кроме того, и так размышляют: большевики власть захватили, так это на два дня, и солдатам так объясняют. И в Петрограде уже, говорят, нет большевиков, а генерал Краснов будто. И газету показывали, сами напечатали, что ли, уже не знаю, сам этой газеты не видел.</p><p></p><p>— Зачем стреляли? — спросил Алеша.</p><p></p><p>— Со страху стреляли, на всякий случай, эти самые шкуры, да возле них которые. А потом кто-то к ним из города припер на дрезине, сказал: большевики ушли из города. Так вот они и решили: давай еще и пальнем, крепче будет. Это они, когда уже к городу подходили. Паровоз, а перед паровозом две платформы и пушки. Смехота!</p><p></p><p>Семен Максимович крякнул:</p><p></p><p>— Так. А в городе как, встречали?</p><p></p><p>— Кто-то повел их в казармы. Да ни к чему. Вот увидите, к утру никого не останется. Все домой пойдут.</p><p></p><p>— А может, не все?</p><p></p><p>— Да может, какой дурак и останется, а то пойдут. По деревням своим.</p><p></p><p>— Да что ж, офицеры не знают про это? — Богатырчук недоверчиво оглянулся.</p><p></p><p>— А что же ты думаешь? И не знают. Они думают: вот полк у них, и пулеметов десяток, и пушки. Чем не полк? Россию будут оборонять против народа. А я нарочно задержался: пушки те на платформах набросили. Я нарочно — посмотреть. Оставили караул, только сейчас и караул этот разошелся, кто куда.</p><p></p><p></p><p>44</p><p></p><p>Это происходило около полуночи, а в два часа ночи Алеша уже был в плену и сидел один в пустой и ободранной комнате бывшей гарнизонной гауптвахты. Гауптвахта стояла рядом с собором, на небольшой круглой площади, обсаженной акациями в несколько рядов. Алеша видел в окно эти акации и белеющую стену старинного здания, называемого в городе штабом. Возле штаба горели фонари. Через каждые две минуты этот вид медленно перекрывался фигурой часового, проходящего мимо окна. На голове у часового была сложная шапка с опущенными крыльями. И эта шапка, и поднятый воротник, и распущенная сзади, без хлястика, шинель, и винтовка без штыка, повешенная на плече ложем кверху, все это даже в неразборчивом силуэте на фоне фонарей штаба производило впечатление беспорядка и тоски.</p><p></p><p>Тоска была и в душе Алеши — тоска обиды и оскорбления. Как непростительно, глупо, смешно, он оказался просто мальчишкой, хвастливым желторотым мальчишкой! Ему люди доверили святое дело, а у него в ответ на это нашелся только дурацкий легкомысленный задор. Дело оставлено там, в парке, и он выброшен из дела, как ненужный винтик. Если его даже убьют, то без всякой пользы для людей, без всякого смысла. С ощущением, похожим на тошноту, Алеша представил себе, что сейчас думают и чувствуют Богатырчук, Муха, Котляров, Насада, Акимов, Павел и около сотни мужественных и простых людей, которых он так мудро обучал военному делу. При воспоминании об отце у него останавливалось сердце.</p><p></p><p>Как это произошло? Алеша все не мог опомниться от неизмеримой глупости происшедшего.</p><p></p><p>После возвращения Степана прошло не более получаса, когда на освещенной улице, ведущей к парку, показались отдельные фигуры. Это были солдаты, некоторые с винтовками, другие без винтовок, но все обязательно с сундуками, или с мешками, или с чемоданами. Они направлялись к большой дороге, ведущей через парк на Кострому и дальше. Там, на старом, широком шляху, хорошо были всем известны большие села: Масловка, Федоровка, Березняки, Олсуфьево, Вятское, Сухарево, а от них пошли дороги и дорожки к деревням и хуторам, к другим селам, и везде ожидали путешественников жены, матери, дети, и везде ожидала их революция, новые поля, отвоеванные у помещиков, новые дни, отвоеванные у истории.</p><p></p><p>У Насады с Богатырчуком сразу возник спор: можно ли пропускать этих людей на Кострому? Насада выступал как стратег и уверял, что недопустимо в тыл себе пропускать вооруженных людей. Богатырчук лениво поворачивался и улыбался презрительно:</p><p></p><p>— Очень им нужен твой тыл. Они спят и видят, как бы тебя окружить.</p><p></p><p>— А зачем они винтовки с собой тащат?</p><p></p><p>На это отвечал Еремеев:</p><p></p><p>— В хозяйстве винтовка всегда пригодится.</p><p></p><p>Семен Максимович сидел на пне и все смотрел на город. Он сказал Насаде:</p><p></p><p>— Не спорь, командир, пускай проходят: свои люди.</p><p></p><p>— Да ведь беспорядок, товарищ Теплов!</p><p></p><p>— Порядок потом наведем. Когда обед варят, всегда бывает беспорядок, а сядут обедать — ничего.</p><p></p><p>Солдаты подходили, весьма удивляясь военной обстановке в парке, дружески закуривали, охотно сообщали свой дальнейший маршрут и, только уходя, говорили:</p><p></p><p>— Напрасно беспокоитесь. Что мы, корниловцы, что ли? Мы тоже за товарища Ленина.</p><p></p><p>— А чего из пушек палили?</p><p></p><p>— Да это… дурачье… Дураков везде есть довольно.</p><p></p><p>— Врешь, голубь, офицеры вам на голову сели.</p><p></p><p>— Да, браток! На что нам офицеры? Всех вам оставляем, пользуйтесь, люди добрые… До свиданья.</p><p></p><p>Они уходили в глубь парка, а на их место выдвигались на свет новые фигуры. Степану это нравилось.</p><p></p><p>— Гляди, Насада: говоришь, беспорядок. А штыки у всех спрятаны, ни один не торчит. Из этого народа толк будет.</p><p></p><p>Эти военные путешественники уничтожили ощущение военной тревоги и опасности. В парке закурили и заговорили громче. Кто-то пробрался на вокзал, оттуда вернулся запыхавшийся, увлеченный:</p><p></p><p>— Ни души! И пушки! Так и стоят на платформах.</p><p></p><p>Услышав это, капитан заволновался, зашнырял по парку, подбежал к Алеше:</p><p></p><p>— Возьмем пушки, чего же волынить!</p><p></p><p>— Завтра возьмем, на что они вам сегодня.</p><p></p><p>Семен Максимович тоже возразил:</p><p></p><p>— Разделяться нельзя. А по городу все равно стрелять не будете, Михаил Антонович?</p><p></p><p>— По городу?</p><p></p><p>— Ну, да! Помните, вы говорили: нельзя по городу стрелять.</p><p></p><p>Капитан так и не понял иронии. Он видел только существо вопроса и поэтому ответил просто:</p><p></p><p>— Если вы, Семен Максимович, скажете, я буду и по городу стрелять.</p><p></p><p>— По какому городу?</p><p></p><p>— Куда скажете, туда и буду стрелять.</p><p></p><p>— Спасибо, Михаил Антонович, а только подождем. Пушки все равно наши будут.</p><p></p><p>Тут же возле пенька устроили совещание. Без споров решили в три часа ночи наступать на город, захватить казармы, разоружить прянцев, которые еще остались, арестовать офицеров. Проходящие солдаты не скрывали, что полк разместился в казармах на Петровской улице. Штаб расположился в городской управе, туда и народ разный собрался: собираются угощать ужином господ офицеров.</p><p></p><p>Настроение у всех повысилось, все были уверены, что дело предстоит нетрудное. Один Алеша не вполне разделял такой оптимизм:</p><p></p><p>— Нельзя верить этим… проходящим. Он снялся потихоньку и побрел домой, а что у него за спиной, ему и дела нет. Сколько здесь прошло? Пятнадцать-двадцать человек. Пускай по другим дорогам — пять-шесть десятков. А остальные в городе. Не думаю, чтобы офицеры так легко спать пошли. Особенно Троицкий. Что-нибудь приготовлено.</p><p></p><p>— Да что приготовлено? — спрашивал Насада.</p><p></p><p>— Наверное, у них есть надежные взводы. И пулеметы кое-где поставлены. Без разведки идти нельзя.</p><p></p><p>Задумались, потом поспорили. Наконец, согласились: чтобы никого не встревожить, послать разведку без оружия — просто себе люди идут: мало ли кому нужно быть в городе? А по главной улице лучше всего — с девчатами. Маруся и Варя пришли в восторг. Понравилось это и Алеше. Он решительно заявил:</p><p></p><p>— Замечательно. Девчата — еще молодые воины, всего не увидят, а пойду с ними я.</p><p></p><p>Богатырчук возразил:</p><p></p><p>— Алеша, тебе не стоит, нарвешься на Троицкого.</p><p></p><p>— Не нарвусь. Троицкий сейчас ужинает и речи говорит.</p><p></p><p>А другим даже и понравилось.</p><p></p><p>— Он, конечно, разведку сделает. А по вокзальной Степан пускай.</p><p></p><p>Алеша быстро сбросил с себя ремни, шашку, шинель, стащил с Павла его старенький пиджачок, у кого-то с головы шапку, стал похож на мастерового. Револьвер сунул в карман пиджака.</p><p></p><p>Богатырчук на это переодевание смотрел с сомнением:</p><p></p><p>— Сапоги у тебя того… модные. И хромаешь все-таки. Троицкий тебя сразу узнает. Семен Максимович, пока Алеша собирался в поход, ничего не сказал, но когда Алеша с девчатами тронулись уже в путь, старик остановил его негромко:</p><p></p><p>— Алексей!</p><p></p><p>— Что, отец?</p><p></p><p>— Не на прогулку идешь, а на дело. В случае не вернешься, кто старшим будет?</p><p></p><p>— Как это «не вернусь».</p><p></p><p>— Вот тут уже и я беспорядка не люблю.</p><p></p><p>— По Красной гвардии старшим остается Павел, а по всему нашему фронту — Богатырчук, как и был.</p><p></p><p>— Хорошо, иди.</p><p></p><p>Алеша весело кивнул, обнял девчат за плечи. Двинулись по улице. Им крикнули вдогонку:</p><p></p><p>— Он с девками и хромает меньше!</p><p></p><p>До первого перекрестка они дошли спокойно и не встретили ни одного человека. Варя шла тревожно, все вытягивала голову вперед и все старалась показывать пальцем. Маруся была в радужном настроении, ее приводили в восторг и лицо Вари, и ее палец, и протесты Алеши против этого пальца. Алеша не возражал: так получалось даже естественнее. За первым перекрестком, где начинался собственно город, они встретили двух солдат без винтовок. Солдаты прошли молча, а когда прошли, один из них спросил:</p><p></p><p>— Земляки, дорогу на Масловку не завалили еще?</p><p></p><p>Алеша ответил:</p><p></p><p>— Иди смело, дорога хорошая.</p><p></p><p>Маруся даже взвизгнула от удовольствия. Взвизгнула еще веселее, когда перед ними с угла на угол быстро прошла парочка.</p><p></p><p>— Ходят люди, ходят! И нам можно!</p><p></p><p>Не встретили никого до самого Совета. Оставалось три квартала до соборной площади. Нужно было посмотреть, что происходит у здания управы, до которого оставалось несколько домов. Перешли на противоположный тротуар. В здании управы светились два окна. Если здесь и был ужин, то, вероятно, уже кончился. У входа стоял часовой с винтовкой. На ступени под деревянным ажурным козырьком выходили по двое, по трое какие-то господа и направлялись в разные стороны, офицеров между ними не было. В этом месте вообще было какое-то оживление, по тому и другому тротуару бродили даже несколько парочек: очевидно, люди, воспрянувшие духом с приходом Прянского полка. Рядом с домом городской управы открыты были ворота, за ними — темный глубокий двор, и во дворе — голоса.</p><p></p><p>Алеша прошептал:</p><p></p><p>— Кажется, в том дворе пулеметы. Погуляем еще на той стороне.</p><p></p><p>Маруся ответила жарко:</p><p></p><p>— Погуляем! — и крепче прижалась к его руке.</p><p></p><p>Здесь уже неловко было обнимать девушек, заметнее стал Алешин крен. Он старался опираться на их руки, но это только ухудшало положение: они были гораздо ниже его ростом. Выходящие с некоторыми промежутками господа заняты были разговором, часовой скучно дремал, заложив руки в карманы и балансируя винтовкой под мышкой. Несколько подальше разведчики перебрались на другую сторону и не спеша прошли мимо ворот.</p><p></p><p>— Пулемет! — шепнула Маруся.</p><p></p><p>— И солдаты, — шепнула Варя и хотела показать пальцем. Алеша поймал палец и спрятал в карман своего пиджака. Варя дернула рукой и тихо засмеялась. Алеша поднял глаза, чтобы посмотреть на нее, и увидел перед собой погоны полковника и лицо Троицкого, удивленно и радостно остолбеневшего перед ним. Алеша оттолкнул девушек в стороны и сунул руку в карман. Он дернул руку вверх, но револьвер рукояткой провалился в какую-то дырку в кармане. Алеша дернул сильнее и выхватил наган в тот самый момент, когда Троицкий выстрелил. В одно и тоже мгновение Алеша ощутил ожог на кончике уха и услышал крик Маруси. Она бросилась к полковнику и схватила его за воротник, чуть-чуть Алеша не выстрелил ей в спину. Он опустил револьвер и быстро оглянулся. Из двора и от подъезда к нему бежали солдаты. Алеша поднял наган, но было уже поздно. Кто-то сильно сжал сзади его локти, другой рванул револьвер, потом вывернул, отнял. Алеша успел заметить, как Маруся мимо его колен отлетела на мостовую, успел крикнуть ей: «Уходи!» — после этого он видел перед собой только лицо Троицкого.</p><p></p><p>— Я промахнулся? — спросил Троицкий, рассматривая Алешу в упор холодными, зеленоватыми глазами.</p><p></p><p>Алеша снова почувствовал, как горит у него кончик уха, ответил Троицкому с еле заметной улыбкой:</p><p></p><p>— Да, вы неважно стреляете, господин полковник.</p><p></p><p>Краем глаза Алеша все-таки посмотрел на мостовую. Как будто Маруси там уже не было. Вокруг них стояло несколько солдат.</p><p></p><p>— Троицкий спросил:</p><p></p><p>— Почему вы в таком маскараде?.. Впрочем, пожалуйте, поговорим подробнее здесь.</p><p></p><p>Он рукой показал на подъезд городской управы. Из двери выскочил щеголеватый прапорщик и удивленно посторонился. Троицкий сказал ему, закладывая револьвер в кобуру:</p><p></p><p>— Господин прапорщик! Этого большевика нужно куда-нибудь запереть.</p><p></p><p>Прапорщик широко открыл глаза и беспомощно оглянулся:</p><p></p><p>— Да… я… сейчас узнаю.</p><p></p><p>— Узнайте. Мы еще поговорим.</p><p></p><p>Они вошли в полутемный вестибюль, прошли по широкому коридору. Троицкий предупредительно открыл дверь.</p><p></p><p>В большом кабинете, сильно заставленном мягкой мебелью, на широком диване сидело три человека в золотых погонах. Троицкий объявил, вытянувшись и двумя пальцами показывая на Алешу:</p><p></p><p>— Поручик Теплов, большевик!</p><p></p><p>Тонкий, узкий в плечах полковник, но с головой круглой и с мясистым нездорово-бледным лицом, бритый, поднялся с дивана, пересел в кресло за столом, завертел в руках костяной ножик и только тогда поднял на Алешу уставшие круглые глаза.</p><p></p><p>— Поручик Теплов? Это… о котором говорили?</p><p></p><p>Троицкий захлопнул серебряный портсигар и ответил:</p><p></p><p>— Да. Сын токаря Теплова.</p><p></p><p>— Местный?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Ага! Оружие?</p><p></p><p>— Револьвер отняли. Здесь… у ворот… Намеревался выстрелить в меня.</p><p></p><p>— А-а! Вот как!</p><p></p><p>Около минуты полковник молчал, играл ножичком и посматривал на Алешу с каким-то неясным, но значительным интересом. Потом кивнул на кресло.</p><p></p><p>— Садитесь.</p><p></p><p>Голос у него был слабый, сорванный.</p><p></p><p>Алеша опустился в кресло. С удивлением почувствовал, что совершенно спокоен и заикаться не будет. Потом с обидой вспомнил: наган нужно было держать в руке за бортом пиджака. Забеспокоился о Марусе: удрала или захватили солдаты? Варя, наверное, убежала. Полковник все постукивал костяным ножиком по столу. Ручка ножика изображала голову совы.</p><p></p><p>— Где сейчас ваши красногвардейцы? Далеко удрали? — полковник слабо хмыкнул.</p><p></p><p>— Не знаю, — ответил Алеша.</p><p></p><p>Троицкий задымил, развалился в другом кресле:</p><p></p><p>— Он играл там какую-то роль. Инструктором был?</p><p></p><p>Вместо того чтобы ответить, Алеша посмотрел на диван. Офицеры, полулежа, шептались.</p><p></p><p>— Вы не отвечаете? — полковник еще раз хмыкнул. — Я советую вам не воображать, что вы скрываете от нас вашу военную тайну. Этой тайне мы не придаем особенного значения.</p><p></p><p>Полковник уселся в кресле удобнее, боком, положил ногу на ногу, ножиком играла теперь только одна рука.</p><p></p><p>— Полсотни вооруженных мастеровых мы не считаем военной силой, завтра мы арестуем их жен, а мужья сами явятся. А рота запасного батальона — вы же человек военный — сброд! Интересно, куда они сбежали?</p><p></p><p>Алеша улыбнулся полковнику.</p><p></p><p>— Вы хотите что-то сказать? Пожалуйста.</p><p></p><p>— Да, господин полковник, я хочу спросить.</p><p></p><p>— Пожалуйста.</p><p></p><p>— На что вы рассчитываете? Власть перешла к Советам.</p><p></p><p>— К большевикам?</p><p></p><p>— Да, к большевикам. Что же? В одном городе будет власть Прянского полка?</p><p></p><p>— То, что вы говорите, — бредни. Ленин, вероятно, сейчас уже арестован… Несколько хороших полков достаточно, чтобы с этим справиться. Разумеется, необходимо, чтобы этими полками руководили не изменники, подобные вам, а честные офицеры, способные отдать жизнь за Россию.</p><p></p><p>Алеша улыбнулся, наклонился к столу, положил ладонь на сукно:</p><p></p><p>— Года три назад у меня был разговор на такую же тему с полковником Троицким. Отдавать жизнь за Россию нужно тоже… умеючи. Господа офицеры доказали, что они этого… не умеют… Хотят жизнь отдать за Россию, а отдают за всяких мошенников. Ничего из этого не выйдет, так же как не вышло с немцами.</p><p></p><p>Полковник встал, бросил ножик, ножик мягко стукнул, подпрыгнул на сукне.</p><p></p><p>— Вы… довольно развязны, молодой человек. Неуместно развязны. Для вас этот вопрос уже не имеет практического значения. Завтра, правильнее сегодня, мы вас расстреляем за измену и за покушение на офицера.</p><p></p><p>Он пристально глянул на Алешу. Алеша крепко сжал резные ручки кресла, забеспокоился, не слишком ли он побледнел. Его легкие наполнились терпким, колючим холодом. Все-таки он заставил себя взглянуть полковнику в глаза. Полковник чуть-чуть наклонился к нему.</p><p></p><p>— Мне вас очень жаль. Вы еще молоды, и у вас хорошее лицо. А я, хоть и полковник, но, ничего не поделаешь, тоже интеллигент, обладаю всеми недостатками русского интеллигента. Но… таких как вы, нужно расстреливать. Это должно произвести хорошее впечатление на других. Так что… не обижайтесь.</p><p></p><p>Полковник развел руками, вытянул пухлые губы и вышел из-за стола.</p><p></p><p>— Военно-полевой суд соберется в восемь часов. А сейчас отправьте его куданибудь. Конечно… если вы не пожелаете раскаяться совершенно чистосердечно и честно и поможете нам в дальнейшем как гражданин и офицер, принимая во внимание вашу молодость и…, так сказать, влияние: сын рабочего… поверьте, это мы уважаем… как вы думаете?</p><p></p><p>Даже офицеры на диване повернули головы. Алеша встал с кресла, мельком глянул на диван…</p><p></p><p>— Вы слышали, что я сказал?</p><p></p><p>— Слышал. Чистосердечно, вы говорите? Чистосердечно — я все-таки удивляюсь вашей авантюре и, простите меня, вашей… слепоте.</p><p></p><p>— Чудак!.. Вы сегодня умрете! Сегодня! Вам уже не к лицу удивляться! Алеша на несколько секунд задумался, отвернувшись в сторону. Полковник ожидал его ответа.</p><p></p><p>— Умру? Я — еще очень молодой большевик. Но… я умру… хорошо. А вы… вы все умираете… Пожалуйста!</p><p></p><p>Алеша улыбнулся ясно и открыто, как умел улыбаться его отец. Полковник пожал плечами.</p><p></p><p>— Как угодно. Так вы подержите где-нибудь.</p><p></p><p>Он чуть-чуть наклонил голову и пошел к дверям. Алеша только теперь увидел, что сапоги у полковника были очень простые, деревенские, их голенища гораздо были шире худых полковничьих ног. Сапоги эти скрылись за тяжелой, высокой дверью.</p><p></p><p></p><p>45</p><p></p><p>Алеша все смотрел на площадь, и часовой все ходил перед окном. Подоконник был широкий, Алеша положил на подоконник руки. Ухо начинало распухать и очень болело.</p><p></p><p>О том, что его сегодня расстреляют, Алеша не думал. В восемь часов предстоял еще полевой суд. Все эти соображения проходили на фоне обидного ощущения неудачи и глупого промаха. Если его не расстреляют, то положительно невозможно будет показаться своим на глаза. Алеша вспомнил, как он обнял девушек, отправляясь в разведку, — геройство весьма легкомысленное.</p><p></p><p>Он все надеялся, что Варя ушла. Марусю могли и захватить, но ведь никто не знает, что она в Красной гвардии.</p><p></p><p>Девчата расскажут о пулеметной заставе. Интересно, что принесла разведка с другой улицы, там был Степан, может быть, он действовал более разумно, чем Алеша. Все-таки у офицеров были кое-какие силы, а пулеметы — дело серьезное. Наступать прямо по улице нельзя. Следует пройти боковыми улицами и переулками. Можно выйти к пулеметам с тыла. А еще лучше — через двор: двор городской управы — проходной. Богатырчук об этом знает.</p><p></p><p>Силуэт часового проходил мимо окна и вдруг заслонился новой тенью, гораздо более стройной и тонкой, — кажется, офицер. Что-то застучало у самого здания гауптвахты — открыли дверь, через полминуты загремел засов у входа в камеру. Дверь открылась, рука с керосиновой лампочкой без стекла выдвинулась первая.</p><p></p><p>— Хорошо, — сказал кому-то Троицкий и закрыл дверь.</p><p></p><p>Алеша обернулся к нему, не снимая рук с подоконника. Троицкий поставил коптящую лампочку на деревянную койку, расстегнул шинель и сел на табуретке против Алеши в углу.</p><p></p><p>— Пришел поговорить с вами. Не удивляетесь? Пожалуйста.</p><p></p><p>— Не курю.</p><p></p><p>— Я назначен председателем суда над вами. Но суд — дело быстрое и, в сущности, формальное. А я хочу выяснить ваши мотивы: очень возможно, что смогу добиться менее сурового приговора, хотя должен сказать, что надежды на это минимальные. Не скрою от вас: для меня тоже важно кое-что… уточнить… для себя, так сказать. Я прекрасно понимаю, что, переходя к большевикам, вы не преследуете материальных выгод, так же точно, как и я не преследую, оставаясь верным… присяге и России. Одним словом, мы можем говорить как культурные люди, по каким-то причинам оказавшиеся в противоположных… э… станах. Конечно, ваше положение, близкое к смертному приговору, трагично, я понимаю, но и мое положение не так уж блестяще — здесь можно говорить откровенно. Вы, например, у полковника выразились в том смысле, что мы… умираем. Видите?</p><p></p><p>Троицкий говорил медленно, негромко, очень просто и серьезно, согнувшись на табурете, глядя на коптилку-лампочку. В паузах он медленно стряхивал мизинцем пепел с папиросы и складывал губы трубочкой, выпуская дым. Папироса у него была худая, — когда он затягивался, она худела еще больше.</p><p></p><p>По-прежнему глядя в окно, Алеша ответил так же серьезно:</p><p></p><p>— Вы ошибаетесь: мой переход к большевикам объясняется материальными соображениями, так как и ваша верность… буржуазии.</p><p></p><p>— О, да! Я знаю, вы любите этим щеголять: мы-де материалисты. Я не в том смысле сказал. В сущности, вы настоящие идеалисты, поскольку вы боретесь за какое-то там человеческое счастье, счастье будущих поколений, и готовы для этого жертвовать вашей, так сказать, сегодняшней жизнью. В сущности, это самый настоящий идеализм.</p><p></p><p>— Все равно, вы ошибаетесь, — сказал Алеша и положил подбородок на руки. Часовой, привлеченный огоньком лампочки, стоял прямо против окна и глядел в комнату, но нельзя было разобрать выражение его лица. — Я не борюсь только за счастье будущих поколений, я борюсь за свое счастье.</p><p></p><p>— За ваше личное?</p><p></p><p>— Да, за мое личное.</p><p></p><p>— Но вот вы сейчас арестованы, и вам угрожает с.мерть.</p><p></p><p>— Я и не сказал вам, что завоевал счастье. Я только еще борюсь за него.</p><p></p><p>А в борьбе возможны неудачи и случайности. Из-за этого нельзя же отказываться от борьбы?</p><p></p><p>— Бесчестно — отказываться?</p><p></p><p>— Да… нет… Просто… нельзя, нет смысла, понимаете?</p><p></p><p>Полковник круто повернулся к Алеше:</p><p></p><p>— Не понимаю. Объясните, пожалуйста.</p><p></p><p>На лицо полковника упал свет фонарей штаба, свет плохой, запятнанный тенями деревьев. Лицо Троицкого казалось мертвенным и измятым, только один глаз поблескивал. Алеша мечтательно откинул голову на подставленную к затылку руку и улыбнулся:</p><p></p><p>— Вы сказали: два культурных человека. Но у нас с вами нет ничего общего. Настоящая культура вам неизвестна. У вас — культура неоправданной жизни, культура внешнего благополучия. Я тоже к ней прикоснулся и даже был отравлен чуть-чуть. Вы не понимаете или не хотите понять, что так жить, как жили… ну хотя бы рабочие на Костроме, нельзя, обидно. Возьмем отца или мать — моих: это нельзя простить. И я не могу жить, если рядом будет Пономарев, или Карабакчи, или ваш отец, или вы. Ваше существование, ваш достаток, ваша гордость, ваши притязания руководить жизнью оскорбительны. Будет моим личным счастьем, если вокруг себя, среди народа я не буду встречать эксплуататоров.</p><p></p><p>— Позвольте. Вы выражаетесь точно, и я не обижаюсь. Но ведь люди так жили миллионы лет, без этих ваших… идей и без вашего Ленина.</p><p></p><p>— Миллиона лет люди жили и не зная грамоты, огня, сытости. Попробуйте жить теперь без этого. Я думаю, что люди ни за что не откажутся и от электричества, и от медицины. Человек растет, господин полковник. Еще сто лет назад люди терпели оспу, вчера они терпели эксплуататоров, а завтра не будут. Мы с вами люди культурные, но стоим на разных ступенях культуры.</p><p></p><p>Опираясь руками на колени, полковник склонил голову. Алеша увидел на его темени круглую маленькую плешинку. Потом полковник вытащил платок и начал вытирать им лицо, вероятно, ему хотелось спать.</p><p></p><p>— Вы оперируете непосильными категориями: миллионы лет, ступени культуры. В своих поступках и в своих действиях люди никогда не руководились такими схемами. Человеческий поступок — это очень сложное явление, но он всегда должен быть живым движением, а не математической формулой. В этом месте вы мало убедительны. Кроме того, вы забыли одну важную вещь: человеческую нравственность. Без нравственности не будет никакой культуры и никаких ступеней. Будет одичание. Одичание в погоне за счастьем — это очень трагично, господин поручик. Вы, например, оказались мало чувствительным к такому явлению, как единство корпорации.</p><p></p><p>— Офицерской?</p><p></p><p>— Офицерской, если хотите. Я бы сказал шире: национальной, русской. И поэтому вы будете раздавлены. Россия — все-таки Россия, это реальность, а не схема. В момент разброда Ленин мог захватить Зимний дворец, допускаю. Но русские люди остаются русскими, а они вовсе не безразличны к чувству чести. А у кого чувство национальной чести стоит на первом плане, за теми и пойдет народ. Вот видите, нас десять офицеров, десять людей, которые не так легко расправляются с честью, и за нами народ уже идет. Один полк, один полк, ощущающий честь, сильнее и благороднее какой угодно толпы, рвущейся к так называемому счастью. Это потому, что честь выше счастья. Я уж и не знаю, как это располагается на ступенях культуры, но это очень высоко, а для некоторых даже и недопустимо высоко. Вы были на фронте, вы не один раз несли вперед вашу жизнь, вы награждены золотым оружием. Спрашивается: почему я, обыкновенный армейский офицер, все-таки выше вас? А я выше, в этом нет сомнений.</p><p></p><p>Алеша по-прежнему смотрел на площадь. Его правое контуженое ухо внимательно слушало однообразный, негромкий голос полковника. К сознанию слова приходили правильными рядами и немедленно разбегались по каким-то приготовленным помещениям. Слова казались обычными, старыми, было довольно скучно их слушать, проникновенность полковника вызывала только одно желание: быть с ним вежливым. В Алешиной душе оставалось еще много свободных просторов, вспоминалась жизнь людей, ее истины и ценности: Нина, отец, Богатырчук, темный осенний парк, за парком — Кострома, начинающая далекие пути по всей России, пути к городам, селам, деревням, где жили такие же люди, требующие справедливости и поднявшиеся за нее. И высоко над миром, над туманами большого далекого города стоял Ленин. Ленин видит всю Россию, видит каждого человека, знает его мысли и стремления, знает, может быть, что в запущенной комнате городской гауптвахты сидит Алеша и… нет, не страдает.</p><p></p><p>Часовой снова заходил перед окном, но он ничего не заслонил в душе Алеши, как ничему не мешал и голос Троицкого. Алеша слушал его и для развлечения даже прищуривался на окно. Сильнее начало болеть ухо. — Знаете что, господин полковник. Спорить нам пришлось бы долго, а у нас времени не так много. Лучше я прочитаю вам одну маленькую выписку, очень короткую, три строчки.</p><p></p><p>— Из Маркса, конечно?</p><p></p><p>— Нет, Маркс для вас неприемлем.</p><p></p><p>Алеша вытащил из кармана записную книжку и перелистывал ее.</p><p></p><p>— Недавно я пересматривал в нашей клубной библиотеке только что полученные книги, пожертвованные книги. Не читал, а перелистывал. И вот: «Россия» — «полное географическое описание нашего отечества, настольная книга для русских людей». Обратите внимание — для русских. Том шестнадцатый, Западная Сибирь. Страница 265. Такая себе книга добросовестная, наивная и весьма патриотическая.</p><p></p><p>— Знаю.</p><p></p><p>— Знаете? Хорошо.</p><p></p><p>Алеша подошел к лампе.</p><p></p><p>— От марксизма это очень далеко. Ну, слушайте, три строчки: «В самом характере самоеда больше твердости и настойчивости, но зато меньше и нравственной брезгливости, — самоед не стесняется при случае эксплуатировать своего же брата, самоеда».</p><p></p><p>Алеша закрыл книжечку, спрятал ее в карман, снова сел на свою табуретку. Полковник молчал. Алеша опять положил подбородок на руки и заговорил, присматриваясь к акациям у штаба:</p><p></p><p>— Как счастливо проговорился автор, просто замечательно. Дело коснулось людей некультурных, правда? И сразу стало очевидно: чтобы эксплуатировать своего брата, нужно все-таки не стесняться. Не стесняться, — значит, отказаться от чести. Здесь так хорошо сказано — «нравственная брезгливость». Представьте себе, господин полковник: этот самый дикарь, у которого нет нравственной брезгливости и который не стесняется эксплуатировать своего брата, вдруг заговорит о чести. Ведь, правда, смешно? Дорогой полковник! Так же смешно выходит и у вас. Полковник поднял лицо:</p><p></p><p>— Сравнение натянутое: я никого не эксплуатирую.</p><p></p><p>— Врете. Вы вскормлены, воспитаны, просвещены на эксплуатации. Я ни разу не позавтракал, когда учился в реальном училище. Спросите, сколько из заработка моего отца перешло в вашу семью? Пусть пять рублей в год. Значит, пятьдесят завтраков — моих. У вашего отца, как видите, тоже не нашлось нравственной брезгливости, и, как видите, он тоже не стеснялся. И вы сегодня не стесняетесь: собираетесь меня убить и пришли доказывать, что у меня нет чести. А ведь вы, именно вы, отнимали у меня такой пустяк, как ученический завтрак.</p><p></p><p>Полковник встал, начал застегивать шинель.</p><p></p><p>— Да! Нам говорить не о чем. Я вам — о чести, а вы мне — о завтраках. О России говорить и совсем уж не стоит.</p><p></p><p>— Россия! Как вы не понимаете? Россия уже сотни лет хочет вас уничтожить, а сейчас уничтожит. Она уже сказала вам: «Пошли вон!» — Алеша тоже поднялся у окна.</p><p></p><p>Троицкий застегнул шинель и почему-то опять опустился на табуретку. Алеша продолжал:</p><p></p><p>— А о чести, поверьте, я больше вашего знаю. Я был в боях, был ранен, контужен. Я знаю, что такое честь, господин Троицкий. Честь — это как здоровье, ее нельзя придумать и притянуть к себе на канате, как это вы делаете. Кто с народом, кто любит людей, кто борется за народное счастье, у того всегда будет и честь. Решение вопроса чрезвычайно простое.</p><p></p><p>Полковник захохотал:</p><p></p><p>— Согласен с такой формулой. Так народ-то с кем? Куда вы забежали с вашей Красной гвардией, товарищ большевик? Разве не народ выбросил вас из города? И выбросит из России!</p><p></p><p>Но Алеша уже не слушал. Полковник еще что-то говорил, а Алеша засмотрелся на чудесную картину. Происходила смена часового. Подошли пять человек с винтовками, шли они попарно, а разводящий — слева, как полагается. Часовой странно затоптался на месте, как будто начал танцевать. Алеша вдруг понял, почему он танцует. Пришедший караул был не в шинелях, а в пиджаках, подпоясанных ремням, только разводящий был в шинели, а когда он немного повернул лицо, Алеша узнал Степана Колдунова. Караул подошел к часовому и остановился. Степан что-то говорил, часовой стоял неподвижно и слушал. Алеша повернул лицо к Троицкому, перебил его:</p><p></p><p>— Если вы хотите полюбоваться единством русского народа, идите сюда…</p><p></p><p>Полковник подскочил к окну и замер, видно — он не сразу понял, что происходит. Часовой сделал шаг влево, и на его место стал красногвардеец с винтовкой в правой руке. Троицкий бросился к дверям, но было уже поздно. Что-то зашумело у входа в гауптвахту. Троицкий отскочил к старому месту и вынул револьвер. Дверь широко распахнулась, Степан закричал:</p><p></p><p>— Алеша, ты?</p><p></p><p>Алеша схватил руку Троицкого, револьвер выстрелил в потолок. Троицкий с силой оттолкнул Алешу к окну, но в руках Степана два раза оглушительно загремело, два огненных пальца ударили в грудь полковника. Его рука с наганом тяжело взметнулась вверх, он свалился у ног Алеши.</p><p></p><p>В дверь вломилось несколько человек. Степан шумно вздохнул:</p><p></p><p>— Ох-х!</p><p></p><p>Потом он закричал, как кричал всегда:</p><p></p><p>— Все в порядке! Алешенька, милый ты мой! Красавец ты мой, Алешка! Да мы ж думали…</p><p></p><p>Он облапил Алешу, сжимал его, хрипел:</p><p></p><p>— Ох, и молодец же ты!</p><p></p><p>— Да ты скажи, как там?</p><p></p><p>— Все кончено! Все в порядке! Расскажу, постой! Дай-ка гляну, что с этим…</p><p></p><p>Он взял лампочку в руки, наклонился. Несколько человек наклонилось рядом с ним:</p><p></p><p>— Готов… господин полковник! А жаль… с оружием в руках помер! Не стоит он того.</p><p></p><p>Так впервые за несколько сотен лет наш город принял участие в исторических событиях. События только начинались. Через две недели отряд Красной гвардии был вызван в губернию, там началось формирование большой части.</p><p></p><p>Провожали Красную гвардию отцы, матери, жены и дочери. И Семен Максимович устроил у себя в хате маленькие проводы. И на проводах сказал сыну:</p><p></p><p>— Ну, Алексей, значит, все как нужно. Я думаю, учить тебя нечего.</p><p></p><p>Василиса Петровна, только когда сын уходил уже на станцию, положила руки на его плечи: — Ну, счастливо тебе, Алешенька. Не один идешь, с народом. А ты не беспокойся: мы поплачем, да и утрем слезы — обратно ждать будем.</p><p></p><p>К отходу поезда большое волнение прошло по Костроме. Девушки много пережили в этот день, а все-таки на станции и шутили и вспоминали постановку «Ревизора» неделю назад. У Степана не закрывался рот от болтовни и разных мудрых высказываний. И теперь главным объектом его педагогической заботы стал капитан. А капитану было некогда: вместе с отрядом отправлялись в губернию его две трехдюймовки.</p><p></p><p>Поезд тронулся, на перроне кричали и размахивали руками и шапками, и улыбалась Нина. Нина — это счастье, счастье оставалось на Костроме, но и поезд уходил в те стороны, где разгоралась борьба тоже за счастье.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 423383, member: 1"] Дверь не открылась, а взорвалась. Степан влетел в комнату и заорал: — Алешка! Алешка, скорее! Батько и Муха приказали срочно! — Что случилось? Степан смотрел вылезающими из орбит глазами, все лицо его изображало высшую степень оторопелого возбуждения, такого возбуждения, с которым человек справиться не может. Девушки рассмеялись: — Что с вами, Степан Иванович? Примерьте ваш кафтан. — Холуя? — закричал Степан, и это словно как будто выхватило клапан из его души. Он задрал вверх кулаки, растянул рот и высоко подпрыгнул. Хлопнул об пол валенками, еще раз подпрыгнул, перевернулся в воздухе и заорал Алеше в лицо: — Ленин… большевики… Керенского выгнали!! Проделав еще какое-то сложное антраша, он, словно по воздуху, вылетел в дверь. Алеша только на секунду остановил дыхание и — бросился за ним. Учительница закричала вдогонку: — Краги! Алексей Семенович! Куда же вы в крагах? 33 У Тепловых негде было повернуться, ни в кухне, ни в чистой комнате. Здесь был весь заводской комитет. У Мухи вздрагивала в руке бумажка, он все заглядывал в нее, и другие заглядывали со всех сторон. Эту бумажку Муха сразу протянул Алеше, как только тот вбежал: есть еще один человек, которому он может сообщить радостное известие. Алеша с захлебывающейся жадностью набросился на текст телеграммы и пытался охватить его одним взглядом, но слова мелькали в глазах и пугали воображение отрывочным и тревожным содержанием: «разоружить», «войсками». Он встряхнул головой и начал читать медленно, вслух: «Вчера временное правительство Керенского в Петрограде низложено петроградскими рабочими и солдатами заняты государственные учреждения вокзалы Зимний дворец тчк Предлагаем немедленно осуществить организовать ревком обладающий всей властью реквизировать для вооружения Красной гвардии частное оружие подчинить себе милицию если она не надежна разоружить установить тесную связь с войсками организовать охрану телеграфа телефона вокзала тчк Выезжает первым поездом уполномоченный губкома Богатырчук Губернский Комитет большевиков». Пока Алеша читал, все стояли неподвижно вокруг него, слушая телеграмму, вероятно, в десятый раз; далеко в дверях виден был нос капитана. Алеша еще раз пробежал телеграмму, потер лоб, начал искать глазами отца. Он нашел его на диване. Старик сидел вытянувшись, аккуратно сложил руки на коленях и чутьчуть улыбался. Такую улыбку он обыкновенно прикрывал своим пальцем, редко кому ее удавалось видеть. Улыбались и его глаза, по-детски щурились; немного вздрагивали ресницы. Проследив за его взглядом, Алеша увидел старого Котлярова. Он сидел с другой стороны комнаты, против отца, и смотрел на него такими де веселыми глазами, усы у него сами ходили и играли пушистыми кончиками. Алеша перевел дух и спросил у Мухи: — А как это… как телеграмма получена? — А ты посмотри на адрес. Котляров не дурак. Он телеграмму дает Совету, а нашему заводскому комитету копию. Э! Котляров не дурак! Семен Максимович обернулся к ним и сказал, сохраняя на лице все ту же обрадованную хитроватость: — Ну, кум, давай за дело приниматься. 34 Богатырчук приехал ночью. Алеша встретил его на вокзале. Богатырчук забыл пожать ему руку, потому что спешил получить ответ на вопрос чрезвычайно острый, хотя и выраженный в одном слове: — Знаете? — Да телеграмму же получили. — Получили. Ну, что? Алеша рассказал о принятых мерах. Телеграф, телефон, вокзал, почта, банк заняты патрулями первой роты и Красной гвардии. На милицию можно положиться — свои люди. В городе никаких врагов быть не может. Сейчас собираемся захватить оружие в реальном училище, там винчестеры откуда-то и патроны есть. Карманы Сергея были переполнены газетами. Он даже в парке, в его кромешной темноте, вытаскивал из кармана газету и пытался показывать какую-нибудь статью. Перед самым переворотом он был один день в Петрограде, но впечатления этой поездки у него не способны были выразиться в связном рассказе, он только хвалился: — Ух, я тебе и расскажу! Вот постой, я тебе расскажу! В заводском комитете было темно от табачного дыма. Два взвода Красной гвардии готовы были выступить в город. На Костроме стояла тихая осенняя ночь. Это было время, когда в природе закончился длинный и тяжелый период болезни, и сейчас она, усталая, ожидала, когда небо набросает на нее белое одеяло, чтобы она могла спокойно заснуть до весеннего здоровья. В прохладном воздухе ощущались какие-то соседние морозы, может быть, морозы сейчас стояли в Петрограде, где Ленин и большевики так чудесно начали новую историю. В три часа взводы Красной гвардии выступили в город. Впереди шли Муха, Семен Максимович, Криворотченко, еще несколько человек из комитета. Все они тоже были с винтовками, только Семен Максимович не изменил себе. Он шагал такой же размеренной и аккуратной походкой, и так же, по-деловому спокойно, переставлял свою суковатую палку, так же не оглядывался по сторонам. Алеша и Богатырчук шли сбоку, ряды отряда то отставали, то обгоняли их — то пухлый и широкий старый Котляров основательно ставил в песок тяжелые ноги, то Павел Варавва, туго перетянутый поясом, сверкал в темноте глазами, то Степан щеголял армейской выправкой. В последних рядах шли без оружия. Маруся пользовалась каждым случаем, чтобы пожаловаться: — Товарищ Теплов, что же это такое, прости господи. Все люди как люди, а мы с пустыми руками. — Маруся, да потерпи ты: идем же за оружием. Ты же знаешь? — Ой, скорее бы уже прийти! Как долго идем! При входе в парк догнали Алешу задыхающиеся шаги — человек бежал долго. Алеша оглянулся: силуэт был знакомый, взлохмаченный, над плечом торчало широкое дуло двустволки. — Алексей, достал! Охотник знакомый, Ухов, все не давал, не давал. И сегодня еще покуражился, а потом говорит: на, для такого дела не жалко! — Иван Васильевич, вот молодец! А патроны у тебя? — Десять штук волчьей дробью. Волчья поможет, как ты думаешь? Особенно если в голову. Алеша сжал руку Сергея: — Сразу и вопрос. По международным правилам, пожалуй, волчья дробь не допускается. А в этом случае, думаю, можно. Богатырчук ответил: — Волчья как раз в точку. — Иван Васильевич, ты уж пока — с волчьей, а скоро мы тебе — винчестер. Они прошли вперед, где Николай Котляров нес знамя, точно соблюдая уставное положение для полкового знаменщика. Знамя было небольшое, не пышное, не бархатное, и на нем была написана только одна строчка: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Груздев шагал рядом со знаменем. — Кто это? — спросил Богатырчук. — Подкрепление-то. — А это мой крестный батько. — Крестил тебя? — Крестил. На улице возле госпиталя. Богатырчук расхохотался на весь парк: — Это был интересный случай. Воображаю твою физиономию тогда! — Физиономия была расстроенная, вероятно. Сергей, расскажи таки про Питер. Полушепотом, взявши Алешу под руку, Богатырчук рассказал ему о том, чего и сам хорошо не знал. В Петрограде он видел много, но еще больше слышал, и не все дошло к нему в точном виде. У Богатырчука перемешались вместе: впечатления, разговоры, прочитанные статьи, статьи непрочитанные. Но у него был хороший и ясный ум, и он умел уловить запах предательства, трусости, хитрой и увертливой дипломатии, умел разобрать далекое эхо ленинского гнева. — Вокруг Ленина стоят замечательные люди, таких людей никогда еще не было в России. Ты понимаешь, Алексей, какая это сила? А только там есть и… человечки; ой, какие человечки! Ты не думай, что Ленин вот скомандовал — взяли и пошли. Ему страшно трудно, потому что кругом него, пожалуйста, врагов и просто… этих… человечков, сколько хочешь! — Ты видел Ленина? — Не видел, понимаешь, нельзя. Но я человек двадцать расспросил и все хорошо представляю, как будто видел. Все в одно рассказывают. — Какой же он? — Невысокого роста, скуластый, светлый, бородка такая. Лицо, мимика очень замечательные, энергичные. Чуть-чуть картавит. Чем берет? Говорят, всем. Ничем не берет, говорят, сам идешь. Богатырчук задумался: — Я не могу, конечно, как следует его представить. Ленин видит весь мир, самую его середку знает, подноготную. Ты понимаешь, какая это сила? В темноте было видно, как тяжелый, добродушно-массивный Сергей застенчиво улыбался: ему было стыдно, что он так невыразительно говорит о Ленине. Он замолчал, потом продолжал, улыбаясь: — Ты знаешь, я все стараюсь и стараюсь, а пороху у меня не хватает, чтоб понять Ленина. Там люди совсем особенные. Легко сказать: вот мы с тобой идем, идут рабочие люди, видишь с винтовками. А сколько городов в России, сколько сел, деревень! И везде сейчас идут, сейчас идут, вот так идут… да! А они нас видят, они видят, знают. Разве легко так много видеть? — Кто это они? — Ленин. Ленин и его товарищи. Думаешь, они сейчас твоего батька не видят? Видят. И знают, о чем он думает. И тебя видят. И всех врагов видят. Ты понимаешь? Насквозь, все нутро! А мы с тобой, бывает, и под носом ничего не разбираем. Ты сказал вечером: тут драться не с кем. А они уже знают, с кем нам придется драться. Алеша поднял глаза к прохладному небу, и оно показалось глубоким и прозрачным, а за его простором, на конце тысячеверстного пространства, он увидел лицо Ленина, скуластое, живое, только глаза у него почему-то черные, всевидящие, улыбающиеся и мудрые. Вдруг с удивлением Алеша почувствовал, как физически горячо стало у него в груди, как в глазах появились тонкие теплые слезы. Он захотел оглянуться, чтобы увидеть Нину, но встретил в темноте горячие и обиженные глаза Маруси, — не могла Маруся простить, что в такую ночь она идет впереди без оружия. Шли уже по улице. Город начинал просыпаться. У ворот кое-где копошились дворники, у домов пробегали женщины с кошелками, останавливались, удивленно смотрели на отряд Красной гвардии, поправляли платки и бежали дальше. Ломовик, гремя колесами, тяжело продвигался навстречу, и от него веяло обыденщиной. На углу двух улиц ходил милиционер с винтовкой — юноша в каком-то форменном пальто. Алеша поспешил вперед, пошел рядом с Мухой и отцом: — Как с милицией? Муха блеснул зубами: — Какая там у нас милиция? Пускай стоит. Семен Максимович даже не посмотрел на милиционера. 35 На главной улице — широкий двор реального училища, огороженный фасонной решеткой с каменными столбами. Новенькие изящные винчестеры перешли на плечи красногвардейцев через полчаса. В зданиях реального училища жили люди. Они не привыкли вставать так рано, они вылезли из дальних квартир и комнат, еще покрытые приятным сонным пухом. Очень возможно, что отряд Красной гвардии во дворе показался им продолжением сан или неожиданным его неприятным изломом. Но действительность так властно нарушила сон, что никто не сопротивлялся и никто не спорил. Люди официального чиновничьего склада — директора, инспектора, заведующие материальной частью, у которых из-за воротников форменных тужурок торчали сегодня простодушные запонки, и еще люди с военной выправкой без споров отдали ключи, показали лестницы и входы, подвалы, пирамидки и ящики. У Маруси и у Вари появились за плечами винчестеры, в отряде не осталось безоружных, а у Ивана Васильевича Груздева винчестер мирно подружился с толстенькой двустволкой. В реальном училище как будто ничего особенного не произошло. Отряд ушел дальше, куда ему нужно, хозяева снова залезли в свои квартирки и комнаты, — конечно, без надежды заснуть, но с полной возможностью поговорить и осудить насильнические действия рабочих. Школьный двор остался таким же просторным и пустым. В некоторых коридорах училища у дверей стали в пиджаках и пальто, подпоясанные ремнями, в старых шапках и картузах, в руках у них были винтовки. 36 В помещении Совета на перекрестке двух улиц было людно, шумно и бестолково. Несмотря на холодный день, все окна в здании были открыты настежь, по комнатам бродили люди, заложивши руки в карманы пальто, курили без памяти и все выглядывали в окна. Богомол перебегал из комнаты в комнату с таким видом, как будто он лихорадочно ищет нужного человека и никак найти не может, а все остальные люди не только ему не нужны, но даже раздражают. Наконец, он напал на молодого человека, сидящего рядом с его кабинетом: — Я ничего не понимаю. Где же пленум? Молодой человек, нахально забывая о своей молодости, посмотрел на Богомола прищуренными глазами: — Какой там пленум, товарищ Богомол? — А что за люди ходят? — Какие там люди? — сказал молодой человек. — Люди… разные люди… Ходят здесь… везде ходят… — И будут ходить. А что вы сделаете? Сказав эти слова, молодой человек даже наклонился вперед, так он заинтересовался вопросом, что Богомол может предпринять против хождения людей. Богомол зябко пожал плечами и ничего не ответил. Молодой человек с торжеством оторвался от председателя, стукнул ящиком стола, двинул презрительно плечами: — Как вам угодно, а я ухожу. Он с мужественной решительностью подошел к вешалке и начал гневно надевать пальто: — Пусть попробуют, большевики! Большевики! Молодой человек показал на город. Богомол тупо наблюдал за гневными движениями молодого человека и, когда тот ринулся в дверь, слабо застонал: — Как же так? Товарищ Соколов? И вы уходите? — А вы хотите умереть на посту? — Да что вы? Почему умереть? — Я — в переносном смысле. Все равно: в России наступает анархия! Он вдруг прислушался и подбежал к окну: — Пожалуйста! С музыкой! В окно, как тонкий запах, проникали далекие звуки марша. Соколов с умным сарказмом посмотрел на Богомола: — Это они идут приветствовать… Совет! Советскую власть! Он сардонически рассмеялся в лицо Богомолу и выбежал. Как подстреленный заяц, Богомол закричал ему вдогонку пискливым голосом: — Послушайте! Дверь за Соколовым ударила громко, отскочила, открылась в коридор. В комнату влезли глухие звуки шагов, говор, запах махорки. Богомол прошел в большой кабинет рядом и сел на диван. Когда военный марш наплывом покатился в окно, Богомол поднял глаза к потолку. Очень возможно, что в этот момент он был похож на христианского мученика, на которого из железной клетки выпустили рыкающего льва. А может быть, и не был похож. Но к окну он не подошел и, что происходило на улице, не видел. В коридоре новые шаги застучали весело, шумно, торопливо. Муха в дверях сказал бодро: — Эге! Вот и председатель! Что же ты тут один сидишь? Богомол с суровой усталостью поднялся с дивана, подошел к столу, поднял глаза. Перед ним стояли люди, которых он считал дикими, малоразвитыми, слепыми и темными. А сейчас они ворвались в его комнату, стояли в дверях веселой группой. В окно вливался неприятный, неразборчивый, говорливый шум человеческой толпы. Он грустно улыбнулся Мухе: — Что же, ваша сила, товарищи большевики! — А ты думаешь, сила — это плохое дело? Это очень хорошее дело. Открываем пленум? — Пленум не собрался. — Как это не собрался? Сейчас начнем. Богомол обвел вокруг глазами и понял, что пленум имеется. Он вдруг узнал в тех самых людях, которые до сих пор бродили по комнатам, членов пленума, во всяком случае, некоторые лица показались ему знакомыми. Его кабинет и комната секретаря были заполнены людьми, у иных за плечами торчали винтовки. Все эти люди, впрочем, мало интересовались Богомолом. Они входили в комнату, и сразу же возникали кружки и группы с отдельными центрами. Люди шутили, убеждали друг друга, смеялись, подходили к окнам и переговаривались с улицей. Вокруг Семена Максимовича собрались старики с обкуренными, хитрыми усами, с ироническими складками у носа. Семен Максимович что-то сказал быстрое, короткое, провел пальцем по усам, его окружение захохотало. Старый Котляров покрыл хохот сочным басом: — А они думали: шмаровозы! Богомолу страшно захотелось узнать, что такое сказал Семен Максимович, но не пришлось узнать. В комнату вошел высокий, могучий человек, в разные стороны повернул молодое сильное лицо и спросил: — Где же этот самый Богомол? Ага! Ну, что же, поздравляю: вся власть Советам! Вся власть в ваших руках, товарищ председатель Совета! Богомол устало улыбнулся не столько губами, сколько мешками под глазами на сером лице, промямлил: — Да. Вы из губернии? — Из губернии. Богомол не удержался, скривил рот: — Большевики-то… энергию какую… — Я — уполномоченный губернского Совета. Богомол сказал с отвращением: — Уже… успели? Богатырчук влепился в его лицо веселым доверчивым взглядом и отвечал радостно: — Успели! 37 Пленум собирался. Даже эсеры и меньшевики вылезли из щелей, в которые они попрятались в первый момент. Они улыбались несколько ехидно и опускали глаза, давая понять единомышленникам, что им стыдно наблюдать происходящее безобразие. И Петр Павлович Остробородько по привычке явился в «кулуарах», тыкался любопытной бородкой в ту или иную группу, осудительно прищуривал глаза и с очень немногими разговаривал, энергично, с жестами и с быстрой-быстрой оглядкой. Богатырчук, продвигаясь по коридору, услышал такие даже слова Петра Павловича: — Нет. Вечером мы собираем городскую управу, обсудим момент… Хоть и могу шея у Богатырчук и не способна к юрким поворотам, а Сергей всетаки скрутил ее настоящим жгутом и увидел Петра Павловича, да так и пошел дальше с оскаленными зубами. — Чего ты? — спросил его кто-то встречный. — Чудака одного увидел. Люблю чудаков. Сергей вышел на улицу, с высокого крыльца посмотрел, что делается. Ему захотелось громко засмеяться и сказать: — Эх! Милая провинция! В этом городе все происходило по-своему. Главная улица, расширяющаяся в этом месте, наполнена была народом, в народе уже образовалось широкое круговое течение. Плакаты и знамена прислонили к стенам домов, а оживленные ряды людей не спеша двигались друг за другом. Движение это захватывало и тротуары, линии акаций не усложняли его, а только рассекали. Движение уходило далеко вправо и влево, заливало поперечную улицу, путалось в сквере. Похоже было на то, что все люди сейчас не только знакомы, но и дружны. Солдаты первой роты и красногвардейцы потерялись в массе, только изредка можно было видеть дула винтовок. Основную массу составляли обыкновенные мирные люди, ничем не вооруженные, улыбающиеся домашней простой улыбкой, зубоскалящие, веселые. Богатырчуку показалось, что сейчас на улице происходит соединение чего-то страшно знакомого и чего-то совершенно необычного, незнакомого. Сергей еще раз окинул улицу взглядом: что именно здесь необычно? Знаком был и весь город, и давно хорошо был изучен этот центральный перекресток, где большой мануфактурный магазин Хоречко, самый модный галантерейный Полера и где старое здание дворянского собрания, по мнению местного журналиста, похожее на коленопреклоненного богатыря. Здесь знакомы каждая плита тротуара и крона каждой акации. И люди на улице как будто все знакомы, трудно не узнать их с первого взгляда: это — рабочие с лесопилки, это, измазанные — с лесной пристани, это — девушки с табачной фабрики. На тротуарах — целые гирлянды приказчиков, железнодорожников. Кострома перетасована с городскими девушками и приятелями. Как всегда, она — шумная, говорливая и худая. Богатырчук просиял: не только она, на улице вообще не видно ни одного толстяка. Может, в этом и заключается необычное? Сергей растянул рот: действительно, ни одного толстяка! И вдруг он увидел родное: взявшись за руки, маршировало несколько рядов. Они пели особенно приятно и значительно: негромко, но очень стройно, стараясь петь хорошо, от удовольствия покачивали головами в такт шагам и песне и поглядывали друг на друга с улыбкой: Вышли мы из народа,Дети семьи трудовой… Богатырчук спрыгнул с крыльца и закричал: — Милые мои костромичи! Какие же вы красивые! А и в самом деле, все они были хороши: и смуглый Павел с винчестером за плечами, и Митька Афанасьев, и Оноприй, и Восковой, и Гаврилов, и в новеньких ремнях большеглазый Алеша, и Таня Котлярова, и другие девушки, и Маруся, и молоденькая учительница, и Степан Колдунов, и еще многие — то однокашники Сергея, то просто друзья. Нина Остробородько в своей прекрасной жакетке, в голубом шарфе на голове, шла опустив глаза и не пела — очевидно, слушать для нее было важнее и приятнее. Все они, услышав голос Сергея, скосили на него смеющиеся лица, но с нарочитым задором продолжали марш и еще стройнее несли песню: Братский союз и свобода —Вот наш девиз боевой! Богатырчук засмеялся и побежал рядом с ними. Они вдруг бросили марш, прекратили песню, окружили его. Алеша сказал: — Пой с нами, крошка! Павел Варавва что-то галдел ему в глаза, но и другие галдели и смеялись. Алеша обхватил его руками, попробовал поднять, беспомощно запрыгал в изнеможении. Это всем понравилось, завозились все вокруг Сергея, пыхтели, покрикивали, делали вид, что поднять Богатырчука невозможно. Все это представление очень понравилось девушкам, они смеялись до беспамятства. Сергей, наконец, «разозлился», сам поднял в воздух Алешу, все остальные в той же издевательской беспомощности бросились в стороны. Богатырчук поставил Алешу на мостовую, ласково одернул его шинель и спросил недоуменно: — Да, Алеша! Я смотрел-смотрел! Нет, понимаешь, ни одного толстяка! — Нет толстяков? А в самом деле? Алеша оглянулся по улице: — А и в самом деле! Степан! Где это толстяки подевались? — Толстяки? А им здесь пива не варили — они дома сидят. — А знаете? — Павел расширил глаза. — И реалистов нет! И вообще… чистой публики! Чистой публики было действительно мало, разве девушки-учительницы да несколько франтоватых приказчиков нарушали это общее впечатление. Степан торжествовал: — Во! Один народ! Товарищ Нина, ты обрати серьезное внимание! Один тебе народ, без всякой порчи! Нина подошла к Степану, тронула пальцем его шинельную грудь: — Степан Иванович! А я… тоже народ? — Ты? Да ты самый первый народ! Ты, Нина, брось про это даже и думать! Как же это так можно — равнять себя с разной сволочью, которая сейчас под кровати залезла, а начнем вытаскивать, так она еще и плакать будет? Нина о чем-то вспомнила, улыбнулась Степану благодарно и вздохнула. 38 Потом начался Пленум, начался прямо на балконе, как никогда еще не начинался. Никто не стал считать голосов и поднятых рук, и у всех была одна душевная радость. И на балконе, и внизу на многотысячной улице, и в словах большевиков, и в приглушенных вздохах солдат первой роты, и в девичьих внимательных глазах и в изломанных морщинах стариков, и в улыбке Алеши была одна мысль о всем народе, о проснувшейся России, и перед каждым воображением здесь, в этом городе, стоял далекий и родной Петроград, и в нем — победоносная воля и творящий разум Ленина. А в конце митинга ворвался на балкон Муха, толкнул оратора, сунул бумажку в руку Богатырчуку, и перед всем народом Богатырчук рассмеялся, как дитя, и не мог уже остановить радости в голосе, когда читал громко декреты о земле и о мире. Штыки над шапками солдат заволновались тоже, и самые плечи расправились, и распахнулись шинели. Степан рядом с Алешей подбросил плечом винтовку, рот открыл, двинулся вперед на соседа, сказал хрипло: — Закон, Алексей! Слышишь, новый закон? Наверное он плохо расслышал: столкнулся с соседом башкой, заговорил, бросился назад, ухватил Алешу за рукав: — Мир объявили! Слышишь, Алеша, мир с немцами! — Да слышу. Чего ты танцуешь? — Да разве так слушают? Стоишь, как статуя! Алеша командирским взглядом смерил Степана: — А как нужно стоять? Первый наш закон! Стоять смирно нужно, а ты егозишь, как на ярмарке! — Не выходит смирно, Алеша! — Степан облапил его одной рукой, на них кругом зашикали, потом оглянулись, потом засмеялись, всем была известна крепкая дружба этих двух людей, и всем было приятно видеть их дружеское торжество. После митинга Алешу и Насаду пригласили на заседание только что организованного ревкома. Советская власть в городе сделала первые шаги. На улицах долго еще было людно и шумно. Даже и дыхание первых соседних морозов как будто смутилось: к вечеру стало тепло и душисто, ласковый воздух остановился под звездным небом. На улице у парка еще не зажигались фонари, по дороге домой люди сумерничали — разговаривали тихо, а громко только смеялись и перекрикивались между группами. На Кострому возвращались уставшими от событий, предвкушая, как дома будут рассказывать о Петрограде, о мире и о земле. Казалось людям, что за парком еще живут по-старому и еще не хорошо знают, как нужно жить с сегодняшнего дня. И как раз с Костромы, навстречу возвращавшимся потокам людей, из мрачного молчания парка начала просачиваться тревога. Сначала трудно было разобрать, откуда она идет. Кто-то впереди что-то услышал, кто-то встречный кому-то шепнул. В отдельных группах родились слова: — Да не может быть! — Давно стоят? — А почему в городе не знают? После митинга Красная гвардия разделилась на части, и у каждой было свое дело. Небольшие группы остались в городе для охраны отдельных пунктов. Алеша стоял на высоком ампирном крыльце отделения Государственного банка и смотрел на проходящую внизу публику. Он только что помирил свой красногвардейский патруль с нарядом милиции. Милиционеры очень обижались, что не доверяют им охрану банка, кричали: — А мы кто, по-вашему? Мы меньшевики, по-вашему? Начальником караула оставался старый Котляров, и его медвежья добрая ухватка помогла успокоить милиционеров. — Чего вы ерепенитесь? — сказал Котляров. — В такую ночь нужно всегда в компании! Как на пасху! Весь народ вместе. Часовые пускай себе стоят, а мы поговорим, чайку попьем, вы нам расскажете, мы вам расскажем. Не везде в караулах, расставленных в городе, были такие ладные начальники. Алеша решил еще раз обойти и проверить, все ли там благополучно. В два часа ночи его должен был сменить Павел Варавва. Полчаса тому назад он отправился на Кострому вместе с Ниной и Таней. Алеша стоял на высоком крыльце и, по привычке опытного дежурного по караулам, стягивал пояс на одну дырочку. Вспоминал с некоторым волнением, как после митинга из здания Совета вышел Петр Павлович Остробородько и, словно из засады, подошел к побледневшей Нине. Он пожевал перед ней дрожащими губами и, наконец, сказал раздельно: — Че-пу-ха! Демагогия! Бед-лам! Нина не ответила ему. Петр Павлович покосился на Алешу, повернулся, забыл, что перед ним только что была его дочь, и побрел сквозь толпу. Нина проводила его взглядом, взяла Алешу под руку, молча прижалась к его плечу. — Ничего, Нина. Почудит старик и перестанет. Алеша сейчас вспоминал, как по-детски Нина потерлась подбородком о воротник жакета и прошептала: — Нет, он не перестанет. Алешу думал о том, перестанут топорщиться такие чудаки, как Остробородько, или не перестанут. Думал и смотрел на тротуар вниз. И на тротуаре узнал знакомый блеск выразительных глаз Павла Вараввы. Не могло быть сомнений: что-то случилось. — Алеша, ты здесь? — Что такое? — Нехорошо. Смазчик Ворона приехал с товарным. На Колотиловке стоит Прянский полк. Алеша схватил Павла за борт пальто: — Что? Прянский полк? — Да. Говорит Ворона, второй день стоит. — Да врешь! Прянский полк на Румынском фронте. — Алеша! Я же сам не был на Колотиловке! Ворона рассказывает. Я его пять минут за воротник держал. Говорит, хорошо разобрал: Прянский полк стоит. С офицерами, две пушки! — Почему стоит? — Боится в город идти. Большевиков боится. — Большевиков боится? Черт! Да что… целый полк? — Ворона в этом не разбирается, где там полк, а где дивизия. Говорит, один большой эшелон. И паровоз держат. — Где же этот Ворона? Почему ты его не привел? — Ведут. Твой Степан его тащит. Выпросился у меня жене сказать. А я вперед побежал. Алеша быстро, чуть пошатываясь влево, сбежал с крыльца. Вспомнил, что палка осталась в караулке банка, но было уже некогда: — Скорее! Хорошо, если они еще в ревкоме. 39 В ревкоме еще заседали, когда пришли Алеша и Павел. Муха поднял глаза на вошедших: — Что у вас случилось? Варавва заволновался, замотал правой рукой: — Какая-то история, черт его знает! Прянский полк на Колотиловке. С полком офицеры. — Прянский полк? С фронта? Чего? — Сейчас Ворона придет, смазчик. Он был на Колотиловке. Муха посмотрел на Богомола: — Ты знаешь, что-нибудь? Почему Прянский полк? Посмотрели и другие. Насада мрачно глянул красивыми глазами, поднялся за столом: — По глазам вижу, знает. Богатырчук хлопнул ладонью: — Да что за история? Вызывали, что ли, полк с фронта? Или как? Для чего здесь полк? Черноусый Савчук, машинист с лесопильного завода, сказал негромко: — Да может, сплетни? — Знает! Богомол знает! Говори, чего же ты молчишь? Богомол серел еще больше под общими взглядами, напрягал скулы и потел, пот заливал его глаза: — Ничего определенного не знаю, товарищи. — А неопределенное? — Ходили слухи, письма кто-то получил, говорили, что Прянский полк снялся с резервной позиции. Просто не верили. Стало тихо. В тишине поднялся за столом Семен Максимович, внимательно осмотрел лицо Богомола, сказал строго: — Нечего слова тратить, Богомола арестовать, удалить. Где Ворона? Оглянулись на дверь, и в дверях увидели Ворону и Степана. Ворона, маленький, нечесаный, в длиннополом сюртуке смазчика, тяжело дышал, со страхом приковался взглядом к сердитому лицу Семена Максимовича. Богатырчук загремел стулом, передернул слева направо свой пояс на синей рубашке: — Иди, Богомол. Алеша, подержи его в караулке. Богомол вытирал платком потное лицо. Его волосы тяжелыми неряшливыми прядками торчали над ушами. Алеша выжидательно остановился у дверей. Богомол вышел из-за стола, остановился, задумался, платок забыл спрятать. Потом как будто опомнился, протянул руку с платком к Богатырчуку: — Да что вы, товарищи? Алеша открыл перед ним дверь, Ворона отскочил в сторону. Степан вытер рукавом усы, но ничего не сказал. Шатаясь, Богомол вышел в коридор, за ним вышел и Алеша. Прошли на лестнице первый поворот. Им навстречу подымался скучный, слабенький старичок, широко ставил ноги на ступени, покашливал: — Кому теперь здесь? — А что? — С телеграфа. Телеграмма была адресована председателю Совета. — Давай. Алеша расписался в книге. Старичок сказал: — Вот спасибо. Трудно по лестницам ходить-то. Богомол терпеливо ждал на повороте лестницы. Старичок, так же широко расставляя ноги, отправился вниз. Алеша еще раз глянул на адрес. Там было написано: «Из Колотиловки». Он крикнул строго Богомолу: — Назад! Богомол испуганно полез кверху. — Да скорее! — крикнул Алеша и с досадой оглянулся: арестант все орудовал своим платком. Алеша подбежал к дверям, открыл, Богомол дернулся вперед, как под кнутом. — Чего это? — Богатырчук смотрел на Алешу. Алеша протянул ему телеграмму. Богатырчук вскрикнул: — Из Колотиловки?! Все вскочили, кроме Семена Максимовича, затихли, вытянув шеи. Кто-то шепнул: — А Богомол? Семен Максимович ответил негромко: — Пусть послушает. «Председателю Совета Рабочих Депутатов Прянский полк вступает город завтра двенадцать часов тчк Немедленно сообщите готовность казарм довольствия тчк Красной гвардии сдать оружие коменданту станции тчк Исполнение телеграфьте немедленно срочно выезжайте Колотиловку Полковник Бессонов». Богатырчук опустил руку с телеграммой и оглядел присутствующих. Семен Максимович по-прежнему сидел у стола. Все почему-то смотрели на него. — Ничего, — сказал Семен Максимович и потянул бороду книзу, еще раз потянул, поднял другую руку, расправил бороду и волосы пригладил, — ничего, это чепуха. Степан закричал: — Верно говоришь, отец! Муха всполошился: — Как — верно? Семен Максимович! Полк ведь! Куда мы годимся? И явная контрреволюция. Сколько офицеров, говоришь? Ворона ответил: — Девять офицеров, это я хорошо посчитал. — Видишь? Семен Максимович через плечо посмотрел на Муху: — Григорий! Стыдно говорить: девять! Ну так что? Смотри: один, два, три… Он пересчитал девять пальцев, показал их Мухе и одним из них тут же провел по усам. И всем вдруг стало весело. Степан еще громче закричал: — Вот спасибо, папаша! Семен Максимович строго посмотрел на Степана и перевел тот же строгий взгляд на Богомола: — А по депеше видно, сговорились с полковником! Богомол передернул губами и повернулся к Семену Максимовичу боком: — Убери его! Алексей, заснул? Алеша посмотрел на отца с укором, для него было дорого каждое слово, сказанное в этой комнате. Но укор не произвел никакого впечатления, и Алеша со злостью решил наверстать на быстроте выполнения. Он довольно грубо толкнул Богомола в плечо и с радостью увидел, что приобретенная благодаря этому толчку скорость Богомола совершенно удовлетворительна: ему пришлось даже догонять Богомола в коридоре. Кажется, Алеша ничего не потерял. Когда он возвратился, Муха настаивал на своем: — Сергей, как это можно? Требуют сдачи оружия! Как же можно пустить их в город? Надо встретить. Насада отставил цыгарку подальше от глаз, и все-таки дым попадал в глаза, он часто моргал и недовольно кривил губы: — Если там полк, да еще пушки, да еще пулеметы, безусловно, десяток, нам не с чем встретить в поле. Семен Максимович верно говорит. Муха горячился: — Как это — верно? А я предлагаю: идти на Колотиловку, разобрать пути, драться! Сражаться! Семен Максимович сейчас был в самом хорошем настроении: — Сражаться! Какой ты Суворов! Тебе обязательно — сражение! — А что делать? — Да всякий разумный человек скажет, что делать. — Так я говорю, а вы никакого внимания. — Я сказал: разумный человек! И Муха засмеялся вместе со всеми. Что же ты меня в такое положение ставишь? А они меня за разумного считают. Ну, хорошо, ты старше, говори, что делать! — Я тут у вас советчик какой. Пускай вон Сергей говорит, он и в губернии бывал, и в Петрограде, а я плохой еще исторический деятель. Сергей поставил одну ногу на стул, наморщил молодой лоб, который еще неохотно морщился: — Семен Максимович верно сказал. Мы не знаем, сколько там солдат, чего они хотят. Переговоры с ними трудно наладить, а с офицерами разговаривать нечего. И сражение — нехорошо, да и сражаться в городе будет неудобно: обозлим солдат, да и только. Надо послать разведку. Степан Колдунов для этого, правильно, самый подходящий человек, он и посмотрит, и с солдатами побалакает. А нам здесь в городе сидеть тоже нельзя, Семен Максимович правильно говорит: стянем и роту, и Красную гвардию в парк, пускай они выгружаются, посмотрим, что за народ приехал. Ворона, не слыхал, у них есть полковой комитет? — Говорили есть, да только я не видел. Насада недовольно махнул рукой: — Комитет тут без дела. Если даже имеется, все равно в руках у офицеров. — Вот видите? Так будет хорошо: Кострома выйдет вроде как база. Посмотрим. Если наша сила — пойдем на них из Костромы. Если там действительно полк, да еще с пушками, да если у них дисциплина и все такое, что ж… придется ждать помощи… Савчук слушал, слушал и, наконец, взмолился: — Да что они там, офицеры эти, болваны какие или что? В нашем городе они сверху будут, а вся Россия как? Они что, без понимания? Степан ответил, как специалист по подобным вопросам: — Ты их, товарищ, не знаешь! Они и привыкли всю Россию в руках держать. А сейчас соображают: не только в нашем городе, а и вез де так; может, они не один полк направили с фронта. Воображают, понимаешь? А воображать нечего, конченое дело. — Читают же они газеты? Грамотные! — У нас говорят: грамотный — был два раза на базаре да раз на пожаре. Такие и они грамотные, они тебе и в газете ничего не понимают. Муха сдался: — Пожалуй… осмотрительнее будет, а только им что-нибудь ответить нужно. Такое! Богатырчук сразу взялся за карандаш: — Вот так: «Колотиловка Прянскому полку вашему вступлению в город не препятствуем Совет». — И хорошо, — Семен Максимович поднялся, — Степан, отправляйся без проволочки. А Насада и Алеша свое дело делайте. Милицию оставьте в городе, а Красную гвардию и роту тащите к нам. И Алеша и Насада вытянулись, приложили руки к козырькам. Богатырчук улыбнулся Алеше: — У тебя найдется лишняя винтовка? — Найдется для друга. 40 Было десять часов вечера, когда последняя группа первой роты прошла через парк и направилась к зданию школы. Насада и Муха успели поговорить с каждой группой. Все солдаты перейти на Кострому соглашались с заметным подъемом и даже с интересом, но в то же время все утверждали, что тревога напрасна, что Прянский полк ни за что не будет сражаться. Как-то так вышло, что возле Мухи постоянным помощником пристроился Еремеев. На нем широкая длинная шинель, ее рукав болтается у самого колена, а правый собран в сложных складках, потому что в правой руке Еремеев держит винтовку. Фуражка на Еремеееве замасленная и худая. Сам Еремеев был сегодня очень оживлен, везде поспевал и на все отзывался косоватым курносым лицом. Он всегда оказывался позади Мухи и всегда удачно находил момент, чтобы сказать и свое слово. — Товарищи! Раз они просят, мы должны идти, сказать бы, на защиту рабочего класса. И мы с удовольствием. А только это выходит как бы в гости, потому что самый Прянский полк, он не пойдет воевать, ни в котором виде не пойдет. Против Советской власти он не пойдет воевать, известно, как солдаты. Сегодня он солдат, а завтра ему землю получать по новому закону, и воевать ему некогда. Землю ему из рук товарища Ленина получать, и за офицеров ему воевать невозможно… Солдаты выслушивали его речь с добросовестным вниманием, но по их лицам было видно, что больше всего их радует его ораторская прыть, а самые мысли Еремеева для них не представляли ничего существенно нового. Потом они вскидывали винтовки на ремень и окружали Муху. По дороге к парку разговаривали о своих солдатских или крестьянских делах и только изредка кто-нибудь бросал едкое слово: — Золотопогонные, видать, обратали прянцев-то этих… — Ничего не обратали. У людей свои мысли. — Хе! Смехота! Прянцы! Одинаковый народ! Что и мы! У школьного здания было интересно. На дворе подымала искрящийся дым походная кухня. На крыльце и на стволах дубов, лежащих у забора, сидели уже девицы. Первым рыком вздохнула гармошка. В классах кое-кто располагался на ночлег, другие еще сидели на разостланных шинелях и беседовали. Акимов ходил по классам и объявил: — Товарищи! Никуда не расходиться — может быть тревога. До утра на линии дежурит первый взвод. Ему кричали вдогонку: — Пускай там с линии прянца одного приведут — посмотреть бы. — На линию! Черт их, заводится что: линия! Сказать бы с буржуями, а то прянцы! На Костроме происходило невиданное движение. Многие спешили в школу познакомиться с солдатами первой роты, красногвардейцы собирались в заводском комитете. Здесь же сидел Богомол, а у крыльца стоял его автомобиль, теперь принадлежащий ревкому. 41 На опушке парка, обращенной к городу, уже стояли вооруженные люди: слева — первый взвод роты, справа — первый взвод Красной гвардии. На площади, уходящей к самому вокзалу, и на улице, освещенной фонарями, выставлено было сторожевое охранение. Алеша и Насада прошли по всему строю, покурили у парковых ворот. Потом Насада сказал: — По солдатскому порядку, пойду кашу есть. И посмотрю. А ты здесь побудешь? — Добре. Насада исчез между деревьями. Справа слышался разговор и блестели огоньки папирос. Алеша сел на дубовый пень, выросший из одного корня с могучим стволом, может быть, и в самом деле помнившим Потемкина, посмотрел вверх: листьев почти не осталось, переплет ветвей пересыпан был звездами. Тишина. Вперед убегала линия фонарей улицы, слева сквозь деревья привокзального сквера тоже блестели огни. Там посвистывали паровозы, в городе иногда рождались трамвайные звоны, далекая дробь кованых колес. Город жил, как всегда, и в то же время и над ним нависла особая, тревожная тишина. На улице, насколько может охватить взгляд, не видно было ни одной тени человеческой, никто не направлялся на Кострому, а с Костромы четверть часа назад воровским манером тихо вынырнула из парка и затарахтела по мостовой бричка, запряженная парой, — это отправился в город Пономарев с женой. Алеша проводил бричку ревнивым и беспокойным взглядом: было досадно, почему ее прозевали. Сегодня Пономарев вызывал у Алеши враждебное и горячее нетерпение. Над городом горели звезды, над крышами стояли веники деревьев, внизу над тротуарами курчавились еще акации, крыши города терялись во мгле — не то черные, не то серые. Под крышами сидели люди. Это были обыкновенные люди, занятые своими делами и своей жизнью. Сегодня они приветствовали новые дни России, только несколько часов назад они румяной улыбкой встречали рабочую власть, а с балкона смотрели на них и непривычно, и благодарно, и сурово хмурились и Муха, и Семен Максимович, и Богатырчук, и другие люди с обветренными лицами и с темными руками, привыкшими к работе. Население этого города уже научилось радоваться свободе, но ему и в голову не приходит, что оно может защищать свободу. Оно сидит под крышами и ожидает, что будет дальше. Есть там люди, которые предаются грусти и растерянности, другие предаются испугу, а много есть и таких, кто просто не умеет прийти и сказать: «Дайте и мне винтовку». Кто не держал в руках винтовки, тот не всегда способен взять ее в руки. Кто никогда не защищал себя, тот не может сказать: «Я не позволю». И кто привык по зернышку собирать радость, тому трудно рискнуть жизнью в борьбе за большое счастье. Чувство горячей и светлой гордости волной захватило душу. Алеша поднялся с пенька, тронул рукой кобуру револьвера, отстегнул в ней застежку. Он сделал несколько шагов вдоль опушки парка, под ногами у него сухой бурьян молча пригибался к земле. Стволы деревьев туманными полосами отражали огни города. За деревьями в темной ночи сейчас жила и бодрствовала Кострома. Алеша представил ее всю: все хаты, крыши, крыльца, дорожки. И в каждой хате знакомые лица, и в каждой хате прожитая жизнь, изношенные мускулы, привыкшие к несправедливости простые люди. Как замечательно, без речей и позы, даже без мысли о героизме эти люди подняли на свои плечи дело нового человечества. Сейчас они сидят в своих кухнях при керосиновых лампах, говорят нехитрые слова и улыбаются, в руках у них винтовки и винчестеры, они готовы встретить тревогу. Может быть, через полчаса на улицах Костромы засверкают огни выстрелов, залают пулеметы, может быть, здесь произойдет одна из тех трагедий, которых так много было в истории. На запад уходил город, а за городом — тонкая нить железнодорожного пути, и в конце ее — какая-то серая Колотиловка, на Колотиловке — враги. Все это казалось безобидным и выдуманным. Такой же безобидной для глаза казалась западная даль на немецком фронте. Но Алеша не хотел уменьшать для себя представление об опасности. Судя по тону телеграммы Бессонова, дело на Колотиловке могло быть организовано и всерьез. Десяток офицеров во главе полка, если это офицеры толковые люди, — это большая сила и большая власть. Если солдаты у них в руках, если в руках у них еще и револьверы, если вокруг офицеров два десятка дельных унтеров, полк кое-что может сделать, пока солдаты откроют глаза. Может быть, этот полк не так и одинок. Кто его знает, что там происходит сейчас на фронте? Может быть, на каждый город двинулся сейчас такой полк, составленный из таких же темных, послушных людей. Румынский фронт, говорили, сохранил дисциплину. А вести найдется кому. Алеша ясно вообразил трагическую обиду господ: офицеров, политиков, буржуев. Да это и не только обида. Это катастрофа, гибель, они думают, что это гибель культуры, их культуры, вековой, приятной, счастливой, оборудованной стихами, комфортом, гордостью. С какими горящими глазами, с какой злобой, с каким «честным» возмущением они должны подняться на защиту. С каким высокомерным, уязвленным и брезгливым негодованием они должны оскорбиться этой попыткой потных и грязных «мастеровых» и мужиков вычеркнуть их из жизни. И вот они уже двинулись на защиту. Веками они научились это делать руками тех же мужиков. Метод, так сказать, не новый, раньше он приводил к успеху. Против них сейчас стал Алеша, стал на краю черного парка и поставил свою жизнь. Он это сделал потому, что так сделал весь народ, иначе сделать он не мог, — это было так же естественно, как естественна сама жизнь. И поэтому у него не было ни страха, ни отчаяния, не хотелось ему в беспамятстве повторять: «Что я могу поделать». В этот момент он ни за что не взял бы в руки карты для преферанса, и не было надобности сейчас ни в какой чести, чтобы притушить страх. Было проще и прекраснее: великий русский народ, многоязычные миллионы трудовых людей, связавших свою судьбу с Россией, на беспредельных пространствах Европы и Азии встали против господ, назначили Алеше вот этот важный участок, вот этот парк, эту Кострому. Алеша оглянулся вправо, влево. И вправо и влево расходились просторы России. Стена горизонтов как будто раздвинулась, Алеша ясно представил всю Россию, потому что он велик. В туманном городе раскатывался гул человеческих миллионов, перемешанный с набатом, и каждое слово Ленина было все-таки слышно ясно и отдельно. И Алеша слышал это слово, и стало досадно, что вдруг кто-то помешал ему. Родившийся в ночи, раздвинулся, разлился над горизонтом, раскатился за рекой уничтожающий, тяжелый и круглый грохот. Алеша вдруг понял, что это артиллерийский выстрел. Пораженный, он бросился вперед и сейчас же узнал в себе то привычное состояние, которое бывает перед разрывом. Разрыв зазвенел над городом, и вдруг оказалось, что в городе есть высокие, ярко-белые здания. Алеша побежал к своим. Ему навстречу зашумели встревоженные голоса, а за его спиной взорвалось новое эхо. Но Алеша уже не оглянулся. Он сдержанно-громко приказал: — Все по местам! Прекратить курение! Полный порядок, товарищи! Самое главное: никакой воли нервам! Кто-то ответил счастливым тенором: — Понимаем, товарищ Теплов. Алеша быстро подошел к солдатам первой роты. Из кружка собравшихся у ворот отделился Еремеев и побежал к нему навстречу: — Товарищ Теплов, стреляют! Еще грохот за городом. Еремеев остановился и задрал голову. Разрыв ударил в конце улицы. Еремеев перевел остановившееся лицо на Алешу. — Стреляют, говоришь? А я и не слышал… У ворот засмеялись. Еремеев не понял сначала, потом обрадовался, перекосил рот еще больше: — Да какое же они имеют право! А? Против народа — с пушкой, значит? — занимайте места, приготовьте винтовки. Товарищ Еремеев, порядок! — Да я понимаю, дорогой мой! Еремеев побежал бегом к своему месту. Алеша обернулся к городу, ждал. Больше выстрелов не было. В городе замолкли трамваи, перестали свистеть паровозы. Алеша глубоко вздохнул. Было на душе ясно и ослепительно чисто. Он на своем месте, вопросов никаких нет. 42 Капитан прибежал первым и удачно налетел на Алешу. Он вынырнул из парка небывало стремительный и подвижный, даже нос его и усы уже не перевешивались вперед. Капитан схватил Алешу за борт шинели и захрипел: — Видите, у них артиллерия, видите? Он осмотрел линию опушки парка: — Ах ты, черт! Прекрасная позиция, но… нельзя же… ни одной пушки! А у них две. Одна старая, а другая, видно, только с завода. — Да вы откуда знаете? — Так слышно же! Неужели они по Костроме будут бить? Не может быть! — А помните, Михаил Антонович, вы говорили: артиллеристы стрелять не будут. Стреляют все-таки? — Какие там артиллеристы! Гадина какая-нибудь стреляет! В парке уже шуршали шаги. Насада подошел, перетянутый ремнями. Блестя глазами в темноте, из-за его спины вынырнула Маруся и толкнула Алешу в руку: — Товарищ Теплов, ваша мамаша сказали, вам передать чтой-то. — Что передать? Слово какое? — Да не слово, а вот, саблю сказали передать. Алеша, наконец, разобрал, что в руках у Маруси его шашка. Алеша взял ее в руки, ощутил холодный металл эфеса и ласковый, тоже прохладный шелк темляка. В этом ощущении было что-то такое, как будто он вспомнил детство: — Спасибо, Маруся!.. Как там она? — Мамаша вам приказала кланяться. Они ничего… А потом меня так… за щеку взяли и говорят: ничего, не бойся, все равно господам конец. Насада повернул Марусю за плечо: — Красногвардеец, катись, красавица, на свое место. Маруся убежала влево, туда, где уже слышен был голос Павла Вараввы. Алеша пристегнул шашку и улыбнулся, подумал: «Мать посвятила меня в рыцари». Засада присматривался к городу: — Тебя мать саблей благословила? Это хорошо. А только, думаю, рубить тебе никого не придется. Сюда они не пойдут ночью. Алеша задумался: — Важно знать, как они в город вступят. Из пушки это они для впечатления палили. А вот, как вступят?.. Михаил Антонович, как далеко стояли орудия? Километра два? — Да, не больше двух. — Значит, стреляли от семафора, немного дальше. Если они выйдут из вагонов у семафора и пойдут на город в боевом порядке, обязательно сюда доберутся, придется пострелять. Если же на вокзал по рельсам вкатятся, тогда ничего страшного, просто отправятся в казармы. Тогда до утра можно спать спокойно. — Почему так думаешь? — Не знаю почему. Впрочем, знаю. Как тебе сказать: если они влезут на станцию, — значит, в военном отношении они ничего не стоят или нас не считают за противника. Станция ведь в центре города. Мы здесь могли бы их голыми руками взять, особенно если бы пулеметы… — Да, может, они знают, что у нас пулеметов нет. — Ничего они не знают. Подождем Степана, он что-нибудь расскажет. Вместе с Мухой из парка вышел Семен Максимович со своей палкой. Он молча стоял рядом с Алешей, посмотрел на город. Муха сказал тихо: — Притаились горожане-то! Семен Максимович спросил: — Алеша, Степан не вернулся? — Нет. — Его там еще сцапают… — Нет, Степан — старый разведчик. Капитан шагнул вперед, протянул руку: — Тихо! Слышите? Входит состав на станцию. — Входит, — подтвердил Муха. Алеша пошел к отряду. Красногвардейцы стояли между деревьями опушки и все смотрели на огни вокзала. Старый Котляров прислонился к стволу, повернул голову к Алеше: — Там девчата перевязочный пункт приготовили. — Знаю. — А я отправил Марусиченко носилки делать. С ним еще два парня. Они это дело наладят. Как думаешь, пойдут на нас? — Нет, сейчас не пойдут. — Если сейчас не пойдут, так и совсем не пойдут. — Почему? — Солнце взойдет, народ увидит, в чем дело, солдаты эти… — Хорошо, если бы так… — Вот увидишь! Алеша пошел дальше. Груздев вышел из-за дерева и столкнулся с Алешей. — Милый мой, хороший юноша, — Груздев взял его за плечи. — Как это хорошо, что я тебя увидел. Я-то все скучал, сына вспоминал. А я как сына вспомню, так и тебя сразу. — Спасибо, Иван Васильевич! — Жалко, сын не дожил до такого дня. Лучше бы ему сегодня умереть. Ну, ничего, я, может, сегодня кого-нибудь… уложу. Уложу, как ты думаешь? — Сегодня едва ли. Завтра, может, и придется пострелять… — Жаль… Подошел Павел, какой-то весь ладный, довольный, добродушно серьезный, хотел обнять Алешу, зацепился за шашку: — Ты с саблей? — Да это… Слушай, Павел, надо сделать срочно: двух человек послать на вокзал. — Без оружия? — Никакого оружия. Посмотреть умненько и сейчас же назад. До сторожевого охранения я проведу. — Головченко и Митрошка. — Митрошка хорошо, а Головченко тяжел. — Тогда Рынду. — Верно. Давай их сюда. Рында и Митрошка через минуту уже стояли перед Алешей. — На станцию, что ли? Оба они были слесаренками на заводе, оба маленькие, юркие, оба зубоскалы. Отличались друг от друга только тем, что Митрошка кругл и доверчив, а Рында заострен во всех направлениях. — Отдайте ваши винтовки и дем#. — И патроны? — Обязательно. — Забирай, Павло. Вышли из парка и зашуршали сапогами по сухим зарослям заброшенной площади. Потом вышли на косую разъезженную дорогу, идущую к вокзалу. Сбоку от дороги тройка сторожевого охранения сидела на брошенном бревне и напряженно прислушивалась к тому, что делается на вокзале. Услышав шаги, вскочили. — Не нервничайте. Свои. — Слышишь, Алексей, шумят? — Да. Ну, ребята. Осторожненько, под забором… И скорее назад. Я здесь подожду. Митрошка и Рында свернули с дороги и побежали к железнодорожному забору слева. В беге они показались совсем малыми ребятами и скоро исчезли не то в зарослях бурьяна, не то просто в темноте. Алеша присел на бревно и прислушался. На вокзале что-то происходило: доносились голоса, неясный топот ног, стук колес. Звуки приходили сюда испорченными и приглушенными. В недалеком дворе тявкала истерическим дискантом собачонка. Просидели молча минут пятнадцать и… вздрогнули: Митрошка и Рында выскочили как будто и-под бревна. Рында зашептал, оглядываясь на вокзал: — Пошли по улице… солдаты. — Много? — Ой, и много!.. Я так думаю… больше тысячи! — Не… — Митрошка завертел головой, — не! Тысячи не будет. — Строем? — Вроде как строем… С ружьями. — А пушки? — Пушек не видели. — Народ есть на улицах? — Ни одной собаки. Просто — как мертвый город. А только на станции, видно, встречали. — Кто? — Господа какие-то, человек пять. И лошади, — фаэтон. И еще коляски были… или как это… — Офицеров видели? — Как же… офицеры. Кто пошел, а кто поехал. Погоны — это далеко видно. — Не заметили? Не боялись входить в город? — Да кого же им бояться? Пусто… — Ну, добре. Идем к своим. 43 Семен Максимович сидел на том самом пне, на котором раньше сидел Алеша. Вокруг него стояли Муха, Богатырчук, несколько городских большевиков. Семен Максимович положил руки на крючок палки — видно было, что устал. Но Алешу встретил весело: — Ну, вояки, как там дела? Вам воевать, а нам с вами не спать приходится на старости лет. Алеша рассказал о поиске разведчиков. Его слушали, не перебивая. Когда он кончил, Богатырчук решительно размахнулся: — Черт бы их побрал, комедию какую-то ломают! Какое же это войско: даже разведки в город не выслали. Муха поежился, он был в легком пальто: — Та-ак! Значит, приехали! Тысяча человек! Много! Эх, если бы знать, как в других городах! Савчук задумчиво накручивал ус, ответил Мухе: — Во всех городах одинаково, везде есть враги, только выступают по-разному. А нам повезло. Целый полк. Как ты думаешь, Семен Максимович? — Постой, не торопись. — Да как по-твоему? — По-моему, ерунда все это. Господа разум потеряли. Ничего у них не выйдет. Семен Максимович вдруг поднялся, наклонился вперед. — У кого глаза молодые? Свистит кто-то… Богатырчук сзади сказал спокойно: — Саратовский философ шествует. Степан Колдунов, действительно, шествовал. При свете звезд было видно, как, распахнувши шинель, вразвалку он шел по зарослям бурьяна, палкой сбивал головки молочая и насвистывал знаменитую песенку о коленочках. Алеша зашипел на него: — Да что же ты, голова, рассвистелся, как соловей? Степан приподнял картуз, отвечал полным голосом: — Ночь, Алешенька, хороша даже, в хорошую ночь только и посвистать: на земли мир и в человецех благоволение. Он пожимал всем руки и даже в темноте сияя прекрасным настроением. Чутьчуть пахло от него спиртом. — Ты пьян? — сказал Богатырчук. — Не пьян, что ты, Сергей! Кружкой пива угостили солдатики, это верно. — А у них и пиво имеется? — Народ обстоятельный, бочку пива с собой везли. А раз бочка пива — надо ее выпить, не бросать же? Да и по скольку там пришлось, а все-таки спать хорошо будут, пиво… оно помогает. Муха спросил саркастически: — Так, говоришь, на земле мир? — Мир, а как же! С немцами мир! Семен Максимович недовольно повернул голову: — Довольно болтать, как сорока. Рассказывай. — Ох, прости, Семен Максимович, не заметил тебя, а то и сразу не болтал бы. А рассказывать буду сейчас, недаром посылали. Степан сел прямо на землю против Семена Максимовича, подтянул рукава шинели к плечам, полез по карманам за махоркой и начал рассказ: — Добрался я туда на паровозе. У них, у железнодорожников, этот паровоз называется резервом, не пойму только чего, просто себе паровоз. Бежал он на Спасовку, ну, я и прицепился: и машинист знакомый, к тому же. В Колотиловку эту приехал, смотрю: действительно, эшелон, — один эшелон, а больше по всей станции ни одного вагона, да и людей нету, не то что людей, а и собаки ни одной не видел, кроме начальника станции да стрелочника. Для чего такие станции строят, никак не разберешь. Богатырчук нетерпеливо перебил: — Вот… станция тебе нужна! Ты дело рассказывай! — Да я дело и говорю, а дело все на этой станции. Солдатики по вагонам сидят скучные, слышу я, и песен не поют, помалкивают. Я прямо в один вагон и полез. Куда, говорят, лезешь, это не твой вагон. А я им отвечаю: все вагоны теперь мои, куда хочу, туда и лезу, могу с полным правом выбирать себе вагон, который мне по душе. А они меня спрашивают, любопытно так спрашивают: а почему тебе этот самый вагон нравится? А я им отвечаю: в других вагонах навоняли здорово, а в этом воздух хороший. Ну, они, конечно, развеселились, хотя воздух у них и нельзя сказать, чтобы очень хороший был. — Да перестань ты, ну тебя к черту! — сказал Богатырчук. — Да к слову, Сергей, приходится! — Говори дело! — Дело и говорю. Они-то развеселились, а все-таки спрашивают, кто такой и чего мне нужно. А я отвечаю, как и на самом деле есть: солдат я, обыкновенный герой, как и вы, дорогие товарищи, а я еду я к молодой жене, к отцу, к матери. Немцы меня не до конца покалечили, так, может, еще и пригожусь. А чего мне нужно, так то же самое, что и всякому хорошему человеку: еду землю получать от помещика по новому большевистскому закону. Тут они на меня и накинулись: какой закон, да почему закон! Вижу я это, народ они темный, никакой у них сознательности нет. Давай с ними разговаривать. Они что-то такое слышали про Петроград, только так, кончики самые, а дела настоящего не понимают. Ну… обрадовались. Как про землю услышали, здорово обрадовались, а как про мир с немцами, так и совсем у них отлегло: видно, душа у них все-таки скучала: легко сказать, с фронта целым полком ушли. А тем временем я у них распытал, что за народ, куда едут и какого им черта нужно. Дело маленькое, расшибли их еще восемнадцатого июня, они тогда тоже были в послушании. Расшибли: кто в плен попал, кто у.бит-ранен, а больше просто разбежались с поля. Осталось их человек семьсот да офицеров с полдюжины. Отправили их куда-то там в тыл, пополняться, что ли. Пополняться не очень пополнялись, а больше скучали да домой собирались. А стояли на какой-то станции, людей не видели, доброго не слышали. А потом им и сказали: поезжайте в такой-то город, формироваться будете. Я вам так скажу, по моему мнению: народ у них остался так себе, постарше, да кадровиков больше, которые с первого года сохранились. И полк этот, видно, у командиров хорошим считался, крепким, по-ихнему, генералы его и припрятали на всякий случай, пригодится, мол. И с офицерами у них мирно было, и все. Дали им состав, поехали они, а тут и обнаружилось, вроде как взбунтовались: никуда не хотим ехать, везите нас в наш город. А народ все больше здешний, кадровый, как я сказал. А кто не здешний, те по дороге соскочили, кому куда нужно. Сейчас их человек четыреста. А еще что: офицеры тоже здешние, значит, и думают, все равно ехать, так ехать, ближе к дому. Так и поехали. Начальство железнодорожное, ему что, только с плеч спихнуть. А подъехали к Колотиловке, им и сказали: большевики взяли власть в городе, покажут вам, как это — самовольно. Там-де и Красная гвардия. Я только потом разобрал, откуда такое: пристроилась к ним по дороге тройка офицеров, а главный самый — господин полковник Троицкий. — Вот в чем дело! — протянул Богатырчук. — Старый знакомый! Насада вскрикнул: — Нашелся, значит! — Вот же: нашелся. И другие, конечно, офицеры. У них, конечно, не столько пороху, сколько страху. А Бессонов, командир ихний, говорят, настоящий царский, только все старался солдатам понравиться. Большевиков боятся, про это и говорить нечего. — А что же у них полковой комитет делает? — Какой там полковой комитет? Три шкуры из унтеров, видно — хуторяне здешние, да прапор какой-то, эсер, говорят, а может, и другая какая сволочь. А офицеры там мало чего понимают. Видят, солдаты послушные, погон не срывают, на караул становятся, — ну, думают: за нас. А кроме того, и так размышляют: большевики власть захватили, так это на два дня, и солдатам так объясняют. И в Петрограде уже, говорят, нет большевиков, а генерал Краснов будто. И газету показывали, сами напечатали, что ли, уже не знаю, сам этой газеты не видел. — Зачем стреляли? — спросил Алеша. — Со страху стреляли, на всякий случай, эти самые шкуры, да возле них которые. А потом кто-то к ним из города припер на дрезине, сказал: большевики ушли из города. Так вот они и решили: давай еще и пальнем, крепче будет. Это они, когда уже к городу подходили. Паровоз, а перед паровозом две платформы и пушки. Смехота! Семен Максимович крякнул: — Так. А в городе как, встречали? — Кто-то повел их в казармы. Да ни к чему. Вот увидите, к утру никого не останется. Все домой пойдут. — А может, не все? — Да может, какой дурак и останется, а то пойдут. По деревням своим. — Да что ж, офицеры не знают про это? — Богатырчук недоверчиво оглянулся. — А что же ты думаешь? И не знают. Они думают: вот полк у них, и пулеметов десяток, и пушки. Чем не полк? Россию будут оборонять против народа. А я нарочно задержался: пушки те на платформах набросили. Я нарочно — посмотреть. Оставили караул, только сейчас и караул этот разошелся, кто куда. 44 Это происходило около полуночи, а в два часа ночи Алеша уже был в плену и сидел один в пустой и ободранной комнате бывшей гарнизонной гауптвахты. Гауптвахта стояла рядом с собором, на небольшой круглой площади, обсаженной акациями в несколько рядов. Алеша видел в окно эти акации и белеющую стену старинного здания, называемого в городе штабом. Возле штаба горели фонари. Через каждые две минуты этот вид медленно перекрывался фигурой часового, проходящего мимо окна. На голове у часового была сложная шапка с опущенными крыльями. И эта шапка, и поднятый воротник, и распущенная сзади, без хлястика, шинель, и винтовка без штыка, повешенная на плече ложем кверху, все это даже в неразборчивом силуэте на фоне фонарей штаба производило впечатление беспорядка и тоски. Тоска была и в душе Алеши — тоска обиды и оскорбления. Как непростительно, глупо, смешно, он оказался просто мальчишкой, хвастливым желторотым мальчишкой! Ему люди доверили святое дело, а у него в ответ на это нашелся только дурацкий легкомысленный задор. Дело оставлено там, в парке, и он выброшен из дела, как ненужный винтик. Если его даже убьют, то без всякой пользы для людей, без всякого смысла. С ощущением, похожим на тошноту, Алеша представил себе, что сейчас думают и чувствуют Богатырчук, Муха, Котляров, Насада, Акимов, Павел и около сотни мужественных и простых людей, которых он так мудро обучал военному делу. При воспоминании об отце у него останавливалось сердце. Как это произошло? Алеша все не мог опомниться от неизмеримой глупости происшедшего. После возвращения Степана прошло не более получаса, когда на освещенной улице, ведущей к парку, показались отдельные фигуры. Это были солдаты, некоторые с винтовками, другие без винтовок, но все обязательно с сундуками, или с мешками, или с чемоданами. Они направлялись к большой дороге, ведущей через парк на Кострому и дальше. Там, на старом, широком шляху, хорошо были всем известны большие села: Масловка, Федоровка, Березняки, Олсуфьево, Вятское, Сухарево, а от них пошли дороги и дорожки к деревням и хуторам, к другим селам, и везде ожидали путешественников жены, матери, дети, и везде ожидала их революция, новые поля, отвоеванные у помещиков, новые дни, отвоеванные у истории. У Насады с Богатырчуком сразу возник спор: можно ли пропускать этих людей на Кострому? Насада выступал как стратег и уверял, что недопустимо в тыл себе пропускать вооруженных людей. Богатырчук лениво поворачивался и улыбался презрительно: — Очень им нужен твой тыл. Они спят и видят, как бы тебя окружить. — А зачем они винтовки с собой тащат? На это отвечал Еремеев: — В хозяйстве винтовка всегда пригодится. Семен Максимович сидел на пне и все смотрел на город. Он сказал Насаде: — Не спорь, командир, пускай проходят: свои люди. — Да ведь беспорядок, товарищ Теплов! — Порядок потом наведем. Когда обед варят, всегда бывает беспорядок, а сядут обедать — ничего. Солдаты подходили, весьма удивляясь военной обстановке в парке, дружески закуривали, охотно сообщали свой дальнейший маршрут и, только уходя, говорили: — Напрасно беспокоитесь. Что мы, корниловцы, что ли? Мы тоже за товарища Ленина. — А чего из пушек палили? — Да это… дурачье… Дураков везде есть довольно. — Врешь, голубь, офицеры вам на голову сели. — Да, браток! На что нам офицеры? Всех вам оставляем, пользуйтесь, люди добрые… До свиданья. Они уходили в глубь парка, а на их место выдвигались на свет новые фигуры. Степану это нравилось. — Гляди, Насада: говоришь, беспорядок. А штыки у всех спрятаны, ни один не торчит. Из этого народа толк будет. Эти военные путешественники уничтожили ощущение военной тревоги и опасности. В парке закурили и заговорили громче. Кто-то пробрался на вокзал, оттуда вернулся запыхавшийся, увлеченный: — Ни души! И пушки! Так и стоят на платформах. Услышав это, капитан заволновался, зашнырял по парку, подбежал к Алеше: — Возьмем пушки, чего же волынить! — Завтра возьмем, на что они вам сегодня. Семен Максимович тоже возразил: — Разделяться нельзя. А по городу все равно стрелять не будете, Михаил Антонович? — По городу? — Ну, да! Помните, вы говорили: нельзя по городу стрелять. Капитан так и не понял иронии. Он видел только существо вопроса и поэтому ответил просто: — Если вы, Семен Максимович, скажете, я буду и по городу стрелять. — По какому городу? — Куда скажете, туда и буду стрелять. — Спасибо, Михаил Антонович, а только подождем. Пушки все равно наши будут. Тут же возле пенька устроили совещание. Без споров решили в три часа ночи наступать на город, захватить казармы, разоружить прянцев, которые еще остались, арестовать офицеров. Проходящие солдаты не скрывали, что полк разместился в казармах на Петровской улице. Штаб расположился в городской управе, туда и народ разный собрался: собираются угощать ужином господ офицеров. Настроение у всех повысилось, все были уверены, что дело предстоит нетрудное. Один Алеша не вполне разделял такой оптимизм: — Нельзя верить этим… проходящим. Он снялся потихоньку и побрел домой, а что у него за спиной, ему и дела нет. Сколько здесь прошло? Пятнадцать-двадцать человек. Пускай по другим дорогам — пять-шесть десятков. А остальные в городе. Не думаю, чтобы офицеры так легко спать пошли. Особенно Троицкий. Что-нибудь приготовлено. — Да что приготовлено? — спрашивал Насада. — Наверное, у них есть надежные взводы. И пулеметы кое-где поставлены. Без разведки идти нельзя. Задумались, потом поспорили. Наконец, согласились: чтобы никого не встревожить, послать разведку без оружия — просто себе люди идут: мало ли кому нужно быть в городе? А по главной улице лучше всего — с девчатами. Маруся и Варя пришли в восторг. Понравилось это и Алеше. Он решительно заявил: — Замечательно. Девчата — еще молодые воины, всего не увидят, а пойду с ними я. Богатырчук возразил: — Алеша, тебе не стоит, нарвешься на Троицкого. — Не нарвусь. Троицкий сейчас ужинает и речи говорит. А другим даже и понравилось. — Он, конечно, разведку сделает. А по вокзальной Степан пускай. Алеша быстро сбросил с себя ремни, шашку, шинель, стащил с Павла его старенький пиджачок, у кого-то с головы шапку, стал похож на мастерового. Револьвер сунул в карман пиджака. Богатырчук на это переодевание смотрел с сомнением: — Сапоги у тебя того… модные. И хромаешь все-таки. Троицкий тебя сразу узнает. Семен Максимович, пока Алеша собирался в поход, ничего не сказал, но когда Алеша с девчатами тронулись уже в путь, старик остановил его негромко: — Алексей! — Что, отец? — Не на прогулку идешь, а на дело. В случае не вернешься, кто старшим будет? — Как это «не вернусь». — Вот тут уже и я беспорядка не люблю. — По Красной гвардии старшим остается Павел, а по всему нашему фронту — Богатырчук, как и был. — Хорошо, иди. Алеша весело кивнул, обнял девчат за плечи. Двинулись по улице. Им крикнули вдогонку: — Он с девками и хромает меньше! До первого перекрестка они дошли спокойно и не встретили ни одного человека. Варя шла тревожно, все вытягивала голову вперед и все старалась показывать пальцем. Маруся была в радужном настроении, ее приводили в восторг и лицо Вари, и ее палец, и протесты Алеши против этого пальца. Алеша не возражал: так получалось даже естественнее. За первым перекрестком, где начинался собственно город, они встретили двух солдат без винтовок. Солдаты прошли молча, а когда прошли, один из них спросил: — Земляки, дорогу на Масловку не завалили еще? Алеша ответил: — Иди смело, дорога хорошая. Маруся даже взвизгнула от удовольствия. Взвизгнула еще веселее, когда перед ними с угла на угол быстро прошла парочка. — Ходят люди, ходят! И нам можно! Не встретили никого до самого Совета. Оставалось три квартала до соборной площади. Нужно было посмотреть, что происходит у здания управы, до которого оставалось несколько домов. Перешли на противоположный тротуар. В здании управы светились два окна. Если здесь и был ужин, то, вероятно, уже кончился. У входа стоял часовой с винтовкой. На ступени под деревянным ажурным козырьком выходили по двое, по трое какие-то господа и направлялись в разные стороны, офицеров между ними не было. В этом месте вообще было какое-то оживление, по тому и другому тротуару бродили даже несколько парочек: очевидно, люди, воспрянувшие духом с приходом Прянского полка. Рядом с домом городской управы открыты были ворота, за ними — темный глубокий двор, и во дворе — голоса. Алеша прошептал: — Кажется, в том дворе пулеметы. Погуляем еще на той стороне. Маруся ответила жарко: — Погуляем! — и крепче прижалась к его руке. Здесь уже неловко было обнимать девушек, заметнее стал Алешин крен. Он старался опираться на их руки, но это только ухудшало положение: они были гораздо ниже его ростом. Выходящие с некоторыми промежутками господа заняты были разговором, часовой скучно дремал, заложив руки в карманы и балансируя винтовкой под мышкой. Несколько подальше разведчики перебрались на другую сторону и не спеша прошли мимо ворот. — Пулемет! — шепнула Маруся. — И солдаты, — шепнула Варя и хотела показать пальцем. Алеша поймал палец и спрятал в карман своего пиджака. Варя дернула рукой и тихо засмеялась. Алеша поднял глаза, чтобы посмотреть на нее, и увидел перед собой погоны полковника и лицо Троицкого, удивленно и радостно остолбеневшего перед ним. Алеша оттолкнул девушек в стороны и сунул руку в карман. Он дернул руку вверх, но револьвер рукояткой провалился в какую-то дырку в кармане. Алеша дернул сильнее и выхватил наган в тот самый момент, когда Троицкий выстрелил. В одно и тоже мгновение Алеша ощутил ожог на кончике уха и услышал крик Маруси. Она бросилась к полковнику и схватила его за воротник, чуть-чуть Алеша не выстрелил ей в спину. Он опустил револьвер и быстро оглянулся. Из двора и от подъезда к нему бежали солдаты. Алеша поднял наган, но было уже поздно. Кто-то сильно сжал сзади его локти, другой рванул револьвер, потом вывернул, отнял. Алеша успел заметить, как Маруся мимо его колен отлетела на мостовую, успел крикнуть ей: «Уходи!» — после этого он видел перед собой только лицо Троицкого. — Я промахнулся? — спросил Троицкий, рассматривая Алешу в упор холодными, зеленоватыми глазами. Алеша снова почувствовал, как горит у него кончик уха, ответил Троицкому с еле заметной улыбкой: — Да, вы неважно стреляете, господин полковник. Краем глаза Алеша все-таки посмотрел на мостовую. Как будто Маруси там уже не было. Вокруг них стояло несколько солдат. — Троицкий спросил: — Почему вы в таком маскараде?.. Впрочем, пожалуйте, поговорим подробнее здесь. Он рукой показал на подъезд городской управы. Из двери выскочил щеголеватый прапорщик и удивленно посторонился. Троицкий сказал ему, закладывая револьвер в кобуру: — Господин прапорщик! Этого большевика нужно куда-нибудь запереть. Прапорщик широко открыл глаза и беспомощно оглянулся: — Да… я… сейчас узнаю. — Узнайте. Мы еще поговорим. Они вошли в полутемный вестибюль, прошли по широкому коридору. Троицкий предупредительно открыл дверь. В большом кабинете, сильно заставленном мягкой мебелью, на широком диване сидело три человека в золотых погонах. Троицкий объявил, вытянувшись и двумя пальцами показывая на Алешу: — Поручик Теплов, большевик! Тонкий, узкий в плечах полковник, но с головой круглой и с мясистым нездорово-бледным лицом, бритый, поднялся с дивана, пересел в кресло за столом, завертел в руках костяной ножик и только тогда поднял на Алешу уставшие круглые глаза. — Поручик Теплов? Это… о котором говорили? Троицкий захлопнул серебряный портсигар и ответил: — Да. Сын токаря Теплова. — Местный? — Да. — Ага! Оружие? — Револьвер отняли. Здесь… у ворот… Намеревался выстрелить в меня. — А-а! Вот как! Около минуты полковник молчал, играл ножичком и посматривал на Алешу с каким-то неясным, но значительным интересом. Потом кивнул на кресло. — Садитесь. Голос у него был слабый, сорванный. Алеша опустился в кресло. С удивлением почувствовал, что совершенно спокоен и заикаться не будет. Потом с обидой вспомнил: наган нужно было держать в руке за бортом пиджака. Забеспокоился о Марусе: удрала или захватили солдаты? Варя, наверное, убежала. Полковник все постукивал костяным ножиком по столу. Ручка ножика изображала голову совы. — Где сейчас ваши красногвардейцы? Далеко удрали? — полковник слабо хмыкнул. — Не знаю, — ответил Алеша. Троицкий задымил, развалился в другом кресле: — Он играл там какую-то роль. Инструктором был? Вместо того чтобы ответить, Алеша посмотрел на диван. Офицеры, полулежа, шептались. — Вы не отвечаете? — полковник еще раз хмыкнул. — Я советую вам не воображать, что вы скрываете от нас вашу военную тайну. Этой тайне мы не придаем особенного значения. Полковник уселся в кресле удобнее, боком, положил ногу на ногу, ножиком играла теперь только одна рука. — Полсотни вооруженных мастеровых мы не считаем военной силой, завтра мы арестуем их жен, а мужья сами явятся. А рота запасного батальона — вы же человек военный — сброд! Интересно, куда они сбежали? Алеша улыбнулся полковнику. — Вы хотите что-то сказать? Пожалуйста. — Да, господин полковник, я хочу спросить. — Пожалуйста. — На что вы рассчитываете? Власть перешла к Советам. — К большевикам? — Да, к большевикам. Что же? В одном городе будет власть Прянского полка? — То, что вы говорите, — бредни. Ленин, вероятно, сейчас уже арестован… Несколько хороших полков достаточно, чтобы с этим справиться. Разумеется, необходимо, чтобы этими полками руководили не изменники, подобные вам, а честные офицеры, способные отдать жизнь за Россию. Алеша улыбнулся, наклонился к столу, положил ладонь на сукно: — Года три назад у меня был разговор на такую же тему с полковником Троицким. Отдавать жизнь за Россию нужно тоже… умеючи. Господа офицеры доказали, что они этого… не умеют… Хотят жизнь отдать за Россию, а отдают за всяких мошенников. Ничего из этого не выйдет, так же как не вышло с немцами. Полковник встал, бросил ножик, ножик мягко стукнул, подпрыгнул на сукне. — Вы… довольно развязны, молодой человек. Неуместно развязны. Для вас этот вопрос уже не имеет практического значения. Завтра, правильнее сегодня, мы вас расстреляем за измену и за покушение на офицера. Он пристально глянул на Алешу. Алеша крепко сжал резные ручки кресла, забеспокоился, не слишком ли он побледнел. Его легкие наполнились терпким, колючим холодом. Все-таки он заставил себя взглянуть полковнику в глаза. Полковник чуть-чуть наклонился к нему. — Мне вас очень жаль. Вы еще молоды, и у вас хорошее лицо. А я, хоть и полковник, но, ничего не поделаешь, тоже интеллигент, обладаю всеми недостатками русского интеллигента. Но… таких как вы, нужно расстреливать. Это должно произвести хорошее впечатление на других. Так что… не обижайтесь. Полковник развел руками, вытянул пухлые губы и вышел из-за стола. — Военно-полевой суд соберется в восемь часов. А сейчас отправьте его куданибудь. Конечно… если вы не пожелаете раскаяться совершенно чистосердечно и честно и поможете нам в дальнейшем как гражданин и офицер, принимая во внимание вашу молодость и…, так сказать, влияние: сын рабочего… поверьте, это мы уважаем… как вы думаете? Даже офицеры на диване повернули головы. Алеша встал с кресла, мельком глянул на диван… — Вы слышали, что я сказал? — Слышал. Чистосердечно, вы говорите? Чистосердечно — я все-таки удивляюсь вашей авантюре и, простите меня, вашей… слепоте. — Чудак!.. Вы сегодня умрете! Сегодня! Вам уже не к лицу удивляться! Алеша на несколько секунд задумался, отвернувшись в сторону. Полковник ожидал его ответа. — Умру? Я — еще очень молодой большевик. Но… я умру… хорошо. А вы… вы все умираете… Пожалуйста! Алеша улыбнулся ясно и открыто, как умел улыбаться его отец. Полковник пожал плечами. — Как угодно. Так вы подержите где-нибудь. Он чуть-чуть наклонил голову и пошел к дверям. Алеша только теперь увидел, что сапоги у полковника были очень простые, деревенские, их голенища гораздо были шире худых полковничьих ног. Сапоги эти скрылись за тяжелой, высокой дверью. 45 Алеша все смотрел на площадь, и часовой все ходил перед окном. Подоконник был широкий, Алеша положил на подоконник руки. Ухо начинало распухать и очень болело. О том, что его сегодня расстреляют, Алеша не думал. В восемь часов предстоял еще полевой суд. Все эти соображения проходили на фоне обидного ощущения неудачи и глупого промаха. Если его не расстреляют, то положительно невозможно будет показаться своим на глаза. Алеша вспомнил, как он обнял девушек, отправляясь в разведку, — геройство весьма легкомысленное. Он все надеялся, что Варя ушла. Марусю могли и захватить, но ведь никто не знает, что она в Красной гвардии. Девчата расскажут о пулеметной заставе. Интересно, что принесла разведка с другой улицы, там был Степан, может быть, он действовал более разумно, чем Алеша. Все-таки у офицеров были кое-какие силы, а пулеметы — дело серьезное. Наступать прямо по улице нельзя. Следует пройти боковыми улицами и переулками. Можно выйти к пулеметам с тыла. А еще лучше — через двор: двор городской управы — проходной. Богатырчук об этом знает. Силуэт часового проходил мимо окна и вдруг заслонился новой тенью, гораздо более стройной и тонкой, — кажется, офицер. Что-то застучало у самого здания гауптвахты — открыли дверь, через полминуты загремел засов у входа в камеру. Дверь открылась, рука с керосиновой лампочкой без стекла выдвинулась первая. — Хорошо, — сказал кому-то Троицкий и закрыл дверь. Алеша обернулся к нему, не снимая рук с подоконника. Троицкий поставил коптящую лампочку на деревянную койку, расстегнул шинель и сел на табуретке против Алеши в углу. — Пришел поговорить с вами. Не удивляетесь? Пожалуйста. — Не курю. — Я назначен председателем суда над вами. Но суд — дело быстрое и, в сущности, формальное. А я хочу выяснить ваши мотивы: очень возможно, что смогу добиться менее сурового приговора, хотя должен сказать, что надежды на это минимальные. Не скрою от вас: для меня тоже важно кое-что… уточнить… для себя, так сказать. Я прекрасно понимаю, что, переходя к большевикам, вы не преследуете материальных выгод, так же точно, как и я не преследую, оставаясь верным… присяге и России. Одним словом, мы можем говорить как культурные люди, по каким-то причинам оказавшиеся в противоположных… э… станах. Конечно, ваше положение, близкое к смертному приговору, трагично, я понимаю, но и мое положение не так уж блестяще — здесь можно говорить откровенно. Вы, например, у полковника выразились в том смысле, что мы… умираем. Видите? Троицкий говорил медленно, негромко, очень просто и серьезно, согнувшись на табурете, глядя на коптилку-лампочку. В паузах он медленно стряхивал мизинцем пепел с папиросы и складывал губы трубочкой, выпуская дым. Папироса у него была худая, — когда он затягивался, она худела еще больше. По-прежнему глядя в окно, Алеша ответил так же серьезно: — Вы ошибаетесь: мой переход к большевикам объясняется материальными соображениями, так как и ваша верность… буржуазии. — О, да! Я знаю, вы любите этим щеголять: мы-де материалисты. Я не в том смысле сказал. В сущности, вы настоящие идеалисты, поскольку вы боретесь за какое-то там человеческое счастье, счастье будущих поколений, и готовы для этого жертвовать вашей, так сказать, сегодняшней жизнью. В сущности, это самый настоящий идеализм. — Все равно, вы ошибаетесь, — сказал Алеша и положил подбородок на руки. Часовой, привлеченный огоньком лампочки, стоял прямо против окна и глядел в комнату, но нельзя было разобрать выражение его лица. — Я не борюсь только за счастье будущих поколений, я борюсь за свое счастье. — За ваше личное? — Да, за мое личное. — Но вот вы сейчас арестованы, и вам угрожает с.мерть. — Я и не сказал вам, что завоевал счастье. Я только еще борюсь за него. А в борьбе возможны неудачи и случайности. Из-за этого нельзя же отказываться от борьбы? — Бесчестно — отказываться? — Да… нет… Просто… нельзя, нет смысла, понимаете? Полковник круто повернулся к Алеше: — Не понимаю. Объясните, пожалуйста. На лицо полковника упал свет фонарей штаба, свет плохой, запятнанный тенями деревьев. Лицо Троицкого казалось мертвенным и измятым, только один глаз поблескивал. Алеша мечтательно откинул голову на подставленную к затылку руку и улыбнулся: — Вы сказали: два культурных человека. Но у нас с вами нет ничего общего. Настоящая культура вам неизвестна. У вас — культура неоправданной жизни, культура внешнего благополучия. Я тоже к ней прикоснулся и даже был отравлен чуть-чуть. Вы не понимаете или не хотите понять, что так жить, как жили… ну хотя бы рабочие на Костроме, нельзя, обидно. Возьмем отца или мать — моих: это нельзя простить. И я не могу жить, если рядом будет Пономарев, или Карабакчи, или ваш отец, или вы. Ваше существование, ваш достаток, ваша гордость, ваши притязания руководить жизнью оскорбительны. Будет моим личным счастьем, если вокруг себя, среди народа я не буду встречать эксплуататоров. — Позвольте. Вы выражаетесь точно, и я не обижаюсь. Но ведь люди так жили миллионы лет, без этих ваших… идей и без вашего Ленина. — Миллиона лет люди жили и не зная грамоты, огня, сытости. Попробуйте жить теперь без этого. Я думаю, что люди ни за что не откажутся и от электричества, и от медицины. Человек растет, господин полковник. Еще сто лет назад люди терпели оспу, вчера они терпели эксплуататоров, а завтра не будут. Мы с вами люди культурные, но стоим на разных ступенях культуры. Опираясь руками на колени, полковник склонил голову. Алеша увидел на его темени круглую маленькую плешинку. Потом полковник вытащил платок и начал вытирать им лицо, вероятно, ему хотелось спать. — Вы оперируете непосильными категориями: миллионы лет, ступени культуры. В своих поступках и в своих действиях люди никогда не руководились такими схемами. Человеческий поступок — это очень сложное явление, но он всегда должен быть живым движением, а не математической формулой. В этом месте вы мало убедительны. Кроме того, вы забыли одну важную вещь: человеческую нравственность. Без нравственности не будет никакой культуры и никаких ступеней. Будет одичание. Одичание в погоне за счастьем — это очень трагично, господин поручик. Вы, например, оказались мало чувствительным к такому явлению, как единство корпорации. — Офицерской? — Офицерской, если хотите. Я бы сказал шире: национальной, русской. И поэтому вы будете раздавлены. Россия — все-таки Россия, это реальность, а не схема. В момент разброда Ленин мог захватить Зимний дворец, допускаю. Но русские люди остаются русскими, а они вовсе не безразличны к чувству чести. А у кого чувство национальной чести стоит на первом плане, за теми и пойдет народ. Вот видите, нас десять офицеров, десять людей, которые не так легко расправляются с честью, и за нами народ уже идет. Один полк, один полк, ощущающий честь, сильнее и благороднее какой угодно толпы, рвущейся к так называемому счастью. Это потому, что честь выше счастья. Я уж и не знаю, как это располагается на ступенях культуры, но это очень высоко, а для некоторых даже и недопустимо высоко. Вы были на фронте, вы не один раз несли вперед вашу жизнь, вы награждены золотым оружием. Спрашивается: почему я, обыкновенный армейский офицер, все-таки выше вас? А я выше, в этом нет сомнений. Алеша по-прежнему смотрел на площадь. Его правое контуженое ухо внимательно слушало однообразный, негромкий голос полковника. К сознанию слова приходили правильными рядами и немедленно разбегались по каким-то приготовленным помещениям. Слова казались обычными, старыми, было довольно скучно их слушать, проникновенность полковника вызывала только одно желание: быть с ним вежливым. В Алешиной душе оставалось еще много свободных просторов, вспоминалась жизнь людей, ее истины и ценности: Нина, отец, Богатырчук, темный осенний парк, за парком — Кострома, начинающая далекие пути по всей России, пути к городам, селам, деревням, где жили такие же люди, требующие справедливости и поднявшиеся за нее. И высоко над миром, над туманами большого далекого города стоял Ленин. Ленин видит всю Россию, видит каждого человека, знает его мысли и стремления, знает, может быть, что в запущенной комнате городской гауптвахты сидит Алеша и… нет, не страдает. Часовой снова заходил перед окном, но он ничего не заслонил в душе Алеши, как ничему не мешал и голос Троицкого. Алеша слушал его и для развлечения даже прищуривался на окно. Сильнее начало болеть ухо. — Знаете что, господин полковник. Спорить нам пришлось бы долго, а у нас времени не так много. Лучше я прочитаю вам одну маленькую выписку, очень короткую, три строчки. — Из Маркса, конечно? — Нет, Маркс для вас неприемлем. Алеша вытащил из кармана записную книжку и перелистывал ее. — Недавно я пересматривал в нашей клубной библиотеке только что полученные книги, пожертвованные книги. Не читал, а перелистывал. И вот: «Россия» — «полное географическое описание нашего отечества, настольная книга для русских людей». Обратите внимание — для русских. Том шестнадцатый, Западная Сибирь. Страница 265. Такая себе книга добросовестная, наивная и весьма патриотическая. — Знаю. — Знаете? Хорошо. Алеша подошел к лампе. — От марксизма это очень далеко. Ну, слушайте, три строчки: «В самом характере самоеда больше твердости и настойчивости, но зато меньше и нравственной брезгливости, — самоед не стесняется при случае эксплуатировать своего же брата, самоеда». Алеша закрыл книжечку, спрятал ее в карман, снова сел на свою табуретку. Полковник молчал. Алеша опять положил подбородок на руки и заговорил, присматриваясь к акациям у штаба: — Как счастливо проговорился автор, просто замечательно. Дело коснулось людей некультурных, правда? И сразу стало очевидно: чтобы эксплуатировать своего брата, нужно все-таки не стесняться. Не стесняться, — значит, отказаться от чести. Здесь так хорошо сказано — «нравственная брезгливость». Представьте себе, господин полковник: этот самый дикарь, у которого нет нравственной брезгливости и который не стесняется эксплуатировать своего брата, вдруг заговорит о чести. Ведь, правда, смешно? Дорогой полковник! Так же смешно выходит и у вас. Полковник поднял лицо: — Сравнение натянутое: я никого не эксплуатирую. — Врете. Вы вскормлены, воспитаны, просвещены на эксплуатации. Я ни разу не позавтракал, когда учился в реальном училище. Спросите, сколько из заработка моего отца перешло в вашу семью? Пусть пять рублей в год. Значит, пятьдесят завтраков — моих. У вашего отца, как видите, тоже не нашлось нравственной брезгливости, и, как видите, он тоже не стеснялся. И вы сегодня не стесняетесь: собираетесь меня убить и пришли доказывать, что у меня нет чести. А ведь вы, именно вы, отнимали у меня такой пустяк, как ученический завтрак. Полковник встал, начал застегивать шинель. — Да! Нам говорить не о чем. Я вам — о чести, а вы мне — о завтраках. О России говорить и совсем уж не стоит. — Россия! Как вы не понимаете? Россия уже сотни лет хочет вас уничтожить, а сейчас уничтожит. Она уже сказала вам: «Пошли вон!» — Алеша тоже поднялся у окна. Троицкий застегнул шинель и почему-то опять опустился на табуретку. Алеша продолжал: — А о чести, поверьте, я больше вашего знаю. Я был в боях, был ранен, контужен. Я знаю, что такое честь, господин Троицкий. Честь — это как здоровье, ее нельзя придумать и притянуть к себе на канате, как это вы делаете. Кто с народом, кто любит людей, кто борется за народное счастье, у того всегда будет и честь. Решение вопроса чрезвычайно простое. Полковник захохотал: — Согласен с такой формулой. Так народ-то с кем? Куда вы забежали с вашей Красной гвардией, товарищ большевик? Разве не народ выбросил вас из города? И выбросит из России! Но Алеша уже не слушал. Полковник еще что-то говорил, а Алеша засмотрелся на чудесную картину. Происходила смена часового. Подошли пять человек с винтовками, шли они попарно, а разводящий — слева, как полагается. Часовой странно затоптался на месте, как будто начал танцевать. Алеша вдруг понял, почему он танцует. Пришедший караул был не в шинелях, а в пиджаках, подпоясанных ремням, только разводящий был в шинели, а когда он немного повернул лицо, Алеша узнал Степана Колдунова. Караул подошел к часовому и остановился. Степан что-то говорил, часовой стоял неподвижно и слушал. Алеша повернул лицо к Троицкому, перебил его: — Если вы хотите полюбоваться единством русского народа, идите сюда… Полковник подскочил к окну и замер, видно — он не сразу понял, что происходит. Часовой сделал шаг влево, и на его место стал красногвардеец с винтовкой в правой руке. Троицкий бросился к дверям, но было уже поздно. Что-то зашумело у входа в гауптвахту. Троицкий отскочил к старому месту и вынул револьвер. Дверь широко распахнулась, Степан закричал: — Алеша, ты? Алеша схватил руку Троицкого, револьвер выстрелил в потолок. Троицкий с силой оттолкнул Алешу к окну, но в руках Степана два раза оглушительно загремело, два огненных пальца ударили в грудь полковника. Его рука с наганом тяжело взметнулась вверх, он свалился у ног Алеши. В дверь вломилось несколько человек. Степан шумно вздохнул: — Ох-х! Потом он закричал, как кричал всегда: — Все в порядке! Алешенька, милый ты мой! Красавец ты мой, Алешка! Да мы ж думали… Он облапил Алешу, сжимал его, хрипел: — Ох, и молодец же ты! — Да ты скажи, как там? — Все кончено! Все в порядке! Расскажу, постой! Дай-ка гляну, что с этим… Он взял лампочку в руки, наклонился. Несколько человек наклонилось рядом с ним: — Готов… господин полковник! А жаль… с оружием в руках помер! Не стоит он того. Так впервые за несколько сотен лет наш город принял участие в исторических событиях. События только начинались. Через две недели отряд Красной гвардии был вызван в губернию, там началось формирование большой части. Провожали Красную гвардию отцы, матери, жены и дочери. И Семен Максимович устроил у себя в хате маленькие проводы. И на проводах сказал сыну: — Ну, Алексей, значит, все как нужно. Я думаю, учить тебя нечего. Василиса Петровна, только когда сын уходил уже на станцию, положила руки на его плечи: — Ну, счастливо тебе, Алешенька. Не один идешь, с народом. А ты не беспокойся: мы поплачем, да и утрем слезы — обратно ждать будем. К отходу поезда большое волнение прошло по Костроме. Девушки много пережили в этот день, а все-таки на станции и шутили и вспоминали постановку «Ревизора» неделю назад. У Степана не закрывался рот от болтовни и разных мудрых высказываний. И теперь главным объектом его педагогической заботы стал капитан. А капитану было некогда: вместе с отрядом отправлялись в губернию его две трехдюймовки. Поезд тронулся, на перроне кричали и размахивали руками и шапками, и улыбалась Нина. Нина — это счастье, счастье оставалось на Костроме, но и поезд уходил в те стороны, где разгоралась борьба тоже за счастье. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Макаренко "Честь"