Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Медынский "Честь"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386660" data-attributes="member: 1"><p>– А что толку, что освободился-то? – недовольно проворчала Нина Павловна. – Называется, выпустили, и живи как знаешь. – И она рассказала о мытарствах Антона в последнее время.</p><p></p><p>– Так, значит… мало? – усмехнулся дядя Роман, – Выпустили на свободу – и опять мало?.. Да я шучу, шучу! Подожди, какой завод-то? Знаю, знаю. Придется завтра съездить, поговорить.</p><p></p><p>На другой день голос дяди Романа гремел в кабинете начальника отдела кадров инструментального завода.</p><p></p><p>– Один будет отмахиваться, другой, – это что же получается? Хорошо, если парень выдержит. А если не выдержит? Тогда его все заметят и все закричат: бандит, рецидивист! И что же?.. Снова сажать в тюрьму? А поддержи его вовремя…</p><p></p><p>– Хитро. Они упустили племянничка, а мы его с хлебом-солью встречать должны. Соломку подстилать!</p><p></p><p>– Кто упустил, почему упустил, разбираться будем особо. А сейчас человека нужно в жизнь вводить, воспитывать.</p><p></p><p>– А что у нас – интернат? У нас – план, производство, нам некогда с каждым нянчиться, за ручку водить.</p><p></p><p>– Ну, знаете… – обозлился дядя Роман. – Вы коммунист, и я коммунист, и давайте тогда говорить по-партийному. Как это можно? Парень ошибся. Но парень прошел через наше воспитательное учреждение. Парень вторично прошел через наш советский суд и досрочно им освобожден. Почему вы отказали ему и вместо него взяли другого? Как вы могли разбить его надежды? Как вы могли испортить ему радость возвращения к жизни? Как вы могли подорвать в нем веру в наши, советские порядки и в наши законы? Как вы могли закрыть ему будущее? Разве этого хочет партия? Так пусть она нас рассудит. Я в райком иду!</p><p></p><p>Не желая ничего больше слушать, дядя Роман стремительно вышел из кабинета и тут же поехал в райком.</p><p></p><p>И еще одно испытание пришлось выдержать Антону. К нему домой заявился Сережка Пронин. На нем были брюки небесно-голубого цвета, огненные ботинки «на гусеничном ходу» и широкая, заграничного покроя куртка с деревянными застежками.</p><p></p><p>– Ну, как «там»? Рассказывай! Ты теперь навидался,</p><p></p><p>– Навидался! – нехотя ответил Антон.</p><p></p><p>– Ну, рассказывай, рассказывай! Ведь это дико как интересно!</p><p></p><p>– Нет, Сергей! Интересного ничего нет. Рассказывай ты. Как кончил школу? Куда поступил? Как ребята?</p><p></p><p>Но Пронин, оказывается, никуда не поступил – учиться ему «не фонтан», а работать, видимо, тоже.</p><p></p><p>– А ребята?</p><p></p><p>– А ребята – кто как. Володька Волков, конечно, поступил на физмат. Ну, на то он Член-корреспондент, до академика фактически допрет. Толик Кипчак провалился – куда ему, пигалице. А Орлов Степка сдал на исторический. Этот – битюг, этот вывезет, далеко не пойдет, а свое возьмет. Вот Маринка отколола – это да! Кончила без медали, а на экзамене отвечала – каждый билет от зубов отлетал. И поступить она могла бы как пить дать куда угодно, а вместо этого вертанула знаешь куда? На строительство! Ну известно, романтика! Призыв! Теперь ведь это мода: на производство. Ну вот, помню, она стала агитировать. Ну как же: комсорг! Вот и стала вроде агитатора, горлана-главаря: «Родина зовет! Родина требует!» – «А сама-то, детка, пойдешь? – спрашиваю я ее. – Самой-то небось в институте папаша местечко приготовил?» Ну, тут она, конечно, мне реплику подала, из скромности умолчу, а после этого как же ей не пойти? После этого ей первой идти надо. Ну и пошла! Ее и дружок, Степушка, отговаривал, а она…</p><p></p><p>– Подожди, какой дружок? – спросил сумрачно слушавший все это Антон.</p><p></p><p>– Ну, какие дружки бывают? – осклабился Пронин. – Ты о Степе плохо не думай. Он медведь-медведь, а ухватился намертво.</p><p></p><p>– Врешь ты! – не выдержал Антон.</p><p></p><p>– Как вру? Все время вместе – чего еще надо? Он и дома у них как дома. И Маринка… Ты думаешь, она святая? Ты знаешь, как она целуется-то?</p><p></p><p>– А ты-то знаешь?</p><p></p><p>– Я-то? А как же? Я ее знаешь еще когда целовал? В девятом классе. Когда ты там этими своими делами занимался.</p><p></p><p>– Врешь, гад, врешь!</p><p></p><p>Взбешенный Антон схватил Пронина за лацканы его заграничной куртки и начал трясти. Пронин испугался и, глядя в налившиеся кровью глаза Антона, залепетал:</p><p></p><p>– Что ты? Что ты?</p><p></p><p>Вырвавшись, он выскочил из комнаты и только тогда уже, приоткрыв снова дверь, крикнул:</p><p></p><p>– Рано тебя оттуда выпустили, бандита такого! Вот что!</p><p></p><p>Но Антон уже лежал на кровати, уткнувшись в подушку, и ничего не слышал. А когда через какое-то время пришел Степа Орлов и протянул ему руку, Антон посмотрел на него волком. Он ничего не говорил ему и ни о чем не спрашивал и так, молча, глядел исподлобья, пока Степа, просидев в недоумении минут пять, не ушел.</p><p></p><p>Нина Павловна сердцем почувствовала, что Антону нехорошо, и наконец решилась спросить:</p><p></p><p>– А Марине ты не звонил?</p><p></p><p>И ее удивило, как болезненно поморщился Антон:</p><p></p><p>– Не надо об этом, мама!</p><p></p><p><strong>36</strong></p><p></p><p>Завод, на который поступил Антон, недавно отпраздновал двадцатипятилетие своего существования.</p><p></p><p>Антон видел лозунги, транспаранты и громадную фотоаллею, протянувшуюся от проходной вдоль всей территории завода. В самом начале ее большими, монументальными буквами было начертано: «Да здравствует героический рабочий класс Советского Союза», а потом шли фотографии лучших рабочих, мастеров, инженеров. Особое место в этой аллее занимала история. «Первые фабзайцы» – значилось под фотографией, а с фотографии смотрели пожилые дяди и тети, «комсомольцы – строители завода», тоже далекие от юношеской свежести.</p><p></p><p>Начальник отдела кадров говорил с Антоном коротко и сухо, но, давая ему направление в цех шлифовальных устройств, напутствовал:</p><p></p><p>– Это лучший цех, Красное знамя держит. Не подведи.</p><p></p><p>Сказал так, точно именно он устраивает Антону такую хорошую судьбу. На самом деле все было иначе. Звонок Людмилы Мироновны его не убедил. Он продолжал считать, что засорять кадры разного рода «проходимцами» нет никакой нужды, потом от этих «контингентов» жди одних неприятностей. Он даже не мог понять, почему милиция носится с Шелестовым, вместо того чтобы держать такую публику в «ежовых рукавицах». Визит дяди Романа его рассердил и окончательно убедил, что от Антона будут одни беспокойства. Поэтому он очень удивился, когда секретарь парткома вдруг спросил его о Шелестове. В полушутливых, полунасмешливых тонах начальник отдела кадров изложил ему всю историю, и высказал свое мнение: от мальчишки с таким подозрительным прошлым все-таки лучше отделаться.</p><p></p><p>Но секретарь парткома, который в свое время, парнишкой еще, таскал кирпичи на строительстве завода, рассудил иначе:</p><p></p><p>– А что же ты такого плохого мнения о нашем коллективе? Чего ты испугался? И думать-то нужно все-таки шире. Кто-то его должен воспитывать? Мы ж не одним заводом живем, мы в государстве живем.</p><p></p><p>Секретарь парткома позвонил начальнику цеха шлифовальных устройств,</p><p></p><p>– Слушай, Сергей Васильевич! Мы тут хотим тебе направить одного паренька. Такого… Ну, из трудколонии вышел. Прими его и устрой… Нет, мы к тебе хотим. Твой цех лучший, коллектив у тебя крепкий, организованный, к тебе нужно. И ты так устрой, найди такое место, одним словом, чтобы парень в хорошие руки попал… Договорились?</p><p></p><p>Антон пошел к начальнику цеха, но у того началось какое-то совещание, пришлось подождать. Антон остался даже доволен – пока можно было оглядеться. Начинался новый период в его жизни. Ему знаком был рабочий шум – в колонии ведь тоже было производство, – но здесь все выглядело несравнимо крупнее, шире и основательней. Станки стояли почти впритык один к другому, станки разные, иногда знакомые, иногда незнакомые, – одни долбили как дятлы; от других летели яркие, огненные хвосты, точно кометы; третьи окутывались завитушками металлической стружки, играющей, словно мыльная пена, переливами разных цветов.</p><p></p><p>– Что, парень, смотришь? Ищешь, что ль, кого? – раздался сзади Антона басовитый голос.</p><p></p><p>Антон от неожиданности вздрогнул, обернулся – перед ним был чем-то похожий на памятного по школе Члена-корреспондента лобастый парень в очках, в рабочей спецовке, с гаечным ключом в руках.</p><p></p><p>– Нет. Так, смотрю, – смущенно ответил Антон. – На работу поступаю.</p><p></p><p>– А-а… Куда берут-то?</p><p></p><p>– Не знаю пока. Вот жду. Слесарь я.</p><p></p><p>– Слесарь! Иди к нам, в ремонтники.</p><p></p><p>– В ремонтники? – переспросил Антон.</p><p></p><p>По правде сказать, эта работа ему не очень улыбалась. Ремонтник все равно что старьевщик-портной, возится с негодным, отслужившим свой век барахлом, и никакой радости! То ли дело – стоять у станка и отшвыривать детали, как вон та девушка в пестрой косынке. Создавать новое – что может быть лучше и интересней?</p><p></p><p>– А что? Чем тебе ремонтники не по вкусу? – спросил парень в очках. – Да если ты хочешь быть настоящим слесарем, тебе только в ремонтники и идти. У станка ты что?.. У станка ты одну только операцию знаешь, а тут – все: нынче – одно, завтра – другое. Тут залезешь в середину машины, в самую требуху, и копаешься. Вся она у тебя на глазах, вся – в руках. Красота!</p><p></p><p>Это был Валя Печенегов, физорг цеха, ставший потом хорошим другом Антона. Он так расхвалил свою профессию, что Антон, когда его принял начальник цеха, сказал, что хотел бы работать ремонтником. Но начальник цеха – спокойный, уравновешенный человек с квадратным лицом – на эти слова, казалось, внимания не обратил, а долго и основательно говорил с Антоном. Он подробно расспрашивал о колонии, о порядках в ней, о жизни, о производстве. Попутно он выпытал и что именно умеет делать Антон на практике. Затем он вызвал начальника участка – невысокого человека с умными черными глазами – и познакомил его с Антоном.</p><p></p><p>– Куда его?.. Он просится к ремонтникам, а я думаю – не стоит. Как по-твоему? Ремонтники нынче тут работают, завтра там, и вразнобой, коллектив не так виден. Я думаю – к тебе, Михаил Павлович, на сборку шпинделей, к дяде Васе.</p><p></p><p>– Пожалуй! – согласился Михаил Павлович. – Они там в одном кулаке, все на глазах. И бригадира лучше дяди Васи не сыскать. Тут живые люди нужны.</p><p></p><p>И вот Антон в бригаде по сборке шпинделей – отдельная комната, верстаки, какие-то машины, приборы и два бака с керосином. В комнате, несмотря на вытяжную трубу, стоит крепкий керосиновый запах. В бригаде восемь человек, а над ними – дядя Вася. Хотя нельзя сказать – «над ними», потому что он трудится тут же, рядом со всеми, и производит самые важные и ответственные операции по сборке шпинделей. Работает он молча, сосредоточенно и очень быстро – необходимые части, все подготовленные, подобранные и промытые в керосине, стоят перед ним в строгом порядке; он берет их, почти не глядя, вставляет, куда нужно и как нужно. Остальные члены его бригады совершают какие-то другие операции, и в общем все заняты.</p><p></p><p>Когда Михаил Павлович привел Антона («Вот вам пополнение, прошу любить и жаловать»), дядя Вася оторвался от работы и осмотрел его с головы до ног. Взгляд его был не строгий, но острый и изучающий, словно бригадир хотел сказать: «А ну-ка покажись, кто ты есть».</p><p></p><p>– Четвертый, говоришь, разряд? Слесарь? – переспросил он.</p><p></p><p>– Да, слесарь четвертого разряда, – ответил Антон.</p><p></p><p>– Ну что ж, завтра выходи на работу!</p><p></p><p>Все было очень просто, и назавтра Антон в самом хорошем расположении духа вышел на работу. Дядя Вася, белобрысый, а потому, несмотря на возраст, не седеющий, встретился с ним в раздевалке и, еще раз окинув его взглядом, спросил:</p><p></p><p>– Пришел?</p><p></p><p>– Пришел.</p><p></p><p>– Ну давай!</p><p></p><p>Потом, распределяя работу между членами бригады, он указал Антону на ящик.</p><p></p><p>– Тут тебе навитые пружины. Из каждой нужно пять штук вырезать. Разрежешь, заправишь торцы. Как тут, по чертежу. С чертежами-то знаком?</p><p></p><p>– Да, – не совсем уверенно ответил Антон.</p><p></p><p>– Ну вот! В чертеже все сказано. Что непонятно, придешь спросишь.</p><p></p><p>И отошел.</p><p></p><p>Антон взял ящик, пошел к наждачному кругу, на котором нужно было резать пружины, и стал резать. Антон читал чертежи по той программе, по которой они проходили слесарное дело в колонии. А как разбираться в новых, он был не совсем уверен, но признаваться ему в этом было стыдно. Сама работа была тоже совсем новая, ее в колонии делать не приходилось. Но спрашивать с первого же раза Антону тоже не хотелось, и он начал приноравливаться и, на его взгляд, приноровился: изогнет пружину, приставит одним витком к крутящемуся кругу и разрежет. И дело пошло.</p><p></p><p>– Ну что? Работаешь? – спросил проходивший ними Валя Печенегов.</p><p></p><p>– Работаю.</p><p></p><p>– Ну, жми, жми!</p><p></p><p>Но вот к новому слесарю подошел дядя Вася. Бригадир стал один за другим брать нарезанные куски пружины и показывать их Антону.</p><p></p><p>– Смотри: тут торцы пожег, а тут витки порезал, Сколько ж ты браку-то накорежил?</p><p></p><p>Антон растерянно стоял перед дядей Васей, а тот, перебирая пружины, продолжал отчитывать его:</p><p></p><p>– А почему не спросил, не проверил? Характер-то, я вижу, у тебя кипятильный. Сам с усам! Есть такие: делать – огонь, а сделал – в огонь, тяп-ляп – вышел карапь, на ура берет, наломает дров, а потом шишки на лбу считает. А другой сразу все проверит и без ошибок обходится. Ты из каких, из первых, что ли? Так не пойдет! Коли делаешь, знай, что куда предназначено. Это тебе не дверная пружина; на двери ей как-нибудь, лишь бы хлопать. Это шпиндель! – И дядя Вася многозначительно поднял палец. – А знаешь, что такое шпиндель?.. Нет, ты сейчас помолчи, ты меня послушай! Это приспособление для внутренней шлифовки. Ну, к примеру, орудийный ствол, или кольцо, или какая-нибудь другая деталь. И что у него для этого должно быть? Эластичность, мягкость хода, чтобы шлифовать, а не рубить и чтобы никакой дроби не было. Все это понимать нужно, коли берешься работать.</p><p></p><p>На другой день дядя Вася заставил Антона промывать детали в баке с керосином. А когда детали выстроились перед дядей Васей, он одну за другой отставлял в сторону.</p><p></p><p>– А ты внутрь заглянул? – спрашивая он Антона. – Видишь, там желобок! А в нем песчинка, опилка осталась. А ты знаешь, какая скорость развивается в шпинделе? Тридцать тысяч оборотов в минуту. Вот и прикидывай, что эта опилка наделает там, внутри, как все исчертит да расцарапает. В шпиндель нужно глядеть как в свой глаз. И вообще, дружок, давай-ка начинать сначала. Вот на стенке висит чертежик, изучи, что к чему. И помни: какая вещь, такие и требования. Одно дело – набойки подбирать, а другое дело – шпиндель собирать. И еще помни: ты не один, мы вместе трудимся. Давай-ка подтягивайся!</p><p></p><p>Так Антон начал свою работу на заводе.</p><p></p><p><strong>37</strong></p><p></p><p>Есть такие грибы: «толстокоренные» – говорится о них. Вот такой же был Степа Орлов: коренастый, большелобый, большеголовый, широкий в плечах. Здороваясь с Мариной, он боялся пожать ей руку, настолько девушка казалась ему маленькой и хрупкой. Правда, когда он видел Марину в спортивном зале, когда она прыгала, играла в баскетбол и упражнялась на брусьях, он убеждался, что она совсем не такая уж слабенькая и, оказывается, много сильнее рослой и крепкой на вид Риммы Саакьянц. Но это усиливало в нем его удивление перед ней и робость.</p><p></p><p>Родители Степы кое-как сводили концы с концами. Но как бы туго ни приходилось, они никогда не изменяли главной цели, которую, не сговариваясь, поставили перед собой: учить детей. Сами малограмотные, проведшие всю жизнь в труде, они видели открытую для сына дорогу.</p><p></p><p>Об этом много раз и говаривал Степе отец. Немного шумноватый, а в общем хороший, честный работяга, он любил пофилософствовать о жизни; тогда, посадив перед собой сына, начинал «учить».</p><p></p><p>– Ты живи без хвантазий. И живи ты так, чтобы по жизни, как по одной половице, пройти – не шелохнуться чтоб, не ворохнуться, чтоб и под гору и в гору одним шагом идти и никаких чтоб у тебя перекосов не было. На это человеку голова дадена. Я жизнь прожил как слепой котенок, ничего не знал, хотя по своей работе все что нужно с зажмуркой сделаю. А тебе все в руки само плывет: учись! И не так, чтоб с вороны на зайца перескакивать, чтоб во всем свою точку найти.</p><p></p><p>Многое из этих поучений выветривалось, многое по размышлении отвергалось как неподходящее, а многое оставалось. Не хватая звезд с неба, Степа уверенно «как по одной половице», шел в школе из года в год, из класса в класс, шел «без хвантазий»: то, что давалось с трудом, в конце концов прочно усваивалось, спрессовывалось, превращаясь уже во что-то единое, цельное, свое. Так ученье-труд превратилось у него в потребность.</p><p></p><p>Вот почему Степа не соглашался с Мариной, когда заходила речь о дальнейших путях жизни.</p><p></p><p>– Я учиться хочу. Учиться – это тоже жить! Учиться – это тоже работать. Учиться – это тоже служить народу, все пройти и познать, и окинуть мысленным взглядом все, вплоть до самых высоких, сияющих в солнечном свете вершин.</p><p></p><p>И он не совсем понимал добровольный отказ Марины от института. Она сердилась.</p><p></p><p>– Ой, как ты красиво говоришь! – возражала Марина. – Только эти вершины твои нужно завоевывать. Их нужно строить, в конце концов! Потому что если их не построишь, то их никаким взглядом не окинешь и изучать нечего будет. Их возводить еще нужно!</p><p></p><p>– Но возводить их нужно не только руками. И если у тебя хорошая голова…</p><p></p><p>– А если сейчас нужны хорошие руки?.. Ты понимаешь, я хочу быть там, где нужно, где я больше всего нужна!</p><p></p><p>– Ну, тем более, Марина! Тем более! – Степа смотрит на нее очарованными глазами. – Ты же с полетом!.. Горящая!.. Ты такая…</p><p></p><p>У Степы перехватывает дыхание, а Марина сначала смущается его явно влюбленного взгляда, а потом решительно берет себя в руки.</p><p></p><p>– Ну, это глупости! Это ты совсем глупости начинаешь говорить, Степа!</p><p></p><p>Степа замолкает, свет в его глазах гаснет,</p><p></p><p>– Ну, как хочешь!</p><p></p><p>И трудно сказать, к чему относится это покорное «как хочешь».</p><p></p><p>Но Степа все-таки продолжал ходить к Марине, а Екатерина Васильевна все больше ему покровительствовала именно за его, как она говорила, трезвый разум – «хоть не блестит, а золото!» – и за его поддержку в той борьбе, которая шла в доме. Решение Марины идти работать именно на стройку вызвало яростную атаку Екатерины Васильевны на мужа, и а.така эта поколебала даже Георгия Николаевича.</p><p></p><p>– Видишь ли, Мариночка! – говорил он дочери. – Я тебя вполне понимаю, но… Все имеет свои границы. Прекратить образование, остановиться в своем интеллектуальном развитии…</p><p></p><p>– А почему «прекратить»? Почему «остановиться»? – перебила его Марина. – Я поступлю на вечерний, окончу институт и буду инженером-строителем. Тебя это успокоит? А трудности… Ничего! Чем жить трудней, тем радостней!</p><p></p><p>– Милая моя! Горячая моя головка! – Георгий Николаевич погладил дочь по золотистым волосам. – Ты думаешь, это так легко? Физический труд – тяжелый труд и может оказаться тебе совсем не по силам.</p><p></p><p>– Почему? – не унималась Марина. – Почему ты обо мне так плохо думаешь? Для чего же я занимаюсь спортом? А если… а если будет тяжело, ну что ж… Перетерплю! Разовьюсь, закалюсь! Милый мой бутя! Ты же сам меня учил: делай то, что нужно народу! Живи так, чтобы слово не расходилось с делом. Учил?</p><p></p><p>– На слове ловишь? – засмеялся Георгий Николаевич. – На это и сказать нечего.</p><p></p><p>– А раз нечего, так не нужно!</p><p></p><p>– Вот так, Катюша, и приходит в жизнь новое, – говорит потом жене Георгий Николаевич. – И даже не приходит, а вторгается, и что-то ломает, и кое-что заставляет пересматривать. И ничего с ним не сделаешь!</p><p></p><p>Так Марина стала строителем. У нее зашершавели руки, обветрилось лицо, но она приходила домой возбужденная, бодрая, и ни слова жалобы не слышали от нее домашние. Не слышал и Степа, который продолжал заходить к ней, приносил билеты в театр и на концерты. Марина охотно ходила с ним и только один раз, найдя подходящий предлог, отказалась.</p><p></p><p>– Я лучше отосплюсь! – объяснила она матери.</p><p></p><p>– Ну что? Я тебе говорила! – кольнула ее Екатерина Васильевна.</p><p></p><p>– Ну ладно, мама! Ладно!</p><p></p><p>Марина продолжала встречаться со Степой, рассказывала ему о своей работе, расспрашивала его об университете, о занятиях и успехах, и этого ему было достаточно.</p><p></p><p>Нет, конечно, не совсем. Как можно удовлетвориться малым? Вот они слушают Грига, и Степа замечает слезинку, сверкнувшую в глазах Марины. Он прикрывает ладонью ее руку, такую, как ему кажется, маленькую и хрупкую, но она отодвигается. Ну что же! Как хочешь. Но по пути домой она сама берет его под руку, и Степа счастлив. Что ему в конце концов нужно, кроме дружбы?</p><p></p><p>Но вот он приходит к ней и говорит:</p><p></p><p>– Ты знаешь? Антон вернулся!</p><p></p><p>Ах, зачем он это сказал? Какую непоправимую ошибку он сделал!</p><p></p><p>Марина прикладывает руки к разгоревшемуся лицу.</p><p></p><p>– Вернулся?.. Когда?</p><p></p><p>– Я не знаю. Я был у него, но он какой-то чудной. Совсем не в себе. Как волк!</p><p></p><p>Марина старается успокоиться, но, боже мой, как трудно успокоиться! Как трудно, почти невозможно выдержать настороженный взгляд понявшего все Степы! Он здесь! Все оборвано и почти забыто и выдрано, кажется, с корнем, и вдруг все снова вспыхнуло, как пламя, как взрыв, – Антон здесь!</p><p></p><p><strong>38</strong></p><p></p><p>Он здесь!</p><p></p><p>Эта мысль не давала Марине покоя: он здесь! Антон уже давно здесь и не подал о себе никакой вести. Ну и ладно! Ну и хорошо! Ты же сама хотела этого? Зачем тебе какие-то вести о нем?</p><p></p><p>Но почему? Почему он все-таки молчит? Пустой, глупый и даже нечестный вопрос. Как будто бы не ясно, почему он молчит. Этого может не знать мама, может не знать Степа, но – она сама? Зачем перед собой хитрить и себя оправдывать? Она великолепно знает, почему он молчит.</p><p></p><p>Ну а как можно было поступить иначе? Марина вспоминает разговоры с матерью, ссоры, тяжелую атмосферу в доме. На душе на какое-то время становится легче, и вопросы теряют свою остроту. Но вот Марина видит в «Комсомольской правде» крупный заголовок «Не оставлять в беде» и жадно пробегает статью глазами.</p><p></p><p>«Знали мы с Германом друг друга с детства. Отец его погиб на фронте, мать умерла, когда Герману было четырнадцать лет. Он бросил учиться и пошел на завод. Мы очень дружили с Германом со школьных лет, я часто бывала у него».</p><p></p><p>Дальше Татьяна Л., именем которой подписана корреспонденция, рассказывает, что однажды поздно вечером на нее напала компания пьяных ребят, среди которых, к ее ужасу, был Герман.</p><p></p><p>«Я вырвалась и бросилась бежать. Не могу передать, что я передумала в эту ночь, как плакала. Все кончено! Что общего у меня может быть с таким человеком? Пусть живет как хочет!</p><p></p><p>А Герман продолжал катиться вниз, уволился с завода и жил неизвестно на какие средства.</p><p></p><p>Вот тут я и поняла, что наделала, – оставила товарища в беде. Это ли не беда – попасть в дурную компанию!»</p><p></p><p>И Татьяна Л. – «совсем как Татьяна Ларина», подумала Марина – сделала решительный шаг: она пошла к Герману и, застав у него пьяную компанию, разогнала ее, выключила радиолу, открыла форточку, бросила в ведро недопитую бутылку водки, унесла на кухню грязную посуду, стряхнула крошки с залитой вином скатерти. А когда один из оставшихся гостей попробовал сопротивляться, то Татьяне на помощь неожиданно пришел сам Герман – он вскочил с дивана, схватил парня за шиворот, встряхнул два раза и вытолкнул за дверь.</p><p></p><p>«Ты прости меня, Танюша, – сказал он своей, оказавшейся такой верной ему, подруге. – Я больше никогда не буду огорчать тебя».</p><p></p><p>«С тех пор прошло несколько лет, – заканчивает Татьяна Л., – Герман стал моим мужем. Он по-прежнему работает на заводе, учится теперь уже в десятом классе вечерней школы, осенью собирается на вечернее отделение института. А если бы я вовремя не пришла к нему на помощь, быть может, все было бы совсем иначе!..»</p><p></p><p>Все было бы совсем иначе! Конечно, иначе!</p><p></p><p>Вот это друг! А она… Умыла руки и оставила Антона в трудную минуту и оттолкнула, дважды оттолкнула, когда, может быть, решалась его жизнь: когда он падал и теперь, в самый момент взлета, когда он получил аттестат зрелости и, встречая солнце на берегу какой-то тихой, поросшей ивняком реки; мысленно рвался к ней, Марине, «Я больше писать не могу…» Почему? Чем она объяснит, если он спросит ее: почему? Мамы испугалась!.. Как стыдно!.. Он не ответил ей на то позорное письмо. Обиделся? А может быть, даже не обиделся? Может быть, хуже? Может быть, она подрезала ему крылья… погубила его?</p><p></p><p>«Он какой-то чудной, не в себе, как волк», – вспоминаются Марине слова Степы.</p><p></p><p>Ну конечно! Конечно, она во всем виновата! Строить дома… Но разве не важнее еще строить человека?</p><p></p><p>И как можно? Если ты поднялся на ступеньку выше, так разве можно забывать о тех, кто отстал, кто там, внизу? Не хочет? Как так не хочет? Как может человек не хотеть быть человеком? Как хорошо тогда сказал папа: есть люди неисправленные, а неисправимых трудно представить. Двигаться вместе и помогать друг другу. Как на фронте! Вот вспоминается какая-то кинокартина – форсирование Днепра: люди плывут и поддерживают друг друга и вместе добираются до берега и идут дальше, плечом к плечу. Вот это дружба, настоящая, боевая, огневая!</p><p></p><p>Не раздумывая больше, Марина одевается и идет к Антону. Она поднимается на лифте, останавливается у двери, нажимает кнопку звонка и, прислушиваясь к шагам за дверью, ждет, кто ей откроет.</p><p></p><p>Открыла Нина Павловна и в изумлении попятилась.</p><p></p><p>– Марина?</p><p></p><p>– Антон дома? – с той же нисколько не остывшей, горячей решительностью спрашивает Марина.</p><p></p><p>– Антон?.. – как бы не понимая, повторяет Нина Павловна. И вдруг, спохватившись, радостно и торопливо говорит: – Дома! Дома!.. Антон! – кричит она. – Смотри, кто пришел! Да вы заходите, заходите!</p><p></p><p>Марина идет в комнату и видит перед собой Антона. Он стоит у стола и напряженно смотрит на нее. Он конечно, понял, что пришла она, и ждет. Марина тоже на секунду останавливается в дверях. Антон! И тот и не тот. И выше как будто еще, но шире – шире в плечах! И лицо: тверже, определенней, взрослей. Не мальчик! А главное: усы! Они только пробиваются, но уже явной тенью легли на верхнюю губу и кажутся чужими: тот Антон был без усов. И глаза… В них радость и изумление. Пожалуй, это такое же изумление, как у Нины Павловны… Нет! Другое! Но ничего «волчьего» нет, хотя он не делает навстречу ни одного шага.</p><p></p><p>– Здравствуй, Антон! – с трудом произносит Марина.</p><p></p><p>– Здравствуй! – Он крепко жмет протянутую ему руку.</p><p></p><p>– А я сейчас чайник поставлю, чай будем пить, – говорит Нина Павловна и уходит на кухню, плотно затворяя за собой дверь.</p><p></p><p>– Ты на меня сердишься, Антон? – спрашивает Марина и, не дождавшись ответа, добавляет: – Ты можешь сердиться. Ты имеешь на это право.</p><p></p><p>– Право? Какое я имею право? И вообще…</p><p></p><p>– Не надо «вообще», но я… Я должна была…</p><p></p><p>– Что ты должна? Ничего ты мне не должна.</p><p></p><p>На смену первому изумлению, сквозь которое так явственно проступала радость, пришло вдруг что-то встревожившее Марину. Антон даже не предложил ей сесть, и они так и стояли друг перед другом.</p><p></p><p>– Но ведь ты же обиделся на меня. Зачем скрывать? Обиделся!</p><p></p><p>– За что?.. – упрямо смотрит на нее Антон. – И как я мог на тебя обидеться?</p><p></p><p>И Марина действительно не почувствовала у него обиды ни в глазах, ни в тоне. Но она заметила что-то другое, необычное я непонятное. Нет, Антон не опускал глаз, но в них было что-то, чему Марина не могла подобрать слова, чего она еще не встречала у людей. Униженность? Нет, не униженность. Стыд? Не стыд. Отчуждение? Не отчуждение. Но это было и то, и другое, и третье, и что-то еще, что он принес «оттуда». И она вдруг все поняла, всю тяжесть того, что он принес. И не в простой обиде тут было дело.</p><p></p><p>– Прости меня, Антон! – заговорила она искренне, боясь, что он перебьет. – Я виновата! Я очень перед тобой виновата. Очень! Но я не могла. Прости меня: я не могла иначе. Все это было так сложно.</p><p></p><p>И Антон почувствовал тонкую и самую последнюю, самую искреннюю искренность, которая прорвалась в ее голосе, и взгляд его дрогнул тоже, помягчел и потерял «то», непонятное и чуждое ей.</p><p></p><p>– Я понимаю тебя, Марина, – сказал тихо Антон. – И не сержусь. Честное слово, не сержусь. Мне, конечно, было обидно. Мне было очень обидно, но… Какое я имел право обижаться? И вообще, на кого я могу обижаться?</p><p></p><p>– Послушай, Антон! Почему ты все время так говоришь? «Я не могу», «я не имею права»… Что за глупости?!</p><p></p><p>Опущенный взгляд Антона сказал ей больше, чем любые слова: он стыдился! Теперь было совершенно очевидно: он стыдился.</p><p></p><p>– Так нельзя, Антон! Так нельзя! – воскликнула Марина. – Я понимаю, что тебе сейчас трудно. Тебе, может быть, сейчас труднее, чем прежде, чем «там».</p><p></p><p>Антон вскинул на нее взгляд, благодарный до беспомощности. «Труднее, чем там»… Как она это поняла, как тонко почувствовала. А Марина увидела эту беспомощность, и голос ее стал еще горячее:</p><p></p><p>– Но ты не должен унижать себя. Ты на все имеешь право. На все! Ты можешь и сердиться и обижаться – все! И не нужно смотреть, как Степа сказал, волком. Зачем волком?</p><p></p><p>И все бы разъяснилось, если бы она не упомянула имени Степы, если бы не приглушила этим то теплое, благодарное чувство, которое поднялось было в душе Антона. Имя Степы разрушило все. Сразу вспомнился Пронин и его болтовня. Что Пронин целовал Марину – Антон не допускал. Он хорошо знал Сережку – рябь на воде! – и слишком верил в Марину. Врет Пронин! Но Степа… Тут незачем было врать! А тогда зачем пришла Марина? Пожалеть? Поддержать? Как Слава Дунаев сказал бы – «из сознательности»?.. Конечно, из сознательности! Ведь она такая… «идейная»! Ну а мне не нужно ее идейности и не нужно никакой жертвы! Обойдусь как-нибудь сам!</p><p></p><p>Антон сразу замолчал и сник, и Марина не могла объяснить себе этой перемены.</p><p></p><p>А за дверью томилась Нина Павловна. Чайник давно вскипел, она поставила посуду на поднос и приготовилась нести его в комнату. Но, услышав голоса, остановилась. Пусть говорят! Но разговор почему-то прервался. В чем дело? Вот Марина встает, прощается. Господи! Как же так?</p><p></p><p>– Ну, спасибо тебе, Марина, – говорит Антон, – за память, за внимание. А дружку своему скажи, чтобы он на меня не обижался.</p><p></p><p>– Подожди!.. Какому дружку?</p><p></p><p>– Ну, Марина!.. Зачем?</p><p></p><p>Антон в упор смотрит на нее, и значительность взгляда лишает Марину возможности уйти.</p><p></p><p>– Антон! Я ничего не понимаю.</p><p></p><p>– Это на тебя совсем не похоже, Марина. Зачем? Повторяю, ты мне ничего не должна.</p><p></p><p>– Антон!</p><p></p><p>– Что «Антон»? И зачем притворяться? Мне Сережка Пронин все рассказал.</p><p></p><p>Марина смотрит на Антона широко открытыми, недоумевающими глазами, а потом в них загорается… Трудно даже сказать, что загорается в глазах девушки, сердцем своим почуявшей правду. Как когда-то в школе, после объявления по радио, когда Антон шел, демонстративно подняв голову, и вдруг, увидев Марину, повернулся и ушел из школы. И она тогда почувствовала: из-за нее!</p><p></p><p>Так и теперь. Ревность!.. Марина не может произнести этого слова, оно слишком взрослое и… Она не знает еще – хорошее оно или плохое? Но сейчас оно радует ее. Значит… значит…</p><p></p><p>– Степа?.. – спрашивает она особенным, совсем не своим голосом. – Глупый ты, Антон! Какой же ты глупый! Степа хороший парень. Степа очень хороший парень. Но это… это же совсем… это совсем другое!</p><p></p><p>И у Марины неожиданно на глаза набегают слезы. Она даже не знает, как это получилось и почему. Глупо и совсем некстати.</p><p></p><p>Впрочем, кто в этих случаях может сказать, что кстати и что некстати! Все происходит нечаянно.</p><p></p><p>Так вот нечаянно Антон, пораженный слезами Марины, быстро подошел к ней, обнял и прижал ее лицо к своей груди, а она тоже нечаянно обвила его шею рукой. И все получилось так, как рисовали ее девчоночьи, навеянные кинокартинами мечты: без затяжного поцелуя крупным планом, а вот так – доверчиво и нежно.</p><p></p><p>Нина Павловна подогрела еще раз чайник и, сидя на табуретке возле кухонного стола, выжидала момент, когда можно угостить дорогую гостью чаем. И вдруг неожиданно открылась дверь и Антон сказал:</p><p></p><p>– Мама, я пойду проводить Марину,</p><p></p><p>– Как «проводить»? А чай?</p><p></p><p>– Ну что ты, мама? Какой чай? К чему?</p><p></p><p>Взглянув на сияющее лицо Марины, Нина Павловна поняла, что действительно чай сейчас будет совсем некстати,</p><p></p><p><strong>39</strong></p><p></p><p>За отца Марина была спокойна: он поймет. А мама… Марина каждый день собиралась сказать ей об Антоне и каждый день не решалась. И Марина не позволяла Антону ни звонить, ни заходить к ней. Приходилось опять назначать встречи на улице – скрывать и таиться,</p><p></p><p>В этом были свои тяготы и свои прелести. Придет или не придет? Антон был уверен в Марине и все равно каждый раз волновался. Вот стрелка подходит к назначенному часу, вот прошла минута, другая, и сердце уже начинает ныть. Он стоит в переулочке, против ее дома, смотрит на ее окно и следит за ее дверью. Входят и выходят разные чужие люди, а Марины нет. Но вот неожиданно показывается ее родная, милая фигурка, Марина торопится, Марина подходит и улыбается. Ему!</p><p></p><p>И они идут, взявшись за руки, счастливые тем, что они вместе. Кругом воет вьюга, снег слепит глаза, ложится белым ворсом на плечи, на воротник, но они счастливы, потому что они вместе.</p><p></p><p>– Ты не замерзла?</p><p></p><p>– Строители не мерзнут. А метель – моя любимая погода. Пушкинская!</p><p></p><p>Они идут переулками, они заходят в тот же парк – «в наш парк» – к памятнику Павлику Морозову, и вьюга им не вьюга, метель не метель, потому что они счастливы.</p><p></p><p>Ну а когда Марина упомянула в разговоре с мамой имя Антона, получилось именно так, как она ожидала: Екатерина Васильевна насторожилась, потом, выпытав все, вскипятилась и «дала бой». Георгий Николаевич только развел руками:</p><p></p><p>– Что же поделаешь? Катюша! Видимо, нужно примириться, молодость всегда может чем-нибудь удивить.</p><p></p><p>Но Катюша могла примириться с чем угодно, но не с крушением своей политики.</p><p></p><p>– Твоя уступчивость, твоя бесхарактерность губит ее! – запальчиво говорит она мужу. – Ну разве они – пара?</p><p></p><p>– Прости, Катюша, но я не совсем понимаю: пара – не пара… Пока, по-моему, ни о чем таком и речи нет.</p><p></p><p>– Это по-твоему… Если бы все получалось по-твоему!</p><p></p><p>– Ну хорошо, Катюша, пусть будет по-твоему. Но если речь идет о «паре», тем более не нам судить. Это уж, как говорится, созвучие душ.</p><p></p><p>– А ты думаешь, что говоришь? – продолжает неистовствовать Екатерина Васильевна. – Созвучие душ!.. Ведь он же бандит!</p><p></p><p>– Ну, Катюша, тут я даже не знаю, что тебе сказать. Я вполне допускаю, что человек, прошедший через испытания, может достигнуть в своем развитии не меньших результатов, чем тот, кто развивался, так сказать, по принципу равномерного и прямолинейного движения. Отнюдь не меньше! Тут все зависит от человеческих качеств. А в этих делах, Катюша, доверимся Мариночке. Она у нас разумная девочка. Сердце само разберется, сердце не ошибается.</p><p></p><p>– Сердце?.. Еще как ошибается-то! А по-твоему, что же: любить сломя голову? Не рассуждая?</p><p></p><p>– Это, конечно, сложный и, можно сказать, теоретический вопрос: о рациональном и эмоциональном начале любви, – пытается Георгий Николаевич сформулировать свой ответ. – Но я знаю одно: если бы я в свое время послушался своих родителей, я бы на тебе не женился.</p><p></p><p>Георгий Николаевич опять уехал в новую командировку, так и не решив проблемы о рациональном и эмоциональном начале любви, зато Аленушка в секретных разговорах твердила сестре одно и то же:</p><p></p><p>– Ты никого не слушай – люби! С рассудком – не любовь, и тот, кто рассуждает о любви, не любит.</p><p></p><p>Она тоже решала свою судьбу: среди всех, кого знала, она никого не находила лучше, чем ее Монбек. Теперь он заканчивал Московский университет и должен был уехать к себе на родину. И вдруг Аленушка объявила: она едет с ним в Корею. Это был тоже удар для Екатерины Васильевны, но Аленушка оказалась тверда как кремень и этим как-то помогала и Марине.</p><p></p><p>А Марина решила все споры по-своему. Она пришла к матери, когда та легла уже спать.</p><p></p><p>Они проговорили половину ночи…</p><p></p><p>– Мутик! Милый! – горячо шептала Марина, обвив шею матери рукою. – Ты не сердись, ты пойми!.. Главное, обо мне не думай плохо. Ведь ты знаешь, какие бывают девчата: нынче с одним дружат, завтра с другим.</p><p></p><p>– И слово-то превратили во что-то ужасное, – заметила Екатерина Васильевна, – потому что для них это вообще не дружба, а совсем другое, нехорошее.</p><p></p><p>– А я… Меня девчата монашкой зовут. А теперь… Я не могу выразить, что делается со мной. Ну ты скажи… Нет, ты скажи – можно полюбить по желанию? Или, наоборот, разлюбить? А?</p><p></p><p>– Видишь ли, дочка, – тронутая искренностью ее тона, отвечала Екатерина Васильевна, – плохо о тебе я не думаю. Как я могу о тебе плохо думать? Глупышка! Но и ты обо мне плохо не думай и тоже пойми. Я твоя мать, я больше тебя знаю, понимаю, и тебе я желаю только добра. Вот ты сама говоришь, что не можешь выразить своего состояния. Это – возраст. Девичья любовь – как утренний туман. Он окутывает все своими розовыми клубами, и все тает в нем. А потом он рассеивается, и тогда обнажаются реальные очертания вещей.</p><p></p><p>– Ну и что? – спросила Марина. – Глядя по тому, чт<em>о</em> обнажается. Ну ты, например?.. Ты разве недовольна тем, что вышла замуж за папу?</p><p></p><p>– Дурочка! – усмехнулась Екатерина Васильевна. – Так твой папа совсем особенный человек.</p><p></p><p>– А может быть, он потому и особенный, что ты о нем так думаешь, что веришь в него. Я ничего не знаю о любви, но мне кажется, верить в человека – в том вся суть любви. Вот, например, ревность, хорошее это чувство или плохое?</p><p></p><p>– Не знаю, – задумалась Екатерина Васильевна. – Мы с твоим папой прожили хорошо, нам краснеть не за что, а говорят, что любовь без ревности невозможна.</p><p></p><p>–А если веришь? – спросила Марина. – Как можно ревновать, когда веришь? Любовь без веры… Какая же это любовь? Нет! По-моему, самое главное – верить в человека и возвышать его и вместе с ним возвышаться самой и идти…</p><p></p><p>Марина мечтательно смотрела перед собой, точно вглядываясь в будущие, неведомые пути жизни.</p><p></p><p>– Да, но для этого нужен человек, который возвышал бы тебя, – не могла не возразить ей Екатерина Васильевна. – Почему мы так безоблачно прожили с твоим папой?</p><p></p><p>– Ну, что ты все – «прожили, прожили»?.. – перебила ее Марина.</p><p></p><p>– И живем! – поправилась Екатерина Васильевна. – Потому что душа у него чистая, как стеклышко.</p><p></p><p>– А ты не унижала его!</p><p></p><p>– Ну конечно!.. А если другой человек? Наоборот?</p><p></p><p>– Я знаю, что ты имеешь в виду! – Марина решительно поднялась. – Никакого «наоборот» нет! Мы договорились с Антоном: я его ни о чем не спрашиваю, и он мне ничего не рассказывает. Прошлое в прошлом! И я хочу, чтобы он совсем забыл его, чтобы оно не давило на душу. Мы не о прошлом, мы говорим с ним о будущем, мы говорим о том, каким должен быть человек при коммунизме.</p><p></p><p>– Ну и что же вы решили? Какой же должен быть человек при коммунизме? – полюбопытствовала Екатерина Васильевна.</p><p></p><p>– А такой!.. – решительно и без запинки ответила Марина. – Чтобы не «я хочу», а «я должен», – вот! Чтобы главным в нем было чувство долга.</p><p></p><p>– Ну, это как сказать! – перебила ее Екатерина Васильевна. – А может быть, «хочу» и «должен» как-нибудь соединятся тогда?</p><p></p><p>– Может быть! – согласилась Марина. – А потом… Я не знаю, как выразиться. А вообще жизнь и на пуды и на умы нужно мерить. Вот говорят: главное – это отношение к труду, к социалистической собственности. А ведь можно и работать хорошо и не воровать, а к новой жизни-то, коммунистической, не быть готовым.</p><p></p><p>– Подожди, подожди. Что это ты мудреное говоришь.</p><p></p><p>– А что тут мудреного? Ты думаешь, мама, я все еще девочка? Я «пороху понюхала», и людей повидала, и правду и неправду начинаю понимать. Вот есть у нас шофер Сивопляс – фамилия такая чудн<em>а</em>я. Шофер как шофер, как говорится, вкалывает вовсю, проценты хорошие дает, а хам, ругательник, гуляка, бросил жену с ребенком и теперь ни одной девушки не пропускает. Он и работает-то для того, чтобы повеселее пожить. И совсем тут дело уже не в труде, а в душе. Если он нагрубить может, оскорбить человека, если он не заметит чужого несчастья и пройдет мимо нужды…</p><p></p><p>– Ты садись-ка и подбери ноги, простудишься, – сказала Екатерина Васильевна.</p><p></p><p>– Или какой-нибудь начальник, – не обращая внимания на замечание матери, продолжала Марина. – Он до полуночи может сидеть на заседаниях и целыми днями работать, а если за этим фасадом кроются разные комбинации да махинации, а о своих рабочих, о народе он и думать не думает, да еще и нос дерет, и до людей ему нет никакого дела, – годится такой для коммунизма? – Марина подобрала ноги и, поджав их под себя, с тем же азартом закончила: – Как он к человеку относится, к обществу – вот главное! И – к чему стремится, в чем счастье видит! А по-моему, настоящее, коммунистическое счастье человека в том, чтобы делать людей счастливыми. И коммунизм вообще… Я не знаю… Социализм, по-моему, – это товарищество, а коммунизм – это дружба, это любовь к человеку, расположение. И чувства… При коммунизме чувства должны быть открытые. Все, что есть у тебя на душе, должно быть и снаружи. Не нужно ни прятаться, ни притворяться.</p><p></p><p>– Это кто же – ты или Антон такие вещи проповедует? – спросила Екатерина Васильевна.</p><p></p><p>– А что? – насторожилась Марина. – Ты думаешь, он не думает?</p><p></p><p>– Я этого не говорю, но…</p><p></p><p>– И никакого «но»! – решительно заявила Марина, снова опуская ноги с кровати. – Ты знаешь, какие есть среди молодежи? Ни о чем не задумываются, а так – живут и живут без вопросов. Да еще насмехаются над теми, кто думает, дразнятся: «Идэйные!» Вот эти-то хуже всего, они на все способны. Они свое, низменное, ставят выше всего и из-за него на все способны. И Антон… Раньше он такой и был, и от этого… вое от этого и произошло. А теперь… Вот мы ездили с ним за город, на лыжах кататься, и на площадке вагона он показывает сделанную кем-то надпись: «Ехал без билета», подпись, число. «Обманул на два рубля государство и рад». Это Антон говорит.</p><p></p><p>– Сказать все можно! – проговорила Екатерина Васильевна. – А уж если человек один раз совесть потерял…</p><p></p><p>– Неверно! Неверно! – закричала Марина, вскочив с кровати. – Вот ты бы поговорила с ним… Он теперь совсем другой! Он думает, стремится, он рвется к хорошему. А если человек стремится, он всего добьется, он может подавить одни свои черты, развить другие и управлять своим характером. Ну, что ты смеешься? Разве неверно? Хорошие люди не рождаются, хорошие люди вырастают! И вообще, мама, осудить человека легко, а понять трудно!</p><p></p><p>Так они ни до чего и не договорились.</p><p></p><p>И все равно! Пусть она не договорилась с мамой, но Марина пригласила к себе Антона и угостила его чаем. Но Антон чувствовал себя неловко и старался к ней не заходить – куда приятнее пройтись по милым переулочкам и посидеть опять у памятника Павлику Морозову.</p><p></p><p>Марина недавно окончила краткосрочные курсы крановщиков и была на седьмом небе.</p><p></p><p>– По устройству крана – пять, по технике безопасности – пять, по электрооборудованию – пять! – хвалилась она Антону. – В блеске! Нас только двое так сдали из двадцати трех. Здорово, а?</p><p></p><p>Теперь ее перевели на другое, крупноблочное строительство. Работать там было хорошо и весело – сидя в кабине своего крана, она могла наблюдать всю картину большой стройки и потом делилась с Антоном.</p><p></p><p>– Ты знаешь, я на одном блоке написала… Ну, одним словом, мраморной доски не нашлось, так я прямо по бетону: «Здесь работала Марина Зорина». Чернильным карандашом написала. Как, по-твоему, смоет дождем или нет?</p><p></p><p>Особенно ее восхищали монтажники.</p><p></p><p>– Если бы ты видел, как они работают, – говорила она. – Легко, красиво! Мне иногда даже самой хочется к ним. Дело трудное. Блоки эти бетонные огромные, а они с ними так управляются! И ребята хорошие, только ругаются очень. Шик, что ли, видят в этом? А шика никакого нет, просто стыдно! А главное – понимают: заметят нас, девушек, извиняются, а потом – опять. А ведь этим не нас – они себя унижают!</p><p></p><p>Рассказывал и Антон о себе – он тоже постепенно осваивался с делом, но у него все было труднее, сложнее и не так весело. Уже первые дни на заводе – история с пружинами, с промывкой деталей – настроили его на невеселый лад: ему хотелось сразу показать себя, а вместо этого – конфуз и строгая отповедь дяди Васи за «кипятильный характер».</p><p></p><p>А дядя Вася, отчитав Антона и заставив его как следует изучить «чертежики», приметил, как он во время обеденного перерыва сидит один, на отлете, и сосредоточенно что-то жует.</p><p></p><p>– А ну! Что ты там, комар-одиночка? Садись в «козла» играть! Садись, садись!</p><p></p><p>В «козла» играть Антон не любил, но для компании сел и проиграл.</p><p></p><p>– Плохо ты фишки в голове держишь, – сказал дядя Вася. – Ты ж видел, что я на четверках играю!</p><p></p><p>После перерыва дядя Вася стал на свое рабочее место и подозвал Антона:</p><p></p><p>– Вот теперь смотри!</p><p></p><p>Дядя Вася взял блестящий, отполированный цилиндр и повертел его перед Антоном.</p><p></p><p>Шаг за шагом дядя Вася показывал Антону все операции и попутно объяснял и предостерегал, что будет, если он плохо закрепит втулку стопорным винтом ила неточно поставит распорное кольцо. Закончив объяснение, бригадир поставил Антона рядом с собой и велел самостоятельно, от начала до конца, собрать шпиндель.</p><p></p><p>Антон долго возился, то подсматривая за тем, как работает дядя Вася, то заглядывая в висящий на стене чертеж, и в конце концов собрал. А тогда подошел дядя Вася и, покрутив головку шпинделя, коротко бросил:</p><p></p><p>– Перебрать придется. Видишь – бьет!</p><p></p><p>Антон ничего не видел, но уже знал, что проверка «биения» производится на особых, микронных часах, индикаторе, а дядя Вася определил это на глаз! Пришлось начинать все сначала.</p><p></p><p>Постепенно Антон овладевал своим делом. Вместе с огорчениями это приносило радости и растущую уверенность в своих силах. В этом очень помогала ему и дружба с Валей Печенеговым. Антон переставал чувствовать себя оторванным от всех, «комаром-одиночкой», и постепенно втягивался в жизнь цеха – участвовал в лыжном походе, написал заметку в стенгазету и даже выступил на собрании. Этим он с гордостью поделился с писателем Шанским, когда тот приехал его навестить и расспросить о его теперешнем житье-бытье.</p><p></p><p>Но были случаи, которые, наоборот, воскрешали готовые было совсем исчезнуть настроения настороженности и отчужденности.</p><p></p><p>Однажды дядя Вася послал Антона в инструментальную кладовую за напильниками, но кладовщица не выдала инструментов и, как показалось Антону, подозрительно на него поглядела.</p><p></p><p>Другой раз подсобная рабочая, тетя Паша, при всех обругала Антона жуликом. Дядя Вася прикрикнул на нее и объяснил Антону, что у тети Паши такой характер: если дома с мужем поссорится, то на первом встречном готова зло сорвать, весь завод перевернет. А все-таки Антону было очень неприятно.</p><p></p><p>И, наконец, третий раз обида была так велика, что дурное настроение Антона заметила Марина.</p><p></p><p>– Что у тебя?</p><p></p><p>– Ничего.</p><p></p><p>– Ну зачем ты врешь, Антон? Как тебе не стыдно? Ведь я все вижу.</p><p></p><p>И Антон вынужден был рассказать, что у них в цехе стали пропадать то деньги у рабочих, то вещи, то инструменты.</p><p></p><p>– Ну и что? – спросила Марина.</p><p></p><p>– Как «что»? Ты же понимаешь!.. Ведь люди-то думают…</p><p></p><p>– Кто?.. Тебе это сказали?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– Так почему же ты сам думаешь? Я сердиться буду, Антон!</p><p></p><p>Но сердиться она не могла – Антон каждый раз приходил все более удрученным. Правда, он старался делать вид, будто все хорошо, но Марина чувствовала, что он притворяется.</p><p></p><p>Так продолжалось больше недели. А потом вдруг он приходит совсем другой, сияющий.</p><p></p><p>– Ты знаешь? Нашли!</p><p></p><p>– Что нашли?</p><p></p><p>– Того! Гада! Эх, мне не дали, я бы его сразу выучил. А то теперь товарищеский суд, видишь ли, хотят устраивать.</p><p></p><p>– Так на тебя-то, значит, не думали?</p><p></p><p>– Оказывается, и не думали. Он давно на подозрении был.</p><p></p><p>– Так почему же ты себя мучаешь? Дай уши!</p><p></p><p>Марина шутливо дерет его за уши, и оба смеются.</p><p></p><p>Ее главной заботой было снять бремя с души Антона, ей так хотелось, чтобы он обо всем забыл! Она неодобрительно смотрела поэтому на его переписку с друзьями по колонии и недовольно морщилась, когда он что-нибудь рассказывал о ней.</p><p></p><p>– Не хочу о них ничего слушать. Молчи! – говорила она.</p><p></p><p>Нехотя, поджав губы, она согласилась прочитать и письмо от Славы Дунаева.</p><p></p><p>Он писал, как поступил на работу, как отказывал ему в том тот самый начальник, который когда-то «осложнил ему жизнь», и как Слава добился своего и «связал концы» – выговорил начальнику все при всех, прямо глядя в глаза. Дальше Слава писал, что он начал готовиться в школу для воспитателей, о которой мечтал, и вот его встретили старые дружки и стали втягивать опять в свою компанию, а когда он наотрез отказался, напали на него и избили.</p><p></p><p>«На меня сыпались удар за ударом, но я не думал обороняться. Моя душа настолько перегорела в переживаниях за прошлое, что эти удары я ощущал так, как после знойного дня будто неожиданно пошел дождь, и я наслаждался этим дождем. Теперь с ними все кончено, будем набирать высоту».</p><p></p><p>– Вот это да! Это парень! – воскликнула вдруг Марина. – И это тебе урок! Да, да! Набирать высоту. И довольно тебе носиться со своими переживаниями!</p><p></p><p>Вместо ответа Антон продекламировал:</p><p></p><p>Перед собой я сам теперь в ответе,</p><p>Мой приговор указом не сотрут.</p><p>И мне страшнее всех судов на свете</p><p>Мой собственный и беспощадный суд.</p><p></p><p>– Что это? Откуда? – спросила Марина. – Послушай, в самом деле, Антон, довольно! Ты все искупил, и на все нужно ставить точку. Нужно набирать высоту. Бери себя в руки и поднимай голову, вступай в комсомол и становись в общие ряды.</p><p></p><p>– Какой комсомол? Кто меня туда примет? – почти испугался Антон.</p><p></p><p>– А почему? Что у вас, в комсомоле, ребята такие формалисты?</p><p></p><p>– Ну, что ты? Ребята хорошие… Мне Валька Печенегов уже предлагал.</p><p></p><p>– Так что же ты? Сам не хочешь?</p><p></p><p>– Как так не хочу? А только…</p><p></p><p>– Опять «только»? Брось прибедняться, Антон! Слышишь, Антон? Я тебя любить такого не буду.</p><p></p><p>Антон понимает, окончательно понимает, какое для него счастье – Марина.</p><p></p><p><strong>40</strong></p><p></p><p>Так прошла зима, весна и наступило лето. Москва готовилась к приему гостей. Со всех концов земли должна была съехаться в столицу молодежь, вестники мира и дружбы, на шестой, Московский фестиваль. К этому готовились все: чистили и украшали город, готовили подарки, сувениры, каждый думал о том, как лучше, радушнее, теплее встретить гостей.</p><p></p><p>Мир и дружба!</p><p></p><p>Готовились и Марина и Антон: Марина записалась в хор молодых строителей, а Антон вступил в бригаду содействия милиции, чтобы в дни фестиваля следить за теми, кому вздумается нарушить порядок.</p><p></p><p>Но праздник праздником, а дело делом. Страна продолжала работать – косить, пахать, убирать хлеб, ковать, сверлить, выпускать машины и строить. А по планам, утвержденным в Кремле, где-то там, в глухой сибирской тайге или на дальневосточных сопках, а может быть, на берегу Енисея или в полярной тундре, на вечной мерзлоте, нужно было ставить новый город, или прокладывать железную дорогу, или сооружать электростанцию. И там нужны были люди, молодежь. Клич дошел до каждого завода, стройки и до каждого честного сердца, дошел и нашел там такой же честный и искренний отклик.</p><p></p><p>– Ты знаешь, Антон! У нас в комсомольской организации путевки есть – в Сибирь.</p><p></p><p>– В Сибирь?</p><p></p><p>– Да, в Сибирь. На стройку.</p><p></p><p>– Ну и как?</p><p></p><p>– А ты как?</p><p></p><p>– А я не знаю, у нас что-то молчат,</p><p></p><p>– Узнай.</p><p></p><p>Антон пошел в комитет комсомола.</p><p></p><p>– Путевок нет, на наш завод не дали, – сказали ему там.</p><p></p><p>– А если я хочу?</p><p></p><p>– Узнаем в райкоме. Зайди через денек-другой. Зашел через денек-другой.</p><p></p><p>– Нет путевок. Не дают.</p><p></p><p>– А если я хочу?</p><p></p><p>– Ну мало ли что хочешь. Нельзя.</p><p></p><p>Антон не может поймать взгляд девушки, которая с ним разговаривала, и вдруг все понимает…</p><p></p><p>– А к секретарю можно?</p><p></p><p>– Пройди. Антон идет к секретарю райкома.</p><p></p><p>– Я хочу на стройку. Почему мне говорят «нельзя»?</p><p></p><p>– Значит, нельзя! – отвечает секретарь.</p><p></p><p>– Потому что я судимый? Да?</p><p></p><p>Секретарь поднимает на него глаза.</p><p></p><p>– Ты пойми… Как тебя? Шелестов твоя фамилия? Пойми, что туда требуются самые проверенные и… надежные люди.</p><p></p><p>– А я ненадежный? – и голос Антона ломается.</p><p></p><p>– Я этого не говорю, но… Как комсомолец, ты совсем молодой, а к тому же… – Секретарь разводит руками. – Согласись, это же государственное дело. Мы в прошлом году послали таких вот, а потом нам же и попало по шапке. Они там чего-то натворили, а нам попало. Видишь? А работать везде можно, чего ты расстраиваешься?</p><p></p><p>Но Антон во что бы то ни стало хотел добиться своего.</p><p></p><p>– Они там за свою шапку боятся, а для меня это жизнь, дело чести! – говорил он Марине. – И не просто путевка, мне работа нужна, такая работа, чтобы во всю силу. Я прошел все факультеты жизни, и мне хочется сделать такое… Я не знаю!.. Ну, чего никто не сделает! Ты понимаешь! Ты одна понимаешь меня, Марина!</p><p></p><p>– И добивайся, Антон! Молодец! Ты иди! Ты вплоть до ЦК иди!</p><p></p><p>Антон ходил и добивался и действительно вплоть до ЦК комсомола дошел и добился.</p><p></p><p>Оставалось последнее препятствие – родители.</p><p></p><p>Разговора с ними Марина боялась больше всего. Но, очевидно, ее предыдущие бои сыграли свою роль, и теперь ей пришлось легче. Отца она обезоружила тем, что напомнила ему его же слова: «Кто хочет сам пожить, а кто – чтобы всем жилось хорошо и счастливо. В этом – все дело, основное различие». Георгий Николаевич прослезился, торжественно сказал:</p><p></p><p>– Я горжусь тобой, Мариночка!</p><p></p><p>А глядя на мужа, не очень спорила теперь и Екатерина Васильевна.</p><p></p><p>Зато решительно восстала против их отъезда Нина Павловна.</p><p></p><p>– Зачем! Ну куда тебя несет? – говорила она Антону. – Чем тебе плохо дома? Работа, квартира есть, уход есть, – что тебе еще нужно? А ты о матери думаешь? Я так настрадалась из-за тебя!</p><p></p><p>«Я так настрадалась из-за тебя…» На это он ничего не мог возразить. Это обезоруживало. Имел ли он, действительно, право уехать и бросить ее одну? Ведь у нее теперь никого нет!</p><p></p><p>Он высказал все это Марине, и она не могла не согласиться с ним: Нине Павловне, конечно, будет трудно. А ему? Антону?</p><p></p><p>Марина не может решить этого вопроса. Как быть? У Нины Павловны – правда. А разве у Антона не правда? У него и дома сейчас хорошо, и на заводе хорошо, но разве он может удовлетвориться простой, тихой жизнью?</p><p></p><p>Марина идет к Нине Павловне и говорит с ней по душам.</p><p></p><p>– Ты понимаешь, Марина, – возражает Нина Павловна, вытирая слезы, – ведь он – все, что осталось у меня в жизни. Все! Придет время, ты сама будешь матерью, и лучшей, конечно, матерью, чем я. И ты поймешь меня!</p><p></p><p>– А я понимаю вас и сейчас! Нина Павловна! Родная! Но поймите и вы! Антон не может иначе! Он такой! Я вспоминаю, каким я его впервые узнала когда-то, в школе, каким я его к директору отвела и какой он теперь. Он – другой. У него глаза чистые. Он теперь просветленный какой-то, и ему все мало, мало! Он искупить хочет! Вы понимаете? Ему подвиг нужен. Нина Павловна! Он не может иначе. Честь! Теперь ему дороже всего честь!</p><p></p><p>Нина Павловна тихо плачет, и возразить ей нечего.</p><p></p><p>– Ну, дай я тебя поцелую! – говорит она Марине. – Умница ты! Люби его! А я… Ничего! Я буду опять возиться со своими подшефными. Для меня ведь это тоже искупление. А потом… Потом и я, может быть, к вам приеду.</p><p></p><p>– Ну конечно, Нина Павловна! Конечно! Мы устроимся, тогда и вы приедете!</p><p></p><p>Так и решили. Начались сборы. Тут уже вступили в свои права матери: Екатерина Васильевна и Нина Павловна встретились, не сразу разговорились, потом поплакали, а затем, вытерев слезы, стали составлять список, что нужно взять с собой ребятам.</p><p></p><p>А тут – фестиваль, город украшается флагами, флажками и лозунгами, и в петлицах, на платьях людей появляется пятицветная розетка фестиваля, и на стенах домов плакатные девушки, юноши всех стран мира пляшут вокруг увитого лентами земного шара.</p><p></p><p>Мир и дружба!</p><p></p><p>В последний вечер перед отъездом Антон и Марина гуляли по городу. В центре, против Большого театра, – высокая разукрашенная мачта с флагами, на площади Дзержинского – ковер-самолет, на площади Восстания – макет: развалины, разбитая, полуразрушенная стена и надпись: «Не бывать этому!»</p><p></p><p>Конечно, не бывать! Не допустить! Не допускать! Обуздать опустошителей земли и разрушителей мира! И строить, и украшать ее, нашу планету! И пусть символом этой жизни будет вонзившийся в небо, золотистый, сверкающий на солнце вот этот шпиль высотного здания!</p><p></p><p>Как жалко уезжать из такой Москвы!</p><p></p><p>…Но вещи собраны, билеты на руках, – пора в путь.</p><p></p><p>Поезд отправлялся с Ярославского вокзала. Народу на перроне множество – одни едут, другие провожают, а некоторые просто смотрят. Еще бы: на вагонах красные полотнища: «На Восток!», «Едем строить!», «Не пищать!»</p><p></p><p>– Не пищать! – в тон этому говорит и писатель Шанский, пожимая руку Антону.</p><p></p><p>Он тоже пришел пожелать ему счастливого пути.</p><p></p><p>Он хотел бы много сказать этому на его глазах развернувшемуся в плечах парню с красивыми, заново отросшими волосами. Но говорить сейчас некогда, да, пожалуй, и не к чему. Человек прошел, через мучительные водовороты жизни и теперь выходит на стрежень, на прямое и сильное течение: плыви, греби и не сбивайся с курса, покоряй открывающиеся перед тобой дали и смелее входи в щедрое, чистое племя созидающих – и жизнь, и себя, и судьбу.</p><p></p><p>А кругом обычная перронная суета – последние разговоры, советы, улыбки, слезы. Там – баян и песни, а вот девушка сдернула косынку с плеча и пошла – платье колокольчиком, берегись, каблуки, – «давай «русскую»!».</p><p></p><p>Потом прощание и последние взмахи рук. Вагон немного качнуло, и все поплыло назад – и гармонист, и Георгий Николаевич, и Екатерина Васильевна, и Шанский, и дядя Вася, и Печенегов, и вытирающая слезы Нина Павловна. Поехали!</p><p></p><p>Все-таки это было событие: они ехали из прошлого в будущее! И разве можно было просто так вот: сесть и болтать, или лечь спать, или открыть сумку и начинать закусывать? Это было большое событие!</p><p></p><p>Антон с Мариной стояли у окна и смотрели. Впереди была новая жизнь – может быть, тайга и большие переходы в ней, строительные леса и жизнь в палатках. Ну что ж – в палатках так в палатках! А Москва уходила назад: дома, заводы, железнодорожное депо, купола и шпили Сельскохозяйственной выставки. Яуза. Солнце садилось в облака и проглядывало сквозь них, как уголек. Мимо проскакивали платформы, дачные поселки, рощи. Вот поезд прогремел по мосту, и в сумрачном еловом лесу мелькнула платформа «Абрамцево».</p><p></p><p>Антон вздрогнул. Как он забыл? Ведь он совсем забыл, что они едут по этой дороге, по тем памятным, страшным местам!</p><p></p><p>Но в этот момент пальцы Марины легли на его руку. Она ничего не сказала, только тронула. Антон взглянул на нее и отошел от окна.</p><p></p><p></p><p><strong>1955—1960</strong></p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386660, member: 1"] – А что толку, что освободился-то? – недовольно проворчала Нина Павловна. – Называется, выпустили, и живи как знаешь. – И она рассказала о мытарствах Антона в последнее время. – Так, значит… мало? – усмехнулся дядя Роман, – Выпустили на свободу – и опять мало?.. Да я шучу, шучу! Подожди, какой завод-то? Знаю, знаю. Придется завтра съездить, поговорить. На другой день голос дяди Романа гремел в кабинете начальника отдела кадров инструментального завода. – Один будет отмахиваться, другой, – это что же получается? Хорошо, если парень выдержит. А если не выдержит? Тогда его все заметят и все закричат: бандит, рецидивист! И что же?.. Снова сажать в тюрьму? А поддержи его вовремя… – Хитро. Они упустили племянничка, а мы его с хлебом-солью встречать должны. Соломку подстилать! – Кто упустил, почему упустил, разбираться будем особо. А сейчас человека нужно в жизнь вводить, воспитывать. – А что у нас – интернат? У нас – план, производство, нам некогда с каждым нянчиться, за ручку водить. – Ну, знаете… – обозлился дядя Роман. – Вы коммунист, и я коммунист, и давайте тогда говорить по-партийному. Как это можно? Парень ошибся. Но парень прошел через наше воспитательное учреждение. Парень вторично прошел через наш советский суд и досрочно им освобожден. Почему вы отказали ему и вместо него взяли другого? Как вы могли разбить его надежды? Как вы могли испортить ему радость возвращения к жизни? Как вы могли подорвать в нем веру в наши, советские порядки и в наши законы? Как вы могли закрыть ему будущее? Разве этого хочет партия? Так пусть она нас рассудит. Я в райком иду! Не желая ничего больше слушать, дядя Роман стремительно вышел из кабинета и тут же поехал в райком. И еще одно испытание пришлось выдержать Антону. К нему домой заявился Сережка Пронин. На нем были брюки небесно-голубого цвета, огненные ботинки «на гусеничном ходу» и широкая, заграничного покроя куртка с деревянными застежками. – Ну, как «там»? Рассказывай! Ты теперь навидался, – Навидался! – нехотя ответил Антон. – Ну, рассказывай, рассказывай! Ведь это дико как интересно! – Нет, Сергей! Интересного ничего нет. Рассказывай ты. Как кончил школу? Куда поступил? Как ребята? Но Пронин, оказывается, никуда не поступил – учиться ему «не фонтан», а работать, видимо, тоже. – А ребята? – А ребята – кто как. Володька Волков, конечно, поступил на физмат. Ну, на то он Член-корреспондент, до академика фактически допрет. Толик Кипчак провалился – куда ему, пигалице. А Орлов Степка сдал на исторический. Этот – битюг, этот вывезет, далеко не пойдет, а свое возьмет. Вот Маринка отколола – это да! Кончила без медали, а на экзамене отвечала – каждый билет от зубов отлетал. И поступить она могла бы как пить дать куда угодно, а вместо этого вертанула знаешь куда? На строительство! Ну известно, романтика! Призыв! Теперь ведь это мода: на производство. Ну вот, помню, она стала агитировать. Ну как же: комсорг! Вот и стала вроде агитатора, горлана-главаря: «Родина зовет! Родина требует!» – «А сама-то, детка, пойдешь? – спрашиваю я ее. – Самой-то небось в институте папаша местечко приготовил?» Ну, тут она, конечно, мне реплику подала, из скромности умолчу, а после этого как же ей не пойти? После этого ей первой идти надо. Ну и пошла! Ее и дружок, Степушка, отговаривал, а она… – Подожди, какой дружок? – спросил сумрачно слушавший все это Антон. – Ну, какие дружки бывают? – осклабился Пронин. – Ты о Степе плохо не думай. Он медведь-медведь, а ухватился намертво. – Врешь ты! – не выдержал Антон. – Как вру? Все время вместе – чего еще надо? Он и дома у них как дома. И Маринка… Ты думаешь, она святая? Ты знаешь, как она целуется-то? – А ты-то знаешь? – Я-то? А как же? Я ее знаешь еще когда целовал? В девятом классе. Когда ты там этими своими делами занимался. – Врешь, гад, врешь! Взбешенный Антон схватил Пронина за лацканы его заграничной куртки и начал трясти. Пронин испугался и, глядя в налившиеся кровью глаза Антона, залепетал: – Что ты? Что ты? Вырвавшись, он выскочил из комнаты и только тогда уже, приоткрыв снова дверь, крикнул: – Рано тебя оттуда выпустили, бандита такого! Вот что! Но Антон уже лежал на кровати, уткнувшись в подушку, и ничего не слышал. А когда через какое-то время пришел Степа Орлов и протянул ему руку, Антон посмотрел на него волком. Он ничего не говорил ему и ни о чем не спрашивал и так, молча, глядел исподлобья, пока Степа, просидев в недоумении минут пять, не ушел. Нина Павловна сердцем почувствовала, что Антону нехорошо, и наконец решилась спросить: – А Марине ты не звонил? И ее удивило, как болезненно поморщился Антон: – Не надо об этом, мама! [B]36[/B] Завод, на который поступил Антон, недавно отпраздновал двадцатипятилетие своего существования. Антон видел лозунги, транспаранты и громадную фотоаллею, протянувшуюся от проходной вдоль всей территории завода. В самом начале ее большими, монументальными буквами было начертано: «Да здравствует героический рабочий класс Советского Союза», а потом шли фотографии лучших рабочих, мастеров, инженеров. Особое место в этой аллее занимала история. «Первые фабзайцы» – значилось под фотографией, а с фотографии смотрели пожилые дяди и тети, «комсомольцы – строители завода», тоже далекие от юношеской свежести. Начальник отдела кадров говорил с Антоном коротко и сухо, но, давая ему направление в цех шлифовальных устройств, напутствовал: – Это лучший цех, Красное знамя держит. Не подведи. Сказал так, точно именно он устраивает Антону такую хорошую судьбу. На самом деле все было иначе. Звонок Людмилы Мироновны его не убедил. Он продолжал считать, что засорять кадры разного рода «проходимцами» нет никакой нужды, потом от этих «контингентов» жди одних неприятностей. Он даже не мог понять, почему милиция носится с Шелестовым, вместо того чтобы держать такую публику в «ежовых рукавицах». Визит дяди Романа его рассердил и окончательно убедил, что от Антона будут одни беспокойства. Поэтому он очень удивился, когда секретарь парткома вдруг спросил его о Шелестове. В полушутливых, полунасмешливых тонах начальник отдела кадров изложил ему всю историю, и высказал свое мнение: от мальчишки с таким подозрительным прошлым все-таки лучше отделаться. Но секретарь парткома, который в свое время, парнишкой еще, таскал кирпичи на строительстве завода, рассудил иначе: – А что же ты такого плохого мнения о нашем коллективе? Чего ты испугался? И думать-то нужно все-таки шире. Кто-то его должен воспитывать? Мы ж не одним заводом живем, мы в государстве живем. Секретарь парткома позвонил начальнику цеха шлифовальных устройств, – Слушай, Сергей Васильевич! Мы тут хотим тебе направить одного паренька. Такого… Ну, из трудколонии вышел. Прими его и устрой… Нет, мы к тебе хотим. Твой цех лучший, коллектив у тебя крепкий, организованный, к тебе нужно. И ты так устрой, найди такое место, одним словом, чтобы парень в хорошие руки попал… Договорились? Антон пошел к начальнику цеха, но у того началось какое-то совещание, пришлось подождать. Антон остался даже доволен – пока можно было оглядеться. Начинался новый период в его жизни. Ему знаком был рабочий шум – в колонии ведь тоже было производство, – но здесь все выглядело несравнимо крупнее, шире и основательней. Станки стояли почти впритык один к другому, станки разные, иногда знакомые, иногда незнакомые, – одни долбили как дятлы; от других летели яркие, огненные хвосты, точно кометы; третьи окутывались завитушками металлической стружки, играющей, словно мыльная пена, переливами разных цветов. – Что, парень, смотришь? Ищешь, что ль, кого? – раздался сзади Антона басовитый голос. Антон от неожиданности вздрогнул, обернулся – перед ним был чем-то похожий на памятного по школе Члена-корреспондента лобастый парень в очках, в рабочей спецовке, с гаечным ключом в руках. – Нет. Так, смотрю, – смущенно ответил Антон. – На работу поступаю. – А-а… Куда берут-то? – Не знаю пока. Вот жду. Слесарь я. – Слесарь! Иди к нам, в ремонтники. – В ремонтники? – переспросил Антон. По правде сказать, эта работа ему не очень улыбалась. Ремонтник все равно что старьевщик-портной, возится с негодным, отслужившим свой век барахлом, и никакой радости! То ли дело – стоять у станка и отшвыривать детали, как вон та девушка в пестрой косынке. Создавать новое – что может быть лучше и интересней? – А что? Чем тебе ремонтники не по вкусу? – спросил парень в очках. – Да если ты хочешь быть настоящим слесарем, тебе только в ремонтники и идти. У станка ты что?.. У станка ты одну только операцию знаешь, а тут – все: нынче – одно, завтра – другое. Тут залезешь в середину машины, в самую требуху, и копаешься. Вся она у тебя на глазах, вся – в руках. Красота! Это был Валя Печенегов, физорг цеха, ставший потом хорошим другом Антона. Он так расхвалил свою профессию, что Антон, когда его принял начальник цеха, сказал, что хотел бы работать ремонтником. Но начальник цеха – спокойный, уравновешенный человек с квадратным лицом – на эти слова, казалось, внимания не обратил, а долго и основательно говорил с Антоном. Он подробно расспрашивал о колонии, о порядках в ней, о жизни, о производстве. Попутно он выпытал и что именно умеет делать Антон на практике. Затем он вызвал начальника участка – невысокого человека с умными черными глазами – и познакомил его с Антоном. – Куда его?.. Он просится к ремонтникам, а я думаю – не стоит. Как по-твоему? Ремонтники нынче тут работают, завтра там, и вразнобой, коллектив не так виден. Я думаю – к тебе, Михаил Павлович, на сборку шпинделей, к дяде Васе. – Пожалуй! – согласился Михаил Павлович. – Они там в одном кулаке, все на глазах. И бригадира лучше дяди Васи не сыскать. Тут живые люди нужны. И вот Антон в бригаде по сборке шпинделей – отдельная комната, верстаки, какие-то машины, приборы и два бака с керосином. В комнате, несмотря на вытяжную трубу, стоит крепкий керосиновый запах. В бригаде восемь человек, а над ними – дядя Вася. Хотя нельзя сказать – «над ними», потому что он трудится тут же, рядом со всеми, и производит самые важные и ответственные операции по сборке шпинделей. Работает он молча, сосредоточенно и очень быстро – необходимые части, все подготовленные, подобранные и промытые в керосине, стоят перед ним в строгом порядке; он берет их, почти не глядя, вставляет, куда нужно и как нужно. Остальные члены его бригады совершают какие-то другие операции, и в общем все заняты. Когда Михаил Павлович привел Антона («Вот вам пополнение, прошу любить и жаловать»), дядя Вася оторвался от работы и осмотрел его с головы до ног. Взгляд его был не строгий, но острый и изучающий, словно бригадир хотел сказать: «А ну-ка покажись, кто ты есть». – Четвертый, говоришь, разряд? Слесарь? – переспросил он. – Да, слесарь четвертого разряда, – ответил Антон. – Ну что ж, завтра выходи на работу! Все было очень просто, и назавтра Антон в самом хорошем расположении духа вышел на работу. Дядя Вася, белобрысый, а потому, несмотря на возраст, не седеющий, встретился с ним в раздевалке и, еще раз окинув его взглядом, спросил: – Пришел? – Пришел. – Ну давай! Потом, распределяя работу между членами бригады, он указал Антону на ящик. – Тут тебе навитые пружины. Из каждой нужно пять штук вырезать. Разрежешь, заправишь торцы. Как тут, по чертежу. С чертежами-то знаком? – Да, – не совсем уверенно ответил Антон. – Ну вот! В чертеже все сказано. Что непонятно, придешь спросишь. И отошел. Антон взял ящик, пошел к наждачному кругу, на котором нужно было резать пружины, и стал резать. Антон читал чертежи по той программе, по которой они проходили слесарное дело в колонии. А как разбираться в новых, он был не совсем уверен, но признаваться ему в этом было стыдно. Сама работа была тоже совсем новая, ее в колонии делать не приходилось. Но спрашивать с первого же раза Антону тоже не хотелось, и он начал приноравливаться и, на его взгляд, приноровился: изогнет пружину, приставит одним витком к крутящемуся кругу и разрежет. И дело пошло. – Ну что? Работаешь? – спросил проходивший ними Валя Печенегов. – Работаю. – Ну, жми, жми! Но вот к новому слесарю подошел дядя Вася. Бригадир стал один за другим брать нарезанные куски пружины и показывать их Антону. – Смотри: тут торцы пожег, а тут витки порезал, Сколько ж ты браку-то накорежил? Антон растерянно стоял перед дядей Васей, а тот, перебирая пружины, продолжал отчитывать его: – А почему не спросил, не проверил? Характер-то, я вижу, у тебя кипятильный. Сам с усам! Есть такие: делать – огонь, а сделал – в огонь, тяп-ляп – вышел карапь, на ура берет, наломает дров, а потом шишки на лбу считает. А другой сразу все проверит и без ошибок обходится. Ты из каких, из первых, что ли? Так не пойдет! Коли делаешь, знай, что куда предназначено. Это тебе не дверная пружина; на двери ей как-нибудь, лишь бы хлопать. Это шпиндель! – И дядя Вася многозначительно поднял палец. – А знаешь, что такое шпиндель?.. Нет, ты сейчас помолчи, ты меня послушай! Это приспособление для внутренней шлифовки. Ну, к примеру, орудийный ствол, или кольцо, или какая-нибудь другая деталь. И что у него для этого должно быть? Эластичность, мягкость хода, чтобы шлифовать, а не рубить и чтобы никакой дроби не было. Все это понимать нужно, коли берешься работать. На другой день дядя Вася заставил Антона промывать детали в баке с керосином. А когда детали выстроились перед дядей Васей, он одну за другой отставлял в сторону. – А ты внутрь заглянул? – спрашивая он Антона. – Видишь, там желобок! А в нем песчинка, опилка осталась. А ты знаешь, какая скорость развивается в шпинделе? Тридцать тысяч оборотов в минуту. Вот и прикидывай, что эта опилка наделает там, внутри, как все исчертит да расцарапает. В шпиндель нужно глядеть как в свой глаз. И вообще, дружок, давай-ка начинать сначала. Вот на стенке висит чертежик, изучи, что к чему. И помни: какая вещь, такие и требования. Одно дело – набойки подбирать, а другое дело – шпиндель собирать. И еще помни: ты не один, мы вместе трудимся. Давай-ка подтягивайся! Так Антон начал свою работу на заводе. [B]37[/B] Есть такие грибы: «толстокоренные» – говорится о них. Вот такой же был Степа Орлов: коренастый, большелобый, большеголовый, широкий в плечах. Здороваясь с Мариной, он боялся пожать ей руку, настолько девушка казалась ему маленькой и хрупкой. Правда, когда он видел Марину в спортивном зале, когда она прыгала, играла в баскетбол и упражнялась на брусьях, он убеждался, что она совсем не такая уж слабенькая и, оказывается, много сильнее рослой и крепкой на вид Риммы Саакьянц. Но это усиливало в нем его удивление перед ней и робость. Родители Степы кое-как сводили концы с концами. Но как бы туго ни приходилось, они никогда не изменяли главной цели, которую, не сговариваясь, поставили перед собой: учить детей. Сами малограмотные, проведшие всю жизнь в труде, они видели открытую для сына дорогу. Об этом много раз и говаривал Степе отец. Немного шумноватый, а в общем хороший, честный работяга, он любил пофилософствовать о жизни; тогда, посадив перед собой сына, начинал «учить». – Ты живи без хвантазий. И живи ты так, чтобы по жизни, как по одной половице, пройти – не шелохнуться чтоб, не ворохнуться, чтоб и под гору и в гору одним шагом идти и никаких чтоб у тебя перекосов не было. На это человеку голова дадена. Я жизнь прожил как слепой котенок, ничего не знал, хотя по своей работе все что нужно с зажмуркой сделаю. А тебе все в руки само плывет: учись! И не так, чтоб с вороны на зайца перескакивать, чтоб во всем свою точку найти. Многое из этих поучений выветривалось, многое по размышлении отвергалось как неподходящее, а многое оставалось. Не хватая звезд с неба, Степа уверенно «как по одной половице», шел в школе из года в год, из класса в класс, шел «без хвантазий»: то, что давалось с трудом, в конце концов прочно усваивалось, спрессовывалось, превращаясь уже во что-то единое, цельное, свое. Так ученье-труд превратилось у него в потребность. Вот почему Степа не соглашался с Мариной, когда заходила речь о дальнейших путях жизни. – Я учиться хочу. Учиться – это тоже жить! Учиться – это тоже работать. Учиться – это тоже служить народу, все пройти и познать, и окинуть мысленным взглядом все, вплоть до самых высоких, сияющих в солнечном свете вершин. И он не совсем понимал добровольный отказ Марины от института. Она сердилась. – Ой, как ты красиво говоришь! – возражала Марина. – Только эти вершины твои нужно завоевывать. Их нужно строить, в конце концов! Потому что если их не построишь, то их никаким взглядом не окинешь и изучать нечего будет. Их возводить еще нужно! – Но возводить их нужно не только руками. И если у тебя хорошая голова… – А если сейчас нужны хорошие руки?.. Ты понимаешь, я хочу быть там, где нужно, где я больше всего нужна! – Ну, тем более, Марина! Тем более! – Степа смотрит на нее очарованными глазами. – Ты же с полетом!.. Горящая!.. Ты такая… У Степы перехватывает дыхание, а Марина сначала смущается его явно влюбленного взгляда, а потом решительно берет себя в руки. – Ну, это глупости! Это ты совсем глупости начинаешь говорить, Степа! Степа замолкает, свет в его глазах гаснет, – Ну, как хочешь! И трудно сказать, к чему относится это покорное «как хочешь». Но Степа все-таки продолжал ходить к Марине, а Екатерина Васильевна все больше ему покровительствовала именно за его, как она говорила, трезвый разум – «хоть не блестит, а золото!» – и за его поддержку в той борьбе, которая шла в доме. Решение Марины идти работать именно на стройку вызвало яростную атаку Екатерины Васильевны на мужа, и а.така эта поколебала даже Георгия Николаевича. – Видишь ли, Мариночка! – говорил он дочери. – Я тебя вполне понимаю, но… Все имеет свои границы. Прекратить образование, остановиться в своем интеллектуальном развитии… – А почему «прекратить»? Почему «остановиться»? – перебила его Марина. – Я поступлю на вечерний, окончу институт и буду инженером-строителем. Тебя это успокоит? А трудности… Ничего! Чем жить трудней, тем радостней! – Милая моя! Горячая моя головка! – Георгий Николаевич погладил дочь по золотистым волосам. – Ты думаешь, это так легко? Физический труд – тяжелый труд и может оказаться тебе совсем не по силам. – Почему? – не унималась Марина. – Почему ты обо мне так плохо думаешь? Для чего же я занимаюсь спортом? А если… а если будет тяжело, ну что ж… Перетерплю! Разовьюсь, закалюсь! Милый мой бутя! Ты же сам меня учил: делай то, что нужно народу! Живи так, чтобы слово не расходилось с делом. Учил? – На слове ловишь? – засмеялся Георгий Николаевич. – На это и сказать нечего. – А раз нечего, так не нужно! – Вот так, Катюша, и приходит в жизнь новое, – говорит потом жене Георгий Николаевич. – И даже не приходит, а вторгается, и что-то ломает, и кое-что заставляет пересматривать. И ничего с ним не сделаешь! Так Марина стала строителем. У нее зашершавели руки, обветрилось лицо, но она приходила домой возбужденная, бодрая, и ни слова жалобы не слышали от нее домашние. Не слышал и Степа, который продолжал заходить к ней, приносил билеты в театр и на концерты. Марина охотно ходила с ним и только один раз, найдя подходящий предлог, отказалась. – Я лучше отосплюсь! – объяснила она матери. – Ну что? Я тебе говорила! – кольнула ее Екатерина Васильевна. – Ну ладно, мама! Ладно! Марина продолжала встречаться со Степой, рассказывала ему о своей работе, расспрашивала его об университете, о занятиях и успехах, и этого ему было достаточно. Нет, конечно, не совсем. Как можно удовлетвориться малым? Вот они слушают Грига, и Степа замечает слезинку, сверкнувшую в глазах Марины. Он прикрывает ладонью ее руку, такую, как ему кажется, маленькую и хрупкую, но она отодвигается. Ну что же! Как хочешь. Но по пути домой она сама берет его под руку, и Степа счастлив. Что ему в конце концов нужно, кроме дружбы? Но вот он приходит к ней и говорит: – Ты знаешь? Антон вернулся! Ах, зачем он это сказал? Какую непоправимую ошибку он сделал! Марина прикладывает руки к разгоревшемуся лицу. – Вернулся?.. Когда? – Я не знаю. Я был у него, но он какой-то чудной. Совсем не в себе. Как волк! Марина старается успокоиться, но, боже мой, как трудно успокоиться! Как трудно, почти невозможно выдержать настороженный взгляд понявшего все Степы! Он здесь! Все оборвано и почти забыто и выдрано, кажется, с корнем, и вдруг все снова вспыхнуло, как пламя, как взрыв, – Антон здесь! [B]38[/B] Он здесь! Эта мысль не давала Марине покоя: он здесь! Антон уже давно здесь и не подал о себе никакой вести. Ну и ладно! Ну и хорошо! Ты же сама хотела этого? Зачем тебе какие-то вести о нем? Но почему? Почему он все-таки молчит? Пустой, глупый и даже нечестный вопрос. Как будто бы не ясно, почему он молчит. Этого может не знать мама, может не знать Степа, но – она сама? Зачем перед собой хитрить и себя оправдывать? Она великолепно знает, почему он молчит. Ну а как можно было поступить иначе? Марина вспоминает разговоры с матерью, ссоры, тяжелую атмосферу в доме. На душе на какое-то время становится легче, и вопросы теряют свою остроту. Но вот Марина видит в «Комсомольской правде» крупный заголовок «Не оставлять в беде» и жадно пробегает статью глазами. «Знали мы с Германом друг друга с детства. Отец его погиб на фронте, мать умерла, когда Герману было четырнадцать лет. Он бросил учиться и пошел на завод. Мы очень дружили с Германом со школьных лет, я часто бывала у него». Дальше Татьяна Л., именем которой подписана корреспонденция, рассказывает, что однажды поздно вечером на нее напала компания пьяных ребят, среди которых, к ее ужасу, был Герман. «Я вырвалась и бросилась бежать. Не могу передать, что я передумала в эту ночь, как плакала. Все кончено! Что общего у меня может быть с таким человеком? Пусть живет как хочет! А Герман продолжал катиться вниз, уволился с завода и жил неизвестно на какие средства. Вот тут я и поняла, что наделала, – оставила товарища в беде. Это ли не беда – попасть в дурную компанию!» И Татьяна Л. – «совсем как Татьяна Ларина», подумала Марина – сделала решительный шаг: она пошла к Герману и, застав у него пьяную компанию, разогнала ее, выключила радиолу, открыла форточку, бросила в ведро недопитую бутылку водки, унесла на кухню грязную посуду, стряхнула крошки с залитой вином скатерти. А когда один из оставшихся гостей попробовал сопротивляться, то Татьяне на помощь неожиданно пришел сам Герман – он вскочил с дивана, схватил парня за шиворот, встряхнул два раза и вытолкнул за дверь. «Ты прости меня, Танюша, – сказал он своей, оказавшейся такой верной ему, подруге. – Я больше никогда не буду огорчать тебя». «С тех пор прошло несколько лет, – заканчивает Татьяна Л., – Герман стал моим мужем. Он по-прежнему работает на заводе, учится теперь уже в десятом классе вечерней школы, осенью собирается на вечернее отделение института. А если бы я вовремя не пришла к нему на помощь, быть может, все было бы совсем иначе!..» Все было бы совсем иначе! Конечно, иначе! Вот это друг! А она… Умыла руки и оставила Антона в трудную минуту и оттолкнула, дважды оттолкнула, когда, может быть, решалась его жизнь: когда он падал и теперь, в самый момент взлета, когда он получил аттестат зрелости и, встречая солнце на берегу какой-то тихой, поросшей ивняком реки; мысленно рвался к ней, Марине, «Я больше писать не могу…» Почему? Чем она объяснит, если он спросит ее: почему? Мамы испугалась!.. Как стыдно!.. Он не ответил ей на то позорное письмо. Обиделся? А может быть, даже не обиделся? Может быть, хуже? Может быть, она подрезала ему крылья… погубила его? «Он какой-то чудной, не в себе, как волк», – вспоминаются Марине слова Степы. Ну конечно! Конечно, она во всем виновата! Строить дома… Но разве не важнее еще строить человека? И как можно? Если ты поднялся на ступеньку выше, так разве можно забывать о тех, кто отстал, кто там, внизу? Не хочет? Как так не хочет? Как может человек не хотеть быть человеком? Как хорошо тогда сказал папа: есть люди неисправленные, а неисправимых трудно представить. Двигаться вместе и помогать друг другу. Как на фронте! Вот вспоминается какая-то кинокартина – форсирование Днепра: люди плывут и поддерживают друг друга и вместе добираются до берега и идут дальше, плечом к плечу. Вот это дружба, настоящая, боевая, огневая! Не раздумывая больше, Марина одевается и идет к Антону. Она поднимается на лифте, останавливается у двери, нажимает кнопку звонка и, прислушиваясь к шагам за дверью, ждет, кто ей откроет. Открыла Нина Павловна и в изумлении попятилась. – Марина? – Антон дома? – с той же нисколько не остывшей, горячей решительностью спрашивает Марина. – Антон?.. – как бы не понимая, повторяет Нина Павловна. И вдруг, спохватившись, радостно и торопливо говорит: – Дома! Дома!.. Антон! – кричит она. – Смотри, кто пришел! Да вы заходите, заходите! Марина идет в комнату и видит перед собой Антона. Он стоит у стола и напряженно смотрит на нее. Он конечно, понял, что пришла она, и ждет. Марина тоже на секунду останавливается в дверях. Антон! И тот и не тот. И выше как будто еще, но шире – шире в плечах! И лицо: тверже, определенней, взрослей. Не мальчик! А главное: усы! Они только пробиваются, но уже явной тенью легли на верхнюю губу и кажутся чужими: тот Антон был без усов. И глаза… В них радость и изумление. Пожалуй, это такое же изумление, как у Нины Павловны… Нет! Другое! Но ничего «волчьего» нет, хотя он не делает навстречу ни одного шага. – Здравствуй, Антон! – с трудом произносит Марина. – Здравствуй! – Он крепко жмет протянутую ему руку. – А я сейчас чайник поставлю, чай будем пить, – говорит Нина Павловна и уходит на кухню, плотно затворяя за собой дверь. – Ты на меня сердишься, Антон? – спрашивает Марина и, не дождавшись ответа, добавляет: – Ты можешь сердиться. Ты имеешь на это право. – Право? Какое я имею право? И вообще… – Не надо «вообще», но я… Я должна была… – Что ты должна? Ничего ты мне не должна. На смену первому изумлению, сквозь которое так явственно проступала радость, пришло вдруг что-то встревожившее Марину. Антон даже не предложил ей сесть, и они так и стояли друг перед другом. – Но ведь ты же обиделся на меня. Зачем скрывать? Обиделся! – За что?.. – упрямо смотрит на нее Антон. – И как я мог на тебя обидеться? И Марина действительно не почувствовала у него обиды ни в глазах, ни в тоне. Но она заметила что-то другое, необычное я непонятное. Нет, Антон не опускал глаз, но в них было что-то, чему Марина не могла подобрать слова, чего она еще не встречала у людей. Униженность? Нет, не униженность. Стыд? Не стыд. Отчуждение? Не отчуждение. Но это было и то, и другое, и третье, и что-то еще, что он принес «оттуда». И она вдруг все поняла, всю тяжесть того, что он принес. И не в простой обиде тут было дело. – Прости меня, Антон! – заговорила она искренне, боясь, что он перебьет. – Я виновата! Я очень перед тобой виновата. Очень! Но я не могла. Прости меня: я не могла иначе. Все это было так сложно. И Антон почувствовал тонкую и самую последнюю, самую искреннюю искренность, которая прорвалась в ее голосе, и взгляд его дрогнул тоже, помягчел и потерял «то», непонятное и чуждое ей. – Я понимаю тебя, Марина, – сказал тихо Антон. – И не сержусь. Честное слово, не сержусь. Мне, конечно, было обидно. Мне было очень обидно, но… Какое я имел право обижаться? И вообще, на кого я могу обижаться? – Послушай, Антон! Почему ты все время так говоришь? «Я не могу», «я не имею права»… Что за глупости?! Опущенный взгляд Антона сказал ей больше, чем любые слова: он стыдился! Теперь было совершенно очевидно: он стыдился. – Так нельзя, Антон! Так нельзя! – воскликнула Марина. – Я понимаю, что тебе сейчас трудно. Тебе, может быть, сейчас труднее, чем прежде, чем «там». Антон вскинул на нее взгляд, благодарный до беспомощности. «Труднее, чем там»… Как она это поняла, как тонко почувствовала. А Марина увидела эту беспомощность, и голос ее стал еще горячее: – Но ты не должен унижать себя. Ты на все имеешь право. На все! Ты можешь и сердиться и обижаться – все! И не нужно смотреть, как Степа сказал, волком. Зачем волком? И все бы разъяснилось, если бы она не упомянула имени Степы, если бы не приглушила этим то теплое, благодарное чувство, которое поднялось было в душе Антона. Имя Степы разрушило все. Сразу вспомнился Пронин и его болтовня. Что Пронин целовал Марину – Антон не допускал. Он хорошо знал Сережку – рябь на воде! – и слишком верил в Марину. Врет Пронин! Но Степа… Тут незачем было врать! А тогда зачем пришла Марина? Пожалеть? Поддержать? Как Слава Дунаев сказал бы – «из сознательности»?.. Конечно, из сознательности! Ведь она такая… «идейная»! Ну а мне не нужно ее идейности и не нужно никакой жертвы! Обойдусь как-нибудь сам! Антон сразу замолчал и сник, и Марина не могла объяснить себе этой перемены. А за дверью томилась Нина Павловна. Чайник давно вскипел, она поставила посуду на поднос и приготовилась нести его в комнату. Но, услышав голоса, остановилась. Пусть говорят! Но разговор почему-то прервался. В чем дело? Вот Марина встает, прощается. Господи! Как же так? – Ну, спасибо тебе, Марина, – говорит Антон, – за память, за внимание. А дружку своему скажи, чтобы он на меня не обижался. – Подожди!.. Какому дружку? – Ну, Марина!.. Зачем? Антон в упор смотрит на нее, и значительность взгляда лишает Марину возможности уйти. – Антон! Я ничего не понимаю. – Это на тебя совсем не похоже, Марина. Зачем? Повторяю, ты мне ничего не должна. – Антон! – Что «Антон»? И зачем притворяться? Мне Сережка Пронин все рассказал. Марина смотрит на Антона широко открытыми, недоумевающими глазами, а потом в них загорается… Трудно даже сказать, что загорается в глазах девушки, сердцем своим почуявшей правду. Как когда-то в школе, после объявления по радио, когда Антон шел, демонстративно подняв голову, и вдруг, увидев Марину, повернулся и ушел из школы. И она тогда почувствовала: из-за нее! Так и теперь. Ревность!.. Марина не может произнести этого слова, оно слишком взрослое и… Она не знает еще – хорошее оно или плохое? Но сейчас оно радует ее. Значит… значит… – Степа?.. – спрашивает она особенным, совсем не своим голосом. – Глупый ты, Антон! Какой же ты глупый! Степа хороший парень. Степа очень хороший парень. Но это… это же совсем… это совсем другое! И у Марины неожиданно на глаза набегают слезы. Она даже не знает, как это получилось и почему. Глупо и совсем некстати. Впрочем, кто в этих случаях может сказать, что кстати и что некстати! Все происходит нечаянно. Так вот нечаянно Антон, пораженный слезами Марины, быстро подошел к ней, обнял и прижал ее лицо к своей груди, а она тоже нечаянно обвила его шею рукой. И все получилось так, как рисовали ее девчоночьи, навеянные кинокартинами мечты: без затяжного поцелуя крупным планом, а вот так – доверчиво и нежно. Нина Павловна подогрела еще раз чайник и, сидя на табуретке возле кухонного стола, выжидала момент, когда можно угостить дорогую гостью чаем. И вдруг неожиданно открылась дверь и Антон сказал: – Мама, я пойду проводить Марину, – Как «проводить»? А чай? – Ну что ты, мама? Какой чай? К чему? Взглянув на сияющее лицо Марины, Нина Павловна поняла, что действительно чай сейчас будет совсем некстати, [B]39[/B] За отца Марина была спокойна: он поймет. А мама… Марина каждый день собиралась сказать ей об Антоне и каждый день не решалась. И Марина не позволяла Антону ни звонить, ни заходить к ней. Приходилось опять назначать встречи на улице – скрывать и таиться, В этом были свои тяготы и свои прелести. Придет или не придет? Антон был уверен в Марине и все равно каждый раз волновался. Вот стрелка подходит к назначенному часу, вот прошла минута, другая, и сердце уже начинает ныть. Он стоит в переулочке, против ее дома, смотрит на ее окно и следит за ее дверью. Входят и выходят разные чужие люди, а Марины нет. Но вот неожиданно показывается ее родная, милая фигурка, Марина торопится, Марина подходит и улыбается. Ему! И они идут, взявшись за руки, счастливые тем, что они вместе. Кругом воет вьюга, снег слепит глаза, ложится белым ворсом на плечи, на воротник, но они счастливы, потому что они вместе. – Ты не замерзла? – Строители не мерзнут. А метель – моя любимая погода. Пушкинская! Они идут переулками, они заходят в тот же парк – «в наш парк» – к памятнику Павлику Морозову, и вьюга им не вьюга, метель не метель, потому что они счастливы. Ну а когда Марина упомянула в разговоре с мамой имя Антона, получилось именно так, как она ожидала: Екатерина Васильевна насторожилась, потом, выпытав все, вскипятилась и «дала бой». Георгий Николаевич только развел руками: – Что же поделаешь? Катюша! Видимо, нужно примириться, молодость всегда может чем-нибудь удивить. Но Катюша могла примириться с чем угодно, но не с крушением своей политики. – Твоя уступчивость, твоя бесхарактерность губит ее! – запальчиво говорит она мужу. – Ну разве они – пара? – Прости, Катюша, но я не совсем понимаю: пара – не пара… Пока, по-моему, ни о чем таком и речи нет. – Это по-твоему… Если бы все получалось по-твоему! – Ну хорошо, Катюша, пусть будет по-твоему. Но если речь идет о «паре», тем более не нам судить. Это уж, как говорится, созвучие душ. – А ты думаешь, что говоришь? – продолжает неистовствовать Екатерина Васильевна. – Созвучие душ!.. Ведь он же бандит! – Ну, Катюша, тут я даже не знаю, что тебе сказать. Я вполне допускаю, что человек, прошедший через испытания, может достигнуть в своем развитии не меньших результатов, чем тот, кто развивался, так сказать, по принципу равномерного и прямолинейного движения. Отнюдь не меньше! Тут все зависит от человеческих качеств. А в этих делах, Катюша, доверимся Мариночке. Она у нас разумная девочка. Сердце само разберется, сердце не ошибается. – Сердце?.. Еще как ошибается-то! А по-твоему, что же: любить сломя голову? Не рассуждая? – Это, конечно, сложный и, можно сказать, теоретический вопрос: о рациональном и эмоциональном начале любви, – пытается Георгий Николаевич сформулировать свой ответ. – Но я знаю одно: если бы я в свое время послушался своих родителей, я бы на тебе не женился. Георгий Николаевич опять уехал в новую командировку, так и не решив проблемы о рациональном и эмоциональном начале любви, зато Аленушка в секретных разговорах твердила сестре одно и то же: – Ты никого не слушай – люби! С рассудком – не любовь, и тот, кто рассуждает о любви, не любит. Она тоже решала свою судьбу: среди всех, кого знала, она никого не находила лучше, чем ее Монбек. Теперь он заканчивал Московский университет и должен был уехать к себе на родину. И вдруг Аленушка объявила: она едет с ним в Корею. Это был тоже удар для Екатерины Васильевны, но Аленушка оказалась тверда как кремень и этим как-то помогала и Марине. А Марина решила все споры по-своему. Она пришла к матери, когда та легла уже спать. Они проговорили половину ночи… – Мутик! Милый! – горячо шептала Марина, обвив шею матери рукою. – Ты не сердись, ты пойми!.. Главное, обо мне не думай плохо. Ведь ты знаешь, какие бывают девчата: нынче с одним дружат, завтра с другим. – И слово-то превратили во что-то ужасное, – заметила Екатерина Васильевна, – потому что для них это вообще не дружба, а совсем другое, нехорошее. – А я… Меня девчата монашкой зовут. А теперь… Я не могу выразить, что делается со мной. Ну ты скажи… Нет, ты скажи – можно полюбить по желанию? Или, наоборот, разлюбить? А? – Видишь ли, дочка, – тронутая искренностью ее тона, отвечала Екатерина Васильевна, – плохо о тебе я не думаю. Как я могу о тебе плохо думать? Глупышка! Но и ты обо мне плохо не думай и тоже пойми. Я твоя мать, я больше тебя знаю, понимаю, и тебе я желаю только добра. Вот ты сама говоришь, что не можешь выразить своего состояния. Это – возраст. Девичья любовь – как утренний туман. Он окутывает все своими розовыми клубами, и все тает в нем. А потом он рассеивается, и тогда обнажаются реальные очертания вещей. – Ну и что? – спросила Марина. – Глядя по тому, чт[I]о[/I] обнажается. Ну ты, например?.. Ты разве недовольна тем, что вышла замуж за папу? – Дурочка! – усмехнулась Екатерина Васильевна. – Так твой папа совсем особенный человек. – А может быть, он потому и особенный, что ты о нем так думаешь, что веришь в него. Я ничего не знаю о любви, но мне кажется, верить в человека – в том вся суть любви. Вот, например, ревность, хорошее это чувство или плохое? – Не знаю, – задумалась Екатерина Васильевна. – Мы с твоим папой прожили хорошо, нам краснеть не за что, а говорят, что любовь без ревности невозможна. –А если веришь? – спросила Марина. – Как можно ревновать, когда веришь? Любовь без веры… Какая же это любовь? Нет! По-моему, самое главное – верить в человека и возвышать его и вместе с ним возвышаться самой и идти… Марина мечтательно смотрела перед собой, точно вглядываясь в будущие, неведомые пути жизни. – Да, но для этого нужен человек, который возвышал бы тебя, – не могла не возразить ей Екатерина Васильевна. – Почему мы так безоблачно прожили с твоим папой? – Ну, что ты все – «прожили, прожили»?.. – перебила ее Марина. – И живем! – поправилась Екатерина Васильевна. – Потому что душа у него чистая, как стеклышко. – А ты не унижала его! – Ну конечно!.. А если другой человек? Наоборот? – Я знаю, что ты имеешь в виду! – Марина решительно поднялась. – Никакого «наоборот» нет! Мы договорились с Антоном: я его ни о чем не спрашиваю, и он мне ничего не рассказывает. Прошлое в прошлом! И я хочу, чтобы он совсем забыл его, чтобы оно не давило на душу. Мы не о прошлом, мы говорим с ним о будущем, мы говорим о том, каким должен быть человек при коммунизме. – Ну и что же вы решили? Какой же должен быть человек при коммунизме? – полюбопытствовала Екатерина Васильевна. – А такой!.. – решительно и без запинки ответила Марина. – Чтобы не «я хочу», а «я должен», – вот! Чтобы главным в нем было чувство долга. – Ну, это как сказать! – перебила ее Екатерина Васильевна. – А может быть, «хочу» и «должен» как-нибудь соединятся тогда? – Может быть! – согласилась Марина. – А потом… Я не знаю, как выразиться. А вообще жизнь и на пуды и на умы нужно мерить. Вот говорят: главное – это отношение к труду, к социалистической собственности. А ведь можно и работать хорошо и не воровать, а к новой жизни-то, коммунистической, не быть готовым. – Подожди, подожди. Что это ты мудреное говоришь. – А что тут мудреного? Ты думаешь, мама, я все еще девочка? Я «пороху понюхала», и людей повидала, и правду и неправду начинаю понимать. Вот есть у нас шофер Сивопляс – фамилия такая чудн[I]а[/I]я. Шофер как шофер, как говорится, вкалывает вовсю, проценты хорошие дает, а хам, ругательник, гуляка, бросил жену с ребенком и теперь ни одной девушки не пропускает. Он и работает-то для того, чтобы повеселее пожить. И совсем тут дело уже не в труде, а в душе. Если он нагрубить может, оскорбить человека, если он не заметит чужого несчастья и пройдет мимо нужды… – Ты садись-ка и подбери ноги, простудишься, – сказала Екатерина Васильевна. – Или какой-нибудь начальник, – не обращая внимания на замечание матери, продолжала Марина. – Он до полуночи может сидеть на заседаниях и целыми днями работать, а если за этим фасадом кроются разные комбинации да махинации, а о своих рабочих, о народе он и думать не думает, да еще и нос дерет, и до людей ему нет никакого дела, – годится такой для коммунизма? – Марина подобрала ноги и, поджав их под себя, с тем же азартом закончила: – Как он к человеку относится, к обществу – вот главное! И – к чему стремится, в чем счастье видит! А по-моему, настоящее, коммунистическое счастье человека в том, чтобы делать людей счастливыми. И коммунизм вообще… Я не знаю… Социализм, по-моему, – это товарищество, а коммунизм – это дружба, это любовь к человеку, расположение. И чувства… При коммунизме чувства должны быть открытые. Все, что есть у тебя на душе, должно быть и снаружи. Не нужно ни прятаться, ни притворяться. – Это кто же – ты или Антон такие вещи проповедует? – спросила Екатерина Васильевна. – А что? – насторожилась Марина. – Ты думаешь, он не думает? – Я этого не говорю, но… – И никакого «но»! – решительно заявила Марина, снова опуская ноги с кровати. – Ты знаешь, какие есть среди молодежи? Ни о чем не задумываются, а так – живут и живут без вопросов. Да еще насмехаются над теми, кто думает, дразнятся: «Идэйные!» Вот эти-то хуже всего, они на все способны. Они свое, низменное, ставят выше всего и из-за него на все способны. И Антон… Раньше он такой и был, и от этого… вое от этого и произошло. А теперь… Вот мы ездили с ним за город, на лыжах кататься, и на площадке вагона он показывает сделанную кем-то надпись: «Ехал без билета», подпись, число. «Обманул на два рубля государство и рад». Это Антон говорит. – Сказать все можно! – проговорила Екатерина Васильевна. – А уж если человек один раз совесть потерял… – Неверно! Неверно! – закричала Марина, вскочив с кровати. – Вот ты бы поговорила с ним… Он теперь совсем другой! Он думает, стремится, он рвется к хорошему. А если человек стремится, он всего добьется, он может подавить одни свои черты, развить другие и управлять своим характером. Ну, что ты смеешься? Разве неверно? Хорошие люди не рождаются, хорошие люди вырастают! И вообще, мама, осудить человека легко, а понять трудно! Так они ни до чего и не договорились. И все равно! Пусть она не договорилась с мамой, но Марина пригласила к себе Антона и угостила его чаем. Но Антон чувствовал себя неловко и старался к ней не заходить – куда приятнее пройтись по милым переулочкам и посидеть опять у памятника Павлику Морозову. Марина недавно окончила краткосрочные курсы крановщиков и была на седьмом небе. – По устройству крана – пять, по технике безопасности – пять, по электрооборудованию – пять! – хвалилась она Антону. – В блеске! Нас только двое так сдали из двадцати трех. Здорово, а? Теперь ее перевели на другое, крупноблочное строительство. Работать там было хорошо и весело – сидя в кабине своего крана, она могла наблюдать всю картину большой стройки и потом делилась с Антоном. – Ты знаешь, я на одном блоке написала… Ну, одним словом, мраморной доски не нашлось, так я прямо по бетону: «Здесь работала Марина Зорина». Чернильным карандашом написала. Как, по-твоему, смоет дождем или нет? Особенно ее восхищали монтажники. – Если бы ты видел, как они работают, – говорила она. – Легко, красиво! Мне иногда даже самой хочется к ним. Дело трудное. Блоки эти бетонные огромные, а они с ними так управляются! И ребята хорошие, только ругаются очень. Шик, что ли, видят в этом? А шика никакого нет, просто стыдно! А главное – понимают: заметят нас, девушек, извиняются, а потом – опять. А ведь этим не нас – они себя унижают! Рассказывал и Антон о себе – он тоже постепенно осваивался с делом, но у него все было труднее, сложнее и не так весело. Уже первые дни на заводе – история с пружинами, с промывкой деталей – настроили его на невеселый лад: ему хотелось сразу показать себя, а вместо этого – конфуз и строгая отповедь дяди Васи за «кипятильный характер». А дядя Вася, отчитав Антона и заставив его как следует изучить «чертежики», приметил, как он во время обеденного перерыва сидит один, на отлете, и сосредоточенно что-то жует. – А ну! Что ты там, комар-одиночка? Садись в «козла» играть! Садись, садись! В «козла» играть Антон не любил, но для компании сел и проиграл. – Плохо ты фишки в голове держишь, – сказал дядя Вася. – Ты ж видел, что я на четверках играю! После перерыва дядя Вася стал на свое рабочее место и подозвал Антона: – Вот теперь смотри! Дядя Вася взял блестящий, отполированный цилиндр и повертел его перед Антоном. Шаг за шагом дядя Вася показывал Антону все операции и попутно объяснял и предостерегал, что будет, если он плохо закрепит втулку стопорным винтом ила неточно поставит распорное кольцо. Закончив объяснение, бригадир поставил Антона рядом с собой и велел самостоятельно, от начала до конца, собрать шпиндель. Антон долго возился, то подсматривая за тем, как работает дядя Вася, то заглядывая в висящий на стене чертеж, и в конце концов собрал. А тогда подошел дядя Вася и, покрутив головку шпинделя, коротко бросил: – Перебрать придется. Видишь – бьет! Антон ничего не видел, но уже знал, что проверка «биения» производится на особых, микронных часах, индикаторе, а дядя Вася определил это на глаз! Пришлось начинать все сначала. Постепенно Антон овладевал своим делом. Вместе с огорчениями это приносило радости и растущую уверенность в своих силах. В этом очень помогала ему и дружба с Валей Печенеговым. Антон переставал чувствовать себя оторванным от всех, «комаром-одиночкой», и постепенно втягивался в жизнь цеха – участвовал в лыжном походе, написал заметку в стенгазету и даже выступил на собрании. Этим он с гордостью поделился с писателем Шанским, когда тот приехал его навестить и расспросить о его теперешнем житье-бытье. Но были случаи, которые, наоборот, воскрешали готовые было совсем исчезнуть настроения настороженности и отчужденности. Однажды дядя Вася послал Антона в инструментальную кладовую за напильниками, но кладовщица не выдала инструментов и, как показалось Антону, подозрительно на него поглядела. Другой раз подсобная рабочая, тетя Паша, при всех обругала Антона жуликом. Дядя Вася прикрикнул на нее и объяснил Антону, что у тети Паши такой характер: если дома с мужем поссорится, то на первом встречном готова зло сорвать, весь завод перевернет. А все-таки Антону было очень неприятно. И, наконец, третий раз обида была так велика, что дурное настроение Антона заметила Марина. – Что у тебя? – Ничего. – Ну зачем ты врешь, Антон? Как тебе не стыдно? Ведь я все вижу. И Антон вынужден был рассказать, что у них в цехе стали пропадать то деньги у рабочих, то вещи, то инструменты. – Ну и что? – спросила Марина. – Как «что»? Ты же понимаешь!.. Ведь люди-то думают… – Кто?.. Тебе это сказали? – Нет. – Так почему же ты сам думаешь? Я сердиться буду, Антон! Но сердиться она не могла – Антон каждый раз приходил все более удрученным. Правда, он старался делать вид, будто все хорошо, но Марина чувствовала, что он притворяется. Так продолжалось больше недели. А потом вдруг он приходит совсем другой, сияющий. – Ты знаешь? Нашли! – Что нашли? – Того! Гада! Эх, мне не дали, я бы его сразу выучил. А то теперь товарищеский суд, видишь ли, хотят устраивать. – Так на тебя-то, значит, не думали? – Оказывается, и не думали. Он давно на подозрении был. – Так почему же ты себя мучаешь? Дай уши! Марина шутливо дерет его за уши, и оба смеются. Ее главной заботой было снять бремя с души Антона, ей так хотелось, чтобы он обо всем забыл! Она неодобрительно смотрела поэтому на его переписку с друзьями по колонии и недовольно морщилась, когда он что-нибудь рассказывал о ней. – Не хочу о них ничего слушать. Молчи! – говорила она. Нехотя, поджав губы, она согласилась прочитать и письмо от Славы Дунаева. Он писал, как поступил на работу, как отказывал ему в том тот самый начальник, который когда-то «осложнил ему жизнь», и как Слава добился своего и «связал концы» – выговорил начальнику все при всех, прямо глядя в глаза. Дальше Слава писал, что он начал готовиться в школу для воспитателей, о которой мечтал, и вот его встретили старые дружки и стали втягивать опять в свою компанию, а когда он наотрез отказался, напали на него и избили. «На меня сыпались удар за ударом, но я не думал обороняться. Моя душа настолько перегорела в переживаниях за прошлое, что эти удары я ощущал так, как после знойного дня будто неожиданно пошел дождь, и я наслаждался этим дождем. Теперь с ними все кончено, будем набирать высоту». – Вот это да! Это парень! – воскликнула вдруг Марина. – И это тебе урок! Да, да! Набирать высоту. И довольно тебе носиться со своими переживаниями! Вместо ответа Антон продекламировал: Перед собой я сам теперь в ответе, Мой приговор указом не сотрут. И мне страшнее всех судов на свете Мой собственный и беспощадный суд. – Что это? Откуда? – спросила Марина. – Послушай, в самом деле, Антон, довольно! Ты все искупил, и на все нужно ставить точку. Нужно набирать высоту. Бери себя в руки и поднимай голову, вступай в комсомол и становись в общие ряды. – Какой комсомол? Кто меня туда примет? – почти испугался Антон. – А почему? Что у вас, в комсомоле, ребята такие формалисты? – Ну, что ты? Ребята хорошие… Мне Валька Печенегов уже предлагал. – Так что же ты? Сам не хочешь? – Как так не хочу? А только… – Опять «только»? Брось прибедняться, Антон! Слышишь, Антон? Я тебя любить такого не буду. Антон понимает, окончательно понимает, какое для него счастье – Марина. [B]40[/B] Так прошла зима, весна и наступило лето. Москва готовилась к приему гостей. Со всех концов земли должна была съехаться в столицу молодежь, вестники мира и дружбы, на шестой, Московский фестиваль. К этому готовились все: чистили и украшали город, готовили подарки, сувениры, каждый думал о том, как лучше, радушнее, теплее встретить гостей. Мир и дружба! Готовились и Марина и Антон: Марина записалась в хор молодых строителей, а Антон вступил в бригаду содействия милиции, чтобы в дни фестиваля следить за теми, кому вздумается нарушить порядок. Но праздник праздником, а дело делом. Страна продолжала работать – косить, пахать, убирать хлеб, ковать, сверлить, выпускать машины и строить. А по планам, утвержденным в Кремле, где-то там, в глухой сибирской тайге или на дальневосточных сопках, а может быть, на берегу Енисея или в полярной тундре, на вечной мерзлоте, нужно было ставить новый город, или прокладывать железную дорогу, или сооружать электростанцию. И там нужны были люди, молодежь. Клич дошел до каждого завода, стройки и до каждого честного сердца, дошел и нашел там такой же честный и искренний отклик. – Ты знаешь, Антон! У нас в комсомольской организации путевки есть – в Сибирь. – В Сибирь? – Да, в Сибирь. На стройку. – Ну и как? – А ты как? – А я не знаю, у нас что-то молчат, – Узнай. Антон пошел в комитет комсомола. – Путевок нет, на наш завод не дали, – сказали ему там. – А если я хочу? – Узнаем в райкоме. Зайди через денек-другой. Зашел через денек-другой. – Нет путевок. Не дают. – А если я хочу? – Ну мало ли что хочешь. Нельзя. Антон не может поймать взгляд девушки, которая с ним разговаривала, и вдруг все понимает… – А к секретарю можно? – Пройди. Антон идет к секретарю райкома. – Я хочу на стройку. Почему мне говорят «нельзя»? – Значит, нельзя! – отвечает секретарь. – Потому что я судимый? Да? Секретарь поднимает на него глаза. – Ты пойми… Как тебя? Шелестов твоя фамилия? Пойми, что туда требуются самые проверенные и… надежные люди. – А я ненадежный? – и голос Антона ломается. – Я этого не говорю, но… Как комсомолец, ты совсем молодой, а к тому же… – Секретарь разводит руками. – Согласись, это же государственное дело. Мы в прошлом году послали таких вот, а потом нам же и попало по шапке. Они там чего-то натворили, а нам попало. Видишь? А работать везде можно, чего ты расстраиваешься? Но Антон во что бы то ни стало хотел добиться своего. – Они там за свою шапку боятся, а для меня это жизнь, дело чести! – говорил он Марине. – И не просто путевка, мне работа нужна, такая работа, чтобы во всю силу. Я прошел все факультеты жизни, и мне хочется сделать такое… Я не знаю!.. Ну, чего никто не сделает! Ты понимаешь! Ты одна понимаешь меня, Марина! – И добивайся, Антон! Молодец! Ты иди! Ты вплоть до ЦК иди! Антон ходил и добивался и действительно вплоть до ЦК комсомола дошел и добился. Оставалось последнее препятствие – родители. Разговора с ними Марина боялась больше всего. Но, очевидно, ее предыдущие бои сыграли свою роль, и теперь ей пришлось легче. Отца она обезоружила тем, что напомнила ему его же слова: «Кто хочет сам пожить, а кто – чтобы всем жилось хорошо и счастливо. В этом – все дело, основное различие». Георгий Николаевич прослезился, торжественно сказал: – Я горжусь тобой, Мариночка! А глядя на мужа, не очень спорила теперь и Екатерина Васильевна. Зато решительно восстала против их отъезда Нина Павловна. – Зачем! Ну куда тебя несет? – говорила она Антону. – Чем тебе плохо дома? Работа, квартира есть, уход есть, – что тебе еще нужно? А ты о матери думаешь? Я так настрадалась из-за тебя! «Я так настрадалась из-за тебя…» На это он ничего не мог возразить. Это обезоруживало. Имел ли он, действительно, право уехать и бросить ее одну? Ведь у нее теперь никого нет! Он высказал все это Марине, и она не могла не согласиться с ним: Нине Павловне, конечно, будет трудно. А ему? Антону? Марина не может решить этого вопроса. Как быть? У Нины Павловны – правда. А разве у Антона не правда? У него и дома сейчас хорошо, и на заводе хорошо, но разве он может удовлетвориться простой, тихой жизнью? Марина идет к Нине Павловне и говорит с ней по душам. – Ты понимаешь, Марина, – возражает Нина Павловна, вытирая слезы, – ведь он – все, что осталось у меня в жизни. Все! Придет время, ты сама будешь матерью, и лучшей, конечно, матерью, чем я. И ты поймешь меня! – А я понимаю вас и сейчас! Нина Павловна! Родная! Но поймите и вы! Антон не может иначе! Он такой! Я вспоминаю, каким я его впервые узнала когда-то, в школе, каким я его к директору отвела и какой он теперь. Он – другой. У него глаза чистые. Он теперь просветленный какой-то, и ему все мало, мало! Он искупить хочет! Вы понимаете? Ему подвиг нужен. Нина Павловна! Он не может иначе. Честь! Теперь ему дороже всего честь! Нина Павловна тихо плачет, и возразить ей нечего. – Ну, дай я тебя поцелую! – говорит она Марине. – Умница ты! Люби его! А я… Ничего! Я буду опять возиться со своими подшефными. Для меня ведь это тоже искупление. А потом… Потом и я, может быть, к вам приеду. – Ну конечно, Нина Павловна! Конечно! Мы устроимся, тогда и вы приедете! Так и решили. Начались сборы. Тут уже вступили в свои права матери: Екатерина Васильевна и Нина Павловна встретились, не сразу разговорились, потом поплакали, а затем, вытерев слезы, стали составлять список, что нужно взять с собой ребятам. А тут – фестиваль, город украшается флагами, флажками и лозунгами, и в петлицах, на платьях людей появляется пятицветная розетка фестиваля, и на стенах домов плакатные девушки, юноши всех стран мира пляшут вокруг увитого лентами земного шара. Мир и дружба! В последний вечер перед отъездом Антон и Марина гуляли по городу. В центре, против Большого театра, – высокая разукрашенная мачта с флагами, на площади Дзержинского – ковер-самолет, на площади Восстания – макет: развалины, разбитая, полуразрушенная стена и надпись: «Не бывать этому!» Конечно, не бывать! Не допустить! Не допускать! Обуздать опустошителей земли и разрушителей мира! И строить, и украшать ее, нашу планету! И пусть символом этой жизни будет вонзившийся в небо, золотистый, сверкающий на солнце вот этот шпиль высотного здания! Как жалко уезжать из такой Москвы! …Но вещи собраны, билеты на руках, – пора в путь. Поезд отправлялся с Ярославского вокзала. Народу на перроне множество – одни едут, другие провожают, а некоторые просто смотрят. Еще бы: на вагонах красные полотнища: «На Восток!», «Едем строить!», «Не пищать!» – Не пищать! – в тон этому говорит и писатель Шанский, пожимая руку Антону. Он тоже пришел пожелать ему счастливого пути. Он хотел бы много сказать этому на его глазах развернувшемуся в плечах парню с красивыми, заново отросшими волосами. Но говорить сейчас некогда, да, пожалуй, и не к чему. Человек прошел, через мучительные водовороты жизни и теперь выходит на стрежень, на прямое и сильное течение: плыви, греби и не сбивайся с курса, покоряй открывающиеся перед тобой дали и смелее входи в щедрое, чистое племя созидающих – и жизнь, и себя, и судьбу. А кругом обычная перронная суета – последние разговоры, советы, улыбки, слезы. Там – баян и песни, а вот девушка сдернула косынку с плеча и пошла – платье колокольчиком, берегись, каблуки, – «давай «русскую»!». Потом прощание и последние взмахи рук. Вагон немного качнуло, и все поплыло назад – и гармонист, и Георгий Николаевич, и Екатерина Васильевна, и Шанский, и дядя Вася, и Печенегов, и вытирающая слезы Нина Павловна. Поехали! Все-таки это было событие: они ехали из прошлого в будущее! И разве можно было просто так вот: сесть и болтать, или лечь спать, или открыть сумку и начинать закусывать? Это было большое событие! Антон с Мариной стояли у окна и смотрели. Впереди была новая жизнь – может быть, тайга и большие переходы в ней, строительные леса и жизнь в палатках. Ну что ж – в палатках так в палатках! А Москва уходила назад: дома, заводы, железнодорожное депо, купола и шпили Сельскохозяйственной выставки. Яуза. Солнце садилось в облака и проглядывало сквозь них, как уголек. Мимо проскакивали платформы, дачные поселки, рощи. Вот поезд прогремел по мосту, и в сумрачном еловом лесу мелькнула платформа «Абрамцево». Антон вздрогнул. Как он забыл? Ведь он совсем забыл, что они едут по этой дороге, по тем памятным, страшным местам! Но в этот момент пальцы Марины легли на его руку. Она ничего не сказала, только тронула. Антон взглянул на нее и отошел от окна. [B]1955—1960[/B] [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Медынский "Честь"