Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Время жить и время умирать"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387142" data-attributes="member: 1"><p>Биндинг подмигнул Греберу.</p><p></p><p>— Кофе — это к завтрашнему утру. Надеюсь, что уж воскресенье-то ты проведешь по-настоящему, а не будешь дрыхнуть в казарме! А теперь пойдем! Я тебя быстренько познакомлю с некоторыми друзьями. Со Шмидтом и Гофманом из гестапо. Такое знакомство всегда может пригодиться. Зайди на несколько минут. Выпей за меня! Чтобы все осталось, как сейчас! И дом, и прочее! — Глаза Биндинга увлажнились. — Что поделаешь! Мы, немцы, неисправимые романтики!</p><p></p><p></p><p>— Невозможно оставить всю эту роскошь в кухне, — сказала Элизабет, потрясенная. — Постараемся куда-нибудь припрятать. Достаточно фрау Лизер увидеть все это, как она немедленно донесет, что я спекулирую на черном рынке.</p><p></p><p>— Ах черт! Я об этом не подумал. А подкупить ее нельзя? Отдадим ей часть жратвы, которая нам самим не понадобится?</p><p></p><p>— А есть что-нибудь, что нам не понадобится?</p><p></p><p>Гребер рассмеялся. — Разве что — твой искусственный мед. Или маргарин. Но даже и они через несколько дней могут оказаться очень кстати.</p><p></p><p>— Она неподкупна, — заметила Элизабет, — гордится, что живет только на продуктовые талоны.</p><p></p><p>Гребер задумался. — Часть мы, бесспорно, съедим до завтрашнего вечера, — заявил он наконец. — Но все — не сможем. Как же мы поступим с остальным?</p><p></p><p>— Спрячем у меня в комнате. Под книгами и платьями.</p><p></p><p>— А если она все обшарит?</p><p></p><p>— Я каждое утро запираю свою комнату, когда ухожу.</p><p></p><p>— А если у нее есть второй ключ?</p><p></p><p>Элизабет посмотрела на него. — Это мне не приходило в голову. Возможно…</p><p></p><p>Гребер откупорил одну из бутылок. — Завтра, ближе к вечеру, мы об этом еще подумаем. А сейчас постараемся съесть сколько в наших силах. Давай все распакуем. Уставим весь стол, как в день рождения. Все вместе и все сразу!</p><p></p><p>— Консервы тоже?</p><p></p><p>— Консервы тоже. Как декорацию. Открывать, конечно, не надо. Сначала навалимся на то, что скоро портится! И бутылки поставим. Все наше богатство, честно добытое с помощью коррупции и воровства.</p><p></p><p>— И те, что из «Германии»?</p><p></p><p>— Тоже. Мы честно заплатили за них смертельным страхом.</p><p></p><p>Они выдвинули стол на середину комнаты. Потом развернули все пакеты и откупорили сливянку, коньяк и кюммель. Но шампанское не тронули. Его нужно пить сразу, а водку можно опять как следует закупорить.</p><p></p><p>— Какое великолепие! — сказала Элизабет. — Что же мы празднуем?</p><p></p><p>Гребер налил ей рюмку. — Мы празднуем все вместе. У нас уже нет времени праздновать по отдельности и делать какие-то различия. Нет, мы пьем за все сразу, чохом, а главное за то, что мы здесь и можем побыть вдвоем два целых долгих дня!</p><p></p><p>Он обошел стол и обнял Элизабет. Он ощущал ее, и ощущал как свое второе «я», которое в нем раскрывается теплее, богаче, многокрасочнее и легче, чем его собственное, раскрывается без границ и без прошлого, только как настоящее, как жизнь, и притом — без всякой тени вины. Она прижалась к нему. Перед ними празднично сверкал накрытый стол.</p><p></p><p>— А для одного единственного тоста это не многовато? — спросила она.</p><p></p><p>Он покачал головой. — Я только слишком многословно все это выразил. А в основе лежит одно: радость, что мы еще живы.</p><p></p><p>Элизабет выпила свою рюмку до дна. — Иногда мне кажется, что мы бы уж сумели с толком прожить нашу жизнь, если бы нас оставили в покое.</p><p></p><p>— Сейчас мы как раз это и делаем, — сказал Гребер.</p><p></p><p></p><p>Окна были раскрыты настежь. Накануне в дом, стоявший наискосок, попала бомба, и стекла в окнах у Элизабет были выбиты. Она натянула на рамы черную бумагу, но перед нею повесила легкие занавески, и вечерний ветерок развевал их. Теперь комната уже не напоминала могилу.</p><p></p><p>Света не зажигали. Так можно было оставить окна открытыми. Время от времени слышались шаги прохожих. Где-то звучало радио. Кто-то кашлял. Люди закрывали ставни.</p><p></p><p>— Город ложится спать, — сказала Элизабет. — А я, кажется, совсем пьяна.</p><p></p><p>Они лежали рядом на кровати. На столе стояли остатки ужина и бутылки, кроме водки, коньяку и шампанского. Они ничего не припрятали, а решили подождать, когда опять проголодаются. Водку выпили. Коньяк стоял на полу возле кровати, а за кроватью вода лилась из крана в умывальник, охлаждая шампанское.</p><p></p><p>Гребер поставил рюмку на столик у постели. Кругом было темно, и ему казалось, что он в каком-то маленьком городке, перед войной. Журчит фонтан, пчелы жужжат в листьях липы, закрываются окна, и кто-то перед отходом ко сну играет на скрипке.</p><p></p><p>— Скоро взойдет луна, — сказала Элизабет.</p><p></p><p>«Скоро взойдет луна», — повторил он про себя. Луна — это нежность и простое счастье человеческих созданий. Нежность и счастье уже налицо. Они в дремотном кружении его крови, в спокойной безличности его мыслей, в медленном дыхании, веющем сквозь него, как утомленный ветер. Он вспоминал о разговоре с Польманом, словно о чем-то давно минувшем. «Как странно, — думал Гребер, — что вместе с глубокой безнадежностью в человеке живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не странно; пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что и не способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страха».</p><p></p><p>Луч света скользнул по окну. Он мелькнул, задрожал, остановился.</p><p></p><p>— Уже луна? — спросил Гребер.</p><p></p><p>— Не может быть. Лунный свет не такой белый.</p><p></p><p>Послышались голоса. Элизабет встала и сунула ноги в домашние туфли. Она подошла к окну и выглянула наружу. Она не набросила ни платка, ни халата, она была прекрасна, знала это и потому не стыдилась.</p><p></p><p>— Это отряд по расчистке развалин, — сказала она. — У них прожектор, лопаты и кирки, они работают напротив, где обрушился дом. Как ты думаешь, в подвале еще могут быть засыпанные люди?</p><p></p><p>— Они откапывали весь день?</p><p></p><p>— Не знаю. Меня не было.</p><p></p><p>— Может быть, они просто чинят проводку.</p><p></p><p>— Да, может быть.</p><p></p><p>Элизабет подошла к кровати. — Как часто, после налета возвращаясь домой, я мечтала, что приду — а дом, оказывается, сгорел. Квартира, мебель, платья и воспоминания — все. Тебе это понятно?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Конечно, не воспоминания о моем отце. А все другое — страх, тоска, ненависть. Если бы дом сгорел, думала я, то и этому всему был бы конец, и я могла бы начать жизнь сначала.</p><p></p><p>Гребер окинул ее взглядом. Бледный луч света с улицы падал ей на плечи. Смутно доносились удары кирок и скрежет лопат, отгребающих щебень.</p><p></p><p>— Дай мне бутылку из умывальника, — сказал он.</p><p></p><p>— Ту, что ты взял в «Германии»?</p><p></p><p>— Да. Выпьем ее, пока она не взлетела на воздух. А другую, от Биндинга, положи. Кто знает, когда будет следующий налет. Эти бутылки с углекислотой взрываются даже от воздушной волны. Держать их в доме опаснее, чем ручные гранаты. А стаканы у нас есть?</p><p></p><p>— Только чайные.</p><p></p><p>— Чайные стаканы как раз хороши для шампанского. В Париже мы так его и пили.</p><p></p><p>— Ты был в Париже?</p><p></p><p>— Да. В начале войны.</p><p></p><p>Элизабет принесла стаканы и села на край кровати. Он осторожно вытащил пробку. Вино полилось в стаканы и запенилось.</p><p></p><p>— А ты долго пробыл в Париже?</p><p></p><p>— Больше месяца.</p><p></p><p>— Они вас там очень ненавидели?</p><p></p><p>— Не знаю. Может быть. Я не замечал. Мы старались не замечать. Ведь мы тогда еще верили чуть ли не во все, что нам внушали. И нам хотелось поскорее кончить войну, посиживать на солнышке перед кафе за столиками и пить незнакомое вино. Мы были еще очень молоды.</p><p></p><p>— Молоды… Ты говоришь, как будто с тех пор прошло много лет.</p><p></p><p>— Да так оно, видимо, и есть.</p><p></p><p>— Разве ты сейчас уже не молод?</p><p></p><p>— Молод. Но по-иному.</p><p></p><p>Элизабет подержала стакан в свете карбидного луча, падавшего с улицы и дрожавшего в окне, и слегка встряхнула, чтобы вино запенилось. Гребер смотрел на нее и видел ее плечи, волну волос, спину и чуть намеченную линию позвоночника с длинными мягкими тенями. «Нет, ей незачем думать о том, чтобы начать все сызнова, — говорил себе Гребер. — Без одежды она не имеет ничего общего ни с этой комнатой, ни со своей профессией, ни с фрау Лизер». Она была неотделима от этого дрожащего света в окне и этой тревожной ночи с ее вспышками слепого возбуждения в крови и странной отчужденностью потом, с хриплыми восклицаниями и голосами на улице, неотделима от жизни и, может быть, даже от тех мертвецов, которых там откапывают: он уже не ощущал в ней былей опустошенности и растерянности. Точно она сбросила с себя все это, как чужую одежду, чтобы, не задумываясь, следовать законам, о которых еще вчера ничего не знала.</p><p></p><p>— Жалко, что я не была тогда с тобой в Париже, — сказала она.</p><p></p><p>— Хорошо бы поехать туда вдвоем теперь, и чтобы не было войны.</p><p></p><p>— А нас бы туда пустили?</p><p></p><p>— Может быть. Мы же ничего в Париже не разрушили.</p><p></p><p>— А во Франции?</p><p></p><p>— Не так много, как в других странах, там все это шло быстрее.</p><p></p><p>— Может быть, вы разрушили достаточно, чтобы французы еще много лет нас ненавидели.</p><p></p><p>— Может быть. Когда война долго тянется, многое забывается. Может быть, они нас ненавидят.</p><p></p><p>— Мне хотелось бы уехать с тобой в такую страну, где ничего не разрушено.</p><p></p><p>— Не много осталось таких стран, где ничего не разрушено, — сказал Гребер. — Вино есть?</p><p></p><p>— Да, хватит. А где ты был еще?</p><p></p><p>— В Африке.</p><p></p><p>— И в Африке? Ты много видел.</p><p></p><p>— Да. Но не так, как раньше мечтал увидеть.</p><p></p><p>Элизабет подняла с пола бутылку и налила стаканы до краев. Гребер наблюдал за ней. Все казалось каким-то нереальным, и не только потому, что они пили вино. Слова таяли в сумраке, они утратили свой смысл, а то, что было полно смысла, жило без слов, и о нем невозможно было говорить. Сумрак был подобен безымянной реке, ее воды поднимаются и опадают, а слова плывут по ней, как паруса.</p><p></p><p>— А еще где-нибудь ты был? — спросила Элизабет.</p><p></p><p>— «Паруса, — подумал Гребер. — Где я видел паруса на реках?»</p><p></p><p>— В Голландии, — сказал он. — Это было в самом начале. Там много лодок, они скользили по каналам, а каналы были с такими плоскими и низкими берегами, что, казалось, лодки едут по земле. Они плыли совершенно беззвучно, а паруса у них были огромные. И когда в сумерках лодки скользили по лугам, эти паруса напоминали гигантских белых, голубых и алых бабочек.</p><p></p><p>— Голландия, — сказала Элизабет. — Может быть, мы могли бы после войны уехать туда? Пить какао и есть белый хлеб и все эти голландские сыры, а вечером смотреть на лодки?</p><p></p><p>Гребер взглянул на нее. «Еда, — подумал он. — Во время войны все представления людей о счастье всегда связываются с едой».</p><p></p><p>— А может, нас и туда уж не пустят? — спросила она.</p><p></p><p>— Вероятно, нет. Мы напали на Голландию и разрушили Роттердам без предупреждения. Я видел развалины. Почти ни одного дома не осталось. Тридцать тысяч убитых. Боюсь, что нас и туда не пустят, Элизабет…</p><p></p><p>Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и с размаху швырнула на пол. Он со звоном разлетелся вдребезги.</p><p></p><p>— Никуда мы больше не поедем! — воскликнула она. — Незачем и мечтать! Никуда! Мы в плену, нас везде проклинают и никуда не пустят.</p><p></p><p>Гребер приподнялся. В дрожащем белесом свете, струившемся с улицы, ее глаза блестели, как серое прозрачное стекло. Он перегнулся через нее и посмотрел на пол. Там искрились темные осколки с белеющими краями.</p><p></p><p>— Нужно зажечь свет и подобрать их, — сказал он. — Не то они вопьются нам в ноги. Подожди, я сначала закрою окна.</p><p></p><p>Он перелез через кровать.</p><p></p><p>Элизабет повернула выключатель и набросила халат. Свет пробудил в ней стыдливость.</p><p></p><p>— Не смотри на меня, — сказала она. — Не знаю, почему я это сделала. Я ведь не такая.</p><p></p><p>— Нет, именно такая. И ты права. Тебе здесь не место. Поэтому не стесняйся, если иной раз захочется что-нибудь разбить.</p><p></p><p>— Хотела бы я знать, где мое настоящее место!</p><p></p><p>Гребер рассмеялся. — Я тоже не знаю. Может быть, в цирке или в каком-нибудь старинном барском доме, а может быть, среди гнутой стильной мебели или в шатре. Но не в этой белой девичьей комнатке. А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.</p><p></p><p>— Я такая и есть.</p><p></p><p>— Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.</p><p></p><p>Он взял газету, положил ее на пол и другой газетой собрал на нее осколки. При этом он прочел заголовки. Дальнейшее сокращение линии фронта. Тяжелые бои под Орлом. Он соединил края газеты, на которой лежали осколки, и выбросил все в корзину для бумаг. Теплый свет, озарявший комнату, стал как будто вдвое теплей. С улицы доносилось постукивание и скрежет — это убирали развалины. На столе стояли остатки принесенного от Биндинга угощения. «Оказывается, можно размышлять о многом одновременно», — подумал Гребер.</p><p></p><p>— Я поскорее уберу со стола, — сказала Элизабет, — почему-то мне теперь и смотреть на все это противно.</p><p></p><p>— А куда?</p><p></p><p>— В кухню. Успеем до завтрашнего вечера спрятать то, что останется.</p><p></p><p>— Ну, завтра к вечеру не много останется. А что, если фрау Лизер вернется раньше?</p><p></p><p>— Вернется так вернется.</p><p></p><p>Гребер изумленно посмотрел на Элизабет.</p><p></p><p>— Я сама удивляюсь тому, что я каждый день другая, — ответила она.</p><p></p><p>— Не каждый день — каждый час.</p><p></p><p>— А ты?</p><p></p><p>— Я тоже.</p><p></p><p>— Это хорошо?</p><p></p><p>— Да. А если и нехорошо, то ничего, не беда.</p><p></p><p>— Ничего — это тоже что-то, верно?..</p><p></p><p>— Пожалуй.</p><p></p><p>Элизабет выключила свет.</p><p></p><p>— Можем теперь опять открыть могилу, — сказала она.</p><p></p><p>Гребер снова распахнул окна. И тотчас же в комнату залетел ветер. Занавески заколыхались.</p><p></p><p>— Вот и луна, — сказала Элизабет.</p><p></p><p>Багровый лунный диск выплывал над разрушенной крышей напротив. Луна казалась чудовищем с огненным загривком, она вгрызалась в улицу. Гребер взял два стакана и до половины налил их коньяком. Один он протянул Элизабет.</p><p></p><p>— А теперь выпьем вот этого, — сказал он. — Вино не для темноты.</p><p></p><p>Луна поднялась выше, она стала золотой и более торжественной. Некоторое время они лежали молча. Элизабет повернула голову.</p><p></p><p>— Что же мы, в конце концов, счастливы или несчастны? — спросила она.</p><p></p><p>Гребер задумался. — И то, и другое. Так, верно, и должно быть. Просто счастливы нынче только коровы. А может быть, даже и они нет. Может быть, уже только камни.</p><p></p><p>Элизабет взглянула на Гребера. — Но и это не имеет значения. Как по-твоему?</p><p></p><p>— Не имеет.</p><p></p><p>— А хоть что-нибудь имеет значение?</p><p></p><p>— Да, имеет. — Гребер всматривался в холодный золотистый свет, медленно заливавший комнату. — То, что мы уже не мертвецы, — сказал он. — И то, что мы еще не мертвецы.</p><p></p><p>16</p><p>Наступило воскресенье. Утром Гребер отправился на Хакенштрассе. Он заметил, что чем-то вид развалин изменился. Ванная исчезла, а также остатки лестницы; кроме того, узкая, недавно расчищенная дорожка вела за угол стены и во двор, а оттуда к остаткам дома. Казалось, здесь начал работать отряд по расчистке развалин.</p><p></p><p>Гребер пробрался по этой расчищенной дорожке и вошел в полузасыпанное помещение, в котором узнал бывшую домовую прачечную. Низкий темный коридор вел дальше. Он зажег спичку и осветил его.</p><p></p><p>— Что вы тут делаете? — вдруг крикнул кто-то за его спиной. — Вон отсюда! Сейчас же!</p><p></p><p>Гребер обернулся, но в темноте никого не увидел и пошел обратно. Во дворе стоял человек на костылях. Он был в штатском и в наброшенной на плечи военной шинели.</p><p></p><p>— Что вам здесь понадобилось? — прорычал он.</p><p></p><p>— Я здесь живу. А вы?</p><p></p><p>— Здесь живу я, и больше никто, понятно? И уж ни в коем случае не вы! Что вы тут вынюхиваете? Украсть что-нибудь хотите?</p><p></p><p>— Слушай, приятель, не волнуйся, — сказал Гребер, посмотрев на его костыли и военную шинель. — Здесь жили мои родители и я тоже, пока меня не взяли в армию. Ясно тебе?</p><p></p><p>— Это может сказать каждый.</p><p></p><p>Гребер взял инвалида за костыль, осторожно отодвинул его и прошел мимо него к черному ходу.</p><p></p><p>Во дворе он увидел женщину и ребенка. За ней следовал человек с киркой. Возле дома стоял какой-то сколоченный на скорую руку сарайчик. Женщина шла от сарайчика, а мужчина — с другой стороны.</p><p></p><p>— Что случилось, Отто? — спросил инвалида человек с киркой.</p><p></p><p>— Да вот этого молодца поймал. Что-то тут вынюхивал. Уверяет, будто здесь жили его родители.</p><p></p><p>Человек с киркой злобно усмехнулся.</p><p></p><p>— А еще что скажешь?</p><p></p><p>— Ничего, — ответил Гребер. — Именно это.</p><p></p><p>— Другого-то ничего не придумаешь, а?.. — Человек поиграл киркой и замахнулся ею. — Вон отсюда! Считаю до трех, а потом придется слегка проломить тебе башку. Раз…</p><p></p><p>Гребер бросился на него сбоку и ударил. Человек упал, и Гребер вырвал у него из рук кирку.</p><p></p><p>— Вот так-то лучше будет, — сказал он. — А теперь, если желаете, зовите полицию! Но ведь вы этого не желаете? Верно?</p><p></p><p>Человек, который замахнулся киркой, медленно поднялся. Из носа у него шла кровь.</p><p></p><p>— В другой раз смотри, плохо будет, — добавил Гребер. — Рукопашному бою нас в армии здорово учат. А теперь объясните, что вы тут делаете.</p><p></p><p>Женщина просунулась вперед. — Мы здесь живем. Разве это преступление?</p><p></p><p>— Ты в самом деле говоришь правду? — спросил инвалид.</p><p></p><p>— А зачем мне врать? Что тут можно украсть?</p><p></p><p>— Да уж голодранец найдет… — сказала женщина.</p><p></p><p>— Мне это ни к чему. Я здесь в отпуску и опять уезжаю на фронт. Видели записку там, перед входной дверью? Ту, где написано, что человек ищет своих родителей? Это я написал.</p><p></p><p>— Ты? — спросил инвалид.</p><p></p><p>— Да, я.</p><p></p><p>— Ну, тогда другое дело. Понимаешь, друг, приходится людям не доверять: нас разбомбили, мы здесь и приютились. Ведь где-нибудь жить-то надо.</p><p></p><p>— А вы все это сами убрали?</p><p></p><p>— Отчасти. Нам помогли.</p><p></p><p>— Кто же?</p><p></p><p>— Знакомые, у которых есть инструменты.</p><p></p><p>— Вы под обломками находили убитых?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>— Действительно не находили?</p><p></p><p>— Наверное нет. Мы — нет. Может, тут раньше был кто-нибудь? Но мы никого не нашли.</p><p></p><p>— Вот, собственно, все, что мне хотелось узнать, — сказал Гребер.</p><p></p><p>— Для этого незачем морду бить, — возразила женщина.</p><p></p><p>— Это ваш муж?</p><p></p><p>— А вам какое дело? Нет, не муж, брат. Видите, он в крови.</p><p></p><p>— Я разбил ему только нос.</p><p></p><p>— Нет, и зубы.</p><p></p><p>Гребер поднял кирку. — А это что? Он ведь замахнулся на меня.</p><p></p><p>— Он бы вас не тронул.</p><p></p><p>— Милая моя, — сказал Гребер, — я не привык ждать, пока меня тронут.</p><p></p><p>Он зашвырнул кирку, и она, описав широкую дугу, упала на кучу щебня. Все проводили ее взглядом. Малыш хотел полезть за ней, но женщина удержала его. Гребер посмотрел вокруг. Теперь он увидел и ванну. Она стояла подле сарая. Лестницу, вероятно, разобрали на дрова. На огромной куче мусора валялись пустые жестянки от консервов, утюги, измятые кастрюли, посуда, лоскуты, ящики и колченогие столы. Эта семья, видно, здесь поселилась, сколотила себе сарайчик и считала все, что удавалось откопать из-под обломков, чем-то вроде ниспосланной ей манны небесной. Что тут скажешь? Жизнь продолжается. У малыша цветущий вид. с.мерть побеждена. Развалины стали жилищем. Ничего тут не скажешь.</p><p></p><p>— Быстро же вы все наладили, — заметил Гребер.</p><p></p><p>— Наладишь, — отозвался инвалид, — если нет крыши над головой.</p><p></p><p>Гребер повернулся, чтобы уйти.</p><p></p><p>— А вам тут не попадалась кошка? — спросил он. — Такая маленькая, черная с белым?</p><p></p><p>— Это наша Роза, — сказал малыш.</p><p></p><p>— Нет, — сердито ответила женщина. — Никакой кошки нам не попадалось.</p><p></p><p>Гребер перелез через развалины обратно на улицу. Вероятно, в сарае жили еще люди; иначе за такой короткий срок нельзя было все это сделать. А может быть, помогал и отряд по уборке. Ночью из концлагерей частенько посылали заключенных убирать городские развалины.</p><p></p><p>Гребер пошел обратно. Ему казалось, что он вдруг стал беднее; почему, он и сам не знал.</p><p></p><p>Он попал на какую-то улицу, где совсем не видно было следов разрушения. Уцелели даже огромные витрины магазинов. Гребер рассеянно шагал все дальше. Внезапно он вздрогнул. Кто-то шел ему навстречу, он не сразу сообразил, что это идет он сам, отраженный боковым зеркалом, поставленным наискось в витрине модной мастерской. Греберу почудилось, будто он на миг увидел своего двойника. И будто сам он уже не он, а только полустертое воспоминание, которое вот-вот исчезнет, если он сделает хотя бы еще один шаг.</p><p></p><p>Гребер остановился и, не отрываясь, смотрел на тусклый образ в мутном желтоватом зеркале. Он увидел свои глазные впадины и тени под ними, скрывавшие глаза, словно у него их уже не было. Вдруг к нему подкрался и его охватил знобящий неведомый страх. Отнюдь не панический и бурный, неторопливый и судорожный вопль бытия, зовущий к бегству, к самозащите, к осторожности, — нет, страх тихий и знобящий, как сквозняк, почти безличный; с ним нельзя было бороться, ибо он был невидим и неуловим и, казалось, шел из каких-то пустот, где стояли чудовищные насосы, беззвучно выкачивавшие мозг из костей и жизнь из артерий. Гребер еще видел в зеркале свое отражение, но ему чудилось, что вот-вот оно начнет меркнуть, уходя, как волна, что его очертания сейчас растают и расплывутся, поглощенные молчаливыми насосами, которые из ограниченного мира и случайной формы, недолгое время называвшихся Эрнстом Гребером, втянут его обратно в беспредельное, а оно не только с.мерть, но что-то нестерпимо большее: угасание, растворение, конец его «я», вихрь бессмысленных атомов, ничто.</p><p></p><p>Он простоял на месте довольно долго. «Что же останется? — спрашивал он себя с ужасом. — Что останется, когда меня уже не будет? Ничего, кроме преходящей тени в памяти немногих людей: моих родителей, если они еще живы, нескольких однополчан, может быть, Элизабет; да и надолго ли?» Он посмотрел в зеркало. Ему казалось, будто он уже стал легким, точно клочок бумаги, плоским, подобным тени, и первый порыв ветра может унести его, выпитого насосами, ставшего лишь пустой оболочкой! Что же останется? И за что ему схватиться, где бросить якорь, в чем найти опору, что бы такое оставить в мире, что его удерживало бы и не дало ветру совсем умчать?</p><p></p><p>— Эрнст, — сказал кто-то у него за спиной. Он вздрогнул и мгновенно обернулся. Перед ним стоял человек без ноги, на костылях. Сначала Греберу почудилось, что это тот самый инвалид с Хакенштрассе; но он тут же узнал Мутцига, своего школьного товарища.</p><p></p><p>— Карл? — сказал он. — Ты? Я и не знал, что ты здесь.</p><p></p><p>— Давно. Почти полгода.</p><p></p><p>Они посмотрели друг на друга.</p><p></p><p>— Вот уж не думали мы, что все так получится! Правда? — сказал Мутциг.</p><p></p><p>— Что именно?</p><p></p><p>Мутциг поднял свои костыли и опять опустил их наземь.</p><p></p><p>— Да вот это.</p><p></p><p>— Тебе повезло, ты хоть вырвался из этого ада. А мне надо возвращаться.</p><p></p><p>— Ну, смотря по тому, как пойдут дела, — возразил Мутциг. — Если война протянется еще несколько лет, то это счастье; а если через полтора месяца ей конец, то это чертовское невезение.</p><p></p><p>— А почему она должна кончиться через полтора месяца?</p><p></p><p>— Да я не знаю. Я только говорю «если»…</p><p></p><p>— Ну конечно.</p><p></p><p>— Почему бы тебе не заглянуть к нам? — спросил Мутциг. — Бергман тоже здесь. У него обе руки до локтя…</p><p></p><p>— А где вы находитесь?</p><p></p><p>— В городской больнице. В отделении для ампутированных. Оно занимает весь левый флигель. Заходи как-нибудь.</p><p></p><p>— Хорошо, зайду.</p><p></p><p>— Наверняка? Все обещают, а потом ни один черт не заходит.</p><p></p><p>— Нет, наверняка.</p><p></p><p>— Ладно. Тебе будет приятно повидать нас. У нас веселая, компания, по крайней мере в моей палате.</p><p></p><p>Они опять взглянули друг на друга. Три года они не встречались; но за эти несколько минут сказали друг другу все, что могли сказать.</p><p></p><p>— Ну, желаю, Эрнст.</p><p></p><p>— И тебе, Карл.</p><p></p><p>Они обменялись крепким рукопожатием.</p><p></p><p>— А ты знаешь, что Зибер у.бит? — спросил Мутциг.</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>— Полтора месяца назад. И Лейнер…</p><p></p><p>— Лейнер? Я и этого не знал.</p><p></p><p>— Лейнер и Линген. Погибли в одно утро. Брюнинг сошел с ума. Ты слышал, что и Хольмана тоже?..</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>— Бергман слышал. Ну, еще раз всего хорошего, Эрнст. И не забудь навестить нас.</p><p></p><p>Мутциг заковылял прочь. «Ему, видимо, доставляет какое-то удовольствие перечислять убитых, — думал Гребер. — Может, это помогает ему переносить собственное несчастье». Он посмотрел Карлу вслед. Нога была у него ампутирована очень высоко, по самое бедро. А когда-то Мутциг был лучшим бегуном их класса. Гребер не знал, жалеть ли Карла или завидовать ему. Мутциг прав, все зависит от того, что еще предстоит.</p><p></p><p></p><p>Когда он вошел, Элизабет сидела на кровати в белом купальном халате. Голову она повязала белым платком, как тюрбаном, и сидела такая тихая, красивая, погруженная в себя, точно большая светлая птица, которая залетела в окно и вот отдыхает, а потом опять улетит.</p><p></p><p>— Я истратила горячую воду за целую неделю, — сказала она. — Это непозволительная роскошь. Фрау Лизер опять поднимет крик.</p><p></p><p>— Пусть кричит. Ей вода ни к чему. Истинные национал-социалисты не любят мыться, опрятность — это чисто еврейский порок.</p><p></p><p>Гребер подошел к окну и выглянул на улицу. Небо было серо, улица пуста. У окна напротив стоял волосатый человек в помочах и зевал. Из другого окна доносились звуки рояля и резкий женский голос, певший гаммы. Гребер уставился на расчищенный вход в подвал и вспомнил о знобящем страхе, испытанном им на улице перед зеркалом. И он опять почувствовал озноб. Что же останется? Что-нибудь должно же остаться, какой-то якорь, который тебя держит, чтобы ты не потерялся и мог вернуться.</p><p></p><p>Что это за якорь? Элизабет? Но разве она стала уже частью его самого? Ведь он знает ее так недавно и скоро уйдет от нее опять на годы. А она забудет его. Как может он удержать ее и в ней — себя?</p><p></p><p>Гребер обернулся.</p><p></p><p>— Элизабет, — сказал он. — Нам следовало бы пожениться.</p><p></p><p>— Пожениться? Это еще зачем?</p><p></p><p>— Потому, что это нелепо. Потому, что мы знаем друг друга всего несколько дней, и мне через, несколько дней придется уехать; потому, что мы не решили, хотим ли мы остаться вместе, а за такой короткий срок этого и решить нельзя. Вот почему.</p><p></p><p>Она посмотрела на него. — Ты хочешь сказать — потому, что мы одни на свете и дошли до точки, и ничего другого у нас нет?</p><p></p><p>— Нет, не поэтому.</p><p></p><p>Она молчала.</p><p></p><p>— Не только поэтому, — добавил он.</p><p></p><p>— Так почему же?</p><p></p><p>Он посмотрел на нее. Увидел, как она дышит. Она показалась ему вдруг совсем чужой. Ее грудь поднималась и опускалась, ее плечи — это были не его плечи, ее руки — не его руки, ее мысли, ее жизнь — нет, она не поймет его, да и как понять, ведь он и сам толком еще не уяснил себе, почему ему вдруг загорелось жениться.</p><p></p><p>— Если мы поженимся, тебе уже не надо будет бояться фрау Лизер, — сказал он. — Как жена солдата ты будешь ограждена от ее пакостей.</p><p></p><p>— Разве?</p><p></p><p>— Да. — Под ее пристальным взглядом Гребер растерялся. — По крайней мере брак даст хоть что-то.</p><p></p><p>— Это не причина. С фрау Лизер я уже как-нибудь справлюсь. Пожениться! Да мы и не успеем.</p><p></p><p>— Почему не успеем?</p><p></p><p>— Для этого нужны бумаги, разрешения, свидетельства об арийском происхождении, справки о здоровье и еще бог весть что. Пройдут недели, пока мы все это получим.</p><p></p><p>«Недели, — подумал Гребер. — И она с такой легкостью об этом говорит! Что со мной будет за это время!»</p><p></p><p>— Для солдат нет таких строгостей, — сказал он. — Все можно сделать за несколько дней. Мне говорили в казарме.</p><p></p><p>— Тебе там и пришла эта мысль?</p><p></p><p>— Нет. Только сегодня утром. Но в казармах часто говорят о таких делах. Многие солдаты женятся во время отпуска. Да и почему не жениться? Когда фронтовик женится, его жена получает ежемесячное пособие, двести марок, кажется. Зачем же дарить эти деньги государству? Если уж рискуешь своей головой, то почему, по крайней мере, не взять то, на что ты имеешь право? Тебе деньги пригодятся, а так их себе оставит государство. Разве я не прав?</p><p></p><p>— С этой точки зрения ты, может быть, и прав.</p><p></p><p>— Я тоже думаю, — сказал Гребер с облегчением. — Кроме того, существует еще брачная ссуда; кажется, тысяча марок. Может быть, ты, выйдя замуж, сможешь бросить работу на пошивочной фабрике.</p><p></p><p>— Едва ли. Это не имеет никакого значения. А что мне тогда делать весь день? Одной?..</p><p></p><p>— Верно.</p><p></p><p>Гребер на миг почувствовал полную беспомощность. «Что только они с нами делают, — подумал он. — Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?»</p><p></p><p>— Оба мы скоро останемся в одиночестве, — сказал он. — А если мы поженимся, такого одиночества не будет.</p><p></p><p>Элизабет покачала головой.</p><p></p><p>— Ты не хочешь? — спросил он.</p><p></p><p>— Мы будем не менее одиноки, — отозвалась она. — Даже больше.</p><p></p><p>Гребер вдруг опять услышал голос певицы напротив. Она перестала петь гаммы и перешла на октавы. Они казались воплями, на которые отвечало только эхо.</p><p></p><p>— Это же не бесповоротно, напрасно ты боишься, — продолжал он. — Мы в любое время можем развестись.</p><p></p><p>— Тогда зачем жениться?</p><p></p><p>— А зачем дарить что-либо государству?</p><p></p><p>Элизабет встала.</p><p></p><p>— Вчера ты был другим, — сказала она.</p><p></p><p>— Как был другим?</p><p></p><p>Она чуть улыбнулась. — Давай не будем больше об этом говорить. Мы вместе, и этого достаточно.</p><p></p><p>— Так ты не хочешь?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>Он посмотрел на нее. Что-то в ней закрылось и от него отодвинулось.</p><p></p><p>— Черт побери, — сказал он, — я же от всей души предложил!</p><p></p><p>Элизабет снова улыбнулась. — Вот в том-то и дело. Не нужно вкладывать слишком много души. Есть у нас еще что-нибудь спиртное?</p><p></p><p>— Есть еще сливянка.</p><p></p><p>— Это наливка из Польши?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— А нет ли у нас чего-нибудь не трофейного?</p><p></p><p>— Должна быть еще бутылка кюммеля. Он отечественного производства.</p><p></p><p>— Тогда дай мне кюммеля.</p><p></p><p>Гребер отправился на кухню за бутылкой. Он досадовал на самого себя. В кухне он постоял, глядя на грязные тарелки и дары Биндинга; было полутемно и пахло остатками пищи. Чувствуя себя выжженным и опустошенным, Гребер вернулся в комнату.</p><p></p><p>Элизабет стояла у окна.</p><p></p><p>— Какое серое небо, — сказала она. — Будет дождь. Жалко!</p><p></p><p>— Почему жалко?</p><p></p><p>— Сегодня наше первое воскресенье. Мы могли бы выйти погулять. Там, за городом, ведь весна.</p><p></p><p>— Тебе хочется выйти?</p><p></p><p>— Нет. С меня достаточно и того, что фрау Лизер ушла. Но тебе лучше было бы погулять, чем сидеть в комнате.</p><p></p><p>— А мне это неважно. Я достаточно пожил, так сказать, на лоне природы и довольно долго могу обойтись без нее. Моя мечта о природе — это теплая, неразбомбленная комната, где сохранилась мебель. А это у нас есть. Вот самое замечательное, что я могу нарисовать себе, и я никак не могу вдоволь насладиться этим чудом. Может, тебе оно уже надоело? Ну, пойдем в кино, если хочешь.</p><p></p><p>Элизабет покачала головой.</p><p></p><p>— Тогда останемся здесь и никуда не пойдем. Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее.</p><p></p><p>Гребер подошел к Элизабет и обнял ее. Он ощутил мохнатую материю ее купального халата. Потом увидел, что ее глаза полны слез.</p><p></p><p>— Я что-нибудь сказал не так? — спросил он. — Перед этим?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>— Но чем-нибудь я все же провинился? Иначе ты бы не заплакала.</p><p></p><p>Он прижал ее к себе. Из-за ее плеча он увидел улицу. Волосатый человек в помочах исчез. Несколько детей играли в войну, забравшись в щель, прорытую к подвалу рухнувшего дома.</p><p></p><p>— Не будем грустить, — сказал он.</p><p></p><p>Певица напротив опять запела. Теперь она гнусаво выводила романс Грига. «Люблю тебя! Люблю тебя!» — выкрикивала она пронзительным дребезжащим голосом: «Люблю тебя — и что бы ни случилось, люблю тебя!».</p><p></p><p>— Нет, не будем грустить, — повторила Элизабет.</p><p></p><p></p><p>Под вечер пошел дождь. Стемнело рано, и тучи все больше заволакивали небо. Элизабет и Гребер лежали на кровати, без света, окно было открыто, и дождь лил косыми бледными струями, словно за окном стояла колеблющаяся текучая стена.</p><p></p><p>Гребер слушал однообразный шум. Он думал о том, что в России сейчас началась распутица, во время которой все буквально тонет в непролазной грязи. Когда он вернется, распутица, вероятно, еще не кончится.</p><p></p><p>— А мне уходить не пора? — спросил он. — Фрау Лизер скоро вернется.</p><p></p><p>— Ну и пусть возвращается, — сонным голосом пробормотала Элизабет. — Разве уже так поздно?</p><p></p><p>— Не знаю. Но, может быть, она вернется раньше, ведь дождь идет.</p><p></p><p>— Может быть, она именно поэтому вернется еще позднее.</p><p></p><p>— И так может быть.</p><p></p><p>— Или даже только завтра утром, — сказала Элизабет и прижалась лицом к его плечу.</p><p></p><p>— Может быть, ее даже раздавит грузовик. Но это была бы чересчур большая удача.</p><p></p><p>— Ты не слишком человеколюбив, — заметила Элизабет.</p><p></p><p>Гребер смотрел на льющиеся струи дождя за окном.</p><p></p><p>— Будь мы женаты, мне совсем не надо было бы уходить от тебя, — сказал он.</p><p></p><p>Элизабет не шевельнулась.</p><p></p><p>— Почему ты хочешь жениться на мне, — пробормотала она. — Ты же меня почти не знаешь.</p><p></p><p>— Я знаю тебя уже давно.</p><p></p><p>— Как это давно? Несколько дней.</p><p></p><p>— Несколько дней? Вовсе нет. Я знаю тебя больше года. Этого достаточно.</p><p></p><p>— Почему больше года? Нельзя же считать детство… Ведь это бог знает когда было.</p><p></p><p>— Я и не считаю. Но я получил почти трехнедельный отпуск за два года, проведенные на передовой. Здесь я уже около двух недель. Это соответствует почти пятнадцати месяцам на фронте. Значит, если считать по двум неделям отпуска, я знаю тебя чуть не год.</p><p></p><p>Элизабет открыла глаза. — Мне это и в голову не приходило.</p><p></p><p>— Мне тоже. Только недавно меня осенило.</p><p></p><p>— Когда?</p><p></p><p>— Да вот, когда ты спала. В темноте, в дождь, многое приходит в голову.</p><p></p><p>— И непременно нужно, чтобы шел дождь или было темно?</p><p></p><p>— Нет. Но тогда думается иначе.</p><p></p><p>— А тебе еще что-нибудь пришло в голову?</p><p></p><p>— Да. Я думал о том, как это чудесно, что человеческие руки, вот эти пальцы могут делать и что-то другое, а не только стрелять и бросать гранаты.</p><p></p><p>Она с недоумением посмотрела на него. — Почему же ты мне днем этого не сказал?</p><p></p><p>— Днем таких вещей не скажешь.</p><p></p><p>— Все лучше, чем нести чепуху насчет ежемесячного пособия и свадебной ссуды.</p><p></p><p>Гребер поднял голову. — Это то же самое, Элизабет, только я сказал другими словами.</p><p></p><p>Она пробормотала что-то невнятное.</p><p></p><p>— Слова тоже иногда очень важны, — проговорила она наконец. — По крайней мере в таком деле.</p><p></p><p>— Я не очень-то привык выбирать их. Но все-таки кое-какие найду. Мне только нужно время.</p><p></p><p>— Время, — Элизабет вздохнула. — У нас его так мало.</p><p></p><p>— Да. Вчера его еще было много. А завтра нам будет казаться, что сегодня было много.</p><p></p><p>Гребер лежал не шевелясь. Голова Элизабет покоилась на его плече. Волосы стекали темной волной на бледную подушку, и дождевые тени скользили по лицу.</p><p></p><p>— Ты хочешь жениться на мне, — бормотала она. — А любишь ли ты меня — не знаешь.</p><p></p><p>— Как мы можем знать? Разве для этого не нужно гораздо больше времени и больше быть вместе?</p><p></p><p>— Возможно. Но почему же ты тогда решил жениться на мне?</p><p></p><p>— Оттого, что я уже не могу представить себе жизнь без тебя.</p><p></p><p>Элизабет некоторое время молчала.</p><p></p><p>— А ты не думаешь, что то же самое могло бы произойти у тебя и с другой? — спросила она наконец.</p><p></p><p>Гребер продолжал смотреть на серый зыбкий ковер, который ткали за окном дождевые струи.</p><p></p><p>— Может быть, это и могло бы случиться у меня с другой, — сказал он. — Откуда я знаю? Но теперь, после того, как это у нас случилось, я не могу представить себе, что вместо тебя могла быть другая.</p><p></p><p>Элизабет чуть повернула голову, лежавшую у него на плече. — Вот так-то лучше. Ты теперь говоришь иначе, чем сегодня днем. Правда, сейчас ночь. Так неужели мне всю жизнь с тобой придется только и ждать, когда настанет ночь?</p><p></p><p>— Нет. Я обещаю исправиться. И пока что перестану говорить о ежемесячном пособии.</p><p></p><p>— Но и пренебрегать им тоже не следует.</p><p></p><p>— Чем?</p><p></p><p>— Да пособием.</p><p></p><p>Гребер затаил дыхание.</p><p></p><p>— Значит, ты согласна? — спросил он.</p><p></p><p>— Раз мы знаем друг друга больше года, это нас, пожалуй, даже обязывает. И потом, мы же в любое время можем развестись. Разве нет?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>Она прижалась к нему и снова уснула. А он долго еще лежал без сна и слушал дождь. И вдруг ему пришли на ум все те слова, которые он хотел бы сказать ей.</p><p></p><p>17</p><p>— Бери все, что хочешь, Эрнст, — сказал Биндинг через дверь. — Чувствуй себя как дома.</p><p></p><p>— Хорошо, Альфонс.</p><p></p><p>Гребер вытянулся в ванне. Его военная форма лежала на стуле в углу, зелено-серая, невзрачная, словно старые тряпки, а рядом висел синий штатский костюм, который ему раздобыл Рейтер.</p><p></p><p>Ванная Биндинга представляла собой большую комнату, выложенную зелеными плитками и поблескивавшую фарфором и никелированными кранами — прямо рай в сравнении с воняющими дезинфекцией душами и душевыми в казарме. Мыло было еще французское, полотенца и купальные простыни лежали высокими стопками, водопроводные трубы не знали повреждений от бомб: горячей воды сколько угодно. Имелась даже ароматическая соль для ванны — большая бутыль с аметистовыми кристаллами.</p><p></p><p>Гребер лежал в ванне, бездумно и лениво наслаждаясь теплом. Он уже понял, что не обманывает только самое простое: тепло, вода, кров над головой, хлеб, тишина и доверие к собственному телу, и решил остаток своего отпуска провести именно так — бездумно, лениво, и испытать как можно больше счастья. Рейтер прав — не скоро опять получишь отпуск.</p><p></p><p>Он отодвинул стул со своим военным обмундированием, взял горсть аметистовых кристаллов из бутыли и, предвкушая удовольствие, высыпал их в ванну. Это была горсть роскоши, а значит, и горсть мирной жизни, так же как и покрытый белой скатертью стол в «Германии», вино и деликатесы в вечерние часы, проведенные там с Элизабет.</p><p></p><p>Он вытерся и медленно начал одеваться. После тяжелого военного обмундирования штатская одежда казалась особенно тонкой и легкой. Хотя он был уже совсем одет, но ему представлялось, что он все еще в белье: до того было непривычно без сапог, поясного ремня и оружия. Он стал разглядывать себя в зеркало и едва узнал. Из зеркала на него удивленно смотрел незрелый, недопеченный молодой человек — попадись ему такой на улице, он никак не мог бы счесть его за взрослого.</p><p></p><p>— Ты похож на юнца, идущего к первому причастию, — заявил Альфонс. — Не на солдата. В чем дело? Уж не решил ли ты жениться?</p><p></p><p>— Да, — с удивлением ответил Гребер. — Как это ты угадал?</p><p></p><p>Альфонс рассмеялся. — Достаточно посмотреть на тебя. Ты стал совсем другой. Уже не похож на собаку, которая ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Нет, ты в самом деле решил жениться?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Но, Эрнст! А ты хорошенько все обдумал?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>Биндинг с недоумением посмотрел на Гребера.</p><p></p><p>— У меня уже много лет не было времени что-нибудь хорошенько обдумать, — сказал Гребер.</p><p></p><p>Альфонс усмехнулся. Потом поднял, голову и потянул носом.</p><p></p><p>— Постой… — Он опять потянул носом. — Неужели от тебя, Эрнст? Черт побери, это, наверно, ароматическая соль. Ты сыпал ее в воду? Ты благоухаешь, точно клумба фиалок.</p><p></p><p>Гребер понюхал свою руку.</p><p></p><p>— Я ничего не чувствую.</p><p></p><p>— Ты-то нет, а я вот чувствую. Дай запаху немножко развеяться. Это ужасно коварная штука. Кто-то привез мне эту соль из Парижа. Сначала почти не пахнешь, а потом напоминаешь цветущий куст. Давай заглушим его благоухание хорошим коньяком.</p><p></p><p>Биндинг принес бутылку и две рюмки.</p><p></p><p>— Твое здоровье, Эрнст. Итак, ты женишься. Поздравляю от всего сердца. Я, конечно, как был, так и останусь холостяком. Я знаю твою будущую жену?</p><p></p><p>— Нет. — Гребер выпил рюмку коньяку. Он злился, что сказал о женитьбе, но Альфонс застал его врасплох.</p><p></p><p>— Еще одну, Эрнст! Ведь женятся не каждый день!</p><p></p><p>— Ладно.</p><p></p><p>Биндинг поставил свою рюмку на стол. Он был слегка растроган. — Если тебе понадобится помощь, ты же знаешь, что всегда можешь рассчитывать на Альфонса Биндинга.</p><p></p><p>— Какая помощь? Ведь это дело несложное.</p><p></p><p>— Для тебя — да. Ты солдат, и тебе никаких особых документов не требуется.</p><p></p><p>— Нам обоим не требуется. Это брак с фронтовиком.</p><p></p><p>— По-моему, твоей жене все же понадобятся обычные документы. Но ты увидишь. Если дело затянется, мы всегда сможем нажать, у нас ведь есть свои люди в гестапо.</p><p></p><p>— В гестапо? А какое отношение имеет гестапо к браку с фронтовиком? Ведь это их не касается.</p><p></p><p>Альфонс осанисто улыбнулся. — Нет ничего, Эрнст, что бы не касалось гестапо. Ты, как солдат, не так это чувствуешь. Все же нечего тревожиться. Ведь ты женишься не на еврейке и не на коммунистке. Но справки, вероятно, все же будут наводить. Рутина, конечно.</p><p></p><p>Гребер не ответил. Он вдруг очень испугался. Если будет производиться расследование, то, конечно, выяснится, что отец Элизабет в концентрационном лагере. Он об этом не подумал.</p><p></p><p>— А ты уверен, что это так, Альфонс?</p><p></p><p>Биндинг снова наполнил рюмки. — Не сомневаюсь, да ты не беспокойся. Ты же не собираешься смешивать свою арийскую кровь с кровью ублюдков или государственных изменников. — Он ухмыльнулся. — Успеешь еще попасть под башмак жены, Эрнст, не бойся.</p><p></p><p>— А я и не боюсь.</p><p></p><p>— То-то и оно! Ну, твое здоровье! Прошлый раз ты тут у меня познакомился кое с кем из гестапо. Если дело затянется, они нам помогут, нажмут, где надо. Это, я тебе скажу, крупные шишки. Особенно Ризе, тот худой в пенсне.</p><p></p><p>Гребер задумался. Элизабет отправилась утром в ратушу за своими бумагами. Он сам настоял на этом. «Ах, черт, что я наделал, — подумал он. — Вдруг на нее обратят внимание! До сих пор ее не трогали. Недаром есть старое правило: не вылезай вперед, если чуешь опасность. Вдруг кому-то там, в гестапо, что-нибудь не понравится, и Элизабет отправят в концлагерь только потому, что ее отец уже сидит там». Гребера даже в жар бросило. А если о ней начнут наводить справки? Скажем, у надежного члена нацистской партии фрау Лизер? Он встал.</p><p></p><p>— Что случилось? — спросил Биндинг. — Ты же еще не допил. От счастья одурел немножко, а?</p><p></p><p>Он громко рассмеялся своей шутке. Гребер взглянул на него. Всего несколько минут назад Альфонс был для него просто добродушным, немного зазнавшимся малым, и вдруг он почувствовал в нем представителя грозной силы, таящей в себе еще неведомую опасность.</p><p></p><p>— Твое здоровье, Эрнст! — сказал Биндинг. — Пей! Славный коньячок — «Наполеон»!</p><p></p><p>— Твое здоровье. Альфонс!</p><p></p><p>Гребер поставил рюмку на стол.</p><p></p><p>— Слушай, Альфонс, — обратился он к Биндингу. — Будь другом, дай мне килограмм сахару из твоей кладовой. В двух пакетах, по полкило.</p><p></p><p>— Кускового?</p><p></p><p>— Все равно. Был бы сахар.</p><p></p><p>— Идет! Но зачем он тебе? Ты теперь и сам должен быть как сахар, верно?</p><p></p><p>— Мне надо тут сунуть одному человеку.</p><p></p><p>— Сунуть? Да ведь мы, дружище, вполне можем обойтись без этого. Пригрозить гораздо проще. И действует крепче. Могу это сделать для тебя.</p><p></p><p>— Пока не стоит. Да это, в сущности, и не взятка. Скорее, благодарность за услугу.</p><p></p><p>— Ладно, Эрнст! А свадьбу сыграем у меня, да? С таким шафером, как Альфонс, ты не пропадешь.</p><p></p><p>Гребер быстро соображал. Четверть часа назад он нашел бы предлог для отказа. Теперь же он не решался.</p><p></p><p>— Едва ли мы будем пышно праздновать, — сказал он.</p><p></p><p>— Ну, это уж предоставь Альфонсу! Ты ведь сегодня у меня ночуешь, да? Зачем тебе возвращаться, напяливать форму и рысью нестись в казарму! Лучше оставайся. Я дам тебе ключ от парадного, можешь приходить когда угодно.</p><p></p><p>Гребер с минуту колебался.</p><p></p><p>— Хорошо, Альфонс.</p><p></p><p>Биндинг сиял.</p><p></p><p>— Вот это разумно. И мы сможем, наконец, уютно посидеть и поболтать. До сих пор нам никак не удавалось. Пойдем, я покажу тебе твою комнату. — Он сгреб в охапку одежду Гребера и взглянул при этом на мундир с орденами. — Ты мне еще не рассказал, как ты их заработал. Должно быть, славно потрудился!</p><p></p><p>Гребер поднял голову. На лице Биндинга вдруг появилось то самое выражение, как в тот день, когда пьяный эсэсовец Гейни расхвастался насчет своих подвигов в команде СД.</p><p></p><p>— Рассказывать тут нечего, — ответил он. — Их выдают просто так, время от времени.</p><p></p><p></p><p>Фрау Лизер с удивлением разглядывала штатский костюм Гребера и не сразу узнала его.</p><p></p><p>— Ах, это вы? Фрейлейн Крузе нет дома, как вам известно.</p><p></p><p>— Да, фрау Лизер, мне это известно.</p><p></p><p>— Ну, так что же вам надо?</p><p></p><p>Она враждебно уставилась на него. На ее коричневой кофте красовался значок со свастикой. В правой руке она сжимала тряпку для пыли, словно собираясь запустить ею в Гребера.</p><p></p><p>— Я хотел бы оставить пакет для фрейлейн Крузе. Не будете ли вы так добры отнести это к ней в комнату.</p><p></p><p>Фрау Лизер колебалась. Затем взяла протянутый ей пакетик сахара.</p><p></p><p>— У меня тут есть еще один, — сказал Гребер. — Фрейлейн Крузе рассказывала мне, как бескорыстно вы жертвуете своим временем для общего блага. Здесь полкило сахару, мне он совершенно ни к чему. А у вас ребенок, ему очень пригодится, вот я и хотел просить вас принять это от меня.</p><p></p><p>Фрау Лизер напустила на себя чопорность.</p><p></p><p>— Мы черным рынком не пользуемся. Мы обходимся теми продуктами, которые нам дает фюрер, и гордимся этим.</p><p></p><p>— И ваш ребенок тоже?</p><p></p><p>— И мой ребенок тоже.</p><p></p><p>— Вот это настоящая сознательность! — воскликнул Гребер и посмотрел на коричневую кофту. — Если бы все в тылу придерживались таких взглядов, у солдат на фронте было бы легче на душе. Но этот сахар не с черного рынка. Это из пайка, который фюрер дает отпускникам, чтобы они могли привезти его родным. Мои близкие пропали без вести, и вы можете спокойно взять его.</p><p></p><p>Лицо фрау Лизер чуть смягчилось.</p><p></p><p>— Вы разве с фронта?</p><p></p><p>— Конечно. Откуда же еще?</p><p></p><p>— Из России?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Мой муж тоже в России.</p><p></p><p>Гребер сделал вид, что страшно заинтересован.</p><p></p><p>— А где именно?</p><p></p><p>— В армейской группе «Центр».</p><p></p><p>— Слава богу, там сейчас спокойно.</p><p></p><p>— Спокойно? Нет, там вовсе не спокойно! Армейская группа «Центр» ведет упорные бои. Мой муж на передовой.</p><p></p><p>«На передовой, — подумал Гребер. — Как будто там еще есть передовая!» На мгновение ему ужасно захотелось разъяснить фрау Лизер, какова она, эта действительность, не прикрытая громкими фразами о чести, фюрере и отечестве, но он тут же одумался.</p><p></p><p>— Он, верно, скоро приедет в отпуск? — спросил Гребер.</p><p></p><p>— Он приедет, когда ему выйдет срок. Мы не требуем никаких привилегий. Мы — нет!</p><p></p><p>— Я тоже не требовал, — сухо ответил Гребер. — Наоборот. Последний раз я был в отпуску два года назад.</p><p></p><p>— И все время находились на фронте?</p><p></p><p>— С самого начала. Когда не бывал ранен.</p><p></p><p>Гребер взглянул на эту твердокаменную нацистку. «Зачем я стою здесь и оправдываюсь перед этой бабой? — подумал он. — Мне следовало бы ее просто пристрелить».</p><p></p><p>Из комнаты, где стоял письменный стол, вышла дочка фрау Лизер — худенькая девочка с тусклыми волосами. Ковыряя в носу, она уставилась на Гребера.</p><p></p><p>— А почему это вы вдруг в штатском? — спросила фрау Лизер.</p><p></p><p>— Отдал мундир в чистку.</p><p></p><p>— Ах вот как! А я уж подумала…</p><p></p><p>Гребер так и не узнал, что она подумала. Он вдруг увидел ее желтые зубы, оскалившиеся в улыбке, и ему стало даже страшно.</p><p></p><p>— Ну, ладно, — сказала она. — Спасибо. Я возьму этот сахар для ребенка.</p><p></p><p>Она схватила оба пакета, и Гребер заметил, как она взвесила их в руках. Он знал, что стоит ему уйти, и она сейчас же откроет пакет, предназначенный для Элизабет. Этого он как раз и хотел. К своему удивлению, фрау Лизер найдет там всего-навсего полкило сахару и ничего больше.</p><p></p><p>— Вот и чудесно, фрау Лизер. До свидания.</p><p></p><p>— Хайль Гитлер! — Женщина пристально посмотрела на него.</p><p></p><p>— Хайль Гитлер! — ответил Гребер.</p><p></p><p></p><p>Гребер вышел из подъезда. Неподалеку от дверей стоял, прислонясь к стене, привратник, — маленький человечек с брюшком и цыплячьей грудью. Он был в форменных брюках штурмовика и сапогах. Гребер остановился. Неужели и это чучело чем-то ему угрожает?</p><p></p><p>— Прекрасная нынче погодка! — сказал Гребер, достал пачку сигарет и, взяв одну себе, протянул остальные человечку.</p><p></p><p>Тот пробурчал что-то невнятное и вытащил сигарету.</p><p></p><p>— Демобилизованный? — спросил он, покосившись на костюм Гребера.</p><p></p><p>Гребер отрицательно покачал головой. Он уже собирался поговорить с ним об Элизабет, но решил этого не делать. Лучше не привлекать к ней внимания привратника.</p><p></p><p>— Через неделю снова назад, — сказал он. — В четвертый раз.</p><p></p><p>Привратник вяло кивнул. Он вынул сигарету изо рта, осмотрел ее и выплюнул несколько крошек табаку.</p><p></p><p>— Плохие? — спросил Гребер.</p><p></p><p>— Нет, почему же? Но я, собственно, курю сигары.</p><p></p><p>— С сигарами тоже чертовски туго, а?</p><p></p><p>— А вы думали!</p><p></p><p>— У одного моего знакомого есть еще несколько ящиков хороших сигар. При случае захвачу вам несколько штук. Хорошие сигары.</p><p></p><p>— Импортные?</p><p></p><p>— Должно быть. Я в них ничего не смыслю, они с колечками.</p><p></p><p>— Колечко еще ничего не доказывает. Его на любую траву можно налепить.</p><p></p><p>— Мой знакомый — крейслейтер. Он плохих не курит.</p><p></p><p>— Крейслейтер?</p><p></p><p>— Да. Альфонс Биндинг. Это мой лучший друг.</p><p></p><p>— Биндинг ваш друг?</p><p></p><p>— И даже школьный товарищ. Я как раз от него. Он и штурмбаннфюрер Ризе из СС — мои старые друзья. А к Ризе я сейчас иду.</p><p></p><p>Привратник посмотрел на Гребера. Гребер понял его взгляд. Тот явно не мог постичь, почему медицинский советник Крузе сидит в концлагере, если Биндинг и Ризе старые друзья Гребера.</p><p></p><p>— Небольшое недоразумение. Сейчас это дело выясняется, — сказал Гребер равнодушно. — В ближайшее время все уладится. Кого-то ждет неприятный сюрприз. Никогда не следует спешить, верно?</p><p></p><p>— Верно, — убежденно подтвердил привратник.</p><p></p><p>Гребер взглянул на часы.</p><p></p><p>— Ну, мне пора. А насчет сигар я не забуду.</p><p></p><p>Он двинулся дальше. «Для начала с взяткой недурно вышло», — подумал он. Но затем беспокойство снова овладело им. А может быть, он сделал ошибку? Его поведение представилось ему вдруг ребячеством. Быть может, ничего этого как раз и не следовало делать. Он остановился и окинул себя взглядом. Проклятое штатское тряпье! Греберу вдруг показалось, что оно всему виной. Он пытался ускользнуть от военщины и ее гнета, захотел почувствовать себя на свободе и сразу же очутился в мире страха и неуверенности.</p><p></p><p>Гребер обдумывал, что бы еще предпринять. Элизабет он не увидит до вечера. Он уже проклинал себя за то, что так торопил ее получить все справки. «Хорош защитник, — подумал он. — Вчера утром я еще уверял, что замужество будет для Элизабет защитой, а сегодня оно уже стало ловушкой».</p><p></p><p>— Вы что это издеваетесь, молодой человек? — услышал Гребер грубый окрик.</p><p></p><p>Он поднял голову. Перед ним стоял коротышка-майор.</p><p></p><p>— Не понимаете, какой теперь ответственный момент, нахал вы этакий?</p><p></p><p>Несколько мгновений Гребер недоуменно смотрел на него. Потом понял. Он отдал честь майору, не подумав, что одет в штатское. Старик увидел в этом насмешку.</p><p></p><p>— Виноват, — пробормотал Гребер, — я не хотел вас оскорбить.</p><p></p><p>— Что? Вы еще позволяете себе глупые шутки! Почему не в армии?</p><p></p><p>Гребер присмотрелся к старику. Это был тот самый майор, который уже накричал на него однажды вечером, когда он стоял с Элизабет возле ее дома.</p><p></p><p>— Шкурник этакий! Окопался в тылу! Вы должны со стыда сгорать, а не паясничать, — орал майор.</p><p></p><p>— Да не кипятитесь вы, — сердито прервал его Гребер. — И вообще из какого сундука вы вылезли? Убирайтесь-ка обратно в свой нафталин.</p><p></p><p>Глаза майора стали почти безумными. Он захлебнулся слюной и весь побагровел.</p><p></p><p>— Я прикажу арестовать вас, — захрипел он.</p><p></p><p>— Это не в вашей власти, вы отлично знаете. А теперь оставьте меня в покое, мне не до вас.</p><p></p><p>— Да вы… — Майор хотел было снова заорать, но неожиданно сделал шаг к Греберу и начал принюхиваться, широко раздувая волосатые ноздри. Лицо его скривилось гримасой. — А-а, понимаю, — протянул он с отвращением. — Вот почему вы не в армии! Третий пол! Тьфу, дьявол! Баба надушенная! ш.люха в брюках!</p><p></p><p>Он сплюнул, обтер свои торчащие щеточкой белые усы, в последний раз смерил Гребера взглядом, полным безграничного презрения, и ушел. Проклятая ароматическая соль! Гребер понюхал свою руку. Теперь и он почувствовал резкий запах. «ш.люха, — мысленно повторил он. — Но разве я так уж далек от этого? Вот что может сделать с человеком страх за своих близких! Фрау Лизер, привратник — я, кажется, на все готов! Чертовски быстро, однако, скатился я с вершин добродетели!»</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 387142, member: 1"] Биндинг подмигнул Греберу. — Кофе — это к завтрашнему утру. Надеюсь, что уж воскресенье-то ты проведешь по-настоящему, а не будешь дрыхнуть в казарме! А теперь пойдем! Я тебя быстренько познакомлю с некоторыми друзьями. Со Шмидтом и Гофманом из гестапо. Такое знакомство всегда может пригодиться. Зайди на несколько минут. Выпей за меня! Чтобы все осталось, как сейчас! И дом, и прочее! — Глаза Биндинга увлажнились. — Что поделаешь! Мы, немцы, неисправимые романтики! — Невозможно оставить всю эту роскошь в кухне, — сказала Элизабет, потрясенная. — Постараемся куда-нибудь припрятать. Достаточно фрау Лизер увидеть все это, как она немедленно донесет, что я спекулирую на черном рынке. — Ах черт! Я об этом не подумал. А подкупить ее нельзя? Отдадим ей часть жратвы, которая нам самим не понадобится? — А есть что-нибудь, что нам не понадобится? Гребер рассмеялся. — Разве что — твой искусственный мед. Или маргарин. Но даже и они через несколько дней могут оказаться очень кстати. — Она неподкупна, — заметила Элизабет, — гордится, что живет только на продуктовые талоны. Гребер задумался. — Часть мы, бесспорно, съедим до завтрашнего вечера, — заявил он наконец. — Но все — не сможем. Как же мы поступим с остальным? — Спрячем у меня в комнате. Под книгами и платьями. — А если она все обшарит? — Я каждое утро запираю свою комнату, когда ухожу. — А если у нее есть второй ключ? Элизабет посмотрела на него. — Это мне не приходило в голову. Возможно… Гребер откупорил одну из бутылок. — Завтра, ближе к вечеру, мы об этом еще подумаем. А сейчас постараемся съесть сколько в наших силах. Давай все распакуем. Уставим весь стол, как в день рождения. Все вместе и все сразу! — Консервы тоже? — Консервы тоже. Как декорацию. Открывать, конечно, не надо. Сначала навалимся на то, что скоро портится! И бутылки поставим. Все наше богатство, честно добытое с помощью коррупции и воровства. — И те, что из «Германии»? — Тоже. Мы честно заплатили за них смертельным страхом. Они выдвинули стол на середину комнаты. Потом развернули все пакеты и откупорили сливянку, коньяк и кюммель. Но шампанское не тронули. Его нужно пить сразу, а водку можно опять как следует закупорить. — Какое великолепие! — сказала Элизабет. — Что же мы празднуем? Гребер налил ей рюмку. — Мы празднуем все вместе. У нас уже нет времени праздновать по отдельности и делать какие-то различия. Нет, мы пьем за все сразу, чохом, а главное за то, что мы здесь и можем побыть вдвоем два целых долгих дня! Он обошел стол и обнял Элизабет. Он ощущал ее, и ощущал как свое второе «я», которое в нем раскрывается теплее, богаче, многокрасочнее и легче, чем его собственное, раскрывается без границ и без прошлого, только как настоящее, как жизнь, и притом — без всякой тени вины. Она прижалась к нему. Перед ними празднично сверкал накрытый стол. — А для одного единственного тоста это не многовато? — спросила она. Он покачал головой. — Я только слишком многословно все это выразил. А в основе лежит одно: радость, что мы еще живы. Элизабет выпила свою рюмку до дна. — Иногда мне кажется, что мы бы уж сумели с толком прожить нашу жизнь, если бы нас оставили в покое. — Сейчас мы как раз это и делаем, — сказал Гребер. Окна были раскрыты настежь. Накануне в дом, стоявший наискосок, попала бомба, и стекла в окнах у Элизабет были выбиты. Она натянула на рамы черную бумагу, но перед нею повесила легкие занавески, и вечерний ветерок развевал их. Теперь комната уже не напоминала могилу. Света не зажигали. Так можно было оставить окна открытыми. Время от времени слышались шаги прохожих. Где-то звучало радио. Кто-то кашлял. Люди закрывали ставни. — Город ложится спать, — сказала Элизабет. — А я, кажется, совсем пьяна. Они лежали рядом на кровати. На столе стояли остатки ужина и бутылки, кроме водки, коньяку и шампанского. Они ничего не припрятали, а решили подождать, когда опять проголодаются. Водку выпили. Коньяк стоял на полу возле кровати, а за кроватью вода лилась из крана в умывальник, охлаждая шампанское. Гребер поставил рюмку на столик у постели. Кругом было темно, и ему казалось, что он в каком-то маленьком городке, перед войной. Журчит фонтан, пчелы жужжат в листьях липы, закрываются окна, и кто-то перед отходом ко сну играет на скрипке. — Скоро взойдет луна, — сказала Элизабет. «Скоро взойдет луна», — повторил он про себя. Луна — это нежность и простое счастье человеческих созданий. Нежность и счастье уже налицо. Они в дремотном кружении его крови, в спокойной безличности его мыслей, в медленном дыхании, веющем сквозь него, как утомленный ветер. Он вспоминал о разговоре с Польманом, словно о чем-то давно минувшем. «Как странно, — думал Гребер, — что вместе с глубокой безнадежностью в человеке живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не странно; пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что и не способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страха». Луч света скользнул по окну. Он мелькнул, задрожал, остановился. — Уже луна? — спросил Гребер. — Не может быть. Лунный свет не такой белый. Послышались голоса. Элизабет встала и сунула ноги в домашние туфли. Она подошла к окну и выглянула наружу. Она не набросила ни платка, ни халата, она была прекрасна, знала это и потому не стыдилась. — Это отряд по расчистке развалин, — сказала она. — У них прожектор, лопаты и кирки, они работают напротив, где обрушился дом. Как ты думаешь, в подвале еще могут быть засыпанные люди? — Они откапывали весь день? — Не знаю. Меня не было. — Может быть, они просто чинят проводку. — Да, может быть. Элизабет подошла к кровати. — Как часто, после налета возвращаясь домой, я мечтала, что приду — а дом, оказывается, сгорел. Квартира, мебель, платья и воспоминания — все. Тебе это понятно? — Да. — Конечно, не воспоминания о моем отце. А все другое — страх, тоска, ненависть. Если бы дом сгорел, думала я, то и этому всему был бы конец, и я могла бы начать жизнь сначала. Гребер окинул ее взглядом. Бледный луч света с улицы падал ей на плечи. Смутно доносились удары кирок и скрежет лопат, отгребающих щебень. — Дай мне бутылку из умывальника, — сказал он. — Ту, что ты взял в «Германии»? — Да. Выпьем ее, пока она не взлетела на воздух. А другую, от Биндинга, положи. Кто знает, когда будет следующий налет. Эти бутылки с углекислотой взрываются даже от воздушной волны. Держать их в доме опаснее, чем ручные гранаты. А стаканы у нас есть? — Только чайные. — Чайные стаканы как раз хороши для шампанского. В Париже мы так его и пили. — Ты был в Париже? — Да. В начале войны. Элизабет принесла стаканы и села на край кровати. Он осторожно вытащил пробку. Вино полилось в стаканы и запенилось. — А ты долго пробыл в Париже? — Больше месяца. — Они вас там очень ненавидели? — Не знаю. Может быть. Я не замечал. Мы старались не замечать. Ведь мы тогда еще верили чуть ли не во все, что нам внушали. И нам хотелось поскорее кончить войну, посиживать на солнышке перед кафе за столиками и пить незнакомое вино. Мы были еще очень молоды. — Молоды… Ты говоришь, как будто с тех пор прошло много лет. — Да так оно, видимо, и есть. — Разве ты сейчас уже не молод? — Молод. Но по-иному. Элизабет подержала стакан в свете карбидного луча, падавшего с улицы и дрожавшего в окне, и слегка встряхнула, чтобы вино запенилось. Гребер смотрел на нее и видел ее плечи, волну волос, спину и чуть намеченную линию позвоночника с длинными мягкими тенями. «Нет, ей незачем думать о том, чтобы начать все сызнова, — говорил себе Гребер. — Без одежды она не имеет ничего общего ни с этой комнатой, ни со своей профессией, ни с фрау Лизер». Она была неотделима от этого дрожащего света в окне и этой тревожной ночи с ее вспышками слепого возбуждения в крови и странной отчужденностью потом, с хриплыми восклицаниями и голосами на улице, неотделима от жизни и, может быть, даже от тех мертвецов, которых там откапывают: он уже не ощущал в ней былей опустошенности и растерянности. Точно она сбросила с себя все это, как чужую одежду, чтобы, не задумываясь, следовать законам, о которых еще вчера ничего не знала. — Жалко, что я не была тогда с тобой в Париже, — сказала она. — Хорошо бы поехать туда вдвоем теперь, и чтобы не было войны. — А нас бы туда пустили? — Может быть. Мы же ничего в Париже не разрушили. — А во Франции? — Не так много, как в других странах, там все это шло быстрее. — Может быть, вы разрушили достаточно, чтобы французы еще много лет нас ненавидели. — Может быть. Когда война долго тянется, многое забывается. Может быть, они нас ненавидят. — Мне хотелось бы уехать с тобой в такую страну, где ничего не разрушено. — Не много осталось таких стран, где ничего не разрушено, — сказал Гребер. — Вино есть? — Да, хватит. А где ты был еще? — В Африке. — И в Африке? Ты много видел. — Да. Но не так, как раньше мечтал увидеть. Элизабет подняла с пола бутылку и налила стаканы до краев. Гребер наблюдал за ней. Все казалось каким-то нереальным, и не только потому, что они пили вино. Слова таяли в сумраке, они утратили свой смысл, а то, что было полно смысла, жило без слов, и о нем невозможно было говорить. Сумрак был подобен безымянной реке, ее воды поднимаются и опадают, а слова плывут по ней, как паруса. — А еще где-нибудь ты был? — спросила Элизабет. — «Паруса, — подумал Гребер. — Где я видел паруса на реках?» — В Голландии, — сказал он. — Это было в самом начале. Там много лодок, они скользили по каналам, а каналы были с такими плоскими и низкими берегами, что, казалось, лодки едут по земле. Они плыли совершенно беззвучно, а паруса у них были огромные. И когда в сумерках лодки скользили по лугам, эти паруса напоминали гигантских белых, голубых и алых бабочек. — Голландия, — сказала Элизабет. — Может быть, мы могли бы после войны уехать туда? Пить какао и есть белый хлеб и все эти голландские сыры, а вечером смотреть на лодки? Гребер взглянул на нее. «Еда, — подумал он. — Во время войны все представления людей о счастье всегда связываются с едой». — А может, нас и туда уж не пустят? — спросила она. — Вероятно, нет. Мы напали на Голландию и разрушили Роттердам без предупреждения. Я видел развалины. Почти ни одного дома не осталось. Тридцать тысяч убитых. Боюсь, что нас и туда не пустят, Элизабет… Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и с размаху швырнула на пол. Он со звоном разлетелся вдребезги. — Никуда мы больше не поедем! — воскликнула она. — Незачем и мечтать! Никуда! Мы в плену, нас везде проклинают и никуда не пустят. Гребер приподнялся. В дрожащем белесом свете, струившемся с улицы, ее глаза блестели, как серое прозрачное стекло. Он перегнулся через нее и посмотрел на пол. Там искрились темные осколки с белеющими краями. — Нужно зажечь свет и подобрать их, — сказал он. — Не то они вопьются нам в ноги. Подожди, я сначала закрою окна. Он перелез через кровать. Элизабет повернула выключатель и набросила халат. Свет пробудил в ней стыдливость. — Не смотри на меня, — сказала она. — Не знаю, почему я это сделала. Я ведь не такая. — Нет, именно такая. И ты права. Тебе здесь не место. Поэтому не стесняйся, если иной раз захочется что-нибудь разбить. — Хотела бы я знать, где мое настоящее место! Гребер рассмеялся. — Я тоже не знаю. Может быть, в цирке или в каком-нибудь старинном барском доме, а может быть, среди гнутой стильной мебели или в шатре. Но не в этой белой девичьей комнатке. А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна. — Я такая и есть. — Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты. Он взял газету, положил ее на пол и другой газетой собрал на нее осколки. При этом он прочел заголовки. Дальнейшее сокращение линии фронта. Тяжелые бои под Орлом. Он соединил края газеты, на которой лежали осколки, и выбросил все в корзину для бумаг. Теплый свет, озарявший комнату, стал как будто вдвое теплей. С улицы доносилось постукивание и скрежет — это убирали развалины. На столе стояли остатки принесенного от Биндинга угощения. «Оказывается, можно размышлять о многом одновременно», — подумал Гребер. — Я поскорее уберу со стола, — сказала Элизабет, — почему-то мне теперь и смотреть на все это противно. — А куда? — В кухню. Успеем до завтрашнего вечера спрятать то, что останется. — Ну, завтра к вечеру не много останется. А что, если фрау Лизер вернется раньше? — Вернется так вернется. Гребер изумленно посмотрел на Элизабет. — Я сама удивляюсь тому, что я каждый день другая, — ответила она. — Не каждый день — каждый час. — А ты? — Я тоже. — Это хорошо? — Да. А если и нехорошо, то ничего, не беда. — Ничего — это тоже что-то, верно?.. — Пожалуй. Элизабет выключила свет. — Можем теперь опять открыть могилу, — сказала она. Гребер снова распахнул окна. И тотчас же в комнату залетел ветер. Занавески заколыхались. — Вот и луна, — сказала Элизабет. Багровый лунный диск выплывал над разрушенной крышей напротив. Луна казалась чудовищем с огненным загривком, она вгрызалась в улицу. Гребер взял два стакана и до половины налил их коньяком. Один он протянул Элизабет. — А теперь выпьем вот этого, — сказал он. — Вино не для темноты. Луна поднялась выше, она стала золотой и более торжественной. Некоторое время они лежали молча. Элизабет повернула голову. — Что же мы, в конце концов, счастливы или несчастны? — спросила она. Гребер задумался. — И то, и другое. Так, верно, и должно быть. Просто счастливы нынче только коровы. А может быть, даже и они нет. Может быть, уже только камни. Элизабет взглянула на Гребера. — Но и это не имеет значения. Как по-твоему? — Не имеет. — А хоть что-нибудь имеет значение? — Да, имеет. — Гребер всматривался в холодный золотистый свет, медленно заливавший комнату. — То, что мы уже не мертвецы, — сказал он. — И то, что мы еще не мертвецы. 16 Наступило воскресенье. Утром Гребер отправился на Хакенштрассе. Он заметил, что чем-то вид развалин изменился. Ванная исчезла, а также остатки лестницы; кроме того, узкая, недавно расчищенная дорожка вела за угол стены и во двор, а оттуда к остаткам дома. Казалось, здесь начал работать отряд по расчистке развалин. Гребер пробрался по этой расчищенной дорожке и вошел в полузасыпанное помещение, в котором узнал бывшую домовую прачечную. Низкий темный коридор вел дальше. Он зажег спичку и осветил его. — Что вы тут делаете? — вдруг крикнул кто-то за его спиной. — Вон отсюда! Сейчас же! Гребер обернулся, но в темноте никого не увидел и пошел обратно. Во дворе стоял человек на костылях. Он был в штатском и в наброшенной на плечи военной шинели. — Что вам здесь понадобилось? — прорычал он. — Я здесь живу. А вы? — Здесь живу я, и больше никто, понятно? И уж ни в коем случае не вы! Что вы тут вынюхиваете? Украсть что-нибудь хотите? — Слушай, приятель, не волнуйся, — сказал Гребер, посмотрев на его костыли и военную шинель. — Здесь жили мои родители и я тоже, пока меня не взяли в армию. Ясно тебе? — Это может сказать каждый. Гребер взял инвалида за костыль, осторожно отодвинул его и прошел мимо него к черному ходу. Во дворе он увидел женщину и ребенка. За ней следовал человек с киркой. Возле дома стоял какой-то сколоченный на скорую руку сарайчик. Женщина шла от сарайчика, а мужчина — с другой стороны. — Что случилось, Отто? — спросил инвалида человек с киркой. — Да вот этого молодца поймал. Что-то тут вынюхивал. Уверяет, будто здесь жили его родители. Человек с киркой злобно усмехнулся. — А еще что скажешь? — Ничего, — ответил Гребер. — Именно это. — Другого-то ничего не придумаешь, а?.. — Человек поиграл киркой и замахнулся ею. — Вон отсюда! Считаю до трех, а потом придется слегка проломить тебе башку. Раз… Гребер бросился на него сбоку и ударил. Человек упал, и Гребер вырвал у него из рук кирку. — Вот так-то лучше будет, — сказал он. — А теперь, если желаете, зовите полицию! Но ведь вы этого не желаете? Верно? Человек, который замахнулся киркой, медленно поднялся. Из носа у него шла кровь. — В другой раз смотри, плохо будет, — добавил Гребер. — Рукопашному бою нас в армии здорово учат. А теперь объясните, что вы тут делаете. Женщина просунулась вперед. — Мы здесь живем. Разве это преступление? — Ты в самом деле говоришь правду? — спросил инвалид. — А зачем мне врать? Что тут можно украсть? — Да уж голодранец найдет… — сказала женщина. — Мне это ни к чему. Я здесь в отпуску и опять уезжаю на фронт. Видели записку там, перед входной дверью? Ту, где написано, что человек ищет своих родителей? Это я написал. — Ты? — спросил инвалид. — Да, я. — Ну, тогда другое дело. Понимаешь, друг, приходится людям не доверять: нас разбомбили, мы здесь и приютились. Ведь где-нибудь жить-то надо. — А вы все это сами убрали? — Отчасти. Нам помогли. — Кто же? — Знакомые, у которых есть инструменты. — Вы под обломками находили убитых? — Нет. — Действительно не находили? — Наверное нет. Мы — нет. Может, тут раньше был кто-нибудь? Но мы никого не нашли. — Вот, собственно, все, что мне хотелось узнать, — сказал Гребер. — Для этого незачем морду бить, — возразила женщина. — Это ваш муж? — А вам какое дело? Нет, не муж, брат. Видите, он в крови. — Я разбил ему только нос. — Нет, и зубы. Гребер поднял кирку. — А это что? Он ведь замахнулся на меня. — Он бы вас не тронул. — Милая моя, — сказал Гребер, — я не привык ждать, пока меня тронут. Он зашвырнул кирку, и она, описав широкую дугу, упала на кучу щебня. Все проводили ее взглядом. Малыш хотел полезть за ней, но женщина удержала его. Гребер посмотрел вокруг. Теперь он увидел и ванну. Она стояла подле сарая. Лестницу, вероятно, разобрали на дрова. На огромной куче мусора валялись пустые жестянки от консервов, утюги, измятые кастрюли, посуда, лоскуты, ящики и колченогие столы. Эта семья, видно, здесь поселилась, сколотила себе сарайчик и считала все, что удавалось откопать из-под обломков, чем-то вроде ниспосланной ей манны небесной. Что тут скажешь? Жизнь продолжается. У малыша цветущий вид. с.мерть побеждена. Развалины стали жилищем. Ничего тут не скажешь. — Быстро же вы все наладили, — заметил Гребер. — Наладишь, — отозвался инвалид, — если нет крыши над головой. Гребер повернулся, чтобы уйти. — А вам тут не попадалась кошка? — спросил он. — Такая маленькая, черная с белым? — Это наша Роза, — сказал малыш. — Нет, — сердито ответила женщина. — Никакой кошки нам не попадалось. Гребер перелез через развалины обратно на улицу. Вероятно, в сарае жили еще люди; иначе за такой короткий срок нельзя было все это сделать. А может быть, помогал и отряд по уборке. Ночью из концлагерей частенько посылали заключенных убирать городские развалины. Гребер пошел обратно. Ему казалось, что он вдруг стал беднее; почему, он и сам не знал. Он попал на какую-то улицу, где совсем не видно было следов разрушения. Уцелели даже огромные витрины магазинов. Гребер рассеянно шагал все дальше. Внезапно он вздрогнул. Кто-то шел ему навстречу, он не сразу сообразил, что это идет он сам, отраженный боковым зеркалом, поставленным наискось в витрине модной мастерской. Греберу почудилось, будто он на миг увидел своего двойника. И будто сам он уже не он, а только полустертое воспоминание, которое вот-вот исчезнет, если он сделает хотя бы еще один шаг. Гребер остановился и, не отрываясь, смотрел на тусклый образ в мутном желтоватом зеркале. Он увидел свои глазные впадины и тени под ними, скрывавшие глаза, словно у него их уже не было. Вдруг к нему подкрался и его охватил знобящий неведомый страх. Отнюдь не панический и бурный, неторопливый и судорожный вопль бытия, зовущий к бегству, к самозащите, к осторожности, — нет, страх тихий и знобящий, как сквозняк, почти безличный; с ним нельзя было бороться, ибо он был невидим и неуловим и, казалось, шел из каких-то пустот, где стояли чудовищные насосы, беззвучно выкачивавшие мозг из костей и жизнь из артерий. Гребер еще видел в зеркале свое отражение, но ему чудилось, что вот-вот оно начнет меркнуть, уходя, как волна, что его очертания сейчас растают и расплывутся, поглощенные молчаливыми насосами, которые из ограниченного мира и случайной формы, недолгое время называвшихся Эрнстом Гребером, втянут его обратно в беспредельное, а оно не только с.мерть, но что-то нестерпимо большее: угасание, растворение, конец его «я», вихрь бессмысленных атомов, ничто. Он простоял на месте довольно долго. «Что же останется? — спрашивал он себя с ужасом. — Что останется, когда меня уже не будет? Ничего, кроме преходящей тени в памяти немногих людей: моих родителей, если они еще живы, нескольких однополчан, может быть, Элизабет; да и надолго ли?» Он посмотрел в зеркало. Ему казалось, будто он уже стал легким, точно клочок бумаги, плоским, подобным тени, и первый порыв ветра может унести его, выпитого насосами, ставшего лишь пустой оболочкой! Что же останется? И за что ему схватиться, где бросить якорь, в чем найти опору, что бы такое оставить в мире, что его удерживало бы и не дало ветру совсем умчать? — Эрнст, — сказал кто-то у него за спиной. Он вздрогнул и мгновенно обернулся. Перед ним стоял человек без ноги, на костылях. Сначала Греберу почудилось, что это тот самый инвалид с Хакенштрассе; но он тут же узнал Мутцига, своего школьного товарища. — Карл? — сказал он. — Ты? Я и не знал, что ты здесь. — Давно. Почти полгода. Они посмотрели друг на друга. — Вот уж не думали мы, что все так получится! Правда? — сказал Мутциг. — Что именно? Мутциг поднял свои костыли и опять опустил их наземь. — Да вот это. — Тебе повезло, ты хоть вырвался из этого ада. А мне надо возвращаться. — Ну, смотря по тому, как пойдут дела, — возразил Мутциг. — Если война протянется еще несколько лет, то это счастье; а если через полтора месяца ей конец, то это чертовское невезение. — А почему она должна кончиться через полтора месяца? — Да я не знаю. Я только говорю «если»… — Ну конечно. — Почему бы тебе не заглянуть к нам? — спросил Мутциг. — Бергман тоже здесь. У него обе руки до локтя… — А где вы находитесь? — В городской больнице. В отделении для ампутированных. Оно занимает весь левый флигель. Заходи как-нибудь. — Хорошо, зайду. — Наверняка? Все обещают, а потом ни один черт не заходит. — Нет, наверняка. — Ладно. Тебе будет приятно повидать нас. У нас веселая, компания, по крайней мере в моей палате. Они опять взглянули друг на друга. Три года они не встречались; но за эти несколько минут сказали друг другу все, что могли сказать. — Ну, желаю, Эрнст. — И тебе, Карл. Они обменялись крепким рукопожатием. — А ты знаешь, что Зибер у.бит? — спросил Мутциг. — Нет. — Полтора месяца назад. И Лейнер… — Лейнер? Я и этого не знал. — Лейнер и Линген. Погибли в одно утро. Брюнинг сошел с ума. Ты слышал, что и Хольмана тоже?.. — Нет. — Бергман слышал. Ну, еще раз всего хорошего, Эрнст. И не забудь навестить нас. Мутциг заковылял прочь. «Ему, видимо, доставляет какое-то удовольствие перечислять убитых, — думал Гребер. — Может, это помогает ему переносить собственное несчастье». Он посмотрел Карлу вслед. Нога была у него ампутирована очень высоко, по самое бедро. А когда-то Мутциг был лучшим бегуном их класса. Гребер не знал, жалеть ли Карла или завидовать ему. Мутциг прав, все зависит от того, что еще предстоит. Когда он вошел, Элизабет сидела на кровати в белом купальном халате. Голову она повязала белым платком, как тюрбаном, и сидела такая тихая, красивая, погруженная в себя, точно большая светлая птица, которая залетела в окно и вот отдыхает, а потом опять улетит. — Я истратила горячую воду за целую неделю, — сказала она. — Это непозволительная роскошь. Фрау Лизер опять поднимет крик. — Пусть кричит. Ей вода ни к чему. Истинные национал-социалисты не любят мыться, опрятность — это чисто еврейский порок. Гребер подошел к окну и выглянул на улицу. Небо было серо, улица пуста. У окна напротив стоял волосатый человек в помочах и зевал. Из другого окна доносились звуки рояля и резкий женский голос, певший гаммы. Гребер уставился на расчищенный вход в подвал и вспомнил о знобящем страхе, испытанном им на улице перед зеркалом. И он опять почувствовал озноб. Что же останется? Что-нибудь должно же остаться, какой-то якорь, который тебя держит, чтобы ты не потерялся и мог вернуться. Что это за якорь? Элизабет? Но разве она стала уже частью его самого? Ведь он знает ее так недавно и скоро уйдет от нее опять на годы. А она забудет его. Как может он удержать ее и в ней — себя? Гребер обернулся. — Элизабет, — сказал он. — Нам следовало бы пожениться. — Пожениться? Это еще зачем? — Потому, что это нелепо. Потому, что мы знаем друг друга всего несколько дней, и мне через, несколько дней придется уехать; потому, что мы не решили, хотим ли мы остаться вместе, а за такой короткий срок этого и решить нельзя. Вот почему. Она посмотрела на него. — Ты хочешь сказать — потому, что мы одни на свете и дошли до точки, и ничего другого у нас нет? — Нет, не поэтому. Она молчала. — Не только поэтому, — добавил он. — Так почему же? Он посмотрел на нее. Увидел, как она дышит. Она показалась ему вдруг совсем чужой. Ее грудь поднималась и опускалась, ее плечи — это были не его плечи, ее руки — не его руки, ее мысли, ее жизнь — нет, она не поймет его, да и как понять, ведь он и сам толком еще не уяснил себе, почему ему вдруг загорелось жениться. — Если мы поженимся, тебе уже не надо будет бояться фрау Лизер, — сказал он. — Как жена солдата ты будешь ограждена от ее пакостей. — Разве? — Да. — Под ее пристальным взглядом Гребер растерялся. — По крайней мере брак даст хоть что-то. — Это не причина. С фрау Лизер я уже как-нибудь справлюсь. Пожениться! Да мы и не успеем. — Почему не успеем? — Для этого нужны бумаги, разрешения, свидетельства об арийском происхождении, справки о здоровье и еще бог весть что. Пройдут недели, пока мы все это получим. «Недели, — подумал Гребер. — И она с такой легкостью об этом говорит! Что со мной будет за это время!» — Для солдат нет таких строгостей, — сказал он. — Все можно сделать за несколько дней. Мне говорили в казарме. — Тебе там и пришла эта мысль? — Нет. Только сегодня утром. Но в казармах часто говорят о таких делах. Многие солдаты женятся во время отпуска. Да и почему не жениться? Когда фронтовик женится, его жена получает ежемесячное пособие, двести марок, кажется. Зачем же дарить эти деньги государству? Если уж рискуешь своей головой, то почему, по крайней мере, не взять то, на что ты имеешь право? Тебе деньги пригодятся, а так их себе оставит государство. Разве я не прав? — С этой точки зрения ты, может быть, и прав. — Я тоже думаю, — сказал Гребер с облегчением. — Кроме того, существует еще брачная ссуда; кажется, тысяча марок. Может быть, ты, выйдя замуж, сможешь бросить работу на пошивочной фабрике. — Едва ли. Это не имеет никакого значения. А что мне тогда делать весь день? Одной?.. — Верно. Гребер на миг почувствовал полную беспомощность. «Что только они с нами делают, — подумал он. — Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?» — Оба мы скоро останемся в одиночестве, — сказал он. — А если мы поженимся, такого одиночества не будет. Элизабет покачала головой. — Ты не хочешь? — спросил он. — Мы будем не менее одиноки, — отозвалась она. — Даже больше. Гребер вдруг опять услышал голос певицы напротив. Она перестала петь гаммы и перешла на октавы. Они казались воплями, на которые отвечало только эхо. — Это же не бесповоротно, напрасно ты боишься, — продолжал он. — Мы в любое время можем развестись. — Тогда зачем жениться? — А зачем дарить что-либо государству? Элизабет встала. — Вчера ты был другим, — сказала она. — Как был другим? Она чуть улыбнулась. — Давай не будем больше об этом говорить. Мы вместе, и этого достаточно. — Так ты не хочешь? — Нет. Он посмотрел на нее. Что-то в ней закрылось и от него отодвинулось. — Черт побери, — сказал он, — я же от всей души предложил! Элизабет снова улыбнулась. — Вот в том-то и дело. Не нужно вкладывать слишком много души. Есть у нас еще что-нибудь спиртное? — Есть еще сливянка. — Это наливка из Польши? — Да. — А нет ли у нас чего-нибудь не трофейного? — Должна быть еще бутылка кюммеля. Он отечественного производства. — Тогда дай мне кюммеля. Гребер отправился на кухню за бутылкой. Он досадовал на самого себя. В кухне он постоял, глядя на грязные тарелки и дары Биндинга; было полутемно и пахло остатками пищи. Чувствуя себя выжженным и опустошенным, Гребер вернулся в комнату. Элизабет стояла у окна. — Какое серое небо, — сказала она. — Будет дождь. Жалко! — Почему жалко? — Сегодня наше первое воскресенье. Мы могли бы выйти погулять. Там, за городом, ведь весна. — Тебе хочется выйти? — Нет. С меня достаточно и того, что фрау Лизер ушла. Но тебе лучше было бы погулять, чем сидеть в комнате. — А мне это неважно. Я достаточно пожил, так сказать, на лоне природы и довольно долго могу обойтись без нее. Моя мечта о природе — это теплая, неразбомбленная комната, где сохранилась мебель. А это у нас есть. Вот самое замечательное, что я могу нарисовать себе, и я никак не могу вдоволь насладиться этим чудом. Может, тебе оно уже надоело? Ну, пойдем в кино, если хочешь. Элизабет покачала головой. — Тогда останемся здесь и никуда не пойдем. Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее. Гребер подошел к Элизабет и обнял ее. Он ощутил мохнатую материю ее купального халата. Потом увидел, что ее глаза полны слез. — Я что-нибудь сказал не так? — спросил он. — Перед этим? — Нет. — Но чем-нибудь я все же провинился? Иначе ты бы не заплакала. Он прижал ее к себе. Из-за ее плеча он увидел улицу. Волосатый человек в помочах исчез. Несколько детей играли в войну, забравшись в щель, прорытую к подвалу рухнувшего дома. — Не будем грустить, — сказал он. Певица напротив опять запела. Теперь она гнусаво выводила романс Грига. «Люблю тебя! Люблю тебя!» — выкрикивала она пронзительным дребезжащим голосом: «Люблю тебя — и что бы ни случилось, люблю тебя!». — Нет, не будем грустить, — повторила Элизабет. Под вечер пошел дождь. Стемнело рано, и тучи все больше заволакивали небо. Элизабет и Гребер лежали на кровати, без света, окно было открыто, и дождь лил косыми бледными струями, словно за окном стояла колеблющаяся текучая стена. Гребер слушал однообразный шум. Он думал о том, что в России сейчас началась распутица, во время которой все буквально тонет в непролазной грязи. Когда он вернется, распутица, вероятно, еще не кончится. — А мне уходить не пора? — спросил он. — Фрау Лизер скоро вернется. — Ну и пусть возвращается, — сонным голосом пробормотала Элизабет. — Разве уже так поздно? — Не знаю. Но, может быть, она вернется раньше, ведь дождь идет. — Может быть, она именно поэтому вернется еще позднее. — И так может быть. — Или даже только завтра утром, — сказала Элизабет и прижалась лицом к его плечу. — Может быть, ее даже раздавит грузовик. Но это была бы чересчур большая удача. — Ты не слишком человеколюбив, — заметила Элизабет. Гребер смотрел на льющиеся струи дождя за окном. — Будь мы женаты, мне совсем не надо было бы уходить от тебя, — сказал он. Элизабет не шевельнулась. — Почему ты хочешь жениться на мне, — пробормотала она. — Ты же меня почти не знаешь. — Я знаю тебя уже давно. — Как это давно? Несколько дней. — Несколько дней? Вовсе нет. Я знаю тебя больше года. Этого достаточно. — Почему больше года? Нельзя же считать детство… Ведь это бог знает когда было. — Я и не считаю. Но я получил почти трехнедельный отпуск за два года, проведенные на передовой. Здесь я уже около двух недель. Это соответствует почти пятнадцати месяцам на фронте. Значит, если считать по двум неделям отпуска, я знаю тебя чуть не год. Элизабет открыла глаза. — Мне это и в голову не приходило. — Мне тоже. Только недавно меня осенило. — Когда? — Да вот, когда ты спала. В темноте, в дождь, многое приходит в голову. — И непременно нужно, чтобы шел дождь или было темно? — Нет. Но тогда думается иначе. — А тебе еще что-нибудь пришло в голову? — Да. Я думал о том, как это чудесно, что человеческие руки, вот эти пальцы могут делать и что-то другое, а не только стрелять и бросать гранаты. Она с недоумением посмотрела на него. — Почему же ты мне днем этого не сказал? — Днем таких вещей не скажешь. — Все лучше, чем нести чепуху насчет ежемесячного пособия и свадебной ссуды. Гребер поднял голову. — Это то же самое, Элизабет, только я сказал другими словами. Она пробормотала что-то невнятное. — Слова тоже иногда очень важны, — проговорила она наконец. — По крайней мере в таком деле. — Я не очень-то привык выбирать их. Но все-таки кое-какие найду. Мне только нужно время. — Время, — Элизабет вздохнула. — У нас его так мало. — Да. Вчера его еще было много. А завтра нам будет казаться, что сегодня было много. Гребер лежал не шевелясь. Голова Элизабет покоилась на его плече. Волосы стекали темной волной на бледную подушку, и дождевые тени скользили по лицу. — Ты хочешь жениться на мне, — бормотала она. — А любишь ли ты меня — не знаешь. — Как мы можем знать? Разве для этого не нужно гораздо больше времени и больше быть вместе? — Возможно. Но почему же ты тогда решил жениться на мне? — Оттого, что я уже не могу представить себе жизнь без тебя. Элизабет некоторое время молчала. — А ты не думаешь, что то же самое могло бы произойти у тебя и с другой? — спросила она наконец. Гребер продолжал смотреть на серый зыбкий ковер, который ткали за окном дождевые струи. — Может быть, это и могло бы случиться у меня с другой, — сказал он. — Откуда я знаю? Но теперь, после того, как это у нас случилось, я не могу представить себе, что вместо тебя могла быть другая. Элизабет чуть повернула голову, лежавшую у него на плече. — Вот так-то лучше. Ты теперь говоришь иначе, чем сегодня днем. Правда, сейчас ночь. Так неужели мне всю жизнь с тобой придется только и ждать, когда настанет ночь? — Нет. Я обещаю исправиться. И пока что перестану говорить о ежемесячном пособии. — Но и пренебрегать им тоже не следует. — Чем? — Да пособием. Гребер затаил дыхание. — Значит, ты согласна? — спросил он. — Раз мы знаем друг друга больше года, это нас, пожалуй, даже обязывает. И потом, мы же в любое время можем развестись. Разве нет? — Нет. Она прижалась к нему и снова уснула. А он долго еще лежал без сна и слушал дождь. И вдруг ему пришли на ум все те слова, которые он хотел бы сказать ей. 17 — Бери все, что хочешь, Эрнст, — сказал Биндинг через дверь. — Чувствуй себя как дома. — Хорошо, Альфонс. Гребер вытянулся в ванне. Его военная форма лежала на стуле в углу, зелено-серая, невзрачная, словно старые тряпки, а рядом висел синий штатский костюм, который ему раздобыл Рейтер. Ванная Биндинга представляла собой большую комнату, выложенную зелеными плитками и поблескивавшую фарфором и никелированными кранами — прямо рай в сравнении с воняющими дезинфекцией душами и душевыми в казарме. Мыло было еще французское, полотенца и купальные простыни лежали высокими стопками, водопроводные трубы не знали повреждений от бомб: горячей воды сколько угодно. Имелась даже ароматическая соль для ванны — большая бутыль с аметистовыми кристаллами. Гребер лежал в ванне, бездумно и лениво наслаждаясь теплом. Он уже понял, что не обманывает только самое простое: тепло, вода, кров над головой, хлеб, тишина и доверие к собственному телу, и решил остаток своего отпуска провести именно так — бездумно, лениво, и испытать как можно больше счастья. Рейтер прав — не скоро опять получишь отпуск. Он отодвинул стул со своим военным обмундированием, взял горсть аметистовых кристаллов из бутыли и, предвкушая удовольствие, высыпал их в ванну. Это была горсть роскоши, а значит, и горсть мирной жизни, так же как и покрытый белой скатертью стол в «Германии», вино и деликатесы в вечерние часы, проведенные там с Элизабет. Он вытерся и медленно начал одеваться. После тяжелого военного обмундирования штатская одежда казалась особенно тонкой и легкой. Хотя он был уже совсем одет, но ему представлялось, что он все еще в белье: до того было непривычно без сапог, поясного ремня и оружия. Он стал разглядывать себя в зеркало и едва узнал. Из зеркала на него удивленно смотрел незрелый, недопеченный молодой человек — попадись ему такой на улице, он никак не мог бы счесть его за взрослого. — Ты похож на юнца, идущего к первому причастию, — заявил Альфонс. — Не на солдата. В чем дело? Уж не решил ли ты жениться? — Да, — с удивлением ответил Гребер. — Как это ты угадал? Альфонс рассмеялся. — Достаточно посмотреть на тебя. Ты стал совсем другой. Уже не похож на собаку, которая ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Нет, ты в самом деле решил жениться? — Да. — Но, Эрнст! А ты хорошенько все обдумал? — Нет. Биндинг с недоумением посмотрел на Гребера. — У меня уже много лет не было времени что-нибудь хорошенько обдумать, — сказал Гребер. Альфонс усмехнулся. Потом поднял, голову и потянул носом. — Постой… — Он опять потянул носом. — Неужели от тебя, Эрнст? Черт побери, это, наверно, ароматическая соль. Ты сыпал ее в воду? Ты благоухаешь, точно клумба фиалок. Гребер понюхал свою руку. — Я ничего не чувствую. — Ты-то нет, а я вот чувствую. Дай запаху немножко развеяться. Это ужасно коварная штука. Кто-то привез мне эту соль из Парижа. Сначала почти не пахнешь, а потом напоминаешь цветущий куст. Давай заглушим его благоухание хорошим коньяком. Биндинг принес бутылку и две рюмки. — Твое здоровье, Эрнст. Итак, ты женишься. Поздравляю от всего сердца. Я, конечно, как был, так и останусь холостяком. Я знаю твою будущую жену? — Нет. — Гребер выпил рюмку коньяку. Он злился, что сказал о женитьбе, но Альфонс застал его врасплох. — Еще одну, Эрнст! Ведь женятся не каждый день! — Ладно. Биндинг поставил свою рюмку на стол. Он был слегка растроган. — Если тебе понадобится помощь, ты же знаешь, что всегда можешь рассчитывать на Альфонса Биндинга. — Какая помощь? Ведь это дело несложное. — Для тебя — да. Ты солдат, и тебе никаких особых документов не требуется. — Нам обоим не требуется. Это брак с фронтовиком. — По-моему, твоей жене все же понадобятся обычные документы. Но ты увидишь. Если дело затянется, мы всегда сможем нажать, у нас ведь есть свои люди в гестапо. — В гестапо? А какое отношение имеет гестапо к браку с фронтовиком? Ведь это их не касается. Альфонс осанисто улыбнулся. — Нет ничего, Эрнст, что бы не касалось гестапо. Ты, как солдат, не так это чувствуешь. Все же нечего тревожиться. Ведь ты женишься не на еврейке и не на коммунистке. Но справки, вероятно, все же будут наводить. Рутина, конечно. Гребер не ответил. Он вдруг очень испугался. Если будет производиться расследование, то, конечно, выяснится, что отец Элизабет в концентрационном лагере. Он об этом не подумал. — А ты уверен, что это так, Альфонс? Биндинг снова наполнил рюмки. — Не сомневаюсь, да ты не беспокойся. Ты же не собираешься смешивать свою арийскую кровь с кровью ублюдков или государственных изменников. — Он ухмыльнулся. — Успеешь еще попасть под башмак жены, Эрнст, не бойся. — А я и не боюсь. — То-то и оно! Ну, твое здоровье! Прошлый раз ты тут у меня познакомился кое с кем из гестапо. Если дело затянется, они нам помогут, нажмут, где надо. Это, я тебе скажу, крупные шишки. Особенно Ризе, тот худой в пенсне. Гребер задумался. Элизабет отправилась утром в ратушу за своими бумагами. Он сам настоял на этом. «Ах, черт, что я наделал, — подумал он. — Вдруг на нее обратят внимание! До сих пор ее не трогали. Недаром есть старое правило: не вылезай вперед, если чуешь опасность. Вдруг кому-то там, в гестапо, что-нибудь не понравится, и Элизабет отправят в концлагерь только потому, что ее отец уже сидит там». Гребера даже в жар бросило. А если о ней начнут наводить справки? Скажем, у надежного члена нацистской партии фрау Лизер? Он встал. — Что случилось? — спросил Биндинг. — Ты же еще не допил. От счастья одурел немножко, а? Он громко рассмеялся своей шутке. Гребер взглянул на него. Всего несколько минут назад Альфонс был для него просто добродушным, немного зазнавшимся малым, и вдруг он почувствовал в нем представителя грозной силы, таящей в себе еще неведомую опасность. — Твое здоровье, Эрнст! — сказал Биндинг. — Пей! Славный коньячок — «Наполеон»! — Твое здоровье. Альфонс! Гребер поставил рюмку на стол. — Слушай, Альфонс, — обратился он к Биндингу. — Будь другом, дай мне килограмм сахару из твоей кладовой. В двух пакетах, по полкило. — Кускового? — Все равно. Был бы сахар. — Идет! Но зачем он тебе? Ты теперь и сам должен быть как сахар, верно? — Мне надо тут сунуть одному человеку. — Сунуть? Да ведь мы, дружище, вполне можем обойтись без этого. Пригрозить гораздо проще. И действует крепче. Могу это сделать для тебя. — Пока не стоит. Да это, в сущности, и не взятка. Скорее, благодарность за услугу. — Ладно, Эрнст! А свадьбу сыграем у меня, да? С таким шафером, как Альфонс, ты не пропадешь. Гребер быстро соображал. Четверть часа назад он нашел бы предлог для отказа. Теперь же он не решался. — Едва ли мы будем пышно праздновать, — сказал он. — Ну, это уж предоставь Альфонсу! Ты ведь сегодня у меня ночуешь, да? Зачем тебе возвращаться, напяливать форму и рысью нестись в казарму! Лучше оставайся. Я дам тебе ключ от парадного, можешь приходить когда угодно. Гребер с минуту колебался. — Хорошо, Альфонс. Биндинг сиял. — Вот это разумно. И мы сможем, наконец, уютно посидеть и поболтать. До сих пор нам никак не удавалось. Пойдем, я покажу тебе твою комнату. — Он сгреб в охапку одежду Гребера и взглянул при этом на мундир с орденами. — Ты мне еще не рассказал, как ты их заработал. Должно быть, славно потрудился! Гребер поднял голову. На лице Биндинга вдруг появилось то самое выражение, как в тот день, когда пьяный эсэсовец Гейни расхвастался насчет своих подвигов в команде СД. — Рассказывать тут нечего, — ответил он. — Их выдают просто так, время от времени. Фрау Лизер с удивлением разглядывала штатский костюм Гребера и не сразу узнала его. — Ах, это вы? Фрейлейн Крузе нет дома, как вам известно. — Да, фрау Лизер, мне это известно. — Ну, так что же вам надо? Она враждебно уставилась на него. На ее коричневой кофте красовался значок со свастикой. В правой руке она сжимала тряпку для пыли, словно собираясь запустить ею в Гребера. — Я хотел бы оставить пакет для фрейлейн Крузе. Не будете ли вы так добры отнести это к ней в комнату. Фрау Лизер колебалась. Затем взяла протянутый ей пакетик сахара. — У меня тут есть еще один, — сказал Гребер. — Фрейлейн Крузе рассказывала мне, как бескорыстно вы жертвуете своим временем для общего блага. Здесь полкило сахару, мне он совершенно ни к чему. А у вас ребенок, ему очень пригодится, вот я и хотел просить вас принять это от меня. Фрау Лизер напустила на себя чопорность. — Мы черным рынком не пользуемся. Мы обходимся теми продуктами, которые нам дает фюрер, и гордимся этим. — И ваш ребенок тоже? — И мой ребенок тоже. — Вот это настоящая сознательность! — воскликнул Гребер и посмотрел на коричневую кофту. — Если бы все в тылу придерживались таких взглядов, у солдат на фронте было бы легче на душе. Но этот сахар не с черного рынка. Это из пайка, который фюрер дает отпускникам, чтобы они могли привезти его родным. Мои близкие пропали без вести, и вы можете спокойно взять его. Лицо фрау Лизер чуть смягчилось. — Вы разве с фронта? — Конечно. Откуда же еще? — Из России? — Да. — Мой муж тоже в России. Гребер сделал вид, что страшно заинтересован. — А где именно? — В армейской группе «Центр». — Слава богу, там сейчас спокойно. — Спокойно? Нет, там вовсе не спокойно! Армейская группа «Центр» ведет упорные бои. Мой муж на передовой. «На передовой, — подумал Гребер. — Как будто там еще есть передовая!» На мгновение ему ужасно захотелось разъяснить фрау Лизер, какова она, эта действительность, не прикрытая громкими фразами о чести, фюрере и отечестве, но он тут же одумался. — Он, верно, скоро приедет в отпуск? — спросил Гребер. — Он приедет, когда ему выйдет срок. Мы не требуем никаких привилегий. Мы — нет! — Я тоже не требовал, — сухо ответил Гребер. — Наоборот. Последний раз я был в отпуску два года назад. — И все время находились на фронте? — С самого начала. Когда не бывал ранен. Гребер взглянул на эту твердокаменную нацистку. «Зачем я стою здесь и оправдываюсь перед этой бабой? — подумал он. — Мне следовало бы ее просто пристрелить». Из комнаты, где стоял письменный стол, вышла дочка фрау Лизер — худенькая девочка с тусклыми волосами. Ковыряя в носу, она уставилась на Гребера. — А почему это вы вдруг в штатском? — спросила фрау Лизер. — Отдал мундир в чистку. — Ах вот как! А я уж подумала… Гребер так и не узнал, что она подумала. Он вдруг увидел ее желтые зубы, оскалившиеся в улыбке, и ему стало даже страшно. — Ну, ладно, — сказала она. — Спасибо. Я возьму этот сахар для ребенка. Она схватила оба пакета, и Гребер заметил, как она взвесила их в руках. Он знал, что стоит ему уйти, и она сейчас же откроет пакет, предназначенный для Элизабет. Этого он как раз и хотел. К своему удивлению, фрау Лизер найдет там всего-навсего полкило сахару и ничего больше. — Вот и чудесно, фрау Лизер. До свидания. — Хайль Гитлер! — Женщина пристально посмотрела на него. — Хайль Гитлер! — ответил Гребер. Гребер вышел из подъезда. Неподалеку от дверей стоял, прислонясь к стене, привратник, — маленький человечек с брюшком и цыплячьей грудью. Он был в форменных брюках штурмовика и сапогах. Гребер остановился. Неужели и это чучело чем-то ему угрожает? — Прекрасная нынче погодка! — сказал Гребер, достал пачку сигарет и, взяв одну себе, протянул остальные человечку. Тот пробурчал что-то невнятное и вытащил сигарету. — Демобилизованный? — спросил он, покосившись на костюм Гребера. Гребер отрицательно покачал головой. Он уже собирался поговорить с ним об Элизабет, но решил этого не делать. Лучше не привлекать к ней внимания привратника. — Через неделю снова назад, — сказал он. — В четвертый раз. Привратник вяло кивнул. Он вынул сигарету изо рта, осмотрел ее и выплюнул несколько крошек табаку. — Плохие? — спросил Гребер. — Нет, почему же? Но я, собственно, курю сигары. — С сигарами тоже чертовски туго, а? — А вы думали! — У одного моего знакомого есть еще несколько ящиков хороших сигар. При случае захвачу вам несколько штук. Хорошие сигары. — Импортные? — Должно быть. Я в них ничего не смыслю, они с колечками. — Колечко еще ничего не доказывает. Его на любую траву можно налепить. — Мой знакомый — крейслейтер. Он плохих не курит. — Крейслейтер? — Да. Альфонс Биндинг. Это мой лучший друг. — Биндинг ваш друг? — И даже школьный товарищ. Я как раз от него. Он и штурмбаннфюрер Ризе из СС — мои старые друзья. А к Ризе я сейчас иду. Привратник посмотрел на Гребера. Гребер понял его взгляд. Тот явно не мог постичь, почему медицинский советник Крузе сидит в концлагере, если Биндинг и Ризе старые друзья Гребера. — Небольшое недоразумение. Сейчас это дело выясняется, — сказал Гребер равнодушно. — В ближайшее время все уладится. Кого-то ждет неприятный сюрприз. Никогда не следует спешить, верно? — Верно, — убежденно подтвердил привратник. Гребер взглянул на часы. — Ну, мне пора. А насчет сигар я не забуду. Он двинулся дальше. «Для начала с взяткой недурно вышло», — подумал он. Но затем беспокойство снова овладело им. А может быть, он сделал ошибку? Его поведение представилось ему вдруг ребячеством. Быть может, ничего этого как раз и не следовало делать. Он остановился и окинул себя взглядом. Проклятое штатское тряпье! Греберу вдруг показалось, что оно всему виной. Он пытался ускользнуть от военщины и ее гнета, захотел почувствовать себя на свободе и сразу же очутился в мире страха и неуверенности. Гребер обдумывал, что бы еще предпринять. Элизабет он не увидит до вечера. Он уже проклинал себя за то, что так торопил ее получить все справки. «Хорош защитник, — подумал он. — Вчера утром я еще уверял, что замужество будет для Элизабет защитой, а сегодня оно уже стало ловушкой». — Вы что это издеваетесь, молодой человек? — услышал Гребер грубый окрик. Он поднял голову. Перед ним стоял коротышка-майор. — Не понимаете, какой теперь ответственный момент, нахал вы этакий? Несколько мгновений Гребер недоуменно смотрел на него. Потом понял. Он отдал честь майору, не подумав, что одет в штатское. Старик увидел в этом насмешку. — Виноват, — пробормотал Гребер, — я не хотел вас оскорбить. — Что? Вы еще позволяете себе глупые шутки! Почему не в армии? Гребер присмотрелся к старику. Это был тот самый майор, который уже накричал на него однажды вечером, когда он стоял с Элизабет возле ее дома. — Шкурник этакий! Окопался в тылу! Вы должны со стыда сгорать, а не паясничать, — орал майор. — Да не кипятитесь вы, — сердито прервал его Гребер. — И вообще из какого сундука вы вылезли? Убирайтесь-ка обратно в свой нафталин. Глаза майора стали почти безумными. Он захлебнулся слюной и весь побагровел. — Я прикажу арестовать вас, — захрипел он. — Это не в вашей власти, вы отлично знаете. А теперь оставьте меня в покое, мне не до вас. — Да вы… — Майор хотел было снова заорать, но неожиданно сделал шаг к Греберу и начал принюхиваться, широко раздувая волосатые ноздри. Лицо его скривилось гримасой. — А-а, понимаю, — протянул он с отвращением. — Вот почему вы не в армии! Третий пол! Тьфу, дьявол! Баба надушенная! ш.люха в брюках! Он сплюнул, обтер свои торчащие щеточкой белые усы, в последний раз смерил Гребера взглядом, полным безграничного презрения, и ушел. Проклятая ароматическая соль! Гребер понюхал свою руку. Теперь и он почувствовал резкий запах. «ш.люха, — мысленно повторил он. — Но разве я так уж далек от этого? Вот что может сделать с человеком страх за своих близких! Фрау Лизер, привратник — я, кажется, на все готов! Чертовски быстро, однако, скатился я с вершин добродетели!» [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Время жить и время умирать"