Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Три товарища"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386942" data-attributes="member: 1"><p>— Благодарю вас, — сказал я, — право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их…</p><p></p><p>— Если вам еще что-нибудь понадобится… — сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, — я не сразу лягу… мне будет очень приятно…</p><p></p><p>В коридоре я разгрыз кофейные зёрна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам.</p><p></p><p>— Выпей немного чаю, — сказал я, — он совсем горячий.</p><p></p><p>Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.</p><p></p><p>— Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.</p><p></p><p>— Я знаю что, — ответила она.</p><p></p><p>— Да? А я не знаю.</p><p></p><p>— Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым.</p><p></p><p>— Может быть, — сказал я. — Но нельзя же так — с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым.</p><p></p><p>— Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался всё более разумным.</p><p></p><p>— Тоже довод, — сказал я. — У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет.</p><p></p><p>Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. — Пат…</p><p></p><p>Она пробормотала что-то, не просыпаясь.</p><p></p><p>— Пат… — Я проклинал все меблированные комнаты мира. — Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться.</p><p></p><p>Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался.</p><p></p><p>— Пат… фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.</p><p></p><p>— Я сегодня остаюсь у тебя.</p><p></p><p>— Здесь?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>Я распрямился:</p><p></p><p>— Блестящая идея… но твои вещи… вечернее платье, туфли…</p><p></p><p>— Я и останусь до вечера.</p><p></p><p>— А как же дома?</p><p></p><p>— Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.</p><p></p><p>— Ладно. Ты хочешь есть?</p><p></p><p>— Нет еще.</p><p></p><p>— На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.</p><p></p><p>Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.</p><p></p><p>— Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? — сказал я.</p><p></p><p>Не оборачиваясь, она кивнула головой.</p><p></p><p>— Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.</p><p></p><p>— Да, — сказала она, — и эта Маркович тоже.</p><p></p><p>— Маркович? Кто это?</p><p></p><p>— Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".</p><p></p><p>— Ага, — сказал я, внезапно обрадовавшись, — ага, пусть и она.</p><p></p><p>Я выложил содержимое своих карманов:</p><p></p><p>— Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой история. Я выиграл кучу денег в п.окер. Сегодня вечером мы на них покутим еще разок, хорошо? Только как следует, без чужих людей. Они забыты, правда? Она кивнула.</p><p></p><p>Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали стёкла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.</p><p></p><p>— Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?</p><p></p><p>— Он архитектор.</p><p></p><p>— Архитектор, — повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто.</p><p></p><p>— Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?</p><p></p><p>— Да, дорогой.</p><p></p><p>— Ничего особенного, правда?</p><p></p><p>— Совсем ничего, — убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась.</p><p></p><p>— Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это — вот что!</p><p></p><p>— И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей есть комнаты получше!..</p><p></p><p>— Она чудесна, твоя комната, — перебила меня Пат, — совершенно великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!</p><p></p><p>— А я, Пат… у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофёр такси, но…</p><p></p><p>— Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!</p><p></p><p>Она бросилась мне на шею:</p><p></p><p>— Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!</p><p></p><p>— Только вместе с тобой, Пат. Правда… только с тобой!</p><p></p><p>Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными плитами, вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже залиты лучами солнца. Из труб домов, завихряясь, вырывался дым. Газетчики выкрикивали названия первых газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву, сон на грани видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы парили где-то далеко… Потом в девять часов я позвонил, сперва в качестве тайного советника Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Гаке, а затем Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс.</p><p></p><p>Он сразу же перебил меня:</p><p></p><p>— Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком прихотей человеческого сердца, Я рассчитывал на твою просьбу. Желаю счастья, мой золотой мальчик.</p><p></p><p>— Заткнись, — радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и буду до обеда лежать в постели. Трижды мне пришлось отбивать заботливые атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и компрессы. Затем мне удалось провести Пат контрабандой в ванную комнату. Больше нас никто не беспокоил,</p><p></p><p>XIV</p><p>Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде булочник.</p><p></p><p>— Ну-ка, выйди к нему, Робби, — сказал Ленд, злобно посмотрев в окно. — Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию.</p><p></p><p>У булочника был довольно расстроенный вид.</p><p></p><p>— Что-нибудь с машиной? — спросил я. Он покачал головой:</p><p></p><p>— Напротив. Работает отлично. Она теперь всё равно что новая.</p><p></p><p>— Конечно, — подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим интересом.</p><p></p><p>— Дело в том… — сказал он, — дело в том, что… в общем, я хочу другую машину, побольше… — Он оглянулся. — У вас тогда, кажется, был кадилляк?</p><p></p><p>Я сразу понял всё. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его.</p><p></p><p>— Да, кадилляк, — сказал я мечтательно. — Вот тогда-то вам и надо было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч марок. Наполовину подарили!</p><p></p><p>— Ну уж и подарили…</p><p></p><p>— Подарили! — решительно повторил я и стал прикидывать, как действовать. — Я мог бы навести справки, — сказал я, — может быть, человек, купивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи бывают на каждом шагу. Одну минутку.</p><p></p><p>Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид подскочил:</p><p></p><p>— Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый кадилляк? — Об этом позабочусь я, а ты последи, чтобы булочник не сбежал, — сказал я.</p><p></p><p>— Идет! — Готтфрид исчез.</p><p></p><p>Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но попробовать не мешало. Он был в конторе.</p><p></p><p>— Хотите продать свой кадилляк? — сразу спросил я. Блюменталь рассмеялся.</p><p></p><p>— У меня есть покупатель, — продолжал я. — Заплатит наличными.</p><p></p><p>— Заплатит наличными… — повторил Блюменталь после недолгого раздумья. — В наше время эти слова звучат, как чистейшая поэзия.</p><p></p><p>— И я так думаю, — сказал я и вдруг почувствовал прилив бодрости. — Так как же, поговорим?</p><p></p><p>— Поговорить всегда можно, — ответил Блюменталь.</p><p></p><p>— Хорошо. Когда я могу вас повидать?</p><p></p><p>— У меня найдется время сегодня днем. Скажем, в два часа, в моей конторе.</p><p></p><p>— Хорошо.</p><p></p><p>Я повесил трубку.</p><p></p><p>— Отто, — обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру, — я этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш кадилляк вернется!</p><p></p><p>Кестер отложил бумаги:</p><p></p><p>— Правда? Он хочет продать машину?</p><p></p><p>Я кивнул и посмотрел в окно. Ленц оживленно беседовал с булочником.</p><p></p><p>— Он ведет себя неправильно, — забеспокоился я. — Говорит слишком много. Булочник — это целая гора недоверия; его надо убеждать молчанием. Пойду и сменю Готтфрида.</p><p></p><p>Кестер рассмеялся:</p><p></p><p>— Ни пуху ни пера, Робби.</p><p></p><p>Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, — Готтфрид и не думал петь преждевременные дифирамбы кадилляку, он с энтузиазмом рассказывал булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб из кукурузной муки. Я бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился к булочнику:</p><p></p><p>— К сожалению, этот человек не хочет продавать…</p><p></p><p>— Так я и знал, — мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились.</p><p></p><p>Я пожал плечами: — Жаль… Но я могу его понять…</p><p></p><p>Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.</p><p></p><p>— А ты не мог бы попытаться еще раз? — тут же спросил он.</p><p></p><p>— Да, конечно, — ответил я. — Мне всё-таки удалось договориться с ним о встрече сегодня после обеда. Как мне Найти вас потом? — спросил я булочника.</p><p></p><p>— В четыре часа я опять буду в вашем районе. Вот и наведаюсь…</p><p></p><p>— Хорошо, тогда я уже буду знать всё. Надеюсь, дело всё-таки выгорит.</p><p></p><p>Булочник кивнул. Затем он сел в свой форд и отчалил.</p><p></p><p>— Ты что, совсем обалдел? — вскипел Ленп, когда машина завернула за угол: — Я должен был задерживать этого типа чуть ли не насильно, а ты отпускаешь его ни с того ни с сего!</p><p></p><p>— Логика и психология, мой добрый Готтфрид! — возразил я и похлопал его по плечу, — Этого ты еще не понимаешь как следует…</p><p></p><p>Он стряхнул мою руку.</p><p></p><p>— Психология… — заявил он пренебрежительно. — Удачный случай — вот лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не вернется…</p><p></p><p>— В четыре часа он будет здесь.</p><p></p><p>Готтфрид с сожалением посмотрел на меня.</p><p></p><p>— Пари? — спросил он.</p><p></p><p>— Давай, — сказал я, — но ты влипнешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он любит залетать на огонек несколько раз: Кроме того, не могу же я ему продать вещь, которую мы сами еще не имеем.</p><p></p><p>— Господи боже мой! И это всё, что ты можешь сказать, детка! — воскликнул Готтфрид, качая головой. — Ничего из тебя в этой жизни не выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я бесплатно прочту тебе лекцию о современной экономической жизни…</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым козленком, которому надо навестить старого волка. Солнце жгло асфальт, и с каждым шагом мне всё меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил меня на вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро.</p><p></p><p>— Господин Блюменталь, — торопливо проговорил я, едва переступив порог кабинета и не дав ему опомниться, — я пришел к вам с приличным предложением. Вы заплатили за кадилляк пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю вам шесть, но при условии, что действительно продам его. Это должно решиться сегодня вечером.</p><p></p><p>Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь он перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.</p><p></p><p>— Ладно, — цросопел он через несколько секунд, снова принимаясь за яблоко.</p><p></p><p>Я подождал, пока он бросил огрызок в бумажную корзину.</p><p></p><p>Когда он это сделал, я спросил:</p><p></p><p>— Так, значит, вы согласны?</p><p></p><p>— Минуточку! — Он достал из ящика письменного. стола другое яблоко и с треском надкусил его. — Дать вам тоже?</p><p></p><p>— Благодарю, сейчас не надо.</p><p></p><p>— Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день — и вам никогда не нужен врач!</p><p></p><p>— Даже если я сломаю руку?</p><p></p><p>Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал:</p><p></p><p>— А вы не ломайте руки!</p><p></p><p>— Практический совет, — сказал я и подумал, что же будет дальше. Этот яблочный разговор показался мне слишком подозрительным.</p><p></p><p>Блюменталь достал ящик с сигаретами и предложил мне закурить. Это были уже знакомые мне "Коронас".</p><p></p><p>— Они тоже продлевают жизнь? — спросил я.</p><p></p><p>— Нет, они укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. — Он выпустил клуб дыма и посмотрел па меня снизу, откинув голову, словно задумчивая птица. — Надо всё уравновешивать, — вот в чем весь секрет жизни…</p><p></p><p>— Это надо уметь.</p><p></p><p>Он подмигнул мне;</p><p></p><p>— Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем… потому что знаем слишком много.</p><p></p><p>Он рассмеялся.</p><p></p><p>— Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на философский лад.</p><p></p><p>— Самое время для философии, — сказал я. — Значит, с кадилляком мы тоже добьемся равновесия, не так ли?</p><p></p><p>Он поднял руку:</p><p></p><p>— Секунду…</p><p></p><p>Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся.</p><p></p><p>— Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать комплимент. Вы ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчитали, как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал?</p><p></p><p>— Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот.</p><p></p><p>— Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за семь, не так ли?</p><p></p><p>Из предосторожности я пожал плечами:</p><p></p><p>— Почему именно за семь?</p><p></p><p>— Потому что в свое время это было вашей первой ценой.</p><p></p><p>— У вас блестящая память, — сказал я.</p><p></p><p>— На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить: берите машину за шесть тысяч. Мы ударили по рукам.</p><p></p><p>— Слава богу, — сказал я, переводя дух. — Первая сделка после долгого перерыва. Кадилляк, видимо, приносит нам счастье.</p><p></p><p>— Мне тоже, — сказал Блюменталь. — Ведь и я заработал на нем пятьсот марок.</p><p></p><p>— Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он не нравится вам?</p><p></p><p>— Просто суеверие, — объяснил Блюменталь. — Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю,</p><p></p><p>— Чудесное суеверие… — ответил я.</p><p></p><p>Он покачал своим блестящим лысым черепом:</p><p></p><p>— Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах. Упустить в наши дни выгодную сделку — значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина:</p><p></p><p>— Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари?</p><p></p><p>— Помню, — сказал я, — но ты пришел слишком рано. Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу.</p><p></p><p>— Половина пятого, — сказал я, — думаю, что это астрономически точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари — ставлю два против одного.</p><p></p><p>— Принято, — торжественно заявил Готтфрид. — Значит, я получу бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции. Весьма почетно, деточка, но глупо.</p><p></p><p>— Подождем…</p><p></p><p>Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он был слишком ненадежным человеком.</p><p></p><p>В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и уставился на меня.</p><p></p><p>— Меня одолевает жажда, — многозначительно произнес он.</p><p></p><p>В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского мотора, и тут же машина булочника въехала в ворота.</p><p></p><p>— Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, — ответил я с большим достоинством, — сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще молод. Привет, мой сын!</p><p></p><p>Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь. Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся.</p><p></p><p>— В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, — сказал я наконец.</p><p></p><p>— В шесть? — очнулся булочник. — В шесть мне нужно… — Вдруг он повернулся ко мне: — Поедете со мной?</p><p></p><p>— Куда? — удивился я.</p><p></p><p>— К вашему другу, художнику. Портрет готов.</p><p></p><p>— Ах так, к Фердинанду Грау…</p><p></p><p>Он кивнул.</p><p></p><p>— Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом.</p><p></p><p>По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня… Со своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять его одного. Поэтому я сказал:</p><p></p><p>— Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него. Он был явно возбужден.</p><p></p><p>— Где портрет? — сразу спросил он.</p><p></p><p>Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом.</p><p></p><p>Фердинанд остался со мной в дверях.</p><p></p><p>— Как поживаешь, Фердинанд? — спросил я.</p><p></p><p>Он сделал неопределенный жест рукой.</p><p></p><p>— Что-нибудь случилось?</p><p></p><p>— Что могло случиться?</p><p></p><p>— Ты плохо выглядишь.</p><p></p><p>— И только.</p><p></p><p>— Да, — сказал я, — больше ничего…</p><p></p><p>Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого сенбернара.</p><p></p><p>Подождав еще немного, мы подошли к булочнику, Портрет его жены удивил меня: голова получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами.</p><p></p><p>— Да, — сказал булочник, не оборачиваясь, — это она. — Он сказал это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов.</p><p></p><p>— Вам достаточно светло? — спросил Фердинанд.</p><p></p><p>Булочник не ответил.</p><p></p><p>Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской.</p><p></p><p>— Вот уж чего никак не ожидал, — сказал он удивленно. — Скидка подействовала на него. Он рыдает…</p><p></p><p>— Всякого может задеть за живое, — ответил я. — Но с ним это случилось слишком поздно…</p><p></p><p>— Слишком поздно, — сказал Фердинанд, — всегда всё слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби.</p><p></p><p>Он медленно расхаживал по комнате:</p><p></p><p>— Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы.</p><p></p><p>— У тебя золотой характер, — сказал я. Он остановился:</p><p></p><p>— При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…</p><p></p><p>— Ты опять прав, — сказал я. — Ну, давай — сыграем быстро партию.</p><p></p><p>Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат.</p><p></p><p>— Здорово! — сказал я. — Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник.</p><p></p><p>— Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, — ответил Фердинанд.</p><p></p><p>— А почему ты меланхоличен?</p><p></p><p>— Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так… вообще…</p><p></p><p>— Но только если он один, — сказал я.</p><p></p><p>— Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки.</p><p></p><p>— Не пойти ли нам к булочнику? — спросил я.</p><p></p><p>— Сейчас. — Он налил коньяк. — За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем!</p><p></p><p>— Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!</p><p></p><p>— Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы всё-таки уцелели. Надо выпить и за это!</p><p></p><p>— Ладно.</p><p></p><p>Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник всё еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.</p><p></p><p>— Упаковать вам портрет? — спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:</p><p></p><p>— Нет…</p><p></p><p>— Тогда я пришлю вам его завтра.</p><p></p><p>— Он не мог бы еще побыть здесь? — неуверенно спросил булочник.</p><p></p><p>— Зачем же? — удивился Фердинанд и подошел ближе. — Он вам не нравится?</p><p></p><p>— Нравится… но я хотел бы оставить его еще здесь…</p><p></p><p>— Этого я не понимаю.</p><p></p><p>Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял — он боялся повесить портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь.</p><p></p><p>Быть может, то был страх перед покойницей.</p><p></p><p>— Послушай, Фердинанд, — сказал я, — если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь.</p><p></p><p>— Да, разумеется…</p><p></p><p>Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.</p><p></p><p>— Я вам должен еще четыреста марок? — спросил булочник.</p><p></p><p>— Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, — с учетом скидки. Хотите расписку?</p><p></p><p>— Да, — сказал булочник, — для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском жизни. Всё было необычным — две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов.</p><p></p><p>Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька.</p><p></p><p>— Можно еще изменить кое-что в портрете? — спросил булочник.</p><p></p><p>— Что именно?</p><p></p><p>Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности:</p><p></p><p>— Можно это снова убрать?</p><p></p><p>Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ.</p><p></p><p>— Конечно, — сказал Фердинанд, — она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать.</p><p></p><p>— И я так думаю. — Булочник замялся на минуту. — Сколько это будет стоить?</p><p></p><p>Мы с Фердинандом переглянулись.</p><p></p><p>— Это ничего не стоит, — добродушно сказал Фердинанд. — Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано.</p><p></p><p>Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил:</p><p></p><p>— Нет, оставьте… ведь вы должны были ее нарисовать.</p><p></p><p>— И это опять-таки правда…</p><p></p><p>Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с кадилляком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>— Мы можем переговорить о нашем деле у меня, — сказал булочник, когда мы вышли на улицу.</p><p></p><p>Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочнику, правда, казалось, что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на поддержку его любовницы.</p><p></p><p>Она поджидала нас у двери.</p><p></p><p>— Примите сердечные поздравления, — сказал я, не дав булочнику раскрыть рта.</p><p></p><p>— С чем? — спросила она быстро, окинув меня озорвым взглядом.</p><p></p><p>— С вашим кадилляком, — невозмутимо ответил я.</p><p></p><p>— Сокровище ты мое! — Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника.</p><p></p><p>— Но ведь мы еще… — Он пытался высвободиться из ее объятий и объяснить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она кружилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее хитрая, подмигивающая рожица, то его голова мучного червя. Он тщетно пытался протестовать.</p><p></p><p>Наконец ему удалось высвободиться.</p><p></p><p>— Ведь мы еще не договорились, — сказал он, отдуваясь.</p><p></p><p>— Договорились, — сказал я с большой сердечностью. — Договорились! Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок. Вы заплатите за кадилляк семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны?</p><p></p><p>— Конечно! — поспешно сказала брюнетка. — Ведь это действительно дешево, пупсик…</p><p></p><p>— Помолчи! — Булочник поднял руку.</p><p></p><p>— Ну, что еще случилось? — набросилась она на него. — Сначала ты говорил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь!</p><p></p><p>— Он хочет, — вмешался я, — мы обо всем переговорили…</p><p></p><p>— Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. — Она обняла его. Он опять попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело. — Форд… — начал он.</p><p></p><p>— Будет, разумеется, принят в счет оплаты…</p><p></p><p>— Четыре тысячи марок…</p><p></p><p>— Стоил он когда-то, не так ли? — спросил я дружелюбно.</p><p></p><p>— Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи марок, — твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для контратаки. — Ведь машина почти новая…</p><p></p><p>— Новая… — сказал я. — После такого колоссального ремонта?</p><p></p><p>— Сегодня утром вы это сами признали.</p><p></p><p>— Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово «новая» звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш форд должен был бы иметь бамперы из чистого золота.</p><p></p><p>— Четыре тысячи марок — или ничего не выйдет, — упрямо сказал он. Теперь это был прежний непоколебимый булочник; казалось, он хотел взять реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда.</p><p></p><p>— Тогда до свидания! — ответил я и обратился к его подруге: — Весьма сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не зарабатываем на кадилляке и не можем поэтому принять в счет оплаты старый форд с такой высокой ценой. Прощайте…</p><p></p><p>Она удержала меня. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно обрушилась на булочника, что у него потемнело в глазах.</p><p></p><p>— Сам ведь говорил сотни раз, что форд больше ничего не стоит, — прошипела она в заключение со слезами на глазах.</p><p></p><p>— Две тысячи марок, — сказал я. — Две тысячи марок, хотя и это для нас с.амоубийство. Булочник молчал.</p><p></p><p>— Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды в рот набрал? — кипятилась брюнетка.</p><p></p><p>— Господа, — сказал я, — пойду и пригоню вам кадилляк. А вы между тем обсудите этот вопрос между собой.</p><p></p><p>Я почувствовал, что мне лучше всего исчезнуть. Брюнетке предстояло продолжить мое дело.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Через час я вернулся на кадилляке. Я сразу заметил, что спор разрешился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колыхалась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она переоделась в тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент, она выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что всё улажено. Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь на широком заднем сиденье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее в окно, но она мне еще была нужна. Булочник с меланхоличным видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, — а эта скорбь самая подлинная из всех.</p><p></p><p>Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник вышел из комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и я заметил, что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье:</p><p></p><p>— Это мы здорово обделали, правда?</p><p></p><p>— Да, — нехотя ответил я.</p><p></p><p>— Сто марок в мою пользу…</p><p></p><p>— Ах, вот как… — сказал я.</p><p></p><p>— Старый скряга, — доверительно прошептала она и подошла ближе. — Денег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завещания написать не хочет! Потом всё получат, конечно, дети, а я останусь па бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?..</p><p></p><p>Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась.</p><p></p><p>— Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно застать? Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? — Она захихикала. — Завтра после обеда я буду здесь одна…</p><p></p><p>— Я вам пришлю их сюда, — сказал я.</p><p></p><p>Она продолжала хихикать.</p><p></p><p>— Лучше занесите сами. Или вы боитесь?</p><p></p><p>Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест.</p><p></p><p>— Не боюсь, — сказал я. — Просто времени нет. Как раз завтра надо идти к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Это страшно отравляет жизнь!..</p><p></p><p>Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое кресло, в эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подругу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и неуверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы считала вместе с ним. Вручая ему расписку, я подумал:</p><p></p><p>"Сегодня это уже вторая, первую ему вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении ничего особенного не было, оно почему-то показалось мне странным.</p><p></p><p>Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был по-летнему мягок. У тротуара поблескивал кадилляк.</p><p></p><p>— Ну, старик, спасибо, — сказал я и похлопал его по капоту. — Вернись поскорее — для новых подвигов!</p><p></p><p>XV</p><p>Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути.</p><p></p><p>Перед нами на шоссе стоял маленький старый ситроэн. Мы получили эту машину в счет оплаты за старый форд булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш ситроэн походил на терпеливого навьюченного ослика.</p><p></p><p>— Надеюсь, он не развалится по дороге, — сказал я.</p><p></p><p>— Не развалится, — ответила Пат.</p><p></p><p>— Откуда ты знаешь?</p><p></p><p>— Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.</p><p></p><p>— Может быть, — сказал я. — Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.</p><p></p><p>— Он брат «Карла» и должен вынести всё.</p><p></p><p>— Очень рахитичный братец.</p><p></p><p>— Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю.</p><p></p><p>Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами.</p><p></p><p>— Скажи, Робби, — спросила Пат немного погодя, — что это за цветы, там, у ручья?</p><p></p><p>— Анемоны, — ответил я, не посмотрев.</p><p></p><p>— Ну, что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной.</p><p></p><p>— Правильно, — сказал я. — Это кардамины.</p><p></p><p>Она покачала головой.</p><p></p><p>— Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.</p><p></p><p>— Тогда это цикута.</p><p></p><p>— Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.</p><p></p><p>— Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили.</p><p></p><p>Она рассмеялась.</p><p></p><p>— Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами.</p><p></p><p>— Цикута! — сказал я. — С цикутой я добился большинства побед.</p><p></p><p>Она привстала:</p><p></p><p>— Вот это весело! И часто тебя расспрашивали?</p><p></p><p>— Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах.</p><p></p><p>Она уперлась ладонями в землю:</p><p></p><p>— А ведь, собственно говоря, очень стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов и тех не знаешь.</p><p></p><p>— Не расстраивайся, — сказал я, — гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся па земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.</p><p></p><p>— Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив.</p><p></p><p>Я повернулся:</p><p></p><p>— Конечно. Но насчет лени еще далеко не всё ясно. Она — начало всякого счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом Человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой.</p><p></p><p>Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.</p><p></p><p>— Маленький мерседес, — заметил я, не оборачиваясь. — Четырехцилиндровый.</p><p></p><p>— Вот еще один, — сказала Пат.</p><p></p><p>— Да, слышу. Рено. У него радиатор как свиное рыло?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Значит, рено. А теперь слушай: вот идет настоящая машина! Лянчия! Она наверняка догонит и мерседес и рено, как волк пару ягнят. Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!</p><p></p><p>Машина пронеслась мимо.</p><p></p><p>— Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! — сказала Пат.</p><p></p><p>— Конечно. Здесь уж я не ошибусь.</p><p></p><p>Она рассмеялась:</p><p></p><p>— Так это как же — грустно или нет?</p><p></p><p>— Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз приятней, чем двадцать цветущих лугов.</p><p></p><p>— Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентиментален…</p><p></p><p>— Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.</p><p></p><p>Она посмотрела на меня.</p><p></p><p>— И я тоже, — сказала она.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.</p><p></p><p>— Зачем ты это делаешь? — спросил я.</p><p></p><p>— А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует — столько лет еще проживешь.</p><p></p><p>— Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку, надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.</p><p></p><p>Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.</p><p></p><p>— Вот это ты! — сказала Пат и засмеялась. — Я хочу жить, а ты хочешь денег.</p><p></p><p>— Чтобы жить! — возразил я. — Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги — это свобода. А свобода — жизнь.</p><p></p><p>— Четырнадцать, — считала Пат. — Было время, когда ты говорил об этом иначе.</p><p></p><p>— В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презренном. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, — любовь же, напротив, материализм.</p><p></p><p>— Сегодня тебе везет, — сказала Пат. — Тридцать пять. — Мужчина, — продолжал я, — становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, — просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты — страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, — так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен, — иначе они не были бы такими отважными миссионерами.</p><p></p><p>— Сегодня тебе просто очень везет, — сказала Пат. — Пятьдесят два!</p><p></p><p>Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.</p><p></p><p>— Скоро ли ты кончишь считать? — спросил я. — Ведь уже перевалило за семьдесят.</p><p></p><p>— Сто, Робби! Сто — хорошее число. Вот сколько лег я хотела бы прожить.</p><p></p><p>— Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно столько жить? Она скользнула по мне быстрым взглядом:</p><p></p><p>— А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.</p><p></p><p>— Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А там дело пойдет проще.</p><p></p><p>— Сто! — провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.</p><p></p><p>Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он прожил здесь целый год.</p><p></p><p>Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой ситроэн к калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное лицо и тут же исчезло, — Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, — сказал я.</p><p></p><p>— Не всё ли равно, как она выглядит, — ответила Пат. Открылась дверь. К счастью, это была не фройляйн Мюллер, а служанка. Через минуту к нам вышла фройляйн Мюллер, владелица виллы, — миловидная седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с брошью в виде золотого крестика.</p><p></p><p>— Пат, на всякий случай подними свои чулки, — шепнул я, поглядев на крестик, и вышел из машины.</p><p></p><p>— Кажется, господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде, — сказал я.</p><p></p><p>— Да, я получила телеграмму. — Она внимательно разглядывала меня. — Как поживает господин Кестер?</p><p></p><p>— Довольно хорошо… если можно так выразиться в наше время.</p><p></p><p>Она кивнула, продолжая разглядывать меня.</p><p></p><p>— Вы с ним давно знакомы?</p><p></p><p>"Начинается форменный экзамен", — подумал я и доложил, как давно я знаком с Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она успела поднягь чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат она отнеслась, видимо, более милостиво, чем ко мне.</p><p></p><p>— У вас найдутся комнаты для нас? — спросил я.</p><p></p><p>— Уж если господин Кестер известил меня, то комната для вас всегда найдется, — заявила фройляйн Мюллер, покосившись на меня. — Вам я предоставлю самую лучшую, — обратилась она к Пат.</p><p></p><p>Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер ответила ей улыбкой.</p><p></p><p>— Я покажу вам ее, — сказала она.</p><p></p><p>Обе пошли рядом по узкой дорожке маленького сада. Я брел сзади, чувствуя себя лишним, — фройляйн Мюллер обращалась только к Пат.</p><p></p><p>Комната, которую она нам показала, находилась в нижнем этаже. Она была довольно просторной, светлой и уютной и имела отдельный выход в сад, что мне очень понравилось. На одной стороне было подобие ниши. Здесь стояли две кровати.</p><p></p><p>— Ну как? — спросила фройляйн Мюллер.</p><p></p><p>— Очень красиво, — сказала Пат.</p><p></p><p>— Даже роскошно, — добавил я, стараясь польстить хозяйке. — А где другая?</p><p></p><p>Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне:</p><p></p><p>64?</p><p></p><p>— Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится?</p><p></p><p>— Она просто великолепна, — сказал я, — но…</p><p></p><p>— Но? — чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. — К сожалению, у меня нет лучшей.</p><p></p><p>Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут же добавила:</p><p></p><p>— И ведь вашей жене она очень нравится.</p><p></p><p>"Вашей жене"… Мне почудилось, будто я отступил па шаг назад, хотя не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну, она смотрела па меня, давясь от смеха.</p><p></p><p>— Моя жена, разумеется… — сказал я, глазея на золотой крестик фройляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей правды. Она бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. — Просто мы привыкли спать в двух комнатах, — сказал я. — Я хочу сказать — каждый в своей.</p><p></p><p>Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой:</p><p></p><p>— Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода…</p><p></p><p>— Не в этом дело, — заметил я, стараясь предупредить возможное недоверие. — У моей жены очень легкий сон. Я же, к сожалению, довольно громко храплю.</p><p></p><p>— Ах, вот что, вы храпите! — сказала фройляйн Мюллер таким тоном, словно уже давно догадывалась об этом.</p><p></p><p>Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху, на втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она отворила дверь в маленькую смежную комнатку, где, кроме кровати, не было почти ничего.</p><p></p><p>— Великолепно, — сказал я, — этого вполне достаточно. Но но помешаю ли я кому-нибудь? — Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже.</p><p></p><p>— Вы никому не помешаете, — успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой внезапно слетела вся важность. — Кроме вас, здесь никто не живет. Все остальные комнаты пустуют. — Она с минуту постояла с отсутствующим видом, но затем собралась с мыслями: — Вы желаете питаться здесь или в столовой?</p><p></p><p>— Здесь, — сказал я.</p><p></p><p>Она кивнула и вышла. — Итак, фрау Локамп, — обратился я к Пат, — вот мы и влипли. Но я не решился сказать правду — в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я ей как будто тоже не очень понравился. Странно, а ведь обычно я пользуюсь успехом у старых дам.</p><p></p><p>— Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн.</p><p></p><p>— Милая? — Я пожал плечами. — Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и вдруг такие величественные манеры!</p><p></p><p>— Не так уж она величественна…</p><p></p><p>— С тобой нет.</p><p></p><p>Пат рассмеялась:</p><p></p><p>— Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные принадлежности.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой длинный султан дыма.</p><p></p><p>Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же…</p><p></p><p>Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, Брейер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не было у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв между смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, — это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, снова и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание, свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море. к рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, люди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, наигравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было всё, что так и осталось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на с.мерть. Через несколько дней началось большое наступление, и уже третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер, Хольтхофф и Лютгенс были убиты.</p><p></p><p>— Робби! — крикнула Пат.</p><p></p><p>Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь. Всякий раз, когда меня одолевали воспоминания о войне, я куда-то уносился. При других воспоминаниях этого не бывало.</p><p></p><p>Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-золотистая солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла ко мне и с каждым шагом всё выше врастала в слепящее сияние, пока позднее предвечернее солнце не встало нимбом вокруг ее головы.</p><p></p><p>Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, казалось мне это видение, — просторное синее небо, белые ряды пенистых гребней моря, и на этом фоне — красивая, стройная фигура. И мне почудилось, что я один на всей земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту я был покорен огромным, спокойным могуществом красоты и чувствовал, что она сильнее всякого кровавого прошлого, что она должна быть сильнее его, ибо иначе весь мир рухнет и задохнется в страшном смятении. И еще сильнее я чувствовал, что я есть, что я просто существую на земле и есть Пат, что я живу, что я спасся от ужаса войны, что у меня глаза, и руки, и мысли, и горячее биение крови, а что всё это — непостижимое чудо.</p><p></p><p>— Робби! — снова позвала Пат и помахала мне рукой. Я поднял ее купальный халат и быстро пошел ей навстречу.</p><p></p><p>— Ты слишком долго пробыла в воде, — сказал я.</p><p></p><p>— А мне совсем тепло, — ответила она, задыхаясь.</p><p></p><p>Я поцеловал ее влажное плечо:</p><p></p><p>— На первых порах тебе надо быть более благоразумной.</p><p></p><p>Она покачала головой и посмотрела на меня лучистыми глазами:</p><p></p><p>— Я достаточно долго была благоразумной.</p><p></p><p>— Разве?</p><p></p><p>— Конечно! Более чем достаточно! Хочу, наконец, быть неблагоразумной! — Она засмеялась и прижалась щекой к моему лицу. — Будем неблагоразумны, Робби! Ни о чем не будем думать, совсем ни о чем, только о нас, и о солнце, и об отпуске, и о море!</p><p></p><p>— Хорошо, — сказал я и взял махровое полотенце, — Дай-ка я тебя сперва вытру досуха. Когда ты успела так загореть?</p><p></p><p>Она надела купальный халат.</p><p></p><p>— Это результат моего «благоразумного» года. Каждый день я должна была проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В восемь часов вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять купаться.</p><p></p><p>— Это мы еще посмотрим, — сказал я. — Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.</p><p></p><p>* * *</p><p></p><p>Вечером никто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда наступили сумерки, покатались на ситроэне. Вдруг Пат почувствовала сильную усталость и попросила меня вернуться. Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда всё кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду.</p><p></p><p>— Поедем домой, Робби, — попросила она, и ее низкий голос прозвучал глуше обычного.</p><p></p><p>— Домой? К фройляйн Мюллер с золотым крестиком на груди? Интересно, что еще могло прийти в голову старой чертовке в наше отсутствие…</p><p></p><p>— Домой, Робби, — сказала Пат и в изнеможении прислонилась к моему плечу. — Там теперь наш дом.</p><p></p><p>Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Мы медленно ехали сквозь синие, мглистые сумерки, и, когда, наконец, увидели освещенные окна маленькой виллы, примостившейся, как темное животное, в пологой ложбинке, мы и впрямь почувствовали, что возвращаемся в родной дом.</p><p></p><p>Фройляйн Мюллер ожидала нас. Она переоделась, и вместо черного шерстяного на ней было черное шелковое платье такого же пуританского покроя, а вместо крестика к нему была приколота другая эмблема — сердце, якорь и крест, — церковный символ веры, надежды и любви.</p><p></p><p>Она была гораздо приветливее, чем перед нашим уходом, и спросила, устроит ли нас приготовленный ею ужин: яйца, холодное мясо и копченая рыба.</p><p></p><p>— Ну конечно, — сказал я.</p><p></p><p>— Вам не нравится? Совсем свежая копченая камбала. — Она робко посмотрела на меня.</p><p></p><p>— Разумеется, — сказал я холодно.</p><p></p><p>— Свежекопченая камбала — это должно быть очень вкусно, — заявила Пат и с упреком взглянула на меня. — Фройляйн Мюллер, первый день у моря и такой ужин! Чего еще желать? Если бы еще вдобавок крепкого горячего чаю.</p><p></p><p>— Ну как же! Очень горячий чай! С удовольствием! Сейчас вам всё подадут.</p><p></p><p>Фройляйн Мюллер облегченно вздохнула и торопливо удалилась, шурша своим шелковым платьем.</p><p></p><p>— Тебе в самом деле не хочется рыбы? — спросила Пат.</p><p></p><p>— Еще как хочется! Камбала! Все эти дни только и мечтал о ней.</p><p></p><p>— А зачем же ты пыжишься? Вот уж действительно…</p><p></p><p>— Я должен был расквитаться за прием, оказанный мне сегодня. — Боже мой! — рассмеялась Пат. — Ты ничего не прощаешь! Я уже давно забыла об этом.</p><p></p><p>— А я нет, — сказал я. — Я не забываю так легко.</p><p></p><p>— А надо бы…</p><p></p><p>Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожица цвета золотого топаза, и она чудесно пахла морем и дымом. Нам принесли еще свежих креветок.</p><p></p><p>— Начинаю забывать, — сказал я мечтательно. — Кроме того, я замечаю, что страшно проголодался.</p><p></p><p>— И я тоже. Но дай мне поскорее горячего чаю. Странно, но меня почему-то знобит. А ведь на дворе совсем тепло.</p><p></p><p>Я посмотрел на нее. Она была бледна, но всё же улыбалась.</p><p></p><p>— Теперь ты и не заикайся насчет долгих купаний, — сказал я и спросил горничную: — У вас найдется немного рому?</p><p></p><p>— Чего?</p><p></p><p>— Рому. Такой напиток в бутылках.</p><p></p><p>— Ром?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>Лицо у нее было круглое как луна. Она смотрела на меня ничего не выражающим взглядом.</p><p></p><p>— Нет, — сказала она еще раз.</p><p></p><p>— Хорошо, — ответил я. — Это неважно. Спокойной ночи. Да хранит вас бог.</p><p></p><p>Она ушла.</p><p></p><p>— Какое счастье, Пат, что у нас есть дальновидные друзья, — сказал я. — Сегодня утром перед отъездом Ленц погрузил в нашу машину довольно тяжелый пакет. Посмотрим, что в нем.</p><p></p><p>Я принес из машины пакет. В небольшом ящике лежали две бутылки рома, бутылка коньяка и бутылка портвейна. Я поднес ром к лампе и посмотрел на этикетку:</p><p></p><p>— Ром "Сэйнт Джемс", подумать только! На наших ребят можно положиться.</p><p></p><p>Откупорив бутылку, я налил Пат добрую толику рома в чай. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит.</p><p></p><p>— Тебя сильно знобит? — спросил я.</p><p></p><p>— Чуть-чуть. Теперь уже лучше. Ром хорош… Но я скоро лягу. — Ложись сейчас же, Пат, — сказал я. — Пододвинем стол к постели и будем есть.</p><p></p><p>Она кивнула. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул столик:</p><p></p><p>— Может быть, дать тебе настоящего грогу, Пат? Это еще лучше. Могу быстро приготовить его.</p><p></p><p>Пат отказалась:</p><p></p><p>— Нет, мне уже опять хорошо.</p><p></p><p>Я взглянул на нее. Она действительно выглядела лучше. Глаза снова заблестели, губы стали пунцовыми, матовая кожа дышала свежестью.</p><p></p><p>— Быстро ты пришла в себя, просто замечательно, — сказал я. — Всё это, конечно, ром.</p><p></p><p>Она улыбнулась:</p><p></p><p>— И постель тоже, Робби. Я отдыхаю лучше всего в постели. Она мое прибежище.</p><p></p><p>— Странно. А я бы сошел с ума, если бы мне пришлось лечь так рано. Я хочу сказать, лечь одному.</p><p></p><p>Она рассмеялась:</p><p></p><p>— Для женщины это другое дело.</p><p></p><p>— Не говори так. Ты не женщина.</p><p></p><p>— А кто же?</p><p></p><p>— Не знаю. Только не женщина. Если бы ты была настоящей нормальной женщиной, я не мог бы тебя любить. Она посмотрела на меня:</p><p></p><p>— А ты вообще можешь любить?</p><p></p><p>— Ну, знаешь ли! — сказал я. — Слишком много спрашиваешь за ужином. Больше вопросов нет?</p><p></p><p>— Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот. Я налил себе рому:</p><p></p><p>— За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой всё по-другому, как-то проще.</p><p></p><p>Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.</p><p></p><p>— Вот я принесла вам ром.</p><p></p><p>— Благодарю вас, — сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. — Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.</p><p></p><p>— О господи! — Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. — Вы так много пьете? — Только в лечебных целях, — мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. — Прописано врачом. — У меня слишком сухая печень, фройляйн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?..</p><p></p><p>Я открыл портвейн:</p><p></p><p>— За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.</p><p></p><p>— Очень благодарна! — Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. — За ваш отдых! — Потом она лукаво улыбнулась мне. — До чего же крепкий. И вкусный.</p><p></p><p>Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фройляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:</p><p></p><p>— Значит, господину Кестеру живется неплохо?</p><p></p><p>Я кивнул.</p><p></p><p>— В то время он был так молчалив, — сказала она. — Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?</p><p></p><p>— Нет, теперь он уже иногда разговаривает.</p><p></p><p>— Он прожил здесь почти год. Всегда один…</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386942, member: 1"] — Благодарю вас, — сказал я, — право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их… — Если вам еще что-нибудь понадобится… — сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, — я не сразу лягу… мне будет очень приятно… В коридоре я разгрыз кофейные зёрна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам. — Выпей немного чаю, — сказал я, — он совсем горячий. Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила. — Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной. — Я знаю что, — ответила она. — Да? А я не знаю. — Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым. — Может быть, — сказал я. — Но нельзя же так — с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым. — Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался всё более разумным. — Тоже довод, — сказал я. — У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет. Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия. * * * Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. — Пат… Она пробормотала что-то, не просыпаясь. — Пат… — Я проклинал все меблированные комнаты мира. — Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться. Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался. — Пат… фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть. — Я сегодня остаюсь у тебя. — Здесь? — Да. Я распрямился: — Блестящая идея… но твои вещи… вечернее платье, туфли… — Я и останусь до вечера. — А как же дома? — Позвоним и скажем, что я где-то заночевала. — Ладно. Ты хочешь есть? — Нет еще. — На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно. Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи. — Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? — сказал я. Не оборачиваясь, она кивнула головой. — Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом. — Да, — сказала она, — и эта Маркович тоже. — Маркович? Кто это? — Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде". — Ага, — сказал я, внезапно обрадовавшись, — ага, пусть и она. Я выложил содержимое своих карманов: — Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой история. Я выиграл кучу денег в п.окер. Сегодня вечером мы на них покутим еще разок, хорошо? Только как следует, без чужих людей. Они забыты, правда? Она кивнула. Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали стёкла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые. — Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии? — Он архитектор. — Архитектор, — повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто. — Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат? — Да, дорогой. — Ничего особенного, правда? — Совсем ничего, — убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась. — Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это — вот что! — И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей есть комнаты получше!.. — Она чудесна, твоя комната, — перебила меня Пат, — совершенно великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной! — А я, Пат… у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофёр такси, но… — Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть! Она бросилась мне на шею: — Ах, глупый ты мой, как хорошо жить! — Только вместе с тобой, Пат. Правда… только с тобой! Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными плитами, вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже залиты лучами солнца. Из труб домов, завихряясь, вырывался дым. Газетчики выкрикивали названия первых газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву, сон на грани видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы парили где-то далеко… Потом в девять часов я позвонил, сперва в качестве тайного советника Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Гаке, а затем Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс. Он сразу же перебил меня: — Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком прихотей человеческого сердца, Я рассчитывал на твою просьбу. Желаю счастья, мой золотой мальчик. — Заткнись, — радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и буду до обеда лежать в постели. Трижды мне пришлось отбивать заботливые атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и компрессы. Затем мне удалось провести Пат контрабандой в ванную комнату. Больше нас никто не беспокоил, XIV Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде булочник. — Ну-ка, выйди к нему, Робби, — сказал Ленд, злобно посмотрев в окно. — Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию. У булочника был довольно расстроенный вид. — Что-нибудь с машиной? — спросил я. Он покачал головой: — Напротив. Работает отлично. Она теперь всё равно что новая. — Конечно, — подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим интересом. — Дело в том… — сказал он, — дело в том, что… в общем, я хочу другую машину, побольше… — Он оглянулся. — У вас тогда, кажется, был кадилляк? Я сразу понял всё. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его. — Да, кадилляк, — сказал я мечтательно. — Вот тогда-то вам и надо было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч марок. Наполовину подарили! — Ну уж и подарили… — Подарили! — решительно повторил я и стал прикидывать, как действовать. — Я мог бы навести справки, — сказал я, — может быть, человек, купивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи бывают на каждом шагу. Одну минутку. Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид подскочил: — Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый кадилляк? — Об этом позабочусь я, а ты последи, чтобы булочник не сбежал, — сказал я. — Идет! — Готтфрид исчез. Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но попробовать не мешало. Он был в конторе. — Хотите продать свой кадилляк? — сразу спросил я. Блюменталь рассмеялся. — У меня есть покупатель, — продолжал я. — Заплатит наличными. — Заплатит наличными… — повторил Блюменталь после недолгого раздумья. — В наше время эти слова звучат, как чистейшая поэзия. — И я так думаю, — сказал я и вдруг почувствовал прилив бодрости. — Так как же, поговорим? — Поговорить всегда можно, — ответил Блюменталь. — Хорошо. Когда я могу вас повидать? — У меня найдется время сегодня днем. Скажем, в два часа, в моей конторе. — Хорошо. Я повесил трубку. — Отто, — обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру, — я этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш кадилляк вернется! Кестер отложил бумаги: — Правда? Он хочет продать машину? Я кивнул и посмотрел в окно. Ленц оживленно беседовал с булочником. — Он ведет себя неправильно, — забеспокоился я. — Говорит слишком много. Булочник — это целая гора недоверия; его надо убеждать молчанием. Пойду и сменю Готтфрида. Кестер рассмеялся: — Ни пуху ни пера, Робби. Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, — Готтфрид и не думал петь преждевременные дифирамбы кадилляку, он с энтузиазмом рассказывал булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб из кукурузной муки. Я бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился к булочнику: — К сожалению, этот человек не хочет продавать… — Так я и знал, — мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились. Я пожал плечами: — Жаль… Но я могу его понять… Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца. — А ты не мог бы попытаться еще раз? — тут же спросил он. — Да, конечно, — ответил я. — Мне всё-таки удалось договориться с ним о встрече сегодня после обеда. Как мне Найти вас потом? — спросил я булочника. — В четыре часа я опять буду в вашем районе. Вот и наведаюсь… — Хорошо, тогда я уже буду знать всё. Надеюсь, дело всё-таки выгорит. Булочник кивнул. Затем он сел в свой форд и отчалил. — Ты что, совсем обалдел? — вскипел Ленп, когда машина завернула за угол: — Я должен был задерживать этого типа чуть ли не насильно, а ты отпускаешь его ни с того ни с сего! — Логика и психология, мой добрый Готтфрид! — возразил я и похлопал его по плечу, — Этого ты еще не понимаешь как следует… Он стряхнул мою руку. — Психология… — заявил он пренебрежительно. — Удачный случай — вот лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не вернется… — В четыре часа он будет здесь. Готтфрид с сожалением посмотрел на меня. — Пари? — спросил он. — Давай, — сказал я, — но ты влипнешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он любит залетать на огонек несколько раз: Кроме того, не могу же я ему продать вещь, которую мы сами еще не имеем. — Господи боже мой! И это всё, что ты можешь сказать, детка! — воскликнул Готтфрид, качая головой. — Ничего из тебя в этой жизни не выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я бесплатно прочту тебе лекцию о современной экономической жизни… * * * Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым козленком, которому надо навестить старого волка. Солнце жгло асфальт, и с каждым шагом мне всё меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил меня на вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро. — Господин Блюменталь, — торопливо проговорил я, едва переступив порог кабинета и не дав ему опомниться, — я пришел к вам с приличным предложением. Вы заплатили за кадилляк пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю вам шесть, но при условии, что действительно продам его. Это должно решиться сегодня вечером. Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь он перестал жевать и внимательно посмотрел на меня. — Ладно, — цросопел он через несколько секунд, снова принимаясь за яблоко. Я подождал, пока он бросил огрызок в бумажную корзину. Когда он это сделал, я спросил: — Так, значит, вы согласны? — Минуточку! — Он достал из ящика письменного. стола другое яблоко и с треском надкусил его. — Дать вам тоже? — Благодарю, сейчас не надо. — Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день — и вам никогда не нужен врач! — Даже если я сломаю руку? Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал: — А вы не ломайте руки! — Практический совет, — сказал я и подумал, что же будет дальше. Этот яблочный разговор показался мне слишком подозрительным. Блюменталь достал ящик с сигаретами и предложил мне закурить. Это были уже знакомые мне "Коронас". — Они тоже продлевают жизнь? — спросил я. — Нет, они укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. — Он выпустил клуб дыма и посмотрел па меня снизу, откинув голову, словно задумчивая птица. — Надо всё уравновешивать, — вот в чем весь секрет жизни… — Это надо уметь. Он подмигнул мне; — Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем… потому что знаем слишком много. Он рассмеялся. — Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на философский лад. — Самое время для философии, — сказал я. — Значит, с кадилляком мы тоже добьемся равновесия, не так ли? Он поднял руку: — Секунду… Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся. — Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать комплимент. Вы ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчитали, как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал? — Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот. — Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за семь, не так ли? Из предосторожности я пожал плечами: — Почему именно за семь? — Потому что в свое время это было вашей первой ценой. — У вас блестящая память, — сказал я. — На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить: берите машину за шесть тысяч. Мы ударили по рукам. — Слава богу, — сказал я, переводя дух. — Первая сделка после долгого перерыва. Кадилляк, видимо, приносит нам счастье. — Мне тоже, — сказал Блюменталь. — Ведь и я заработал на нем пятьсот марок. — Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он не нравится вам? — Просто суеверие, — объяснил Блюменталь. — Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю, — Чудесное суеверие… — ответил я. Он покачал своим блестящим лысым черепом: — Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах. Упустить в наши дни выгодную сделку — значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может. * * * В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина: — Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари? — Помню, — сказал я, — но ты пришел слишком рано. Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу. — Половина пятого, — сказал я, — думаю, что это астрономически точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари — ставлю два против одного. — Принято, — торжественно заявил Готтфрид. — Значит, я получу бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции. Весьма почетно, деточка, но глупо. — Подождем… Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он был слишком ненадежным человеком. В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и уставился на меня. — Меня одолевает жажда, — многозначительно произнес он. В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского мотора, и тут же машина булочника въехала в ворота. — Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, — ответил я с большим достоинством, — сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще молод. Привет, мой сын! Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь. Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся. — В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, — сказал я наконец. — В шесть? — очнулся булочник. — В шесть мне нужно… — Вдруг он повернулся ко мне: — Поедете со мной? — Куда? — удивился я. — К вашему другу, художнику. Портрет готов. — Ах так, к Фердинанду Грау… Он кивнул. — Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом. По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня… Со своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять его одного. Поэтому я сказал: — Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу. * * * Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него. Он был явно возбужден. — Где портрет? — сразу спросил он. Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом. Фердинанд остался со мной в дверях. — Как поживаешь, Фердинанд? — спросил я. Он сделал неопределенный жест рукой. — Что-нибудь случилось? — Что могло случиться? — Ты плохо выглядишь. — И только. — Да, — сказал я, — больше ничего… Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого сенбернара. Подождав еще немного, мы подошли к булочнику, Портрет его жены удивил меня: голова получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами. — Да, — сказал булочник, не оборачиваясь, — это она. — Он сказал это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов. — Вам достаточно светло? — спросил Фердинанд. Булочник не ответил. Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской. — Вот уж чего никак не ожидал, — сказал он удивленно. — Скидка подействовала на него. Он рыдает… — Всякого может задеть за живое, — ответил я. — Но с ним это случилось слишком поздно… — Слишком поздно, — сказал Фердинанд, — всегда всё слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби. Он медленно расхаживал по комнате: — Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы. — У тебя золотой характер, — сказал я. Он остановился: — При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться… — Ты опять прав, — сказал я. — Ну, давай — сыграем быстро партию. Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат. — Здорово! — сказал я. — Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник. — Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, — ответил Фердинанд. — А почему ты меланхоличен? — Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так… вообще… — Но только если он один, — сказал я. — Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки. — Не пойти ли нам к булочнику? — спросил я. — Сейчас. — Он налил коньяк. — За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем! — Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем! — Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы всё-таки уцелели. Надо выпить и за это! — Ладно. Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник всё еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше. — Упаковать вам портрет? — спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул: — Нет… — Тогда я пришлю вам его завтра. — Он не мог бы еще побыть здесь? — неуверенно спросил булочник. — Зачем же? — удивился Фердинанд и подошел ближе. — Он вам не нравится? — Нравится… но я хотел бы оставить его еще здесь… — Этого я не понимаю. Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял — он боялся повесить портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь. Быть может, то был страх перед покойницей. — Послушай, Фердинанд, — сказал я, — если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь. — Да, разумеется… Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу. — Я вам должен еще четыреста марок? — спросил булочник. — Четыреста двадцать, — сказал Фердинанд, — с учетом скидки. Хотите расписку? — Да, — сказал булочник, — для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском жизни. Всё было необычным — две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов. Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька. — Можно еще изменить кое-что в портрете? — спросил булочник. — Что именно? Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности: — Можно это снова убрать? Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ. — Конечно, — сказал Фердинанд, — она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать. — И я так думаю. — Булочник замялся на минуту. — Сколько это будет стоить? Мы с Фердинандом переглянулись. — Это ничего не стоит, — добродушно сказал Фердинанд. — Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано. Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил: — Нет, оставьте… ведь вы должны были ее нарисовать. — И это опять-таки правда… Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с кадилляком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости. * * * — Мы можем переговорить о нашем деле у меня, — сказал булочник, когда мы вышли на улицу. Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочнику, правда, казалось, что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на поддержку его любовницы. Она поджидала нас у двери. — Примите сердечные поздравления, — сказал я, не дав булочнику раскрыть рта. — С чем? — спросила она быстро, окинув меня озорвым взглядом. — С вашим кадилляком, — невозмутимо ответил я. — Сокровище ты мое! — Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника. — Но ведь мы еще… — Он пытался высвободиться из ее объятий и объяснить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она кружилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее хитрая, подмигивающая рожица, то его голова мучного червя. Он тщетно пытался протестовать. Наконец ему удалось высвободиться. — Ведь мы еще не договорились, — сказал он, отдуваясь. — Договорились, — сказал я с большой сердечностью. — Договорились! Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок. Вы заплатите за кадилляк семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны? — Конечно! — поспешно сказала брюнетка. — Ведь это действительно дешево, пупсик… — Помолчи! — Булочник поднял руку. — Ну, что еще случилось? — набросилась она на него. — Сначала ты говорил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь! — Он хочет, — вмешался я, — мы обо всем переговорили… — Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. — Она обняла его. Он опять попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело. — Форд… — начал он. — Будет, разумеется, принят в счет оплаты… — Четыре тысячи марок… — Стоил он когда-то, не так ли? — спросил я дружелюбно. — Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи марок, — твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для контратаки. — Ведь машина почти новая… — Новая… — сказал я. — После такого колоссального ремонта? — Сегодня утром вы это сами признали. — Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово «новая» звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш форд должен был бы иметь бамперы из чистого золота. — Четыре тысячи марок — или ничего не выйдет, — упрямо сказал он. Теперь это был прежний непоколебимый булочник; казалось, он хотел взять реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда. — Тогда до свидания! — ответил я и обратился к его подруге: — Весьма сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не зарабатываем на кадилляке и не можем поэтому принять в счет оплаты старый форд с такой высокой ценой. Прощайте… Она удержала меня. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно обрушилась на булочника, что у него потемнело в глазах. — Сам ведь говорил сотни раз, что форд больше ничего не стоит, — прошипела она в заключение со слезами на глазах. — Две тысячи марок, — сказал я. — Две тысячи марок, хотя и это для нас с.амоубийство. Булочник молчал. — Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды в рот набрал? — кипятилась брюнетка. — Господа, — сказал я, — пойду и пригоню вам кадилляк. А вы между тем обсудите этот вопрос между собой. Я почувствовал, что мне лучше всего исчезнуть. Брюнетке предстояло продолжить мое дело. * * * Через час я вернулся на кадилляке. Я сразу заметил, что спор разрешился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колыхалась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она переоделась в тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент, она выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что всё улажено. Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь на широком заднем сиденье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее в окно, но она мне еще была нужна. Булочник с меланхоличным видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, — а эта скорбь самая подлинная из всех. Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник вышел из комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и я заметил, что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье: — Это мы здорово обделали, правда? — Да, — нехотя ответил я. — Сто марок в мою пользу… — Ах, вот как… — сказал я. — Старый скряга, — доверительно прошептала она и подошла ближе. — Денег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завещания написать не хочет! Потом всё получат, конечно, дети, а я останусь па бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?.. Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась. — Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно застать? Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? — Она захихикала. — Завтра после обеда я буду здесь одна… — Я вам пришлю их сюда, — сказал я. Она продолжала хихикать. — Лучше занесите сами. Или вы боитесь? Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест. — Не боюсь, — сказал я. — Просто времени нет. Как раз завтра надо идти к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Это страшно отравляет жизнь!.. Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое кресло, в эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подругу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и неуверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы считала вместе с ним. Вручая ему расписку, я подумал: "Сегодня это уже вторая, первую ему вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении ничего особенного не было, оно почему-то показалось мне странным. Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был по-летнему мягок. У тротуара поблескивал кадилляк. — Ну, старик, спасибо, — сказал я и похлопал его по капоту. — Вернись поскорее — для новых подвигов! XV Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути. Перед нами на шоссе стоял маленький старый ситроэн. Мы получили эту машину в счет оплаты за старый форд булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш ситроэн походил на терпеливого навьюченного ослика. — Надеюсь, он не развалится по дороге, — сказал я. — Не развалится, — ответила Пат. — Откуда ты знаешь? — Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби. — Может быть, — сказал я. — Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка. — Он брат «Карла» и должен вынести всё. — Очень рахитичный братец. — Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю. Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами. — Скажи, Робби, — спросила Пат немного погодя, — что это за цветы, там, у ручья? — Анемоны, — ответил я, не посмотрев. — Ну, что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной. — Правильно, — сказал я. — Это кардамины. Она покачала головой. — Я знаю кардамины. У них совсем другой вид. — Тогда это цикута. — Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная. — Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили. Она рассмеялась. — Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами. — Цикута! — сказал я. — С цикутой я добился большинства побед. Она привстала: — Вот это весело! И часто тебя расспрашивали? — Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах. Она уперлась ладонями в землю: — А ведь, собственно говоря, очень стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов и тех не знаешь. — Не расстраивайся, — сказал я, — гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся па земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят. — Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив. Я повернулся: — Конечно. Но насчет лени еще далеко не всё ясно. Она — начало всякого счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом Человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой. Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина. — Маленький мерседес, — заметил я, не оборачиваясь. — Четырехцилиндровый. — Вот еще один, — сказала Пат. — Да, слышу. Рено. У него радиатор как свиное рыло? — Да. — Значит, рено. А теперь слушай: вот идет настоящая машина! Лянчия! Она наверняка догонит и мерседес и рено, как волк пару ягнят. Ты только послушай, как работает мотор! Как орган! Машина пронеслась мимо. — Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! — сказала Пат. — Конечно. Здесь уж я не ошибусь. Она рассмеялась: — Так это как же — грустно или нет? — Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз приятней, чем двадцать цветущих лугов. — Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентиментален… — Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален. Она посмотрела на меня. — И я тоже, — сказала она. * * * В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать. — Зачем ты это делаешь? — спросил я. — А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует — столько лет еще проживешь. — Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку, надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше. Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони. — Вот это ты! — сказала Пат и засмеялась. — Я хочу жить, а ты хочешь денег. — Чтобы жить! — возразил я. — Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги — это свобода. А свобода — жизнь. — Четырнадцать, — считала Пат. — Было время, когда ты говорил об этом иначе. — В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презренном. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, — любовь же, напротив, материализм. — Сегодня тебе везет, — сказала Пат. — Тридцать пять. — Мужчина, — продолжал я, — становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, — просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты — страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, — так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен, — иначе они не были бы такими отважными миссионерами. — Сегодня тебе просто очень везет, — сказала Пат. — Пятьдесят два! Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету. — Скоро ли ты кончишь считать? — спросил я. — Ведь уже перевалило за семьдесят. — Сто, Робби! Сто — хорошее число. Вот сколько лег я хотела бы прожить. — Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно столько жить? Она скользнула по мне быстрым взглядом: — А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты. — Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А там дело пойдет проще. — Сто! — провозгласила Пат, и мы тронулись в путь. * * * Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее. Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он прожил здесь целый год. Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой ситроэн к калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное лицо и тут же исчезло, — Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, — сказал я. — Не всё ли равно, как она выглядит, — ответила Пат. Открылась дверь. К счастью, это была не фройляйн Мюллер, а служанка. Через минуту к нам вышла фройляйн Мюллер, владелица виллы, — миловидная седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с брошью в виде золотого крестика. — Пат, на всякий случай подними свои чулки, — шепнул я, поглядев на крестик, и вышел из машины. — Кажется, господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде, — сказал я. — Да, я получила телеграмму. — Она внимательно разглядывала меня. — Как поживает господин Кестер? — Довольно хорошо… если можно так выразиться в наше время. Она кивнула, продолжая разглядывать меня. — Вы с ним давно знакомы? "Начинается форменный экзамен", — подумал я и доложил, как давно я знаком с Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она успела поднягь чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат она отнеслась, видимо, более милостиво, чем ко мне. — У вас найдутся комнаты для нас? — спросил я. — Уж если господин Кестер известил меня, то комната для вас всегда найдется, — заявила фройляйн Мюллер, покосившись на меня. — Вам я предоставлю самую лучшую, — обратилась она к Пат. Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер ответила ей улыбкой. — Я покажу вам ее, — сказала она. Обе пошли рядом по узкой дорожке маленького сада. Я брел сзади, чувствуя себя лишним, — фройляйн Мюллер обращалась только к Пат. Комната, которую она нам показала, находилась в нижнем этаже. Она была довольно просторной, светлой и уютной и имела отдельный выход в сад, что мне очень понравилось. На одной стороне было подобие ниши. Здесь стояли две кровати. — Ну как? — спросила фройляйн Мюллер. — Очень красиво, — сказала Пат. — Даже роскошно, — добавил я, стараясь польстить хозяйке. — А где другая? Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне: 64? — Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится? — Она просто великолепна, — сказал я, — но… — Но? — чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. — К сожалению, у меня нет лучшей. Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут же добавила: — И ведь вашей жене она очень нравится. "Вашей жене"… Мне почудилось, будто я отступил па шаг назад, хотя не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну, она смотрела па меня, давясь от смеха. — Моя жена, разумеется… — сказал я, глазея на золотой крестик фройляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей правды. Она бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. — Просто мы привыкли спать в двух комнатах, — сказал я. — Я хочу сказать — каждый в своей. Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой: — Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода… — Не в этом дело, — заметил я, стараясь предупредить возможное недоверие. — У моей жены очень легкий сон. Я же, к сожалению, довольно громко храплю. — Ах, вот что, вы храпите! — сказала фройляйн Мюллер таким тоном, словно уже давно догадывалась об этом. Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху, на втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она отворила дверь в маленькую смежную комнатку, где, кроме кровати, не было почти ничего. — Великолепно, — сказал я, — этого вполне достаточно. Но но помешаю ли я кому-нибудь? — Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже. — Вы никому не помешаете, — успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой внезапно слетела вся важность. — Кроме вас, здесь никто не живет. Все остальные комнаты пустуют. — Она с минуту постояла с отсутствующим видом, но затем собралась с мыслями: — Вы желаете питаться здесь или в столовой? — Здесь, — сказал я. Она кивнула и вышла. — Итак, фрау Локамп, — обратился я к Пат, — вот мы и влипли. Но я не решился сказать правду — в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я ей как будто тоже не очень понравился. Странно, а ведь обычно я пользуюсь успехом у старых дам. — Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн. — Милая? — Я пожал плечами. — Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и вдруг такие величественные манеры! — Не так уж она величественна… — С тобой нет. Пат рассмеялась: — Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные принадлежности. * * * Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой длинный султан дыма. Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же… Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, Брейер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не было у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв между смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, — это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, снова и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание, свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море. к рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, люди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, наигравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было всё, что так и осталось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на с.мерть. Через несколько дней началось большое наступление, и уже третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер, Хольтхофф и Лютгенс были убиты. — Робби! — крикнула Пат. Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь. Всякий раз, когда меня одолевали воспоминания о войне, я куда-то уносился. При других воспоминаниях этого не бывало. Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-золотистая солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла ко мне и с каждым шагом всё выше врастала в слепящее сияние, пока позднее предвечернее солнце не встало нимбом вокруг ее головы. Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, казалось мне это видение, — просторное синее небо, белые ряды пенистых гребней моря, и на этом фоне — красивая, стройная фигура. И мне почудилось, что я один на всей земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту я был покорен огромным, спокойным могуществом красоты и чувствовал, что она сильнее всякого кровавого прошлого, что она должна быть сильнее его, ибо иначе весь мир рухнет и задохнется в страшном смятении. И еще сильнее я чувствовал, что я есть, что я просто существую на земле и есть Пат, что я живу, что я спасся от ужаса войны, что у меня глаза, и руки, и мысли, и горячее биение крови, а что всё это — непостижимое чудо. — Робби! — снова позвала Пат и помахала мне рукой. Я поднял ее купальный халат и быстро пошел ей навстречу. — Ты слишком долго пробыла в воде, — сказал я. — А мне совсем тепло, — ответила она, задыхаясь. Я поцеловал ее влажное плечо: — На первых порах тебе надо быть более благоразумной. Она покачала головой и посмотрела на меня лучистыми глазами: — Я достаточно долго была благоразумной. — Разве? — Конечно! Более чем достаточно! Хочу, наконец, быть неблагоразумной! — Она засмеялась и прижалась щекой к моему лицу. — Будем неблагоразумны, Робби! Ни о чем не будем думать, совсем ни о чем, только о нас, и о солнце, и об отпуске, и о море! — Хорошо, — сказал я и взял махровое полотенце, — Дай-ка я тебя сперва вытру досуха. Когда ты успела так загореть? Она надела купальный халат. — Это результат моего «благоразумного» года. Каждый день я должна была проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В восемь часов вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять купаться. — Это мы еще посмотрим, — сказал я. — Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование. * * * Вечером никто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда наступили сумерки, покатались на ситроэне. Вдруг Пат почувствовала сильную усталость и попросила меня вернуться. Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда всё кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду. — Поедем домой, Робби, — попросила она, и ее низкий голос прозвучал глуше обычного. — Домой? К фройляйн Мюллер с золотым крестиком на груди? Интересно, что еще могло прийти в голову старой чертовке в наше отсутствие… — Домой, Робби, — сказала Пат и в изнеможении прислонилась к моему плечу. — Там теперь наш дом. Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Мы медленно ехали сквозь синие, мглистые сумерки, и, когда, наконец, увидели освещенные окна маленькой виллы, примостившейся, как темное животное, в пологой ложбинке, мы и впрямь почувствовали, что возвращаемся в родной дом. Фройляйн Мюллер ожидала нас. Она переоделась, и вместо черного шерстяного на ней было черное шелковое платье такого же пуританского покроя, а вместо крестика к нему была приколота другая эмблема — сердце, якорь и крест, — церковный символ веры, надежды и любви. Она была гораздо приветливее, чем перед нашим уходом, и спросила, устроит ли нас приготовленный ею ужин: яйца, холодное мясо и копченая рыба. — Ну конечно, — сказал я. — Вам не нравится? Совсем свежая копченая камбала. — Она робко посмотрела на меня. — Разумеется, — сказал я холодно. — Свежекопченая камбала — это должно быть очень вкусно, — заявила Пат и с упреком взглянула на меня. — Фройляйн Мюллер, первый день у моря и такой ужин! Чего еще желать? Если бы еще вдобавок крепкого горячего чаю. — Ну как же! Очень горячий чай! С удовольствием! Сейчас вам всё подадут. Фройляйн Мюллер облегченно вздохнула и торопливо удалилась, шурша своим шелковым платьем. — Тебе в самом деле не хочется рыбы? — спросила Пат. — Еще как хочется! Камбала! Все эти дни только и мечтал о ней. — А зачем же ты пыжишься? Вот уж действительно… — Я должен был расквитаться за прием, оказанный мне сегодня. — Боже мой! — рассмеялась Пат. — Ты ничего не прощаешь! Я уже давно забыла об этом. — А я нет, — сказал я. — Я не забываю так легко. — А надо бы… Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожица цвета золотого топаза, и она чудесно пахла морем и дымом. Нам принесли еще свежих креветок. — Начинаю забывать, — сказал я мечтательно. — Кроме того, я замечаю, что страшно проголодался. — И я тоже. Но дай мне поскорее горячего чаю. Странно, но меня почему-то знобит. А ведь на дворе совсем тепло. Я посмотрел на нее. Она была бледна, но всё же улыбалась. — Теперь ты и не заикайся насчет долгих купаний, — сказал я и спросил горничную: — У вас найдется немного рому? — Чего? — Рому. Такой напиток в бутылках. — Ром? — Да. — Нет. Лицо у нее было круглое как луна. Она смотрела на меня ничего не выражающим взглядом. — Нет, — сказала она еще раз. — Хорошо, — ответил я. — Это неважно. Спокойной ночи. Да хранит вас бог. Она ушла. — Какое счастье, Пат, что у нас есть дальновидные друзья, — сказал я. — Сегодня утром перед отъездом Ленц погрузил в нашу машину довольно тяжелый пакет. Посмотрим, что в нем. Я принес из машины пакет. В небольшом ящике лежали две бутылки рома, бутылка коньяка и бутылка портвейна. Я поднес ром к лампе и посмотрел на этикетку: — Ром "Сэйнт Джемс", подумать только! На наших ребят можно положиться. Откупорив бутылку, я налил Пат добрую толику рома в чай. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит. — Тебя сильно знобит? — спросил я. — Чуть-чуть. Теперь уже лучше. Ром хорош… Но я скоро лягу. — Ложись сейчас же, Пат, — сказал я. — Пододвинем стол к постели и будем есть. Она кивнула. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул столик: — Может быть, дать тебе настоящего грогу, Пат? Это еще лучше. Могу быстро приготовить его. Пат отказалась: — Нет, мне уже опять хорошо. Я взглянул на нее. Она действительно выглядела лучше. Глаза снова заблестели, губы стали пунцовыми, матовая кожа дышала свежестью. — Быстро ты пришла в себя, просто замечательно, — сказал я. — Всё это, конечно, ром. Она улыбнулась: — И постель тоже, Робби. Я отдыхаю лучше всего в постели. Она мое прибежище. — Странно. А я бы сошел с ума, если бы мне пришлось лечь так рано. Я хочу сказать, лечь одному. Она рассмеялась: — Для женщины это другое дело. — Не говори так. Ты не женщина. — А кто же? — Не знаю. Только не женщина. Если бы ты была настоящей нормальной женщиной, я не мог бы тебя любить. Она посмотрела на меня: — А ты вообще можешь любить? — Ну, знаешь ли! — сказал я. — Слишком много спрашиваешь за ужином. Больше вопросов нет? — Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот. Я налил себе рому: — За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой всё по-другому, как-то проще. Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость. — Вот я принесла вам ром. — Благодарю вас, — сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. — Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения. — О господи! — Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. — Вы так много пьете? — Только в лечебных целях, — мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. — Прописано врачом. — У меня слишком сухая печень, фройляйн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?.. Я открыл портвейн: — За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями. — Очень благодарна! — Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. — За ваш отдых! — Потом она лукаво улыбнулась мне. — До чего же крепкий. И вкусный. Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фройляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне: — Значит, господину Кестеру живется неплохо? Я кивнул. — В то время он был так молчалив, — сказала она. — Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой? — Нет, теперь он уже иногда разговаривает. — Он прожил здесь почти год. Всегда один… [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Три товарища"