Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Медынский "Честь"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386631" data-attributes="member: 1"><p>– Уходи! Ты гадкий! Гадкий! – и потом, уже издали, крикнула еще раз: – Отвратительный!</p><p></p><p>Марина даже не заметила, как исчез, словно растаял в темноте Пронин, и долго не могла войти в дом: ей казалось, что все знают и на лице ее написано, что она сейчас целовалась с мальчиком. Она долго не спала в эту ночь и, вспоминая прошлогодние рассказы Риммы Саакьянц о поцелуях, думала: «И чем ей такая гадость нравится?»</p><p></p><p>А когда на другой день Марина встретила Женю Барскую, она по глазам поняла, что Женя все знала и все угадала.</p><p></p><p>– Ну, как тебя вчера наш Тюня провожал?</p><p></p><p>– Какой Тюня? – не поняла Марина.</p><p></p><p>– Несмышленыш ты, Маринка! – улыбнулась Женя. – Это кто с первого провожанья начинает объясняться, лезет с поцелуями и вообще пускает руки в ход.</p><p></p><p>Марина густо покраснела от этого и почему-то опять подумала об Антоне.</p><p></p><p>Вот еще какие ребята бывают. А Антон вот даже и провожать не пошел, и никакого внимания. Значит, что же он?.. Кто же он?..»</p><p></p><p>Марина почувствовала, что он стал для нее лучше и ближе.</p><p></p><p>И вдруг она попала к Антону домой, попала совсем неожиданно и для него, да и, пожалуй, для самой себя.</p><p></p><p>Прасковью Петровну побег Антона очень встревожил. Узнав, что в школу приходила Нина Павловна и разыскивала сына, Прасковья Петровна в тот же вечер пошла к Шелестовым. И разговор этот окончательно подтвердил сложившееся у нее раньше убеждение о крайнем неблагополучии в их семье. Когда Антон вернулся, она пыталась вызвать его на откровенность и как-нибудь примирить с семьей. Но ничего этого ей не удалось. Антон совершенно замкнулся и не хотел говорить на эту тему. Что с ним делать? Из «прикрепления» к Антону Володи Волкова ничего не вышло, ну, значат, нужно было искать что-то еще, и давно нужно было искать. А она вот забыла! На какой-то момент забыла об Антоне – ах, если бы он у нее был один! – и упустила, и вот опять что-то произошло, и нужно снова что-то предпринимать.</p><p></p><p>Прасковья Петровна потолковала об Антоне со Степой Орловым. Она вообще за последнее время поближе присмотрелась к Степе и полюбила этого немного неуклюжего увальня. Пусть он увалень, пусть он медлителен и у него маловато инициативы, но он сердечный, отзывчивый мальчик, и если берется за что, берется с душою.</p><p></p><p>В тот же день Степа пошел к Антону и просидел у него целый вечер, Антон встретил его неприветливо, но Степа постарался на это не обратить внимания, и они разговорились. Сначала речь зашла о Володе Волкове, и Степа старательно убеждал Антона, что он зря на него обижается, что Володя хороший парень, а если много сидит за книгами, то как же не сидеть? Не помучишься, не научишься. И он вовсе не зубрит, а учит и много читает, и ходит на лекции в планетарий, и даже сам сделал в детском астрономическом кружке доклад о межпланетных путешествиях.</p><p></p><p>– А человек это такой, – убежденно закончил Степа, – решил быть астрономом, – значит, будет. Он, может быть, и на самом деле членом-корреспондентом какой-нибудь академии сделается.</p><p></p><p>– А я моряком буду, – разоткровенничался Антон. – Люблю путешествия.</p><p></p><p>Заговорили о путешествиях, и Антон поделился со Степой своей мечтой – пойти после окончания школы в мореходное училище и плавать, смотреть разные земли, бороться с бурями, а потом, может быть, высадиться на каком-нибудь необитаемом острове, самому ловить рыбу и жить вдали от людей.</p><p></p><p>– А что тебе одному на острове делать? – рассудительно спросил Степа. – Подумаешь, Робинзон какой! Да и островов таких больше не осталось.</p><p></p><p>Потом заговорили о последней кинокартине и артистах, которые в ней играют. А Степа был большой театрал. Правда, он не мечтал быть артистом и после школы собирался в университет на исторический факультет, но в школьном драмкружке был самым горячим энтузиастом. И как только зашла об этом речь, он, хлопнув Антона по плечу, сказал:</p><p></p><p>– А знаешь что? Записывайся к нам. Мы как раз начинаем новую постановку. У нас и Маринка Зорина будет играть.</p><p></p><p>Антон насторожился, но глаза Степы смотрели просто и бесхитростно; а у Антона вдруг появилась тяга к людям, к товарищам, и он согласился:</p><p></p><p>– Ладно, приду!</p><p></p><p>Однако первую же репетицию он пропустил.</p><p></p><p>– Ну, такие нам не нужны! – сказал по этому поводу руководитель кружка.</p><p></p><p>Но за Антона решительно вступился Степа Орлов, его поддержала Марина, они обещали выяснить все и твердо договориться с Антоном. Тут же после репетиции они пошли к нему, но дорогой Степа посмотрел на часы и охнул – по какому-то неотложному делу ему нужно было срочно бежать домой.</p><p></p><p>– А ты иди! – сказал он Марине. – Что тут особенного? Иди! И скажи со всей решительностью. И от моего имени скажи.</p><p></p><p>И действительно, что тут особенного? Марина набралась смелости и пошла.</p><p></p><p>Дверь ей открыла Нина Павловна. Она сначала удивилась, а потом очень приветливо заулыбалась.</p><p></p><p>– Тоника нет дома, а вы заходите.</p><p></p><p>– Да нет! Зачем же? Вы передайте ему…</p><p></p><p>– Ничего я передавать не буду. Я вас очень прошу – заходите!</p><p></p><p>Это был приятный сюрприз для Нины Павловны. После возвращения Антона и разговора с Прасковьей Петровной она изыскивала все, что только возможно, все пути, чтобы сблизиться с сыном. Нина Павловна стала покупать билеты в театр, ходила с Антоном в кино, в Третьяковскую галерею, и визит Марины оказался для нее новой возможностью: «Антон не такая уж грубятина, а хорошая девочка может облагородить и смягчить его». Нина Павловна старалась что-нибудь осторожно выпытать об Антоне, а Марина, не раздеваясь, смущенно сидела на краешке стула и не поднимала глаз. Она сама не знала, зачем она здесь сидит и что ей еще нужно. Все, что необходимо было сказать, уже сказано, а она все сидит, и собирается уйти, и никак не поднимется с места. И вот дождалась – щелкнул замок, и Нина Павловна, выглянув в переднюю, сказала:</p><p></p><p>– Ну вот и Тоник!.. А у тебя гостья!</p><p></p><p>А гостья вскочила, красная, как свекла, и единым дыханием выпалила:</p><p></p><p>– Драмкружок – это самый крепкий и сплоченный коллектив… Должен быть… Там все от одного зависят, и никаких подмен. Ну вот… Это Степа велел тебе передать. Ну вот… Да! А почему ты не пришел? Где был?</p><p></p><p>– Дела! – коротко ответил Антон.</p><p></p><p>Дела? – переспросила Марина, как бы взвешивая краткость и отчужденность этого ответа, и вдруг сразу подобралась и посуровела. – Ну, а это тоже дела. И если ты не придешь на следующую репетицию, тебя просто исключат. До свиданья!</p><p></p><p>Марина коротко простилась с Ниной Павловной и вышла.</p><p></p><p>– Что же ты ее не проводил? – спросила Нина Павловна.</p><p></p><p>– А разве это так обязательно? – ответил Антон, и Нина Павловна не поняла, что это значит.</p><p></p><p>Потом она вздрогнула: ей показалось, что от Антона пахнет водкой.</p><p></p><p>– Антон, поди сюда, – сказала она.</p><p></p><p>– Зачем?</p><p></p><p>– Дыхни! – Нина Павловна уцепилась за него, но Антон резко дернул плечами и, уйдя в свою комнату, щелкнул замком.</p><p></p><p><strong>27</strong></p><p></p><p>На двух репетициях Антон был, а на третью не явился. Руководитель кружка вынул из бокового кармана авторучку и, ни слова не говоря, вычеркнул фамилию Шелестова.</p><p></p><p>– Ну и ладно! – безучастно ответил Антон, когда на другой день ему об этом передал Степа Орлов.</p><p></p><p>– И что ты за человек? – покачал головой Степа. – Непонятный ты человек.</p><p></p><p>Но, верный слову, которое дал Прасковье Петровне, он продолжал ходить к Антону и заниматься с ним по математике. Антону нравился и его спокойный, немного флегматичный характер, и то, что Степа не сердился, если Антон чего-нибудь не понимал. И поговорить можно было с ним о разных вещах, не то что с Володей Волковым – об одной математике, и поговорить просто так, по-товарищески, – с ним вообще было теплее. Может быть, и привязался бы он к Степе, если бы это было раньше, если бы не начала действовать в полную меру сила, которая тянула его в другую сторону.</p><p></p><p>Антон не замечал, – он осознал это много позже, – но каждое соприкосновение с Вадиком и всем этим растленным, извращенным миром оставляло в его душе след, иногда большой, иногда маленький, по одинаково тлетворный: то разговоры на том воровском блатном жаргоне, который непонятен всем остальным, нормальным людям, то карты или доза «шнапс-тринкена», то новая встреча с Галькой, то рассказы о разных занимательных вещах и знаменитых ворах, то философствования Крысы об идеале жизни – пожить, попить, что твое – то мое, а что мое – не твое, то целый урок черного ремесла – как «психовать», изобразить пьяного или заику, что нужно делать, что знать и уметь, как схитрить, вывернуться, а в крайнюю минуту идти на все.</p><p></p><p>Пустое сердце бьется ровно,</p><p>В руке не дрогнет пистолет.</p><p></p><p>И когда Крыса сказал однажды Антону: «Хватит тебе «кишки» прятать, пора в дело идти», у него перехватило дух. Вот оно! Смесь щемящего страха и дурманящего волнения была в этом «оно». Ни злости к людям, ни корысти у Антона не было, он не интересовался деньгами и никогда не спрашивал, куда идут те «кишки», которые он прятал. Он брал то, что изредка давал ему Вадик, не задумываясь, много это или мало и как распределяется все остальное. И когда он думал теперь о предстоящем деле, его привлекало другое: как это делается? Азарт, игра в опасность, фальшивая романтика: кто-то будет сопротивляться, кто-то будет преследовать, гнаться за ними, совсем как у Конан-Дойля… Антон старался настроить себя на все это и подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами. И вот уже в аптеке куплен медицинский скальпель за три пятьдесят – оружие! – и гадость кажется доблестью, дурное и страшное – геройством. И вот позволено себе пройти по улице этаким удальцом – шапка набекрень, воротник поднят: «Вот я какой! Нельзя, а я делаю!..»</p><p></p><p>И вот Крыса назвал свою компанию шайкой «Чубчик», и Антон, не моргнув, дал прижечь свою руку горящей папиросой – клятва!</p><p></p><p>Иногда против всего этого поднимался неистребимый голос совести и где-нибудь в переполненном троллейбусе Антону казалось, что все на него оглядываются, подозрительно смотрят. Но на смену этому приходила не то безнадежность, не то такая же безнадежная решимость, и Антон старался тогда затолкать непокорную совесть на задворки души, чтобы не пищала, и принимал самый независимый и гордый вид.</p><p></p><p>И настороженность – что мама заметила, что не заметила? И хитрость: в кармане лежат полученные от Вадика два рубля, а когда пошел в кино, спросил деньги у мамы да еще сдачу принес, чтобы не было подозрений.</p><p></p><p>– Дай на дорогу.</p><p></p><p>– Возьми в буфете.</p><p></p><p>– Нет, дай сама.</p><p></p><p>Вот он подчеркнуто старается «уложиться в режим» и, приходя домой, спрашивает:</p><p></p><p>– Я не опоздал?</p><p></p><p>Но вот нельзя было не опоздать, и тогда, как сказал бы Вадик, приходилось «применять грубость». А у мамы от этого слезы и слезы.</p><p></p><p>– Тоник! Ну, Тоник! Я прошу тебя: остепенись! Неужели ты хочешь попасть под какое-нибудь страшное колесо?</p><p></p><p>– Не пугай ты меня никакими колесами. А как ты стала меня прижимать – хуже всяких колес, как в тюрьме!</p><p></p><p>– Ты еще не знаешь, как в тюрьме-то!</p><p></p><p>– Я не знаю, другие знают.</p><p></p><p>– Кто?.. Тоник! Откуда у тебя все это? Господи!</p><p></p><p>Подозрения все чаще заползают в душу Нины Павловны и становятся все страшнее.</p><p></p><p>Вот Антон собирается на каток.</p><p></p><p>«Да какой же сейчас каток? – думает Нина Павловна. – Зима кончается. Оттепель».</p><p></p><p>Она по-своему завязывает шнурки на его конькобежных ботинках. Антон приходит поздно вечером.</p><p></p><p>–Ну что ж, был на катке?</p><p></p><p>– Был.</p><p></p><p>– Катался?</p><p></p><p>– Катался.</p><p></p><p>Нина Павловна смотрит на ботинки и видит – шнурки как были завязаны ею, так и остались. Обманывает! Кончилась зима, отшумели весенние ручьи, все заблестело кругом и засветилось, только в сердце у Нины Павловны, глубоко запрятанный, как лед в погребе, таился холодок тоски и страха. Но она старалась прятать все – и холодок, и свои подозрения, и, когда однажды Нину Павловну попросила зайти Людмила Мироновна, та в ответ на ее расспросы сказала:</p><p></p><p>– Ничего!.. Кажется, все в порядке. Третью четверть закончил без двоек.</p><p></p><p>Узнавала она тревожные вести и от Прасковьи Петровны, но тоже пыталась их приглушить и объяснить все</p><p></p><p>– Нина Павловна! Что это девочки о вашем Антоне говорят: он нес бутылку водки.</p><p></p><p>– Нет, Прасковья Петровна! Нет! Что вы! Разве я не мать своему сыну? А нес он боржом. Этот случай я помню. Я сама его посылала.</p><p></p><p>Господи! Хоть бы как-нибудь дотянул до экзаменов!</p><p></p><p>Сейчас Нина Павловна старалась всячески сблизиться со школой. Только теперь она поняла, что это ее первый друг и союзник. Чуть не каждый день она ходила туда, разговаривала с учителями. Она стала работать в родительском комитете, – ходила с обследованиями, согласилась быть председателем первомайской комиссии, организовала стенную газету для родителей.</p><p></p><p>И все же тревожное ощущение того, что Антон куда-то катится, все растет и растет. Вот он читает книгу со страшным названием «Банда Теккера», рисует пистолеты, кинжалы и тянет свое бесконечное: «Бродяга я-а… Бродяга я-а-а». Конечно, в этом, может быть, нет ничего страшного, но зачем ему «Банда Теккера»? Зачем какие-то другие пестрые книжки с черными масками на обложке? И откуда они у него? Неужели опять от Вадика?</p><p></p><p>Вот у него оказалась перевязанной рука.</p><p></p><p>– Что у тебя?</p><p></p><p>– Да так… болит.</p><p></p><p>Заставила снять бинт, обнаружила круглую гноящуюся ранку.</p><p></p><p>– Почему это? Откуда?</p><p></p><p>– В химической лаборатории кислотой капнул.</p><p></p><p>Верить ила не верить? Но разве можно ничему не верить? Так можно совсем оттолкнуть сына.</p><p></p><p>Но вот в воскресенье, во время обеда, появился парень в кожаной куртке, пьяный, растерзанный, с набрякшими мешками под глазами и устроил на лестнице дебош. Антон бросил обед, взял этого парня под руку и повел его, заботливо поправляя ему кепку на голове. Нина Павловна оставила немытой посуду и тоже пошла вслед за ними, села с другой площадки в трамвай, вслед за ними сошла и, прячась за выступы домов, следила, куда они пойдут. Но никакие предосторожности не помогли, Антон увидел ее.</p><p></p><p>– Все шпионишь? – с перекошенным от злобы лицом сказал он. – Уходи! Уходи, или я тебя знаешь что?..</p><p></p><p>– Это мой товарищ, друг! – объяснял он потом, по возвращении, когда со всей силой отчаяния Нина Павловна старалась что-нибудь узнать. – Ты понимаешь? Друг! И как же я мог бросить его в таком состоянии? Нужна фамилия – пожалуйста! Валовой. Олег Валовой! Только ты не выдумай чего-нибудь! Дружбу эту тебе не порвать, не старайся!</p><p></p><p>Но еще больше Нина Павловна почувствовала силу этой страшной дружбы в следующее воскресенье. Накануне приходил Степа Орлов и звал Антона ехать со всем классом на литературную экскурсию в Абрамцево, в усадьбу Аксакова.</p><p></p><p>– Там, говорят, Гоголь свои «Мертвые души» читал… – соблазнял Степа Антона. – А потом Репин жил, Васнецов «Аленушку» где-то там написал.</p><p></p><p>Но Антон отказался, объяснив, что ему нужно ехать с мамой на дачу. А Нина Павловна и Яков Борисович действительно собирались за город – нужно было заняться кое-какими весенними работами, а главное – увезти Антона.</p><p></p><p>Услышав об экскурсии, она стала уговаривать его поехать со всем классом в Абрамцево, но Антон не поддавался:</p><p></p><p>– Что я там не видел? Подумаешь!</p><p></p><p>И вдруг утром он заявил, что ему куда-то зачем-то нужно идти и потому на дачу он ехать не может.</p><p></p><p>– Я должен! Ты понимаешь? Я должен! – исступленно твердил он, и Нина Павловна почувствовала в этом что-то действительно страшное.</p><p></p><p>Вне себя она упала перед Антоном на колени, уцепилась за его рукав, но Антон оттолкнул ее. Возмущенный Яков Борисович, пытаясь удержать, обхватил его обеими руками, но Антон ударил его ногой в живот и, вырвавшись, хлопнул дверью.</p><p></p><p>Мать потеряла власть над сыном, а сын – над самим собой.</p><p></p><p>Позднее Нина Павловна не могла простить себе, что тут же не побежала за Антоном, не остановила, не вернула его. Как она могла думать о своем самолюбии, когда от нее уходил сын? Это она почувствовала сразу, как только пришла в себя, – Антон ушел. Совсем ушел! Пусть даже вернется он, но все равно ушел!</p><p></p><p>Нина Павловна вскочила и бросилась на лестницу:</p><p></p><p>– Антон!</p><p></p><p>Молчание лестничной клетки испугало ее, и она побежала вниз.</p><p></p><p>На следующей площадке ей встретилась седая женщина из пятьдесят восьмой квартиры.</p><p></p><p>– Вы что? Сына зовете? – спросила она, – Я его сейчас у выхода встретила.</p><p></p><p>– А вы его знаете?</p><p></p><p>– А как же? Я, кстати, давно вам хотела сказать: он по чердакам что-то лазает. Сказал о каких-то голубях, а там никаких голубей нет.</p><p></p><p>Не дослушав, Нина Павловна побежала на улицу, но Антона уже не было. Там шли люди, каждый по своему делу, каждый, вероятно, со своими радостями, горестями, заботами, но сын словно провалился сквозь землю. У бабушки Антона тоже не оказалось. И Вадик тоже недавно куда-то ушел, а куда – Бронислава Станиславовна не знала. Нина Павловна, вернувшись к матери, повалилась на диван и зарыдала.</p><p></p><p>– Беда, беда! Предчувствую: беда!</p><p></p><p>Старуха растерялась и семенила возле дочери.</p><p></p><p>– Грехи!.. А ты его сюда больше не пускай. Вадик знаешь какой стал… Совсем никуда парень стал.</p><p></p><p>– А что же вы раньше-то? – упрекнула ее Нина Павловна. – Как же вы раньше-то не заметили? Почему не сказали?</p><p></p><p>– Глупа! Стара стала! – бормотала в свое оправдание бабушка.</p><p></p><p>Они долго сидели и думали. И тогда Нина Павловна решила: пойти к Людмиле Мироновне. Она все поймет и поможет. Это было очень тяжело – идти в милицию и заявлять там о своем собственном сыне. Но это было нужно. Нина Павловна чувствовала, что она совсем изнемогает в борьбе за сына, что одна она бессильна в этой борьбе и ей нужна чья-то твердая и умная рука. Но Людмилы Мироновны не оказалось, а ни с кем другим говорить не хотелось.</p><p></p><p>Нина Павловна поехала домой, а там, на лестнице, она вспомнила седую женщину из пятьдесят восьмой квартиры и ее слова о чердаке. Нина Павловна поднялась на чердак, в полутьме перелезала через балки, стукнулась обо что-то лбом, вся вымазалась. Ей было страшно, но она делала отчаянные, может быть, героические усилия, чтобы что-то найти и пролить свет на судьбу своего сына, и ничего не нашла.</p><p></p><p>Было поздно. Все было поздно.</p><p></p><p><strong>28</strong></p><p></p><p>Теперь окончательно! Теперь Антон почти ненавидел свою мать. Ну чего она лезет? Он все равно неисправимый. Он все равно теперь с «ними», ну и что из того, что с ними? Ладно!.. А она всюду лезет, шпионит да еще выдумала истерики закатывать.</p><p></p><p>Так он старается настроить себя сейчас, но дороге в условленное место на Девичьем поле. Он должен! Как она не понимает, что он должен! Все за одного, один за всех! В кармане у него медицинский скальпель за три пятьдесят, – он идет на дело!</p><p></p><p>Первое «дело» было три дня назад к парке культуры. Провел их туда Генка Лызлов через какой-то двор и узкую дыру в заборе и, вынув что-то из-за пазухи, похвалился:</p><p></p><p>– Дуру достал.</p><p></p><p>«Дурой» назвал он остов старого браунинга без курка и, конечно, без патронов, но Генка играл им в руке как настоящим оружием.</p><p></p><p>Он повел всю компанию в глубь Нескучного сада. Шли россыпью, чтобы не обращать на себя внимания, но по условному свисту все должны собраться вместе, к Генке и Вадику. Антон и Олег Валовой увлеклись разговором и ушли вперед, Антон услышал свист, и, обернувшись, он увидел, что Генка и Вадик сидят на лавочке с какими-то двумя парнями. Он думал, что они просто встретили своих знакомых, но Олег сказал:</p><p></p><p>– Пошли! Свистят!</p><p></p><p>Но не успели они подойти, как все было кончено – парни сняли висевшие у них через плечо фотоаппараты и передали Вадику, а Генка убрал свою «дуру» в карман.</p><p></p><p>– Все в темпе, – усмехнулся Вадик.</p><p></p><p>– Теперь сидите здесь и ждите, пока я свистну, – приказал он тем, незнакомым, а своим повелительно бросил: – Айда!</p><p></p><p>Свистеть Вадик, конечно, не стал, а, проводив свою компанию тем же путем из парка, усмехнулся:</p><p></p><p>– Вот дурни!</p><p></p><p>Антон даже удивился. Никто не защищался, никто их не преследовал, и вообще все получилось необыкновенно просто, даже смешно: двум здоровым ребятам показали болванку, скомандовали «снимайте», и они отдали свои собственные фотоаппараты, сказали «сидите», и они остались сидеть как дурни… Интересно, до каких же пор они сидели на той лавочке? И все это среди бела дни, в парке, где люди могут показаться из-за любого поворота в любой момент. Антон даже толком и не разобрал, что произошло, и ни в чем, по существу, не участвовал – все случилось само собой.</p><p></p><p>Теперь они ехали за город. О том, зачем ехали, не говорили. И об этом действительно как будто бы забылось, когда ребята сошли с поезда и, пройдя поселок, вышли на край большой луговины, обрамленной кустарником, переходящим дальше в лес. День был теплый, по-настоящему весенний, радостный, и молодая, еще полностью не одевшая землю трава сверкала тем неповторимым весенним блеском юности и чистоты, которого не увидишь потом ни в июле, ни в августе. И небо было такое же чистое, безмятежно-спокойное, без единого облачка, и ребята, пожалуй, и в самом деле забыли, зачем они приехали. Они шли луговиной, шлепали по лужицам еще не высохшей весенней воды, собирали первые весенние цветы – цветы были низенькие, коротконогие, букеты из них не получались, да букеты и не нужны были им, но все-таки это были цветы, а цветы всегда доставляют радость.</p><p></p><p>Только один раз Генка насторожился, заметив одинокую фигуру молодого человека с книгой в руке. Он вышел из кустарника и, углубившись в чтение, медленно направился к поселку. Генка Лызлов указал на него Вадику, но в это время с другой стороны послышались переборы баяна, и на тропинку высыпала большая группа молодежи. Когда гуляющие скрылись, а песни я девичьи голоса утихли, молодой человек успел подойти к поселку. – Пошли дальше! – скомандовал Генка. Антон заметил, что Генка последнее время стал играть в их компании главную роль. Витьки Крысы, например, не было ни в прошлый раз, ни в этот, а всем руководил Генка. Его жесткий, повелительный тон, дерзкий взгляд, брови, сходящиеся вдруг злым узлом на переносье и говорящие иной раз сильнее всяких слов, заставляли ребят слушаться его.</p><p></p><p>Миновали кустарник. Чтобы испробовать скальпель, Антон вырезал себе палку. Вышли к небольшому, очевидно искусственному, озеру. Берега его заросли черемухой, ярко выделявшейся своей ранней, зеленой листвою на фоне только начинающего пробуждаться леса.</p><p></p><p>– Купаемся! – предложил кто-то.</p><p></p><p>– Какое ж сейчас купание?</p><p></p><p>Вадик полез пробовать воду. Генка уже разделся и бросился в пруд. Он точно разбил громадное зеркало, и тысячи брызг, как стекляшки, посыпались от него в разные стороны, сверкая на солнце, а отражения черемух, смотревшихся в это зеркало, зашатались, замелькали и раздробились на куски.</p><p></p><p>Антон тоже разделся и, глядя на других, бросился в пруд. Вода обожгла его, как кипяток, сердце захолонуло. Антон чуть не вскрикнул, но удержался и поплыл. Однако долго оставаться в воде он не мог и, стуча зубами, вылез обратно. Скоро вылезли один за другим и другие ребята, расположились на берегу, греясь на солнце.</p><p></p><p>В это время за озером шевельнулся кустарник. Шли двое – молодой человек и девушка. Антон видел, как сразу насторожился Гонка, переглянулся с Вадиком и, ни слова не сказав, стал одеваться. Другие оделись тоже и двинулись вслед за Генкой, огибая озеро. Антон приотстал, у него вдруг задрожали руки, и шнурки никак не цеплялись за крючки ботинок. Но он догнал остальных и пошел вместе со всеми, углубляясь в кустарник. Он видел, как на них оглянулась девушка и что-то шепнула своему спутнику, тот тоже оглянулся, но они продолжали идти не ускоряя шага. Потом часть ребят вместе с Генкой обогнали их, зашли вперед и, внезапно повернувшись, двинулись им навстречу, остальные во главе с Вадиком подошли с другой стороны.</p><p></p><p>Первое, на что Антон обратил внимание, когда они окружили свои жертвы, была девушка. Глаза у нее голубые, словно небо, большие, окаймленные густыми ресницами. Отсветы недавнего, еще не потухшего счастья боролись в них с выражением зарождавшегося страха, боролись, но не меркли, точно она не верила и не могла, не хотела поверить, что может быть на земле зло, когда только что все кругом было залито потоками солнца, света и радости.</p><p></p><p>Молодой человек был плотный, кряжистый, немного нескладный, но, похоже, сильный и уверенный в себе. Увидев себя окруженным, он остановился и обвел изучающим взглядом компанию.</p><p></p><p>– Что надо?</p><p></p><p>Генка опять вынул свою «дуру», в руках Пашки Елагина блеснул сапожный нож с обмотанной дратвою рукояткой.</p><p></p><p>Молодой человек сделал движение, чтобы освободиться от державшей его под руку девушки, но та уцепилась за него еще крепче.</p><p></p><p>– Лесин! Не нужно!</p><p></p><p>Молодой человек все-таки освободил руки и, приняв оборонительную позицию, кинул девушке:</p><p></p><p>– Беги!</p><p></p><p>– Держите девку! – в ответ на это крикнул Генка и бросился на молодого человека.</p><p></p><p>Девушка вскрикнула, с ужасом глядя на завязавшуюся борьбу, но Олег Валовой приказал:</p><p></p><p>– Молчать!</p><p></p><p>Девушка закрыла лицо руками.</p><p></p><p>– Смотри за ней! – сказал Валовой и тоже кинулся в схватку.</p><p></p><p>Антон вынул свой скальпель и, не зная, что им делать, стал строгать вырезанную раньше палку.</p><p></p><p>Через несколько мгновений схватка с молодым человеком была кончена, – Пашка Елагин сильным рывком сорвал с него часы. Тогда Вадик подошел к девушке и, улыбаясь, указал на ее часы:</p><p></p><p>– Битте!</p><p></p><p>Девушка недоуменно вскинула на него глаза, безмолвно сняла свои маленькие часики и протянула ах Вадику.</p><p></p><p>– Вот за такой красоткой я бы поухаживал, – сказал он, раскланиваясь. – Счастливого плавания!</p><p></p><p>Молодой человек сделал движение, чтобы вступиться за девушку, но вся компания уже бросилась в кусты. Побежал и Антон, раздвигая корявые, усыпанные распускающимися почками пахучие ветви. Но ему почему-то, захотелось обернуться и еще раз взглянуть на девушку с голубыми глазами. Обернувшись, он увидел, как она упала на грудь молодого человека и заплакала, а молодой человек бережно обнимал ее плечи и, видимо, успокаивал. И словно молния в ночной и страшный час озарила для Антона все: как гнусно то, что они делают!</p><p></p><p><strong>29</strong></p><p></p><p>К Вадику Антон после происшествия за городом не ездил, зато Вадик звонил несколько раз. Но Антон отговаривался то болезнью, то неотложными делами, голос Вадика напоминал ему развязное «битте», и испуганный взгляд девушки с голубыми глазами, и руку молодого человека, бережно обхватившую ее вздрагивающие плечи.</p><p></p><p>А Степа Орлов, как нарочно, рассказал об экскурсии в Абрамцево и об одной истории, которую узнал от экскурсовода. Аксаков очень любил собирать грибы, но был уже болен и слаб и мог гулять только по аллеям парка. И, чтобы сделать приятное старику, Гоголь собирал грибы и расставлял их вдоль аллей, по которым прогуливался Аксаков. Тот скоро разгадал его проделки, но, чтобы тоже сделать ему приятное, не подавал вида, что все понял.</p><p></p><p>– Вот, брат, оказывается, – закончил свой рассказ Степа, – хорошо делать людям хорошо!</p><p></p><p>Так совесть, совсем было загнанная в подполье, выбралась оттуда и осветила для Антона все. Может быть, это не был пока полный и подлинный свет, но одно было ясно: то кособокое и нелепое представление о жизни, которое начало складываться в таком же нелепом и кособоком сознании Антона, вдруг пошатнулось. Он, может быть, и не задумывался еще над тем, что значит жить без цели, без смысла или ставить себе цели, недостойные человека, и создавать себе мимолетные, низменные и такие же недостойные радости за счет других. Может быть, и само звание, назначение человека были недоступны его незрелому еще уму. Но одно вдруг Антон открыл вслед за Степой: как хорошо делать людям хорошо.</p><p></p><p>И дома ему стало жаль маму, он видел ее осунувшееся лицо, тревожный взгляд и спрашивал, не нужно ли сходить в магазин или еще как-нибудь помочь. Иногда ему хотелось все рассказать ей, но было страшно. Да и ни к чему, – слезы пойдут, а толку не будет. Ведь все равно больше ничего этого не повторится: «буду исправляться!»</p><p></p><p>В школе Прасковья Петровна тоже заметила в нем перемену к лучшему. Она только не видела одного – что Антон старается не смотреть ей в глаза.</p><p></p><p>Когда в школе был объявлен воскресник по озеленению Москвы, Антон встал раньше обычного. Он спорил с мамой, что надеть, разыскал в конце концов старый лыжный костюм и тапочки и, наотрез отказавшись взять с собой какой-либо завтрак, пошел на воскресник. Школьники должны были разбить сквер на месте недавно снесенных бараков. Антон работал охотно – рыл ямки для деревьев, таскал носилками землю и вообще делал все, что требовалось. На руках у него появились водяные мозоли, слегка болели плечи, и очень хотелось спать, но на душе было легко и радостно.</p><p></p><p>Антон много раз сталкивался с Мариной. Она была бригадиром, и Антон видел на ее лице смесь озабоченности и большого, тоже радостного оживления. Одета она была в черные сатиновые шаровары и старую вязаную кофточку. На голове сначала был клетчатый платочек, но он скоро сбился, и тогда ее золотистая головка засветилась, как подсолнечник.</p><p></p><p>Антон украдкой бросал в ее сторону быстрые взгляды, она чувствовала их и отвечала короткой улыбкой.</p><p></p><p>Работа наконец кончилась. На пустом и неприветливом месте обнаружились вдруг аллейки, дорожки, клумбы, и было приятно сознавать, что все это дело твоих рук и что в недалеком будущем здесь зазеленеют голые сейчас кусты и зацветут цветы.</p><p></p><p>Перед тем как расходиться, ребята сговорились вечером пойти в кино: начнутся экзамены, тогда будет не до этого, а сейчас – самое время. Антон решил присоединиться к той компании, в которой была Марина. Придя домой, он наскоро пообедал и стал собираться, надел новый костюм, галстук.</p><p></p><p>– Куда это ты? – спросила Нина Павловна.</p><p></p><p>– В кино, с ребятами, – ответил Антон.</p><p></p><p>– С какими ребятами?</p><p></p><p>– С какими… Из школы! – по старой привычке попробовал обидеться Антон.</p><p></p><p>– И девочки будут?</p><p></p><p>– И девочки будут.</p><p></p><p>– И Марина? – улыбнулась Нина Павловна.</p><p></p><p>– Не знаю. Может быть, будет, – с подчеркнутой небрежностью сказал Антон.</p><p></p><p>– Так тебе деньги на один билет давать?</p><p></p><p>– Давай на два, – улыбнувшись, в свою очередь, ответил Антон.</p><p></p><p>Он действительно взял два билета и ходил около кино, поджидая Марину, а заметив ее, пошел ей навстречу,</p><p></p><p>– Я опоздала… Не знаешь, билеты есть? – раскрасневшись от быстрой ходьбы, спросила Марина.</p><p></p><p>– Пожалуйста! – эффектным жестом Антон протянул ей два билета.</p><p></p><p>Марина признательно посмотрела на него и покраснела.</p><p></p><p>– Ну какой ты молодец! Вот спасибо! Сколько стоит?</p><p></p><p>– Об этом не спрашивают, – ответил Антон.</p><p></p><p>– Почему? – удивилась Марина. – Нет, я так не согласна.</p><p></p><p>Она знала, что многие из девочек вовсе не прочь пойти за счет мальчика на каток, в кино, заглянуть с ним в буфет да еще так, чтобы он угостил «горяченьким» – кофе с пирожным или какао, не задумываясь над тем, откуда у мальчиков могут быть такие деньги. Марину всегда возмущало это, и потому сама она избегала ходить в кино, если в компании были мальчики. Так и теперь: она хотела сама заплатить за свой билет.</p><p></p><p>– Я так не согласна! Я так не пойду.</p><p></p><p>Антону очень неловко было брать у нее два рубля. К тому же она дала три, а у него не оказалось сдачи, но в то же время поведение Марины ему понравилось. В компании Вадика и его друзей обычным было «шикануть», щегольским жестом вынуть из нагрудного карманчика сотенную бумажку и на глазах у девушки небрежно протянуть ее буфетчице. И девушки ели и пили, иногда даже зная происхождение этой роскошным жестом протянутой сотенной, и без угощения никуда не стали бы ходить с ребятами. У Вадика на этот счет была даже своя, вычитанная из какого-то иностранного романа теория: чтобы покорить женщину, нужна настойчивость, а чтобы удержать ее, необходимы деньги. Но эта теория, «очевидно, не всегда действовала, и тогда Вадик с раздражением жаловался:</p><p></p><p>– Тратил-тратил на такую дуру, а она не хочет встречаться.</p><p></p><p>Было в этой компании и другое, совсем уже гадкое: «батоны» – девицы, которые все расходы, наоборот, брали на себя. Так это было с Галькой Губахой, которая, чтобы привлечь Антона, попробовала соблазнить его угощением. Но об этом не хотелось и вспоминать. И он ни о чем не помнил сейчас и ни о чем не думал, кроме одного: что он пошел в кино с Мариной, с настоящей, хорошей девочкой, и она пошла с ним, и, чтобы покончить с расчетами, они, смеясь, выпили в буфете по порции томатного сока.</p><p></p><p>И все было хорошо, и настроение было хорошее, и Антон уже заметил понимающий взгляд Жени Барской. Девчонки такой народ – пройдешься с кем-то без всякой мысли, а они уже шушукаются и посылают вслед ехидные улыбочки. Вредный народ и недоброжелательный. Но Антону сейчас не было до Жени никакого дела, – они вместе с Мариной смотрели картину «Сельский врач» и вместе вышли из кино.</p><p></p><p>– Ну как? – спросила Марина.</p><p></p><p>– Ничего.</p><p></p><p>– Как «ничего»? – удивилась Марина. – Такие люди! Настоящие русские люди!</p><p></p><p>– Кино! – небрежно бросил Антон.</p><p></p><p>– Что значит «кино»? – загорячилась Марина, – А в жизни разве таких нет? И почему ребята бывают так настроены? Идеал: ха-ха! Мечта: ха-ха! Книги: ха-ха! Нет, правда, почему появилось столько стиляг, что прямо противно смотреть?</p><p></p><p>Марина была не из тех девочек, которые тараторят, выпуская тысячу слов в секунду, но и не из тех, которые требуют, чтобы их забавляли. А с Антоном она вообще чувствовала себя очень свободно и продолжала говорить то, что думала, что хотелось сказать – о книгах, о Горьком, о том портрете его, на котором он точно хочет вынуть сердце свое, подобно Данко, и дать людям.</p><p></p><p>Антон не знал, не помнил этого портрета, а когда припомнил, то почувствовал, что не понял его. Для него это было просто изображение, и оно ничего не сказало его сердцу. Он смущенно молчал, и Марина наконец заметила это. Разговор прервался, и наступило то многозначительное молчание, из которого рождается либо отчуждение, либо близость. Они подходили к Горбатому мосту, прошли вдоль решетки детского парка имени Павлика Морозова и свернули туда. Свернули как-то само собой и само собой сели на лавочку. Теперь молчала и Марина, это была ее первая прогулка наедине с мальчиком, при луне, которая здесь, вдали от фонарей, по-настоящему, как луна, светила из-за кружева ветвей, только-только начинающих одеваться в весеннюю зелень.</p><p></p><p>– А ты что больше любишь: весну или осень? – спросила она.</p><p></p><p>– Я?.. – неопределенно пожал плечами Антон. – Но знаю.</p><p></p><p>– То есть как не знаешь? Тебе что?.. Все равно? – Глаза Марины сверкнули лукавством.</p><p></p><p>– Почему «все равно»?.. – смутился Антон. – А так как-то.</p><p></p><p>– А я почему-то люблю осень.</p><p></p><p>В лесу меня все привлекает —</p><p>Шорохи, груздя хруст,</p><p>А мысли вдруг наполняют</p><p>Какой-то восторг и грусть.</p><p>Красиво в лесу осеннем…</p><p>Так часто тянет туда</p><p>Бродить и бродить бесцельно,</p><p>Идти, не зная куда.</p><p></p><p>– Чьи это? – спросил Антон.</p><p></p><p>– А как ты думаешь? – Марина рассмеялась. – Мои.</p><p></p><p>Антон ничего не ответил и помрачнел.</p><p></p><p>– Почему ты такой невеселый? И почему ты со всеми как ежик? Почему ты не вступаешь в комсомол?</p><p></p><p>– А кто меня туда примет? – глухо ответил Антон. – И нельзя меня туда принимать.</p><p></p><p>– Ну, какие ты глупости говоришь! Почему нельзя? Ты какой-то чудной, стараешься показать себя хуже, чем ты есть. Я тебе уже говорила это. Помнишь?</p><p></p><p>– Да разве я могу этого не помнить? – горько сказал Антон. – Только на самом деле все наоборот, Марина!</p><p></p><p>Марина вспомнила Сережку Пронина, его сильные, нахальные руки и тот противный поцелуй, почти на виду у всех. А этот – сдержанный, не навязчивый, даже какой-то понурый, потупившийся, сидит и молчит. А считается хулиганом! Вот он полез в карман, вынул папиросу и нервно стал ее мять. Марина посмотрела на него, на папиросу и вдруг почувствовала какое-то <em>свое</em> право: она взяла из рук Антона папиросу и разорвала ее.</p><p></p><p>– Ладно?</p><p></p><p>– Ладно! – кивнул Антон. Потом вынул всю начну и подал Марине.</p><p></p><p>Марина разорвала эту пачку пополам и бросила ее куда-то назад, за лавочку.</p><p></p><p>– Да! Только все наоборот, Марина! – глубоко вздохнул Антон. – Как бы мне самому хотелось казаться лучше, чем я есть! Но ведь не спрячешься. Люди раскусят.</p><p></p><p>Марина не понимала такого самоунижения, но оно ей нравилось, оно только подтверждало ее мнение об Антоне: разве может подлинно плохой человек так стыдиться своих маленьких, в конце концов, недостатков?</p><p></p><p>– Ну, пусть! Хорошо! – сказала она. – Но ведь люди не рождаются хорошими. Они воспитываются.</p><p></p><p>Антон вдруг резко я решительно выпрямился.</p><p></p><p>– Наоборот! Люди рождаются хорошими, а потом портятся.</p><p></p><p>– Так это какая хорошесть? – возразила Марина. – Это – детство! Хороший тот, кто сознательно хороший!</p><p></p><p>– А может быть, тоже наоборот? – с еще большей горячностью спросил Антон. – Сознательно хорошим каждый может стать, если себя заставлять и следить за каждым шагом. А если не уследишь? Хороший тот, кто от души хороший, сам! А кто настраивает себя…</p><p></p><p>– Так что? Не нужно и настраивать?</p><p></p><p>– Нет, почему? – Антон пожал плечами и, снова ссутулившись, замолчал.</p><p></p><p>И Марине вдруг стало жалко его.</p><p></p><p>– Тебе, очевидно, очень трудно жить, Антон? – тихо спросила она:</p><p></p><p>– А жить, очевидно, вообще трудно! – не поднимая головы, ответил Антон.</p><p></p><p>– Что у тебя? – Марина положила руку на его рукав.</p><p></p><p>Этот жест потряс Антона, все загорелось в ней, и заговорила, кажется, каждая жилочка. Он глянул на эти пальчики – маленькие-маленькие, тоненькие-тоненькие – и готов был разреветься, разрыдаться и все рассказать. По разве это возможно! Это значит – потерять все и сразу! Как можно?</p><p></p><p>Он взял себя в руки и неопределенно ответил:</p><p></p><p>– Так… Дома!</p><p></p><p>– Я немного слышала, – сказала Марина. – Это, вероятно, очень тяжело. Я не знаю… Я не испытала. У нас, дома благополучно. У меня хорошие бутя и мутя… Прости! Это я папу с мамой так называю,</p><p></p><p>– А у меня… – Антон махнул рукой и отвернулся.</p><p></p><p>– А ты расскажи, легче будет! – опять тронув его на рукав, тихо проговорила Марина.</p><p></p><p>Антон воодушевился, он рад был тому, что хотя бы эту тяжесть он действительно сбросит со своей души… Он рассказал о своей поездке в Ростов, о встрече с отцом, о подслушанном ночном разговоре и своих думах на буфере вагона и только о слезах умолчал, но зато, взглянув на Марину, увидел, что она плачет. И он вдруг почувствовал, что это самый родной, самый близкий для него человек, но… И опять это проклятое «но»!</p><p></p><p>И все-таки хорошо! И луна, такая большая и круглая! Тепло, тишина и даже покой. Хорошо! Антон и не предполагал никогда, что может быть так хорошо на душе. Точно ничего не было. Ничего, ничего!</p><p></p><p>Так и остался этот вечер в его душе один-единственный, как святыня. И когда они расставались, Антон глухо, но в то же время с какой-то торжественностью сказал:</p><p></p><p>– Марина! Я никогда ни с кем так не говорил! Ты такая хорошая!</p><p></p><p>– Ну какая я хорошая? – смутилась Марина. – Я вот в десятый класс перехожу, а не знаю, кем буду. И то интересно, и то интересно, а решить не могу.</p><p></p><p>– Решишь и будешь, – с той же торжественностью сказал ей Антон. – Ты – не я!.. Можно тебя попросить, Марина?</p><p></p><p>– Можно! – поддаваясь его торжественности, тихо ответила Марина.</p><p></p><p>– Подари мне свою карточку. Хорошо?</p><p></p><p>– Хорошо.</p><p></p><p>– А знаешь что? Приходи к нам телевизор смотреть! – оживился Антон. – Как-нибудь. А? – добавил он уже нерешительно,</p><p></p><p>– Хорошо. Приду! – твердо сказала Марина и твердо знала, что придет.</p><p></p><p>И пришла и принесла спою фотокарточку. И, заглянув на ее оборотную сторону, Антон прочитал: «Где память есть, там слов не нужно».</p><p></p><p>И вот они сидят рядом и смотрят по телевизору новую заграничную картину, а сзади сидит мама и улыбается, и так все хорошо и спокойно. И тогда в передней раздается звонок.</p><p></p><p>Нина Павловна сделала движение, чтобы пойти и открыть дверь, но Антон быстро вскочил и совершенно для него новый, ласковым жестом тронул руку матери:</p><p></p><p>– Сиди. Я открою.</p><p></p><p>Это было очень трогательно. Пустяк: легкое прикосновение и тон! Нина Павловна уже не помнила того времени, когда сын говорил с ней так. От мальчика особой ласки не дождешься, да и не надо – на то мальчик! Но простой человеческий тон, тон дружбы и доверия – что ей еще нужно? Обрадованная, Нина Павловна осталась спокойно сидеть и смотреть, что происходит на экране телевизора.</p><p></p><p>Антону тоже не терпелось посмотреть, что будет дальше с героями фильма, он, быстро щелкнув замком, распахнул дверь и остановился как вкопанный: перед ним стояли Вадик и Генка. И что-то в улыбке одного и колючем взгляде другого было такое, от чего Антон еще больше оторопел и сжался.</p><p></p><p>– Ну, вот и он! – сказал Вадик. – Подожди-ка минутку.</p><p></p><p>– Мне нельзя. У нас гости. Мне нельзя.</p><p></p><p>Антон услышал свой голос и чувствовал, что звучит он растерянно, и видел, как недобро усмехнулся Генка Лызлов. Антон вышел на лестницу и, прикрывая дверь спиною, прошептал:</p><p></p><p>– Я потом приду. Сейчас нельзя.</p><p></p><p>– Приходи в воскресенье в семь вечера туда же, на Девичку, – коротко, по-деловому сказал Вадик.</p><p></p><p>– Туда же?.. – ссохшимися губами переспросил Антон.</p><p></p><p>«Туда же… За тем же… – быстро, как в вихре, неслось у него в голове. – Значит, за тем же! Значит, опять!»</p><p></p><p>Он молчал, оглушенный этим вихрем мыслей, и не знал, что ответить.</p><p></p><p>– Не знаю… Мне некогда.</p><p></p><p>– Трусишь? – со своей нехорошей улыбочкой спросил Вадик.</p><p></p><p>– Да нет, ребята! Что вы? – прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, быстро заговорил Антон. – Зачем? Я не трушу. А только… Нет, ребята! А может, не стоит? А? Ведь попадемся!</p><p></p><p>– Значит, трусишь! – не спуская с него своих колючих глаз, бросил Генка.</p><p></p><p>– Нет, нет! Я не боюсь! А только…</p><p></p><p>Он запнулся, не зная, как выразить то, что он хотел им сказать, а они поняли все и без слов.</p><p></p><p>– Значит, в воскресенье, в семь! – жестко, но все же пытаясь сохранить на своем лице тень дружеской улыбки, подтвердил Вадик.</p><p></p><p>Антон хотел сказать, что нет, он все равно не придет, что лучше не ездить и им, но… Но в это время на переносье Генки Лызлова угрожающе сошлись брови, и он, как никогда угрожающе, сказал:</p><p></p><p>– Не выйдешь – на нож станешь!..</p><p></p><p>Много позже Антону пришлось столкнуться с человеком, который напомнил ему этот страшный и, может быть, решающий момент. Много позже этот человек рассказал ему свою историю, как затянула его такая же мертвая петля и как он решил вырваться из нее, вырваться хотя бы ценой жизни. Он рассказал, как бывшие дружки его тоже «поставили на нож» – затянули куда-то в темный угол и судили его за измену, как приставили к его горлу нож, как сделали этим ножом надрез по горлу и как он сказал тогда себе в эту последнюю минуту: «Ну что ж! Ну и умру! Ладно!» И, точно почувствовав эту непреклонную решимость чести, дружки дали ему по шее и отпустили. Все это рассказал потом Антону одни видавший виды человек, но это было много позже.</p><p></p><p>А сейчас Антон увидел взгляд Генки Лызлова и испугался. А в это время за дверью послышались мамины шаги. Спорить было некогда и нельзя.</p><p></p><p>– Хорошо! Хорошо! – сказал Антон, лишь бы они ушли, лишь бы отвязались. И, быстро юркнув обратно в переднюю, захлопнул за собою дверь,</p><p></p><p>Да, это была мама.</p><p></p><p>– Кто это, Тоник?</p><p></p><p>– Ребята. Гулять звали, а я не пошел, – ответил Антон.</p><p></p><p>– Вот и хорошо, сынок. Молодец! – проговорила Нина Павловна и поцеловала его.</p><p></p><p><strong>30</strong></p><p></p><p>Антон думал, что он действительно отговорился от своих дружков, отвяжутся и забудут. В школе у него кончились занятия и начинались экзамены, и он, решив наверстать упущенное, спокойно сидел и занимался, когда ему по телефону позвонил Вадик.</p><p></p><p>– Значит, в воскресенье, в семь.</p><p></p><p>– У меня экзамены, – ответил Антон.</p><p></p><p>– Ха! Экзамены! – усмехнулся Вадик. – Ты просто трус!</p><p></p><p>– Ну что ж! Пусть буду трус!</p><p></p><p>– Смотри не пожалей! А по-товарищески знаешь, что тебе советую: брось-ка ты эту романтику разводить. Серьезно тебе говорю! Как друг!</p><p></p><p>Но так мало было дружеского в этом совете «друга», что Антону после этого разговора ничего уже не шло в голову.</p><p></p><p>Под предлогом, что ему нужно взять у Степы Орлова какую-то книгу, он пошел прогуляться и развеяться, ходил бесцельно, в неясной, но тяжелой тоске, и в тоске этой ноги сами собой привели его в знакомый переулок, к знакомому дому, возле которого недавно он прощался с Мариной. Тогда, при прощании, она назвала номер своей квартиры, и по этому номеру он нашел дверь, за которой живет Марина. Он постоял, поднес палец к звонку, но позвонить не решился и стал спускаться с лестницы, но потом вдруг вернулся, бегом через две ступени, с ходу, решительно нажал кнопку звонка. Послышались шаркающие шаги, открылась дверь, и Антон увидел женщину, удивительно похожую на Марину: те же тонкие надломленные брови, золотистые волосы и тот же свет в лице.</p><p></p><p>– Марина дома? – сразу смутившись, спросил Антон.</p><p></p><p>– Марина? Дома, – ответила женщина и повернулась в глубь квартиры. – Марина! К тебе!</p><p></p><p>Марина вышла в домашнем халатике, и на ее лице, при виде Антона, вспыхнула смесь удивления и простодушной радости.</p><p></p><p>– Антон! Вот хорошо. Проходи!</p><p></p><p>Марина провела его в свою комнату и, тоже немного смутившись, сказала:</p><p></p><p>– Вот мы тут и живем… с сестрой.</p><p></p><p>Антон попробовал на ходу придумать, зачем он пришел: что-то он не понимает в алгебре, нужны статьи о Чехове… Но потом обнаружилось, что он даже не знает толком, какие вопросы у него есть по алгебре, и вообще показался Марине каким-то чудным.</p><p></p><p>– Что у тебя? – спросила она сочувственно.</p><p></p><p>Антон молча махнул рукой.</p><p></p><p>– Дома опять?.. А знаешь, мне твоя мама поправилась, – живо сказала Марина, – Она только грустная.</p><p></p><p>– Это твоя тумбочка? – желая переменить разговор спросил Антон.</p><p></p><p>– Да, моя, – ответила Марина. – А ты почему догадался?</p><p></p><p>– Так, – пожал плечами Антон, но тут же добавил: – По Зое!</p><p></p><p>– Да, я ее люблю! – проговорила Марина. – Я ее очень люблю! Я иногда закрою глаза и пытаюсь представить: пожертвовать собой!.. Не на словах, не с трибуны, а на самом деле!.. Ты смог бы?</p><p></p><p>– А ты? – спросил Антон.</p><p></p><p>– Не знаю!.. А в этом самое главное: на деле! По-моему, об этом часто говорят те, кто как раз не способен ни на какой подвиг.</p><p></p><p>– Глядят вдоль, а живут поперек. Это правильно! – живо согласился Антон, вспомнив слова отца, сказанные там, в Ростове, на лавочке.</p><p></p><p>– Слова и дела! – с таким же ответным оживлением продолжала Марина. – Вот я собираю… Только это, чур, секрет! Для тебя только. Ладно? Я собираю случаи, когда люди на деле, – ты понимаешь? – на дело показывают себя. Смотри!</p><p></p><p>Она вынула из тумбочки свою заветную папку с серебряным тиснением и, перелистывая стопку газетных вырезок и каких-то своих заметок, повторила:</p><p></p><p>– Смотри!</p><p></p><p>– А это что? Стихи? – спросил Антон, заметив там же короткие строки стихотворений.</p><p></p><p>– Ну это так, чепуха! – засмущалась Марина. – Ты смотри сюда: есть вот такие люди на свете… Ну, как бы это сказать? Ты на последней выставке был?.. Ну, на художественной выставке?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– Почему? Очень интересная выставка! Там есть один скульптурный портрет: камень, глыба, и из нее вырастает голова рабочего. Вот так и здесь: есть такие люди – из единого куска. Ты меня понял?</p><p></p><p>Антон ее понял, но на лице его бродили, однако, такие смутные и непонятные ей тени, что Марина убрала свою папку и ни с того ни с сего указала на фотографию, приколотую кнопками над ее тумбочкой.</p><p></p><p>– А это наша баскетбольная команда, прошлогодняя, девчачья. Мы тогда первое место по району заняли. Вот я. Вторая слева. Узнал?</p><p></p><p>Зашла мама – «мутя», – вспомнил Антон, – и предложила чаю, но Антон отказался и, спохватившись, стал прощаться. Он быстро ушел, и Марина так и не могла ответить на вопрос мамы: зачем он приходил?</p><p></p><p>А Антон шел полный, кажется, еще большего смятения, томившего его душу. «Слова и дела». Вот она какая!.. А он?.. Ну что же? Как же ему быть? Как поступить? На что решиться?</p><p></p><p>И, словно нарочно, Антону бросилась в глаза табличка: «Народный суд такого-то участка». И зачем она попалась ему на глаза, эта случайная табличка? Антон зашел и попал в зал, где ожидали объявления приговора. На скамье подсудимых, под охраной двух милиционеров, сидели трое. Около дверей толпились и шушукались молодые парни, сверстники, а может быть, товарищи подсудимых. Через некоторое время судья объявил приговор, по статьям таким-то и таким-то подсудимые осуждаются на такие-то и такие-то сроки. И тогда один из подсудимых, с бычьими большими глазами и таким же бычьим лицом, обернулся в зал и крикнул:</p><p></p><p>– Уберите Бобика!</p><p></p><p>Антон понял, что это значит, понял, что Бобик – это кличка кого-то, кто за какие-то провинности должен быть убран, а приказ предназначен кому-то из тех парней, которые шушукались в коридоре.</p><p></p><p>И тогда вспомнился Витька Крыса и рассказы, которыми он пичкал собравшихся вокруг него юнцов, вспомнилась и песня, которую он пел на вечеринке у Капы.</p><p></p><p>…Я буду безжалостно мстить…</p><p></p><p>Только теперь дошел до Антона страшный смысл этой песни. Тут он действительно струсил и в воскресенье в семь был в условленном месте на Девичьем поле.</p><p></p><p>По правде сказать, он думал, что все будет так же легко и опереточно, как прежде, но получилось все совсем иначе.</p><p></p><p>На этот раз ехали поздно, под вечер, и Антону стоило большого труда оправдаться перед мамой в этой отлучке.</p><p></p><p>Теперь с ними ехал сам Крыса и, увидев Антона, сказал:</p><p></p><p>– Ну что, цыпленок, дрожишь? Только смотри: слегавишь – найдем где хочешь. У мамки под юбкой найдем! Это уж верней уголовного кодекса.</p><p></p><p>Антон молча выслушал этот наказ, но ему теперь было все равно: все равно ничего не сделаешь и ничего не поправишь. И все его планы о новой жизни оказались пустыми. И тот вечер у памятника Павлику Морозову ушел куда-то, точно приснился, и Марина…</p><p></p><p>Ах, если бы она знала!</p><p></p><p>Но теперь это все в прошлом. Все равно! Антон даже не интересовался, куда они едут.</p><p></p><p>Сели в метро, доехали до Комсомольской площади и, выйдя к Ярославскому вокзалу, услышали голос диктора:</p><p></p><p>«Поезд до Загорска отправляется с третьего пути в двадцать часов девять минут. Остановки…»</p><p></p><p>– Айда на Загорск! – скомандовал Крыса. Билетов, конечно, брать не стали и, смешавшись с густой и торопливой толпой разъезжающихся по дачам москвичей, направились к поездам.</p><p></p><p>Когда они садились, поезд уже трогался, и у Антона мелькнула мысль – остаться! Пожалуй, он каким-то невольным движением выдал себя, – Пашка Елагин взял его за локоть и придержал. Поезд тронулся.</p><p></p><p>Народу было много, и ребята остались на площадке. Антон стоял, наполовину высунувшись из открытой двери, и глядел на проносившуюся мимо него Москву. Прогромыхали стрелки, проплыло мимо старое круглое депо и замелькали окраины: бараки, крытые толем деревянные сараи с кирпичиками на крышах, чтобы ветром не сорвало, и новые большие дома, облицованные розовым камнем. Вдали из-за крыш и домов возвышались купола и шпили сельскохозяйственной выставки; а над ними висело почти по-летнему сухое и знойное солнце. Оно было уже совсем низко и, цепляясь за шпили, за фабричные трубы, за кромку далекого леса, склонялось к горизонту. Антон следил за ним глазами и рассчитывал, где оно сядет. Куда они ехали и зачем, об этом не думалось и не хотелось думать, просто хорошо было подставлять свое лицо ветру и чувствовать стремительное движение поезда. И не сразу Антон заметил, что рядом с ним, ухватившись за другой поручень, стоит девушка. Прищурившись, она тоже смотрела на солнце, ее тонкие волосы развевались на ветру, и на руке, державшейся за поручень, блестели золотые часы.</p><p></p><p>Золотые часы!.. Антон вздрогнул от мысли, которая у него вспыхнула, как выстрел. Золотые часы!</p><p></p><p>Антон отвернулся, чтобы не видеть ни девушки, ни ее часов, а потом вообще отошел от двери. Неужели уже привычка?</p><p></p><p>Люди на остановках постепенно выходили, и ребята прошли в вагон, сели, и Антон заметил, как Крыса профессиональным взглядом присматривался к пассажирам. Мимо бежали дачные поселки, один за другим, почти сталкиваясь друг с другом. Потом они стали перемежаться лесами, а потом пошли леса… Поезд прогремел по мосту – в темноте сгущающегося вечера мелькнула речка, поросшая ольшаником, – и стал замедлять ход. Женщина, пожилая, одетая в серый хороший костюм, сняла с полки красивый чемоданчик и пошла к выходу. Чемоданчик был из желтой тисненой кожи, с солидными блестящими застежками. Крыса мигнул ребятам, и вслед за ним все они поднялись и вышли из вагона.</p><p></p><p>Антон прочитал надпись на станционном павильоне: «Абрамцево».</p><p></p><p>Абрамцево!.. Где-то здесь, по словам Степы Орлова, за сумрачным еловым лесом и за тихой рекою Ворей, находится музей, то самое имение Аксакова, куда неделю назад ребята всем классом ездили на экскурсию. Он тогда не поехал, поехал совсем в другое место, и вот теперь судьба все же привела его в Абрамцево… Размышления Антона прервал Вадик:</p><p></p><p>– Пошли!</p><p></p><p>Пошли. Женщина в сером костюме не спеша стала переходить через рельсы. Тогда вся компания прибавила шагу и обогнала ее. С противоположной платформы лесенка вела на узкую дорожку, дорожка – на мостик через глубокий, пахнущий черемухой овраг, и за мостиком начинался лес. Здесь дорожка двоилась: одна, более ясная и торная, шла прямо, а другая, почти незаметная, уходила налево. Крыса повел всю компанию прямо по торной дороге, с тем, чтобы потом, по своей тактике, резко повернув назад, окружить намеченную жертву.</p><p></p><p>– Мы с ней здесь займемся, а ты оставайся там, – сказал Крыса Антону. – С поселка прикрывать будешь.</p><p></p><p>Но расчеты грабителей оказались неверными. Повернув назад, они не встретили намеченной жертвы и только потом, в просветах между деревьями, заметили фигуру, шагающую по другой тропинке. Крыса немедленно повел свою шайку туда, наперерез медленно идущей женщине. Антона, оставшегося на торной дорожке прикрывать операцию, никто об этом не предупредил, и он стоял с захолодевшим сердцем и всматривался в темноту. Вокруг него толпились суровые, сумрачные ели, обступали его, теснили, тянулись к нему своими косматыми длинными лапами, словно задумали задушить его и не выпустить больше из своих объятий. И только кое-где сквозь мрачные толпы этих заговорщиков просвечивали малиновые краски зари, чистой и ясной, мирной и мечтательной.</p><p></p><p>И тут, среди этой тишины и покоя, раздался крик, внезапный, как взрыв, и страшный, как зов смерти. Антон никогда не думал, что в человеческом голосе может быть заключено столько ужаса. Этот ужас, разметав тишину, наполнил собой все – и лес, и мечтающий в свете вечерней зари мир, и потрясенную душу Антона. Он понял все, закрыл руками уши, постоял в оцепенении секунду-две и побежал. Куда? Он не знал. Он натыкался на деревья, путался в кустарниках, падал в какие-то ямы, перепрыгивал через ручей, карабкался по крутому склону оврага, попал в грязь, потерял кепку и сзади себя все время слышал – нет, не тот, замолкнувший уже, хотя и с прежней силой звучащий в его душе крик, а громкие человеческие голоса, собачий лай, признаки того, что где-то и что-то совершалось.</p><p></p><p>Овраг вывел Антона к реке. Он узнал: это та река, которую они проезжали перед Абрамцевом, – Воря! Вот мост! Его нужно перейти. Но вдруг здесь стоит часовой, или сторож, или влюбленная пара? Ведь мост – совершенно открытое место, а разве можно ему теперь идти по открытому месту?</p><p></p><p>Как вор, – да нет, он теперь уже был не только вор, – Антон, пригибаясь, почти ползком, перебрался через мост и пошел по железнодорожной линии, готовый в любой момент свернуть и кубарем скатиться с высокой, крутой насыпи. Впереди маячил зеленый глаз светофора, своим мертвенным светом он освещал путь, отражаясь в накатанных рельсах, как звезда в пруду. Но ведь это тоже свет! А разве можно ему теперь показаться на свет?</p><p></p><p>И, словно нарочно, вдали вспыхнуло непонятное зарево. Оно росло, разгоралось, и вдруг от горизонта засветилась какая-то струна, и потом брызнул свет, почти белый, слепящий глаза. И тут же от него побежали вниз тоже горящие полосы – рельсы. Провод и рельсы… Шел электропоезд. Он вынырнул из-за перевала и несся теперь на Антона, озаряя его всего с головы до пяток, и некуда было укрыться от него, и нельзя спрятаться.</p><p></p><p>Антон добежал до мачты для подвешивания проводов и прижался, приник к ее железной решетке, прислушиваясь, как с грохотом мчится на него поезд. Он вспомнил вдруг Анну Каренину в ее предсмертном томлении, но это ему показалось таким страшным, что он еще сильнее вцепился в холодное железо мачты.</p><p></p><p>Прогремел поезд, и опять все объяла тьма. И во тьме Антон шел, спотыкаясь о шпалы, шел опять к огням, которые светились впереди. Это была платформа, похожая на Абрамцево: кругом лес, а среди леса – платформа с надписью: «55 километр». На платформу Антон заходить не стал, боялся. В стороне, в кустах, он дождался поезда и потом сразу юркнул в вагон.</p><p></p><p>Опять мелькали за окном платформы, входили и выходили люди. Они читали газеты, книги, смеялись, вели разговоры.</p><p></p><p>Один, очевидно охотник, ехал с собакой, и среди сидевших рядом мужчин завязался разговор. Кто-то стал рассказывать, как он застрелил свою собаку и как она бегала, прыгала вокруг него перед этим, точно чувствовала, что ее ожидает. Тогда дремавший до этого старичок открыл глаза и спросил:</p><p></p><p>– Ну и что? Застрелил?</p><p></p><p>– Застрелил.</p><p></p><p>– Ну, на это тоже сердце нужно иметь.</p><p></p><p>По вагону прошел милиционер в малиновой фуражке. Медленным шагом он шествовал вдоль лавочек. Он ни на кого как будто бы не смотрел, но именно это показалось Антону особенно подозрительным.</p><p></p><p>«Ищут!» – пронеслось у него в голове.</p><p></p><p>Антон весь сжался и приник к окну. Одним только уголком глаза он следил за милиционером и видел, как важно, не меняя шага, прошествовал он через весь вагон и ушел в следующий.</p><p></p><p>А впереди, за окнами, загорались спасительные огни. Москва!</p><p></p><p><strong>31</strong></p><p></p><p>Как тесно! Кругом не то народ, не то сгрудились какие-то чемоданы… Да, чемоданы! Они давят и жмут, и нечем дышать, и некуда деться. Они громоздятся все выше и выше, вот-вот упадут, уже валятся, и тогда… Откуда их столько? Зачем?.. Антон выставляет вверх руки, пытаясь удержать падающую на него громаду, настоящую гору, потому что это, оказывается, не чемоданы, а камни, и эта гора навалилась на него всей грудой и дрожит как от землетрясения. Руки Антона немеют, пытаются все это удержать и не могут: все сразу рушится и несется на него с грохотом, сверкая огнями, разгораясь, раскаляясь и превращаясь в пылающий шар, ослепительный, как золотые часики. А кругом крики и лай собак. Да нет. Каких собак? Это одна собака, большая и красивая, как серый волк, на котором по глухому еловому лесу скачет Иван-царевич с прижавшейся к нему царевной. Собака лает и прыгает вокруг Антона и пытается лизнуть его в самые губы, а он поднимает ружье и целится в нее. И тогда какие-то чудища обступают его и охватывают своими длинными и мохнатыми, точно еловые сучья, лапами и жмут, жмут, жмут, и сдирают с него кепку, и опять уже нечем дышать, и Антон совсем задыхается, всеми силами старается сбросить со своих плеч вцепившиеся в них лапищи и, обессилев от страха, кричит:</p><p></p><p>– Не хочу! Не надо! Не хочу!</p><p></p><p>Но лапы продолжают держать его за плечи и начинают трясти.</p><p></p><p>– Тоник! Сыночка! Ты что?</p><p></p><p>Антон открывает глаза и видит склоненное над собой лицо матери. Чтобы проверить себя, он напряженно всматривается и убеждается – да, мама! Но он тут же вспоминает обо всем и закрывает глаза.</p><p></p><p>– Страшный сон приснился! – говорит он, делая вид, что хочет спать.</p><p></p><p>На самой деле он лежал до самого утра почти без сна, весь расслабленный и обессиленный, точно избитый. Он дождался, когда отправился на работу Яков Борисович, и только после этого решил проявить признаки жизни. И тогда к нему подошла Нина Павловна.</p><p></p><p>– Антон! Почему у тебя брюки в глине?</p><p></p><p>Антон посмотрел на нее долгим, мучительным взглядом и вдруг быстро-быстро, рывком поднялся.</p><p></p><p>– Не спрашивай, мама!</p><p></p><p>– Как же не опрашивать? Тоник! В чем дело?</p><p></p><p>Теперь Антон взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал:</p><p></p><p>– Мама! Я повторяю, ничего у меня не спрашивай. Ничего! И никого ко мне не пускай. И больше за меня не бойся!</p><p></p><p>Нина Павловна тоже всмотрелась в глаза сыну, в самую глубину их, и поняла: это очень серьезно. Никогда она не видела у него такого осмысленного взгляда и не слышала такого тона, как в эту минуту. И она почувствовала: натянулась какая-то душевная струна, натянулась до крайности, и если она пережмет, все лопнет и превратится бог знает во что.</p><p></p><p>– Хорошо! – проговорила она тихо, почти шепотом.</p><p></p><p>Нина Павловна не знала – самообман это, или желание успокоения, или действительно у ее сына произошел перелом, но она не могла не видеть, что Антон стал совсем другим – спокойным и послушным.</p><p></p><p>Он сел за книги, почти не отрываясь готовился к очередному экзамену. Теперь уже Нина Павловна посылала его погулять вечером, хоть на полчасика, по Антон упорно отказывался, а выйдя по необходимым делам, очень скоро возвращался домой. У Вадика он по-прежнему не бывал, и даже бабушка, заглянув в отсутствие Якова Борисовича проведать их, попеняла, что внучек ее совсем забыл. Антон сделал попытку улыбнуться, но промолчал, а когда он вышел, бабушка спросила:</p><p></p><p>– Что это он стал какой-то сумной?</p><p></p><p>– Занимается много, – ответила Нина Павловна. – Целыми днями.</p><p></p><p>– Ну, слава богу! – сказала бабушка, – За ум взялся!</p><p></p><p>Нина Павловна не хотела делиться с ней своими сомнениями и муками, чтобы не расстраивать, да и чем старуха может ей помочь? Нина Павловна замечала и рассеянность, и грусть, и задумчивый взгляд Антона, и то, что сын мало ест и очень много курит.</p><p></p><p>– Послушай, Тоник! Тебе ведь пачки не хватает на день. Это же страшно вредно!</p><p></p><p>– Ну и что?</p><p></p><p>– Это сушит мозг.</p><p></p><p>– Ну и что?</p><p></p><p>– Ты вот и ночью перестал спать. Это все от куренья.</p><p></p><p>– Ну! От куренья! – чуть заметно усмехнулся Антон. – А правда, говорят, если принять несколько таблеток люминала, можно уснуть и не проснуться?</p><p></p><p>– А зачем тебе это? И вообще, что с тобой, Тоник?</p><p></p><p>– Так, мама. Думаю.</p><p></p><p>– О чем?</p><p></p><p>– О жизни.</p><p></p><p>– Что? Что ты думаешь? – Нина Павловна сделала еще одну попытку вызвать сына на откровенный разговор. – Тоник! Ведь я – мать. А мать – это друг, и судья, и советчик, и, может быть… спаситель.</p><p></p><p>Антон метнул на нее короткий взгляд, но тут же отвел глаза.</p><p></p><p>– Не много ли?.. Бывают, по-моему, вещи, от которых никто не может спасти.</p><p></p><p>– Ты о чем? Тоник!</p><p></p><p>– Да просто так. Вообще!</p><p></p><p>– Тоник! Может, тебя отколотили?</p><p></p><p>– Ну! Кто меня может отколотить?</p><p></p><p>– Может, с Мариной поссорился?</p><p></p><p>– С Мариной?.. – Антон помедлил немного и сказал: – Да, поссорился.</p><p></p><p>– Почему, Тоник? Она чудесная девушка.</p><p></p><p>– Нет, мама! Мы с ней совсем разные люди!</p><p></p><p>Нине Павловне показалось, что именно здесь и может лежать причина дурного настроения сына.</p><p></p><p>– Почему? Ну что за трагедия в таком возрасте? – спросила она.</p><p></p><p>– А разве обо всем можно говорить, мама?</p><p></p><p>Антон очень грустно посмотрел на нее, так грустно, что у Нины Павловны защемило сердце. Может быть, что-то произошло, что-то было и оборвалось?.. Марина была первым увлечением Антона, в этом Нина Павловна была совершенно убеждена, а в таких случаях все бывает так сложно и тонко, и слишком далеко залезать в душу тогда, пожалуй, не следует.</p><p></p><p>А Антон действительно поссорился с Мариной. Он вообще не представлял, как он может встретиться с нею теперь, <em>после этого</em>. Ведь она – <em>настоящая</em> девушка.</p><p></p><p>Шли экзамены, расписание в их классах не совпадало, и Антон долго с Мариной не встречался. Один раз она позвонила по телефону, но Антон говорил с ней очень коротко и сухо. Марину, видимо, эта холодность обидела, и она повесила трубку. Потом он увидел ее в школе, он спускался по лестнице с четвертого этажа. Марина поднималась вверх. Он сделал вид, что не заметил ее, и через третий этаж прошел другим ходом.</p><p></p><p>Наконец они совершенно случайно столкнулись на улице. Антон успел к тому времени провалиться по математике, и Марина об этом уже знала. Забыв все свои недоумения, она участливо обратилась к нему:</p><p></p><p>– У тебя что, плохо?</p><p></p><p>– Ну, плохо!.. – неприветливо ответил Антон. – А тебе что?</p><p></p><p>Марина оторопела.</p><p></p><p>– Какой ты злой!</p><p></p><p>– Ну и что? – еще грубее ответил Антон. – Да и какое тебе до меня дело? Хватай свои пятерочки, а мы уж так. Уж как-нибудь…</p><p></p><p>Из недоумения вырастала обида.</p><p></p><p>– Ну, дело твое!.. – повторила Марина. – Я думала…</p><p></p><p>– Мало ли что ты думала! Я тебе наговорил там, в парке… Всякой всячины наговорил, что было и чего не было, а ты и подумала. Тебе просто жалко стало меня, вот ты и вообразила. А я… Не нуждаюсь я в твоей жалости! И ни в чьей жалости не нуждаюсь! Ни в чьей!..</p><p></p><p>Последние слова Антон уже выкрикнул вслед Марине, потому что она молча повернулась и пошла, постукивая каблучками, высоко неся свою золотистую голову, и ему вдруг стало страшно и одиноко. На самом деле ему так хотелось, чтобы его кто-то пожалел, кто-то понял, и посочувствовал, и сказал доброе слово. Он так хорошо помнил, что Марина поняла его и посочувствовала, сказала хорошее, доброе слово там, в парке, и, может быть, поняла бы она его и теперь, если бы он окликнул ее и рассказал все, и не ушла бы от него, и он не остался бы один здесь, на краю тротуара. Но он тут же решил: так и надо! Он и должен остаться один!</p><p></p><p>Решил и не окликнул Марину.</p><p></p><p>Антон вздрогнул: возле него, у самого тротуара, прошелестев шинами об асфальт, резко затормозила машина, и у нее тут же распахнулась дверца. У Антона сжалось сердце, и он быстро отскочил в сторону.</p><p></p><p>– Какой же вы нервный, молодой человек! – смеясь, сказала молодая женщина, вышедшая из машины.</p><p></p><p>Но Антон не смутился, а скорее обрадовался. Только теперь он вспомнил одну итальянскую кинокартину, в которой подъезжает машина, распахивается дверца, в нее быстро заталкивают жертву, и все: по улице несется машина, такая же, как все, как тысячи.</p><p></p><p>Другой раз Антон испугался, услышав за спиной топот ног. Оказалось – мальчишки, гоняются друг за другом.</p><p></p><p>Страх!</p><p></p><p>Он особенно усилился, когда приехала встревоженная бабушка и сказала, что арестовали Вадика. Теперь все! Теперь уж совесть умолкла, теперь душу захватывал страх и заглушал все.</p><p></p><p>Хоть бы прошло! Хоть бы прошло! Больше никогда и ничего! Только бы прошло, миновало!</p><p></p><p>…Вот Антон смотрит в окно и видит, что напротив стоит милицейская машина, густо-синяя с красным околышем, и у него опять похолодело сердце. Что ей тут нужно? Когда она подошла? Может быть, сейчас по лестнице уже поднимаются <em>они</em> и вот-вот раздастся звонок? Но звонка нет, и, выглянув снопа в окно, Антон видит, что машина исчезла.</p><p></p><p>…Вот он остался дома один, сидит за книгами, готовится к последнему экзамену. И вдруг – звонок! <em>Они</em>. И мамы нет! Как же без мамы?.. Антон разувается и босиком крадется к двери, прижимается к ней ухом и слышит: там кто-то есть! Стоит! Дышит! Антон тоже стоит, но не дышит, старается не дышать. Проходит минута, другая, и тот, кто за дверью, уходит. Антон слышит его шаги по лестнице. Ушел!</p><p></p><p>…Антон приходит домой, и мама сообщает:</p><p></p><p>– Тоник, тебя спрашивали.</p><p></p><p>– Кто?</p><p></p><p>– Не знаю. Он не сказал. Какой-то молодой человек в плаще.</p><p></p><p>– Парень?</p><p></p><p>– Нет, уже в.зрослый. Он сказал, что зайдет еще.</p><p></p><p>Когда наконец кончились экзамены, Антон встретил Женю Барскую, и она сказала ему, что Марина на следующее утро уезжает в пионерский лагерь. Зачем она сказала? Может быть, проводить? Нет, нет! Пусть едет! Поскорее пусть едет! И ему нужно ехать. Мама собирается к переезду на дачу, но что значат дача? Это совсем рядом, почти Москва, а ему нужно ехать куда-то далеко-далеко, может быть, бежать. Куда бежать? Как?</p><p></p><p>Антон слышит по радио очередной очерк о целинных землях, о трудностях и радостях, о трудах и победах.</p><p></p><p>Вьется дорога длинная,</p><p>Здравствуй земля целинная…</p><p></p><p>Антон идет в райком комсомола, он хочет ехать на целинные земли, он согласен на все, он не боится никаких трудностей, он… У него берут заявление, ему предлагают заполнить анкету и говорят: ждите ответа. Он ждет, он считает дни, он начинает собирать вещи…</p><p></p><p>А между тем, точно моток ниток, запутанный и перепутанный, где-то терпеливо разматывалась и разматывалась ниточка, обнаруживались концы, и она вела за собой чью-то пытливую мысль, чей-то пристальный и неотступный взгляд.</p><p></p><p>Человек, творя зло, оставляет следы – отпечатки своих ног на земле, отпечатки рук на вещах, потерянную кепку, портсигар, выпавший в пылу борьбы, оторванную пуговицу… Борьба со смертью, которая в течение многих дней шла на больничной койке, кончается победой жизни, врач разрешает потерпевшей говорить, и все становится значительно яснее. Остается проверить то-то и то-то, и – вот оно! – идет возмездие. Начиналось все с шутки, с детской игры и было сначала игрой, шалостью, озорством, потом разнузданностью, хулиганством, глупым бахвальством, – я все могу, и мне все нипочем! – а, наливаясь и развиваясь, приводит к тому, что человек перестает быть человеком. И тогда приходит возмездие.</p><p></p><p>К Антону возмездие пришло, когда он мирно спал.</p><p></p><p>Ночью раздался в передней звонок, и мама, шлепая туфлями, пошла отпирать дверь. Когда <em>они</em>, вошли, Антон уже одевался, он все понял.</p><p></p><p>– Тоник! – с ужасом смотрела на него мама.</p><p></p><p>– Ну?.. Что я говорил тебе? – сказал появившийся в дверях Яков Борисович, – Какой негодяй вырос!</p><p></p><p><strong>32</strong></p><p></p><p>Все сразу рушилось. Все! Ни сына, ни мужа.</p><p></p><p>Когда увели Антона, Нина Павловна без сил упала на диван. Мыслей не было. Было ощущение бездны, поглотившей весь мир. И из этой бездны раздался вдруг голос:</p><p></p><p>– Что ты со мной сделала?</p><p></p><p>Нина Павловна сначала не поняла, кто это говорит, потом открыла глаза и увидела Якова Борисовича. Он стоял над нею в своей нарядной пижаме и с негодованием смотрел на жену.</p><p></p><p>– Ты понимаешь, что ты со мной сделала? Ну разве теперь могут утвердить мое назначение?</p><p></p><p>Какое назначение? Ах, да!.. Недавно Яков Борисович пришел с довольной и многозначительной улыбкой.</p><p></p><p>– Ну, я, кажется, в чины пошел. Сегодня был один «высоковольтный» звонок – метят меня в начальники главка.</p><p></p><p>Нина Павловна вспомнила все это и все поняла. И тут же в памяти всплыли слова, которыми он только что напутствовал Антона: «Какой негодяй вырос!» Нина Павловна быстро поднялась с дивана и смерила взглядом стоящего перед ней человека. Он был, как всегда: крепкий, красивый, мужественный, и глаза его горели неподдельным огнем возмущения.</p><p></p><p>Ни слова не сказав, Нина Павловна еще раз смерила взглядом стоящего перед ней человека и ушла в освободившуюся теперь комнату Антона.</p><p></p><p>И думала она теперь только о сыне. Сначала она надеялась, что все это – недоразумение, страшный сон, который приснился ей в тяжелую, полную кошмарами ночь, но когда она побывала в милиции и узнала, в чем обвиняется Антон, Нина Павловна совсем растерялась. Как идет жизнь! Было время, когда она казалась сплошным розовым туманом, и даже трудности, которые встречались в ней, казались случайностями и перешагивались, словно дверной порог. Даже неудачный первый брак и последующие годы одиночества ощущались Ниной Павловной как те же пороги, через которые нужно шагать, чтобы жить дальше. Но насколько, оказывается, трудно жить, когда возникают вопросы, и раздирают тебя, и обступают со всех сторон: человек начинает думать – так ли я жил? Теперь нужно было многое для того, чтобы жить, и без этого уже нельзя было жить.</p><p></p><p>А понять все очень трудно. Ведь разбираться сейчас приходилось одной. На бабушку случившееся несчастье подействовало так, что говорить с ней о всех этих вопросах не было никакой возможности, – она очень ослабла, одряхлела, много плакала и вздыхала.</p><p></p><p>– Грехи!</p><p></p><p>С каким бы удовольствием Нина Павловна послушала сейчас колкие нотации брата Романа, но он был далеко, и письмо, которое он наконец прислал, никаких нотаций не содержало. Наоборот, оно было очень теплое, с участливой припиской Лизы и немного грустное.</p><p></p><p>«Это, конечно, несчастье для всех – и для него, и для тебя, и для всех нас. Недорабатываем мы чего-то! Ох как недорабатываем!»</p><p></p><p>Но за видимой мягкостью тона Нина Павловна слышала упреки, которые бросал ей Роман раньше: «Неправда жизни! Фальшь! А жизненная неправда разлагает, она растлевает душу».</p><p></p><p>Но сейчас Роман спрашивал, чем он может помочь сестре в таком тяжелом ее положении, и обещал, если нужно, приехать и помочь. Работай, Роман, делай свое главное, большое дело, а уж мы тут как-нибудь.</p><p></p><p>Советоваться с Яковом Борисовичем никак не хотелось, и он тоже молчал, зато неожиданно, совсем неожиданно приехал первый муж. О случившемся ему написала, оказывается, бабушка, и он бросил все, пошел даже на размолвку с женой и приехал. Нина Павловна была очень тронута этим, и они пережили несколько теплых минут, грустных, но по-человечески теплых.</p><p></p><p>Пусть лицо дорогого когда-то человека перепахано морщинами – ранними что-то морщинами! Пусть и она, конечно, не та, другая, пусть легла между ними непроходимая уже грань, но что было, то было: и радость, и счастье, я высокий трепет души, чистый до звона, и внешняя полнота жизни, и солнце! И не хотелось уже ни вспоминать того, что произошло впоследствии, ни сводить запоздалых счетов, просто было бесконечно жаль ту промелькнувшую пору, и звенящую чистоту души, и чувство, которое не вернется, но которое было и которое они не сумели сберечь.</p><p></p><p>Теперь эти близкие когда-то люди говорили уже не о себе, они говорили о сыне, о всех последующих, поздних ошибках, но за всем этим стояло сознание той, первой, большой и, может быть, самой главной ошибки – ошибки в любви. А очевидно, это совсем не так просто – любить. Нужно уметь любить, а любя, мучаясь и ошибаясь, нельзя забывать о ребенке, которого принесла любовь. Но что значат теперь эти думы, это – лирика!</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386631, member: 1"] – Уходи! Ты гадкий! Гадкий! – и потом, уже издали, крикнула еще раз: – Отвратительный! Марина даже не заметила, как исчез, словно растаял в темноте Пронин, и долго не могла войти в дом: ей казалось, что все знают и на лице ее написано, что она сейчас целовалась с мальчиком. Она долго не спала в эту ночь и, вспоминая прошлогодние рассказы Риммы Саакьянц о поцелуях, думала: «И чем ей такая гадость нравится?» А когда на другой день Марина встретила Женю Барскую, она по глазам поняла, что Женя все знала и все угадала. – Ну, как тебя вчера наш Тюня провожал? – Какой Тюня? – не поняла Марина. – Несмышленыш ты, Маринка! – улыбнулась Женя. – Это кто с первого провожанья начинает объясняться, лезет с поцелуями и вообще пускает руки в ход. Марина густо покраснела от этого и почему-то опять подумала об Антоне. Вот еще какие ребята бывают. А Антон вот даже и провожать не пошел, и никакого внимания. Значит, что же он?.. Кто же он?..» Марина почувствовала, что он стал для нее лучше и ближе. И вдруг она попала к Антону домой, попала совсем неожиданно и для него, да и, пожалуй, для самой себя. Прасковью Петровну побег Антона очень встревожил. Узнав, что в школу приходила Нина Павловна и разыскивала сына, Прасковья Петровна в тот же вечер пошла к Шелестовым. И разговор этот окончательно подтвердил сложившееся у нее раньше убеждение о крайнем неблагополучии в их семье. Когда Антон вернулся, она пыталась вызвать его на откровенность и как-нибудь примирить с семьей. Но ничего этого ей не удалось. Антон совершенно замкнулся и не хотел говорить на эту тему. Что с ним делать? Из «прикрепления» к Антону Володи Волкова ничего не вышло, ну, значат, нужно было искать что-то еще, и давно нужно было искать. А она вот забыла! На какой-то момент забыла об Антоне – ах, если бы он у нее был один! – и упустила, и вот опять что-то произошло, и нужно снова что-то предпринимать. Прасковья Петровна потолковала об Антоне со Степой Орловым. Она вообще за последнее время поближе присмотрелась к Степе и полюбила этого немного неуклюжего увальня. Пусть он увалень, пусть он медлителен и у него маловато инициативы, но он сердечный, отзывчивый мальчик, и если берется за что, берется с душою. В тот же день Степа пошел к Антону и просидел у него целый вечер, Антон встретил его неприветливо, но Степа постарался на это не обратить внимания, и они разговорились. Сначала речь зашла о Володе Волкове, и Степа старательно убеждал Антона, что он зря на него обижается, что Володя хороший парень, а если много сидит за книгами, то как же не сидеть? Не помучишься, не научишься. И он вовсе не зубрит, а учит и много читает, и ходит на лекции в планетарий, и даже сам сделал в детском астрономическом кружке доклад о межпланетных путешествиях. – А человек это такой, – убежденно закончил Степа, – решил быть астрономом, – значит, будет. Он, может быть, и на самом деле членом-корреспондентом какой-нибудь академии сделается. – А я моряком буду, – разоткровенничался Антон. – Люблю путешествия. Заговорили о путешествиях, и Антон поделился со Степой своей мечтой – пойти после окончания школы в мореходное училище и плавать, смотреть разные земли, бороться с бурями, а потом, может быть, высадиться на каком-нибудь необитаемом острове, самому ловить рыбу и жить вдали от людей. – А что тебе одному на острове делать? – рассудительно спросил Степа. – Подумаешь, Робинзон какой! Да и островов таких больше не осталось. Потом заговорили о последней кинокартине и артистах, которые в ней играют. А Степа был большой театрал. Правда, он не мечтал быть артистом и после школы собирался в университет на исторический факультет, но в школьном драмкружке был самым горячим энтузиастом. И как только зашла об этом речь, он, хлопнув Антона по плечу, сказал: – А знаешь что? Записывайся к нам. Мы как раз начинаем новую постановку. У нас и Маринка Зорина будет играть. Антон насторожился, но глаза Степы смотрели просто и бесхитростно; а у Антона вдруг появилась тяга к людям, к товарищам, и он согласился: – Ладно, приду! Однако первую же репетицию он пропустил. – Ну, такие нам не нужны! – сказал по этому поводу руководитель кружка. Но за Антона решительно вступился Степа Орлов, его поддержала Марина, они обещали выяснить все и твердо договориться с Антоном. Тут же после репетиции они пошли к нему, но дорогой Степа посмотрел на часы и охнул – по какому-то неотложному делу ему нужно было срочно бежать домой. – А ты иди! – сказал он Марине. – Что тут особенного? Иди! И скажи со всей решительностью. И от моего имени скажи. И действительно, что тут особенного? Марина набралась смелости и пошла. Дверь ей открыла Нина Павловна. Она сначала удивилась, а потом очень приветливо заулыбалась. – Тоника нет дома, а вы заходите. – Да нет! Зачем же? Вы передайте ему… – Ничего я передавать не буду. Я вас очень прошу – заходите! Это был приятный сюрприз для Нины Павловны. После возвращения Антона и разговора с Прасковьей Петровной она изыскивала все, что только возможно, все пути, чтобы сблизиться с сыном. Нина Павловна стала покупать билеты в театр, ходила с Антоном в кино, в Третьяковскую галерею, и визит Марины оказался для нее новой возможностью: «Антон не такая уж грубятина, а хорошая девочка может облагородить и смягчить его». Нина Павловна старалась что-нибудь осторожно выпытать об Антоне, а Марина, не раздеваясь, смущенно сидела на краешке стула и не поднимала глаз. Она сама не знала, зачем она здесь сидит и что ей еще нужно. Все, что необходимо было сказать, уже сказано, а она все сидит, и собирается уйти, и никак не поднимется с места. И вот дождалась – щелкнул замок, и Нина Павловна, выглянув в переднюю, сказала: – Ну вот и Тоник!.. А у тебя гостья! А гостья вскочила, красная, как свекла, и единым дыханием выпалила: – Драмкружок – это самый крепкий и сплоченный коллектив… Должен быть… Там все от одного зависят, и никаких подмен. Ну вот… Это Степа велел тебе передать. Ну вот… Да! А почему ты не пришел? Где был? – Дела! – коротко ответил Антон. Дела? – переспросила Марина, как бы взвешивая краткость и отчужденность этого ответа, и вдруг сразу подобралась и посуровела. – Ну, а это тоже дела. И если ты не придешь на следующую репетицию, тебя просто исключат. До свиданья! Марина коротко простилась с Ниной Павловной и вышла. – Что же ты ее не проводил? – спросила Нина Павловна. – А разве это так обязательно? – ответил Антон, и Нина Павловна не поняла, что это значит. Потом она вздрогнула: ей показалось, что от Антона пахнет водкой. – Антон, поди сюда, – сказала она. – Зачем? – Дыхни! – Нина Павловна уцепилась за него, но Антон резко дернул плечами и, уйдя в свою комнату, щелкнул замком. [B]27[/B] На двух репетициях Антон был, а на третью не явился. Руководитель кружка вынул из бокового кармана авторучку и, ни слова не говоря, вычеркнул фамилию Шелестова. – Ну и ладно! – безучастно ответил Антон, когда на другой день ему об этом передал Степа Орлов. – И что ты за человек? – покачал головой Степа. – Непонятный ты человек. Но, верный слову, которое дал Прасковье Петровне, он продолжал ходить к Антону и заниматься с ним по математике. Антону нравился и его спокойный, немного флегматичный характер, и то, что Степа не сердился, если Антон чего-нибудь не понимал. И поговорить можно было с ним о разных вещах, не то что с Володей Волковым – об одной математике, и поговорить просто так, по-товарищески, – с ним вообще было теплее. Может быть, и привязался бы он к Степе, если бы это было раньше, если бы не начала действовать в полную меру сила, которая тянула его в другую сторону. Антон не замечал, – он осознал это много позже, – но каждое соприкосновение с Вадиком и всем этим растленным, извращенным миром оставляло в его душе след, иногда большой, иногда маленький, по одинаково тлетворный: то разговоры на том воровском блатном жаргоне, который непонятен всем остальным, нормальным людям, то карты или доза «шнапс-тринкена», то новая встреча с Галькой, то рассказы о разных занимательных вещах и знаменитых ворах, то философствования Крысы об идеале жизни – пожить, попить, что твое – то мое, а что мое – не твое, то целый урок черного ремесла – как «психовать», изобразить пьяного или заику, что нужно делать, что знать и уметь, как схитрить, вывернуться, а в крайнюю минуту идти на все. Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнет пистолет. И когда Крыса сказал однажды Антону: «Хватит тебе «кишки» прятать, пора в дело идти», у него перехватило дух. Вот оно! Смесь щемящего страха и дурманящего волнения была в этом «оно». Ни злости к людям, ни корысти у Антона не было, он не интересовался деньгами и никогда не спрашивал, куда идут те «кишки», которые он прятал. Он брал то, что изредка давал ему Вадик, не задумываясь, много это или мало и как распределяется все остальное. И когда он думал теперь о предстоящем деле, его привлекало другое: как это делается? Азарт, игра в опасность, фальшивая романтика: кто-то будет сопротивляться, кто-то будет преследовать, гнаться за ними, совсем как у Конан-Дойля… Антон старался настроить себя на все это и подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами. И вот уже в аптеке куплен медицинский скальпель за три пятьдесят – оружие! – и гадость кажется доблестью, дурное и страшное – геройством. И вот позволено себе пройти по улице этаким удальцом – шапка набекрень, воротник поднят: «Вот я какой! Нельзя, а я делаю!..» И вот Крыса назвал свою компанию шайкой «Чубчик», и Антон, не моргнув, дал прижечь свою руку горящей папиросой – клятва! Иногда против всего этого поднимался неистребимый голос совести и где-нибудь в переполненном троллейбусе Антону казалось, что все на него оглядываются, подозрительно смотрят. Но на смену этому приходила не то безнадежность, не то такая же безнадежная решимость, и Антон старался тогда затолкать непокорную совесть на задворки души, чтобы не пищала, и принимал самый независимый и гордый вид. И настороженность – что мама заметила, что не заметила? И хитрость: в кармане лежат полученные от Вадика два рубля, а когда пошел в кино, спросил деньги у мамы да еще сдачу принес, чтобы не было подозрений. – Дай на дорогу. – Возьми в буфете. – Нет, дай сама. Вот он подчеркнуто старается «уложиться в режим» и, приходя домой, спрашивает: – Я не опоздал? Но вот нельзя было не опоздать, и тогда, как сказал бы Вадик, приходилось «применять грубость». А у мамы от этого слезы и слезы. – Тоник! Ну, Тоник! Я прошу тебя: остепенись! Неужели ты хочешь попасть под какое-нибудь страшное колесо? – Не пугай ты меня никакими колесами. А как ты стала меня прижимать – хуже всяких колес, как в тюрьме! – Ты еще не знаешь, как в тюрьме-то! – Я не знаю, другие знают. – Кто?.. Тоник! Откуда у тебя все это? Господи! Подозрения все чаще заползают в душу Нины Павловны и становятся все страшнее. Вот Антон собирается на каток. «Да какой же сейчас каток? – думает Нина Павловна. – Зима кончается. Оттепель». Она по-своему завязывает шнурки на его конькобежных ботинках. Антон приходит поздно вечером. –Ну что ж, был на катке? – Был. – Катался? – Катался. Нина Павловна смотрит на ботинки и видит – шнурки как были завязаны ею, так и остались. Обманывает! Кончилась зима, отшумели весенние ручьи, все заблестело кругом и засветилось, только в сердце у Нины Павловны, глубоко запрятанный, как лед в погребе, таился холодок тоски и страха. Но она старалась прятать все – и холодок, и свои подозрения, и, когда однажды Нину Павловну попросила зайти Людмила Мироновна, та в ответ на ее расспросы сказала: – Ничего!.. Кажется, все в порядке. Третью четверть закончил без двоек. Узнавала она тревожные вести и от Прасковьи Петровны, но тоже пыталась их приглушить и объяснить все – Нина Павловна! Что это девочки о вашем Антоне говорят: он нес бутылку водки. – Нет, Прасковья Петровна! Нет! Что вы! Разве я не мать своему сыну? А нес он боржом. Этот случай я помню. Я сама его посылала. Господи! Хоть бы как-нибудь дотянул до экзаменов! Сейчас Нина Павловна старалась всячески сблизиться со школой. Только теперь она поняла, что это ее первый друг и союзник. Чуть не каждый день она ходила туда, разговаривала с учителями. Она стала работать в родительском комитете, – ходила с обследованиями, согласилась быть председателем первомайской комиссии, организовала стенную газету для родителей. И все же тревожное ощущение того, что Антон куда-то катится, все растет и растет. Вот он читает книгу со страшным названием «Банда Теккера», рисует пистолеты, кинжалы и тянет свое бесконечное: «Бродяга я-а… Бродяга я-а-а». Конечно, в этом, может быть, нет ничего страшного, но зачем ему «Банда Теккера»? Зачем какие-то другие пестрые книжки с черными масками на обложке? И откуда они у него? Неужели опять от Вадика? Вот у него оказалась перевязанной рука. – Что у тебя? – Да так… болит. Заставила снять бинт, обнаружила круглую гноящуюся ранку. – Почему это? Откуда? – В химической лаборатории кислотой капнул. Верить ила не верить? Но разве можно ничему не верить? Так можно совсем оттолкнуть сына. Но вот в воскресенье, во время обеда, появился парень в кожаной куртке, пьяный, растерзанный, с набрякшими мешками под глазами и устроил на лестнице дебош. Антон бросил обед, взял этого парня под руку и повел его, заботливо поправляя ему кепку на голове. Нина Павловна оставила немытой посуду и тоже пошла вслед за ними, села с другой площадки в трамвай, вслед за ними сошла и, прячась за выступы домов, следила, куда они пойдут. Но никакие предосторожности не помогли, Антон увидел ее. – Все шпионишь? – с перекошенным от злобы лицом сказал он. – Уходи! Уходи, или я тебя знаешь что?.. – Это мой товарищ, друг! – объяснял он потом, по возвращении, когда со всей силой отчаяния Нина Павловна старалась что-нибудь узнать. – Ты понимаешь? Друг! И как же я мог бросить его в таком состоянии? Нужна фамилия – пожалуйста! Валовой. Олег Валовой! Только ты не выдумай чего-нибудь! Дружбу эту тебе не порвать, не старайся! Но еще больше Нина Павловна почувствовала силу этой страшной дружбы в следующее воскресенье. Накануне приходил Степа Орлов и звал Антона ехать со всем классом на литературную экскурсию в Абрамцево, в усадьбу Аксакова. – Там, говорят, Гоголь свои «Мертвые души» читал… – соблазнял Степа Антона. – А потом Репин жил, Васнецов «Аленушку» где-то там написал. Но Антон отказался, объяснив, что ему нужно ехать с мамой на дачу. А Нина Павловна и Яков Борисович действительно собирались за город – нужно было заняться кое-какими весенними работами, а главное – увезти Антона. Услышав об экскурсии, она стала уговаривать его поехать со всем классом в Абрамцево, но Антон не поддавался: – Что я там не видел? Подумаешь! И вдруг утром он заявил, что ему куда-то зачем-то нужно идти и потому на дачу он ехать не может. – Я должен! Ты понимаешь? Я должен! – исступленно твердил он, и Нина Павловна почувствовала в этом что-то действительно страшное. Вне себя она упала перед Антоном на колени, уцепилась за его рукав, но Антон оттолкнул ее. Возмущенный Яков Борисович, пытаясь удержать, обхватил его обеими руками, но Антон ударил его ногой в живот и, вырвавшись, хлопнул дверью. Мать потеряла власть над сыном, а сын – над самим собой. Позднее Нина Павловна не могла простить себе, что тут же не побежала за Антоном, не остановила, не вернула его. Как она могла думать о своем самолюбии, когда от нее уходил сын? Это она почувствовала сразу, как только пришла в себя, – Антон ушел. Совсем ушел! Пусть даже вернется он, но все равно ушел! Нина Павловна вскочила и бросилась на лестницу: – Антон! Молчание лестничной клетки испугало ее, и она побежала вниз. На следующей площадке ей встретилась седая женщина из пятьдесят восьмой квартиры. – Вы что? Сына зовете? – спросила она, – Я его сейчас у выхода встретила. – А вы его знаете? – А как же? Я, кстати, давно вам хотела сказать: он по чердакам что-то лазает. Сказал о каких-то голубях, а там никаких голубей нет. Не дослушав, Нина Павловна побежала на улицу, но Антона уже не было. Там шли люди, каждый по своему делу, каждый, вероятно, со своими радостями, горестями, заботами, но сын словно провалился сквозь землю. У бабушки Антона тоже не оказалось. И Вадик тоже недавно куда-то ушел, а куда – Бронислава Станиславовна не знала. Нина Павловна, вернувшись к матери, повалилась на диван и зарыдала. – Беда, беда! Предчувствую: беда! Старуха растерялась и семенила возле дочери. – Грехи!.. А ты его сюда больше не пускай. Вадик знаешь какой стал… Совсем никуда парень стал. – А что же вы раньше-то? – упрекнула ее Нина Павловна. – Как же вы раньше-то не заметили? Почему не сказали? – Глупа! Стара стала! – бормотала в свое оправдание бабушка. Они долго сидели и думали. И тогда Нина Павловна решила: пойти к Людмиле Мироновне. Она все поймет и поможет. Это было очень тяжело – идти в милицию и заявлять там о своем собственном сыне. Но это было нужно. Нина Павловна чувствовала, что она совсем изнемогает в борьбе за сына, что одна она бессильна в этой борьбе и ей нужна чья-то твердая и умная рука. Но Людмилы Мироновны не оказалось, а ни с кем другим говорить не хотелось. Нина Павловна поехала домой, а там, на лестнице, она вспомнила седую женщину из пятьдесят восьмой квартиры и ее слова о чердаке. Нина Павловна поднялась на чердак, в полутьме перелезала через балки, стукнулась обо что-то лбом, вся вымазалась. Ей было страшно, но она делала отчаянные, может быть, героические усилия, чтобы что-то найти и пролить свет на судьбу своего сына, и ничего не нашла. Было поздно. Все было поздно. [B]28[/B] Теперь окончательно! Теперь Антон почти ненавидел свою мать. Ну чего она лезет? Он все равно неисправимый. Он все равно теперь с «ними», ну и что из того, что с ними? Ладно!.. А она всюду лезет, шпионит да еще выдумала истерики закатывать. Так он старается настроить себя сейчас, но дороге в условленное место на Девичьем поле. Он должен! Как она не понимает, что он должен! Все за одного, один за всех! В кармане у него медицинский скальпель за три пятьдесят, – он идет на дело! Первое «дело» было три дня назад к парке культуры. Провел их туда Генка Лызлов через какой-то двор и узкую дыру в заборе и, вынув что-то из-за пазухи, похвалился: – Дуру достал. «Дурой» назвал он остов старого браунинга без курка и, конечно, без патронов, но Генка играл им в руке как настоящим оружием. Он повел всю компанию в глубь Нескучного сада. Шли россыпью, чтобы не обращать на себя внимания, но по условному свисту все должны собраться вместе, к Генке и Вадику. Антон и Олег Валовой увлеклись разговором и ушли вперед, Антон услышал свист, и, обернувшись, он увидел, что Генка и Вадик сидят на лавочке с какими-то двумя парнями. Он думал, что они просто встретили своих знакомых, но Олег сказал: – Пошли! Свистят! Но не успели они подойти, как все было кончено – парни сняли висевшие у них через плечо фотоаппараты и передали Вадику, а Генка убрал свою «дуру» в карман. – Все в темпе, – усмехнулся Вадик. – Теперь сидите здесь и ждите, пока я свистну, – приказал он тем, незнакомым, а своим повелительно бросил: – Айда! Свистеть Вадик, конечно, не стал, а, проводив свою компанию тем же путем из парка, усмехнулся: – Вот дурни! Антон даже удивился. Никто не защищался, никто их не преследовал, и вообще все получилось необыкновенно просто, даже смешно: двум здоровым ребятам показали болванку, скомандовали «снимайте», и они отдали свои собственные фотоаппараты, сказали «сидите», и они остались сидеть как дурни… Интересно, до каких же пор они сидели на той лавочке? И все это среди бела дни, в парке, где люди могут показаться из-за любого поворота в любой момент. Антон даже толком и не разобрал, что произошло, и ни в чем, по существу, не участвовал – все случилось само собой. Теперь они ехали за город. О том, зачем ехали, не говорили. И об этом действительно как будто бы забылось, когда ребята сошли с поезда и, пройдя поселок, вышли на край большой луговины, обрамленной кустарником, переходящим дальше в лес. День был теплый, по-настоящему весенний, радостный, и молодая, еще полностью не одевшая землю трава сверкала тем неповторимым весенним блеском юности и чистоты, которого не увидишь потом ни в июле, ни в августе. И небо было такое же чистое, безмятежно-спокойное, без единого облачка, и ребята, пожалуй, и в самом деле забыли, зачем они приехали. Они шли луговиной, шлепали по лужицам еще не высохшей весенней воды, собирали первые весенние цветы – цветы были низенькие, коротконогие, букеты из них не получались, да букеты и не нужны были им, но все-таки это были цветы, а цветы всегда доставляют радость. Только один раз Генка насторожился, заметив одинокую фигуру молодого человека с книгой в руке. Он вышел из кустарника и, углубившись в чтение, медленно направился к поселку. Генка Лызлов указал на него Вадику, но в это время с другой стороны послышались переборы баяна, и на тропинку высыпала большая группа молодежи. Когда гуляющие скрылись, а песни я девичьи голоса утихли, молодой человек успел подойти к поселку. – Пошли дальше! – скомандовал Генка. Антон заметил, что Генка последнее время стал играть в их компании главную роль. Витьки Крысы, например, не было ни в прошлый раз, ни в этот, а всем руководил Генка. Его жесткий, повелительный тон, дерзкий взгляд, брови, сходящиеся вдруг злым узлом на переносье и говорящие иной раз сильнее всяких слов, заставляли ребят слушаться его. Миновали кустарник. Чтобы испробовать скальпель, Антон вырезал себе палку. Вышли к небольшому, очевидно искусственному, озеру. Берега его заросли черемухой, ярко выделявшейся своей ранней, зеленой листвою на фоне только начинающего пробуждаться леса. – Купаемся! – предложил кто-то. – Какое ж сейчас купание? Вадик полез пробовать воду. Генка уже разделся и бросился в пруд. Он точно разбил громадное зеркало, и тысячи брызг, как стекляшки, посыпались от него в разные стороны, сверкая на солнце, а отражения черемух, смотревшихся в это зеркало, зашатались, замелькали и раздробились на куски. Антон тоже разделся и, глядя на других, бросился в пруд. Вода обожгла его, как кипяток, сердце захолонуло. Антон чуть не вскрикнул, но удержался и поплыл. Однако долго оставаться в воде он не мог и, стуча зубами, вылез обратно. Скоро вылезли один за другим и другие ребята, расположились на берегу, греясь на солнце. В это время за озером шевельнулся кустарник. Шли двое – молодой человек и девушка. Антон видел, как сразу насторожился Гонка, переглянулся с Вадиком и, ни слова не сказав, стал одеваться. Другие оделись тоже и двинулись вслед за Генкой, огибая озеро. Антон приотстал, у него вдруг задрожали руки, и шнурки никак не цеплялись за крючки ботинок. Но он догнал остальных и пошел вместе со всеми, углубляясь в кустарник. Он видел, как на них оглянулась девушка и что-то шепнула своему спутнику, тот тоже оглянулся, но они продолжали идти не ускоряя шага. Потом часть ребят вместе с Генкой обогнали их, зашли вперед и, внезапно повернувшись, двинулись им навстречу, остальные во главе с Вадиком подошли с другой стороны. Первое, на что Антон обратил внимание, когда они окружили свои жертвы, была девушка. Глаза у нее голубые, словно небо, большие, окаймленные густыми ресницами. Отсветы недавнего, еще не потухшего счастья боролись в них с выражением зарождавшегося страха, боролись, но не меркли, точно она не верила и не могла, не хотела поверить, что может быть на земле зло, когда только что все кругом было залито потоками солнца, света и радости. Молодой человек был плотный, кряжистый, немного нескладный, но, похоже, сильный и уверенный в себе. Увидев себя окруженным, он остановился и обвел изучающим взглядом компанию. – Что надо? Генка опять вынул свою «дуру», в руках Пашки Елагина блеснул сапожный нож с обмотанной дратвою рукояткой. Молодой человек сделал движение, чтобы освободиться от державшей его под руку девушки, но та уцепилась за него еще крепче. – Лесин! Не нужно! Молодой человек все-таки освободил руки и, приняв оборонительную позицию, кинул девушке: – Беги! – Держите девку! – в ответ на это крикнул Генка и бросился на молодого человека. Девушка вскрикнула, с ужасом глядя на завязавшуюся борьбу, но Олег Валовой приказал: – Молчать! Девушка закрыла лицо руками. – Смотри за ней! – сказал Валовой и тоже кинулся в схватку. Антон вынул свой скальпель и, не зная, что им делать, стал строгать вырезанную раньше палку. Через несколько мгновений схватка с молодым человеком была кончена, – Пашка Елагин сильным рывком сорвал с него часы. Тогда Вадик подошел к девушке и, улыбаясь, указал на ее часы: – Битте! Девушка недоуменно вскинула на него глаза, безмолвно сняла свои маленькие часики и протянула ах Вадику. – Вот за такой красоткой я бы поухаживал, – сказал он, раскланиваясь. – Счастливого плавания! Молодой человек сделал движение, чтобы вступиться за девушку, но вся компания уже бросилась в кусты. Побежал и Антон, раздвигая корявые, усыпанные распускающимися почками пахучие ветви. Но ему почему-то, захотелось обернуться и еще раз взглянуть на девушку с голубыми глазами. Обернувшись, он увидел, как она упала на грудь молодого человека и заплакала, а молодой человек бережно обнимал ее плечи и, видимо, успокаивал. И словно молния в ночной и страшный час озарила для Антона все: как гнусно то, что они делают! [B]29[/B] К Вадику Антон после происшествия за городом не ездил, зато Вадик звонил несколько раз. Но Антон отговаривался то болезнью, то неотложными делами, голос Вадика напоминал ему развязное «битте», и испуганный взгляд девушки с голубыми глазами, и руку молодого человека, бережно обхватившую ее вздрагивающие плечи. А Степа Орлов, как нарочно, рассказал об экскурсии в Абрамцево и об одной истории, которую узнал от экскурсовода. Аксаков очень любил собирать грибы, но был уже болен и слаб и мог гулять только по аллеям парка. И, чтобы сделать приятное старику, Гоголь собирал грибы и расставлял их вдоль аллей, по которым прогуливался Аксаков. Тот скоро разгадал его проделки, но, чтобы тоже сделать ему приятное, не подавал вида, что все понял. – Вот, брат, оказывается, – закончил свой рассказ Степа, – хорошо делать людям хорошо! Так совесть, совсем было загнанная в подполье, выбралась оттуда и осветила для Антона все. Может быть, это не был пока полный и подлинный свет, но одно было ясно: то кособокое и нелепое представление о жизни, которое начало складываться в таком же нелепом и кособоком сознании Антона, вдруг пошатнулось. Он, может быть, и не задумывался еще над тем, что значит жить без цели, без смысла или ставить себе цели, недостойные человека, и создавать себе мимолетные, низменные и такие же недостойные радости за счет других. Может быть, и само звание, назначение человека были недоступны его незрелому еще уму. Но одно вдруг Антон открыл вслед за Степой: как хорошо делать людям хорошо. И дома ему стало жаль маму, он видел ее осунувшееся лицо, тревожный взгляд и спрашивал, не нужно ли сходить в магазин или еще как-нибудь помочь. Иногда ему хотелось все рассказать ей, но было страшно. Да и ни к чему, – слезы пойдут, а толку не будет. Ведь все равно больше ничего этого не повторится: «буду исправляться!» В школе Прасковья Петровна тоже заметила в нем перемену к лучшему. Она только не видела одного – что Антон старается не смотреть ей в глаза. Когда в школе был объявлен воскресник по озеленению Москвы, Антон встал раньше обычного. Он спорил с мамой, что надеть, разыскал в конце концов старый лыжный костюм и тапочки и, наотрез отказавшись взять с собой какой-либо завтрак, пошел на воскресник. Школьники должны были разбить сквер на месте недавно снесенных бараков. Антон работал охотно – рыл ямки для деревьев, таскал носилками землю и вообще делал все, что требовалось. На руках у него появились водяные мозоли, слегка болели плечи, и очень хотелось спать, но на душе было легко и радостно. Антон много раз сталкивался с Мариной. Она была бригадиром, и Антон видел на ее лице смесь озабоченности и большого, тоже радостного оживления. Одета она была в черные сатиновые шаровары и старую вязаную кофточку. На голове сначала был клетчатый платочек, но он скоро сбился, и тогда ее золотистая головка засветилась, как подсолнечник. Антон украдкой бросал в ее сторону быстрые взгляды, она чувствовала их и отвечала короткой улыбкой. Работа наконец кончилась. На пустом и неприветливом месте обнаружились вдруг аллейки, дорожки, клумбы, и было приятно сознавать, что все это дело твоих рук и что в недалеком будущем здесь зазеленеют голые сейчас кусты и зацветут цветы. Перед тем как расходиться, ребята сговорились вечером пойти в кино: начнутся экзамены, тогда будет не до этого, а сейчас – самое время. Антон решил присоединиться к той компании, в которой была Марина. Придя домой, он наскоро пообедал и стал собираться, надел новый костюм, галстук. – Куда это ты? – спросила Нина Павловна. – В кино, с ребятами, – ответил Антон. – С какими ребятами? – С какими… Из школы! – по старой привычке попробовал обидеться Антон. – И девочки будут? – И девочки будут. – И Марина? – улыбнулась Нина Павловна. – Не знаю. Может быть, будет, – с подчеркнутой небрежностью сказал Антон. – Так тебе деньги на один билет давать? – Давай на два, – улыбнувшись, в свою очередь, ответил Антон. Он действительно взял два билета и ходил около кино, поджидая Марину, а заметив ее, пошел ей навстречу, – Я опоздала… Не знаешь, билеты есть? – раскрасневшись от быстрой ходьбы, спросила Марина. – Пожалуйста! – эффектным жестом Антон протянул ей два билета. Марина признательно посмотрела на него и покраснела. – Ну какой ты молодец! Вот спасибо! Сколько стоит? – Об этом не спрашивают, – ответил Антон. – Почему? – удивилась Марина. – Нет, я так не согласна. Она знала, что многие из девочек вовсе не прочь пойти за счет мальчика на каток, в кино, заглянуть с ним в буфет да еще так, чтобы он угостил «горяченьким» – кофе с пирожным или какао, не задумываясь над тем, откуда у мальчиков могут быть такие деньги. Марину всегда возмущало это, и потому сама она избегала ходить в кино, если в компании были мальчики. Так и теперь: она хотела сама заплатить за свой билет. – Я так не согласна! Я так не пойду. Антону очень неловко было брать у нее два рубля. К тому же она дала три, а у него не оказалось сдачи, но в то же время поведение Марины ему понравилось. В компании Вадика и его друзей обычным было «шикануть», щегольским жестом вынуть из нагрудного карманчика сотенную бумажку и на глазах у девушки небрежно протянуть ее буфетчице. И девушки ели и пили, иногда даже зная происхождение этой роскошным жестом протянутой сотенной, и без угощения никуда не стали бы ходить с ребятами. У Вадика на этот счет была даже своя, вычитанная из какого-то иностранного романа теория: чтобы покорить женщину, нужна настойчивость, а чтобы удержать ее, необходимы деньги. Но эта теория, «очевидно, не всегда действовала, и тогда Вадик с раздражением жаловался: – Тратил-тратил на такую дуру, а она не хочет встречаться. Было в этой компании и другое, совсем уже гадкое: «батоны» – девицы, которые все расходы, наоборот, брали на себя. Так это было с Галькой Губахой, которая, чтобы привлечь Антона, попробовала соблазнить его угощением. Но об этом не хотелось и вспоминать. И он ни о чем не помнил сейчас и ни о чем не думал, кроме одного: что он пошел в кино с Мариной, с настоящей, хорошей девочкой, и она пошла с ним, и, чтобы покончить с расчетами, они, смеясь, выпили в буфете по порции томатного сока. И все было хорошо, и настроение было хорошее, и Антон уже заметил понимающий взгляд Жени Барской. Девчонки такой народ – пройдешься с кем-то без всякой мысли, а они уже шушукаются и посылают вслед ехидные улыбочки. Вредный народ и недоброжелательный. Но Антону сейчас не было до Жени никакого дела, – они вместе с Мариной смотрели картину «Сельский врач» и вместе вышли из кино. – Ну как? – спросила Марина. – Ничего. – Как «ничего»? – удивилась Марина. – Такие люди! Настоящие русские люди! – Кино! – небрежно бросил Антон. – Что значит «кино»? – загорячилась Марина, – А в жизни разве таких нет? И почему ребята бывают так настроены? Идеал: ха-ха! Мечта: ха-ха! Книги: ха-ха! Нет, правда, почему появилось столько стиляг, что прямо противно смотреть? Марина была не из тех девочек, которые тараторят, выпуская тысячу слов в секунду, но и не из тех, которые требуют, чтобы их забавляли. А с Антоном она вообще чувствовала себя очень свободно и продолжала говорить то, что думала, что хотелось сказать – о книгах, о Горьком, о том портрете его, на котором он точно хочет вынуть сердце свое, подобно Данко, и дать людям. Антон не знал, не помнил этого портрета, а когда припомнил, то почувствовал, что не понял его. Для него это было просто изображение, и оно ничего не сказало его сердцу. Он смущенно молчал, и Марина наконец заметила это. Разговор прервался, и наступило то многозначительное молчание, из которого рождается либо отчуждение, либо близость. Они подходили к Горбатому мосту, прошли вдоль решетки детского парка имени Павлика Морозова и свернули туда. Свернули как-то само собой и само собой сели на лавочку. Теперь молчала и Марина, это была ее первая прогулка наедине с мальчиком, при луне, которая здесь, вдали от фонарей, по-настоящему, как луна, светила из-за кружева ветвей, только-только начинающих одеваться в весеннюю зелень. – А ты что больше любишь: весну или осень? – спросила она. – Я?.. – неопределенно пожал плечами Антон. – Но знаю. – То есть как не знаешь? Тебе что?.. Все равно? – Глаза Марины сверкнули лукавством. – Почему «все равно»?.. – смутился Антон. – А так как-то. – А я почему-то люблю осень. В лесу меня все привлекает — Шорохи, груздя хруст, А мысли вдруг наполняют Какой-то восторг и грусть. Красиво в лесу осеннем… Так часто тянет туда Бродить и бродить бесцельно, Идти, не зная куда. – Чьи это? – спросил Антон. – А как ты думаешь? – Марина рассмеялась. – Мои. Антон ничего не ответил и помрачнел. – Почему ты такой невеселый? И почему ты со всеми как ежик? Почему ты не вступаешь в комсомол? – А кто меня туда примет? – глухо ответил Антон. – И нельзя меня туда принимать. – Ну, какие ты глупости говоришь! Почему нельзя? Ты какой-то чудной, стараешься показать себя хуже, чем ты есть. Я тебе уже говорила это. Помнишь? – Да разве я могу этого не помнить? – горько сказал Антон. – Только на самом деле все наоборот, Марина! Марина вспомнила Сережку Пронина, его сильные, нахальные руки и тот противный поцелуй, почти на виду у всех. А этот – сдержанный, не навязчивый, даже какой-то понурый, потупившийся, сидит и молчит. А считается хулиганом! Вот он полез в карман, вынул папиросу и нервно стал ее мять. Марина посмотрела на него, на папиросу и вдруг почувствовала какое-то [I]свое[/I] право: она взяла из рук Антона папиросу и разорвала ее. – Ладно? – Ладно! – кивнул Антон. Потом вынул всю начну и подал Марине. Марина разорвала эту пачку пополам и бросила ее куда-то назад, за лавочку. – Да! Только все наоборот, Марина! – глубоко вздохнул Антон. – Как бы мне самому хотелось казаться лучше, чем я есть! Но ведь не спрячешься. Люди раскусят. Марина не понимала такого самоунижения, но оно ей нравилось, оно только подтверждало ее мнение об Антоне: разве может подлинно плохой человек так стыдиться своих маленьких, в конце концов, недостатков? – Ну, пусть! Хорошо! – сказала она. – Но ведь люди не рождаются хорошими. Они воспитываются. Антон вдруг резко я решительно выпрямился. – Наоборот! Люди рождаются хорошими, а потом портятся. – Так это какая хорошесть? – возразила Марина. – Это – детство! Хороший тот, кто сознательно хороший! – А может быть, тоже наоборот? – с еще большей горячностью спросил Антон. – Сознательно хорошим каждый может стать, если себя заставлять и следить за каждым шагом. А если не уследишь? Хороший тот, кто от души хороший, сам! А кто настраивает себя… – Так что? Не нужно и настраивать? – Нет, почему? – Антон пожал плечами и, снова ссутулившись, замолчал. И Марине вдруг стало жалко его. – Тебе, очевидно, очень трудно жить, Антон? – тихо спросила она: – А жить, очевидно, вообще трудно! – не поднимая головы, ответил Антон. – Что у тебя? – Марина положила руку на его рукав. Этот жест потряс Антона, все загорелось в ней, и заговорила, кажется, каждая жилочка. Он глянул на эти пальчики – маленькие-маленькие, тоненькие-тоненькие – и готов был разреветься, разрыдаться и все рассказать. По разве это возможно! Это значит – потерять все и сразу! Как можно? Он взял себя в руки и неопределенно ответил: – Так… Дома! – Я немного слышала, – сказала Марина. – Это, вероятно, очень тяжело. Я не знаю… Я не испытала. У нас, дома благополучно. У меня хорошие бутя и мутя… Прости! Это я папу с мамой так называю, – А у меня… – Антон махнул рукой и отвернулся. – А ты расскажи, легче будет! – опять тронув его на рукав, тихо проговорила Марина. Антон воодушевился, он рад был тому, что хотя бы эту тяжесть он действительно сбросит со своей души… Он рассказал о своей поездке в Ростов, о встрече с отцом, о подслушанном ночном разговоре и своих думах на буфере вагона и только о слезах умолчал, но зато, взглянув на Марину, увидел, что она плачет. И он вдруг почувствовал, что это самый родной, самый близкий для него человек, но… И опять это проклятое «но»! И все-таки хорошо! И луна, такая большая и круглая! Тепло, тишина и даже покой. Хорошо! Антон и не предполагал никогда, что может быть так хорошо на душе. Точно ничего не было. Ничего, ничего! Так и остался этот вечер в его душе один-единственный, как святыня. И когда они расставались, Антон глухо, но в то же время с какой-то торжественностью сказал: – Марина! Я никогда ни с кем так не говорил! Ты такая хорошая! – Ну какая я хорошая? – смутилась Марина. – Я вот в десятый класс перехожу, а не знаю, кем буду. И то интересно, и то интересно, а решить не могу. – Решишь и будешь, – с той же торжественностью сказал ей Антон. – Ты – не я!.. Можно тебя попросить, Марина? – Можно! – поддаваясь его торжественности, тихо ответила Марина. – Подари мне свою карточку. Хорошо? – Хорошо. – А знаешь что? Приходи к нам телевизор смотреть! – оживился Антон. – Как-нибудь. А? – добавил он уже нерешительно, – Хорошо. Приду! – твердо сказала Марина и твердо знала, что придет. И пришла и принесла спою фотокарточку. И, заглянув на ее оборотную сторону, Антон прочитал: «Где память есть, там слов не нужно». И вот они сидят рядом и смотрят по телевизору новую заграничную картину, а сзади сидит мама и улыбается, и так все хорошо и спокойно. И тогда в передней раздается звонок. Нина Павловна сделала движение, чтобы пойти и открыть дверь, но Антон быстро вскочил и совершенно для него новый, ласковым жестом тронул руку матери: – Сиди. Я открою. Это было очень трогательно. Пустяк: легкое прикосновение и тон! Нина Павловна уже не помнила того времени, когда сын говорил с ней так. От мальчика особой ласки не дождешься, да и не надо – на то мальчик! Но простой человеческий тон, тон дружбы и доверия – что ей еще нужно? Обрадованная, Нина Павловна осталась спокойно сидеть и смотреть, что происходит на экране телевизора. Антону тоже не терпелось посмотреть, что будет дальше с героями фильма, он, быстро щелкнув замком, распахнул дверь и остановился как вкопанный: перед ним стояли Вадик и Генка. И что-то в улыбке одного и колючем взгляде другого было такое, от чего Антон еще больше оторопел и сжался. – Ну, вот и он! – сказал Вадик. – Подожди-ка минутку. – Мне нельзя. У нас гости. Мне нельзя. Антон услышал свой голос и чувствовал, что звучит он растерянно, и видел, как недобро усмехнулся Генка Лызлов. Антон вышел на лестницу и, прикрывая дверь спиною, прошептал: – Я потом приду. Сейчас нельзя. – Приходи в воскресенье в семь вечера туда же, на Девичку, – коротко, по-деловому сказал Вадик. – Туда же?.. – ссохшимися губами переспросил Антон. «Туда же… За тем же… – быстро, как в вихре, неслось у него в голове. – Значит, за тем же! Значит, опять!» Он молчал, оглушенный этим вихрем мыслей, и не знал, что ответить. – Не знаю… Мне некогда. – Трусишь? – со своей нехорошей улыбочкой спросил Вадик. – Да нет, ребята! Что вы? – прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, быстро заговорил Антон. – Зачем? Я не трушу. А только… Нет, ребята! А может, не стоит? А? Ведь попадемся! – Значит, трусишь! – не спуская с него своих колючих глаз, бросил Генка. – Нет, нет! Я не боюсь! А только… Он запнулся, не зная, как выразить то, что он хотел им сказать, а они поняли все и без слов. – Значит, в воскресенье, в семь! – жестко, но все же пытаясь сохранить на своем лице тень дружеской улыбки, подтвердил Вадик. Антон хотел сказать, что нет, он все равно не придет, что лучше не ездить и им, но… Но в это время на переносье Генки Лызлова угрожающе сошлись брови, и он, как никогда угрожающе, сказал: – Не выйдешь – на нож станешь!.. Много позже Антону пришлось столкнуться с человеком, который напомнил ему этот страшный и, может быть, решающий момент. Много позже этот человек рассказал ему свою историю, как затянула его такая же мертвая петля и как он решил вырваться из нее, вырваться хотя бы ценой жизни. Он рассказал, как бывшие дружки его тоже «поставили на нож» – затянули куда-то в темный угол и судили его за измену, как приставили к его горлу нож, как сделали этим ножом надрез по горлу и как он сказал тогда себе в эту последнюю минуту: «Ну что ж! Ну и умру! Ладно!» И, точно почувствовав эту непреклонную решимость чести, дружки дали ему по шее и отпустили. Все это рассказал потом Антону одни видавший виды человек, но это было много позже. А сейчас Антон увидел взгляд Генки Лызлова и испугался. А в это время за дверью послышались мамины шаги. Спорить было некогда и нельзя. – Хорошо! Хорошо! – сказал Антон, лишь бы они ушли, лишь бы отвязались. И, быстро юркнув обратно в переднюю, захлопнул за собою дверь, Да, это была мама. – Кто это, Тоник? – Ребята. Гулять звали, а я не пошел, – ответил Антон. – Вот и хорошо, сынок. Молодец! – проговорила Нина Павловна и поцеловала его. [B]30[/B] Антон думал, что он действительно отговорился от своих дружков, отвяжутся и забудут. В школе у него кончились занятия и начинались экзамены, и он, решив наверстать упущенное, спокойно сидел и занимался, когда ему по телефону позвонил Вадик. – Значит, в воскресенье, в семь. – У меня экзамены, – ответил Антон. – Ха! Экзамены! – усмехнулся Вадик. – Ты просто трус! – Ну что ж! Пусть буду трус! – Смотри не пожалей! А по-товарищески знаешь, что тебе советую: брось-ка ты эту романтику разводить. Серьезно тебе говорю! Как друг! Но так мало было дружеского в этом совете «друга», что Антону после этого разговора ничего уже не шло в голову. Под предлогом, что ему нужно взять у Степы Орлова какую-то книгу, он пошел прогуляться и развеяться, ходил бесцельно, в неясной, но тяжелой тоске, и в тоске этой ноги сами собой привели его в знакомый переулок, к знакомому дому, возле которого недавно он прощался с Мариной. Тогда, при прощании, она назвала номер своей квартиры, и по этому номеру он нашел дверь, за которой живет Марина. Он постоял, поднес палец к звонку, но позвонить не решился и стал спускаться с лестницы, но потом вдруг вернулся, бегом через две ступени, с ходу, решительно нажал кнопку звонка. Послышались шаркающие шаги, открылась дверь, и Антон увидел женщину, удивительно похожую на Марину: те же тонкие надломленные брови, золотистые волосы и тот же свет в лице. – Марина дома? – сразу смутившись, спросил Антон. – Марина? Дома, – ответила женщина и повернулась в глубь квартиры. – Марина! К тебе! Марина вышла в домашнем халатике, и на ее лице, при виде Антона, вспыхнула смесь удивления и простодушной радости. – Антон! Вот хорошо. Проходи! Марина провела его в свою комнату и, тоже немного смутившись, сказала: – Вот мы тут и живем… с сестрой. Антон попробовал на ходу придумать, зачем он пришел: что-то он не понимает в алгебре, нужны статьи о Чехове… Но потом обнаружилось, что он даже не знает толком, какие вопросы у него есть по алгебре, и вообще показался Марине каким-то чудным. – Что у тебя? – спросила она сочувственно. Антон молча махнул рукой. – Дома опять?.. А знаешь, мне твоя мама поправилась, – живо сказала Марина, – Она только грустная. – Это твоя тумбочка? – желая переменить разговор спросил Антон. – Да, моя, – ответила Марина. – А ты почему догадался? – Так, – пожал плечами Антон, но тут же добавил: – По Зое! – Да, я ее люблю! – проговорила Марина. – Я ее очень люблю! Я иногда закрою глаза и пытаюсь представить: пожертвовать собой!.. Не на словах, не с трибуны, а на самом деле!.. Ты смог бы? – А ты? – спросил Антон. – Не знаю!.. А в этом самое главное: на деле! По-моему, об этом часто говорят те, кто как раз не способен ни на какой подвиг. – Глядят вдоль, а живут поперек. Это правильно! – живо согласился Антон, вспомнив слова отца, сказанные там, в Ростове, на лавочке. – Слова и дела! – с таким же ответным оживлением продолжала Марина. – Вот я собираю… Только это, чур, секрет! Для тебя только. Ладно? Я собираю случаи, когда люди на деле, – ты понимаешь? – на дело показывают себя. Смотри! Она вынула из тумбочки свою заветную папку с серебряным тиснением и, перелистывая стопку газетных вырезок и каких-то своих заметок, повторила: – Смотри! – А это что? Стихи? – спросил Антон, заметив там же короткие строки стихотворений. – Ну это так, чепуха! – засмущалась Марина. – Ты смотри сюда: есть вот такие люди на свете… Ну, как бы это сказать? Ты на последней выставке был?.. Ну, на художественной выставке? – Нет. – Почему? Очень интересная выставка! Там есть один скульптурный портрет: камень, глыба, и из нее вырастает голова рабочего. Вот так и здесь: есть такие люди – из единого куска. Ты меня понял? Антон ее понял, но на лице его бродили, однако, такие смутные и непонятные ей тени, что Марина убрала свою папку и ни с того ни с сего указала на фотографию, приколотую кнопками над ее тумбочкой. – А это наша баскетбольная команда, прошлогодняя, девчачья. Мы тогда первое место по району заняли. Вот я. Вторая слева. Узнал? Зашла мама – «мутя», – вспомнил Антон, – и предложила чаю, но Антон отказался и, спохватившись, стал прощаться. Он быстро ушел, и Марина так и не могла ответить на вопрос мамы: зачем он приходил? А Антон шел полный, кажется, еще большего смятения, томившего его душу. «Слова и дела». Вот она какая!.. А он?.. Ну что же? Как же ему быть? Как поступить? На что решиться? И, словно нарочно, Антону бросилась в глаза табличка: «Народный суд такого-то участка». И зачем она попалась ему на глаза, эта случайная табличка? Антон зашел и попал в зал, где ожидали объявления приговора. На скамье подсудимых, под охраной двух милиционеров, сидели трое. Около дверей толпились и шушукались молодые парни, сверстники, а может быть, товарищи подсудимых. Через некоторое время судья объявил приговор, по статьям таким-то и таким-то подсудимые осуждаются на такие-то и такие-то сроки. И тогда один из подсудимых, с бычьими большими глазами и таким же бычьим лицом, обернулся в зал и крикнул: – Уберите Бобика! Антон понял, что это значит, понял, что Бобик – это кличка кого-то, кто за какие-то провинности должен быть убран, а приказ предназначен кому-то из тех парней, которые шушукались в коридоре. И тогда вспомнился Витька Крыса и рассказы, которыми он пичкал собравшихся вокруг него юнцов, вспомнилась и песня, которую он пел на вечеринке у Капы. …Я буду безжалостно мстить… Только теперь дошел до Антона страшный смысл этой песни. Тут он действительно струсил и в воскресенье в семь был в условленном месте на Девичьем поле. По правде сказать, он думал, что все будет так же легко и опереточно, как прежде, но получилось все совсем иначе. На этот раз ехали поздно, под вечер, и Антону стоило большого труда оправдаться перед мамой в этой отлучке. Теперь с ними ехал сам Крыса и, увидев Антона, сказал: – Ну что, цыпленок, дрожишь? Только смотри: слегавишь – найдем где хочешь. У мамки под юбкой найдем! Это уж верней уголовного кодекса. Антон молча выслушал этот наказ, но ему теперь было все равно: все равно ничего не сделаешь и ничего не поправишь. И все его планы о новой жизни оказались пустыми. И тот вечер у памятника Павлику Морозову ушел куда-то, точно приснился, и Марина… Ах, если бы она знала! Но теперь это все в прошлом. Все равно! Антон даже не интересовался, куда они едут. Сели в метро, доехали до Комсомольской площади и, выйдя к Ярославскому вокзалу, услышали голос диктора: «Поезд до Загорска отправляется с третьего пути в двадцать часов девять минут. Остановки…» – Айда на Загорск! – скомандовал Крыса. Билетов, конечно, брать не стали и, смешавшись с густой и торопливой толпой разъезжающихся по дачам москвичей, направились к поездам. Когда они садились, поезд уже трогался, и у Антона мелькнула мысль – остаться! Пожалуй, он каким-то невольным движением выдал себя, – Пашка Елагин взял его за локоть и придержал. Поезд тронулся. Народу было много, и ребята остались на площадке. Антон стоял, наполовину высунувшись из открытой двери, и глядел на проносившуюся мимо него Москву. Прогромыхали стрелки, проплыло мимо старое круглое депо и замелькали окраины: бараки, крытые толем деревянные сараи с кирпичиками на крышах, чтобы ветром не сорвало, и новые большие дома, облицованные розовым камнем. Вдали из-за крыш и домов возвышались купола и шпили сельскохозяйственной выставки; а над ними висело почти по-летнему сухое и знойное солнце. Оно было уже совсем низко и, цепляясь за шпили, за фабричные трубы, за кромку далекого леса, склонялось к горизонту. Антон следил за ним глазами и рассчитывал, где оно сядет. Куда они ехали и зачем, об этом не думалось и не хотелось думать, просто хорошо было подставлять свое лицо ветру и чувствовать стремительное движение поезда. И не сразу Антон заметил, что рядом с ним, ухватившись за другой поручень, стоит девушка. Прищурившись, она тоже смотрела на солнце, ее тонкие волосы развевались на ветру, и на руке, державшейся за поручень, блестели золотые часы. Золотые часы!.. Антон вздрогнул от мысли, которая у него вспыхнула, как выстрел. Золотые часы! Антон отвернулся, чтобы не видеть ни девушки, ни ее часов, а потом вообще отошел от двери. Неужели уже привычка? Люди на остановках постепенно выходили, и ребята прошли в вагон, сели, и Антон заметил, как Крыса профессиональным взглядом присматривался к пассажирам. Мимо бежали дачные поселки, один за другим, почти сталкиваясь друг с другом. Потом они стали перемежаться лесами, а потом пошли леса… Поезд прогремел по мосту – в темноте сгущающегося вечера мелькнула речка, поросшая ольшаником, – и стал замедлять ход. Женщина, пожилая, одетая в серый хороший костюм, сняла с полки красивый чемоданчик и пошла к выходу. Чемоданчик был из желтой тисненой кожи, с солидными блестящими застежками. Крыса мигнул ребятам, и вслед за ним все они поднялись и вышли из вагона. Антон прочитал надпись на станционном павильоне: «Абрамцево». Абрамцево!.. Где-то здесь, по словам Степы Орлова, за сумрачным еловым лесом и за тихой рекою Ворей, находится музей, то самое имение Аксакова, куда неделю назад ребята всем классом ездили на экскурсию. Он тогда не поехал, поехал совсем в другое место, и вот теперь судьба все же привела его в Абрамцево… Размышления Антона прервал Вадик: – Пошли! Пошли. Женщина в сером костюме не спеша стала переходить через рельсы. Тогда вся компания прибавила шагу и обогнала ее. С противоположной платформы лесенка вела на узкую дорожку, дорожка – на мостик через глубокий, пахнущий черемухой овраг, и за мостиком начинался лес. Здесь дорожка двоилась: одна, более ясная и торная, шла прямо, а другая, почти незаметная, уходила налево. Крыса повел всю компанию прямо по торной дороге, с тем, чтобы потом, по своей тактике, резко повернув назад, окружить намеченную жертву. – Мы с ней здесь займемся, а ты оставайся там, – сказал Крыса Антону. – С поселка прикрывать будешь. Но расчеты грабителей оказались неверными. Повернув назад, они не встретили намеченной жертвы и только потом, в просветах между деревьями, заметили фигуру, шагающую по другой тропинке. Крыса немедленно повел свою шайку туда, наперерез медленно идущей женщине. Антона, оставшегося на торной дорожке прикрывать операцию, никто об этом не предупредил, и он стоял с захолодевшим сердцем и всматривался в темноту. Вокруг него толпились суровые, сумрачные ели, обступали его, теснили, тянулись к нему своими косматыми длинными лапами, словно задумали задушить его и не выпустить больше из своих объятий. И только кое-где сквозь мрачные толпы этих заговорщиков просвечивали малиновые краски зари, чистой и ясной, мирной и мечтательной. И тут, среди этой тишины и покоя, раздался крик, внезапный, как взрыв, и страшный, как зов смерти. Антон никогда не думал, что в человеческом голосе может быть заключено столько ужаса. Этот ужас, разметав тишину, наполнил собой все – и лес, и мечтающий в свете вечерней зари мир, и потрясенную душу Антона. Он понял все, закрыл руками уши, постоял в оцепенении секунду-две и побежал. Куда? Он не знал. Он натыкался на деревья, путался в кустарниках, падал в какие-то ямы, перепрыгивал через ручей, карабкался по крутому склону оврага, попал в грязь, потерял кепку и сзади себя все время слышал – нет, не тот, замолкнувший уже, хотя и с прежней силой звучащий в его душе крик, а громкие человеческие голоса, собачий лай, признаки того, что где-то и что-то совершалось. Овраг вывел Антона к реке. Он узнал: это та река, которую они проезжали перед Абрамцевом, – Воря! Вот мост! Его нужно перейти. Но вдруг здесь стоит часовой, или сторож, или влюбленная пара? Ведь мост – совершенно открытое место, а разве можно ему теперь идти по открытому месту? Как вор, – да нет, он теперь уже был не только вор, – Антон, пригибаясь, почти ползком, перебрался через мост и пошел по железнодорожной линии, готовый в любой момент свернуть и кубарем скатиться с высокой, крутой насыпи. Впереди маячил зеленый глаз светофора, своим мертвенным светом он освещал путь, отражаясь в накатанных рельсах, как звезда в пруду. Но ведь это тоже свет! А разве можно ему теперь показаться на свет? И, словно нарочно, вдали вспыхнуло непонятное зарево. Оно росло, разгоралось, и вдруг от горизонта засветилась какая-то струна, и потом брызнул свет, почти белый, слепящий глаза. И тут же от него побежали вниз тоже горящие полосы – рельсы. Провод и рельсы… Шел электропоезд. Он вынырнул из-за перевала и несся теперь на Антона, озаряя его всего с головы до пяток, и некуда было укрыться от него, и нельзя спрятаться. Антон добежал до мачты для подвешивания проводов и прижался, приник к ее железной решетке, прислушиваясь, как с грохотом мчится на него поезд. Он вспомнил вдруг Анну Каренину в ее предсмертном томлении, но это ему показалось таким страшным, что он еще сильнее вцепился в холодное железо мачты. Прогремел поезд, и опять все объяла тьма. И во тьме Антон шел, спотыкаясь о шпалы, шел опять к огням, которые светились впереди. Это была платформа, похожая на Абрамцево: кругом лес, а среди леса – платформа с надписью: «55 километр». На платформу Антон заходить не стал, боялся. В стороне, в кустах, он дождался поезда и потом сразу юркнул в вагон. Опять мелькали за окном платформы, входили и выходили люди. Они читали газеты, книги, смеялись, вели разговоры. Один, очевидно охотник, ехал с собакой, и среди сидевших рядом мужчин завязался разговор. Кто-то стал рассказывать, как он застрелил свою собаку и как она бегала, прыгала вокруг него перед этим, точно чувствовала, что ее ожидает. Тогда дремавший до этого старичок открыл глаза и спросил: – Ну и что? Застрелил? – Застрелил. – Ну, на это тоже сердце нужно иметь. По вагону прошел милиционер в малиновой фуражке. Медленным шагом он шествовал вдоль лавочек. Он ни на кого как будто бы не смотрел, но именно это показалось Антону особенно подозрительным. «Ищут!» – пронеслось у него в голове. Антон весь сжался и приник к окну. Одним только уголком глаза он следил за милиционером и видел, как важно, не меняя шага, прошествовал он через весь вагон и ушел в следующий. А впереди, за окнами, загорались спасительные огни. Москва! [B]31[/B] Как тесно! Кругом не то народ, не то сгрудились какие-то чемоданы… Да, чемоданы! Они давят и жмут, и нечем дышать, и некуда деться. Они громоздятся все выше и выше, вот-вот упадут, уже валятся, и тогда… Откуда их столько? Зачем?.. Антон выставляет вверх руки, пытаясь удержать падающую на него громаду, настоящую гору, потому что это, оказывается, не чемоданы, а камни, и эта гора навалилась на него всей грудой и дрожит как от землетрясения. Руки Антона немеют, пытаются все это удержать и не могут: все сразу рушится и несется на него с грохотом, сверкая огнями, разгораясь, раскаляясь и превращаясь в пылающий шар, ослепительный, как золотые часики. А кругом крики и лай собак. Да нет. Каких собак? Это одна собака, большая и красивая, как серый волк, на котором по глухому еловому лесу скачет Иван-царевич с прижавшейся к нему царевной. Собака лает и прыгает вокруг Антона и пытается лизнуть его в самые губы, а он поднимает ружье и целится в нее. И тогда какие-то чудища обступают его и охватывают своими длинными и мохнатыми, точно еловые сучья, лапами и жмут, жмут, жмут, и сдирают с него кепку, и опять уже нечем дышать, и Антон совсем задыхается, всеми силами старается сбросить со своих плеч вцепившиеся в них лапищи и, обессилев от страха, кричит: – Не хочу! Не надо! Не хочу! Но лапы продолжают держать его за плечи и начинают трясти. – Тоник! Сыночка! Ты что? Антон открывает глаза и видит склоненное над собой лицо матери. Чтобы проверить себя, он напряженно всматривается и убеждается – да, мама! Но он тут же вспоминает обо всем и закрывает глаза. – Страшный сон приснился! – говорит он, делая вид, что хочет спать. На самой деле он лежал до самого утра почти без сна, весь расслабленный и обессиленный, точно избитый. Он дождался, когда отправился на работу Яков Борисович, и только после этого решил проявить признаки жизни. И тогда к нему подошла Нина Павловна. – Антон! Почему у тебя брюки в глине? Антон посмотрел на нее долгим, мучительным взглядом и вдруг быстро-быстро, рывком поднялся. – Не спрашивай, мама! – Как же не опрашивать? Тоник! В чем дело? Теперь Антон взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал: – Мама! Я повторяю, ничего у меня не спрашивай. Ничего! И никого ко мне не пускай. И больше за меня не бойся! Нина Павловна тоже всмотрелась в глаза сыну, в самую глубину их, и поняла: это очень серьезно. Никогда она не видела у него такого осмысленного взгляда и не слышала такого тона, как в эту минуту. И она почувствовала: натянулась какая-то душевная струна, натянулась до крайности, и если она пережмет, все лопнет и превратится бог знает во что. – Хорошо! – проговорила она тихо, почти шепотом. Нина Павловна не знала – самообман это, или желание успокоения, или действительно у ее сына произошел перелом, но она не могла не видеть, что Антон стал совсем другим – спокойным и послушным. Он сел за книги, почти не отрываясь готовился к очередному экзамену. Теперь уже Нина Павловна посылала его погулять вечером, хоть на полчасика, по Антон упорно отказывался, а выйдя по необходимым делам, очень скоро возвращался домой. У Вадика он по-прежнему не бывал, и даже бабушка, заглянув в отсутствие Якова Борисовича проведать их, попеняла, что внучек ее совсем забыл. Антон сделал попытку улыбнуться, но промолчал, а когда он вышел, бабушка спросила: – Что это он стал какой-то сумной? – Занимается много, – ответила Нина Павловна. – Целыми днями. – Ну, слава богу! – сказала бабушка, – За ум взялся! Нина Павловна не хотела делиться с ней своими сомнениями и муками, чтобы не расстраивать, да и чем старуха может ей помочь? Нина Павловна замечала и рассеянность, и грусть, и задумчивый взгляд Антона, и то, что сын мало ест и очень много курит. – Послушай, Тоник! Тебе ведь пачки не хватает на день. Это же страшно вредно! – Ну и что? – Это сушит мозг. – Ну и что? – Ты вот и ночью перестал спать. Это все от куренья. – Ну! От куренья! – чуть заметно усмехнулся Антон. – А правда, говорят, если принять несколько таблеток люминала, можно уснуть и не проснуться? – А зачем тебе это? И вообще, что с тобой, Тоник? – Так, мама. Думаю. – О чем? – О жизни. – Что? Что ты думаешь? – Нина Павловна сделала еще одну попытку вызвать сына на откровенный разговор. – Тоник! Ведь я – мать. А мать – это друг, и судья, и советчик, и, может быть… спаситель. Антон метнул на нее короткий взгляд, но тут же отвел глаза. – Не много ли?.. Бывают, по-моему, вещи, от которых никто не может спасти. – Ты о чем? Тоник! – Да просто так. Вообще! – Тоник! Может, тебя отколотили? – Ну! Кто меня может отколотить? – Может, с Мариной поссорился? – С Мариной?.. – Антон помедлил немного и сказал: – Да, поссорился. – Почему, Тоник? Она чудесная девушка. – Нет, мама! Мы с ней совсем разные люди! Нине Павловне показалось, что именно здесь и может лежать причина дурного настроения сына. – Почему? Ну что за трагедия в таком возрасте? – спросила она. – А разве обо всем можно говорить, мама? Антон очень грустно посмотрел на нее, так грустно, что у Нины Павловны защемило сердце. Может быть, что-то произошло, что-то было и оборвалось?.. Марина была первым увлечением Антона, в этом Нина Павловна была совершенно убеждена, а в таких случаях все бывает так сложно и тонко, и слишком далеко залезать в душу тогда, пожалуй, не следует. А Антон действительно поссорился с Мариной. Он вообще не представлял, как он может встретиться с нею теперь, [I]после этого[/I]. Ведь она – [I]настоящая[/I] девушка. Шли экзамены, расписание в их классах не совпадало, и Антон долго с Мариной не встречался. Один раз она позвонила по телефону, но Антон говорил с ней очень коротко и сухо. Марину, видимо, эта холодность обидела, и она повесила трубку. Потом он увидел ее в школе, он спускался по лестнице с четвертого этажа. Марина поднималась вверх. Он сделал вид, что не заметил ее, и через третий этаж прошел другим ходом. Наконец они совершенно случайно столкнулись на улице. Антон успел к тому времени провалиться по математике, и Марина об этом уже знала. Забыв все свои недоумения, она участливо обратилась к нему: – У тебя что, плохо? – Ну, плохо!.. – неприветливо ответил Антон. – А тебе что? Марина оторопела. – Какой ты злой! – Ну и что? – еще грубее ответил Антон. – Да и какое тебе до меня дело? Хватай свои пятерочки, а мы уж так. Уж как-нибудь… Из недоумения вырастала обида. – Ну, дело твое!.. – повторила Марина. – Я думала… – Мало ли что ты думала! Я тебе наговорил там, в парке… Всякой всячины наговорил, что было и чего не было, а ты и подумала. Тебе просто жалко стало меня, вот ты и вообразила. А я… Не нуждаюсь я в твоей жалости! И ни в чьей жалости не нуждаюсь! Ни в чьей!.. Последние слова Антон уже выкрикнул вслед Марине, потому что она молча повернулась и пошла, постукивая каблучками, высоко неся свою золотистую голову, и ему вдруг стало страшно и одиноко. На самом деле ему так хотелось, чтобы его кто-то пожалел, кто-то понял, и посочувствовал, и сказал доброе слово. Он так хорошо помнил, что Марина поняла его и посочувствовала, сказала хорошее, доброе слово там, в парке, и, может быть, поняла бы она его и теперь, если бы он окликнул ее и рассказал все, и не ушла бы от него, и он не остался бы один здесь, на краю тротуара. Но он тут же решил: так и надо! Он и должен остаться один! Решил и не окликнул Марину. Антон вздрогнул: возле него, у самого тротуара, прошелестев шинами об асфальт, резко затормозила машина, и у нее тут же распахнулась дверца. У Антона сжалось сердце, и он быстро отскочил в сторону. – Какой же вы нервный, молодой человек! – смеясь, сказала молодая женщина, вышедшая из машины. Но Антон не смутился, а скорее обрадовался. Только теперь он вспомнил одну итальянскую кинокартину, в которой подъезжает машина, распахивается дверца, в нее быстро заталкивают жертву, и все: по улице несется машина, такая же, как все, как тысячи. Другой раз Антон испугался, услышав за спиной топот ног. Оказалось – мальчишки, гоняются друг за другом. Страх! Он особенно усилился, когда приехала встревоженная бабушка и сказала, что арестовали Вадика. Теперь все! Теперь уж совесть умолкла, теперь душу захватывал страх и заглушал все. Хоть бы прошло! Хоть бы прошло! Больше никогда и ничего! Только бы прошло, миновало! …Вот Антон смотрит в окно и видит, что напротив стоит милицейская машина, густо-синяя с красным околышем, и у него опять похолодело сердце. Что ей тут нужно? Когда она подошла? Может быть, сейчас по лестнице уже поднимаются [I]они[/I] и вот-вот раздастся звонок? Но звонка нет, и, выглянув снопа в окно, Антон видит, что машина исчезла. …Вот он остался дома один, сидит за книгами, готовится к последнему экзамену. И вдруг – звонок! [I]Они[/I]. И мамы нет! Как же без мамы?.. Антон разувается и босиком крадется к двери, прижимается к ней ухом и слышит: там кто-то есть! Стоит! Дышит! Антон тоже стоит, но не дышит, старается не дышать. Проходит минута, другая, и тот, кто за дверью, уходит. Антон слышит его шаги по лестнице. Ушел! …Антон приходит домой, и мама сообщает: – Тоник, тебя спрашивали. – Кто? – Не знаю. Он не сказал. Какой-то молодой человек в плаще. – Парень? – Нет, уже в.зрослый. Он сказал, что зайдет еще. Когда наконец кончились экзамены, Антон встретил Женю Барскую, и она сказала ему, что Марина на следующее утро уезжает в пионерский лагерь. Зачем она сказала? Может быть, проводить? Нет, нет! Пусть едет! Поскорее пусть едет! И ему нужно ехать. Мама собирается к переезду на дачу, но что значат дача? Это совсем рядом, почти Москва, а ему нужно ехать куда-то далеко-далеко, может быть, бежать. Куда бежать? Как? Антон слышит по радио очередной очерк о целинных землях, о трудностях и радостях, о трудах и победах. Вьется дорога длинная, Здравствуй земля целинная… Антон идет в райком комсомола, он хочет ехать на целинные земли, он согласен на все, он не боится никаких трудностей, он… У него берут заявление, ему предлагают заполнить анкету и говорят: ждите ответа. Он ждет, он считает дни, он начинает собирать вещи… А между тем, точно моток ниток, запутанный и перепутанный, где-то терпеливо разматывалась и разматывалась ниточка, обнаруживались концы, и она вела за собой чью-то пытливую мысль, чей-то пристальный и неотступный взгляд. Человек, творя зло, оставляет следы – отпечатки своих ног на земле, отпечатки рук на вещах, потерянную кепку, портсигар, выпавший в пылу борьбы, оторванную пуговицу… Борьба со смертью, которая в течение многих дней шла на больничной койке, кончается победой жизни, врач разрешает потерпевшей говорить, и все становится значительно яснее. Остается проверить то-то и то-то, и – вот оно! – идет возмездие. Начиналось все с шутки, с детской игры и было сначала игрой, шалостью, озорством, потом разнузданностью, хулиганством, глупым бахвальством, – я все могу, и мне все нипочем! – а, наливаясь и развиваясь, приводит к тому, что человек перестает быть человеком. И тогда приходит возмездие. К Антону возмездие пришло, когда он мирно спал. Ночью раздался в передней звонок, и мама, шлепая туфлями, пошла отпирать дверь. Когда [I]они[/I], вошли, Антон уже одевался, он все понял. – Тоник! – с ужасом смотрела на него мама. – Ну?.. Что я говорил тебе? – сказал появившийся в дверях Яков Борисович, – Какой негодяй вырос! [B]32[/B] Все сразу рушилось. Все! Ни сына, ни мужа. Когда увели Антона, Нина Павловна без сил упала на диван. Мыслей не было. Было ощущение бездны, поглотившей весь мир. И из этой бездны раздался вдруг голос: – Что ты со мной сделала? Нина Павловна сначала не поняла, кто это говорит, потом открыла глаза и увидела Якова Борисовича. Он стоял над нею в своей нарядной пижаме и с негодованием смотрел на жену. – Ты понимаешь, что ты со мной сделала? Ну разве теперь могут утвердить мое назначение? Какое назначение? Ах, да!.. Недавно Яков Борисович пришел с довольной и многозначительной улыбкой. – Ну, я, кажется, в чины пошел. Сегодня был один «высоковольтный» звонок – метят меня в начальники главка. Нина Павловна вспомнила все это и все поняла. И тут же в памяти всплыли слова, которыми он только что напутствовал Антона: «Какой негодяй вырос!» Нина Павловна быстро поднялась с дивана и смерила взглядом стоящего перед ней человека. Он был, как всегда: крепкий, красивый, мужественный, и глаза его горели неподдельным огнем возмущения. Ни слова не сказав, Нина Павловна еще раз смерила взглядом стоящего перед ней человека и ушла в освободившуюся теперь комнату Антона. И думала она теперь только о сыне. Сначала она надеялась, что все это – недоразумение, страшный сон, который приснился ей в тяжелую, полную кошмарами ночь, но когда она побывала в милиции и узнала, в чем обвиняется Антон, Нина Павловна совсем растерялась. Как идет жизнь! Было время, когда она казалась сплошным розовым туманом, и даже трудности, которые встречались в ней, казались случайностями и перешагивались, словно дверной порог. Даже неудачный первый брак и последующие годы одиночества ощущались Ниной Павловной как те же пороги, через которые нужно шагать, чтобы жить дальше. Но насколько, оказывается, трудно жить, когда возникают вопросы, и раздирают тебя, и обступают со всех сторон: человек начинает думать – так ли я жил? Теперь нужно было многое для того, чтобы жить, и без этого уже нельзя было жить. А понять все очень трудно. Ведь разбираться сейчас приходилось одной. На бабушку случившееся несчастье подействовало так, что говорить с ней о всех этих вопросах не было никакой возможности, – она очень ослабла, одряхлела, много плакала и вздыхала. – Грехи! С каким бы удовольствием Нина Павловна послушала сейчас колкие нотации брата Романа, но он был далеко, и письмо, которое он наконец прислал, никаких нотаций не содержало. Наоборот, оно было очень теплое, с участливой припиской Лизы и немного грустное. «Это, конечно, несчастье для всех – и для него, и для тебя, и для всех нас. Недорабатываем мы чего-то! Ох как недорабатываем!» Но за видимой мягкостью тона Нина Павловна слышала упреки, которые бросал ей Роман раньше: «Неправда жизни! Фальшь! А жизненная неправда разлагает, она растлевает душу». Но сейчас Роман спрашивал, чем он может помочь сестре в таком тяжелом ее положении, и обещал, если нужно, приехать и помочь. Работай, Роман, делай свое главное, большое дело, а уж мы тут как-нибудь. Советоваться с Яковом Борисовичем никак не хотелось, и он тоже молчал, зато неожиданно, совсем неожиданно приехал первый муж. О случившемся ему написала, оказывается, бабушка, и он бросил все, пошел даже на размолвку с женой и приехал. Нина Павловна была очень тронута этим, и они пережили несколько теплых минут, грустных, но по-человечески теплых. Пусть лицо дорогого когда-то человека перепахано морщинами – ранними что-то морщинами! Пусть и она, конечно, не та, другая, пусть легла между ними непроходимая уже грань, но что было, то было: и радость, и счастье, я высокий трепет души, чистый до звона, и внешняя полнота жизни, и солнце! И не хотелось уже ни вспоминать того, что произошло впоследствии, ни сводить запоздалых счетов, просто было бесконечно жаль ту промелькнувшую пору, и звенящую чистоту души, и чувство, которое не вернется, но которое было и которое они не сумели сберечь. Теперь эти близкие когда-то люди говорили уже не о себе, они говорили о сыне, о всех последующих, поздних ошибках, но за всем этим стояло сознание той, первой, большой и, может быть, самой главной ошибки – ошибки в любви. А очевидно, это совсем не так просто – любить. Нужно уметь любить, а любя, мучаясь и ошибаясь, нельзя забывать о ребенке, которого принесла любовь. Но что значат теперь эти думы, это – лирика! [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Медынский "Честь"