Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Триумфальная арка"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386909" data-attributes="member: 1"><p>Кэт сидела в углу и молчала. Равик курил. Он видел огонек сигареты, но не чувствовал дыма, словно в полутьме машины сигарета лишилась своей материальности. Постепенно все стало казаться ему нереальным – эта поездка, этот бесшумно скользящий под дождем автомобиль, улицы, плывущие мимо, женщина в кринолине, притихшая в уголке, отсветы фонарей, пробегающие по ее лицу, руки, уже отмеченные смертью и лежащие на парче так неподвижно, словно им никогда уже не подняться, – призрачная поездка сквозь призрачный Париж, пронизанная каким-то ясным взаимопониманием и невысказанной, беспричинной грустью о предстоящей разлуке.</p><p></p><p>Он думал о Хааке. Он хотел наметить план действий. Из этого ничего не выходило – мысли как бы растворялись в дожде. Он думал о пациентке с рыжевато-золотистыми волосами, о дождливом вечере в Ротенбурге на Таубере, проведенном с женщиной, которую он давно забыл; об отеле «Айзенхут» и о звуках скрипки, доносившихся из какого-то незнакомого окна. Ему вспомнился Ромберг, убитый в 1917 году во время грозы на маковом поле во Фландрии. Грохот грозы призрачно смешивался с ураганным огнем, словно Бог устал от людей и принялся обстреливать землю. Вспомнился Хотхолст; солдат из батальона морской пехоты играет на гармонике, жалобно, скверно и невыносимо тоск – ливо… Затем Рим под дождем, мокрое шоссе под Руаном… Концлагерь, нескончаемый ноябрьский дождь барабанит по крышам бараков; убитые испанские крестьяне – в их раскрытых ртах стояла дождевая вода… Влажное, светлое лицо Клер, дорога к Гейдельбергскому университету, овеянная тяжким ароматом сирени… Волшебный фонарь былого… Бесконечная вереница образов прошлого, скользящих мимо, как улицы за окном автомобиля… Отрава и утешение…</p><p></p><p>Он загасил сигарету и выпрямился. Довольно:</p><p></p><p>кто слишком часто оглядывается назад, легко может споткнуться и упасть.</p><p></p><p>Машина поднималась по узким улицам на Монмартр. Дождь кончился. По небу бежали тучи, тяжелые и торопливые, посеребренные по краям, – беременные матери, желающие побыстрее родить кусочек луны. Кэт попросила шофера остановиться.</p><p></p><p>Они прошли несколько кварталов вверх, свернули за угол, и вдруг им открылся весь Париж. Огромный, мерцающий огнями, мокрый Париж. С улицами, площадями, ночью, облаками и луной. Париж. Кольцо бульваров, смутно белеющие склоны холмов, башни, крыши, тьма, борющаяся со светом. Париж. Ветер, налетающий с горизонта, искрящаяся равнина, мосты, словно сотканные из света и тени, шквал ливня где-то далеко над Сеной, несчетные огни автомобилей. Париж. Он выстоял в единоборстве с ночью, этот гигантский улей, полный гудящей жизни, вознесшийся над бесчисленными ассенизационными трубами, цветок из света, выросший на удобренной нечистотами почве, больная Кэт, Монна Лиза… Париж…</p><p></p><p>– Минутку, Кэт, – сказал Равик. – Я сейчас.</p><p></p><p>Он зашел в кабачок, находившийся неподалеку. В нос ударил теплый запах кровяной и ливерной колбасы. Никто не обратил внимания па его наряд. Он попросил бутылку коньяку и две рюмки. Хозяин откупорил бутылку и снова воткнул пробку в горлышко.</p><p></p><p>Кэт стояла на том же месте, где он ее оставил. Она стояла в своем кринолине, такая тонкая на фоне зыбкого неба, словно ее забыло здесь какое-то другое столетие и она вовсе не американка шведского происхождения, родившаяся в Бостоне.</p><p></p><p>– Вот вам, Кэт. Лучшее средство от простуды, дождя и треволнений. Выпьем за город, раскинувшийся там, внизу.</p><p></p><p>– Выпьем. – Она взяла рюмку. – Как хорошо, что мы поднялись сюда, Равик. Это лучше всех празднеств мира.</p><p></p><p>Она выпила. Свет луны падал на ее плечи, на платье и лицо.</p><p></p><p>– Коньяк, – сказала она. – И даже хороший.</p><p></p><p>– Верно. И если вы это чувствуете, значит, все у вас в порядке.</p><p></p><p>– Дайте мне еще рюмку. А потом спустимся в город, переоденемся и пойдем в «Шехерезаду». Там я отдамся сентиментальности и упьюсь жалостью к самой себе. Я попрощаюсь со всей этой мишурой, а с завтрашнего дня примусь читать философов, составлять завещание и вообще буду вести себя достойно и сообразно своему положению.</p><p></p><p></p><p>На лестнице отеля Равик встретил хозяйку.</p><p></p><p>– Можно вас на минутку? – спросила она.</p><p></p><p>– Разумеется.</p><p></p><p>Хозяйка провела его на второй этаж и открыла запасным ключом одну из комнат. Равик заметил, что номер еще занят.</p><p></p><p>– Что это значит? – спросил он. – Зачем вы вломились сюда?</p><p></p><p>– Здесь живет Розенфельд, – ответила хозяйка. – Он собирается съехать.</p><p></p><p>– Но я-то пока не собираюсь менять свою конуру.</p><p></p><p>– Розенфельд хочет съехать, не уплатив мне за последние три месяца.</p><p></p><p>– Но у вас останутся его вещи. Ведь они все тут! Можете их конфисковать.</p><p></p><p>Хозяйка презрительно пнула ногой открытый обшарпанный чемодан, стоявший у кровати.</p><p></p><p>– Они и гроша ломаного не стоят. Старый фибровый чемодан. Рваные рубашки… А костюм? Вон он висит – сами видите. Другой на нем, и больше у него ничего нет. За все и сотни франков не возьмешь.</p><p></p><p>Равик пожал плечами.</p><p></p><p>– Он сказал вам, что хочет уехать?</p><p></p><p>– Нет. Но я уже давно это почуяла. Сегодня спросила его напрямик, и он признался. Я потребовала, чтобы он заплатил мне по завтрашний день. Не могу же я без конца держать жильцов, которые не платят.</p><p></p><p>– Вы правы. Но при чем здесь я?</p><p></p><p>– Картины. Они тоже принадлежат ему. Как-то он мне сказал, что это очень дорогие картины. Дескать, он получит за них намного больше, чем требуется для уплаты долга. Вот я и хочу, чтобы вы взглянули на них.</p><p></p><p>Поначалу Равик не обратил внимания на стены. Теперь он поднял глаза. Перед ним, над кроватью, висел пейзаж, окрестности Арля – Ван Гог периода расцвета. Он подошел ближе. Сомнений быть не могло – картина была подлинной.</p><p></p><p>– Вы только посмотрите на эту мазню! – воскликнула хозяйка. – И эти закорючки должны изображать деревья!.. А это? Полюбуйтесь!</p><p></p><p>Над умывальником висел Гоген. Обнаженная девушка-таитянка на фоне тропического пейзажа.</p><p></p><p>– Ноги-то, ноги! – продолжала хозяйка. – Щиколотки как у слона. А лицо! Дура дурой, да и только. Посмотрите, как она стоит. Есть и еще одна картина, так та даже не дорисована до конца.</p><p></p><p>«Недорисованная картина» оказалась «Портретом госпожи Сезанн», написанным Сезанном.</p><p></p><p>– Поглядите, как она скривила рот! А на щеках не хватает краски. И он еще хочет меня одурачить! Чем? Вы ведь видели мои картины. Вот это действительно картины! Нарисованы точно с натуры, без всяких выкрутасов. Помните в столо – вой снежный пейзаж с оленями? А что вы можете сказать обо всей этой мазне? Уж не сам ли он все и намалевал? Вам не кажется?</p><p></p><p>– Да, возможно…</p><p></p><p>– Вот это-то я и хотела знать. Ведь вы культурный человек и разбираетесь в таких вещах… А тут даже рам нет.</p><p></p><p>Все три холста действительно висели без рам. Они светились на грязных обоях, словно окна в какой-то другой мир.</p><p></p><p>– Ну хоть бы они были вставлены в золоченые рамы! Тогда за них могли бы хоть что-нибудь дать. А так… Я будто знала, что снова влипну и останусь на бобах со всем этим дерьмом! Хороша награда за доброту, нечего сказать.</p><p></p><p>– Я бы не советовал вам забирать картины, – сказал Равик.</p><p></p><p>– Как же быть?</p><p></p><p>– Дождитесь Розенфельда, уж он как-нибудь раздобудет денег для вас.</p><p></p><p>– Каким образом? – Она бросила на него быстрый взгляд. Выражение ее лица изменилось. – Неужели эти штуки чего-нибудь стоят? Впрочем, очень часто именно такие вещи как раз и в цене! – Было видно, как у нее лихорадочно скачут мысли. – Я имею полное право забрать одну из них хотя бы для покрытия счета за последний месяц! Какую вы мне посоветуете взять? Может, большую, над кроватью?</p><p></p><p>– Никакую. Дождитесь Розенфельда. Я уверен, что он принесет деньги.</p><p></p><p>– А я далеко не уверена. Я – хозяйка отеля.</p><p></p><p>– Вам ничего не стоит подождать еще час, если вы смогли прождать три месяца. Ведь обычно вы так с жильцами не поступаете.</p><p></p><p>– Он совсем заморочил мне голову, потому я и ждала. Чего только не говорил! Да вы и сами знаете, что беженцы это умеют.</p><p></p><p>Неожиданно в дверях появился Розенфельд, молчаливый, спокойный человек небольшого роста. Не дав хозяйке раскрыть рот, он достал из кармана деньги.</p><p></p><p>– Вот, пожалуйста… Не угодно ли вам дать мне квитанцию?</p><p></p><p>Хозяйка с изумлением уставилась на кредитки. Потом взглянула на картины. Затем опять на деньги. Видимо, ей хотелось многое сказать, но слова не шли у нее с языка.</p><p></p><p>– Тут больше, чем с вас причитается, – проговорила она наконец.</p><p></p><p>– Знаю. У вас найдется сдача?</p><p></p><p>– У меня нет при себе денег. Касса внизу. Сейчас пойду разменяю.</p><p></p><p>Она удалилась с видом оскорбленной невинности. Розенфельд вопросительно взглянул на Равика.</p><p></p><p>– Извините, – сказал он, – старуха затащила меня сюда. Я и не подозревал, что у нее на уме. Попросила меня оценить картины.</p><p></p><p>– Вы ей сказали, сколько они стоят?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– Слава Богу, – Розенфельд с какой-то странной усмешкой посмотрел на Равика.</p><p></p><p>– Как вы могли повесить здесь такие картины? – спросил Равик. – Они застрахованы?</p><p></p><p>– Нет. Картины, как правило, не воруют. Разве что раз в двадцать лет из какого-нибудь музея.</p><p></p><p>– Ну а если у нас случится пожар?</p><p></p><p>Розенфельд пожал плечами.</p><p></p><p>– Приходится идти на риск. Страхование обошлось бы мне слишком дорого.</p><p></p><p>Равик посмотрел на пейзаж Ван Гога. Он стоит, по крайней мере, миллион франков. Розенфельд проследил за его взглядом.</p><p></p><p>– Я знаю, о чем вы думаете. Кто имеет такие картины, тот должен иметь и деньги, чтобы их застраховать. Но у меня на это денег нет. Я живу картинами. Продаю одну за другой, хотя вовсе не хотел бы продавать.</p><p></p><p>Под Сезанном на столике стояла спиртовая горелка, банка кофе, хлеб, горшок с маслом и несколько кульков. Комната была убогой и тесной, но со стен сиял мир искусства во всем своем великолепии.</p><p></p><p>– Понятно, – сказал Равик.</p><p></p><p>– Я думал, что сумею как-нибудь выкрутиться, – сказал Розенфельд. – Уже взял билеты на поезд и на пароход, короче говоря, оплатил все, кроме счетов за последние три месяца. Я отказывал себе во всем, но ничего не помогло, очень долго не мог получить визы. И вот сегодня пришлось продать Моне. Пейзаж под Ветейлем. Думал, удастся взять его с собой.</p><p></p><p>– Но ведь в другом месте вам все равно пришлось продать его.</p><p></p><p>– Совершенно верно, только уже за доллары. Получил бы вдвое больше.</p><p></p><p>– Вы уезжаете в Америку?</p><p></p><p>Розенфельд кивнул.</p><p></p><p>– Пора убираться отсюда.</p><p></p><p>Равик недоуменно посмотрел на него.</p><p></p><p>– Крысы уже бегут с корабля, – пояснил Розенфельд.</p><p></p><p>– Какие еще крысы?</p><p></p><p>– Ах, вы не знаете… Крыса – это Маркус Майер, так мы его называем. Раньше всех чует, когда надо бежать.</p><p></p><p>– Майер? – переспросил Равик. – Такой маленький, лысый? Иногда играет в «катакомбе» на рояле?</p><p></p><p>– Да, он самый. Его зовут «Крыса» с того времени, как немцы вошли в Прагу.</p><p></p><p>– Ничего себе кличка.</p><p></p><p>– У него поразительный нюх. За два месяца до прихода Гитлера к власти он бежал из Германии. За три месяца до аншлюса – из Вены. За шесть недель до захвата Чехословакии – из Праги. Я всегда ориентируюсь на Майера – чутье у него безошибочное. Иначе мне бы ни за что не спасти картины. Вывезти деньги из Германии было невозможно – валютный барьер. Я имел капиталовложения в полтора миллиона. Попытался обратить все в наличные, но было уже поздно – пришли нацисты. Майер был умнее. Нелегально вывез часть своего состояния. У меня на это не хватило решимости. Теперь он уезжает в Америку. И я поеду. Очень жалко Моне.</p><p></p><p>– Вы сможете взять с собой остаток денег, полученных за него. Ведь во Франции нет валютных ограничений.</p><p></p><p>– Верно. Но если бы я продал его за доллары, то смог бы жить на них гораздо дольше. А так, наверно, очень скоро придется расстаться и с Гогеном.</p><p></p><p>– Розенфельд занялся своей спиртовкой. – Это уже последние, – продолжал он.</p><p></p><p>– Только три у меня и остались. Больше мне не на что жить. Работа? На нее я не рассчитываю. Чудес на свете не бывает… Только три картины. Одной меньше</p><p></p><p>– и жить останется меньше. – Несчастный и жалкий, он стоял перед своим чемоданом. – В Вене я прожил пять лет; дороговизны тогда еще и в помине не было, но все-таки это стоило мне двух Ренуаров и одной пастели Дега… В Праге я проел одного Сислея и пять рисунков: двух Дега, одного Ренуара и две сепии Делакруа. За рисунки мне почти ничего не дали. В Америке я мог бы прожить на них целый год. А теперь, – печально добавил он, – у меня остались только эти три картины. Еще вчера было четыре. Виза стоила мне, по крайней мере, двух лет жизни. Если не целых трех.</p><p></p><p>– У многих людей вообще нет картин, на которые они могли бы жить.</p><p></p><p>Розенфельд пожал острыми плечами.</p><p></p><p>– Для меня это слабое утешение.</p><p></p><p>– Да, конечно, – сказал Равик.</p><p></p><p>– С моими картинами я должен пережить войну. А война будет долгая.</p><p></p><p>Равик ничего не ответил.</p><p></p><p>– Так утверждает Крыса, – сказал Розенфельд. – И притом Майер не уверен, что сама Америка останется в стороне.</p><p></p><p>– Куда же он тогда подастся? Больше вроде бы и некуда.</p><p></p><p>– Этого он и сам не знает. Подумывает о Гаити. По его мнению, маленькая негритянская республика вряд ли ввяжется в войну. – Розенфельд говорил совершенно серьезно. – А не то поедет в Гондурас. Небольшое южноамериканское государство. Или в Сан-Сальвадор. А то и в Новую Зеландию.</p><p></p><p>– В Новую Зеландию? Это довольно далеко, вам не кажется?</p><p></p><p>– Далеко? – повторил Розенфельд и хмуро усмехнулся. – Смотря от чего далеко?</p><p></p><p>XXVII</p><p>Море. Море грохочущей тьмы, ударяющей со всего размаху в барабанные перепонки. Затем пронзительный звонок во всех отсеках ревущего, тонущего корабля… Снова звонок – и ночь. Сквозь исчезающий сон проступает побледневшее знакомое окно… Снова звонок… Телефон.</p><p></p><p>Равик снял трубку.</p><p></p><p>– Алло?</p><p></p><p>– Равик…</p><p></p><p>– Что случилось? Кто говорит?</p><p></p><p>– Неужели ты не узнаешь меня?</p><p></p><p>– Да, теперь узнал. Что случилось?</p><p></p><p>– Ты должен приехать! Быстро! Сейчас же!</p><p></p><p>– Что произошло?</p><p></p><p>– Приезжай, Равик! Я сама не знаю, что это такое!</p><p></p><p>– Но что же все-таки произошло?</p><p></p><p>– Не знаю! Мне страшно! Приезжай! Приезжай сейчас же! Помоги мне, Равик! Приезжай!</p><p></p><p>В трубке щелкнуло. Равик ждал. Раздались гудки: Жоан повесила трубку. Равик долго смотрел на телефон, смутно черневший в белесоватом сумраке комнаты. Накануне вечером он принял снотворное, и теперь голова у него была словно ватой набита. Сначала Равик решил, что звонит Хааке, и, лишь поглядев на окно, сообразил, что находится в «Энтернасьонале», а не в «Принце Уэльском».</p><p></p><p>Он взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре часа двадцать минут. Он вскочил с постели…</p><p></p><p>Когда он встретил Хааке в ресторане, Жоан говорила ему что-то об опасности, о страхе… А что, если… Все возможно! Мало ли глупостей творится на свете? Он быстро собрал все необходимое и оделся.</p><p></p><p>На ближайшем углу ему попалось такси. На плечах у шофера лежал маленький пинчер, напоминая меховой воротник. При каждом толчке машины пинчер вздрагивал. Это раздражало Равика. Ему хотелось сбросить собаку на сиденье. Но он хорошо знал причуды парижских шоферов.</p><p></p><p>Машина, погромыхивая, катила сквозь теплую июльскую ночь. Слышался слабый запах робко дышащей листвы – где-то отцветали липы. Зыбкие тени, небо в звездах, словно в цветах жасмина, и между звездами самолет с зелеными и красными мигающими огнями, точно тяжелый, свирепый жук, залетевший в рой светлячков; пустынные улицы, гудящая пустота, двое пьяных, горланящих песню, звуки аккордеона из погребка… У Равика вдруг перехватило дыхание. Его обуял страх. Скорее, скорее!.. Если только еще не поздно…</p><p></p><p>Дом. Теплая сонная темнота. Спускающийся лифт – медленно ползущее светящееся насекомое. Только взбежав на второй этаж, Равик опомнился и спустился вниз, – при всей своей медлительности лифт двигался все-таки быстрее, чем он.</p><p></p><p>Игрушечный парижский лифт! Скользящая вверх и вниз крохотная камера-одиночка, скрипучая, покряхтывающая, открытая сверху и по бокам; только пол, железные прутья ограждения, две лампочки – одна почти что перегорела, другая, тускло мерцающая лампочка, неплотно ввернута в патрон… Наконец последний этаж. Равик отодвинул решетку, позвонил. Жоан открыла ему. Равик быстро оглядел ее. Никаких следов крови. Лицо спокойное.</p><p></p><p>– Что случилось? Где он?..</p><p></p><p>– Равик, ты приехал!</p><p></p><p>– Да говори же, где?.. Что ты натворила?</p><p></p><p>Жоан отступила назад. Он прошел в комнату и осмотрелся. В комнате никого не было.</p><p></p><p>– Где это произошло? В спальне?</p><p></p><p>– Что? – переспросила она.</p><p></p><p>– У тебя есть кто-нибудь в спальне? Тут вообще есть кто-нибудь?</p><p></p><p>– Нет. С чего ты взял?</p><p></p><p>Он вопросительно посмотрел на нее.</p><p></p><p>– Неужели я могла бы пригласить тебя, если бы у меня кто-то был?</p><p></p><p>Он по-прежнему не сводил с нее глаз. Она стояла перед ним, целая и невредимая, и на губах у нее играла улыбка.</p><p></p><p>– Как это взбрело тебе на ум?</p><p></p><p>Она улыбнулась еще шире.</p><p></p><p>– Равик, – сказала она, и ему показалось, что в лицо ему бьет град: она подозревает его в ревности и наслаждается этим! Сумка с инструментами, которую он держал в руке, стала внезапно страшно тяжелой, словно в ней прибавилось сто килограммов весу. Он опустил ее на стул.</p><p></p><p>– Подлая стерва!</p><p></p><p>– Что ты? Что с тобой?</p><p></p><p>– Ты подлая стерва, – повторил он. – И надо же быть таким ослом… Так глупо попасться на удочку.</p><p></p><p>Он снова взял сумку, повернулся и пошел к выходу. Она сразу кинулась к нему.</p><p></p><p>– В чем дело? Не уходи! Не смей оставлять меня одну! Мне даже страшно подумать, что будет, если ты оставишь меня одну!</p><p></p><p>– Лгунья, – сказал он. – Жалкая лгунья! Ты лжешь, но это еще полбеды. Отвратительнее всего, что ты лжешь так дешево. Такими вещами не шутят.</p><p></p><p>Она оттеснила его от двери.</p><p></p><p>– Да оглянись же! Видишь, какой разгром. Посмотри, как он разбушевался! Боюсь, снова придет! Ты еще не знаешь, на что он способен!</p><p></p><p>Опрокинутый стул на полу, лампа. Осколки стекла.</p><p></p><p>– Будешь ходить по комнате – надевай туфли, – сказал Равик. – Чтобы не порезаться. Вот все, что я могу тебе посоветовать.</p><p></p><p>Среди осколков лежала какая-то фотография. Он разгреб ногой битое стекло и поднял ее.</p><p></p><p>– На вот, возьми… – Равик бросил фото на стол. – И оставь меня наконец в покое.</p><p></p><p>Она стояла, загородив собой дверь, и смотрела на него. Выражение ее лица изменилось.</p><p></p><p>– Равик, – сказала она тихим сдавленным голосом. – Думай обо мне что хочешь, мне все это безразлично. Я часто лгала. И буду лгать! Ведь только этого вы и хотите. – Жоан сбросила фотографию со стола. Она упала изображением кверху, и Равик увидел, что это не тот мужчина, с которым Жоан была когда-то в «Клош д'Ор». – Все вы этого хотите, – продолжала она с презрением. – Не лги, не лги! Говори только правду! А скажи вам правду – и вы не в силах вынести ее. Никто ее не выносит! Но тебя я обманывала не часто. Тебя – нет. Тебя я вообще не хотела обманывать.</p><p></p><p>– Ладно, – сказал Равик. – Не будем вдаваться в подробности.</p><p></p><p>Вдруг ему почему-то стало больно. Он начал злиться на себя. Он не хотел снова испытывать боль.</p><p></p><p>– Да, тебя мне не нужно было обманывать, – повторила она и посмотрела на него почти умоляющим взглядом.</p><p></p><p>– Жоан…</p><p></p><p>– Я и сейчас не обманываю тебя. Нисколько не обманываю, Равик. Я позвонила тебе потому, что действительно боялась. Хорошо еще, что я успела вытолкнуть его за дверь и запереться. Он без конца стучался и орал. Тогда я позвонила – это было первое, что пришло мне в голову. Что же тут плохого?</p><p></p><p>– Ты была чертовски спокойна и ничуть не напугана, когда я пришел.</p><p></p><p>– Его ведь здесь уже не было. И потом я подумала, ты придешь и поможешь мне.</p><p></p><p>– Ладно. Теперь все в порядке, и я могу идти.</p><p></p><p>– Он вернется. Он грозил вернуться. Сейчас он сидит где-нибудь и пьет, я знаю. А если он придет сюда пьяный, то будет совсем не такой, как ты… Он не умеет пить.</p><p></p><p>– Довольно! – сказал Равик. – Замолчи! Все это слишком глупо. У тебя хороший замок в двери. И не выкидывай больше таких фокусов.</p><p></p><p>Она не двигалась с места.</p><p></p><p>– Что же мне тогда делать? – неожиданно простонала она.</p><p></p><p>– Ровным счетом ничего.</p><p></p><p>– Я звоню тебе… три, четыре раза… ты не подходишь к телефону. А если отвечаешь, то требуешь, чтобы я оставила тебя в покое. Что все это значит?</p><p></p><p>– Это значит – ты должна оставить меня в покое.</p><p></p><p>– В покое? То есть как это так в покое? Что же мы, автоматы, что ли, которые можно завести и в любую минуту остановить? Мы проводим ночь вместе, все чудесно, мы полны любви, и вдруг – оставь меня в покое!</p><p></p><p>Увидев лицо Равика, она умолкла.</p><p></p><p>– Я так и думал, – сказал он. – Я предвидел, что ты и тут постараешься извлечь для себя выгоду! Как это на тебя похоже! Ты знала, что тогда у нас была последняя встреча, что на ней и нужно остановиться. Ты пришла ко мне, и нам было тогда так хорошо именно потому, что это была последняя встреча, и мы простились, полные друг другом, и так бы все это и осталось у нас в памяти. А ты не смогла придумать ничего лучшего, чем спекулировать на этом, как базарная торговка, ты снова зачем-то настаиваешь, пытаешься искусственно продлить то, что случается раз в жизни и больше не повторяется. Я не захотел этого, и ты прибегла к отвратительному трюку, и теперь приходится снова толочь воду в ступе, снова касаться вещей, одно упоминание о которых – уже бесстыдство.</p><p></p><p>– Я…</p><p></p><p>– Ты это знала, – прервал он ее. – Зачем снова лгать? Я не хочу повторять то, что ты сказала. Для меня это слишком тяжело. Мы тогда прекрасно поняли друг друга. Ты обещала никогда больше не приходить.</p><p></p><p>– Но ведь я и не пришла.</p><p></p><p>Равик пристально посмотрел на нее. Ему стоило большого труда сдержать себя.</p><p></p><p>– Не пришла, но позвонила.</p><p></p><p>– Позвонила, потому что боялась!</p><p></p><p>– О Господи! Какой идиотизм! Я сдаюсь.</p><p></p><p>Ее лицо медленно расплылось в улыбке.</p><p></p><p>– И я тоже сдаюсь, Равик. Я хочу лишь одного – чтобы ты остался. Разве ты не видишь?</p><p></p><p>– Как раз этого-то я и не хочу.</p><p></p><p>– Почему? – спросила она, все еще улыбаясь. Равик чувствовал себя побитым. Она просто отказывалась понимать его; если же снова пуститься в объяснения, бог знает чем все это кончится.</p><p></p><p>– Ты даже сама не понимаешь, до чего ты растленна душой…</p><p></p><p>– Понимаю, – медленно проговорила она. – Отлично понимаю. Но, скажи, что изменилось по сравнению с прошлой неделей?</p><p></p><p>– В сущности, ничего. Она молча смотрела на него.</p><p></p><p>– Мне не важно, называется ли это растленностью или иначе, – сказала она наконец.</p><p></p><p>Он не ответил, чувствуя, что ничего не может возразить ей.</p><p></p><p>– Равик! – Она подошла ближе. – Да, я действительно сказала тогда, что между нами все кончено. Сказала, что ты никогда больше обо мне не услышишь. Сказала потому, что ты этого хотел. И если я сейчас поступаю совсем по-другому, неужели ты не в состоянии это понять?</p><p></p><p>Она вопросительно взглянула на него.</p><p></p><p>– Нет, – грубо ответил он. – Я понимаю лишь одно: ты хочешь жить с двумя мужчинами одновременно.</p><p></p><p>Жоан не пошевельнулась.</p><p></p><p>– Это не так, – проговорила она. – И даже если бы это было так, какое тебе дело?</p><p></p><p>Он ошеломленно посмотрел на нее.</p><p></p><p>– Действительно, какое тебе дело? – повторила она. – Я люблю тебя. Разве этого недостаточно?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– Тебе незачем ревновать. Только не тебе. Да ты никогда и не ревновал…</p><p></p><p>– Вот как?</p><p></p><p>– Ты вообще не знаешь, что такое ревность.</p><p></p><p>– Еще бы! Я же не устраивал тебе театральных представлений, как твой актер…</p><p></p><p>Она улыбнулась.</p><p></p><p>– Равик, ревнуют даже к воздуху, которым дышит другой.</p><p></p><p>Он не ответил. Она стояла и в упор смотрела на него. Смотрела и молчала. Воздух, узкий коридор, тусклый свет – все вдруг наполнилось ею. Опять искушение, опять все призывно и безудержно манит, как земля, когда стоишь на высокой башне, свесившись через перила, и кружится голова, и тянет вниз…</p><p></p><p>Равик понимал это и защищался. Он не хотел попасться еще раз. Он больше не думал о том, чтобы просто уйти. В таком случае он опять уйдет отсюда как пленник. А он не хотел быть пленником. Он хотел раз и навсегда покончить с этим. Завтра ему понадобится ясная голова.</p><p></p><p>– У тебя найдется что-нибудь выпить? – спросил он.</p><p></p><p>– Да. Что ты хочешь? Кальвадос?</p><p></p><p>– Коньяк, если есть. А впрочем – пусть кальвадос. Все равно.</p><p></p><p>Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом… Старый, вечный обман чувств… Будто сердце хоть когда-нибудь может успокоиться дольше, чем на одну ночь!</p><p></p><p>Ревность? Разве он не испытал ее? Разве не испытал все несовершенство любви, не изведал застарелую боль, знакомую всем людям? Ревность? Не начинается ли она с сознания того, что один из любящих должен умереть раньше другого?</p><p></p><p>Жоан принесла не кальвадос, а бутылку коньяку. Хорошо, подумал он. Иногда она все же что-то понимает. Он придвинул ногой фотографию и поднял ее с пола. Самый простой способ избавиться от наваждения – это лицезреть своего преемника.</p><p></p><p>– У меня удивительно плохая память на лица, – сказал он. – Мне казалось, твой актер выглядит совсем иначе.</p><p></p><p>Она поставила бутылку на стол.</p><p></p><p>– Это же вовсе не он.</p><p></p><p>– Ах, вот оно что… уже другой…</p><p></p><p>– Ну да… Из-за него весь шум и поднялся.</p><p></p><p>Равик сделал большой глоток.</p><p></p><p>– Ты должна бы, кажется, понимать, что не следует украшать комнату фотографиями мужчин, когда приходит прежний возлюбленный. Да и к чему вообще расставлять повсюду фотографии? Это безвкусица.</p><p></p><p>– Они нигде и не стояли. Сам нашел. Устроил обыск. А фотографии надо хранить. Ты этого не поймешь, а женщина поняла бы. Я не хотела, чтобы он ее видел.</p><p></p><p>– Вот и получился скандал. Ты зависишь от него?</p><p></p><p>– Нисколько. У меня контракт. На два года.</p><p></p><p>– Это он устроил?</p><p></p><p>– А почему бы и нет? – Она искренне изумилась. – Что тут особенного?</p><p></p><p>– Ничего. Я потому так говорю, что иных мужчин подобная неблагодарность очень задевает.</p><p></p><p>Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску. Плечи… Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и под – нимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом? Говори, память, незримый счетовод чувств. Действительно ли это последние, слабые отблески, или же все только загнано вглубь? Впрочем, кто может знать?</p><p></p><p>Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый «павлиний глаз». Тихо дышали бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?..</p><p></p><p>Лувр. Ника… Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое… И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа – несколько зыбких иероглифов на песке времени!</p><p></p><p>Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь.</p><p></p><p>– Прилетит обратно, – сказала Жоан.</p><p></p><p>– Как знать.</p><p></p><p>– Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие.</p><p></p><p>– Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же.</p><p></p><p>Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола.</p><p></p><p>Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц.</p><p></p><p>– Ты с ним давно? – спросил он.</p><p></p><p>– Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане «Фуке» и ты…</p><p></p><p>Он остановил ее движением руки.</p><p></p><p>– Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда… Сама же знаешь, что это неправда.</p><p></p><p>– Нет… правда… – неуверенно сказала она.</p><p></p><p>– Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась.</p><p></p><p>Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь?</p><p></p><p>– Это и правда, и неправда, – сказала она. – Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается – все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная… А потом все начинается снова…</p><p></p><p>Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда – безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, од – нажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого?</p><p></p><p>– Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик.</p><p></p><p>Он рассмеялся. Только этого еще не хватало!</p><p></p><p>– Ты намного сильнее меня.</p><p></p><p>– Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю.</p><p></p><p>– В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я – не могу.</p><p></p><p>Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло.</p><p></p><p>– Ты не умеешь любить, – сказала она. – Ты никогда не бросаешься в омут.</p><p></p><p>– Зато ты – всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает.</p><p></p><p>– Ты не хочешь говорить со мной серьезно?</p><p></p><p>– Я говорю с тобой совершенно серьезно.</p><p></p><p>– Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой?</p><p></p><p>– Я бы этого не сказал.</p><p></p><p>– Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?</p><p></p><p>Равик сделал глоток.</p><p></p><p>– Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.</p><p></p><p>Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой.</p><p></p><p>– Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их.</p><p></p><p>– Забудешь и меня.</p><p></p><p>– Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь.</p><p></p><p>– Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло.</p><p></p><p>– Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается?</p><p></p><p>– Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей… А теперь я пойду.</p><p></p><p>Она порывисто вскочила.</p><p></p><p>– Не оставляй меня одну!</p><p></p><p>– Ты действительно хочешь спать со мной?</p><p></p><p>Она посмотрела на него, но ничего не сказала.</p><p></p><p>– Надеюсь, нет? – добавил он.</p><p></p><p>– Зачем ты спрашиваешь?</p><p></p><p>– Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии.</p><p></p><p>– Ты не хочешь остаться?</p><p></p><p>– Нет. И никогда больше не приду.</p><p></p><p>Она стояла, словно оцепенев.</p><p></p><p>– В самом деле никогда?</p><p></p><p>– В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь.</p><p></p><p>Она медленно повернула голову и указала на фотографию.</p><p></p><p>– Из-за него?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– Не понимаю. В конце концов мы могли бы…</p><p></p><p>– Нет, – быстро сказал он. – Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.</p><p></p><p>– Но почему именно сейчас?</p><p></p><p>– Ты права. Это должно было произойти раньше. Когда я вернулся из Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это была… – Он вдруг остановился.</p><p></p><p>– Что ты хотел сказать, Равик?</p><p></p><p>Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо стало бледным, а глаза прозрачными.</p><p></p><p>– Говори же, Равик! Что это было у нас? – прошептала она.</p><p></p><p>Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за ее спиной казался дорожкой в какую-то далекую шахту, орошенную слезами многих поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами.</p><p></p><p>– Любовь… – сказал он.</p><p></p><p>– Любовь?</p><p></p><p>– Да. Вот почему теперь все кончено.</p><p></p><p>Равик прикрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал на кнопку, но не стал дожидаться – боялся, что Жоан выйдет на площадку. Он быстро спускался по лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери. Спустившись на два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто не пытался его догнать.</p><p></p><p></p><p>Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к козырьку и фамильярно ухмыльнулся.</p><p></p><p>– Сколько? – спросил Равик.</p><p></p><p>– Семнадцать пятьдесят.</p><p></p><p>Равик расплатился.</p><p></p><p>– Вы не поедете обратно? – удивился шофер.</p><p></p><p>– Нет. Пойду пешком.</p><p></p><p>– Далековато, мсье.</p><p></p><p>– Знаю.</p><p></p><p>– Зачем же вы заставили меня ждать? Ведь это стоило вам одиннадцать франков.</p><p></p><p>– Не важно.</p><p></p><p>Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок, прилипший к верхней губе.</p><p></p><p>– Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели?</p><p></p><p>– Еще бы, – ответил Равик.</p><p></p><p>Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже нагрелся, но свет утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На одной спал какой-то человек, накрыв лицо номером «Пари су-ар». Равик вспомнил: именно на этой скамье он сидел в ту грозовую ночь.</p><p></p><p>Он всмотрелся в спящего. При каждом вдохе и выдохе газета слегка приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по всему свету последние новости. Тихо колыхался жирный заголовок: «Гитлер заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких территориальных притязаний», а пониже другой: «Прачка убивает мужа раскаленным утюгом». С фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом тихо вздымался и опускался еще один снимок: «Чемберлен считает, что мир можно сохранить». На снимке был изображен человек с зонтиком, типичный клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана. Где-то у него под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: «На границе убиты сотни евреев».</p><p></p><p>Человек, укрывшийся газетой от ночной росы и утреннего света, спал глубоким, спокойным сном. На нем были истрепанные парусиновые туфли, коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые события, должно быть, мало волновали его. Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана.</p><p></p><p>Равик вернулся в «Энтернасьональ». На душе у него было ясно и легко. Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в отель «Принц Уэльский». Правда, в запасе есть еще два дня. Но лучше ждать Хааке, чем упустить его.</p><p></p><p>XXVIII</p><p>Равик спустился в холл «Принца Уэльского». Зал был пуст. Портье сидел за конторкой и слушал радио. В углах холла прибирались уборщицы. Равик посмотрел на часы напротив входа. Пять часов утра.</p><p></p><p>Он поднялся на авеню Георга Пятого и прошел к ресторану «Фуке». Ресторан уже был закрыт. Равик остановил такси и поехал в «Шехерезаду».</p><p></p><p>Морозов стоял у входа.</p><p></p><p>– Безрезультатно, – сказал Равик.</p><p></p><p>– Я так и думал. Сегодня и нельзя было ожидать иного.</p><p></p><p>– Почему? Сегодня исполнилось ровно две недели.</p><p></p><p>– Абсолютная точность в подобных делах немыслима. Ты все время находился в «Принце Уэльском»?</p><p></p><p>– Да, со вчерашнего утра и до сих пор.</p><p></p><p>– Он позвонит тебе завтра, – сказал Морозов. – Быть может, сегодня он занят. А может, выехал из Берлина на день позже.</p><p></p><p>– Завтра утром у меня операция.</p><p></p><p>– Утром он звонить не станет.</p><p></p><p>Равик промолчал. Подъехало такси. Из него вышли наемный танцор в белом смокинге и бледная женщина с крупными зубами. Морозов распахнул перед ними дверь. Вся улица вдруг заблагоухала духами «Шанель». Женщина слегка прихрамывала. Ее партнер, расплатившись с шофером, вяло поплелся за ней. При свете ламп глаза женщины казались зелеными. Зрачки превратились в крохотные черные кружочки.</p><p></p><p>– Утром он наверняка не позвонит, – сказал Морозов.</p><p></p><p>Равик ничего не ответил.</p><p></p><p>– Оставь мне ключ, я зайду к тебе в отель после восьми и посижу у телефона, пока ты не придешь, – предложил Морозов.</p><p></p><p>– Тебе же надо выспаться</p><p></p><p>– Не важно. Прилягу на твою кровать, если захочу. Уверен, что никто не позвонит, но охотно подежурю, если это тебя успокоит.</p><p></p><p>– Операция продлится до одиннадцати.</p><p></p><p>– Ладно, договорились.</p><p></p><p>– Вот ключ. Возьми.</p><p></p><p>Морозов спрятал ключ. Затем достал коробочку с мятными лепешками и предложил Равику. Тот отказался. Морозов высыпал на ладонь несколько лепешек и поднес ко рту. Они исчезли в его бороде, как маленькие белые птички в густом лесу.</p><p></p><p>– Освежает, – пояснил он.</p><p></p><p>– Приходилось тебе когда-нибудь торчать целые сутки в комнате, уставленной плюшевой мебелью, и ждать? – спросил Равик.</p><p></p><p>– Приходилось торчать и подольше. А тебе нет?</p><p></p><p>– Случалось и мне, но тогда я ждал совсем Другого.</p><p></p><p>– А книгами ты запасся?</p><p></p><p>– Да, но не прочел ни строчки. Сколько тебе еще стоять?</p><p></p><p>Морозов открыл дверцу такси, доставившего нескольких американцев, и впустил их в «Шехерезаду».</p><p></p><p>– Часа два, не меньше, – ответил он, вернувшись. – Сам видишь, что сейчас творится. Такого сумасшедшего лета я не припомню. Кстати, Жоан тоже там.</p><p></p><p>– Вот как?</p><p></p><p>– Да. И не одна, если это тебя интересует.</p><p></p><p>– Ничуть. – Равик простился и пошел. – До завтра, – бросил он через плечо.</p><p></p><p>– Равик? – крикнул Морозов.</p><p></p><p>Равик обернулся.</p><p></p><p>– Как же ты-то попадешь в свой номер? – спросил Морозов, доставая ключ.</p><p></p><p>– Ведь мы увидимся только после одиннадцати. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить.</p><p></p><p>– Я переночую в «Энтернасьонале», – ответил Равик, беря ключ. – И вообще буду показываться в «Принце Уэльском» как можно реже, – это разумнее всего.</p><p></p><p>– Верно, но ты должен, по крайней мере, приходить туда ночевать. Остановиться в отеле и не ночевать там – это никуда не годится. Ты легко можешь навлечь на себя подозрения полиции.</p><p></p><p>– Возможно, ты и прав, но, если полиция так или иначе заинтересуется мною, выгоднее будет доказать, что я постоянно жил в «Энтернасьонале». А в «Принце Уэльском» я уже устроил все как надо: постель разворошил, а умывальник, ванну и полотенце привел в такой вид, будто утром пользовался ими.</p><p></p><p>– Ладно. Тогда верни мне ключ.</p><p></p><p>Равик отрицательно покачал головой.</p><p></p><p>– Я подумал и решил, что тебе там лучше не показываться.</p><p></p><p>– Это не имеет значения.</p><p></p><p>– Несомненно, имеет, Борис. Не будем идиотами. Твоя борода слишком бросается в глаза. Кроме того, ты прав: я должен жить и вести себя так, словно ничего особенного не происходит. Если Хааке позвонит утром и не застанет меня, то он непременно позвонит еще раз после обеда. Я должен твердо рассчитывать на это и не ждать все время у телефона. Иначе в первые же сутки нервы совсем сдадут.</p><p></p><p>– Куда ты сейчас идешь?</p><p></p><p>– Отправляюсь спать. Он не позвонит в такую рань.</p><p></p><p>– Если хочешь, мы можем попозже встретиться где-нибудь.</p><p></p><p>– Нет, Борис. К тому времени, когда ты освободишься, я уже, наверное, буду спать. А в восемь у меня операция.</p><p></p><p>Морозов недоверчиво посмотрел на него.</p><p></p><p>– Тогда я зайду к тебе после обеда в «Принц Уэльский». Если что-нибудь случится раньше, позвони мне в отель.</p><p></p><p>– Хорошо.</p><p></p><p></p><p>Улицы. Город. Багровое небо. Красные, белые, синие дома. Ветер ласковой кошкой льнет к углам бистро. Люди, воздух… Целые сутки Равик напрас – но прождал в душном номере отеля. Теперь он неторопливо шел по авеню неподалеку от «Шехерезады». Деревья за чугунными решетками робко выдыхали в свинцовую ночь воспоминания о зелени и лесе. Вдруг он почувствовал себя таким усталым и опустошенным, что с трудом удержался на ногах. «Что, если оставить все это, – убеждал его какой-то внутренний голос, – совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу? Что мне до всей этой мелодрамы из почти забытого прошлого? Какое мне дело до этого человека, слепого орудия чужой воли, маленького винтика в страшном механизме воскрешенного средневековья, солнечным затмением нависшего над Центральной Европой?»</p><p></p><p>Действительно, что ему до всего этого? Какая-то проститутка попыталась заманить его в подворотню. Она распахнула платье, сшитое так, что стоило только расстегнуть поясок, и оно распахивалось, как халат. Бледно мерцающее в темноте тело, длинные черные чулки, черное лоно, черные глазницы, в которых не видно глаз; дряблая, распадающаяся, будто уже фосфоресцирующая плоть…</p><p></p><p>Сутенер с сигаретой, прилипшей к верхней губе, прислонясь к дереву, наблюдал за ним. Проехало несколько фургонов с овощами; лошади кивали головами, напрягая мощные бугры мышц. Пряный запах петрушки и цветной капусты. Ее головки, обрамленные зелеными листьями, казались окаменевшими мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком, вишнями и сельдереем.</p><p></p><p>…Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше, – из сотен тысяч столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше… Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: «Меня это не касается». Вот в чем дело! Одним меньше?! Да – пусть хоть одним меньше! Это – ничто и это – все! Все! Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял – ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка – словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного, и все же убить его было бесконечно важно.</p><p></p><p>Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая пиччикато пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти… И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее – начало…</p><p></p><p>Он проходил мимо входа в «Озирис». Оттуда вывалилось несколько пьяных. Остекленевшие глаза, красные лица. Поблизости ни одного такси. Пьяные постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и громко сквернословя. Они говорили по-немецки.</p><p></p><p>Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил свое намерение. Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто бывают туристы из Германии. Он вошел в «Озирис».</p><p></p><p>Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная и наблюдательная. Оглушительно играла пианола. Ее звуки глухо ударялись о стены, расписанные в египетском стиле.</p><p></p><p>– Роланда, – позвал Равик.</p><p></p><p>Она обернулась.</p><p></p><p>– Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел.</p><p></p><p>– А что такое?</p><p></p><p>Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал почти пустой зал. Последние гости сонно клевали носом за столиками.</p><p></p><p>– Я заканчиваю тут свои дела, – ответила Роланда. – Через неделю уезжаю.</p><p></p><p>– Навсегда?</p><p></p><p>Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму.</p><p></p><p>– Вот посмотри.</p><p></p><p>Равик прочел ее и вернул Роланде.</p><p></p><p>– Твоя тетка умерла?</p><p></p><p>– Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится, но в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. – Роланда рассмеялась. – Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с шиком пожить в Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней. Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит ему пять тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции… А теперь она не сможет уехать отсюда.</p><p></p><p>– Ты откроешь собственное кафе?</p><p></p><p>– Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В Париже покупки обходятся дешевле. Уже купила кретон для портьер. Нравится тебе расцветка?</p><p></p><p>Она извлекла из выреза платья смятый клочок материи. Цветы на желтом фоне.</p><p></p><p>– Чудесно, – сказал Равик.</p><p></p><p>– Купила со скидкой в семьдесят процентов. Прошлогодняя заваль. – Ее глаза излучали тепло и нежность. – На одном кретоне и сэкономила триста семьдесят франков. Разве плохо?</p><p></p><p>– Великолепно. Ты выйдешь замуж?</p><p></p><p>– Сразу же.</p><p></p><p>– Зачем так торопиться? Почему не подождать еще немного и не сделать все, что наметила?</p><p></p><p>Роланда рассмеялась.</p><p></p><p>– Ты ничего в этом не смыслишь, Равик. Без мужчины дело не пойдет. Какое может быть кафе без мужчины?</p><p></p><p>Она встала, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она обдумала все. Какое может быть кафе без мужчины?</p><p></p><p>– Не торопись переводить деньги на его имя, – сказал Равик. – Подожди, пока все не наладится. Она опять рассмеялась.</p><p></p><p>– И не подумаю ждать. Мы разумные люди и нужны друг другу для ведения дела. Мужчина – не мужчина, если деньгами распоряжается его жена. Какой-нибудь сопляк мне ни к чему. Я хочу уважать своего мужа. А это невозможно, если он каждую минуту будет приходить ко мне и выпрашивать деньги. Неужели ты не понимаешь?</p><p></p><p>– Понимаю, – сказал Равик, хотя никак не мог этого понять.</p><p></p><p>– Вот и хорошо! – Она удовлетворенно кивнула головой. – Хочешь выпить?</p><p></p><p>– Нет. Мне надо идти. Я случайно проходил мимо и зашел просто так. Завтра с утра я должен работать.</p><p></p><p>Она удивленно взглянула на него.</p><p></p><p>– Ты совершенно трезв. Хочешь девушку?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>Легким движением руки Роланда приказала двум девицам подойти к посетителю, заснувшему на диване. Лишь очень немногие девушки сидели на мягких пуфиках, расставленных в два ряда посредине зала. Остальные предавались необузданному веселью, катаясь на гладком паркете коридора. Одна присела на корточки, а две другие мчались вприпрыжку, волоча ее за собой. Развевались волосы, тряслись груди, белели плечи, взвивались короткие шелковые юбки. Девушки визжали от удовольствия. Казалось, «Озирис» преобразился в некую Аркадию – обитель классической невинности.</p><p></p><p>– Ничего не поделаешь, лето! – заметила Роланда. – Приходится смотреть сквозь пальцы. – Она взглянула на него. – В четверг мой прощальный вечер. Мадам дает обед в мою честь. Придешь?</p><p></p><p>– В четверг?</p><p></p><p>– Да.</p><p></p><p>В четверг, подумал Равик. Через семь дней. Семь дней, семь лет. Четверг… Тогда все уже останется позади. Четверг… Можно ли загадывать так далеко?</p><p></p><p>– Конечно, приду, – сказал он. – Где вы собираетесь?</p><p></p><p>– Здесь. В шесть часов.</p><p></p><p>– Хорошо. Непременно приду. Спокойной ночи, Роланда.</p><p></p><p>– Спокойной ночи, Равик.</p><p></p><p></p><p>Это случилось, когда он ввел ретрактор. Равика словно обдало стремительной, ошеломляющей, горячей волной. Он только что смотрел на открытую красную рану, на прозрачный пар, идущий от нагретых влажных салфеток, на кровь, сочившуюся из мелких сосудов, перехваченных зажимами, – как вдруг увидел перед собой глаза Эжени, с немым вопросом устремленные на него, увидел в резком свете ламп каждую морщинку, каждый волосок усов на крупном лице Вебера… Он с трудом овладел собой и продолжал спокойно работать.</p><p></p><p>Он накладывал шов. Руки действовали машинально, рана постепенно закрывалась, а он только чувствовал, как от подмышек по рукам и по всему телу течет пот.</p><p></p><p>– Вы не закончите шов? – спросил он Вебера.</p><p></p><p>– Хорошо. А что с вами?</p><p></p><p>– Ничего, просто жарко. Не выспался.</p><p></p><p>Вебер перехватил взгляд Эжени.</p><p></p><p>– Это случается, Эжени, – сказал он. – Даже с праведниками.</p><p></p><p>На мгновение вся операционная закачалась перед глазами. Неимоверная усталость. Вебер продолжал накладывать шов. Равик кое-как помогал ему. Язык распух. Нёбо стало словно вата. Он дышал с трудом и очень медленно. Мак, подумалось ему, и эта мысль была словно чужая. Мак во Фландрии. Открытый, красный живот. Красный, раскрывшийся цветок мака, бесстыдная тайна жизни – прямо под рукой, вооруженной ножом. Судорога, пробежавшая от плеч к кистям, с.мерть, пришедшая откуда-то издалека, словно внезапно замкнулся какой-то контакт. Я не должен оперировать, подумал он, пока все не останется позади.</p><p></p><p>Вебер смазал шов йодом.</p><p></p><p>– Готово.</p><p></p><p>Эжени тихо выкатила тележку.</p><p></p><p>– Дать сигарету? – спросил Вебер.</p><p></p><p>– Нет. Я пойду. Есть дела. Я вам больше не нужен?</p><p></p><p>– Нет. – Вебер удивленно глядел на Равика. – Куда вы спешите? Выпейте вермута с содовой или что-нибудь прохладительное.</p><p></p><p>– Не могу. У меня действительно срочное дело. Я не думал, что уже так поздно. До свидания, Вебер.</p><p></p><p>Он быстро вышел. Такси, подумал он. Скорее такси. Увидев «ситроэн», он остановил его.</p><p></p><p>– Отель «Принц Уэльский»! Скорее!</p><p></p><p>Надо сказать Веберу, пусть пока обходится без меня, подумал он. Так дальше продолжаться не может. Стоит только во время операции подумать, что Хааке звонит мне в эту минуту, – и я почти теряю сознание.</p><p></p><p>Он расплатился с шофером и вошел в холл. Лифт полз бесконечно долго. Поднявшись на свой этаж, он прошел по коридору и открыл дверь в номер. Скорее к телефону. Он медленно, словно тяжелую гирю, поднял трубку.</p><p></p><p>– Говорит фон Хорн. Мне звонили?</p><p></p><p>– Минуточку, мсье.</p><p></p><p>Равик ждал. Снова послышался голос телефонистки.</p><p></p><p>– Нет. Вам никто не звонил.</p><p></p><p>– Благодарю.</p><p></p><p></p><p>Морозов пришел под вечер.</p><p></p><p>– Ты уже обедал? – спросил он.</p><p></p><p>– Нет. Ждал тебя. Можем поесть у меня в номере.</p><p></p><p>– Глупости. Это сразу же бросится в глаза. В Париже только больные обедают у себя в номере. Иди вниз. Я побуду здесь. В эту пору вряд ли кто позвонит. Время обеденное. Священная традиция. А если он все же позвонит, скажу, что я твой лакей, и узнаю его телефон. Ты, мол, придешь через полчаса.</p><p></p><p>Равик колебался.</p><p></p><p>– Хорошо, – сказал он наконец. – Я вернусь через двадцать минут.</p><p></p><p>– Зачем такая спешка? Ты достаточно долго ждал. Теперь тебе нельзя нервничать. Пойдешь к «Фуке»?</p><p></p><p>– Да.</p><p></p><p>– Спроси «вуврэ» урожая тридцать седьмого года. Я как раз оттуда. Это что-то необыкновенное.</p><p></p><p>– Хорошо.</p><p></p><p>Равик спустился вниз в лифте. Он быстро пересек улицу и прошел через террасу ресторана. Затем обошел весь зал: Хааке нигде не было. Равик уселся за свободный столик, стоявший на тротуаре со стороны авеню Георга Пятого, и заказал жаркое, салат, козий сыр и «вуврэ».</p><p></p><p>Наконец появился официант с подносом. Равик успокоился и не спеша приступил к еде. Он заставил себя попробовать легкое, чуть пенистое вино. Ел медленно, то и дело посматривая по сторонам и взглядывая на небо, голубым шелковым флагом повисшее над Триумфальной аркой. Затем заказал кофе и с удовольствием ощутил его горьковатый вкус. Неторопливо закурил сигарету, посидел еще немого за столиком, разглядывая прохожих, затем встал и, позабыв обо всем, пересек авеню и направился к «Принцу Уэльскому».</p><p></p><p>– Ну как «вуврэ»? – спросил Морозов.</p><p></p><p>– Превосходное вино.</p><p></p><p>Морозов достал карманные шахматы.</p><p></p><p>– Сыграем партию?</p><p></p><p>– Согласен.</p><p></p><p>Они расставили фигурки. Морозов уселся в кресло. Равик расположился на диване.</p><p></p><p>– Похоже, без паспорта мне не прожить здесь больше трех дней, – сказал он.</p><p></p><p>– У тебя уже требовали его?</p><p></p><p>– Пока нет. Иногда они это делают сразу, как только приедешь. Потому я и прибыл сюда ночью. Дежурный не стал меня особенно расспрашивать. Я сказал, что сниму номер на пять суток.</p><p></p><p>– В дорогих отелях на все это смотрят сквозь пальцы.</p><p></p><p>– Но если у меня все же потребуют паспорт, может получиться неприятность.</p><p></p><p>– Пока это тебе не угрожает. Я справлялся в «Георге Пятом» и в «Рице», там тоже не особенно за этим следят. Ты записался как американец?</p><p></p><p>– Нет. Как голландец из Утрехта. Свою новую фамилию я слегка изменил, чтобы она походила на голландскую: назвал себя Ван Хорн, а не фон Хорн. Звучит, в общем, одинаково; если Хааке спросит меня, он не заметит разницы.</p><p></p><p>– Правильно. Надеюсь, все сойдет гладко. Ты снял дорогой номер, вряд ли тобой станут интересоваться.</p><p></p><p>– Я тоже так думаю.</p><p></p><p>– Жаль, что ты назвал фамилию Хорн. Я мог бы достать безупречное удостоверение личности, действительное еще на целый год. Оно принадлежало моему другу, умершему семь месяцев назад. Звали его Иван Клуге. Фамилия, как видишь, не русская. Когда пришли из полиции, мы заявили, что он беспаспортный немецкий беженец. Таким образом удалось спасти удостоверение. Покойнику не так уж важно, что его п.охоронили под именем Йозефа Вайса. Зато два эмигранта жили потом с его удостоверением личности. Выцветшая фотография в профиль, печати нет. Фото можно легко заменить.</p><p></p><p>– Нет, лучше оставить все так, как есть, – сказал Равик. – Когда я выеду отсюда, не останется никаких следов.</p><p></p><p>– С документами ты обезопасишь себя от полиции. Впрочем, полиция не придет. Она не интересуется отелями, где за апартаменты платят больше ста франков в сутки. Я знаю беженца, который уже целых пять лет живет в «Рице» без документов. И одному только ночному портье известно об этом. А ты подумал, как вести себя, в случае если эти типы все же нагрянут?</p><p></p><p>– Конечно. Мой паспорт находится в аргентинском посольстве для получения визы. Пообещаю принести его на следующий день. Оставлю чемодан – и поминай как звали. Думаю, что успею вывернуться. Запрос поступит сначала от дирекции, а не из полиции. На это я и рассчитываю. Правда, тогда мое пребывание в «Принце Уэльском» окажется бессмысленным.</p><p></p><p>– Ничего, все обойдется.</p><p></p><p>Они играли до половины девятого.</p><p></p><p>– Теперь ступай ужинать, – сказал Морозов. – Я еще посижу, а потом отправлюсь в «Шехерезаду».</p><p></p><p>– Я немного попозже спущусь в ресторан при отеле.</p><p></p><p>– Глупости. Иди сейчас же и подкрепись хорошенько. Если он все же объявится, тебе наверняка придется с ним выпить. А пить лучше на сытый желудок. Ты уже решил, куда поведешь его?</p><p></p><p>– Да.</p><p></p><p>– Я имею в виду, если он еще захочет поразвлечься или попьянствовать?</p><p></p><p>– Понимаю. Мне известно достаточно мест, где никто никем не интересуется.</p><p></p><p>– Тебе пора ужинать. Только ничего не пей. Возьми что-нибудь посытнее и пожирнее.</p><p></p><p>– Хорошо, Борис.</p><p></p><p>Равик снова пошел к «Фуке». Все стало совершенно нереальным, словно он читал какую-то фантастическую книгу или смотрел мелодраматический фильм. А может, все это ему только снится? Он опять обошел ресторан со всех сторон. Террасы были освещены и полны посетителей. Он проверил каждый столик. Хааке нигде не было.</p><p></p><p>Равик выбрал столик неподалеку от дверей. Отсюда он мог наблюдать за входом и улицей. Две женщины рядом с ним беседовали о магазинах «Скьяпарелли» и «Мэнбоше». Мужчина с жиденькой бородкой, сидевший тут же, молчал. За другим столиком несколько французов разговаривали о политике.</p><p></p><p>Один был за «croix de feu", [22] другой – за коммунистов, остальные подтрунивали над ними. Время от времени все посматривали в сторону двух красивых, самоуверенных американок, пивших вермут.</p><p></p><p>Равик не сводил глаз с улицы. Он был не настолько глуп, чтобы не верить в случайности. Случайностей нет только в хорошей литературе, в жизни же они бывают на каждом шагу, и притом – преглупые. Он посидел еще с полчаса. Теперь ему это далось легче, чем за обедом. Наконец он вышел, снова осмотрел террасу ресторана со стороны Елисейских Полей и вернулся в отель.</p><p></p><p>– Вот ключ от твоей машины, – сказал Морозов. – Я взял другую. Теперь у тебя синий «тальбо» с кожаными сиденьями. На той машине сиденья были матерчатые. Кожу легче отмыть. Это кабриолет. Можешь ездить с поднятым или опущенным верхом. Но окна все время держи открытыми и стреляй так, чтобы пуля вылетела в окно и не оставила нигде пробоины. Я нанял машину на две недели. Ни в коем случае не отводи ее сразу в гараж. Пусть сначала постоит в каком-нибудь переулке, забитом машинами. Надо проверить салон.</p><p></p><p>– Хорошо, – сказал Равик и положил ключ от зажигания возле телефона.</p><p></p><p>– Вот документы на машину. Права достать не удалось. Не хотелось посвящать слишком много людей.</p><p></p><p>– Права мне не нужны. В Антибе я прекрасно обходился без них.</p><p></p><p>Равик положил документы рядом с ключом от зажигания.</p><p></p><p>– На ночь перегони ее в другое место, – сказал Морозов.</p><p></p><p>Мелодрама, подумал Равик. Дешевая мелодрама.</p><p></p><p>– Благодарю, Борис. Спасибо за все.</p><p></p><p>– Жаль, что я не могу поехать с тобой.</p><p></p><p>– А я об этом нисколько не жалею. Такие вещи делаются в одиночку.</p><p></p><p>– Верно. Только не рискуй понапрасну и действуй наверняка. Разделайся с ним, и точка. Равик улыбнулся.</p><p></p><p>– Ты говоришь мне это уже в сотый раз.</p><p></p><p>– Сколько ни говори – все мало. Ведь черт знает какие глупости лезут в голову в самый решающий момент. Так было с неким Волконским в пятнадцатом году в Москве. Его внезапно обуяли какие-то странные понятия о чести. Так иной раз бывает с охотниками. Дескать, нельзя хладнокровно у.бивать людей и тому подобное. Вот его и пристрелил один мерзавец. Сигарет у тебя хватит?</p><p></p><p>– Есть в запасе целая сотня. Да здесь можно заказать по телефону все, что угодно.</p><p></p><p>– Зайдешь в отель и разбудишь, если меня уже не будет в «Шехерезаде».</p><p></p><p>– Зайду в любом случае, с новостями или без них.</p><p></p><p>– Хорошо. Прощай, Равик.</p><p></p><p>– Прощай, Борис.</p><p></p><p>Равик закрыл за ним дверь. В комнате вдруг стало совсем тихо. Он сел в угол дивана и принялся разглядывать обои из синего шелка с бордюром. За два дня он изучил их лучше, чем обои тех комнат, где жил годами. Он изучил также зеркало, серый велюровый ковер на полу с темным пятном у окна, каждую линию стола, кровати, чехлы на креслах – все это уже было ему знакомо до тошноты… Только телефон по-прежнему оставался таинственным и неизвестным.</p><p></p><p>XXIX</p><p>«Тальбо» стоял на улице Бассано между «рено» и «мерседес-бенцем». «Мерседес» был совсем новенький и имел итальянский номерной знак. Равик вывел свой «тальбо» из ряда машин. По неосторожности он задел «мерседес» и оставил царапину на его левом крыле. Не обратив на это никакого внимания, он быстро поехал к Бульвару Осман.</p><p></p><p>Машина шла с большой скоростью. Приятно, что она так послушна в его руках. Это рассеивало мрачное чувство, словно цементом забившее ему грудь.</p><p></p><p>Было около четырех часов утра. Следовало бы еще подождать. Но вдруг все показалось донельзя бессмысленным. Хааке, наверно, уже давно позабыл об их мимолетной встрече. Может быть, он вообще не приехал в Париж. Теперь и в самой Германии дел по горло.</p><p></p><p>Морозов стоял у входа в «Шехерезаду». Равик оставил машину за ближайшим углом и вернулся назад. Морозов еще издали заметил его.</p><p></p><p>– Тебе передали, что я звонил?</p><p></p><p>– Нет. А что случилось?</p><p></p><p>– Я звонил тебе минут пять назад. Среди наших посетителей несколько немцев. Один из них похож на…</p><p></p><p>– Где они?</p><p></p><p>– Неподалеку от оркестра. Единственный столик, за которым сидят четверо мужчин. Войдешь в зал – сразу увидишь.</p><p></p><p>– Хорошо.</p><p></p><p>– Займи маленький столик у входа. Я попросил держать его в резерве.</p><p></p><p>– Хорошо, хорошо, Борис.</p><p></p><p>Равик остановился в дверях. В зале было темно. Луч прожектора падал на танцевальный круг, освещая певицу в серебристом платье. Узкий конус света был настолько ярок, что за его пределами ничего нельзя было разглядеть. Равик смотрел в сторону оркестра, но не видел столика – белый, трепетный луч прожектора, казалось, скрывал его.</p><p></p><p>Он сел за столик у двери. Кельнер принес графин водки. Оркестр словно изнывал. Медленно, как улитка, полз и полз сладковатый туман мелодии. «J'iattendrai… J'iattendrai…" [23] Певица поклонилась. Раздались аплодисменты. Равик подался вперед: сейчас выключат прожектор. Певица повернулась к оркестру. Цыган кивнул ей и приложил скрипку к подбородку. Цимбалы подбросили ввысь несколько приглушенных пассажей. Снова песенка. «La chapelle au ceair de la lune". [24] Равик закрыл глаза. Ожидание стало почти невыносимым.</p><p></p><p>Он сидел и напряженно ждал. Певица умолкла. Прожектор погас. Под стеклянными столиками вспыхнул свет. В первый момент Равик не различил ничего, кроме каких-то смутных очертаний, – луч прожектора ослепил его. Он закрыл глаза, затем открыл их и сразу же увидел столик около оркестра. Равик медленно откинулся назад. Среди немцев, о которых говорил Морозов, Хааке не было. Равик долго сидел не шевелясь: внезапно им овладела страшная усталость. Он чувствовал ее даже в глазах. Все вокруг колыхалось какими-то неравномерными волнами. Музыка, человеческие голоса, то нарастающие, то затихающие. После тишины номера и нового разочарования глухой шум «Шехерезады» одурманивал мозг. Калейдоскоп сновидений, нежный гипноз, обволакивающий истерзанные мыслью, обессилевшие от ожидания клетки мозга.</p><p></p><p>Среди танцующих пар, медленно кружившихся в тусклом пятне света, он случайно заметил Жоан. Ее голова почти касалась плеча партнера, открытое, полное истомы лицо было запрокинуто. Ничто не дрогнуло в душе Равика. Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил, устало подумал он. Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает, словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет – невидимый ток чувств прервался. Равик откинул голову на спинку дивана. Жалкая крупица интимности над огромной пропастью. Сколько пленительных названий придумано для темного влечения двух полов! Звездные цветы на поверхности моря: пытаешься их сорвать – и погружаешься в пучину.</p><p></p><p>Равик выпрямился. Надо уходить, пока сон окончательно не сморил его. Он подозвал кельнера.</p><p></p><p>– Сколько с меня?</p><p></p><p>– Ни сантима, – ответил тот.</p><p></p><p>– Как так?</p><p></p><p>– Вы ведь ничего не заказывали.</p><p></p><p>– Ах, да, верно.</p><p></p><p>Он дал кельнеру на чай и поднялся.</p><p></p><p>– Что, не он? – спросил Морозов у Равика, когда тот вышел.</p><p></p><p>– Нет, – ответил Равик.</p><p></p><p>Морозов с беспокойством посмотрел на него.</p><p></p><p>– Хватит с меня, – сказал Равик. – Все это какая-то идиотская игра в прятки, будь она трижды проклята. Я жду уже пятый день. Хааке сказал, что обычно бывает в Париже всего два-три дня. Значит, он уже уехал, если только вообще приезжал.</p><p></p><p>– Иди спать, – сказал Морозов.</p><p></p><p>– У меня бессонница. Поеду в «Принц Уэльский», заберу чемоданы и сдам номер.</p><p></p><p>– Ладно, – сказал Морозов. – Завтра днем я к тебе зайду.</p><p></p><p>– Куда?</p><p></p><p>– В отель «Принц Уэльский».</p><p></p><p>Равик взглянул на него.</p><p></p><p>– Да, пожалуй, ты прав. Я несу всякий вздор.</p><p></p><p>А может быть, и нет. Может, прав я.</p><p></p><p>– Подожди до завтрашнего вечера.</p><p></p><p>– Хорошо. Там видно будет. Спокойной ночи, Борис.</p><p></p><p>– Спокойной ночи, Равик.</p><p></p><p>Равик проехал мимо «Озириса» и остановил машину за углом. Возвращаться в «Энтернасьональ» не хотелось. Может быть, поспать здесь часок-другой? Сегодня понедельник – тихий день для такого рода заведений. Швейцара у входа не оказалось. Вероятно, все уже разошлись.</p><p></p><p>Роланда стояла неподалеку от двери, отсюда она видела весь зал. Он был почти пуст. Визжала пианола.</p><p></p><p>– Сегодня у вас как будто тихо? – спросил Равик.</p><p></p><p>– Да. Только вот этот болван и остался, надоел до смерти. Похотлив, как обезьяна, а наверх ни за что не поднимается. Есть такие типы, сам знаешь. Немец. Впрочем, за вино он заплатил, а мы все равно скоро закрываемся.</p><p></p><p>Равик равнодушно посмотрел на столик. Запоздалый гость сидел к нему спиной. С ним были две девицы. Когда он наклонился к одной из них и приложил ладони к ее груди, Равик увидел его в профиль. Это был Хааке.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386909, member: 1"] Кэт сидела в углу и молчала. Равик курил. Он видел огонек сигареты, но не чувствовал дыма, словно в полутьме машины сигарета лишилась своей материальности. Постепенно все стало казаться ему нереальным – эта поездка, этот бесшумно скользящий под дождем автомобиль, улицы, плывущие мимо, женщина в кринолине, притихшая в уголке, отсветы фонарей, пробегающие по ее лицу, руки, уже отмеченные смертью и лежащие на парче так неподвижно, словно им никогда уже не подняться, – призрачная поездка сквозь призрачный Париж, пронизанная каким-то ясным взаимопониманием и невысказанной, беспричинной грустью о предстоящей разлуке. Он думал о Хааке. Он хотел наметить план действий. Из этого ничего не выходило – мысли как бы растворялись в дожде. Он думал о пациентке с рыжевато-золотистыми волосами, о дождливом вечере в Ротенбурге на Таубере, проведенном с женщиной, которую он давно забыл; об отеле «Айзенхут» и о звуках скрипки, доносившихся из какого-то незнакомого окна. Ему вспомнился Ромберг, убитый в 1917 году во время грозы на маковом поле во Фландрии. Грохот грозы призрачно смешивался с ураганным огнем, словно Бог устал от людей и принялся обстреливать землю. Вспомнился Хотхолст; солдат из батальона морской пехоты играет на гармонике, жалобно, скверно и невыносимо тоск – ливо… Затем Рим под дождем, мокрое шоссе под Руаном… Концлагерь, нескончаемый ноябрьский дождь барабанит по крышам бараков; убитые испанские крестьяне – в их раскрытых ртах стояла дождевая вода… Влажное, светлое лицо Клер, дорога к Гейдельбергскому университету, овеянная тяжким ароматом сирени… Волшебный фонарь былого… Бесконечная вереница образов прошлого, скользящих мимо, как улицы за окном автомобиля… Отрава и утешение… Он загасил сигарету и выпрямился. Довольно: кто слишком часто оглядывается назад, легко может споткнуться и упасть. Машина поднималась по узким улицам на Монмартр. Дождь кончился. По небу бежали тучи, тяжелые и торопливые, посеребренные по краям, – беременные матери, желающие побыстрее родить кусочек луны. Кэт попросила шофера остановиться. Они прошли несколько кварталов вверх, свернули за угол, и вдруг им открылся весь Париж. Огромный, мерцающий огнями, мокрый Париж. С улицами, площадями, ночью, облаками и луной. Париж. Кольцо бульваров, смутно белеющие склоны холмов, башни, крыши, тьма, борющаяся со светом. Париж. Ветер, налетающий с горизонта, искрящаяся равнина, мосты, словно сотканные из света и тени, шквал ливня где-то далеко над Сеной, несчетные огни автомобилей. Париж. Он выстоял в единоборстве с ночью, этот гигантский улей, полный гудящей жизни, вознесшийся над бесчисленными ассенизационными трубами, цветок из света, выросший на удобренной нечистотами почве, больная Кэт, Монна Лиза… Париж… – Минутку, Кэт, – сказал Равик. – Я сейчас. Он зашел в кабачок, находившийся неподалеку. В нос ударил теплый запах кровяной и ливерной колбасы. Никто не обратил внимания па его наряд. Он попросил бутылку коньяку и две рюмки. Хозяин откупорил бутылку и снова воткнул пробку в горлышко. Кэт стояла на том же месте, где он ее оставил. Она стояла в своем кринолине, такая тонкая на фоне зыбкого неба, словно ее забыло здесь какое-то другое столетие и она вовсе не американка шведского происхождения, родившаяся в Бостоне. – Вот вам, Кэт. Лучшее средство от простуды, дождя и треволнений. Выпьем за город, раскинувшийся там, внизу. – Выпьем. – Она взяла рюмку. – Как хорошо, что мы поднялись сюда, Равик. Это лучше всех празднеств мира. Она выпила. Свет луны падал на ее плечи, на платье и лицо. – Коньяк, – сказала она. – И даже хороший. – Верно. И если вы это чувствуете, значит, все у вас в порядке. – Дайте мне еще рюмку. А потом спустимся в город, переоденемся и пойдем в «Шехерезаду». Там я отдамся сентиментальности и упьюсь жалостью к самой себе. Я попрощаюсь со всей этой мишурой, а с завтрашнего дня примусь читать философов, составлять завещание и вообще буду вести себя достойно и сообразно своему положению. На лестнице отеля Равик встретил хозяйку. – Можно вас на минутку? – спросила она. – Разумеется. Хозяйка провела его на второй этаж и открыла запасным ключом одну из комнат. Равик заметил, что номер еще занят. – Что это значит? – спросил он. – Зачем вы вломились сюда? – Здесь живет Розенфельд, – ответила хозяйка. – Он собирается съехать. – Но я-то пока не собираюсь менять свою конуру. – Розенфельд хочет съехать, не уплатив мне за последние три месяца. – Но у вас останутся его вещи. Ведь они все тут! Можете их конфисковать. Хозяйка презрительно пнула ногой открытый обшарпанный чемодан, стоявший у кровати. – Они и гроша ломаного не стоят. Старый фибровый чемодан. Рваные рубашки… А костюм? Вон он висит – сами видите. Другой на нем, и больше у него ничего нет. За все и сотни франков не возьмешь. Равик пожал плечами. – Он сказал вам, что хочет уехать? – Нет. Но я уже давно это почуяла. Сегодня спросила его напрямик, и он признался. Я потребовала, чтобы он заплатил мне по завтрашний день. Не могу же я без конца держать жильцов, которые не платят. – Вы правы. Но при чем здесь я? – Картины. Они тоже принадлежат ему. Как-то он мне сказал, что это очень дорогие картины. Дескать, он получит за них намного больше, чем требуется для уплаты долга. Вот я и хочу, чтобы вы взглянули на них. Поначалу Равик не обратил внимания на стены. Теперь он поднял глаза. Перед ним, над кроватью, висел пейзаж, окрестности Арля – Ван Гог периода расцвета. Он подошел ближе. Сомнений быть не могло – картина была подлинной. – Вы только посмотрите на эту мазню! – воскликнула хозяйка. – И эти закорючки должны изображать деревья!.. А это? Полюбуйтесь! Над умывальником висел Гоген. Обнаженная девушка-таитянка на фоне тропического пейзажа. – Ноги-то, ноги! – продолжала хозяйка. – Щиколотки как у слона. А лицо! Дура дурой, да и только. Посмотрите, как она стоит. Есть и еще одна картина, так та даже не дорисована до конца. «Недорисованная картина» оказалась «Портретом госпожи Сезанн», написанным Сезанном. – Поглядите, как она скривила рот! А на щеках не хватает краски. И он еще хочет меня одурачить! Чем? Вы ведь видели мои картины. Вот это действительно картины! Нарисованы точно с натуры, без всяких выкрутасов. Помните в столо – вой снежный пейзаж с оленями? А что вы можете сказать обо всей этой мазне? Уж не сам ли он все и намалевал? Вам не кажется? – Да, возможно… – Вот это-то я и хотела знать. Ведь вы культурный человек и разбираетесь в таких вещах… А тут даже рам нет. Все три холста действительно висели без рам. Они светились на грязных обоях, словно окна в какой-то другой мир. – Ну хоть бы они были вставлены в золоченые рамы! Тогда за них могли бы хоть что-нибудь дать. А так… Я будто знала, что снова влипну и останусь на бобах со всем этим дерьмом! Хороша награда за доброту, нечего сказать. – Я бы не советовал вам забирать картины, – сказал Равик. – Как же быть? – Дождитесь Розенфельда, уж он как-нибудь раздобудет денег для вас. – Каким образом? – Она бросила на него быстрый взгляд. Выражение ее лица изменилось. – Неужели эти штуки чего-нибудь стоят? Впрочем, очень часто именно такие вещи как раз и в цене! – Было видно, как у нее лихорадочно скачут мысли. – Я имею полное право забрать одну из них хотя бы для покрытия счета за последний месяц! Какую вы мне посоветуете взять? Может, большую, над кроватью? – Никакую. Дождитесь Розенфельда. Я уверен, что он принесет деньги. – А я далеко не уверена. Я – хозяйка отеля. – Вам ничего не стоит подождать еще час, если вы смогли прождать три месяца. Ведь обычно вы так с жильцами не поступаете. – Он совсем заморочил мне голову, потому я и ждала. Чего только не говорил! Да вы и сами знаете, что беженцы это умеют. Неожиданно в дверях появился Розенфельд, молчаливый, спокойный человек небольшого роста. Не дав хозяйке раскрыть рот, он достал из кармана деньги. – Вот, пожалуйста… Не угодно ли вам дать мне квитанцию? Хозяйка с изумлением уставилась на кредитки. Потом взглянула на картины. Затем опять на деньги. Видимо, ей хотелось многое сказать, но слова не шли у нее с языка. – Тут больше, чем с вас причитается, – проговорила она наконец. – Знаю. У вас найдется сдача? – У меня нет при себе денег. Касса внизу. Сейчас пойду разменяю. Она удалилась с видом оскорбленной невинности. Розенфельд вопросительно взглянул на Равика. – Извините, – сказал он, – старуха затащила меня сюда. Я и не подозревал, что у нее на уме. Попросила меня оценить картины. – Вы ей сказали, сколько они стоят? – Нет. – Слава Богу, – Розенфельд с какой-то странной усмешкой посмотрел на Равика. – Как вы могли повесить здесь такие картины? – спросил Равик. – Они застрахованы? – Нет. Картины, как правило, не воруют. Разве что раз в двадцать лет из какого-нибудь музея. – Ну а если у нас случится пожар? Розенфельд пожал плечами. – Приходится идти на риск. Страхование обошлось бы мне слишком дорого. Равик посмотрел на пейзаж Ван Гога. Он стоит, по крайней мере, миллион франков. Розенфельд проследил за его взглядом. – Я знаю, о чем вы думаете. Кто имеет такие картины, тот должен иметь и деньги, чтобы их застраховать. Но у меня на это денег нет. Я живу картинами. Продаю одну за другой, хотя вовсе не хотел бы продавать. Под Сезанном на столике стояла спиртовая горелка, банка кофе, хлеб, горшок с маслом и несколько кульков. Комната была убогой и тесной, но со стен сиял мир искусства во всем своем великолепии. – Понятно, – сказал Равик. – Я думал, что сумею как-нибудь выкрутиться, – сказал Розенфельд. – Уже взял билеты на поезд и на пароход, короче говоря, оплатил все, кроме счетов за последние три месяца. Я отказывал себе во всем, но ничего не помогло, очень долго не мог получить визы. И вот сегодня пришлось продать Моне. Пейзаж под Ветейлем. Думал, удастся взять его с собой. – Но ведь в другом месте вам все равно пришлось продать его. – Совершенно верно, только уже за доллары. Получил бы вдвое больше. – Вы уезжаете в Америку? Розенфельд кивнул. – Пора убираться отсюда. Равик недоуменно посмотрел на него. – Крысы уже бегут с корабля, – пояснил Розенфельд. – Какие еще крысы? – Ах, вы не знаете… Крыса – это Маркус Майер, так мы его называем. Раньше всех чует, когда надо бежать. – Майер? – переспросил Равик. – Такой маленький, лысый? Иногда играет в «катакомбе» на рояле? – Да, он самый. Его зовут «Крыса» с того времени, как немцы вошли в Прагу. – Ничего себе кличка. – У него поразительный нюх. За два месяца до прихода Гитлера к власти он бежал из Германии. За три месяца до аншлюса – из Вены. За шесть недель до захвата Чехословакии – из Праги. Я всегда ориентируюсь на Майера – чутье у него безошибочное. Иначе мне бы ни за что не спасти картины. Вывезти деньги из Германии было невозможно – валютный барьер. Я имел капиталовложения в полтора миллиона. Попытался обратить все в наличные, но было уже поздно – пришли нацисты. Майер был умнее. Нелегально вывез часть своего состояния. У меня на это не хватило решимости. Теперь он уезжает в Америку. И я поеду. Очень жалко Моне. – Вы сможете взять с собой остаток денег, полученных за него. Ведь во Франции нет валютных ограничений. – Верно. Но если бы я продал его за доллары, то смог бы жить на них гораздо дольше. А так, наверно, очень скоро придется расстаться и с Гогеном. – Розенфельд занялся своей спиртовкой. – Это уже последние, – продолжал он. – Только три у меня и остались. Больше мне не на что жить. Работа? На нее я не рассчитываю. Чудес на свете не бывает… Только три картины. Одной меньше – и жить останется меньше. – Несчастный и жалкий, он стоял перед своим чемоданом. – В Вене я прожил пять лет; дороговизны тогда еще и в помине не было, но все-таки это стоило мне двух Ренуаров и одной пастели Дега… В Праге я проел одного Сислея и пять рисунков: двух Дега, одного Ренуара и две сепии Делакруа. За рисунки мне почти ничего не дали. В Америке я мог бы прожить на них целый год. А теперь, – печально добавил он, – у меня остались только эти три картины. Еще вчера было четыре. Виза стоила мне, по крайней мере, двух лет жизни. Если не целых трех. – У многих людей вообще нет картин, на которые они могли бы жить. Розенфельд пожал острыми плечами. – Для меня это слабое утешение. – Да, конечно, – сказал Равик. – С моими картинами я должен пережить войну. А война будет долгая. Равик ничего не ответил. – Так утверждает Крыса, – сказал Розенфельд. – И притом Майер не уверен, что сама Америка останется в стороне. – Куда же он тогда подастся? Больше вроде бы и некуда. – Этого он и сам не знает. Подумывает о Гаити. По его мнению, маленькая негритянская республика вряд ли ввяжется в войну. – Розенфельд говорил совершенно серьезно. – А не то поедет в Гондурас. Небольшое южноамериканское государство. Или в Сан-Сальвадор. А то и в Новую Зеландию. – В Новую Зеландию? Это довольно далеко, вам не кажется? – Далеко? – повторил Розенфельд и хмуро усмехнулся. – Смотря от чего далеко? XXVII Море. Море грохочущей тьмы, ударяющей со всего размаху в барабанные перепонки. Затем пронзительный звонок во всех отсеках ревущего, тонущего корабля… Снова звонок – и ночь. Сквозь исчезающий сон проступает побледневшее знакомое окно… Снова звонок… Телефон. Равик снял трубку. – Алло? – Равик… – Что случилось? Кто говорит? – Неужели ты не узнаешь меня? – Да, теперь узнал. Что случилось? – Ты должен приехать! Быстро! Сейчас же! – Что произошло? – Приезжай, Равик! Я сама не знаю, что это такое! – Но что же все-таки произошло? – Не знаю! Мне страшно! Приезжай! Приезжай сейчас же! Помоги мне, Равик! Приезжай! В трубке щелкнуло. Равик ждал. Раздались гудки: Жоан повесила трубку. Равик долго смотрел на телефон, смутно черневший в белесоватом сумраке комнаты. Накануне вечером он принял снотворное, и теперь голова у него была словно ватой набита. Сначала Равик решил, что звонит Хааке, и, лишь поглядев на окно, сообразил, что находится в «Энтернасьонале», а не в «Принце Уэльском». Он взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре часа двадцать минут. Он вскочил с постели… Когда он встретил Хааке в ресторане, Жоан говорила ему что-то об опасности, о страхе… А что, если… Все возможно! Мало ли глупостей творится на свете? Он быстро собрал все необходимое и оделся. На ближайшем углу ему попалось такси. На плечах у шофера лежал маленький пинчер, напоминая меховой воротник. При каждом толчке машины пинчер вздрагивал. Это раздражало Равика. Ему хотелось сбросить собаку на сиденье. Но он хорошо знал причуды парижских шоферов. Машина, погромыхивая, катила сквозь теплую июльскую ночь. Слышался слабый запах робко дышащей листвы – где-то отцветали липы. Зыбкие тени, небо в звездах, словно в цветах жасмина, и между звездами самолет с зелеными и красными мигающими огнями, точно тяжелый, свирепый жук, залетевший в рой светлячков; пустынные улицы, гудящая пустота, двое пьяных, горланящих песню, звуки аккордеона из погребка… У Равика вдруг перехватило дыхание. Его обуял страх. Скорее, скорее!.. Если только еще не поздно… Дом. Теплая сонная темнота. Спускающийся лифт – медленно ползущее светящееся насекомое. Только взбежав на второй этаж, Равик опомнился и спустился вниз, – при всей своей медлительности лифт двигался все-таки быстрее, чем он. Игрушечный парижский лифт! Скользящая вверх и вниз крохотная камера-одиночка, скрипучая, покряхтывающая, открытая сверху и по бокам; только пол, железные прутья ограждения, две лампочки – одна почти что перегорела, другая, тускло мерцающая лампочка, неплотно ввернута в патрон… Наконец последний этаж. Равик отодвинул решетку, позвонил. Жоан открыла ему. Равик быстро оглядел ее. Никаких следов крови. Лицо спокойное. – Что случилось? Где он?.. – Равик, ты приехал! – Да говори же, где?.. Что ты натворила? Жоан отступила назад. Он прошел в комнату и осмотрелся. В комнате никого не было. – Где это произошло? В спальне? – Что? – переспросила она. – У тебя есть кто-нибудь в спальне? Тут вообще есть кто-нибудь? – Нет. С чего ты взял? Он вопросительно посмотрел на нее. – Неужели я могла бы пригласить тебя, если бы у меня кто-то был? Он по-прежнему не сводил с нее глаз. Она стояла перед ним, целая и невредимая, и на губах у нее играла улыбка. – Как это взбрело тебе на ум? Она улыбнулась еще шире. – Равик, – сказала она, и ему показалось, что в лицо ему бьет град: она подозревает его в ревности и наслаждается этим! Сумка с инструментами, которую он держал в руке, стала внезапно страшно тяжелой, словно в ней прибавилось сто килограммов весу. Он опустил ее на стул. – Подлая стерва! – Что ты? Что с тобой? – Ты подлая стерва, – повторил он. – И надо же быть таким ослом… Так глупо попасться на удочку. Он снова взял сумку, повернулся и пошел к выходу. Она сразу кинулась к нему. – В чем дело? Не уходи! Не смей оставлять меня одну! Мне даже страшно подумать, что будет, если ты оставишь меня одну! – Лгунья, – сказал он. – Жалкая лгунья! Ты лжешь, но это еще полбеды. Отвратительнее всего, что ты лжешь так дешево. Такими вещами не шутят. Она оттеснила его от двери. – Да оглянись же! Видишь, какой разгром. Посмотри, как он разбушевался! Боюсь, снова придет! Ты еще не знаешь, на что он способен! Опрокинутый стул на полу, лампа. Осколки стекла. – Будешь ходить по комнате – надевай туфли, – сказал Равик. – Чтобы не порезаться. Вот все, что я могу тебе посоветовать. Среди осколков лежала какая-то фотография. Он разгреб ногой битое стекло и поднял ее. – На вот, возьми… – Равик бросил фото на стол. – И оставь меня наконец в покое. Она стояла, загородив собой дверь, и смотрела на него. Выражение ее лица изменилось. – Равик, – сказала она тихим сдавленным голосом. – Думай обо мне что хочешь, мне все это безразлично. Я часто лгала. И буду лгать! Ведь только этого вы и хотите. – Жоан сбросила фотографию со стола. Она упала изображением кверху, и Равик увидел, что это не тот мужчина, с которым Жоан была когда-то в «Клош д'Ор». – Все вы этого хотите, – продолжала она с презрением. – Не лги, не лги! Говори только правду! А скажи вам правду – и вы не в силах вынести ее. Никто ее не выносит! Но тебя я обманывала не часто. Тебя – нет. Тебя я вообще не хотела обманывать. – Ладно, – сказал Равик. – Не будем вдаваться в подробности. Вдруг ему почему-то стало больно. Он начал злиться на себя. Он не хотел снова испытывать боль. – Да, тебя мне не нужно было обманывать, – повторила она и посмотрела на него почти умоляющим взглядом. – Жоан… – Я и сейчас не обманываю тебя. Нисколько не обманываю, Равик. Я позвонила тебе потому, что действительно боялась. Хорошо еще, что я успела вытолкнуть его за дверь и запереться. Он без конца стучался и орал. Тогда я позвонила – это было первое, что пришло мне в голову. Что же тут плохого? – Ты была чертовски спокойна и ничуть не напугана, когда я пришел. – Его ведь здесь уже не было. И потом я подумала, ты придешь и поможешь мне. – Ладно. Теперь все в порядке, и я могу идти. – Он вернется. Он грозил вернуться. Сейчас он сидит где-нибудь и пьет, я знаю. А если он придет сюда пьяный, то будет совсем не такой, как ты… Он не умеет пить. – Довольно! – сказал Равик. – Замолчи! Все это слишком глупо. У тебя хороший замок в двери. И не выкидывай больше таких фокусов. Она не двигалась с места. – Что же мне тогда делать? – неожиданно простонала она. – Ровным счетом ничего. – Я звоню тебе… три, четыре раза… ты не подходишь к телефону. А если отвечаешь, то требуешь, чтобы я оставила тебя в покое. Что все это значит? – Это значит – ты должна оставить меня в покое. – В покое? То есть как это так в покое? Что же мы, автоматы, что ли, которые можно завести и в любую минуту остановить? Мы проводим ночь вместе, все чудесно, мы полны любви, и вдруг – оставь меня в покое! Увидев лицо Равика, она умолкла. – Я так и думал, – сказал он. – Я предвидел, что ты и тут постараешься извлечь для себя выгоду! Как это на тебя похоже! Ты знала, что тогда у нас была последняя встреча, что на ней и нужно остановиться. Ты пришла ко мне, и нам было тогда так хорошо именно потому, что это была последняя встреча, и мы простились, полные друг другом, и так бы все это и осталось у нас в памяти. А ты не смогла придумать ничего лучшего, чем спекулировать на этом, как базарная торговка, ты снова зачем-то настаиваешь, пытаешься искусственно продлить то, что случается раз в жизни и больше не повторяется. Я не захотел этого, и ты прибегла к отвратительному трюку, и теперь приходится снова толочь воду в ступе, снова касаться вещей, одно упоминание о которых – уже бесстыдство. – Я… – Ты это знала, – прервал он ее. – Зачем снова лгать? Я не хочу повторять то, что ты сказала. Для меня это слишком тяжело. Мы тогда прекрасно поняли друг друга. Ты обещала никогда больше не приходить. – Но ведь я и не пришла. Равик пристально посмотрел на нее. Ему стоило большого труда сдержать себя. – Не пришла, но позвонила. – Позвонила, потому что боялась! – О Господи! Какой идиотизм! Я сдаюсь. Ее лицо медленно расплылось в улыбке. – И я тоже сдаюсь, Равик. Я хочу лишь одного – чтобы ты остался. Разве ты не видишь? – Как раз этого-то я и не хочу. – Почему? – спросила она, все еще улыбаясь. Равик чувствовал себя побитым. Она просто отказывалась понимать его; если же снова пуститься в объяснения, бог знает чем все это кончится. – Ты даже сама не понимаешь, до чего ты растленна душой… – Понимаю, – медленно проговорила она. – Отлично понимаю. Но, скажи, что изменилось по сравнению с прошлой неделей? – В сущности, ничего. Она молча смотрела на него. – Мне не важно, называется ли это растленностью или иначе, – сказала она наконец. Он не ответил, чувствуя, что ничего не может возразить ей. – Равик! – Она подошла ближе. – Да, я действительно сказала тогда, что между нами все кончено. Сказала, что ты никогда больше обо мне не услышишь. Сказала потому, что ты этого хотел. И если я сейчас поступаю совсем по-другому, неужели ты не в состоянии это понять? Она вопросительно взглянула на него. – Нет, – грубо ответил он. – Я понимаю лишь одно: ты хочешь жить с двумя мужчинами одновременно. Жоан не пошевельнулась. – Это не так, – проговорила она. – И даже если бы это было так, какое тебе дело? Он ошеломленно посмотрел на нее. – Действительно, какое тебе дело? – повторила она. – Я люблю тебя. Разве этого недостаточно? – Нет. – Тебе незачем ревновать. Только не тебе. Да ты никогда и не ревновал… – Вот как? – Ты вообще не знаешь, что такое ревность. – Еще бы! Я же не устраивал тебе театральных представлений, как твой актер… Она улыбнулась. – Равик, ревнуют даже к воздуху, которым дышит другой. Он не ответил. Она стояла и в упор смотрела на него. Смотрела и молчала. Воздух, узкий коридор, тусклый свет – все вдруг наполнилось ею. Опять искушение, опять все призывно и безудержно манит, как земля, когда стоишь на высокой башне, свесившись через перила, и кружится голова, и тянет вниз… Равик понимал это и защищался. Он не хотел попасться еще раз. Он больше не думал о том, чтобы просто уйти. В таком случае он опять уйдет отсюда как пленник. А он не хотел быть пленником. Он хотел раз и навсегда покончить с этим. Завтра ему понадобится ясная голова. – У тебя найдется что-нибудь выпить? – спросил он. – Да. Что ты хочешь? Кальвадос? – Коньяк, если есть. А впрочем – пусть кальвадос. Все равно. Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом… Старый, вечный обман чувств… Будто сердце хоть когда-нибудь может успокоиться дольше, чем на одну ночь! Ревность? Разве он не испытал ее? Разве не испытал все несовершенство любви, не изведал застарелую боль, знакомую всем людям? Ревность? Не начинается ли она с сознания того, что один из любящих должен умереть раньше другого? Жоан принесла не кальвадос, а бутылку коньяку. Хорошо, подумал он. Иногда она все же что-то понимает. Он придвинул ногой фотографию и поднял ее с пола. Самый простой способ избавиться от наваждения – это лицезреть своего преемника. – У меня удивительно плохая память на лица, – сказал он. – Мне казалось, твой актер выглядит совсем иначе. Она поставила бутылку на стол. – Это же вовсе не он. – Ах, вот оно что… уже другой… – Ну да… Из-за него весь шум и поднялся. Равик сделал большой глоток. – Ты должна бы, кажется, понимать, что не следует украшать комнату фотографиями мужчин, когда приходит прежний возлюбленный. Да и к чему вообще расставлять повсюду фотографии? Это безвкусица. – Они нигде и не стояли. Сам нашел. Устроил обыск. А фотографии надо хранить. Ты этого не поймешь, а женщина поняла бы. Я не хотела, чтобы он ее видел. – Вот и получился скандал. Ты зависишь от него? – Нисколько. У меня контракт. На два года. – Это он устроил? – А почему бы и нет? – Она искренне изумилась. – Что тут особенного? – Ничего. Я потому так говорю, что иных мужчин подобная неблагодарность очень задевает. Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску. Плечи… Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и под – нимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом? Говори, память, незримый счетовод чувств. Действительно ли это последние, слабые отблески, или же все только загнано вглубь? Впрочем, кто может знать? Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый «павлиний глаз». Тихо дышали бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?.. Лувр. Ника… Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое… И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа – несколько зыбких иероглифов на песке времени! Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь. – Прилетит обратно, – сказала Жоан. – Как знать. – Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие. – Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же. Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола. Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц. – Ты с ним давно? – спросил он. – Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане «Фуке» и ты… Он остановил ее движением руки. – Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда… Сама же знаешь, что это неправда. – Нет… правда… – неуверенно сказала она. – Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась. Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь? – Это и правда, и неправда, – сказала она. – Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается – все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная… А потом все начинается снова… Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда – безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, од – нажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого? – Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик. Он рассмеялся. Только этого еще не хватало! – Ты намного сильнее меня. – Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю. – В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я – не могу. Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло. – Ты не умеешь любить, – сказала она. – Ты никогда не бросаешься в омут. – Зато ты – всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает. – Ты не хочешь говорить со мной серьезно? – Я говорю с тобой совершенно серьезно. – Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой? – Я бы этого не сказал. – Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему? Равик сделал глоток. – Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам. Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой. – Но мне и других не всегда удавалось прибрать к рукам, как ты выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же я их забывала. Я была несчастна и все же забывала их. – Забудешь и меня. – Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь. – Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо, и страшное зло. – Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается? – Этого никто не объяснит. Чем больше мы друг с другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей… А теперь я пойду. Она порывисто вскочила. – Не оставляй меня одну! – Ты действительно хочешь спать со мной? Она посмотрела на него, но ничего не сказала. – Надеюсь, нет? – добавил он. – Зачем ты спрашиваешь? – Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись спать. Уже светает. Сейчас не время разыгрывать трагедии. – Ты не хочешь остаться? – Нет. И никогда больше не приду. Она стояла, словно оцепенев. – В самом деле никогда? – В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь. Она медленно повернула голову и указала на фотографию. – Из-за него? – Нет. – Не понимаю. В конце концов мы могли бы… – Нет, – быстро сказал он. – Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец. – Но почему именно сейчас? – Ты права. Это должно было произойти раньше. Когда я вернулся из Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это была… – Он вдруг остановился. – Что ты хотел сказать, Равик? Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо стало бледным, а глаза прозрачными. – Говори же, Равик! Что это было у нас? – прошептала она. Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за ее спиной казался дорожкой в какую-то далекую шахту, орошенную слезами многих поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами. – Любовь… – сказал он. – Любовь? – Да. Вот почему теперь все кончено. Равик прикрыл за собой дверь. Лифт. Он нажал на кнопку, но не стал дожидаться – боялся, что Жоан выйдет на площадку. Он быстро спускался по лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери. Спустившись на два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто не пытался его догнать. Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к козырьку и фамильярно ухмыльнулся. – Сколько? – спросил Равик. – Семнадцать пятьдесят. Равик расплатился. – Вы не поедете обратно? – удивился шофер. – Нет. Пойду пешком. – Далековато, мсье. – Знаю. – Зачем же вы заставили меня ждать? Ведь это стоило вам одиннадцать франков. – Не важно. Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок, прилипший к верхней губе. – Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели? – Еще бы, – ответил Равик. Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже нагрелся, но свет утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На одной спал какой-то человек, накрыв лицо номером «Пари су-ар». Равик вспомнил: именно на этой скамье он сидел в ту грозовую ночь. Он всмотрелся в спящего. При каждом вдохе и выдохе газета слегка приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по всему свету последние новости. Тихо колыхался жирный заголовок: «Гитлер заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких территориальных притязаний», а пониже другой: «Прачка убивает мужа раскаленным утюгом». С фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом тихо вздымался и опускался еще один снимок: «Чемберлен считает, что мир можно сохранить». На снимке был изображен человек с зонтиком, типичный клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана. Где-то у него под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: «На границе убиты сотни евреев». Человек, укрывшийся газетой от ночной росы и утреннего света, спал глубоким, спокойным сном. На нем были истрепанные парусиновые туфли, коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые события, должно быть, мало волновали его. Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана. Равик вернулся в «Энтернасьональ». На душе у него было ясно и легко. Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в отель «Принц Уэльский». Правда, в запасе есть еще два дня. Но лучше ждать Хааке, чем упустить его. XXVIII Равик спустился в холл «Принца Уэльского». Зал был пуст. Портье сидел за конторкой и слушал радио. В углах холла прибирались уборщицы. Равик посмотрел на часы напротив входа. Пять часов утра. Он поднялся на авеню Георга Пятого и прошел к ресторану «Фуке». Ресторан уже был закрыт. Равик остановил такси и поехал в «Шехерезаду». Морозов стоял у входа. – Безрезультатно, – сказал Равик. – Я так и думал. Сегодня и нельзя было ожидать иного. – Почему? Сегодня исполнилось ровно две недели. – Абсолютная точность в подобных делах немыслима. Ты все время находился в «Принце Уэльском»? – Да, со вчерашнего утра и до сих пор. – Он позвонит тебе завтра, – сказал Морозов. – Быть может, сегодня он занят. А может, выехал из Берлина на день позже. – Завтра утром у меня операция. – Утром он звонить не станет. Равик промолчал. Подъехало такси. Из него вышли наемный танцор в белом смокинге и бледная женщина с крупными зубами. Морозов распахнул перед ними дверь. Вся улица вдруг заблагоухала духами «Шанель». Женщина слегка прихрамывала. Ее партнер, расплатившись с шофером, вяло поплелся за ней. При свете ламп глаза женщины казались зелеными. Зрачки превратились в крохотные черные кружочки. – Утром он наверняка не позвонит, – сказал Морозов. Равик ничего не ответил. – Оставь мне ключ, я зайду к тебе в отель после восьми и посижу у телефона, пока ты не придешь, – предложил Морозов. – Тебе же надо выспаться – Не важно. Прилягу на твою кровать, если захочу. Уверен, что никто не позвонит, но охотно подежурю, если это тебя успокоит. – Операция продлится до одиннадцати. – Ладно, договорились. – Вот ключ. Возьми. Морозов спрятал ключ. Затем достал коробочку с мятными лепешками и предложил Равику. Тот отказался. Морозов высыпал на ладонь несколько лепешек и поднес ко рту. Они исчезли в его бороде, как маленькие белые птички в густом лесу. – Освежает, – пояснил он. – Приходилось тебе когда-нибудь торчать целые сутки в комнате, уставленной плюшевой мебелью, и ждать? – спросил Равик. – Приходилось торчать и подольше. А тебе нет? – Случалось и мне, но тогда я ждал совсем Другого. – А книгами ты запасся? – Да, но не прочел ни строчки. Сколько тебе еще стоять? Морозов открыл дверцу такси, доставившего нескольких американцев, и впустил их в «Шехерезаду». – Часа два, не меньше, – ответил он, вернувшись. – Сам видишь, что сейчас творится. Такого сумасшедшего лета я не припомню. Кстати, Жоан тоже там. – Вот как? – Да. И не одна, если это тебя интересует. – Ничуть. – Равик простился и пошел. – До завтра, – бросил он через плечо. – Равик? – крикнул Морозов. Равик обернулся. – Как же ты-то попадешь в свой номер? – спросил Морозов, доставая ключ. – Ведь мы увидимся только после одиннадцати. Оставь дверь открытой, когда будешь уходить. – Я переночую в «Энтернасьонале», – ответил Равик, беря ключ. – И вообще буду показываться в «Принце Уэльском» как можно реже, – это разумнее всего. – Верно, но ты должен, по крайней мере, приходить туда ночевать. Остановиться в отеле и не ночевать там – это никуда не годится. Ты легко можешь навлечь на себя подозрения полиции. – Возможно, ты и прав, но, если полиция так или иначе заинтересуется мною, выгоднее будет доказать, что я постоянно жил в «Энтернасьонале». А в «Принце Уэльском» я уже устроил все как надо: постель разворошил, а умывальник, ванну и полотенце привел в такой вид, будто утром пользовался ими. – Ладно. Тогда верни мне ключ. Равик отрицательно покачал головой. – Я подумал и решил, что тебе там лучше не показываться. – Это не имеет значения. – Несомненно, имеет, Борис. Не будем идиотами. Твоя борода слишком бросается в глаза. Кроме того, ты прав: я должен жить и вести себя так, словно ничего особенного не происходит. Если Хааке позвонит утром и не застанет меня, то он непременно позвонит еще раз после обеда. Я должен твердо рассчитывать на это и не ждать все время у телефона. Иначе в первые же сутки нервы совсем сдадут. – Куда ты сейчас идешь? – Отправляюсь спать. Он не позвонит в такую рань. – Если хочешь, мы можем попозже встретиться где-нибудь. – Нет, Борис. К тому времени, когда ты освободишься, я уже, наверное, буду спать. А в восемь у меня операция. Морозов недоверчиво посмотрел на него. – Тогда я зайду к тебе после обеда в «Принц Уэльский». Если что-нибудь случится раньше, позвони мне в отель. – Хорошо. Улицы. Город. Багровое небо. Красные, белые, синие дома. Ветер ласковой кошкой льнет к углам бистро. Люди, воздух… Целые сутки Равик напрас – но прождал в душном номере отеля. Теперь он неторопливо шел по авеню неподалеку от «Шехерезады». Деревья за чугунными решетками робко выдыхали в свинцовую ночь воспоминания о зелени и лесе. Вдруг он почувствовал себя таким усталым и опустошенным, что с трудом удержался на ногах. «Что, если оставить все это, – убеждал его какой-то внутренний голос, – совсем оставить, забыть, сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу? Что мне до всей этой мелодрамы из почти забытого прошлого? Какое мне дело до этого человека, слепого орудия чужой воли, маленького винтика в страшном механизме воскрешенного средневековья, солнечным затмением нависшего над Центральной Европой?» Действительно, что ему до всего этого? Какая-то проститутка попыталась заманить его в подворотню. Она распахнула платье, сшитое так, что стоило только расстегнуть поясок, и оно распахивалось, как халат. Бледно мерцающее в темноте тело, длинные черные чулки, черное лоно, черные глазницы, в которых не видно глаз; дряблая, распадающаяся, будто уже фосфоресцирующая плоть… Сутенер с сигаретой, прилипшей к верхней губе, прислонясь к дереву, наблюдал за ним. Проехало несколько фургонов с овощами; лошади кивали головами, напрягая мощные бугры мышц. Пряный запах петрушки и цветной капусты. Ее головки, обрамленные зелеными листьями, казались окаменевшими мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком, вишнями и сельдереем. …Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше, – из сотен тысяч столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним меньше… Равик резко остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит: «Меня это не касается». Вот в чем дело! Одним меньше?! Да – пусть хоть одним меньше! Это – ничто и это – все! Все! Он не спеша достал сигарету и зажег спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони, словно пещеру с темными пропастями и трещинами, он понял – ничто не сможет помешать ему убить Хааке. Каким-то странным образом теперь это стало самым главным, гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что если он не сделает этого, то совершит какое-то огромное преступление. Если он будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал, что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки всякой логике, в крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого поступка – словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству страха, сам по себе значит немного, и все же убить его было бесконечно важно. Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил спичку. В листве повисли сумерки, занимался рассвет. Серебряная паутина, поддерживаемая пиччикато пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся. Что-то в нем произошло. Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом с собой, улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из его памяти… И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо это не только его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее – начало… Он проходил мимо входа в «Озирис». Оттуда вывалилось несколько пьяных. Остекленевшие глаза, красные лица. Поблизости ни одного такси. Пьяные постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и громко сквернословя. Они говорили по-немецки. Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил свое намерение. Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто бывают туристы из Германии. Он вошел в «Озирис». Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная и наблюдательная. Оглушительно играла пианола. Ее звуки глухо ударялись о стены, расписанные в египетском стиле. – Роланда, – позвал Равик. Она обернулась. – Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел. – А что такое? Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал почти пустой зал. Последние гости сонно клевали носом за столиками. – Я заканчиваю тут свои дела, – ответила Роланда. – Через неделю уезжаю. – Навсегда? Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму. – Вот посмотри. Равик прочел ее и вернул Роланде. – Твоя тетка умерла? – Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится, но в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. – Роланда рассмеялась. – Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с шиком пожить в Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней. Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит ему пять тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции… А теперь она не сможет уехать отсюда. – Ты откроешь собственное кафе? – Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В Париже покупки обходятся дешевле. Уже купила кретон для портьер. Нравится тебе расцветка? Она извлекла из выреза платья смятый клочок материи. Цветы на желтом фоне. – Чудесно, – сказал Равик. – Купила со скидкой в семьдесят процентов. Прошлогодняя заваль. – Ее глаза излучали тепло и нежность. – На одном кретоне и сэкономила триста семьдесят франков. Разве плохо? – Великолепно. Ты выйдешь замуж? – Сразу же. – Зачем так торопиться? Почему не подождать еще немного и не сделать все, что наметила? Роланда рассмеялась. – Ты ничего в этом не смыслишь, Равик. Без мужчины дело не пойдет. Какое может быть кафе без мужчины? Она встала, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она обдумала все. Какое может быть кафе без мужчины? – Не торопись переводить деньги на его имя, – сказал Равик. – Подожди, пока все не наладится. Она опять рассмеялась. – И не подумаю ждать. Мы разумные люди и нужны друг другу для ведения дела. Мужчина – не мужчина, если деньгами распоряжается его жена. Какой-нибудь сопляк мне ни к чему. Я хочу уважать своего мужа. А это невозможно, если он каждую минуту будет приходить ко мне и выпрашивать деньги. Неужели ты не понимаешь? – Понимаю, – сказал Равик, хотя никак не мог этого понять. – Вот и хорошо! – Она удовлетворенно кивнула головой. – Хочешь выпить? – Нет. Мне надо идти. Я случайно проходил мимо и зашел просто так. Завтра с утра я должен работать. Она удивленно взглянула на него. – Ты совершенно трезв. Хочешь девушку? – Нет. Легким движением руки Роланда приказала двум девицам подойти к посетителю, заснувшему на диване. Лишь очень немногие девушки сидели на мягких пуфиках, расставленных в два ряда посредине зала. Остальные предавались необузданному веселью, катаясь на гладком паркете коридора. Одна присела на корточки, а две другие мчались вприпрыжку, волоча ее за собой. Развевались волосы, тряслись груди, белели плечи, взвивались короткие шелковые юбки. Девушки визжали от удовольствия. Казалось, «Озирис» преобразился в некую Аркадию – обитель классической невинности. – Ничего не поделаешь, лето! – заметила Роланда. – Приходится смотреть сквозь пальцы. – Она взглянула на него. – В четверг мой прощальный вечер. Мадам дает обед в мою честь. Придешь? – В четверг? – Да. В четверг, подумал Равик. Через семь дней. Семь дней, семь лет. Четверг… Тогда все уже останется позади. Четверг… Можно ли загадывать так далеко? – Конечно, приду, – сказал он. – Где вы собираетесь? – Здесь. В шесть часов. – Хорошо. Непременно приду. Спокойной ночи, Роланда. – Спокойной ночи, Равик. Это случилось, когда он ввел ретрактор. Равика словно обдало стремительной, ошеломляющей, горячей волной. Он только что смотрел на открытую красную рану, на прозрачный пар, идущий от нагретых влажных салфеток, на кровь, сочившуюся из мелких сосудов, перехваченных зажимами, – как вдруг увидел перед собой глаза Эжени, с немым вопросом устремленные на него, увидел в резком свете ламп каждую морщинку, каждый волосок усов на крупном лице Вебера… Он с трудом овладел собой и продолжал спокойно работать. Он накладывал шов. Руки действовали машинально, рана постепенно закрывалась, а он только чувствовал, как от подмышек по рукам и по всему телу течет пот. – Вы не закончите шов? – спросил он Вебера. – Хорошо. А что с вами? – Ничего, просто жарко. Не выспался. Вебер перехватил взгляд Эжени. – Это случается, Эжени, – сказал он. – Даже с праведниками. На мгновение вся операционная закачалась перед глазами. Неимоверная усталость. Вебер продолжал накладывать шов. Равик кое-как помогал ему. Язык распух. Нёбо стало словно вата. Он дышал с трудом и очень медленно. Мак, подумалось ему, и эта мысль была словно чужая. Мак во Фландрии. Открытый, красный живот. Красный, раскрывшийся цветок мака, бесстыдная тайна жизни – прямо под рукой, вооруженной ножом. Судорога, пробежавшая от плеч к кистям, с.мерть, пришедшая откуда-то издалека, словно внезапно замкнулся какой-то контакт. Я не должен оперировать, подумал он, пока все не останется позади. Вебер смазал шов йодом. – Готово. Эжени тихо выкатила тележку. – Дать сигарету? – спросил Вебер. – Нет. Я пойду. Есть дела. Я вам больше не нужен? – Нет. – Вебер удивленно глядел на Равика. – Куда вы спешите? Выпейте вермута с содовой или что-нибудь прохладительное. – Не могу. У меня действительно срочное дело. Я не думал, что уже так поздно. До свидания, Вебер. Он быстро вышел. Такси, подумал он. Скорее такси. Увидев «ситроэн», он остановил его. – Отель «Принц Уэльский»! Скорее! Надо сказать Веберу, пусть пока обходится без меня, подумал он. Так дальше продолжаться не может. Стоит только во время операции подумать, что Хааке звонит мне в эту минуту, – и я почти теряю сознание. Он расплатился с шофером и вошел в холл. Лифт полз бесконечно долго. Поднявшись на свой этаж, он прошел по коридору и открыл дверь в номер. Скорее к телефону. Он медленно, словно тяжелую гирю, поднял трубку. – Говорит фон Хорн. Мне звонили? – Минуточку, мсье. Равик ждал. Снова послышался голос телефонистки. – Нет. Вам никто не звонил. – Благодарю. Морозов пришел под вечер. – Ты уже обедал? – спросил он. – Нет. Ждал тебя. Можем поесть у меня в номере. – Глупости. Это сразу же бросится в глаза. В Париже только больные обедают у себя в номере. Иди вниз. Я побуду здесь. В эту пору вряд ли кто позвонит. Время обеденное. Священная традиция. А если он все же позвонит, скажу, что я твой лакей, и узнаю его телефон. Ты, мол, придешь через полчаса. Равик колебался. – Хорошо, – сказал он наконец. – Я вернусь через двадцать минут. – Зачем такая спешка? Ты достаточно долго ждал. Теперь тебе нельзя нервничать. Пойдешь к «Фуке»? – Да. – Спроси «вуврэ» урожая тридцать седьмого года. Я как раз оттуда. Это что-то необыкновенное. – Хорошо. Равик спустился вниз в лифте. Он быстро пересек улицу и прошел через террасу ресторана. Затем обошел весь зал: Хааке нигде не было. Равик уселся за свободный столик, стоявший на тротуаре со стороны авеню Георга Пятого, и заказал жаркое, салат, козий сыр и «вуврэ». Наконец появился официант с подносом. Равик успокоился и не спеша приступил к еде. Он заставил себя попробовать легкое, чуть пенистое вино. Ел медленно, то и дело посматривая по сторонам и взглядывая на небо, голубым шелковым флагом повисшее над Триумфальной аркой. Затем заказал кофе и с удовольствием ощутил его горьковатый вкус. Неторопливо закурил сигарету, посидел еще немого за столиком, разглядывая прохожих, затем встал и, позабыв обо всем, пересек авеню и направился к «Принцу Уэльскому». – Ну как «вуврэ»? – спросил Морозов. – Превосходное вино. Морозов достал карманные шахматы. – Сыграем партию? – Согласен. Они расставили фигурки. Морозов уселся в кресло. Равик расположился на диване. – Похоже, без паспорта мне не прожить здесь больше трех дней, – сказал он. – У тебя уже требовали его? – Пока нет. Иногда они это делают сразу, как только приедешь. Потому я и прибыл сюда ночью. Дежурный не стал меня особенно расспрашивать. Я сказал, что сниму номер на пять суток. – В дорогих отелях на все это смотрят сквозь пальцы. – Но если у меня все же потребуют паспорт, может получиться неприятность. – Пока это тебе не угрожает. Я справлялся в «Георге Пятом» и в «Рице», там тоже не особенно за этим следят. Ты записался как американец? – Нет. Как голландец из Утрехта. Свою новую фамилию я слегка изменил, чтобы она походила на голландскую: назвал себя Ван Хорн, а не фон Хорн. Звучит, в общем, одинаково; если Хааке спросит меня, он не заметит разницы. – Правильно. Надеюсь, все сойдет гладко. Ты снял дорогой номер, вряд ли тобой станут интересоваться. – Я тоже так думаю. – Жаль, что ты назвал фамилию Хорн. Я мог бы достать безупречное удостоверение личности, действительное еще на целый год. Оно принадлежало моему другу, умершему семь месяцев назад. Звали его Иван Клуге. Фамилия, как видишь, не русская. Когда пришли из полиции, мы заявили, что он беспаспортный немецкий беженец. Таким образом удалось спасти удостоверение. Покойнику не так уж важно, что его п.охоронили под именем Йозефа Вайса. Зато два эмигранта жили потом с его удостоверением личности. Выцветшая фотография в профиль, печати нет. Фото можно легко заменить. – Нет, лучше оставить все так, как есть, – сказал Равик. – Когда я выеду отсюда, не останется никаких следов. – С документами ты обезопасишь себя от полиции. Впрочем, полиция не придет. Она не интересуется отелями, где за апартаменты платят больше ста франков в сутки. Я знаю беженца, который уже целых пять лет живет в «Рице» без документов. И одному только ночному портье известно об этом. А ты подумал, как вести себя, в случае если эти типы все же нагрянут? – Конечно. Мой паспорт находится в аргентинском посольстве для получения визы. Пообещаю принести его на следующий день. Оставлю чемодан – и поминай как звали. Думаю, что успею вывернуться. Запрос поступит сначала от дирекции, а не из полиции. На это я и рассчитываю. Правда, тогда мое пребывание в «Принце Уэльском» окажется бессмысленным. – Ничего, все обойдется. Они играли до половины девятого. – Теперь ступай ужинать, – сказал Морозов. – Я еще посижу, а потом отправлюсь в «Шехерезаду». – Я немного попозже спущусь в ресторан при отеле. – Глупости. Иди сейчас же и подкрепись хорошенько. Если он все же объявится, тебе наверняка придется с ним выпить. А пить лучше на сытый желудок. Ты уже решил, куда поведешь его? – Да. – Я имею в виду, если он еще захочет поразвлечься или попьянствовать? – Понимаю. Мне известно достаточно мест, где никто никем не интересуется. – Тебе пора ужинать. Только ничего не пей. Возьми что-нибудь посытнее и пожирнее. – Хорошо, Борис. Равик снова пошел к «Фуке». Все стало совершенно нереальным, словно он читал какую-то фантастическую книгу или смотрел мелодраматический фильм. А может, все это ему только снится? Он опять обошел ресторан со всех сторон. Террасы были освещены и полны посетителей. Он проверил каждый столик. Хааке нигде не было. Равик выбрал столик неподалеку от дверей. Отсюда он мог наблюдать за входом и улицей. Две женщины рядом с ним беседовали о магазинах «Скьяпарелли» и «Мэнбоше». Мужчина с жиденькой бородкой, сидевший тут же, молчал. За другим столиком несколько французов разговаривали о политике. Один был за «croix de feu", [22] другой – за коммунистов, остальные подтрунивали над ними. Время от времени все посматривали в сторону двух красивых, самоуверенных американок, пивших вермут. Равик не сводил глаз с улицы. Он был не настолько глуп, чтобы не верить в случайности. Случайностей нет только в хорошей литературе, в жизни же они бывают на каждом шагу, и притом – преглупые. Он посидел еще с полчаса. Теперь ему это далось легче, чем за обедом. Наконец он вышел, снова осмотрел террасу ресторана со стороны Елисейских Полей и вернулся в отель. – Вот ключ от твоей машины, – сказал Морозов. – Я взял другую. Теперь у тебя синий «тальбо» с кожаными сиденьями. На той машине сиденья были матерчатые. Кожу легче отмыть. Это кабриолет. Можешь ездить с поднятым или опущенным верхом. Но окна все время держи открытыми и стреляй так, чтобы пуля вылетела в окно и не оставила нигде пробоины. Я нанял машину на две недели. Ни в коем случае не отводи ее сразу в гараж. Пусть сначала постоит в каком-нибудь переулке, забитом машинами. Надо проверить салон. – Хорошо, – сказал Равик и положил ключ от зажигания возле телефона. – Вот документы на машину. Права достать не удалось. Не хотелось посвящать слишком много людей. – Права мне не нужны. В Антибе я прекрасно обходился без них. Равик положил документы рядом с ключом от зажигания. – На ночь перегони ее в другое место, – сказал Морозов. Мелодрама, подумал Равик. Дешевая мелодрама. – Благодарю, Борис. Спасибо за все. – Жаль, что я не могу поехать с тобой. – А я об этом нисколько не жалею. Такие вещи делаются в одиночку. – Верно. Только не рискуй понапрасну и действуй наверняка. Разделайся с ним, и точка. Равик улыбнулся. – Ты говоришь мне это уже в сотый раз. – Сколько ни говори – все мало. Ведь черт знает какие глупости лезут в голову в самый решающий момент. Так было с неким Волконским в пятнадцатом году в Москве. Его внезапно обуяли какие-то странные понятия о чести. Так иной раз бывает с охотниками. Дескать, нельзя хладнокровно у.бивать людей и тому подобное. Вот его и пристрелил один мерзавец. Сигарет у тебя хватит? – Есть в запасе целая сотня. Да здесь можно заказать по телефону все, что угодно. – Зайдешь в отель и разбудишь, если меня уже не будет в «Шехерезаде». – Зайду в любом случае, с новостями или без них. – Хорошо. Прощай, Равик. – Прощай, Борис. Равик закрыл за ним дверь. В комнате вдруг стало совсем тихо. Он сел в угол дивана и принялся разглядывать обои из синего шелка с бордюром. За два дня он изучил их лучше, чем обои тех комнат, где жил годами. Он изучил также зеркало, серый велюровый ковер на полу с темным пятном у окна, каждую линию стола, кровати, чехлы на креслах – все это уже было ему знакомо до тошноты… Только телефон по-прежнему оставался таинственным и неизвестным. XXIX «Тальбо» стоял на улице Бассано между «рено» и «мерседес-бенцем». «Мерседес» был совсем новенький и имел итальянский номерной знак. Равик вывел свой «тальбо» из ряда машин. По неосторожности он задел «мерседес» и оставил царапину на его левом крыле. Не обратив на это никакого внимания, он быстро поехал к Бульвару Осман. Машина шла с большой скоростью. Приятно, что она так послушна в его руках. Это рассеивало мрачное чувство, словно цементом забившее ему грудь. Было около четырех часов утра. Следовало бы еще подождать. Но вдруг все показалось донельзя бессмысленным. Хааке, наверно, уже давно позабыл об их мимолетной встрече. Может быть, он вообще не приехал в Париж. Теперь и в самой Германии дел по горло. Морозов стоял у входа в «Шехерезаду». Равик оставил машину за ближайшим углом и вернулся назад. Морозов еще издали заметил его. – Тебе передали, что я звонил? – Нет. А что случилось? – Я звонил тебе минут пять назад. Среди наших посетителей несколько немцев. Один из них похож на… – Где они? – Неподалеку от оркестра. Единственный столик, за которым сидят четверо мужчин. Войдешь в зал – сразу увидишь. – Хорошо. – Займи маленький столик у входа. Я попросил держать его в резерве. – Хорошо, хорошо, Борис. Равик остановился в дверях. В зале было темно. Луч прожектора падал на танцевальный круг, освещая певицу в серебристом платье. Узкий конус света был настолько ярок, что за его пределами ничего нельзя было разглядеть. Равик смотрел в сторону оркестра, но не видел столика – белый, трепетный луч прожектора, казалось, скрывал его. Он сел за столик у двери. Кельнер принес графин водки. Оркестр словно изнывал. Медленно, как улитка, полз и полз сладковатый туман мелодии. «J'iattendrai… J'iattendrai…" [23] Певица поклонилась. Раздались аплодисменты. Равик подался вперед: сейчас выключат прожектор. Певица повернулась к оркестру. Цыган кивнул ей и приложил скрипку к подбородку. Цимбалы подбросили ввысь несколько приглушенных пассажей. Снова песенка. «La chapelle au ceair de la lune". [24] Равик закрыл глаза. Ожидание стало почти невыносимым. Он сидел и напряженно ждал. Певица умолкла. Прожектор погас. Под стеклянными столиками вспыхнул свет. В первый момент Равик не различил ничего, кроме каких-то смутных очертаний, – луч прожектора ослепил его. Он закрыл глаза, затем открыл их и сразу же увидел столик около оркестра. Равик медленно откинулся назад. Среди немцев, о которых говорил Морозов, Хааке не было. Равик долго сидел не шевелясь: внезапно им овладела страшная усталость. Он чувствовал ее даже в глазах. Все вокруг колыхалось какими-то неравномерными волнами. Музыка, человеческие голоса, то нарастающие, то затихающие. После тишины номера и нового разочарования глухой шум «Шехерезады» одурманивал мозг. Калейдоскоп сновидений, нежный гипноз, обволакивающий истерзанные мыслью, обессилевшие от ожидания клетки мозга. Среди танцующих пар, медленно кружившихся в тусклом пятне света, он случайно заметил Жоан. Ее голова почти касалась плеча партнера, открытое, полное истомы лицо было запрокинуто. Ничто не дрогнуло в душе Равика. Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил, устало подумал он. Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает, словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет – невидимый ток чувств прервался. Равик откинул голову на спинку дивана. Жалкая крупица интимности над огромной пропастью. Сколько пленительных названий придумано для темного влечения двух полов! Звездные цветы на поверхности моря: пытаешься их сорвать – и погружаешься в пучину. Равик выпрямился. Надо уходить, пока сон окончательно не сморил его. Он подозвал кельнера. – Сколько с меня? – Ни сантима, – ответил тот. – Как так? – Вы ведь ничего не заказывали. – Ах, да, верно. Он дал кельнеру на чай и поднялся. – Что, не он? – спросил Морозов у Равика, когда тот вышел. – Нет, – ответил Равик. Морозов с беспокойством посмотрел на него. – Хватит с меня, – сказал Равик. – Все это какая-то идиотская игра в прятки, будь она трижды проклята. Я жду уже пятый день. Хааке сказал, что обычно бывает в Париже всего два-три дня. Значит, он уже уехал, если только вообще приезжал. – Иди спать, – сказал Морозов. – У меня бессонница. Поеду в «Принц Уэльский», заберу чемоданы и сдам номер. – Ладно, – сказал Морозов. – Завтра днем я к тебе зайду. – Куда? – В отель «Принц Уэльский». Равик взглянул на него. – Да, пожалуй, ты прав. Я несу всякий вздор. А может быть, и нет. Может, прав я. – Подожди до завтрашнего вечера. – Хорошо. Там видно будет. Спокойной ночи, Борис. – Спокойной ночи, Равик. Равик проехал мимо «Озириса» и остановил машину за углом. Возвращаться в «Энтернасьональ» не хотелось. Может быть, поспать здесь часок-другой? Сегодня понедельник – тихий день для такого рода заведений. Швейцара у входа не оказалось. Вероятно, все уже разошлись. Роланда стояла неподалеку от двери, отсюда она видела весь зал. Он был почти пуст. Визжала пианола. – Сегодня у вас как будто тихо? – спросил Равик. – Да. Только вот этот болван и остался, надоел до смерти. Похотлив, как обезьяна, а наверх ни за что не поднимается. Есть такие типы, сам знаешь. Немец. Впрочем, за вино он заплатил, а мы все равно скоро закрываемся. Равик равнодушно посмотрел на столик. Запоздалый гость сидел к нему спиной. С ним были две девицы. Когда он наклонился к одной из них и приложил ладони к ее груди, Равик увидел его в профиль. Это был Хааке. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Триумфальная арка"