Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Мияш "Одиссея батьки Махно"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387852" data-attributes="member: 1"><p>— Нестор Иванович, а ведь прошло десять дней, даже уже одиннадцать.</p><p></p><p>— Ну и что? — не сразу включился Махно.</p><p></p><p>— Как что? А наш заказ Семёну и Борису?</p><p></p><p>— Ну день-два прихватят ребята, заказ-то немаленький. Подождём ещё немного.</p><p></p><p>Подождали три дня, и Серёгин появился у Махно расстроенный:</p><p></p><p>— А ведь эти молодые люди надули нас. Как же я, старый воробей, попался на мякине?</p><p></p><p>— Постой, постой, мы же им ничего не платили.</p><p></p><p>— Если бы. Этот Семён, помнишь, вызвал меня.</p><p></p><p>— Ну?</p><p></p><p>— Вызвал и говорит: Григорий Иванович, нам за краску-то платить нечем, этот гад-химик только золотом дерёт или камушками. Дайте нам в счёт будущего платежа, а я вам расписку, как положено, оставлю.</p><p></p><p>— А расписка у тебя?</p><p></p><p>— Да вот она. Читай. — Серёгин бросил бумажку на стол Махно.</p><p></p><p>Нестор взял её и, как обычно, прочёл вслух:</p><p></p><p>— Я, Семён Ихупол, даю расписку Григорию Серёгину в том, что получил с него золотые предметы в количестве пяти штук и бриллиантовую брошь; браслетов — два и две низки обыкновенных бус, в счёт оплаты будущей работы, по которой имеется устная договорённость. Подпись Ихупол. Что это за фамилия?</p><p></p><p>— Чёрт его знает, наверно, греческая. Но как же я, старый перечник.</p><p></p><p>И вдруг Махно расхохотался, Серёгин удивлённо вскинул на лоб брови, ничего не понимая. Тут такое горе, а он хохочет.</p><p></p><p>— Ради бога, не сердитесь, — сквозь смех говорил Нестор. — Прочтите фамилию этого проходимца наоборот. Ихупол читается, как лопухи. А вы «греческая», ой не могу. Мы с вами лопухи, Григорий Иванович... Ха-ха-ха.</p><p></p><p>Серёгин жалко улыбался, скорее из солидарности с командармом, чем от веселья. Бормотал при этом сконфуженно:</p><p></p><p>— Это я. Вы-то при чём? Я же им давал эти предметы.</p><p></p><p>— А что они хоть стоят?</p><p></p><p>— Откуда я знаю... Золото, конечно, очень дорогое. И эти низки бус, как он пишет, — наверняка ценные ожерелья. Не станет же буржуйка сдавать в ломбард простые бусы. О-о, позор мне старому дураку.</p><p></p><p>— Ладно. Не переживайте уж так. Что делать? Облапошили нас — впредь наука. Теперь, если явятся ко мне фальшивомонетчики, пристрелю лично.</p><p></p><p>— Деньги-то вовсе не фальшивые были, Нестор Иванович. В том-то и дело, что настоящие. Оттого мы — идиоты и дивились качеству печати.</p><p></p><p>— А что если поручить Зиньковскому найти их?</p><p></p><p>— Что вы, не надо. Они давно плывут где-нибудь в Дарданеллах. И потом, мне бы не хотелось, чтоб об этом стало известно, не хочу быть посмешищем.</p><p></p><p>— Ладно. Я согласен, — сказал серьёзно Махно и тут же не удержался: — Распроклятый Ихупол вокруг пальца нас обвёл.</p><p></p><p>Тут и Серёгин засмеялся с облегчением — позор уходил в подполье.</p><p></p><p><em><strong>5. Заговор большевиков</strong></em></p><p>На заседании Реввоенсовета Повстанческой Армии Белаш докладывал о финансовом положении в «Вольном Советском Строе», как был наименован Екатеринослав с окрестностями.</p><p></p><p>— ...Товарищи, как ни печально, у нас создаются напряжённые отношения с крестьянством, нашим главным союзником и опорой. Дело в том, что у нас, приказом батьки, годными к употреблению в торговле признаются все деньги — царские, керенки, украинские, донские, советские. Согласно приказу, они разрешены к приёму и вроде бы все равны. Ан нет. Крестьяне совершенно не хотят принимать совзнаки, например. Они их игнорируют.</p><p></p><p>— А какие же у них самые ценные? — спросил Махно.</p><p></p><p>— Увы, царские.</p><p></p><p>— Царские? — удивлённо хмыкнул Нестор.</p><p></p><p>— Да, один царский рубль приравнивается на рынке к двум Керенским, трём украинским, 15 рублям донским и одесским и аж к 35 советским рублям. Мы у крестьян закупаем продукты, фураж, а они диктуют нам условия: давайте романовские или керенские, ну берут ещё не очень охотно карбованцы. А о совзнаках слышать не хотят.</p><p></p><p>На совещании появился Зиньковский, присел у входа и вскоре передал записку.</p><p></p><p>Там была всего одна краткая фраза: «Н.И. у меня важная новость. Жду.</p><p></p><p>Л.З.».</p><p></p><p>Выйдя в коридор, Махно прошёл к лестнице, спустился в полуподвал, где располагалось хозяйство Зиньковского, вошёл в кабинет. Возле стола хозяина кабинета, под половинным окном полуподвала сидел человек, сразу вскочивший при входе командарма.</p><p></p><p>Зиньковский, не поднимаясь с кресла, пригласил батьку в другое, придвинутое к краю стола.</p><p></p><p>— Садись, Нестор Иванович, послушай новость из Никополя.</p><p></p><p>Опустившись в кресло, Нестор, присмотревшись, узнал человека.</p><p></p><p>— Садись, Огарков, рассказывай.</p><p></p><p>Тот опустился на стул, Зиньковский сказал ему:</p><p></p><p>— Всё сначала.</p><p></p><p>— В общем, так, Нестор Иванович, вы, конечно, знаете командира нашего полка Полонского.</p><p></p><p>— Разумеется.</p><p></p><p>— Знаете, что он коммунист?</p><p></p><p>— И это для меня не секрет.</p><p></p><p>— Так вот, с некоторых пор, а если точно, то сразу же, как начала наступать Красная Армия, Полонский и другие коммунисты стали вести агитацию за переход на её сторону.</p><p></p><p>— На сторону Красной Армии?</p><p></p><p>— Да. Более того, в их план входит передать красному командованию не только наш полк, но весь корпус.</p><p></p><p>— Где сейчас Полонский?</p><p></p><p>— Он здесь вместе с адъютантом.</p><p></p><p>— Как? — удивился Нестор. — Кто ему позволил уехать с фронта?</p><p></p><p>— Ну, у него здесь вроде жена. Но я-то знаю, что он приехал для корректировки действий с местным большевистским ревкомом.</p><p></p><p>— Да мы за это недавно расстреляли начальника штаба бригады. Как он посмел бросить полк? Кого он оставил за себя?</p><p></p><p>— Меня. Я его заместитель.</p><p></p><p>— Ну, а ты, конечно — начальника штаба?</p><p></p><p>— Так точно.</p><p></p><p>— А начальник штаба как?</p><p></p><p>— Он полностью поддерживает позицию Полонского.</p><p></p><p>— Ну что, Лев? — обратился Нестор к Зиньковскому. — Как говорится, не вскормивши не вспоивши не наживёшь врага.</p><p></p><p>— Ты сам отчасти виноват, батька.</p><p></p><p>— Я? — удивился Нестор.</p><p></p><p>— Ты, — твёрдо сказал Зиньковский.</p><p></p><p>Махно буквально прожигал Зиньковского возмущённым взглядом, тот, поняв, что назревает серьёзный разговор, сказал Огаркову:</p><p></p><p>— Ты, брат, выдь-ка, посиди в коридоре, мы тут решим, что надо делать.</p><p></p><p>Огарков ушёл, Махно, стукнув кулаком по столу, спросил злым, но пониженным тоном, чтоб не услышали за дверью:</p><p></p><p>— Ты что несёшь, Левка? Соображаешь?</p><p></p><p>— Конечно, соображаю. Ты, со своей демократией: все партии равны в своём волеизъявлении, — передразнил Зиньковский. — Вот теперь сам видишь, как они равны. Большевики-то равнее нас хотят быть.</p><p></p><p>— Погоди, не вы ли с Белашом вступились за «Звезду», когда я хотел её запретить?</p><p></p><p>— Вступились. И правильно сделали. Теперь я читаю её от заголовка до редакторской подписи и извлекаю кое-что, весьма важное. И круг авторов у меня уже в этой папочке.</p><p></p><p>— Причём тут круг авторов и эта твоя папочка?</p><p></p><p>— Ты что, не понимаешь? Большевики плетут заговор, и Полонский — это всего лишь одно звено из его цепочки.</p><p></p><p>— Так тогда надо арестовать Полонского.</p><p></p><p>— Нив коем случае, ты мне всю игру сломаешь.</p><p></p><p>— Ну так просвети меня. Мне-то, наверно, можешь довериться.</p><p></p><p>— Поэтому я тебе и сообщил. Садись и не кипятись. Слушай внимательно.</p><p></p><p></p><p>Заседание Екатеринославского губкома партии большевиков открыл товарищ Павлов с представления только что прибывшего члена ЦК КП(б) Украины товарища Захарова. Поскольку его здесь видели впервые, член губкома Конивец предложил:</p><p></p><p>— Пусть член ЦК не обижается, но нам бы хотелось проверить его документы. Что делать, товарищ Захаров, конспирация.</p><p></p><p>— Товарищи, что мне обижаться, — Захаров, извинившись, расстегнул брюки и, подпоров подкладку пояса, достал аккуратно свёрнутый кусочек холста. — Вот мой мандат. Как вы сами понимаете, идти через фронт с обычными документами...</p><p></p><p>— Да, все мы понимаем, — успокаивал его Конивец, вместе с Павловым разглядывая необычный документ.</p><p></p><p>— Ну да. Вот и подпись товарища Пятакова, и печать ЦК, — сказал Мирошевский. — Я её хорошо знаю. Документ, по-моему, безупречен. Вы, кстати, товарищ Захаров, с чем прибыли к нам?</p><p></p><p>— Мне поручена координация действий повстанцев-коммунистов и коммунистических организаций Красной Армии, с целью перевода анархистских формирований под юрисдикцию Красной Армии и создания из них регулярных частей.</p><p></p><p>— Ну вот, а мы о чём хлопочем, — воскликнул Павлов, — мы, товарищ Захаров, давно заняты этим вопросом. У нас, благодаря партячейкам, созданным во многих полках, распропагандированы целые подразделения. Вот днями с южного фронта прибыл командир 3-го Крымского полка товарищ Полонский и начальник никопольского гарнизона товарищ Бродский. Все твёрдые большевики. У нас и здесь в 13-м полку есть партячейки, правда, командир полка Лашкевич, кстати, бывший коммунист, пытался их ликвидировать, но товарищу Вайнеру удалось их отстоять, он, как-никак, был председателем трибунала при Екатеринославском полку и до сих пор пользуется авторитетом у личного состава.</p><p></p><p>— Я вижу, вы молодцы, — заметил Захаров. — Рядовых бойцов, как я понимаю, легко распропагандировать. А как с командирами высшего звена?</p><p></p><p>— Разрешите мне сказать, — встал Полонский. — Мы с товарищем Бродским и моим адъютантом Семёнченко представляем 2-й корпус, которым командует георгиевский кавалер Трофим Вдовиченко. Не думаю, что его можно склонить на сторону Красной Армии, он махровый анархист и любимец батьки, но полагаю, что когда Красная Армия приблизится к нашей губернии, это явится лучшей агитацией за переход на её сторону. Во всяком случае, за свой полк я ручаюсь.</p><p></p><p>Павлов вытянул шею, осматривая присутствующих.</p><p></p><p>— Товарищ Вайнер, вы что-то хотели сказать?</p><p></p><p>— Да, я полагаю, надо начинать с голов. Всё повстанческое движение держится на авторитете Махно и его ближайших друзей: Щуся, Вдовиченко. Стоит убрать их, и массы очень легко примкнут к 14-й армии, которую ведёт сюда товарищ Уборевич.</p><p></p><p>— А что? Это дельное предложение, — сказал Бродский. — Сейчас, как никогда, Повстанческая армия ослаблена эпидемией тифа. Я узнавал в штабе — 35 тысяч лежит в тифе, наверняка половина из них обречены. В строю всего 40 тысяч бойцов.</p><p></p><p>— Хэх, не берёт же этот тифок ни Махно, ни его камарилью, — заметил Конивец.</p><p></p><p>— А может, им как-то помочь, — подал голос от двери Семёнченко.</p><p></p><p>Все с любопытством взглянули на адъютанта Полонского, словно впервые увидели его. Оно и понятно, эта мысль витала в воздухе, только никто не хотел рисковать, высказывая её вслух. Чёрт его знает, как отнесётся к этому представитель ЦК. Но товарищ Захаров сказал:</p><p></p><p>— А что? Это очень интересная и, я думаю, вполне перспективная идея. Взорвали же махновские посланцы в Москве горком партии.</p><p></p><p>Членов губкома сразу словно прорвало, идеи посыпались одна за одной:</p><p></p><p>— Махно можно на митинге шлёпнуть.</p><p></p><p>— Лучше бомбу кинуть в автомобиль. Он у него открытый — промахнуться невозможно. Взлетит батька вместе со своими телохранителями.</p><p></p><p>— А может, в гостинице подложить бомбу к дверям его номера?</p><p></p><p>Полонский слушал-слушал самые фантастические предложения, наконец не выдержал:</p><p></p><p>— Товарищи, вы как гимназисты, ей-богу: взорвать, расстрелять, а того не думаете, что исполнитель будет схвачен на месте. Хорошо если убьют, а если возьмут живого, а в контрразведке у Голика или Зиньковского у него вытянут всё, и мы, таким образом, завалим всю организацию.</p><p></p><p>— Это верно, — согласился Павлов. — Всей организацией мы не можем рисковать, даже ради головы батьки.</p><p></p><p>Поддержал эту мысль председателя губкома и представитель ЦК:</p><p></p><p>— Товарищ Павлов прав, это большой риск, а у вас не должно быть осечки. Должен быть верняк.</p><p></p><p>— Я знаю, — снова вмешался Полонский. — Верняк — это яд.</p><p></p><p>— Как вы это себе представляете? — спросил Павлов.</p><p></p><p>— Я знаю, Махно не дурак выпить. Я приглашаю его на именины моей жены, он от таких предложений никогда не отказывается, в бутылку коньяка жена всыплет яд. И батька с первой же рюмки ту-ту, прямиком ко Всевышнему. А там придумаем, скажем, случился сердечный приступ или ещё какая холера.</p><p></p><p>— Ну вот это другое дело, — одобрил товарищ Захаров. — Дамские руки сработают лучше всякой бомбы. Тихо. Без взрывов, без выстрелов. От имени ЦК и лично я одобряю этот план. Рухнет Махно, и его приспешники посыпятся за ним, как переспевшие каштаны с дерева.</p><p></p><p>Все были в восторге.</p><p></p><p></p><p>Зиньковский появился у Нестора уже поздно вечером, и по его кивку Махно понял, что требуется тет-а-тет.</p><p></p><p>В кабинете было тихо, на улице тоже. Махно спросил:</p><p></p><p>— Ну, с членом ЦК получилось?</p><p></p><p>— Ещё как. Разыграли как по нотам. Документы проверили, видно, сначала опасались, всё ж незнакомый. А потом ничего, когда поддержал план покушения на тебя, сразу решили: свой.</p><p></p><p>— Итак, когда и где меня должны убрать?</p><p></p><p>— Это зависит от тебя.</p><p></p><p>— То есть?</p><p></p><p>— Когда ты пойдёшь на именины к жене Полонского, тебя там и будет ждать коньяк с ядом.</p><p></p><p>— А когда у неё именины?</p><p></p><p>— Именины будут тогда, когда ты увидишься с Полонским. Поэтому попроси Белаша пригласить его на ближайшее заседание штабарма.</p><p></p><p>— Хреновый ход.</p><p></p><p>— Чем хреновый-то?</p><p></p><p>— Я, командарм, должен его наказывать за самовольную отлучку, а тут вдруг приглашение на Реввоенсовет. Это не насторожит его?</p><p></p><p>— Конечно, тут есть какая-то нестыковочка. Но пусть Виктор официально пригласит его якобы для доклада по южному фронту, как бы из первых рук. Кстати, у него есть алиби для этой самоволки, и мы должны как бы поверить ему.</p><p></p><p>— Какое?</p><p></p><p>— Жена рожала. Поэтому, когда он появится в штабарме, ты должен с сочувствием и заботой поинтересоваться её здоровьем. Ни в коем случае самоволкой. Понял?</p><p></p><p>— Что ж тут не понять.</p><p></p><p>— Вот посочувствуешь и сразу получишь приглашение на именины. Естественно, вырази благодарность, но с ним ехать не вздумай. Отпусти его, скажи, мол, дела да и подарок имениннице надо сообразить. В общем, усыпи его бдительность.</p><p></p><p>— А что дальше?</p><p></p><p>— Далее уже наше дело с Голиком и Каретником. Так что подарок и госпоже Полонской можешь не готовить. Мы сами её поздравим.</p><p></p><p>План контрразведки был настолько секретен, что даже начальника штаба в него не посвятили. Белашу Махно просто приказал:</p><p></p><p>— Собери всех командиров, присутствующих сейчас в Екатеринославе, проведём совещание. Кстати, ныне здесь обретаются начальник никопольского гарнизона и командир стального полка. Пригласи и их.</p><p></p><p>Всё шло как по маслу. При появлении Полонского в штабе Махно, здороваясь с ним, справился:</p><p></p><p>— Ну как жена?</p><p></p><p>— Спасибо, Нестор Иванович, здорова.</p><p></p><p>— А наследник?</p><p></p><p>— У меня наследница.</p><p></p><p>— Значит, дочь. Всё равно приятно. Поздравляю.</p><p></p><p>На совещании, помимо командиров, присутствовали заведующий культурно-просветительным отделом Волин и, само собой, главные контрразведчики: Голик и Зиньковский.</p><p></p><p>Совещание вёл начальник штаба, ознакомивший присутствующих со сводкой северного фронта, где успешно шло наступление Красной Армии. Белаш сообщил о ближайших действиях Повстанческой армии. Долго говорили об эпидемии тифа, наносивший армии больший урон, чем бои с белыми.</p><p></p><p>Уже где-то в полночь Белаш объявил об окончании совещания, и тут, наконец-то, Полонский, поднявшись, объявил:</p><p></p><p>— Товарищи, приглашаю всех ко мне на коньячок. Нестор Иванович, ждём вас особенно, у жены именины, и она будет рада вашему визиту.</p><p></p><p>— Спасибо, командир, — сказал Нестор. — Обязательно буду.</p><p></p><p>— Пантелей, пойдём поможешь мне собрать стол, — сказал Полонский. Махно переглянулся с Зиньковским. Они не ожидали, что артиллерийский командир Пантелей Белочуб вдруг окажется каким-то боком причастен к Полонскому.</p><p></p><p>Едва Полонский с Белочубом ушли, Махно, постучав по столу ладонью, громко заявил:</p><p></p><p>— Товарищи, попрошу внимания. Белаш, Чубенко, вас это тоже касается, кончайте разговор.</p><p></p><p>Когда все умолкли, Махно сказал:</p><p></p><p>— Сейчас прошу выслушать сообщение нашей контрразведки. Давай, Лева, говори.</p><p></p><p>Зиньковский рассказал командирам и штабарму о готовящемся покушении на батьку, и что именно сейчас контрразведчики должны пойти на квартиру Полонского и арестовать всех, кто там будет. Сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы.</p><p></p><p>— Позвольте, позвольте, — первым отреагировал на это Волин. — У вас есть доказательства вины нашего товарища?</p><p></p><p>— Есть, — твёрдо ответил Зиньковский.</p><p></p><p>— Предъявите их нам.</p><p></p><p>— Хэх, товарищ Волин, — усмехнулся Зиньковский. — Доказательства собирает следствие и до их подтверждения, как правило, никогда их не предъявляет.</p><p></p><p>Неожиданно для батьки сторону Волина поддержал и Белаш.</p><p></p><p>— В самом деле, с чего вы решили, что на Нестора там готовится покушение?</p><p></p><p>— С того, Виктор Фёдорович, что мой агент присутствовал при выработке плана этого покушения.</p><p></p><p>— Кто он?</p><p></p><p>— Вот этого, товарищ Белаш, я тебе никогда не скажу. И ты, как человек военный, сам должен понимать — почему.</p><p></p><p>Тут вмешался второй контрразведчик Голик:</p><p></p><p>— Послушайте, начальники, если бы не мы, вы сегодня бы у Полонского передохли все как мухи, — сказал он с возмущением. — Вам этого мало?</p><p></p><p>— О-о, два Льва разошлись, — заметил язвительно Чубенко. — Так объясните, в конце концов, отчего мы должны были передохнуть?</p><p></p><p>— Объясняю, — пророкотал бас Зиньковского. — У Полонского для вас приготовлен отравленный коньяк. Кто хочет его попробовать? Никто. Я тоже не хочу. Вот мы и должны изъять его, как важнейшую улику, а заодно задержать всех подозреваемых. Надеюсь, ясно?</p><p></p><p>— Нечего рассусоливать, — сказал Каретников, за весь вечер не произнёсший ни слова. — Надо брать и... к стенке.</p><p></p><p>— Добро. Действуйте, — благословил Махно голосом, не допускающим дальнейшей дискуссии. — Берите всех, более того, оставьте в квартире засаду и задерживайте всех, кто бы туда ни пожаловал, хошь бы и сам батько. И только.</p><p></p><p></p><p>Утром Махно сразу же отправился не в штаб, а в хозяйство Зиньковского. В коридорчике полуподвала его встретил часовой.</p><p></p><p>— Сам у себя? — спросил Нестор.</p><p></p><p>— У себя... Но утомились очень, устали.</p><p></p><p>— Ничего, мы тоже не с курорта.</p><p></p><p>Зиньковский открыл дверь, сказал добродушно:</p><p></p><p>— Понимаешь, всю ночь проваландались, не спали, вот уж на рассвете прикорнул.</p><p></p><p>— А думаешь, я спал?</p><p></p><p>— Ну, конечно, волнение за операцию.</p><p></p><p>— Какое к чёрту волнение, жена не дала. Меня дёрнуло рассказать ей. Так что думаешь? Прицепилась за ребёнка.</p><p></p><p>— За какого ребёнка?</p><p></p><p>— Ну, которого Полонская родила. Да как с ним, да как он? Вот бабы.</p><p></p><p>— Конечно, конечно. Женское сердце, Нестор... Надо понимать.</p><p></p><p>— Ладно. Рассказывай. Кого взяли и как?</p><p></p><p>— Сразу, как пришли, накрыли там самого с женой, Бродского, Вайнера, Белочуба.</p><p></p><p>— А как он, Полонский-то, встретил вас?</p><p></p><p>— О-о, он возмущался: я, мол, жду товарища Махно, других товарищей. У них уже и стол был накрыт, фрукты там, коньяк.</p><p></p><p>— Ну, а ты?</p><p></p><p>— А я ему: «Может, разопьём с тобой, товарищ Полонский, бутылочку коньячку». Он и полинял: это, кричит, коллекционное, специально для батьки доставал. «Ну раз батьке, — говорю, — то я ему и передам». Бутылки забрали, вон на шкафу стоят. Сегодня отдам на анализ.</p><p></p><p>— А засаду оставили?</p><p></p><p>— А как же, и тут же загребли товарищей... — Зиньковский заглянул в список, — товарищей Азархова, Семёнченко, Иванова и Азотова, все, как ты понимаешь, коммунисты-большевики. Ох, и наплодил ты их, Нестор, в армии на свою голову.</p><p></p><p>— Ладно, ладно, обойдёмся без замечаний. Когда начнёшь следствие?</p><p></p><p>— Как отосплюсь. Сходи к Голику, у него все главные фигуранты, он как-никак армейский начальник, я всё лишь корпусной.</p><p></p><p>— А ребёнок где?</p><p></p><p>— Зачем он тебе?</p><p></p><p>— Тебя спрашивают, отвечай.</p><p></p><p>— Его не трогали, естественно, ему до преступлений ещё дорасти надо.</p><p></p><p>— Ух, остряк-самоучка. Сейчас жену на тебя напущу, она тебе кудри-то повыдергает.</p><p></p><p>— Что уж так. Пристроим куда-нибудь.</p><p></p><p>— Куда?</p><p></p><p>— Ну в приют хотя бы.</p><p></p><p>— Ты соображаешь, Лева. Ребёнок ни пить ни есть не умеет. В общем так, придёт Галина, отдай ей его.</p><p></p><p>— Ты что, Нестор?</p><p></p><p>— Я тебе сказал: отдай. Иначе она мне неделю спать не даст.</p><p></p><p>Как ни странно, у арестованных нашлось много защитников, даже большевистская газета «Звезда» разразилась по поводу «бессудных преследований махновцами «инакомыслящих». То, что за них вступились большевики, которых было немало среди повстанцев, это как-то можно было понять, но когда начали протестовать свои и кто — начальник штаба Белаш, Волин, «сидящий на культуре», и даже Алексей Чубенко — начальник подрывной команды, это уже стало раздражать батьку: «Они что, в большевики перекрасились?»</p><p></p><p>Белочуба сразу же освободили, этот случайно вляпался. Анализ коньяка дал положительный результат — в нём содержался цианистый калий. Мало того, у Азотова нашлись губкомовские документы, подтверждавшие планы большевиков по поводу слияния частей повстанцев с Красной Армией и искоренения махновщины.</p><p></p><p></p><p>На узком совещании в контрразведке, на котором помимо Голика, Зиньковского и Махно с адъютантом Василевским присутствовали Каретников и командиры донецкого и екатеринославского корпусов Калашников и Гавриленко, было решено Полонского и его адъютанта Семёнченко, а также Вайнера с Бродским расстрелять, присовокупив и жену Полонского, готовившую отраву для батьки.</p><p></p><p>— Только составьте об этом протокол, — сказал Махно. — Иначе на Реввоенсовете меня обвинят в диктаторстве и съедят.</p><p></p><p>— Подавятся, — заметил Каретников.</p><p></p><p>За протокол взялся Зиньковский.</p><p></p><p>Потом было составлено постановление военно-полевой контрразведки Повстанческой армии о расстреле изменников и заговорщиков.</p><p></p><p>— Ну вот всё это я зачитаю на Реввоенсовете, — сказал Махно.</p><p></p><p>— Зачитаешь после расстрела, — сказал Каретников. — А я исполню приговор; со мной пойдёшь ты — Василевский и Лепетченко. Троих нас вполне достанет на этих сволочей.</p><p></p><p>На следующий день приговорённые были расстреляны на берегу Днепра. Как и предполагал Махно, его призвали на Реввоенсовет и потребовали отчёт.</p><p></p><p>Нестор понял, что инициатива идёт от коммунистов, и заявил, не сочтя даже нужным ссылаться на протокол и постановление контрразведки:</p><p></p><p>— Тот, кто выступает против повстанцев с оружием в руках или организует заговоры в период окружения нас белыми, тот воюет за Деникина. И если какой подлец посмеет требовать ответа, то вот ему все девять пуль, — и Махно похлопал по маузеру.</p><p></p><p>— Ты Бонапарт и пьяница! — воскликнул, вскочив, Волин.</p><p></p><p>— А ты, хренов теоретик, молчи, коли тебя тошнит от крови, — отрубил Махно и пошёл к выходу.</p><p></p><p>— Это возмутительно, — кричал Волин. — Надо создать комиссию и всё расследовать.</p><p></p><p>Именно по настоянию «хренова теоретика» и была создана такая комиссия, председателем которой стал Волин, членами — Уралов и Белаш.</p><p></p><p>Но в комиссию пришёл Зиньковский, представил Протокол и Постановление контрразведки и добродушно посоветовал:</p><p></p><p>— Не трогали б вы, хлопцы, батьку. Ему и без вас тошно.</p><p></p><p><em><strong>6. Белых и красных страшнее</strong></em></p><p>Декабрь 1919 года — успешнейшее время для Красной Армии. Она освобождала город за городом: 9-го — Бердичев, Валуйки, 12-го — Харьков, 13-го — Полтаву, 16-го — Киев, Купянск. Но кое-что не нравилось Реввоенсовету, отправившему телеграмму в адрес ЦК РКП(б) и в редакции центральных газет и журналов: «Центральная печать, особенно «Беднота», подчёркивает роль Махно в восстаниях масс на Украине против Деникина. Считаем необходимым указать, что такая популяризация имени Махно, который по-прежнему враждебно настроен против Советской власти, влечёт за собой в рядах армии нежелательные симпатии к нему. Особенно опасна такая популяризация при нашем продвижении в повстанческие районы...»</p><p></p><p>Помнили красные командиры, как во время их недавнего бегства с Украины красноармейцы целыми полками уходили к батьке, чтобы продолжать борьбу с Деникиным, а не бежать позорно от него.</p><p></p><p>Сейчас Повстанческую армию терзал другой враг, пострашнее Деникина и большевиков. Эпидемия тифа выкашивала полки и села. В иных частях не оставалось здоровых, чтобы ухаживать за больными и х.оронить умерших.</p><p></p><p>Прибыв в Никополь и увидев улицы, заваленные трупами, а на кладбище штабеля непохороненных, Махно пришёл в такую ярость, что вызвал к себе начальника гарнизона и коменданта и тут же расстрелял обоих.</p><p></p><p>— Ты за что их?! — возмутился Голик.</p><p></p><p>— За антисанитарию, которую они тут развели.</p><p></p><p>— Не прав ты, батька, — поддержал Голика Дерменжи. — Сидел бы ты лучше в Екатеринославе. Вот телеграмма — там уже Слащёв.</p><p></p><p>— Как?</p><p></p><p>— А вот так. Вы с Белашом разъехались инспектировать, а Слащёв налетел, и Екатеринослав уже у него.</p><p></p><p>— Найди мне Белаша.</p><p></p><p>Услыхав в трубке далёкий голос начштаба, Нестор крикнул:</p><p></p><p>— Ты где, Виктор?</p><p></p><p>— В Бориславе.</p><p></p><p>-— Что тебя туда занесло?</p><p></p><p>— То же, что тебя в Никополь. Ты что там творишь? — кричал с возмущением Белаш. — Я назначаю людей, а ты их расстреливаешь.</p><p></p><p>— Кто это тебе уже донёс?</p><p></p><p>— Дерменжи. Он тоже возмущён твоими действиями.</p><p></p><p>— Ладно, не кричи. Ты знаешь, что Екатеринослав уже у Слащёва?</p><p></p><p>— Если ты будешь и далее командовать маузером, у Слащёва скоро будут и Никополь, и Александровск, а заодно и ты.</p><p></p><p>— Ладно, не шуми. Тоже мне, тёща в штанах. Лучше давай правься сюда. Решим, что делать. И только.</p><p></p><p>23 декабря Белаш, появившись в штабе армии, напустился на Пузанова:</p><p></p><p>— Почему оставили Екатеринослав? Где был Калашников?</p><p></p><p>— Калашников в тифу. Вы все разъехались.</p><p></p><p>— Не шуми, — вступился за оперативника Махно. — Все мы хороши. Давай лучше к карте. Не дадим засиживаться Слащёву.</p><p></p><p>Расстелили карту, и Белаш заговорил:</p><p></p><p>— Наша задача зажать Слащёва со всех сторон. На север, понятно, он не двинется, там красные. Мы действуем с юга, запада и востока. Петренко, ты переходишь Днепр и занимаешь Игрень, пересекая дорогу Слащёву на Синельниково. Я с конницей Калашникова, действуя от Михайловики, пересекаю ему путь на юг. Ты, Нестор Иванович, с пехотой 1-го корпуса жмёшь от Сурско-Литовского.</p><p></p><p>Ставя задачу, Белаш в душе дивился покладистости Махно, вдруг так смиренно принявшего под свою команду пехоту. «Чувствует свою вину за Никопольское самоуправство», — думал Белаш. Вслух сказал:</p><p></p><p>— ...Таким образом мы возьмём его в клещи. Выступаем завтра рано утром. Через день-два мы должны вернуть Екатеринослав.</p><p></p><p>После совещания, направляясь в гостиницу, Махно проворчал:</p><p></p><p>— И Калашников не вовремя дезертировал.</p><p></p><p>— Ох, Нестор, не искушай судьбу, — заметил Белаш. — Как бы и нам с тобой в такое дезертирство не угодить. Я проезжал села, где все повально в тифу. Эта штука будет, пожалуй, пострашней Деникина. А ты сразу за маузер. Этим тиф не победишь.</p><p></p><p>— Да ладно уж. Ты выезжал с Волиным, где он?</p><p></p><p>— Да машина наша забуксовала, я в седло пересел, а он воротился.</p><p></p><p>— Хлюпик, языком только и горазд, а как до дела... 4-й корпус где?</p><p></p><p>— Я их нацелил на Николаев и Перекоп.</p><p></p><p>— Вот что на Перекоп, это хорошо. Надо не дать Слащёву уйти в Крым. Кто на Перекоп пошёл?</p><p></p><p>— Володин.</p><p></p><p>— Подумай, кем его можно усилить.</p><p></p><p>— Давай-ка сперва возьмём Екатеринослав.</p><p></p><p>— М-да. Потеряла я колечко... — грустно пошутил Нестор. — Где жена-то моя?</p><p></p><p>— Где-нибудь в обозе. Найдётся, не иголка.</p><p></p><p>— Как думаешь, мы не завязнем под Екатеринославом?</p><p></p><p>— Не должны. До 20 декабря у Слащёва была надежда на Шкуро, на его две дивизии, но они 21-го полным ходом рванули на Ростов.</p><p></p><p>— Почему?</p><p></p><p>— Чёрт его знает. Или казаки забузили, или Деникин отозвал. У него сейчас трудные времена начинаются, грызня в Ставке.</p><p></p><p>— О-о, тогда надо скорей раздавить Слащёва и помочь Володину на Перекопе.</p><p></p><p>После отката дивизий Шкуро генерал Слащёв чувствовал себя в Екатеринославе, как воробей на колу. Но его контрразведка так свирепствовала, что попрятавшиеся по щелям большевики не раз поминали батьку как отца родного: «когда ж он выручит».</p><p></p><p>Однако Слащёв не хотел отсиживаться в осаде, он решил применить опыт своего врага — Махно, талантом которого открыто восхищался. Сгруппировав все силы на одном направлении, он мощным ударом смял пехоту 1-го корпуса и, не считаясь с потерями, скорым маршем рванул на Александровск. Совершенно неожиданно явился у Кичкасского моста, отбил 5 орудий, перешёл по льду на Правобережье и двинулся на Мелитополь.</p><p></p><p>Становилось ясно, что Слащёв рвётся к Перекопу. Махно отдал приказ Крымскому корпусу двигаться на Николаев и Перекоп, опередить белых. Но Слащёвский корпус оказался проворнее, он опередил Володина и занял Перекоп — эти ворота Крыма.</p><p></p><p>Хорошо продуманная операция по уничтожению Слащёва сорвалась. Это объяснялось не только стремительностью белых, но и ослабленностью повстанческих полков, поредевших в связи с тифом едва ли не вполовину. Белаш вместе с Петренко легли с тифом в Никополе. Прощаясь с Махно, Белаш сказал:</p><p></p><p>— Видимо, красные без боя возьмут Екатеринослав, он практически бесхозный. Езжай, Нестор, в Александровск, попробуй удержаться там. Если заболеешь, забивайся как можно дальше в хутора. Большевики тебе не простят ни прошлых грехов ни нынешних.</p><p></p><p>— Знаю. Вон только пришли в Полтаву и сразу же прихлопнули нашу газету. А мы в Екатеринославе их «Звезду» до самого отступления терпели. Я до сих пор уверен, она подвигла Полонского на измену. Нет, Витя, с большевиками мне тоже не по пути. Обидно, что теперь, когда мы разбили Деникина, обессилели от беспрерывных боёв и болезней, большевики явились пользоваться плодами наших трудов. Мы сегодня не можем им противостоять, а драться всё равно придётся, вот увидишь. Мужики наши свободолюбивы и долгого гнёта большевизма не выдержат.</p><p></p><p>— И опять кровь, — вздохнул Белаш.</p><p></p><p>— А как ты думал? На всякий случай скажи хоть, где тебя искать, если что-нибудь случится?</p><p></p><p>— На родине, в Новоспасовке, или около.</p><p></p><p>— Геройское это село — Новоспасовка, — искренне польстил Белашу Махно. — Вдовиченко — ваш, Куриленко, Белоус, Холдай, Середа; и все орлы, как на подбор.</p><p></p><p>— Спасибо, Нестор, за добрые слова. А где тебя-то искать, если что?</p><p></p><p>— Тоже вблизи моей родины — Гуляйполя. Только там у меня надёжные схроны.</p><p></p><p>Махно в сопровождении личной сотни и адъютантов направился в Александровск.</p><p></p><p>7 января 1920 года в штаб 45-й дивизии позвонил командарм-14 Уборевич и потребовал к телефону начдива.</p><p></p><p>— Товарищ Якир, сообщите, как у вас идут дела?</p><p></p><p>— Отлично, товарищ командарм, Екатеринослав заняли без боя, там не оказалось ни белых, ни махновцев.</p><p></p><p>— А где сейчас Махно?</p><p></p><p>— Он, по нашим сведениям, в Александровске. Там уже бригада Левинзона.</p><p></p><p>— Аевинзон выходил с ним на контакт?</p><p></p><p>— Да. Пытался. Но сам Махно с ним не разговаривал, есть слух, что он болен. Переговоры с Левинзоном вёл командир корпуса Каретников.</p><p></p><p>— Ну, и чем закончились переговоры? — спросил Уборевич.</p><p></p><p>— Каретников заявил Левинзону, что на политические темы говорить не будет, пусть, мол, об этом договариваются наш Реввоенсовет с вашим. Но готовы, мол, занять участок фронта, ибо враг у нас один.</p><p></p><p>— Так и сказал «врагу нас один»?</p><p></p><p>— Дословно, товарищ командарм.</p><p></p><p>— Какими силами располагает Каретников?</p><p></p><p>— У него приблизительно 1500 сабель и 6000 штыков.</p><p></p><p>— Так какая обстановка в Александровске? Под чьим он контролем?</p><p></p><p>— Там, товарищ командарм, как бы двоевластие. Моя 1-я бригада Левинзона и корпус Каретникова.</p><p></p><p>— А где махновский 3-й корпус?</p><p></p><p>— Он расположен на Правобережье от Никополя до Апостолова. О 1-м корпусе сведений пока нет.</p><p></p><p>— Со стороны махновцев есть какие-либо провокации?</p><p></p><p>— Пока нет, товарищ командарм, напротив, рядовые меж собой очень дружелюбны.</p><p></p><p>— Это плохо, товарищ Якир. Вы забываете о приказе № 180 товарища Троцкого, от И декабря.</p><p></p><p>— Мы помним о нём, товарищ командарм, и в любой момент готовы приступить к его исполнению.</p><p></p><p>— Мы тут посоветовались в Реввоенсовете, и товарищ Сталин предложил очень дельный план: дать приказ махновской армии следовать на польский фронт под Мозырь.</p><p></p><p>— Они наверняка туда не пойдут.</p><p></p><p>— Мы знаем, в этом и заключается хитрость плана. Мы тут же обвиним махновцев в невыполнении приказа, в дезертирстве и приступим к реализации нашего плана.</p><p></p><p>— Ну что ж, это остроумно. Только Левинзону надо подкинуть ещё одну бригаду, один он с Каретниковым не справится.</p><p></p><p>— Где сейчас ваш штаб, товарищ Якир?</p><p></p><p>— Мой штаб уже в Екатеринославе, завтра и я выезжаю туда. Там у меня будет провод с Харьковом.</p><p></p><p>— Туда мы и пришлём вам приказ главного командования для Махно. Одновременно вышлем постановление Украинского ревкома о разоружении махновцев за неподчинение приказу.</p><p></p><p>— Всё ясно, товарищ командарм.</p><p></p><p>— Тогда действуйте. Желаю успеха.</p><p></p><p>— Спасибо, товарищ командарм.</p><p></p><p></p><p>8 января в Александровске срочно собрался поредевший Реввоенсовет и штаб Повстанческой армии. Не было здесь главных лиц: ни командарма, ни начальника штаба. Заседание открыл заместитель Белаша Пузанов:</p><p></p><p>— Товарищи, мы только что получили из Реввоенсовета 14-й армии приказ, который гласит, что Махно немедленно должен выступить со всеми своими вооружёнными силами по маршруту Александрия—Черкассы—Бровары—Чернигов—Гомель, где, сосредоточившись, поступить в распоряжение РВС 12-й армии. О получении приказа и отданных распоряжениях доложить к 12 часам 9 января.</p><p></p><p>Пузанов положил бумагу, спросил негромко:</p><p></p><p>— Какие будут соображения?</p><p></p><p>— Что там соображать, всё командование в тифу, — сказал Чубенко. — Да и бойцов половины нет.</p><p></p><p>— Кстати, — Пузанов взглянул в сторону Василевского, сидевшего у двери. — Григорий, как там батько?</p><p></p><p>— Плохо. Бредит. Галина уже двое суток не спит, сидит около.</p><p></p><p>— Был бы хоть в сознании, посоветоваться, — вздохнул Пузанов.</p><p></p><p>— А что, мы не знаем, как бы он решил? — сказал Зиньковский. — Армия измотана боями с белыми, половина её в тифу. О каком выступлении может идти речь?</p><p></p><p>— Мне сдаётся, — заговорил Серёгин, — нас умышленно толкают на неисполнение приказа, чтобы потом обвинить и начать террор. И даже если мы сейчас отдадим приказ о выступлении, бойцы не пойдут от родных хат.</p><p></p><p>— Что вы предлагаете, Григорий Иванович? — спросил Пузанов.</p><p></p><p>— Что я могу предлагать в таком положении? Объяснить им, что мы не можем выступать, что у нас всё командование на больничных койках...</p><p></p><p>— Ага. Ещё этим порадовать их, — проворчал Каретников. — Я считаю, надо отсюда немедленно увозить батьку. Красные подтягивают к Александровску свежие части. Это не к добру.</p><p></p><p>— Куда увозить?</p><p></p><p>— Как куда? В Гуляйполе, конечно, и штабарму туда же перебираться, и немедленно. Срок-то какой там указан?</p><p></p><p>— 9 января, 12 часов.</p><p></p><p>— Вот и соображайте.</p><p></p><p></p><p>9 января уже читалось в частях Красной Армии Постановление Всеукраинского Революционного комитета. Комиссар 1-й бригады 45-й дивизии, расположившейся в Александровске, товарищ Генин, взобравшись на трибуну, привычным к ораторству голосом начал:</p><p></p><p>— ...Военное командование, стремясь к единению всех боевых сил против общего врага трудового народа — помещиков капиталистов, предложило махновцам выступить против поляков и тем поддержать Красную Армию. Но Махно не подчинился воле командования, отказался выступить против поляков, объявив войну нашей освободительнице Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Таким образом Махно и его группа предали украинский народ, подобно Григорьеву и Петлюре. Поэтому всеукраинский Революционный комитет постановляет:</p><p></p><p>Первое. Махно и его группа объявляются вне закона, как дезертиры.</p><p></p><p>Второе. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников будут беспощадно истреблены.</p><p></p><p>Третье. Трудовое население Украины обязуется всячески поддерживать Красную Армию в деле уничтожения предателей махновцев.</p><p></p><p>Комиссар Генин закончил чтение, свёртывая бумагу, громко спросил притихшую бригаду:</p><p></p><p>— Ясно, товарищи?</p><p></p><p>Но в ответ услышал два или три едва слышных «Ясно».</p><p></p><p>— Не слышу, — ещё громче сказал Генин, демонстративно приложив к уху ладонь. И уловил чуткой перепонкой где-то из заднего ряда едва различимое: «И не услышишь».</p><p></p><p>Построжев лицом, комиссар Генин громко и угрозливо спросил:</p><p></p><p>— Кто это сказал?</p><p></p><p>Бригада молчала.</p><p></p><p><em><strong>7. В отпуске</strong></em></p><p>Законный отпуск по ранению получил начдив 8-й дивизии Червонных казаков Василий Васильевич Куриленко. В разрушенной, разорённой, оскудевшей стране куда ехать отпускнику? Конечно, на родину, там ждут родные, друзья, и даже при скудости найдётся кусок хлеба и чарка горилки ради встречи.</p><p></p><p>Пробираясь с польского фронта, Куриленко добрался наконец-то «до ридной Екатеринославщины» и был потрясён творящимся там беспределом. Его много раз останавливали военные патрули, требуя документы. Проверяли мандат, отпускное свидетельство и советовали:</p><p></p><p>— Будьте осторожны, товарищ начдив, по уездам свирепствуют махновские банды.</p><p></p><p>— Спасибо. Буду осторожен, — отвечал Куриленко, всё более и более мрачнея от увиденного и услышанного.</p><p></p><p>На одной из ночёвок ему как краснознамёнцу была предложена койка в одной комнате с командиром красного полка.</p><p></p><p>Молодой комполка («желторотик», как определил его для себя Василий) хвастался, как они, налетев на село, вылавливали махновцев и расстреливали. Куриленко неожиданно спросил:</p><p></p><p>— Вы не находите, товарищ, что такой жестокостью вы ещё более разжигаете костёр сопротивления повстанцев?</p><p></p><p>— Что вы, товарищ начдив, — отвечал «желторотик». — Мы исполняем приказ товарища Троцкого: калёным железом истреблять махновщину. А вожди знают, что делать.</p><p></p><p>— Ну да, конечно, вожди наши всё знают, — молвил Куриленко, но комполка не уловил иронии.</p><p></p><p>— Простите, товарищ начдив, а за что вы получили его, — кивнул «желторотик» на орден — свою тайную мечту, предел своего счастья.</p><p></p><p>— A-а, это-то. Да за одну операцию.</p><p></p><p>— За какую? — лип комполка.</p><p></p><p>— На польском фронте, — соврал Куриленко, хотя в действительности получил её одновременно с Махно за Мариуполь. — За кавалерийскую атаку.</p><p></p><p>Последнее было истинной правдой, но с географией пришлось покривить душой.</p><p></p><p>Из родных в Новоспасовке Куриленко застал только сестру. Отец его умер ещё задолго до революции, теперь скончалась мать, не дождавшись своего милого кормильца Васеньку. Узнав, что на Новониколаевских хуторах прячутся «якись наши хлопцы», Куриленко отправился туда. Отыскал их и ужасно обрадовался, увидев живыми Белаша, Петренку, Вдовиченко, Миронова.</p><p></p><p>— О-о, — вскричал радостно Белаш и кинулся обнимать дорогого гостя.</p><p></p><p>— Ты трохи погодь, Виктор, — гудел, улыбаясь, Вдовиченко. — Вин из красных, мабуть по наши души явился.</p><p></p><p>Но сграбастав Куриленку, так давил его в объятьях, что тот смеясь отшучивался:</p><p></p><p>— Трофим, ты ж сам мне душу выдавишь.</p><p></p><p>— Ах, Василь, Василь. Банишь шо зробили твои краснкжи. Ховаемся як зайцы линялые. Мы им Деникина раздолбали, а они за нас принялись.</p><p></p><p>— Вижу, братцы, всё вижу, — отвечал Куриленко, здороваясь за руку с Донцовым, Петренко, Даниловым и другими. — А где батька?</p><p></p><p>— Он где-то под Дибривкой схоронился, с Галиной и Феней.</p><p></p><p>— Что, с ним никого нет?</p><p></p><p>— Есть человек десять-пятнадцать, Зиньковский с ним. У них оружие есть, пулемёты. А у нас ни шиша.</p><p></p><p>— Как так? Почему?</p><p></p><p>— Так мы ж вон с Петренко в лазарете лежали в Никополе. А тут красные явились и давай всех наших командиров расстреливать. К нам вон Донцов прибежал: «Хлопцы, надо тикать, шлепнут вас». А мы с Петром едва на ногах держимся. Хорошо с ним два матроса были, помогли нам. Мы и рванули в Гуляйполе.</p><p></p><p>— А ты как там оказался? — спросил Куриленко Донцова.</p><p></p><p>— У нас в Хортице 7 бронепоездов стояло, эшелоны со снарядами. Вижу, красные на них лапу накладывают. Я успел один бронепоезд выхватить и ходу в Никополь. Там вижу, что и этот отберут, команду отпустил, а сам в лазарет вот за ними. Перед самым носом у красных ушли. Если б мы с оружием ехали, нас бы ещё в пути расстреляли. У красных приказ: кто с оружием, тот махновец и подлежит расстрелу. И до чего дошло, велят сдать оружие, но которые было понесли от греха сдавать, и этих стали расстреливать. И чего добились? Мужики — не дураки, раз так, стали не сдавать, а ховать понадёжнее: сгодится.</p><p></p><p>— Я своим сказал: по домам, хлопцы, вы все в отпусках пока, — объяснил Вдовиченко.</p><p></p><p>Донцов раздобыл где-то самогонки, принёс ковалок сала, хлеба, несколько луковиц, соль. Выпили по чарке за встречу. Куриленко возмущался:</p><p></p><p>— Нет, как они не понимают, что гонения не помогут. Наивно думать, что репрессиями можно разрешить все расхождения между городом и деревней, Красной Армией и махновцами. Я проезжал Киевщину, Черниговщину, Полтавщину, Екатеринославщину — всюду проливается невинная кровь. В штабах полно военспецов-предателей, которые умышленно уничтожают лучшие силы на Украине. Вместо того, чтоб идти на Крым, 13-я армия бросает все силы на ликвидацию повстанчества.</p><p></p><p>— Ой, не говори, Василий, — морщился Белаш. — Везде, где я ехал, творилось то же. Я едва сдерживался, так и хотелось крикнуть: «Дураки, что ж вы делаете, ведь махновцы с вами!»</p><p></p><p>— А 14-я армия? — продолжал Куриленко. — В ней раскрыта белогвардейская организация. К Деникину перебежал и начальник штаба. Очевидно, мы стали жертвой провокаций белогвардейцев. Возможно, всё-таки разберутся?</p><p></p><p>— Разберутся? — вмешался Бондарец. — Ты рассуждаешь, как красный командир, Куриленко, а не как повстанец. Вон видишь, как твои сослуживцы разбираются, расстреливают больных, стаскивают с кроватей. А кто тебе, твоей Красной Армии путь прокладывал?</p><p></p><p>— Ты что взъерепенился, Бондарец? — попытался Белаш осадить товарища. — Василий наш земляк.</p><p></p><p>— Земляк-то наш, да не нашего окрасу стал. Знамёна у нас с ним разные. Небось в бою срубил бы, не посмотрев на землячество.</p><p></p><p>— Стал бы я о тебя, Лука, руки марать, — прищурился насмешливо Куриленко.</p><p></p><p>— Ну, будет вам, — вмешался Миронов. — Трофим, чего скалишься, мужики того гляди сцепятся.</p><p></p><p>— Вот тоды и побачим, кто из них дурень, — сказал улыбаясь Вдовиченко. — Лонцов, разливай ещё по чаркам.</p><p></p><p>Спать ложились на полу, в покат, на подстеленные внизу тулупы, накрываясь шинелями и тужурками Белаш оказался рядом с Куриленко:</p><p></p><p>— Ты к нам какими судьбами?</p><p></p><p>— Да в отпуске по ранению.</p><p></p><p>— Надеюсь, не с нашего фронта?</p><p></p><p>— Нет, конечно, с польского. Как понимаю, меня сюда боялись посылать. А ну уйду к Махно.</p><p></p><p>— И надолго в отпуск?</p><p></p><p>— Был на месяц, но теперь, полагаю, насовсем. Лука прав, у Красной Армии знамя кровью пропитано, народной кровью. Не хочу мясником быть. На митингах большевики кричат за народ, а глянь, что с народом-то вытворяют. У батьки слова с делом никогда не расходились. А у них?</p><p></p><p>— Ну и правильно, Василий. Я от тебя другого и не ожидал.</p><p></p><p>Сейчас большевики, сами того не желая, готовят нам новую армию. Она будет позлее той, первой. Махно теперь красных зубами рвать будет. У него ведь они братьев расстреляли.</p><p></p><p>— Кого?</p><p></p><p>— Григория с Савой, а с ними и любимца батькиного Сашу Лепетченко.</p><p></p><p>Через день их отыскал на хуторе связной комкора-4 Павловского.</p><p></p><p>— О-о, товарищ Вдовиченко, — обрадовался он. — А я вас обыскался.</p><p></p><p>— Миша, ты откуда взялся?</p><p></p><p>— Ох, Трофим Яковлевич, мы все не дыша сидим в камышах.</p><p></p><p>— В плавнях что ли?</p><p></p><p>— Ну да. Мы же 8 января взяли Мелитополь. У Слащёва на хвосте сидели, он драпал от нас во все лопатки. Думали, подойдут красные, добьём его и Крым наш. А красные пришли и вместо того, чтоб помочь нам, накинулись на 15-й и 16-й полки, порезали пулемётами, мало кто уцелел. Мы с Володиным и с разведчиками ускакали, искать командира корпуса. Нашли Павловского: что делать? Не знаем. Из штабарма ни звука.</p><p></p><p>— Штабарму к тому времени было не до вас.</p><p></p><p>— Ну мы так и подумали, и тогда Павловский говорит: давайте прорываться в Крым. 20-го января мы заняли Перекоп и Армянский Базар. Белых там уже не было, но явились красные под командой некоего Эйдемана и нам — ультиматум: «Сложить оружие». Володин говорит: «Этой сволоте верить нельзя. Сложим оружие и нас тут же постреляют». Все согласились, решили, что надо прорываться. А куда? Володин говорит: «Надо в Крым через Слащёва»; его Прочая поддерживает: «Слащёв в портки наложил, его мигом сомнём». Но Павловский, как-никак командир корпуса: «Нет, теперь нам не до Крыма. Уходим на Днепр в плавни, там наши предки запорожцы всегда спасались. И мы переждём. Ну Володин с Прочаном взяли сотню лихих добровольцев и прорвались через Слащёва в Крымские горы. А мы — в плавни. Сейчас там и сидим. А тут Павловский и говорит: «Надо искать связи с другими, не всё же погибли. А то сидим как слепые котята». И говорит мне: «Дуй, Миша, на Новоспасовку. Если армия разгромлена, то Вдовиченко где-то там должен быть. Поищи. Пусть напишет, что делать будем?»</p><p></p><p>— А почему он тебя на Гуляйполе не послал?</p><p></p><p>— А потому что где-где, а уж в Гуляйполе у красных сейчас кровавый пир. Попасться — пара пустяков.</p><p></p><p>— Ну что ж, он прав. Штабарм в подполье, батька ховается.</p><p></p><p>— Где?</p><p></p><p>— Прости, Миша, не скажу. Мало ли что может случиться, не дай бог, попадёшься к красным, начнут пытать... В общем, лучше тебе не знать.</p><p></p><p>— Пожалуй, вы правы, Трофим Яковлевич, — согласился Миша.</p><p></p><p>— А Павловскому скажи, что мы живы, вон у нас и прибавка — красный начдив Василий Куриленко снова с нами, объелся красной каши. И как только выздоровеет батька, сядет на тачанку, созовёт орлов, слетимся и за все расстрелы с ними рассчитаемся. Об этом и в плавнях услышите.</p><p></p><p><em><strong>8. Встану за тебя</strong></em></p><p>В январе 1920 года Повстанческая Армия практически перестала существовать. Тиф и Красная Армия добивали её остатки. Уцелевшие повстанцы расходились по домам, припрятывали оружие, затаивались.</p><p></p><p>Умирающего, без сознания, Махно привезли в Гуляйполе, но Зиньковский настойчиво долбил, что здесь его оставлять опасно:</p><p></p><p>— Придут красные, обязательно найдут батьку. Расстреляют.</p><p></p><p>Куда его везти? Где спрятать? Это решали контрразведчики Зиньковский и Голик, вдвоём, без свидетелей.</p><p></p><p>— Везём в Дибривку, а там на хутор Белый.</p><p></p><p>Так договорились меж собой и решили никому не сообщать, даже братьям Нестора.</p><p></p><p>Зиньковский, словно ребёнка, вынес Нестора из хаты, положил в тачанку к сидевшей там жене. Больного укутали, и в сопровождении адъютантов и телохранителей выехали из Гуляйполя. За кучера сел сам Лев Зиньковский. Таврила Троян поинтересовался:</p><p></p><p>— Куда едем?</p><p></p><p>— Куда надо, туда и едем, — отвечал Голик.</p><p></p><p>Но и на хуторе Белом Зиньковский предупредил всех сопровождающих, чтобы никому не говорили, кто этот больной:</p><p></p><p>— И меж собой чтоб не поминали его имени. Услышу — язык отрежу.</p><p></p><p>Махно поправлялся медленно. Галина отпаивала его молоком. Он подолгу спал. Однажды ворвавшийся в хату Василевский с тревогой сообщил:</p><p></p><p>— Разъезд со стороны Дибривок!</p><p></p><p>Зиньковский, сграбастав спящего Нестора, унёс его в какую-то клуню и там вместе с Галиной заложил охапками сена. Всем остальным приказано было «сховаться» и не высовывать носа. С тачанок сняли пулемёты, закидали в углу соломой.</p><p></p><p>Нагрянувший разъезд красных обнаружил почти вымерший хутор, вызвали из одной хаты хозяина — старого дряхлого деда.</p><p></p><p>— Диду, у вас нет здесь посторонних?</p><p></p><p>— Чово? — отвечал глуховатый старик.</p><p></p><p>— Посторонних у вас нет? — прокричал ему едва не в ухо красноармеец.</p><p></p><p>— Ни. Шо вы, хлопцы. Видкуда?</p><p></p><p>Потребовав у хуторянок молока и напившись, разъезд убыл. Чубенко, спустившись с сеновала, возмущался:</p><p></p><p>— Господи, да мы б их как курят перещёлкали.</p><p></p><p>— Я тебе перещёлкаю, — показал ему кулак Зиньковский. — Хочешь сюда полк навести или заградотряд? Нам сейчас, пока у ндс на руках он, надо быть ниже травы, тише воды.</p><p></p><p>К концу января Нестор стал выздоравливать, появился аппетит, стал крепнуть голос. И однажды поздно вечером, когда в темноте, даже не зажигая лучины, около его ложа сидели самые близкие, негромко сказал:</p><p></p><p>— Я тут, хлопцы, стишок сочинил. Може послухаете?</p><p></p><p>— С удовольствием, — сказал Василевский.</p><p></p><p>Его поддержали остальные, радуясь: раз заговорил «Пушкин» о стихах, значит, дело на поправку пошло. И Махно начал в полной тишине:</p><p></p><p>— Нищая страна, нищие стоят, а кругом война, а кругом разврат. Мужику опять говорят: «Замри!» И в Кремле опять новые цари. И кормильца вновь ещё ниже гнут, и свистит над ним большевистский кнут. Где сулили рай — расцветает ад, но не умирай, не сдавайся, брат. Встану за тебя я — твой верный друг и, тебя любя, за тебя умру.</p><p></p><p>Голос чтеца словно растаял в темноте. Было тихо, лишь где-то за печью стрекотал сверчок. И тут с печи донеслось хриплое, стариковское:</p><p></p><p>— Гарно як. Складно. Чи ни Тараса писня?</p><p></p><p>— Угадал, диду, — весело отвечал ему Троян.</p><p></p><p>На ложе засмеялся, закашлялся Нестор:</p><p></p><p>— Ну как?</p><p></p><p>— А тебе того мало, что с печи звучало, — сказала Галина, сама дивясь своей рифме.</p><p></p><p>Все засмеялись, и в темноте стало как-то теплее и покойнее. Раз пошли стихи, значит, он выздоравливает.</p><p></p><p>На следующий день Нестор поднялся с ложа и, одетый женой в шубейку, вышел на улицу. С жадностью вдыхая морозный воздух, говорил жене:</p><p></p><p>— А уж весной пахнет, Галочка.</p><p></p><p>По-за спиной перемигивались контрразведчики, два Левы: «Ожил наш Пушкин». После обеда, чистя свой маузер, Голик говорил Зиньковскому:</p><p></p><p>— Вот помяни моё слово, в феврале он рванёт в драку.</p><p></p><p>— Да, — согласился Зиньковский. — Его трудно будет удержать, это и по стихам чувствуется.</p><p></p><p>Именно в эти дни пришло страшное трагическое известие из Гуляйполя — красные расстреляли обоих братьев Нестора и Сашу Лепетченко. Махно сразу замкнулся, затосковал, во сне вскрикивал, плакал, а то и рыдал. Но днём был мрачен и тих, ел через силу, как бы отбывая повинность. Никто, даже жена, старались не лезть к нему с разговорами, понимая, что творится в его мятущейся душе, и так — целую неделю. Зиньковский меж тем каждый день отправлял в разные стороны разведчиков. И как-то, когда в сенцах один из них ему докладывал о заградотряде, рыскающем в уезде, Махно позвал:</p><p></p><p>— Зиньковский, зайди сюда. Что там нового? О чём докладывал Гриша?</p><p></p><p>— Да Гриша был в разведке, обнаружил заградотряд. Рыщет по уезду, тебя ищет.</p><p></p><p>— Где он сейчас? — спросил Махно и глаза его засветились холодным блеском.</p><p></p><p>— В Успеновке.</p><p></p><p>— Запрягай коней в тачанки, атакуем сволочей.</p><p></p><p>— Да ты что? Поправься хоть, — пытался возразить Зиньковский.</p><p></p><p>— Исполняй приказ, — жёстко ответил Махно. — Мне что? Повторять?</p><p></p><p>— Но их более сотни, а нас в десять раз...</p><p></p><p>— Лева, — прорычал Махно. — Не гневи меня.</p><p></p><p>Стали выкатывать тачанки, устанавливать на них пулемёты.</p><p></p><p>— Женщины остаются, — сказал Зиньковский.</p><p></p><p>Махно, сверкнув в его сторону колючим взглядом, приказал:</p><p></p><p>— Галя, к пулемёту на первую тачанку.</p><p></p><p>Ничего не осталось делать Фене Гаенко, как сесть на вторую тачанку к Зиньковскому.</p><p></p><p>Сев в первую тачанку, Нестор, кутаясь в бурку, приказал Василевскому, восседавшему на облучке:</p><p></p><p>— Гриша, гони на Успеновку.</p><p></p><p>Заградительный отряд (то же, что карательный), действительно искавший Махно* построившись, выходил из Успеновки, когда сзади вдруг ударили пулемёты, мигом скосив хвост строя. Отряд горохом сыпанул в разные стороны.</p><p></p><p>— Стой! Стой! — закричал комроты, ехавший верхом на коне. Но тут же был сражён пулемётной очередью.</p><p></p><p>— Ложи-и-ись! — кричали командиры взводов.</p><p></p><p>Это было для них полной неожиданностью. Они ночевали в Успеновке, расстреляли несколько крестьян, которые, по мнению командира, служили у «бандита Махно», усмирили село. Оставляли его притихшим, испуганным, сломленным. Лишь кое-где из дворов слышались приглушённые рыдания женщин, оплакивавших расстрелянных. Торжествуя победу, с чувством исполненного революционного долга, выступили каратели из села. И вдруг — пулемёты. Все легли, уткнувшись носами в снег.</p><p></p><p>Кончилась стрельба, от села прискакало с десяток всадников и один из них (это был Чубенко) громко гаркнул:</p><p></p><p>— Вы окружены. Кто встанет с винтовкой, немедленно будет расстрелян. Бросайте оружие!</p><p></p><p>Около ста пленных пригнали в село. Махно, встав в тачанке, приказал:</p><p></p><p>— Пусть командиры и коммунисты выйдут из строя.</p><p></p><p>Неспешно, раздумчиво стали выходить из строя. Набралось около 10 человек.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 387852, member: 1"] — Нестор Иванович, а ведь прошло десять дней, даже уже одиннадцать. — Ну и что? — не сразу включился Махно. — Как что? А наш заказ Семёну и Борису? — Ну день-два прихватят ребята, заказ-то немаленький. Подождём ещё немного. Подождали три дня, и Серёгин появился у Махно расстроенный: — А ведь эти молодые люди надули нас. Как же я, старый воробей, попался на мякине? — Постой, постой, мы же им ничего не платили. — Если бы. Этот Семён, помнишь, вызвал меня. — Ну? — Вызвал и говорит: Григорий Иванович, нам за краску-то платить нечем, этот гад-химик только золотом дерёт или камушками. Дайте нам в счёт будущего платежа, а я вам расписку, как положено, оставлю. — А расписка у тебя? — Да вот она. Читай. — Серёгин бросил бумажку на стол Махно. Нестор взял её и, как обычно, прочёл вслух: — Я, Семён Ихупол, даю расписку Григорию Серёгину в том, что получил с него золотые предметы в количестве пяти штук и бриллиантовую брошь; браслетов — два и две низки обыкновенных бус, в счёт оплаты будущей работы, по которой имеется устная договорённость. Подпись Ихупол. Что это за фамилия? — Чёрт его знает, наверно, греческая. Но как же я, старый перечник. И вдруг Махно расхохотался, Серёгин удивлённо вскинул на лоб брови, ничего не понимая. Тут такое горе, а он хохочет. — Ради бога, не сердитесь, — сквозь смех говорил Нестор. — Прочтите фамилию этого проходимца наоборот. Ихупол читается, как лопухи. А вы «греческая», ой не могу. Мы с вами лопухи, Григорий Иванович... Ха-ха-ха. Серёгин жалко улыбался, скорее из солидарности с командармом, чем от веселья. Бормотал при этом сконфуженно: — Это я. Вы-то при чём? Я же им давал эти предметы. — А что они хоть стоят? — Откуда я знаю... Золото, конечно, очень дорогое. И эти низки бус, как он пишет, — наверняка ценные ожерелья. Не станет же буржуйка сдавать в ломбард простые бусы. О-о, позор мне старому дураку. — Ладно. Не переживайте уж так. Что делать? Облапошили нас — впредь наука. Теперь, если явятся ко мне фальшивомонетчики, пристрелю лично. — Деньги-то вовсе не фальшивые были, Нестор Иванович. В том-то и дело, что настоящие. Оттого мы — идиоты и дивились качеству печати. — А что если поручить Зиньковскому найти их? — Что вы, не надо. Они давно плывут где-нибудь в Дарданеллах. И потом, мне бы не хотелось, чтоб об этом стало известно, не хочу быть посмешищем. — Ладно. Я согласен, — сказал серьёзно Махно и тут же не удержался: — Распроклятый Ихупол вокруг пальца нас обвёл. Тут и Серёгин засмеялся с облегчением — позор уходил в подполье. [I][B]5. Заговор большевиков[/B][/I] На заседании Реввоенсовета Повстанческой Армии Белаш докладывал о финансовом положении в «Вольном Советском Строе», как был наименован Екатеринослав с окрестностями. — ...Товарищи, как ни печально, у нас создаются напряжённые отношения с крестьянством, нашим главным союзником и опорой. Дело в том, что у нас, приказом батьки, годными к употреблению в торговле признаются все деньги — царские, керенки, украинские, донские, советские. Согласно приказу, они разрешены к приёму и вроде бы все равны. Ан нет. Крестьяне совершенно не хотят принимать совзнаки, например. Они их игнорируют. — А какие же у них самые ценные? — спросил Махно. — Увы, царские. — Царские? — удивлённо хмыкнул Нестор. — Да, один царский рубль приравнивается на рынке к двум Керенским, трём украинским, 15 рублям донским и одесским и аж к 35 советским рублям. Мы у крестьян закупаем продукты, фураж, а они диктуют нам условия: давайте романовские или керенские, ну берут ещё не очень охотно карбованцы. А о совзнаках слышать не хотят. На совещании появился Зиньковский, присел у входа и вскоре передал записку. Там была всего одна краткая фраза: «Н.И. у меня важная новость. Жду. Л.З.». Выйдя в коридор, Махно прошёл к лестнице, спустился в полуподвал, где располагалось хозяйство Зиньковского, вошёл в кабинет. Возле стола хозяина кабинета, под половинным окном полуподвала сидел человек, сразу вскочивший при входе командарма. Зиньковский, не поднимаясь с кресла, пригласил батьку в другое, придвинутое к краю стола. — Садись, Нестор Иванович, послушай новость из Никополя. Опустившись в кресло, Нестор, присмотревшись, узнал человека. — Садись, Огарков, рассказывай. Тот опустился на стул, Зиньковский сказал ему: — Всё сначала. — В общем, так, Нестор Иванович, вы, конечно, знаете командира нашего полка Полонского. — Разумеется. — Знаете, что он коммунист? — И это для меня не секрет. — Так вот, с некоторых пор, а если точно, то сразу же, как начала наступать Красная Армия, Полонский и другие коммунисты стали вести агитацию за переход на её сторону. — На сторону Красной Армии? — Да. Более того, в их план входит передать красному командованию не только наш полк, но весь корпус. — Где сейчас Полонский? — Он здесь вместе с адъютантом. — Как? — удивился Нестор. — Кто ему позволил уехать с фронта? — Ну, у него здесь вроде жена. Но я-то знаю, что он приехал для корректировки действий с местным большевистским ревкомом. — Да мы за это недавно расстреляли начальника штаба бригады. Как он посмел бросить полк? Кого он оставил за себя? — Меня. Я его заместитель. — Ну, а ты, конечно — начальника штаба? — Так точно. — А начальник штаба как? — Он полностью поддерживает позицию Полонского. — Ну что, Лев? — обратился Нестор к Зиньковскому. — Как говорится, не вскормивши не вспоивши не наживёшь врага. — Ты сам отчасти виноват, батька. — Я? — удивился Нестор. — Ты, — твёрдо сказал Зиньковский. Махно буквально прожигал Зиньковского возмущённым взглядом, тот, поняв, что назревает серьёзный разговор, сказал Огаркову: — Ты, брат, выдь-ка, посиди в коридоре, мы тут решим, что надо делать. Огарков ушёл, Махно, стукнув кулаком по столу, спросил злым, но пониженным тоном, чтоб не услышали за дверью: — Ты что несёшь, Левка? Соображаешь? — Конечно, соображаю. Ты, со своей демократией: все партии равны в своём волеизъявлении, — передразнил Зиньковский. — Вот теперь сам видишь, как они равны. Большевики-то равнее нас хотят быть. — Погоди, не вы ли с Белашом вступились за «Звезду», когда я хотел её запретить? — Вступились. И правильно сделали. Теперь я читаю её от заголовка до редакторской подписи и извлекаю кое-что, весьма важное. И круг авторов у меня уже в этой папочке. — Причём тут круг авторов и эта твоя папочка? — Ты что, не понимаешь? Большевики плетут заговор, и Полонский — это всего лишь одно звено из его цепочки. — Так тогда надо арестовать Полонского. — Нив коем случае, ты мне всю игру сломаешь. — Ну так просвети меня. Мне-то, наверно, можешь довериться. — Поэтому я тебе и сообщил. Садись и не кипятись. Слушай внимательно. Заседание Екатеринославского губкома партии большевиков открыл товарищ Павлов с представления только что прибывшего члена ЦК КП(б) Украины товарища Захарова. Поскольку его здесь видели впервые, член губкома Конивец предложил: — Пусть член ЦК не обижается, но нам бы хотелось проверить его документы. Что делать, товарищ Захаров, конспирация. — Товарищи, что мне обижаться, — Захаров, извинившись, расстегнул брюки и, подпоров подкладку пояса, достал аккуратно свёрнутый кусочек холста. — Вот мой мандат. Как вы сами понимаете, идти через фронт с обычными документами... — Да, все мы понимаем, — успокаивал его Конивец, вместе с Павловым разглядывая необычный документ. — Ну да. Вот и подпись товарища Пятакова, и печать ЦК, — сказал Мирошевский. — Я её хорошо знаю. Документ, по-моему, безупречен. Вы, кстати, товарищ Захаров, с чем прибыли к нам? — Мне поручена координация действий повстанцев-коммунистов и коммунистических организаций Красной Армии, с целью перевода анархистских формирований под юрисдикцию Красной Армии и создания из них регулярных частей. — Ну вот, а мы о чём хлопочем, — воскликнул Павлов, — мы, товарищ Захаров, давно заняты этим вопросом. У нас, благодаря партячейкам, созданным во многих полках, распропагандированы целые подразделения. Вот днями с южного фронта прибыл командир 3-го Крымского полка товарищ Полонский и начальник никопольского гарнизона товарищ Бродский. Все твёрдые большевики. У нас и здесь в 13-м полку есть партячейки, правда, командир полка Лашкевич, кстати, бывший коммунист, пытался их ликвидировать, но товарищу Вайнеру удалось их отстоять, он, как-никак, был председателем трибунала при Екатеринославском полку и до сих пор пользуется авторитетом у личного состава. — Я вижу, вы молодцы, — заметил Захаров. — Рядовых бойцов, как я понимаю, легко распропагандировать. А как с командирами высшего звена? — Разрешите мне сказать, — встал Полонский. — Мы с товарищем Бродским и моим адъютантом Семёнченко представляем 2-й корпус, которым командует георгиевский кавалер Трофим Вдовиченко. Не думаю, что его можно склонить на сторону Красной Армии, он махровый анархист и любимец батьки, но полагаю, что когда Красная Армия приблизится к нашей губернии, это явится лучшей агитацией за переход на её сторону. Во всяком случае, за свой полк я ручаюсь. Павлов вытянул шею, осматривая присутствующих. — Товарищ Вайнер, вы что-то хотели сказать? — Да, я полагаю, надо начинать с голов. Всё повстанческое движение держится на авторитете Махно и его ближайших друзей: Щуся, Вдовиченко. Стоит убрать их, и массы очень легко примкнут к 14-й армии, которую ведёт сюда товарищ Уборевич. — А что? Это дельное предложение, — сказал Бродский. — Сейчас, как никогда, Повстанческая армия ослаблена эпидемией тифа. Я узнавал в штабе — 35 тысяч лежит в тифе, наверняка половина из них обречены. В строю всего 40 тысяч бойцов. — Хэх, не берёт же этот тифок ни Махно, ни его камарилью, — заметил Конивец. — А может, им как-то помочь, — подал голос от двери Семёнченко. Все с любопытством взглянули на адъютанта Полонского, словно впервые увидели его. Оно и понятно, эта мысль витала в воздухе, только никто не хотел рисковать, высказывая её вслух. Чёрт его знает, как отнесётся к этому представитель ЦК. Но товарищ Захаров сказал: — А что? Это очень интересная и, я думаю, вполне перспективная идея. Взорвали же махновские посланцы в Москве горком партии. Членов губкома сразу словно прорвало, идеи посыпались одна за одной: — Махно можно на митинге шлёпнуть. — Лучше бомбу кинуть в автомобиль. Он у него открытый — промахнуться невозможно. Взлетит батька вместе со своими телохранителями. — А может, в гостинице подложить бомбу к дверям его номера? Полонский слушал-слушал самые фантастические предложения, наконец не выдержал: — Товарищи, вы как гимназисты, ей-богу: взорвать, расстрелять, а того не думаете, что исполнитель будет схвачен на месте. Хорошо если убьют, а если возьмут живого, а в контрразведке у Голика или Зиньковского у него вытянут всё, и мы, таким образом, завалим всю организацию. — Это верно, — согласился Павлов. — Всей организацией мы не можем рисковать, даже ради головы батьки. Поддержал эту мысль председателя губкома и представитель ЦК: — Товарищ Павлов прав, это большой риск, а у вас не должно быть осечки. Должен быть верняк. — Я знаю, — снова вмешался Полонский. — Верняк — это яд. — Как вы это себе представляете? — спросил Павлов. — Я знаю, Махно не дурак выпить. Я приглашаю его на именины моей жены, он от таких предложений никогда не отказывается, в бутылку коньяка жена всыплет яд. И батька с первой же рюмки ту-ту, прямиком ко Всевышнему. А там придумаем, скажем, случился сердечный приступ или ещё какая холера. — Ну вот это другое дело, — одобрил товарищ Захаров. — Дамские руки сработают лучше всякой бомбы. Тихо. Без взрывов, без выстрелов. От имени ЦК и лично я одобряю этот план. Рухнет Махно, и его приспешники посыпятся за ним, как переспевшие каштаны с дерева. Все были в восторге. Зиньковский появился у Нестора уже поздно вечером, и по его кивку Махно понял, что требуется тет-а-тет. В кабинете было тихо, на улице тоже. Махно спросил: — Ну, с членом ЦК получилось? — Ещё как. Разыграли как по нотам. Документы проверили, видно, сначала опасались, всё ж незнакомый. А потом ничего, когда поддержал план покушения на тебя, сразу решили: свой. — Итак, когда и где меня должны убрать? — Это зависит от тебя. — То есть? — Когда ты пойдёшь на именины к жене Полонского, тебя там и будет ждать коньяк с ядом. — А когда у неё именины? — Именины будут тогда, когда ты увидишься с Полонским. Поэтому попроси Белаша пригласить его на ближайшее заседание штабарма. — Хреновый ход. — Чем хреновый-то? — Я, командарм, должен его наказывать за самовольную отлучку, а тут вдруг приглашение на Реввоенсовет. Это не насторожит его? — Конечно, тут есть какая-то нестыковочка. Но пусть Виктор официально пригласит его якобы для доклада по южному фронту, как бы из первых рук. Кстати, у него есть алиби для этой самоволки, и мы должны как бы поверить ему. — Какое? — Жена рожала. Поэтому, когда он появится в штабарме, ты должен с сочувствием и заботой поинтересоваться её здоровьем. Ни в коем случае самоволкой. Понял? — Что ж тут не понять. — Вот посочувствуешь и сразу получишь приглашение на именины. Естественно, вырази благодарность, но с ним ехать не вздумай. Отпусти его, скажи, мол, дела да и подарок имениннице надо сообразить. В общем, усыпи его бдительность. — А что дальше? — Далее уже наше дело с Голиком и Каретником. Так что подарок и госпоже Полонской можешь не готовить. Мы сами её поздравим. План контрразведки был настолько секретен, что даже начальника штаба в него не посвятили. Белашу Махно просто приказал: — Собери всех командиров, присутствующих сейчас в Екатеринославе, проведём совещание. Кстати, ныне здесь обретаются начальник никопольского гарнизона и командир стального полка. Пригласи и их. Всё шло как по маслу. При появлении Полонского в штабе Махно, здороваясь с ним, справился: — Ну как жена? — Спасибо, Нестор Иванович, здорова. — А наследник? — У меня наследница. — Значит, дочь. Всё равно приятно. Поздравляю. На совещании, помимо командиров, присутствовали заведующий культурно-просветительным отделом Волин и, само собой, главные контрразведчики: Голик и Зиньковский. Совещание вёл начальник штаба, ознакомивший присутствующих со сводкой северного фронта, где успешно шло наступление Красной Армии. Белаш сообщил о ближайших действиях Повстанческой армии. Долго говорили об эпидемии тифа, наносивший армии больший урон, чем бои с белыми. Уже где-то в полночь Белаш объявил об окончании совещания, и тут, наконец-то, Полонский, поднявшись, объявил: — Товарищи, приглашаю всех ко мне на коньячок. Нестор Иванович, ждём вас особенно, у жены именины, и она будет рада вашему визиту. — Спасибо, командир, — сказал Нестор. — Обязательно буду. — Пантелей, пойдём поможешь мне собрать стол, — сказал Полонский. Махно переглянулся с Зиньковским. Они не ожидали, что артиллерийский командир Пантелей Белочуб вдруг окажется каким-то боком причастен к Полонскому. Едва Полонский с Белочубом ушли, Махно, постучав по столу ладонью, громко заявил: — Товарищи, попрошу внимания. Белаш, Чубенко, вас это тоже касается, кончайте разговор. Когда все умолкли, Махно сказал: — Сейчас прошу выслушать сообщение нашей контрразведки. Давай, Лева, говори. Зиньковский рассказал командирам и штабарму о готовящемся покушении на батьку, и что именно сейчас контрразведчики должны пойти на квартиру Полонского и арестовать всех, кто там будет. Сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы. — Позвольте, позвольте, — первым отреагировал на это Волин. — У вас есть доказательства вины нашего товарища? — Есть, — твёрдо ответил Зиньковский. — Предъявите их нам. — Хэх, товарищ Волин, — усмехнулся Зиньковский. — Доказательства собирает следствие и до их подтверждения, как правило, никогда их не предъявляет. Неожиданно для батьки сторону Волина поддержал и Белаш. — В самом деле, с чего вы решили, что на Нестора там готовится покушение? — С того, Виктор Фёдорович, что мой агент присутствовал при выработке плана этого покушения. — Кто он? — Вот этого, товарищ Белаш, я тебе никогда не скажу. И ты, как человек военный, сам должен понимать — почему. Тут вмешался второй контрразведчик Голик: — Послушайте, начальники, если бы не мы, вы сегодня бы у Полонского передохли все как мухи, — сказал он с возмущением. — Вам этого мало? — О-о, два Льва разошлись, — заметил язвительно Чубенко. — Так объясните, в конце концов, отчего мы должны были передохнуть? — Объясняю, — пророкотал бас Зиньковского. — У Полонского для вас приготовлен отравленный коньяк. Кто хочет его попробовать? Никто. Я тоже не хочу. Вот мы и должны изъять его, как важнейшую улику, а заодно задержать всех подозреваемых. Надеюсь, ясно? — Нечего рассусоливать, — сказал Каретников, за весь вечер не произнёсший ни слова. — Надо брать и... к стенке. — Добро. Действуйте, — благословил Махно голосом, не допускающим дальнейшей дискуссии. — Берите всех, более того, оставьте в квартире засаду и задерживайте всех, кто бы туда ни пожаловал, хошь бы и сам батько. И только. Утром Махно сразу же отправился не в штаб, а в хозяйство Зиньковского. В коридорчике полуподвала его встретил часовой. — Сам у себя? — спросил Нестор. — У себя... Но утомились очень, устали. — Ничего, мы тоже не с курорта. Зиньковский открыл дверь, сказал добродушно: — Понимаешь, всю ночь проваландались, не спали, вот уж на рассвете прикорнул. — А думаешь, я спал? — Ну, конечно, волнение за операцию. — Какое к чёрту волнение, жена не дала. Меня дёрнуло рассказать ей. Так что думаешь? Прицепилась за ребёнка. — За какого ребёнка? — Ну, которого Полонская родила. Да как с ним, да как он? Вот бабы. — Конечно, конечно. Женское сердце, Нестор... Надо понимать. — Ладно. Рассказывай. Кого взяли и как? — Сразу, как пришли, накрыли там самого с женой, Бродского, Вайнера, Белочуба. — А как он, Полонский-то, встретил вас? — О-о, он возмущался: я, мол, жду товарища Махно, других товарищей. У них уже и стол был накрыт, фрукты там, коньяк. — Ну, а ты? — А я ему: «Может, разопьём с тобой, товарищ Полонский, бутылочку коньячку». Он и полинял: это, кричит, коллекционное, специально для батьки доставал. «Ну раз батьке, — говорю, — то я ему и передам». Бутылки забрали, вон на шкафу стоят. Сегодня отдам на анализ. — А засаду оставили? — А как же, и тут же загребли товарищей... — Зиньковский заглянул в список, — товарищей Азархова, Семёнченко, Иванова и Азотова, все, как ты понимаешь, коммунисты-большевики. Ох, и наплодил ты их, Нестор, в армии на свою голову. — Ладно, ладно, обойдёмся без замечаний. Когда начнёшь следствие? — Как отосплюсь. Сходи к Голику, у него все главные фигуранты, он как-никак армейский начальник, я всё лишь корпусной. — А ребёнок где? — Зачем он тебе? — Тебя спрашивают, отвечай. — Его не трогали, естественно, ему до преступлений ещё дорасти надо. — Ух, остряк-самоучка. Сейчас жену на тебя напущу, она тебе кудри-то повыдергает. — Что уж так. Пристроим куда-нибудь. — Куда? — Ну в приют хотя бы. — Ты соображаешь, Лева. Ребёнок ни пить ни есть не умеет. В общем так, придёт Галина, отдай ей его. — Ты что, Нестор? — Я тебе сказал: отдай. Иначе она мне неделю спать не даст. Как ни странно, у арестованных нашлось много защитников, даже большевистская газета «Звезда» разразилась по поводу «бессудных преследований махновцами «инакомыслящих». То, что за них вступились большевики, которых было немало среди повстанцев, это как-то можно было понять, но когда начали протестовать свои и кто — начальник штаба Белаш, Волин, «сидящий на культуре», и даже Алексей Чубенко — начальник подрывной команды, это уже стало раздражать батьку: «Они что, в большевики перекрасились?» Белочуба сразу же освободили, этот случайно вляпался. Анализ коньяка дал положительный результат — в нём содержался цианистый калий. Мало того, у Азотова нашлись губкомовские документы, подтверждавшие планы большевиков по поводу слияния частей повстанцев с Красной Армией и искоренения махновщины. На узком совещании в контрразведке, на котором помимо Голика, Зиньковского и Махно с адъютантом Василевским присутствовали Каретников и командиры донецкого и екатеринославского корпусов Калашников и Гавриленко, было решено Полонского и его адъютанта Семёнченко, а также Вайнера с Бродским расстрелять, присовокупив и жену Полонского, готовившую отраву для батьки. — Только составьте об этом протокол, — сказал Махно. — Иначе на Реввоенсовете меня обвинят в диктаторстве и съедят. — Подавятся, — заметил Каретников. За протокол взялся Зиньковский. Потом было составлено постановление военно-полевой контрразведки Повстанческой армии о расстреле изменников и заговорщиков. — Ну вот всё это я зачитаю на Реввоенсовете, — сказал Махно. — Зачитаешь после расстрела, — сказал Каретников. — А я исполню приговор; со мной пойдёшь ты — Василевский и Лепетченко. Троих нас вполне достанет на этих сволочей. На следующий день приговорённые были расстреляны на берегу Днепра. Как и предполагал Махно, его призвали на Реввоенсовет и потребовали отчёт. Нестор понял, что инициатива идёт от коммунистов, и заявил, не сочтя даже нужным ссылаться на протокол и постановление контрразведки: — Тот, кто выступает против повстанцев с оружием в руках или организует заговоры в период окружения нас белыми, тот воюет за Деникина. И если какой подлец посмеет требовать ответа, то вот ему все девять пуль, — и Махно похлопал по маузеру. — Ты Бонапарт и пьяница! — воскликнул, вскочив, Волин. — А ты, хренов теоретик, молчи, коли тебя тошнит от крови, — отрубил Махно и пошёл к выходу. — Это возмутительно, — кричал Волин. — Надо создать комиссию и всё расследовать. Именно по настоянию «хренова теоретика» и была создана такая комиссия, председателем которой стал Волин, членами — Уралов и Белаш. Но в комиссию пришёл Зиньковский, представил Протокол и Постановление контрразведки и добродушно посоветовал: — Не трогали б вы, хлопцы, батьку. Ему и без вас тошно. [I][B]6. Белых и красных страшнее[/B][/I] Декабрь 1919 года — успешнейшее время для Красной Армии. Она освобождала город за городом: 9-го — Бердичев, Валуйки, 12-го — Харьков, 13-го — Полтаву, 16-го — Киев, Купянск. Но кое-что не нравилось Реввоенсовету, отправившему телеграмму в адрес ЦК РКП(б) и в редакции центральных газет и журналов: «Центральная печать, особенно «Беднота», подчёркивает роль Махно в восстаниях масс на Украине против Деникина. Считаем необходимым указать, что такая популяризация имени Махно, который по-прежнему враждебно настроен против Советской власти, влечёт за собой в рядах армии нежелательные симпатии к нему. Особенно опасна такая популяризация при нашем продвижении в повстанческие районы...» Помнили красные командиры, как во время их недавнего бегства с Украины красноармейцы целыми полками уходили к батьке, чтобы продолжать борьбу с Деникиным, а не бежать позорно от него. Сейчас Повстанческую армию терзал другой враг, пострашнее Деникина и большевиков. Эпидемия тифа выкашивала полки и села. В иных частях не оставалось здоровых, чтобы ухаживать за больными и х.оронить умерших. Прибыв в Никополь и увидев улицы, заваленные трупами, а на кладбище штабеля непохороненных, Махно пришёл в такую ярость, что вызвал к себе начальника гарнизона и коменданта и тут же расстрелял обоих. — Ты за что их?! — возмутился Голик. — За антисанитарию, которую они тут развели. — Не прав ты, батька, — поддержал Голика Дерменжи. — Сидел бы ты лучше в Екатеринославе. Вот телеграмма — там уже Слащёв. — Как? — А вот так. Вы с Белашом разъехались инспектировать, а Слащёв налетел, и Екатеринослав уже у него. — Найди мне Белаша. Услыхав в трубке далёкий голос начштаба, Нестор крикнул: — Ты где, Виктор? — В Бориславе. -— Что тебя туда занесло? — То же, что тебя в Никополь. Ты что там творишь? — кричал с возмущением Белаш. — Я назначаю людей, а ты их расстреливаешь. — Кто это тебе уже донёс? — Дерменжи. Он тоже возмущён твоими действиями. — Ладно, не кричи. Ты знаешь, что Екатеринослав уже у Слащёва? — Если ты будешь и далее командовать маузером, у Слащёва скоро будут и Никополь, и Александровск, а заодно и ты. — Ладно, не шуми. Тоже мне, тёща в штанах. Лучше давай правься сюда. Решим, что делать. И только. 23 декабря Белаш, появившись в штабе армии, напустился на Пузанова: — Почему оставили Екатеринослав? Где был Калашников? — Калашников в тифу. Вы все разъехались. — Не шуми, — вступился за оперативника Махно. — Все мы хороши. Давай лучше к карте. Не дадим засиживаться Слащёву. Расстелили карту, и Белаш заговорил: — Наша задача зажать Слащёва со всех сторон. На север, понятно, он не двинется, там красные. Мы действуем с юга, запада и востока. Петренко, ты переходишь Днепр и занимаешь Игрень, пересекая дорогу Слащёву на Синельниково. Я с конницей Калашникова, действуя от Михайловики, пересекаю ему путь на юг. Ты, Нестор Иванович, с пехотой 1-го корпуса жмёшь от Сурско-Литовского. Ставя задачу, Белаш в душе дивился покладистости Махно, вдруг так смиренно принявшего под свою команду пехоту. «Чувствует свою вину за Никопольское самоуправство», — думал Белаш. Вслух сказал: — ...Таким образом мы возьмём его в клещи. Выступаем завтра рано утром. Через день-два мы должны вернуть Екатеринослав. После совещания, направляясь в гостиницу, Махно проворчал: — И Калашников не вовремя дезертировал. — Ох, Нестор, не искушай судьбу, — заметил Белаш. — Как бы и нам с тобой в такое дезертирство не угодить. Я проезжал села, где все повально в тифу. Эта штука будет, пожалуй, пострашней Деникина. А ты сразу за маузер. Этим тиф не победишь. — Да ладно уж. Ты выезжал с Волиным, где он? — Да машина наша забуксовала, я в седло пересел, а он воротился. — Хлюпик, языком только и горазд, а как до дела... 4-й корпус где? — Я их нацелил на Николаев и Перекоп. — Вот что на Перекоп, это хорошо. Надо не дать Слащёву уйти в Крым. Кто на Перекоп пошёл? — Володин. — Подумай, кем его можно усилить. — Давай-ка сперва возьмём Екатеринослав. — М-да. Потеряла я колечко... — грустно пошутил Нестор. — Где жена-то моя? — Где-нибудь в обозе. Найдётся, не иголка. — Как думаешь, мы не завязнем под Екатеринославом? — Не должны. До 20 декабря у Слащёва была надежда на Шкуро, на его две дивизии, но они 21-го полным ходом рванули на Ростов. — Почему? — Чёрт его знает. Или казаки забузили, или Деникин отозвал. У него сейчас трудные времена начинаются, грызня в Ставке. — О-о, тогда надо скорей раздавить Слащёва и помочь Володину на Перекопе. После отката дивизий Шкуро генерал Слащёв чувствовал себя в Екатеринославе, как воробей на колу. Но его контрразведка так свирепствовала, что попрятавшиеся по щелям большевики не раз поминали батьку как отца родного: «когда ж он выручит». Однако Слащёв не хотел отсиживаться в осаде, он решил применить опыт своего врага — Махно, талантом которого открыто восхищался. Сгруппировав все силы на одном направлении, он мощным ударом смял пехоту 1-го корпуса и, не считаясь с потерями, скорым маршем рванул на Александровск. Совершенно неожиданно явился у Кичкасского моста, отбил 5 орудий, перешёл по льду на Правобережье и двинулся на Мелитополь. Становилось ясно, что Слащёв рвётся к Перекопу. Махно отдал приказ Крымскому корпусу двигаться на Николаев и Перекоп, опередить белых. Но Слащёвский корпус оказался проворнее, он опередил Володина и занял Перекоп — эти ворота Крыма. Хорошо продуманная операция по уничтожению Слащёва сорвалась. Это объяснялось не только стремительностью белых, но и ослабленностью повстанческих полков, поредевших в связи с тифом едва ли не вполовину. Белаш вместе с Петренко легли с тифом в Никополе. Прощаясь с Махно, Белаш сказал: — Видимо, красные без боя возьмут Екатеринослав, он практически бесхозный. Езжай, Нестор, в Александровск, попробуй удержаться там. Если заболеешь, забивайся как можно дальше в хутора. Большевики тебе не простят ни прошлых грехов ни нынешних. — Знаю. Вон только пришли в Полтаву и сразу же прихлопнули нашу газету. А мы в Екатеринославе их «Звезду» до самого отступления терпели. Я до сих пор уверен, она подвигла Полонского на измену. Нет, Витя, с большевиками мне тоже не по пути. Обидно, что теперь, когда мы разбили Деникина, обессилели от беспрерывных боёв и болезней, большевики явились пользоваться плодами наших трудов. Мы сегодня не можем им противостоять, а драться всё равно придётся, вот увидишь. Мужики наши свободолюбивы и долгого гнёта большевизма не выдержат. — И опять кровь, — вздохнул Белаш. — А как ты думал? На всякий случай скажи хоть, где тебя искать, если что-нибудь случится? — На родине, в Новоспасовке, или около. — Геройское это село — Новоспасовка, — искренне польстил Белашу Махно. — Вдовиченко — ваш, Куриленко, Белоус, Холдай, Середа; и все орлы, как на подбор. — Спасибо, Нестор, за добрые слова. А где тебя-то искать, если что? — Тоже вблизи моей родины — Гуляйполя. Только там у меня надёжные схроны. Махно в сопровождении личной сотни и адъютантов направился в Александровск. 7 января 1920 года в штаб 45-й дивизии позвонил командарм-14 Уборевич и потребовал к телефону начдива. — Товарищ Якир, сообщите, как у вас идут дела? — Отлично, товарищ командарм, Екатеринослав заняли без боя, там не оказалось ни белых, ни махновцев. — А где сейчас Махно? — Он, по нашим сведениям, в Александровске. Там уже бригада Левинзона. — Аевинзон выходил с ним на контакт? — Да. Пытался. Но сам Махно с ним не разговаривал, есть слух, что он болен. Переговоры с Левинзоном вёл командир корпуса Каретников. — Ну, и чем закончились переговоры? — спросил Уборевич. — Каретников заявил Левинзону, что на политические темы говорить не будет, пусть, мол, об этом договариваются наш Реввоенсовет с вашим. Но готовы, мол, занять участок фронта, ибо враг у нас один. — Так и сказал «врагу нас один»? — Дословно, товарищ командарм. — Какими силами располагает Каретников? — У него приблизительно 1500 сабель и 6000 штыков. — Так какая обстановка в Александровске? Под чьим он контролем? — Там, товарищ командарм, как бы двоевластие. Моя 1-я бригада Левинзона и корпус Каретникова. — А где махновский 3-й корпус? — Он расположен на Правобережье от Никополя до Апостолова. О 1-м корпусе сведений пока нет. — Со стороны махновцев есть какие-либо провокации? — Пока нет, товарищ командарм, напротив, рядовые меж собой очень дружелюбны. — Это плохо, товарищ Якир. Вы забываете о приказе № 180 товарища Троцкого, от И декабря. — Мы помним о нём, товарищ командарм, и в любой момент готовы приступить к его исполнению. — Мы тут посоветовались в Реввоенсовете, и товарищ Сталин предложил очень дельный план: дать приказ махновской армии следовать на польский фронт под Мозырь. — Они наверняка туда не пойдут. — Мы знаем, в этом и заключается хитрость плана. Мы тут же обвиним махновцев в невыполнении приказа, в дезертирстве и приступим к реализации нашего плана. — Ну что ж, это остроумно. Только Левинзону надо подкинуть ещё одну бригаду, один он с Каретниковым не справится. — Где сейчас ваш штаб, товарищ Якир? — Мой штаб уже в Екатеринославе, завтра и я выезжаю туда. Там у меня будет провод с Харьковом. — Туда мы и пришлём вам приказ главного командования для Махно. Одновременно вышлем постановление Украинского ревкома о разоружении махновцев за неподчинение приказу. — Всё ясно, товарищ командарм. — Тогда действуйте. Желаю успеха. — Спасибо, товарищ командарм. 8 января в Александровске срочно собрался поредевший Реввоенсовет и штаб Повстанческой армии. Не было здесь главных лиц: ни командарма, ни начальника штаба. Заседание открыл заместитель Белаша Пузанов: — Товарищи, мы только что получили из Реввоенсовета 14-й армии приказ, который гласит, что Махно немедленно должен выступить со всеми своими вооружёнными силами по маршруту Александрия—Черкассы—Бровары—Чернигов—Гомель, где, сосредоточившись, поступить в распоряжение РВС 12-й армии. О получении приказа и отданных распоряжениях доложить к 12 часам 9 января. Пузанов положил бумагу, спросил негромко: — Какие будут соображения? — Что там соображать, всё командование в тифу, — сказал Чубенко. — Да и бойцов половины нет. — Кстати, — Пузанов взглянул в сторону Василевского, сидевшего у двери. — Григорий, как там батько? — Плохо. Бредит. Галина уже двое суток не спит, сидит около. — Был бы хоть в сознании, посоветоваться, — вздохнул Пузанов. — А что, мы не знаем, как бы он решил? — сказал Зиньковский. — Армия измотана боями с белыми, половина её в тифу. О каком выступлении может идти речь? — Мне сдаётся, — заговорил Серёгин, — нас умышленно толкают на неисполнение приказа, чтобы потом обвинить и начать террор. И даже если мы сейчас отдадим приказ о выступлении, бойцы не пойдут от родных хат. — Что вы предлагаете, Григорий Иванович? — спросил Пузанов. — Что я могу предлагать в таком положении? Объяснить им, что мы не можем выступать, что у нас всё командование на больничных койках... — Ага. Ещё этим порадовать их, — проворчал Каретников. — Я считаю, надо отсюда немедленно увозить батьку. Красные подтягивают к Александровску свежие части. Это не к добру. — Куда увозить? — Как куда? В Гуляйполе, конечно, и штабарму туда же перебираться, и немедленно. Срок-то какой там указан? — 9 января, 12 часов. — Вот и соображайте. 9 января уже читалось в частях Красной Армии Постановление Всеукраинского Революционного комитета. Комиссар 1-й бригады 45-й дивизии, расположившейся в Александровске, товарищ Генин, взобравшись на трибуну, привычным к ораторству голосом начал: — ...Военное командование, стремясь к единению всех боевых сил против общего врага трудового народа — помещиков капиталистов, предложило махновцам выступить против поляков и тем поддержать Красную Армию. Но Махно не подчинился воле командования, отказался выступить против поляков, объявив войну нашей освободительнице Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Таким образом Махно и его группа предали украинский народ, подобно Григорьеву и Петлюре. Поэтому всеукраинский Революционный комитет постановляет: Первое. Махно и его группа объявляются вне закона, как дезертиры. Второе. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников будут беспощадно истреблены. Третье. Трудовое население Украины обязуется всячески поддерживать Красную Армию в деле уничтожения предателей махновцев. Комиссар Генин закончил чтение, свёртывая бумагу, громко спросил притихшую бригаду: — Ясно, товарищи? Но в ответ услышал два или три едва слышных «Ясно». — Не слышу, — ещё громче сказал Генин, демонстративно приложив к уху ладонь. И уловил чуткой перепонкой где-то из заднего ряда едва различимое: «И не услышишь». Построжев лицом, комиссар Генин громко и угрозливо спросил: — Кто это сказал? Бригада молчала. [I][B]7. В отпуске[/B][/I] Законный отпуск по ранению получил начдив 8-й дивизии Червонных казаков Василий Васильевич Куриленко. В разрушенной, разорённой, оскудевшей стране куда ехать отпускнику? Конечно, на родину, там ждут родные, друзья, и даже при скудости найдётся кусок хлеба и чарка горилки ради встречи. Пробираясь с польского фронта, Куриленко добрался наконец-то «до ридной Екатеринославщины» и был потрясён творящимся там беспределом. Его много раз останавливали военные патрули, требуя документы. Проверяли мандат, отпускное свидетельство и советовали: — Будьте осторожны, товарищ начдив, по уездам свирепствуют махновские банды. — Спасибо. Буду осторожен, — отвечал Куриленко, всё более и более мрачнея от увиденного и услышанного. На одной из ночёвок ему как краснознамёнцу была предложена койка в одной комнате с командиром красного полка. Молодой комполка («желторотик», как определил его для себя Василий) хвастался, как они, налетев на село, вылавливали махновцев и расстреливали. Куриленко неожиданно спросил: — Вы не находите, товарищ, что такой жестокостью вы ещё более разжигаете костёр сопротивления повстанцев? — Что вы, товарищ начдив, — отвечал «желторотик». — Мы исполняем приказ товарища Троцкого: калёным железом истреблять махновщину. А вожди знают, что делать. — Ну да, конечно, вожди наши всё знают, — молвил Куриленко, но комполка не уловил иронии. — Простите, товарищ начдив, а за что вы получили его, — кивнул «желторотик» на орден — свою тайную мечту, предел своего счастья. — A-а, это-то. Да за одну операцию. — За какую? — лип комполка. — На польском фронте, — соврал Куриленко, хотя в действительности получил её одновременно с Махно за Мариуполь. — За кавалерийскую атаку. Последнее было истинной правдой, но с географией пришлось покривить душой. Из родных в Новоспасовке Куриленко застал только сестру. Отец его умер ещё задолго до революции, теперь скончалась мать, не дождавшись своего милого кормильца Васеньку. Узнав, что на Новониколаевских хуторах прячутся «якись наши хлопцы», Куриленко отправился туда. Отыскал их и ужасно обрадовался, увидев живыми Белаша, Петренку, Вдовиченко, Миронова. — О-о, — вскричал радостно Белаш и кинулся обнимать дорогого гостя. — Ты трохи погодь, Виктор, — гудел, улыбаясь, Вдовиченко. — Вин из красных, мабуть по наши души явился. Но сграбастав Куриленку, так давил его в объятьях, что тот смеясь отшучивался: — Трофим, ты ж сам мне душу выдавишь. — Ах, Василь, Василь. Банишь шо зробили твои краснкжи. Ховаемся як зайцы линялые. Мы им Деникина раздолбали, а они за нас принялись. — Вижу, братцы, всё вижу, — отвечал Куриленко, здороваясь за руку с Донцовым, Петренко, Даниловым и другими. — А где батька? — Он где-то под Дибривкой схоронился, с Галиной и Феней. — Что, с ним никого нет? — Есть человек десять-пятнадцать, Зиньковский с ним. У них оружие есть, пулемёты. А у нас ни шиша. — Как так? Почему? — Так мы ж вон с Петренко в лазарете лежали в Никополе. А тут красные явились и давай всех наших командиров расстреливать. К нам вон Донцов прибежал: «Хлопцы, надо тикать, шлепнут вас». А мы с Петром едва на ногах держимся. Хорошо с ним два матроса были, помогли нам. Мы и рванули в Гуляйполе. — А ты как там оказался? — спросил Куриленко Донцова. — У нас в Хортице 7 бронепоездов стояло, эшелоны со снарядами. Вижу, красные на них лапу накладывают. Я успел один бронепоезд выхватить и ходу в Никополь. Там вижу, что и этот отберут, команду отпустил, а сам в лазарет вот за ними. Перед самым носом у красных ушли. Если б мы с оружием ехали, нас бы ещё в пути расстреляли. У красных приказ: кто с оружием, тот махновец и подлежит расстрелу. И до чего дошло, велят сдать оружие, но которые было понесли от греха сдавать, и этих стали расстреливать. И чего добились? Мужики — не дураки, раз так, стали не сдавать, а ховать понадёжнее: сгодится. — Я своим сказал: по домам, хлопцы, вы все в отпусках пока, — объяснил Вдовиченко. Донцов раздобыл где-то самогонки, принёс ковалок сала, хлеба, несколько луковиц, соль. Выпили по чарке за встречу. Куриленко возмущался: — Нет, как они не понимают, что гонения не помогут. Наивно думать, что репрессиями можно разрешить все расхождения между городом и деревней, Красной Армией и махновцами. Я проезжал Киевщину, Черниговщину, Полтавщину, Екатеринославщину — всюду проливается невинная кровь. В штабах полно военспецов-предателей, которые умышленно уничтожают лучшие силы на Украине. Вместо того, чтоб идти на Крым, 13-я армия бросает все силы на ликвидацию повстанчества. — Ой, не говори, Василий, — морщился Белаш. — Везде, где я ехал, творилось то же. Я едва сдерживался, так и хотелось крикнуть: «Дураки, что ж вы делаете, ведь махновцы с вами!» — А 14-я армия? — продолжал Куриленко. — В ней раскрыта белогвардейская организация. К Деникину перебежал и начальник штаба. Очевидно, мы стали жертвой провокаций белогвардейцев. Возможно, всё-таки разберутся? — Разберутся? — вмешался Бондарец. — Ты рассуждаешь, как красный командир, Куриленко, а не как повстанец. Вон видишь, как твои сослуживцы разбираются, расстреливают больных, стаскивают с кроватей. А кто тебе, твоей Красной Армии путь прокладывал? — Ты что взъерепенился, Бондарец? — попытался Белаш осадить товарища. — Василий наш земляк. — Земляк-то наш, да не нашего окрасу стал. Знамёна у нас с ним разные. Небось в бою срубил бы, не посмотрев на землячество. — Стал бы я о тебя, Лука, руки марать, — прищурился насмешливо Куриленко. — Ну, будет вам, — вмешался Миронов. — Трофим, чего скалишься, мужики того гляди сцепятся. — Вот тоды и побачим, кто из них дурень, — сказал улыбаясь Вдовиченко. — Лонцов, разливай ещё по чаркам. Спать ложились на полу, в покат, на подстеленные внизу тулупы, накрываясь шинелями и тужурками Белаш оказался рядом с Куриленко: — Ты к нам какими судьбами? — Да в отпуске по ранению. — Надеюсь, не с нашего фронта? — Нет, конечно, с польского. Как понимаю, меня сюда боялись посылать. А ну уйду к Махно. — И надолго в отпуск? — Был на месяц, но теперь, полагаю, насовсем. Лука прав, у Красной Армии знамя кровью пропитано, народной кровью. Не хочу мясником быть. На митингах большевики кричат за народ, а глянь, что с народом-то вытворяют. У батьки слова с делом никогда не расходились. А у них? — Ну и правильно, Василий. Я от тебя другого и не ожидал. Сейчас большевики, сами того не желая, готовят нам новую армию. Она будет позлее той, первой. Махно теперь красных зубами рвать будет. У него ведь они братьев расстреляли. — Кого? — Григория с Савой, а с ними и любимца батькиного Сашу Лепетченко. Через день их отыскал на хуторе связной комкора-4 Павловского. — О-о, товарищ Вдовиченко, — обрадовался он. — А я вас обыскался. — Миша, ты откуда взялся? — Ох, Трофим Яковлевич, мы все не дыша сидим в камышах. — В плавнях что ли? — Ну да. Мы же 8 января взяли Мелитополь. У Слащёва на хвосте сидели, он драпал от нас во все лопатки. Думали, подойдут красные, добьём его и Крым наш. А красные пришли и вместо того, чтоб помочь нам, накинулись на 15-й и 16-й полки, порезали пулемётами, мало кто уцелел. Мы с Володиным и с разведчиками ускакали, искать командира корпуса. Нашли Павловского: что делать? Не знаем. Из штабарма ни звука. — Штабарму к тому времени было не до вас. — Ну мы так и подумали, и тогда Павловский говорит: давайте прорываться в Крым. 20-го января мы заняли Перекоп и Армянский Базар. Белых там уже не было, но явились красные под командой некоего Эйдемана и нам — ультиматум: «Сложить оружие». Володин говорит: «Этой сволоте верить нельзя. Сложим оружие и нас тут же постреляют». Все согласились, решили, что надо прорываться. А куда? Володин говорит: «Надо в Крым через Слащёва»; его Прочая поддерживает: «Слащёв в портки наложил, его мигом сомнём». Но Павловский, как-никак командир корпуса: «Нет, теперь нам не до Крыма. Уходим на Днепр в плавни, там наши предки запорожцы всегда спасались. И мы переждём. Ну Володин с Прочаном взяли сотню лихих добровольцев и прорвались через Слащёва в Крымские горы. А мы — в плавни. Сейчас там и сидим. А тут Павловский и говорит: «Надо искать связи с другими, не всё же погибли. А то сидим как слепые котята». И говорит мне: «Дуй, Миша, на Новоспасовку. Если армия разгромлена, то Вдовиченко где-то там должен быть. Поищи. Пусть напишет, что делать будем?» — А почему он тебя на Гуляйполе не послал? — А потому что где-где, а уж в Гуляйполе у красных сейчас кровавый пир. Попасться — пара пустяков. — Ну что ж, он прав. Штабарм в подполье, батька ховается. — Где? — Прости, Миша, не скажу. Мало ли что может случиться, не дай бог, попадёшься к красным, начнут пытать... В общем, лучше тебе не знать. — Пожалуй, вы правы, Трофим Яковлевич, — согласился Миша. — А Павловскому скажи, что мы живы, вон у нас и прибавка — красный начдив Василий Куриленко снова с нами, объелся красной каши. И как только выздоровеет батька, сядет на тачанку, созовёт орлов, слетимся и за все расстрелы с ними рассчитаемся. Об этом и в плавнях услышите. [I][B]8. Встану за тебя[/B][/I] В январе 1920 года Повстанческая Армия практически перестала существовать. Тиф и Красная Армия добивали её остатки. Уцелевшие повстанцы расходились по домам, припрятывали оружие, затаивались. Умирающего, без сознания, Махно привезли в Гуляйполе, но Зиньковский настойчиво долбил, что здесь его оставлять опасно: — Придут красные, обязательно найдут батьку. Расстреляют. Куда его везти? Где спрятать? Это решали контрразведчики Зиньковский и Голик, вдвоём, без свидетелей. — Везём в Дибривку, а там на хутор Белый. Так договорились меж собой и решили никому не сообщать, даже братьям Нестора. Зиньковский, словно ребёнка, вынес Нестора из хаты, положил в тачанку к сидевшей там жене. Больного укутали, и в сопровождении адъютантов и телохранителей выехали из Гуляйполя. За кучера сел сам Лев Зиньковский. Таврила Троян поинтересовался: — Куда едем? — Куда надо, туда и едем, — отвечал Голик. Но и на хуторе Белом Зиньковский предупредил всех сопровождающих, чтобы никому не говорили, кто этот больной: — И меж собой чтоб не поминали его имени. Услышу — язык отрежу. Махно поправлялся медленно. Галина отпаивала его молоком. Он подолгу спал. Однажды ворвавшийся в хату Василевский с тревогой сообщил: — Разъезд со стороны Дибривок! Зиньковский, сграбастав спящего Нестора, унёс его в какую-то клуню и там вместе с Галиной заложил охапками сена. Всем остальным приказано было «сховаться» и не высовывать носа. С тачанок сняли пулемёты, закидали в углу соломой. Нагрянувший разъезд красных обнаружил почти вымерший хутор, вызвали из одной хаты хозяина — старого дряхлого деда. — Диду, у вас нет здесь посторонних? — Чово? — отвечал глуховатый старик. — Посторонних у вас нет? — прокричал ему едва не в ухо красноармеец. — Ни. Шо вы, хлопцы. Видкуда? Потребовав у хуторянок молока и напившись, разъезд убыл. Чубенко, спустившись с сеновала, возмущался: — Господи, да мы б их как курят перещёлкали. — Я тебе перещёлкаю, — показал ему кулак Зиньковский. — Хочешь сюда полк навести или заградотряд? Нам сейчас, пока у ндс на руках он, надо быть ниже травы, тише воды. К концу января Нестор стал выздоравливать, появился аппетит, стал крепнуть голос. И однажды поздно вечером, когда в темноте, даже не зажигая лучины, около его ложа сидели самые близкие, негромко сказал: — Я тут, хлопцы, стишок сочинил. Може послухаете? — С удовольствием, — сказал Василевский. Его поддержали остальные, радуясь: раз заговорил «Пушкин» о стихах, значит, дело на поправку пошло. И Махно начал в полной тишине: — Нищая страна, нищие стоят, а кругом война, а кругом разврат. Мужику опять говорят: «Замри!» И в Кремле опять новые цари. И кормильца вновь ещё ниже гнут, и свистит над ним большевистский кнут. Где сулили рай — расцветает ад, но не умирай, не сдавайся, брат. Встану за тебя я — твой верный друг и, тебя любя, за тебя умру. Голос чтеца словно растаял в темноте. Было тихо, лишь где-то за печью стрекотал сверчок. И тут с печи донеслось хриплое, стариковское: — Гарно як. Складно. Чи ни Тараса писня? — Угадал, диду, — весело отвечал ему Троян. На ложе засмеялся, закашлялся Нестор: — Ну как? — А тебе того мало, что с печи звучало, — сказала Галина, сама дивясь своей рифме. Все засмеялись, и в темноте стало как-то теплее и покойнее. Раз пошли стихи, значит, он выздоравливает. На следующий день Нестор поднялся с ложа и, одетый женой в шубейку, вышел на улицу. С жадностью вдыхая морозный воздух, говорил жене: — А уж весной пахнет, Галочка. По-за спиной перемигивались контрразведчики, два Левы: «Ожил наш Пушкин». После обеда, чистя свой маузер, Голик говорил Зиньковскому: — Вот помяни моё слово, в феврале он рванёт в драку. — Да, — согласился Зиньковский. — Его трудно будет удержать, это и по стихам чувствуется. Именно в эти дни пришло страшное трагическое известие из Гуляйполя — красные расстреляли обоих братьев Нестора и Сашу Лепетченко. Махно сразу замкнулся, затосковал, во сне вскрикивал, плакал, а то и рыдал. Но днём был мрачен и тих, ел через силу, как бы отбывая повинность. Никто, даже жена, старались не лезть к нему с разговорами, понимая, что творится в его мятущейся душе, и так — целую неделю. Зиньковский меж тем каждый день отправлял в разные стороны разведчиков. И как-то, когда в сенцах один из них ему докладывал о заградотряде, рыскающем в уезде, Махно позвал: — Зиньковский, зайди сюда. Что там нового? О чём докладывал Гриша? — Да Гриша был в разведке, обнаружил заградотряд. Рыщет по уезду, тебя ищет. — Где он сейчас? — спросил Махно и глаза его засветились холодным блеском. — В Успеновке. — Запрягай коней в тачанки, атакуем сволочей. — Да ты что? Поправься хоть, — пытался возразить Зиньковский. — Исполняй приказ, — жёстко ответил Махно. — Мне что? Повторять? — Но их более сотни, а нас в десять раз... — Лева, — прорычал Махно. — Не гневи меня. Стали выкатывать тачанки, устанавливать на них пулемёты. — Женщины остаются, — сказал Зиньковский. Махно, сверкнув в его сторону колючим взглядом, приказал: — Галя, к пулемёту на первую тачанку. Ничего не осталось делать Фене Гаенко, как сесть на вторую тачанку к Зиньковскому. Сев в первую тачанку, Нестор, кутаясь в бурку, приказал Василевскому, восседавшему на облучке: — Гриша, гони на Успеновку. Заградительный отряд (то же, что карательный), действительно искавший Махно* построившись, выходил из Успеновки, когда сзади вдруг ударили пулемёты, мигом скосив хвост строя. Отряд горохом сыпанул в разные стороны. — Стой! Стой! — закричал комроты, ехавший верхом на коне. Но тут же был сражён пулемётной очередью. — Ложи-и-ись! — кричали командиры взводов. Это было для них полной неожиданностью. Они ночевали в Успеновке, расстреляли несколько крестьян, которые, по мнению командира, служили у «бандита Махно», усмирили село. Оставляли его притихшим, испуганным, сломленным. Лишь кое-где из дворов слышались приглушённые рыдания женщин, оплакивавших расстрелянных. Торжествуя победу, с чувством исполненного революционного долга, выступили каратели из села. И вдруг — пулемёты. Все легли, уткнувшись носами в снег. Кончилась стрельба, от села прискакало с десяток всадников и один из них (это был Чубенко) громко гаркнул: — Вы окружены. Кто встанет с винтовкой, немедленно будет расстрелян. Бросайте оружие! Около ста пленных пригнали в село. Махно, встав в тачанке, приказал: — Пусть командиры и коммунисты выйдут из строя. Неспешно, раздумчиво стали выходить из строя. Набралось около 10 человек. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Мияш "Одиссея батьки Махно"