Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Время жить и время умирать"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387145" data-attributes="member: 1"><p>— Разве у него нет семьи?</p><p></p><p>— Отец еще жив. Но вы знаете, какие у них были отношения. Да и ему хватит. В запасном погребе уцелело много бутылок. Возьмите все, что вам надо.</p><p></p><p>Женщина торопливо прошла вдоль полок, схватила несколько банок и принесла Греберу. Она поставила их на гроб, хотела добавить еще, но вдруг опомнилась, сняла банки с гроба и унесла в кухню.</p><p></p><p>— Подождите, фрау Клейнерт, — сказал Гребер. — Если уж брать, то давайте выберем с толком. — Он осмотрел банки. — Это спаржа. Голландская спаржа, она нам ни к чему. Сардины в масле взять можно и свиной студень тоже.</p><p></p><p>— Верно. У меня просто голова кругом идет.</p><p></p><p>В кухне она навалила на стол целую гору.</p><p></p><p>— Слишком много, — сказал Гребер. — Как я это унесу!</p><p></p><p>— Зайдите еще разок-другой. Зачем отдавать добро в чужие руки, господин Гребер? Вы солдат. У вас больше прав, чем у этих нацистов, которые окопались здесь на тепленьких местечках.</p><p></p><p>«Может, она и права, — подумал Гребер. — У Элизабет, у Йозефа, у Польмана столько же прав, и я буду ослом, если не возьму. Альфонсу все равно от этого ни тепло, ни холодно». Лишь позднее, когда Гребер уже отошел от бывшего дома Биндинга, ему пришло в голову, что он лишь по чистой случайности не поселился у Альфонса и не погиб вместе с ним.</p><p></p><p></p><p>Дверь открыл Йозеф.</p><p></p><p>— Как вы быстро, — сказал Гребер.</p><p></p><p>— Я вас видел. — Йозеф указал Греберу на маленькое отверстие в двери. — Сам пробил. Удобно.</p><p></p><p>Гребер положил сверток на стол.</p><p></p><p>— Я был в церкви святой Катарины. Причетник разрешил нам провести там одну ночь. Спасибо за совет.</p><p></p><p>— Молодой причетник?</p><p></p><p>— Нет, старый.</p><p></p><p>— Этот славный. Он приютил меня в церкви на целую неделю под видом своего помощника. А потом вдруг нагрянула облава. Я спрятался в органе. Меня выдал молодой причетник. Он антисемит. Антисемит на религиозной почве. Такие тоже бывают. Мы, видите ли, две тысячи лет назад убили Христа.</p><p></p><p>Гребер развернул сверток, потом вытащил из кармана банки с сардинами и селедками. Йозеф спокойно смотрел на все это. Выражение его лица не изменилось.</p><p></p><p>— Целое сокровище, — сказал он.</p><p></p><p>— Мы его поделим.</p><p></p><p>— Разве у вас есть лишнее?</p><p></p><p>— Вы же видите. Я получил наследство. От одного крейслейтера. Вам неприятно?</p><p></p><p>— Наоборот. Это даже придает делу известную пикантность. А вы так близки с крейслейтером, что получаете подобные подарки?</p><p></p><p>Гребер посмотрел на Йозефа.</p><p></p><p>— Да, — сказал он. — С этим — да. Он был безобидный и добродушный человек.</p><p></p><p>Йозеф ничего не ответил.</p><p></p><p>— Вы думаете, таких крейслейтеров не бывает? — спросил Гребер.</p><p></p><p>— А вы как думаете?</p><p></p><p>— По-моему, бывают. Человек может быть бесхарактерен, или труслив, или слаб, вот он и становится соучастником.</p><p></p><p>— И таких людей делают крейслейтерами?</p><p></p><p>— А почему бы и нет?</p><p></p><p>Йозеф улыбнулся. — Удивительно, — сказал он. — Обычно считают, что у.бийца всегда и всюду должен быть убийцей и ничем иным. Но ведь даже если он только время от времени и только частицей своего существа является убийцей, то и этого достаточно, чтобы сеять вокруг ужасные бедствия. Разве не так?</p><p></p><p>— Вы правы, — ответил Гребер. — Гиена всегда остается гиеной. Человек многообразнее.</p><p></p><p>Йозеф кивнул. — Встречаются коменданты концлагерей, не лишенные чувства юмора, эсэсовцы-охранники, которые относятся друг к другу по-приятельски, добродушно. И бывают подпевалы, которые видят во всем одно лишь добро и не замечают ужасного зла или же объявляют его чем-то временным, суровой необходимостью. Это люди с весьма эластичной совестью.</p><p></p><p>— И трусливые.</p><p></p><p>— И трусливые, — спокойно согласился Йозеф.</p><p></p><p>Гребер помолчал.</p><p></p><p>— Я хотел бы иметь возможность помочь вам, — сказал он потом.</p><p></p><p>— Да что тут помогать! Я одинок. Либо меня схватят, либо я продержусь до конца, — сказал Йозеф так безучастно, словно речь шла о ком-то постороннем.</p><p></p><p>— У вас нет близких?</p><p></p><p>— Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Теперь они мертвы. Двое убиты, один умер, остальные отравлены газом.</p><p></p><p>Гребер уставился на него.</p><p></p><p>— В концлагере?</p><p></p><p>— В концлагере, — пояснил Йозеф вежливо и холодно. — Там есть всякие полезные приспособления.</p><p></p><p>— А вы оттуда вырвались?</p><p></p><p>— Я вырвался.</p><p></p><p>Гребер вгляделся в Йозефа.</p><p></p><p>— Как вы нас должны ненавидеть! — сказал он.</p><p></p><p>Йозеф пожал плечами.</p><p></p><p>— Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть делает человека неосторожным.</p><p></p><p>Гребер посмотрел в окно, за которым сразу же вздымались развалины. Слабый свет небольшой лампы, горевшей в комнате, казалось, потускнел. Он отсвечивал на глобусе, который Польман задвинул в угол.</p><p></p><p>— Вы возвращаетесь на фронт? — участливо спросил Йозеф.</p><p></p><p>— Да. Возвращаюсь воевать за то, чтобы преступники, которые вас преследуют, еще какое-то время продержались у власти. Может быть, ровно столько, сколько нужно, чтобы они успели вас схватить и повесить.</p><p></p><p>Йозеф легким движением выразил согласие, но продолжал молчать.</p><p></p><p>— Я возвращаюсь потому, что иначе меня расстреляют, — сказал Гребер.</p><p></p><p>Йозеф не отвечал.</p><p></p><p>— Я возвращаюсь потому, что иначе, если я дезертирую, моих родителей и мою жену арестуют, отправят в лагерь или убьют.</p><p></p><p>Йозеф молчал.</p><p></p><p>— Я возвращаюсь, хотя знаю, что мои доводы — не доводы и все-таки это доводы для миллионов людей. Как вы должны нас презирать!</p><p></p><p>— Не будьте так тщеславны, — сказал Йозеф тихо.</p><p></p><p>Гребер удивленно взглянул на него. Он не понял.</p><p></p><p>— Никто не говорит о презрении, — сказал Йозеф. — Кроме вас самих. Почему это для вас так важно? Разве я презираю Польмана? Разве я презираю людей, которые меня прячут, хотя они каждую ночь рискуют при этом жизнью? Разве я был бы еще жив, если б не они? Как вы наивны!</p><p></p><p>Неожиданно он снова улыбнулся. Это была какая-то призрачная улыбка, она скользнула по его лицу и исчезла без следа.</p><p></p><p>— Мы уклоняемся от темы, — сказал он. — Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись. — Он показал на консервы. — Вот это — помощь. Я беру их. Спасибо.</p><p></p><p>Он взял банки с консервами и спрятал за книги. Его движения были удивительно неловкими. Гребер увидел, что пальцы у него изуродованы и без ногтей. Йозеф перехватил его взгляд.</p><p></p><p>— Небольшая память о концлагере, — сказал он. — Воскресное развлечение одного шарфюрера. Он называл это «зажигать рождественские свечи». Под ногти вгоняют заостренные спички. Лучше бы он проделал это с пальцами на ногах, было бы незаметно. А так меня сразу могут опознать. Нельзя же всегда носить перчатки.</p><p></p><p>Гребер встал.</p><p></p><p>— Если я отдам вам мое старое обмундирование и мою солдатскую книжку — это вам поможет? А вы измените в ней все, что нужно. Я скажу, что она сгорела.</p><p></p><p>— Спасибо. Не нужно. На ближайшее время я сделаюсь румыном. Это придумал и устроил Польман. Он это здорово умеет. По виду не скажешь, а? Стану румыном, членом «Железной гвардии», другом нацистов. Моя внешность как раз подходит для румына. И увечье мое тогда легче объяснить: дело рук коммунистов. Вы сейчас хотите забрать свою постель и чемоданы?</p><p></p><p>Гребер понял, что Йозефу надо от него избавиться. — Вы остаетесь здесь? — спросил он.</p><p></p><p>— А что?</p><p></p><p>Гребер подвинул к нему несколько банок с консервами.</p><p></p><p>— Я достану еще. Пойду и принесу.</p><p></p><p>— Хватит и этого. Мне не следует иметь при себе слишком много вещей. К тому же пора уходить. Больше я ждать не могу.</p><p></p><p>— А сигареты! Я забыл взять сигареты, их там пропасть. Вам принести?</p><p></p><p>Лицо Йозефа вдруг изменилось. Оно выразило облегчение и стало почти нежным.</p><p></p><p>— Сигареты, — сказал он, словно назвал имя друга. — Это другое дело. Они важней еды. Я подожду конечно.</p><p></p><p>22</p><p>В крытой галерее церкви святой Катарины уже набралось немало народу. Почти все сидели на чемоданах и корзинах или в окружении узлов и свертков. То были большей частью женщины и дети. Гребер пристроился к ним со своим узлом и двумя чемоданами. Рядом оказалась старуха с длинным лошадиным лицом.</p><p></p><p>— Лишь бы нас не эвакуировали как беженцев, — сказала она. — Кругом только и слышишь: бараки, есть нечего, крестьяне скряжничают и злобствуют.</p><p></p><p>— Мне все едино, — ответила худая девушка. — Только бы поскорей вырваться отсюда. Все лучше, чем с.мерть. Наше имущество погибло. Пусть о нас теперь позаботятся.</p><p></p><p>— Несколько дней тому назад прошел поезд с беженцами из Рейнской области. Какой у них был ужасный вид! Их везли в Мекленбург.</p><p></p><p>— В Мекленбург? Говорят, там богатые крестьяне.</p><p></p><p>— Богатые крестьяне! — Женщина с лошадиным лицом зло рассмеялась. — Да они запрягут тебя в работу — последние силы потеряешь. А кормят — только чтоб с голоду не сдохнуть. Если бы фюрер об этом узнал!</p><p></p><p>Гребер посмотрел на лошадиное лицо и на худую девушку. За ними, сквозь открытую романскую колоннаду, виднелась свежая зелень церковного сада. У подножья каменных статуй, изображавших путь на Голгофу, цвели нарциссы, а на «Бичевании Христа» распевал дрозд.</p><p></p><p>— Они должны предоставить нам бесплатные квартиры, — заявила худая девушка, — поселить нас у тех, кто всего имеет вдоволь. Мы жертвы войны.</p><p></p><p>Подошел причетник, тощий человек с красным висячим носом и опущенными плечами. Гребер не мог представить себе, что у этого человека хватает смелости укрывать людей, которых разыскивает гестапо.</p><p></p><p>Причетник впустил людей в церковь. Он давал каждому номерок на пожитки, а записки с тем же номером совал в узлы и чемоданы.</p><p></p><p>— Вечером приходите не слишком поздно, — сказал он Греберу. — У нас не хватает места.</p><p></p><p>— Не хватает?</p><p></p><p>Церковь была очень просторной.</p><p></p><p>— Да ведь в нефе спать не разрешается. Только в помещениях под ним и в боковых галереях.</p><p></p><p>— А где же спят опоздавшие?</p><p></p><p>— В крытой галерее. А многие и в саду.</p><p></p><p>— Помещения под нефом надежные?</p><p></p><p>Причетник кротко взглянул на Гребера.</p><p></p><p>— Когда эта церковь строилась, о таких вещах еще не думали. То была пора мрачного средневековья.</p><p></p><p>Красноносое лицо причетника ничего не выражало. Он не выдал себя ни малейшим движением. «Здорово же мы научились притворяться, — подумал Гребер. — Почти каждый — мастер этого дела».</p><p></p><p>Он вышел через сад и крытую галерею на улицу. Церковь сильно пострадала, одна из башен обвалилась, и дневной свет проникал вовнутрь, неумолимо врезаясь в полутьму широкими светлыми полосами. Часть окон тоже была разбита. В оконных проемах чирикали воробьи. Разрушено было и здание духовной семинарии, расположенной рядом. Тут же находилось бомбоубежище. Гребер спустился в него. Это был специально укрепленный винный погреб, принадлежавший раньше церкви. Здесь еще сохранились подпорки для бочек. Воздух был влажный, прохладный и ароматный. Винный запах столетий, казалось, перешибал запах страха, оставленный здесь ночными бомбежками. В глубине погреба Гребер заметил массивные железные кольца на потолке, сложенном из квадратных каменных плит. Он вспомнил, что это подземелье, прежде чем стать винным погребом, служило застенком, здесь пытали ведьм и еретиков. Их подтягивали за руки, подвесив к ногам железный груз, раскаленными клещами рвали им тело, пока они не сознавались. А потом казнили во имя бога и христианской любви к ближнему. «Мало что переменилось с тех пор, — подумал он. — У палачей в концлагерях были отличные предшественники, а у сына плотника из Назарета — удивительные последователи».</p><p></p><p></p><p>Гребер шел по Адлерштрассе. Было шесть часов вечера. Целый день он искал комнату, но так ничего и не нашел. Вконец измученный, он решил прекратить на сегодня поиски. Квартал был совершенно разрушен, тянулись бесконечные развалины. Недовольный, брел он все дальше, как вдруг увидел перед собой такое чудо, что сначала даже глазам своим не поверил. Среди всеобщего разрушения стоял двухэтажный домик. Домик даже немного покосился, он был старый, но совершенно целый. Его окружал небольшой сад с уже зеленеющими деревьями и кустами, и все это было нетронутой казалось оазисом среди окружающих развалин. Над садовой оградой свисали ветки сирени, в заборе не была повреждена ни одна плавка. А в двадцати шагах, по обе стороны, опять начиналась пустынная, как лунный ландшафт, местность. Маленький старый сад и маленький старый дом были пощажены каким-то чудом, которое иногда сопутствует разрушению. «Гостиница и ресторан Витте» — гласила вывеска над входной дверью.</p><p></p><p>Калитка в сад была открыта. Гребер вошел. Его уже не поразило, что стекла в окнах целы. Казалось, так оно и должно быть. Ведь чудо всегда ждет нас где-то рядом с отчаянием. Рыжая с белыми подпалинами охотничья собака дремала, растянувшись у двери. На клумбах цвели нарциссы, фиалки и тюльпаны. Греберу померещилось, будто он уже видел все это. Но когда? Может быть, это было давным-давно. А может быть, он только грезил об этом. Он вошел в дом.</p><p></p><p>У стойки никого не было. На полках выстроились несколько стаканов но ни одной бутылки. Кран пивной бочки блестел, но решетка под ним была суха. У стен — три столика и стулья. Над средним висела картина, обычный тирольский пейзаж: девушка играет на цитре, а над ней склонился охотник. Ни одного портрета Гитлера. И это тоже не удивило Гребера.</p><p></p><p>Вошла пожилая женщина в выцветшей голубой кофте с засученными рукавами. Она не сказала: «Хайль Гитлер», она сказала: «Добрый вечер», — и, действительно, в этом приветствии было что-то вечернее. То было пожелание доброго вечера после целого дня доброго труда. «Так было когда-то», — подумал Гребер. Ему хотелось только пить, пыль развалин вызвала у него жажду, но теперь ему вдруг показалось очень важным провести вечер с Элизабет именно здесь. Он почувствовал, что это был бы действительно добрый вечер. Они вырвались бы из того зловещего круга, который до самого горизонта охватывал заколдованный сад.</p><p></p><p>— Можно у вас поужинать? — спросил Гребер.</p><p></p><p>Женщина колебалась.</p><p></p><p>— У меня есть талоны, — торопливо добавил он. — Было бы так хорошо закусить здесь. Может быть, даже в саду. Это мои последние деньки, скоро на фронт. Ужин для меня и моей жены. У меня найдутся талоны на двоих. Если хотите, могу принести в обмен консервы.</p><p></p><p>— А у нас остался только чечевичный суп. Мы больше не обслуживаем посетителей.</p><p></p><p>— Чечевичный суп — какая роскошь! Я давно его не ел.</p><p></p><p>Женщина улыбнулась. У нее была спокойная улыбка, она возникала и исчезала будто сама собой.</p><p></p><p>— Если вам этого достаточно, приходите. Можете расположиться в саду. Или здесь, если станет прохладно.</p><p></p><p>— Конечно, в саду. Теперь долго не темнеет. Разрешите прийти в восемь.</p><p></p><p>— Чечевичный суп может и подождать. Приходите, когда хотите.</p><p></p><p></p><p>Из-под медной дощечки на доме его родителей торчало письмо. От матери. Переслано с фронта. Гребер разорвал конверт. Очень коротко мать сообщала, что их с отцом эвакуируют на следующее утро. Куда едут, еще не известно. Пусть он не тревожится. Это только мероприятия по обеспечению безопасности населения. Он взглянул на дату. Письмо написано за неделю до его отпуска. О налете ни слова, видно, мать не писала из осторожности. Побоялась цензуры. Маловероятно, чтобы дом разбомбило как раз накануне их отъезда. Должно быть, это произошло раньше, иначе бы их не вывезли из города.</p><p></p><p>Гребер медленно сложил письмо и сунул в карман. Итак, родители живы. Теперь он был в этом уверен постольку, поскольку вообще можно в чем-либо быть уверенным в такое трудное время. Он посмотрел вокруг. Какая-то стена, словно из волнистого стекла, стоявшая перед его глазами, внезапно исчезла, и Хакенштрассе показалась ему такой же, как и все другие разрушенные бомбами улицы. Ужас и муки, витавшие над домом <em>N18</em>, беззвучно рассеялись; ничего, кроме мусора и развалин, как и повсюду. Он глубоко вздохнул. Он не испытывал радости, только облегчение. Гнет, всегда и всюду давивший его, сразу свалился с плеч. Гребер не думал о том, что за время своего отпуска, вероятно, не увидится с родителями. Полная неизвестность похоронила эту надежду. Достаточно и того, что они живы. Они живы — этим как бы завершалось что-то, и он был свободен.</p><p></p><p>Последний налет оставил на улице следы нескольких прямых попаданий. Дом с уцелевшим фасадом окончательно рухнул. Дверь, на которую наклеивалась местная «газета», переставили немного подальше и укрепили среди развалин. Гребер только успел подумать о сумасшедшем коменданте, как вдруг увидел, что тот подходит с другой стороны.</p><p></p><p>— А, солдат, — сказал комендант. — Все еще здесь!</p><p></p><p>— Да и вы тоже, как видно.</p><p></p><p>— Нашли письмо?</p><p></p><p>— Нашел.</p><p></p><p>— Пришло вчера под вечер. Можно теперь снять вас с двери? Нам очень нужно место. Поступило уже пять заявок на объявления.</p><p></p><p>— Пока нет. Потерпите еще несколько дней.</p><p></p><p>— Уже пора, — сказал комендант резко и строго, как будто он учитель, распекающий непослушного ученика. — Мы и так долго ждали.</p><p></p><p>— А вы что — редактор этой газеты?</p><p></p><p>— Комендант противовоздушной обороны отвечает за все. Он обязан заботиться о порядке. У нас тут есть вдова, у которой во время последнего налета пропали трое детей. Нам нужно место для объявления.</p><p></p><p>— Тогда снимите мое. Моя корреспонденция, наверно, и так будет поступать в развалины напротив.</p><p></p><p>Комендант снял с двери записку Гребера и протянул ему. Гребер хотел ее разорвать, но комендант схватил его за руку.</p><p></p><p>— Да вы с ума спятили, солдат! Такие вещи не рвут. Этак недолго разорвать и свою удачу. Спаслись раз, спасетесь и в другой, пока будете хранить эту бумажку. Прямо новичок!</p><p></p><p>— Да, — сказал Гребер, складывая записку и пряча ее в карман, — и хотел бы остаться им возможно дольше. Где же вы теперь живете?</p><p></p><p>— Пришлось переехать. Нашел уютную нору в подвале. Снимаю там угол у семейства мышей. Очень занятно.</p><p></p><p>Гребер всмотрелся в него. На худом лице ничего нельзя было прочесть.</p><p></p><p>— Собираюсь основать союз, — заявил он. — Союз тех, у кого близкие погибли под развалинами. Мы должны стоять друг за друга, а то город для нас ничего не сделает. По крайней мере все места, где лежат засыпанные, должны быть неприкосновенны и освящены церковью. Понимаете?</p><p></p><p>— Да, понимаю.</p><p></p><p>— Хорошо. А то некоторые считают, что это глупости. Ну, вам-то теперь это ни к чему. Получили свое окаянное письмо.</p><p></p><p>Его худое лицо внезапно перекосилось. Выражение беспредельной муки и гнева проступило на нем. Комендант круто повернулся и зашагал прочь.</p><p></p><p>Некоторое время Гребер смотрел ему вслед, затем пошел дальше. Он решил не рассказывать Элизабет, что его родители живы.</p><p></p><p></p><p>Элизабет шла одна через площадь, лежавшую перед фабрикой, и выглядела совсем затерявшейся и маленькой. В сумерках площадь казалась больше, чем обычно, а низкие дома вокруг — еще невзрачнее и безрадостнее.</p><p></p><p>— Мне дают отпуск, — выпалила она задыхаясь. — Снова.</p><p></p><p>— На сколько?</p><p></p><p>— На три дня. На три последних дня.</p><p></p><p>Она смолкла. Глаза ее потускнели и вдруг наполнились слезами.</p><p></p><p>— Я все им объяснила, — сказала она, — и мне сразу дали три дня. Вероятно, придется потом отрабатывать. Ну, да все равно. А когда ты уедешь, тем более. Даже лучше, если я буду очень занята.</p><p></p><p>Гребер ничего не ответил. В мозгу его темным метеором пронеслась мысль, что им предстоит разлука. Он знал это с самого начала, как знаешь многое, — не ощущая его реальности и не додумывая до конца. Казалось, у них столько еще впереди. И вдруг эта мысль заслонила все; огромная и полная холодного ужаса, она осветила все тусклым, беспощадным, все разлагающим светом, подобно тому, как рентгеновские лучи, пронизывая очарование и прелесть жизни, оставляют лишь голую схему и неизбежность.</p><p></p><p>Они посмотрели друг на друга. Оба чувствовали одно и то же. Они стояли на пустой площади, и каждый ощущал, как страдает другой. Им казалось, что их швыряет буря, а, между тем, они были неподвижны. Отчаяние, от которого они все время убегали, наконец настигло их, и они увидели друг друга такими, какими они будут в действительности. Гребер видел, как Элизабет на фабрике, в бомбоубежище или в какой-нибудь комнатушке ждет его одна, почти без надежды на свидание, а она видела, как он опять идет навстречу опасности, сражается за дело, в которое больше не верит. Отчаяние охватило их, и одновременно ливнем нахлынула нестерпимая нежность, но ей нельзя было поддаться. Они чувствовали, что стоит только впустить ее, и она разорвет их на части. Они были бессильны. Они ничего не могли сделать. Приходилось ждать, пока это пройдет.</p><p></p><p>Казалось, миновала целая вечность, прежде чем Гребер нашел силы заговорить. Он видел, что слезы в глазах Элизабет высохли. Она не сделала ни одного движения, слезы как будто ушли внутрь.</p><p></p><p>— Значит, мы можем пробыть вместе еще несколько дней, — сказал он.</p><p></p><p>Она заставила себя улыбнуться.</p><p></p><p>— Да. Начиная с завтрашнего вечера.</p><p></p><p>— Хорошо. Получится, будто у нас еще несколько недель, если считать, что ты была бы свободна только по вечерам.</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>Они пошли дальше. В зияющих оконных проемах какой-то уцелевшей стены висела догорающая вечерняя заря, как забытый занавес.</p><p></p><p>— Куда мы идем? — спросила Элизабет. — И где будем ночевать?</p><p></p><p>— В церкви, в галерее. Или в церковном саду, если ночь будет теплая. А сейчас нас ждет чечевичный суп.</p><p></p><p></p><p>Ресторан Витте словно вынырнул из руин. Греберу на миг показалось даже странным, что домик все еще на месте. Это было чудо, какая-то фата-моргана. Они вошли в калитку.</p><p></p><p>— Что ты на это скажешь? — спросил он.</p><p></p><p>— Похоже на мирный уголок, о котором позабыла война.</p><p></p><p>— Да. И сегодня вечером он таким и останется.</p><p></p><p>От клумб шел крепкий запах земли. Кто-то успел полить их. Охотничья собака, виляя хвостом, бегала вокруг дома. Она облизывалась, как будто сытно поела.</p><p></p><p>Фрау Витте вышла им навстречу в белом переднике.</p><p></p><p>— Хотите посидеть в саду?</p><p></p><p>— Да, — ответила Элизабет. — И хорошо бы умыться, если можно.</p><p></p><p>— Конечно.</p><p></p><p>Фрау Витте повела Элизабет в дом, на второй этаж. Гребер прошел мимо кухни в сад. Здесь уже был приготовлен столик, накрытый скатертью в белую и красную клетку, и два стула. На столе стояли тарелки, стаканы и слегка запотевший графин с водой. Он жадно выпил стакан холодной воды, которая показалась ему вкуснее вина. Сад был обширней, чем можно было предположить, глядя снаружи: небольшая лужайка, зеленеющая свежей травой, кусты бузины и сирени, несколько старых деревьев, покрытых молодой листвой.</p><p></p><p>Вернулась Элизабет.</p><p></p><p>— Как ты разыскал такое местечко?</p><p></p><p>— Случайно. Как же еще?</p><p></p><p>Она прошлась по лужайке и потрогала почки на кустах сирени.</p><p></p><p>— Уже набухли. Еще зеленые и горькие, но скоро распустятся.</p><p></p><p>Элизабет подошла к нему. От нее пахло мылом, прохладной водой и молодостью.</p><p></p><p>— Как здесь чудесно! И, знаешь, — у меня такое странное чувство, точно когда-то я уже была здесь.</p><p></p><p>— И со мной было то же, особенно когда я увидел домик.</p><p></p><p>— Как будто все это уже было, и ты, и я, и этот сад. И словно не хватает совсем, совсем немногого, какой-то мелочи, — и я вспомню все подробно. — Она положила голову ему на плечо. — Но нет, это невозможно, так не бывает. А может быть, мы и вправду однажды уже пережила все это и переживаем снова и снова.</p><p></p><p>Фрау Витте принесла суповую миску.</p><p></p><p>— Я хотел бы сразу отдать вам талоны, — сказал Гребер. — У нас их немного. Часть сгорела. Но этих, пожалуй, хватит.</p><p></p><p>— Мне все не нужны, — заявила фрау Витте. — Чечевица еще из старых запасов. Дайте несколько талонов за колбасу, оставшиеся я потом верну. Хотите чего-нибудь выпить? У нас есть еще пиво.</p><p></p><p>— Великолепно. Пиво — именно то, что нам нужно.</p><p></p><p>Вечерняя заря угасала. Запел дрозд. Гребер вспомнил, что сегодня уже слышал дрозда. Он сидел на одной из статуй, изображавших крестный путь. Казалось, много воды утекло с тех пор. Гребер снял крышку с миски.</p><p></p><p>Колбаса? Великолепная свиная колбаса! И суп-пюре из чечевицы. Какая прелесть!</p><p></p><p>Он разлил суп по тарелкам, и на миг ему показалось, будто у него есть дом, и сад, и жена, и стол, и пища, и безопасность, и будто наступил мир.</p><p></p><p>— Элизабет, — сказал он. — Если бы тебе предложили договор и ты должна была бы десять лет жить вот так, как теперь — среди развалин, в этом саду, вместе со мной, — ты бы подписала?</p><p></p><p>— Немедленно. И даже на больший срок.</p><p></p><p>— Я тоже.</p><p></p><p>Фрау Витте принесла пиво. Гребер откупорил бутылки и наполнил стаканы. Они выпили. Пиво было холодное, вкусное. Они принялись за суп. Ели неторопливо, спокойно и смотрели друг на друга.</p><p></p><p>Стемнело. Луч прожектора прорезал небо, уткнулся в облака и скользнул дальше. Дрозд умолк. Наступила ночь.</p><p></p><p>Появилась фрау Витте, чтобы подлить супу.</p><p></p><p>— Вы мало кушали, — сказала она. — Молодые люди должны есть как следует.</p><p></p><p>— Съели, сколько смогли. Миска почти пустая.</p><p></p><p>— Я принесу вам еще салат. И кусочек сыра.</p><p></p><p>Взошла луна.</p><p></p><p>— Теперь у нас есть все, — сказала Элизабет. — Луна, сад, мы сыты, а впереди целый вечер. Это так замечательно, что даже трудно выдержать.</p><p></p><p>— Так жили люди раньше. И не находили в этом ничего особенного.</p><p></p><p>Она кивнула и посмотрела вокруг.</p><p></p><p>— Отсюда совсем не видно развалин. Это сад так расположен, что не видно. Их скрывают деревья. Подумать только, ведь на свете есть целые страны, где совсем нет развалин.</p><p></p><p>— После войны мы туда съездим. Мы увидим совершенно нетронутые города, по вечерам они будут залиты светом, и никто не будет бояться бомб. Мы будем прохаживаться мимо освещенных витрин, и на улицах будет так светло, что мы, наконец, сможем видеть друг друга, как днем.</p><p></p><p>— А нас туда впустят?</p><p></p><p>— Проехаться? Почему же нет? Поедем в Швейцарию?</p><p></p><p>— Нужны швейцарские франки. А где их взять?</p><p></p><p>— Захватим с собой фотоаппараты, продадим там и на это проживем несколько недель.</p><p></p><p>Элизабет рассмеялась.</p><p></p><p>— Или драгоценности и меха, которых у нас нет.</p><p></p><p>Фрау Витте принесла салат и сыр.</p><p></p><p>— Нравится вам здесь?</p><p></p><p>— Да, очень. Можно посидеть еще немного?</p><p></p><p>— Сколько хотите. Сейчас принесу кофе. Ячменный, конечно.</p><p></p><p>— Что ж, несите. Сегодня мы живем по-княжески.</p><p></p><p>Элизабет снова засмеялась.</p><p></p><p>— По-княжески мы жили в начале войны. С пфальцским вином, гусиной печенкой, икрой. А сегодня живем, как люди. Так, как мы хотим жить потом. Ведь жить — чудесно?</p><p></p><p>— Чудесно, Элизабет.</p><p></p><p>Гребер посмотрел на нее. Когда Элизабет вернулась с фабрики, вид у нее был усталый. Теперь она совсем отдохнула. Как мало для этого нужно.</p><p></p><p>— Жизнь будет чудесной, — сказала она. — Мы ведь не избалованы, мы ничего хорошего не видели. Поэтому у нас еще многое впереди. То, что для других само собою разумеется, для нас будет настоящей романтикой. Воздух без запаха гари. Или ужин без талонов… Магазины, в которых можно покупать, что хочешь… Неразрушенные города… Возможность говорить, не оглядываясь по сторонам… Ничего не бояться… Это придет не сразу, но страх будет постепенно исчезать, и даже если он иной раз вернется, то и это будет счастьем, потому что люди будут знать, что им уже нечего бояться. Разве ты не веришь в это?</p><p></p><p>— Верю, — сказал Гребер с усилием. — Верю, Элизабет. Если смотреть на вещи так, то впереди у нас еще уйма счастья.</p><p></p><p></p><p>Они просидели в саду сколько было можно. Гребер расплатился, фрау Витте ушла спать, и они остались одни.</p><p></p><p>Луна поднялась выше. Ночной запах земли и молодой листвы становился все сильнее и, так как было безветренно, заглушал запах пыли и щебня, постоянно стоявший над городом. В кустах слышался какой-то шорох. Это кошка охотилась за крысами. Их развелось гораздо больше, чем раньше: под развалинами было чем поживиться.</p><p></p><p>Гребер и Элизабет ушли в одиннадцать часов. Им казалось, что они покидают какой-то далекий остров.</p><p></p><p>— Опоздали, — сказал им причетник. — Все места заняты. — Это был уже не тот причетник, что утром: моложе, гладко выбритый и исполненный чувства собственного достоинства. Должно быть, именно он выдал Йозефа.</p><p></p><p>— А нельзя нам переночевать в саду?</p><p></p><p>— В церковном саду под навесами уже полно людей. Почему бы вам не обратиться в бюро помощи пострадавшим?</p><p></p><p>В двенадцать часов ночи это был поистине дурацкий вопрос.</p><p></p><p>— Мы больше полагаемся на бога, — ответил Гребер.</p><p></p><p>Причетник внимательно взглянул на него.</p><p></p><p>— Если вы хотите остаться здесь, придется вам ночевать под открытым небом.</p><p></p><p>— Ничего.</p><p></p><p>— Вы женаты?</p><p></p><p>— Да, а что?</p><p></p><p>— Это дом божий. Лица, не состоящие в браке, не могут здесь спать вместе. В галерее у нас есть отделения для мужчин и женщин.</p><p></p><p>— Даже если они женаты?</p><p></p><p>— Даже в этом случае. Галерея — часть церкви. Здесь не место для плотских вожделений. Мне кажется, вы неженаты.</p><p></p><p>Гребер вынул свидетельство о браке. Причетник надел очки в никелевой оправе и внимательно изучил его при свете лампады.</p><p></p><p>— Совсем недавно, — сказал он недовольно.</p><p></p><p>— На этот счет в катехизисе ничего не сказано.</p><p></p><p>— А сочетались ли вы и церковным браком?</p><p></p><p>— Послушайте, — сказал Гребер. — Мы устали. Моя жена весь день работала. Мы идем спать в сад. Если вы возражаете, попробуйте нас выгнать. Но захватите побольше людей. Сделать это будет вам нелегко.</p><p></p><p>Неожиданно появился священник. Он подошел бесшумно.</p><p></p><p>— Что тут такое?</p><p></p><p>Причетник стал объяснять. Священник перебил его.</p><p></p><p>— Не изображайте из себя господа бога, Бемер. Достаточно и того, что людям приходится здесь ночевать. — Он обернулся к Греберу. — Если завтра вы не найдете пристанища, приходите до девяти вечера на церковный двор номер семь. Спросите пастора Бидендика. Моя экономка где-нибудь вас устроит.</p><p></p><p>— Большое спасибо.</p><p></p><p>Бидендик кивнул и пошел дальше.</p><p></p><p>— Живей, вы, унтер господа бога, — сказал Гребер причетнику. — Вы слышали приказ майора? Ваше дело повиноваться. Церковь — единственная диктатура, которая выстояла века. Как пройти в сад?</p><p></p><p>Причетник повел их через ризницу. Церковные облачения поблескивали в темноте. В глубине была дверь в галерею, выходившую в сад.</p><p></p><p>— Не вздумайте расположиться на могилах соборных каноников, — ворчал причетник. — Останьтесь на той стороне, рядом с галереей. Спать вместе вам нельзя. Только рядом. Постелите порознь. Раздеваться воспрещено.</p><p></p><p>— И снять обувь тоже?</p><p></p><p>— Обувь можно.</p><p></p><p>Они прошли, куда он указал. Из галереи доносился многоголосый храп. Гребер расстелил на траве плащ-палатку и одеяла. Он взглянул на Элизабет. Та смеялась.</p><p></p><p>— Над чем ты смеешься? — спросил он.</p><p></p><p>— Над причетником. И над тобой тоже.</p><p></p><p>— Ладно! — Гребер прислонил чемоданы к стене и сделал из ранца подобие изголовья. Вдруг равномерный храп прервался женским воплем, перешедшим в хриплое бормотание: «Нет, нет. О-о-х!»</p><p></p><p>— Тише! — рявкнул кто-то. Женщина опять вскрикнула. — Тише, черт побери! — заорал другой голос. Вопль женщины оборвался, словно придушенный.</p><p></p><p>— Вот что значит нация господ! — сказал Гребер. — Даже во сне мы подчиняемся приказу.</p><p></p><p>Они улеглись. Здесь они были почти одни. Только по углам что-то темнело, там, без сомнения, спали люди. Луна светила из-за разбитой колокольни. Она бросала свой свет на древние могилы настоятелей собора. Некоторые из могил провалились. И сделали это не бомбы: истлевшие гробы просто осели. В центре сада, среди кустов шиповника, возвышался большой крест. А вдоль дорожки стояли каменные изваяния, изображавшие путь на Голгофу. Элизабет и Гребер лежали между «Бичеванием» и «Возложением тернового венца». Позади виднелись колонны и арки галереи, открытой в сторону сада.</p><p></p><p>— Иди ко мне, — сказал Гребер. — К черту предписания этого ханжи!</p><p></p><p>23</p><p>Ласточки кружили вокруг разбитой снарядами колокольни. Первые лучи солнца играли на изломах развороченной кровли, Гребер достал спиртовку. Он не знал, можно ли зажечь ее, а потому последовал старому солдатскому правилу: действуй, пока никто не успел тебе запретить. Взяв котелок, он отправился искать водопроводный кран и нашел его позади группы, изображающей сцену распятия. Там спал с раскрытым ртом какой-то человек, весь заросший рыжей щетиной. У него была только одна нога. Отстегнутый протез лежал рядом и в утренних лучах блестел никелированными частями, как машина. Сквозь открытую колоннаду Гребер заглянул в галерею. Причетник говорил правду: мужчины и женщины улеглись отдельно. На южной стороне спали только женщины.</p><p></p><p>Когда он возвратился, Элизабет уже проснулась. Лицо у нее было свежее и отдохнувшее, не то что дряблые лица, которые он видел у спавших в галерее.</p><p></p><p>— Я знаю, где ты можешь умыться, — сказал он. — Иди, пока другие туда не бросились. В богоугодных заведениях всегда было неважно по части санитарии. Идем, я покажу тебе ванную комнату соборных каноников.</p><p></p><p>Она засмеялась.</p><p></p><p>— Сядь-ка лучше здесь и стереги кофе, а то упрут. Я и сама найду эту ванную. Как туда пройти?</p><p></p><p>Он объяснил. Элизабет прошла через сад. Она спала так спокойно, что платье ее почти не помялось. Он поглядел ей вслед. И вдруг почувствовал, как сильно любит ее.</p><p></p><p>— Так, так! Вы готовите пищу в саду господнем! — Благочестивый причетник подкрался в войлочных туфлях. — И как раз под «Возложением мученического тернового венца!»</p><p></p><p>— А где у вас радостный венец? Я могу перейти туда.</p><p></p><p>— Здесь повсюду освященная земля. Или вы не видите, что там п.охоронены соборные каноники!</p><p></p><p>— Мне уже не раз приходилось сидеть на кладбищах и варить пищу на могилах, — спокойно ответил Гребер. — Но скажите, куда же нам податься? Есть тут где-нибудь столовая или полевая кухня?</p><p></p><p>— Столовая? — причетник пожевал это слово, как гнилой плод. — Здесь?</p><p></p><p>— А что, неплохая идея!</p><p></p><p>— Может быть, для такого язычника, как вы. К счастью, есть еще люди, которые смотрят на это иначе. Закусочная на земле христовой! Какое кощунство!</p><p></p><p>— Никакого кощунства. Христос насытил несколькими хлебами и рыбой тысячи человек, вам бы не мешало это знать. Но он наверняка не был такой чванливой вороной, как вы. А теперь убирайтесь. Сейчас война, или, может быть, это для вас новость?</p><p></p><p>— Я доложу господину пастору Бидендику о ваших кощунственных речах!</p><p></p><p>— Валяйте! Он вас вышвырнет в два счета, проныра этакий.</p><p></p><p>Причетник, преисполненный достоинства и гнева, удалился в своих войлочных туфлях. Гребер открыл пачку кофе из биндингова наследства и понюхал. Настоящий кофе! Гребер заварил его. Запах тотчас распространился по саду и возымел немедленное действие. Над могилой соборных каноников показалась растрепанная голова, человек принюхался, потом чихнул, встал и подошел.</p><p></p><p>— Как насчет кофейку?</p><p></p><p>— Проваливай, — ответил Гребер. — Это дом божий, здесь не подают, здесь только берут.</p><p></p><p>Вернулась Элизабет. Она шла легко и непринужденно, будто гуляла.</p><p></p><p>— Откуда у тебя кофе? — спросила она.</p><p></p><p>— Взял у Биндинга. Надо пить быстрей, а то вся эта публика на нас навалится.</p><p></p><p>Солнце играло на изображениях мук христовых. Перед статуей «Бичевания» распустился кустик фиалок. Гребер достал из ранца хлеб и масло. Нарезал хлеб карманным ножом и намазал маслом.</p><p></p><p>— Масло настоящее, — сказала Элизабет. — Тоже от Биндинга?</p><p></p><p>— Все оттуда. Странно — он делал мне только добро, а я его терпеть не мог.</p><p></p><p>— Может, он потому и делал тебе добро. Говорят, это бывает.</p><p></p><p>Элизабет уселась рядом с Гребером на его ранце.</p><p></p><p>— Когда мне было лет семь, я мечтала жить так, как сейчас.</p><p></p><p>— А я мечтал стать пекарем.</p><p></p><p>Она засмеялась.</p><p></p><p>— Зато ты стал интендантом. И отличным. Который час?</p><p></p><p>— Я в минуту соберу пожитки и провожу тебя на фабрику.</p><p></p><p>— Нет, давай лучше посидим на солнышке, пока можно. Укладывать да сдавать вещи займет слишком много времени, придется стоять в очереди. Галерея уже полна народу. Сделай это потом, когда я уйду.</p><p></p><p>— Хорошо. Как ты думаешь, здесь можно курить?</p><p></p><p>— Нет. Но ведь тебе же все равно.</p><p></p><p>— Конечно. Давай делать что захочется, пока нас не выгонят. Ждать долго не придется. Попробую найти сегодня местечко, где не надо будет спать одетыми. К пастору Бидендику мы не пойдем ни за что, правда?</p><p></p><p>— Нет, уж лучше опять к Польману.</p><p></p><p>Солнце поднялось выше. Оно осветило портик, и тени колонн упали на стены галереи. Люди ходили там, словно за решеткой из света и тени. Плакали дети. Одноногий, спавший в углу сада, пристегнул свой протез и опустил на него штанину. Гребер припрятал хлеб, масло и кофе.</p><p></p><p>— Без десяти восемь, — сказал он. — Тебе пора. Я зайду за тобой на фабрику, Элизабет. Если что-нибудь случится, у нас два места встречи. Прежде всего — сад фрау Витте. А если не там, тогда здесь.</p><p></p><p>— Хорошо, — Элизабет встала. — Последний раз я ухожу на целый день.</p><p></p><p>— Зато вечером будем сидеть долго-долго… Вот и наверстаем упущенный день.</p><p></p><p>Она поцеловала его и быстро ушла. За спиной Гребера кто-то засмеялся. Он с досадой обернулся. Между колоннами стояла молодая женщина. Она поставила на цоколь мальчугана, который обеими руками вцепился ей в волосы, и смеялась вместе с ним. Гребера и Элизабет она даже и не заметила. Он собрал свои вещи, потом пошел ополоснуть котелок. Одноногий последовал за ним. Его протез стучал и скрипел.</p><p></p><p>— Эй, приятель!</p><p></p><p>Гребер остановился.</p><p></p><p>— Это не вы варили кофе?</p><p></p><p>— Да. Мы его выпили.</p><p></p><p>— Ясно! — У мужчины были очень большие голубые глаза. — Я насчет заварки. Если вы собираетесь выплеснуть гущу, отдайте лучше мне. Можно заварить еще раз.</p><p></p><p>— Пожалуйста.</p><p></p><p>Гребер выскреб гущу. Потом взял чемоданы и отнес туда, где принимали вещи и укладывали их штабелями. Он приготовился к скандалу со святошей-причетником, но теперь там был другой, с красным носом. От него несло церковным вином, и он ничего не сказал.</p><p></p><p></p><p>Привратник сидел у окна своей квартиры в полусгоревшем доме. Увидев Гребера, он кивнул. Гребер подошел.</p><p></p><p>— Нет ли для нас писем?</p><p></p><p>— Есть. Вашей жене. Письмо адресовано еще фрейлейн Крузе. Но ведь это все равно, да?</p><p></p><p>— Конечно.</p><p></p><p>Гребер взял письмо. Он заметил, что привратник смотрит на него как-то странно. Потом взглянул на письмо и оцепенел. Письмо было из гестапо. Гребер перевернул конверт. Он был заклеен так, словно его вскрывали.</p><p></p><p>— Когда пришло? — спросил Гребер.</p><p></p><p>— Вчера вечером.</p><p></p><p>Гребер уставился на конверт. Он был уверен, что привратник прочел письмо. Поэтому Гребер вскрыл конверт и вынул письмо. Это была повестка с вызовом Элизабет в гестапо на одиннадцать тридцать утра. Он взглянул на свои часы. Было около десяти.</p><p></p><p>— Все в порядке, — сказал он. — Наконец-то! Давно я ждал этого! — Он сунул конверт в карман. — Есть еще что-нибудь?</p><p></p><p>— Разве этого мало? — спросил привратник, с любопытством посмотрев на него.</p><p></p><p>Гребер засмеялся.</p><p></p><p>— Не знаете ли вы подходящей квартиры для нас?</p><p></p><p>— Нет. Разве вам еще нужна?</p><p></p><p>— Мне-то нет. Но моей жене — конечно.</p><p></p><p>— Ах, вот как, — ответил привратник с сомнением в голосе.</p><p></p><p>— Да, я хорошо заплачу.</p><p></p><p>— Вот как? — повторил привратник.</p><p></p><p>Гребер ушел. Он чувствовал, что привратник смотрит из окна ему вслед. Он остановился и сделал вид, будто с интересом рассматривает остовы крыш. Потом медленно зашагал дальше.</p><p></p><p>За ближайшим углом он торопливо вытащил письмо. Повестка была печатная и по ней ничего нельзя было угадать. Вместо подписи от руки тоже стоял штамп. Только фамилия Элизабет и дата были вписаны на машинке, у которой буква «А» немного выскакивала.</p><p></p><p>Гребер разглядывал повестку. Обычная восьмушка серой, дешевой бумаги, но этот клочок вдруг заслонил весь мир, ибо таял в себе неуловимую угрозу. От него пахло смертью.</p><p></p><p>Неожиданно Гребер очутился перед церковью святой Катарины. Он и сам не знал, как попал сюда.</p><p></p><p>— Эрнст, — прошептал кто-то за его спиной.</p><p></p><p>Гребер испуганно обернулся. Это был Йозеф в шинели военного покроя. Не обращая внимания на Гребера, он вошел в церковь. Гребер кинул взгляд вокруг и через минуту вошел вслед за ним. Он увидел Йозефа на пустой скамье, недалеко от ризницы. Тот сделал предостерегающий жест. Гребер дошел до алтаря, посмотрел по сторонам, вернулся и опустился на колени рядом с Йозефом.</p><p></p><p>— Польман арестован, — прошептал Йозеф.</p><p></p><p>— Что?</p><p></p><p>— Да, Польман. Гестаповцы забрали его сегодня утром.</p><p></p><p>Гребер подумал: а нет ли какой-нибудь связи между арестом Польмана и вызовом Элизабет? Он не отрываясь смотрел на Йозефа.</p><p></p><p>— Так, значит, и Польман, — проговорил он наконец.</p><p></p><p>Йозеф быстро взглянул на него.</p><p></p><p>— А что же еще?</p><p></p><p>— Моя жена получила вызов в гестапо.</p><p></p><p>— На когда?</p><p></p><p>— На сегодня в одиннадцать тридцать.</p><p></p><p>— Повестка с вами?</p><p></p><p>— Да. Вот.</p><p></p><p>Гребер протянул ее Йозефу.</p><p></p><p>— Как это произошло с Польманом? — спросил он.</p><p></p><p>— Не знаю. Меня не было. Когда я вернулся, то по камню, который не так лежал, как обычно, понял, что случилось. Когда Польмана уводили, он сдвинул камень в сторону. Это наш условный знак. Через час я видел, как грузили на машину его книги.</p><p></p><p>— А что-нибудь компрометирующее там было?</p><p></p><p>— Не думаю. Все, что могло оказаться опасным, зарыто в другом месте. Даже консервы.</p><p></p><p>Гребер посмотрел на листок в руках Йозефа.</p><p></p><p>— А я как раз собирался зайти к нему, — сказал он. — Хотел посоветоваться, что делать?</p><p></p><p>— Затем-то я и пришел. В его квартире наверняка засел агент гестапо.</p><p></p><p>Йозеф вернул повестку Греберу.</p><p></p><p>— Что же вы намерены делать?</p><p></p><p>— Еще не знаю. Повестку получил только что. А как поступили бы вы?</p><p></p><p>— Сбежал бы, — ответил Йозеф без колебаний.</p><p></p><p>Гребер смотрел в полутьму, где поблескивал алтарь.</p><p></p><p>— Попробую сначала сходить туда сам и выяснить, в чем дело, — сказал он.</p><p></p><p>— Вам ничего не скажут, раз им нужна ваша жена.</p><p></p><p>У Гребера по спине пробежал озноб. Но Йозеф говорил деловито и только.</p><p></p><p>— Если им нужна моя жена, они просто арестовали бы ее, как Польмана. Тут что-то другое. Потому я и хочу пойти. Может, ничего существенного, — неуверенно сказал Гребер. — Бежать в таком случае было бы ошибкой.</p><p></p><p>— Ваша жена — еврейка?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>— Тогда дело другое. Евреям в любом случае надо спасаться бегством. Нельзя ли сказать, что ваша жена куда-нибудь уехала?</p><p></p><p>— Нет. Она трудообязанная. Это легко установить.</p><p></p><p>Йозеф задумался.</p><p></p><p>— Возможно, ее и не собираются арестовать. Вы правы, они могли бы сделать эти сразу. А как вы полагаете, зачем ее вызвали?</p><p></p><p>— У нее отец в концлагере. Кто-нибудь из жильцов мог донести. А может, на нее обратили внимание, потому что она вышла замуж.</p><p></p><p>Йозеф задумался.</p><p></p><p>— Уничтожьте все, что имеет отношение к ее отцу. Письма, дневники и тому подобное. А потом идите туда. Один. Вы ведь так и хотели сделать?</p><p></p><p>— Да. Скажу, что повестка пришла только сегодня, жена на фабрике, и я не мог ее повидать.</p><p></p><p>— Это будет самое лучшее. Попытайтесь выяснить, в чем дело. С вами ничего не случится. Вам все равно возвращаться на фронт. Этому-то они мешать не станут. А если понадобится убежище для жены, я могу дать вам адрес. Но сперва сходите. Я останусь здесь до вечера… — Йозеф замолчал, словно колеблясь, потом докончил: — В исповедальне пастора Бидендика, где висит записка «Вышел». Я пока могу там поспать несколько часов.</p><p></p><p></p><p>Гребер поднялся с колен. После полутьмы, царившей в церкви, дневной свет пронизал его насквозь, словно тоже был агентом гестапо. Гребер медленно брел по улицам. У него возникло ощущение, будто его накрыли стеклянным колпаком. Все вокруг стало совсем чуждым и недосягаемым. Женщина с ребенком на руках теперь представилась ему воплощением личной безопасности и вызвала щемящую зависть. Мужчина, сидевший на скамье и читавший газету, казался символом недостижимой беззаботности, а все те люди, которые смеялись и болтали, производили впечатление существ из какого-то иного, неожиданно рухнувшего мира. Лишь над ним одним, сгущаясь, нависла тень тревоги, отделявшая его от других, будто он стал прокаженным.</p><p></p><p>Он вошел в здание гестапо и предъявил повестку. Эсэсовец направил его в боковой флигель. В коридорах пахло затхлыми бумагами, непроветренными комнатами и казармой. Ему пришлось ждать в какой-то канцелярии, где уже было три человека. Один из них стоял у окна, выходившего во двор, и, заложив руки за спину, пальцами правой барабанил по тыльной стороне левой. Двое других примостились на стульях и тупо смотрели перед собой отсутствующим взглядом. Лысый все время прикрывал рукой заячью губу, а у другого на бледном лице с ноздреватой кожей были гитлеровские усики. Все трое бросили быстрый взгляд на Гребера, когда тот вошел, и тут же отвернулись.</p><p></p><p>Появился эсэсовец в очках. Все сразу встали. Гребер оказался ближе других к двери.</p><p></p><p>— А вам что здесь надо? — спросил эсэсовец с некоторым удивлением: солдаты подлежали военному суду.</p><p></p><p>Гребер показал повестку. Эсэсовец пробежал ее глазами.</p><p></p><p>— Но ведь это вовсе не вы. Вызывают некую фрейлейн Крузе…</p><p></p><p>— Это моя жена. Мы поженились на днях. Она работает на государственном предприятии. Я думал, что могу явиться вместо нее.</p><p></p><p>Гребер вытащил свое свидетельство о браке, которое предусмотрительно захватил с собой. Эсэсовец, раздумывая, ковырял в ухе.</p><p></p><p>— Ну, по мне — как хотите. Комната 72, подвальный этаж.</p><p></p><p>Он вернул Греберу бумаги. «Подвальный этаж, — подумал Гребер. — По слухам — самый зловещий».</p><p></p><p>Гребер пошел вниз. Два человека, поднимавшиеся ему навстречу, с завистью посмотрели на него. Они решили, что он уже возвращается на волю, а у них все еще впереди.</p><p></p><p>Комната 72 оказалась большим залом со стеллажами, часть ее была отгорожена под канцелярию. Скучающий чиновник взял у Гребера повестку. Гребер объяснил ему, почему пришел именно он, и снова показал свои бумаги.</p><p></p><p>Чиновник кивнул.</p><p></p><p>— Можете расписаться за вашу жену?</p><p></p><p>— Конечно.</p><p></p><p>Чиновник пододвинул к нему через стол два листка.</p><p></p><p>— Распишитесь вот здесь. Пишите внизу: супруг Элизабет Крузе, поставьте дату и укажите, где зарегистрирован ваш брак. Второй документ можете взять себе.</p><p></p><p>Гребер расписывался медленно. Он не хотел показать, что читает текст документа, но не хотел и подписывать вслепую. Тем временем чиновник что-то разыскивал на полках.</p><p></p><p>— Черт побери, куда подевался этот пепел? — закричал он наконец. — Хольтман, опять вы здесь все перепутали! Принесите пакет Крузе.</p><p></p><p>За перегородкой раздалось какое-то бурчание. Гребер увидел, что расписался в получении праха заключенного Бернарда Крузе. Из второго документа он, кроме того, узнал, что Бернард Крузе скончался от ослабления сердечной деятельности.</p><p></p><p>Ушедший за перегородку чиновник теперь вернулся с ящиком из-под сигар, завернутым в обрывок коричневой упаковочной бумаги и перевязанным бечевкой. На стенках его еще сохранилась надпись «Кларо» и виднелись остатки пестрой этикетки, изображавшей курящего трубку индейца с черно-золотым щитом в руках.</p><p></p><p>— Вот пепел, — сказал чиновник и сонно посмотрел на Гребера. — Вам как солдату едва ли следует напоминать о том, что в подобном случае предписывается полное молчание. Никаких извещений о смерти, ни в газете, ни по почте. Никаких торжественных похорон. Молчание. Понятно?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>Гребер взял ящик из-под сигар и вышел.</p><p></p><p></p><p>Он тут же решил, что не скажет Элизабет ни слова. Надо сделать все, чтобы она как можно дольше не знала. Ведь гестапо не извещает вторично. Пока хватит и того, что придется оставить ее одну. Сообщить еще о смерти отца было бы излишней жестокостью.</p><p></p><p>Гребер медленно возвращался в церковь святой Катарины. Улицы вдруг снова ожили для него. Угроза миновала. Она обратилась в с.мерть. Но это была чужая с.мерть. А к чужим смертям он привык. Отца Элизабет он видел только в детстве.</p><p></p><p>Он нес ящик под мышкой. Вероятно, в нем лежал прах вовсе не Крузе. Хольтман легко мог перепутать, — трудно предположить, чтобы в концлагере очень заботились о таких пустяках. Да это было и невозможно при массовой кремации. Какой-нибудь кочегар сгреб несколько пригоршней пепла, запаковал их, вот и все. Гребер не мог понять, для чего вообще это делается. То была смесь бесчеловечности с бюрократизмом, который делал эту бесчеловечность еще бесчеловечнее.</p><p></p><p>Гребер обдумывал, как ему поступить. Закопать пепел где-нибудь среди развалин, благо возможностей для этого достаточно? Или попробовать захоронить на каком-нибудь кладбище? Но на это потребуется разрешение, нужна урна, и тогда Элизабет все узнает.</p><p></p><p>Он прошел через церковь. Перед исповедальней пастора Бидендика он остановился. Записка «Вышел» все еще висела. Гребер откинул зеленый занавес. Йозеф взглянул на него. Он не спал и сидел в такой позе, что мог мгновенно ударить входящего ногой в живот и броситься бежать. Гребер, не останавливаясь, направился к скамье, стоявшей невдалеке от ризницы. Вскоре подошел и Йозеф. Гребер указал на ящик.</p><p></p><p>— Вот для чего вызывали. Прах ее отца.</p><p></p><p>— И это все?</p><p></p><p>— Хватят и этого. Ничего не узнали нового насчет Польмана?</p><p></p><p>— Нет.</p><p></p><p>Оба посмотрели на пакет.</p><p></p><p>— Сигарный ящик, — сказал Йозеф. — Обычно они используют старые картонные и жестяные коробки или бумажные кульки. Сигарный ящик — это уже почти гроб. Где вы хотите его оставить? Здесь, в церкви?</p><p></p><p>Гребер отрицательно покачал головой. Он понял, что надо сделать.</p><p></p><p>— Нет, в церковном саду, — сказал он. — Это ведь тоже своего рода кладбище.</p><p></p><p>Йозеф одобрительно кивнул.</p><p></p><p>— Могу я чем-нибудь помочь вам? — спросил Гребер.</p><p></p><p>— Да. Выйдите в боковую дверь и взгляните, нет ли на улице чего-нибудь подозрительного. Мне пора уходить: причетник-антисемит заступает с часу дня. Если через пять минут вы не вернетесь — значит, на улице все в порядке.</p><p></p><p></p><p>Гребер стоял на самом солнцепеке. Немного спустя из двери вышел Йозеф. Проходя вплотную мимо Гребера, он бросил ему: — Всего хорошего.</p><p></p><p>— Всего хорошего.</p><p></p><p>Гребер вернулся. В саду было пусто в этот час. Две желтые бабочки с красными крапинками на крылышках порхали над кустом, усыпанным мелкими белыми цветами. Куст рос рядом с могилой каноника Алоизия Блюмера. Гребер подошел ближе и рассмотрел ее. Три могилы осели, а могила Блюмера даже на столько, что под дерном образовалось углубление. Это было подходящее место.</p><p></p><p>На клочке бумаги Гребер написал, что в ящике лежит прах узника концлагеря — католика. Он сделал это на случай, если ящик от сигар обнаружат. Он сунул записку под коричневую обертку, затем штыком взрезал дери и осторожно расширил углубление в земле настолько, чтобы вдвинуть туда ящик. Сделать это было нетрудно. Вынутой землей он вновь засыпал ямку, примял ее и покрыл дерном. Таким образом Бернард Крузе, если это был он, нашел успокоение в освященной земле, у ног высокого сановника церкви.</p><p></p><p>Гребер вернулся к галерее и присел на перила. Камни были нагреты солнцем. «Быть может, это святотатство, — подумал он. — А может быть — излишняя сентиментальность. Бернард Крузе был католиком, а католиков запрещается предавать сожжению, но в данном случае церковь, ввиду особых обстоятельств, закроет на это глаза. И если даже в ящике был совсем не прах Крузе, а многих жертв, может быть, протестантов и правоверных иудеев, то и в этом случае сойдет. Ни Иегова, ни бог протестантов или католиков, вероятно, не станут особенно возражать».</p><p></p><p>Гребер посмотрел на могилу, в которую он подбросил сигарный ящик, словно кукушка — яйцо в чужое гнездо. Все это время он не испытывал ничего, но теперь, когда дело было сделано, он ощутил глубокую и бесконечную горечь. Это было нечто большее, чем только мысль об умершем. Тут были и Польман, и Йозеф, и все ужасы, которые он перевидал, и война, и даже его собственная судьба.</p><p></p><p>Он встал. В Париже он видел могилу Неизвестного солдата, великолепную, осененную триумфальной аркой, и на арке были высечены эпизоды величайших битв Франции. И ему вдруг показалось, что этот осевший кусок дерна с надгробия каноника Блюмера и сигарный ящик под ним — сродни той гробнице, а может быть, даже и нечто большее, хотя вокруг него и нет радужного ореола славы и сражений.</p><p></p><p></p><p>— Где мы ночуем сегодня? — спросила Элизабет. — В церкви?</p><p></p><p>— Нет. Случилось чудо. Я заходил к фрау Витте. У нее оказалась свободная комната: дочь на днях уехала в деревню. Пока займем ее, а когда я уеду, ты сможешь, вероятно, остаться в ней. Я уже перетащил туда наши вещи. Насчет твоего отпуска все в порядке?</p><p></p><p>— Да. Мне больше не надо ходить на фабрику, а тебе — меня ждать.</p><p></p><p>— Слава богу. Ну, сегодня вечером отпразднуем это. Просидим всю ночь, а потом будем спать до полудня.</p><p></p><p>— Да. Пробудем в саду, пока на небе не появятся звезды. А сейчас я сбегаю купить себе шляпу. Сегодня это необходимо.</p><p></p><p>— На что тебе шляпа? Ты будешь сидеть в ней вечером в саду?</p><p></p><p>Элизабет рассмеялась.</p><p></p><p>— Может быть. Но не это главное. Главное то, что я ее куплю. Это символический акт. Шляпа — что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье. Тебе это непонятно?</p><p></p><p>— Нет. Но все равно пойдем купим. Ознаменуем таким образом твое освобождение. Это важнее ужина. А есть еще такие магазины? Может быть, тебе нужны специальные талоны?</p><p></p><p>— У меня есть. И я знаю, где можно купить шляпу.</p><p></p><p>— Ладно. Подберем шляпу к твоему золотому платью.</p><p></p><p>— К нему шляпы не нужно. Ведь это вечернее платье. Мы просто купим какую-нибудь шляпку. Это совершенно необходимо: значит, с фабрикой покончено.</p><p></p><p></p><p>Часть витрины уцелела. Остальное было забито досками. Гребер и Элизабет заглянули внутрь. Выставлены были две шляпы. Одна — украшенная искусственными цветами, другая — пестрыми перьями. Гребер с недоумением рассматривал их, он не мог себе представить Элизабет в такой шляпе. Вдруг он увидел, что седовласая женщина собирается запирать магазин.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 387145, member: 1"] — Разве у него нет семьи? — Отец еще жив. Но вы знаете, какие у них были отношения. Да и ему хватит. В запасном погребе уцелело много бутылок. Возьмите все, что вам надо. Женщина торопливо прошла вдоль полок, схватила несколько банок и принесла Греберу. Она поставила их на гроб, хотела добавить еще, но вдруг опомнилась, сняла банки с гроба и унесла в кухню. — Подождите, фрау Клейнерт, — сказал Гребер. — Если уж брать, то давайте выберем с толком. — Он осмотрел банки. — Это спаржа. Голландская спаржа, она нам ни к чему. Сардины в масле взять можно и свиной студень тоже. — Верно. У меня просто голова кругом идет. В кухне она навалила на стол целую гору. — Слишком много, — сказал Гребер. — Как я это унесу! — Зайдите еще разок-другой. Зачем отдавать добро в чужие руки, господин Гребер? Вы солдат. У вас больше прав, чем у этих нацистов, которые окопались здесь на тепленьких местечках. «Может, она и права, — подумал Гребер. — У Элизабет, у Йозефа, у Польмана столько же прав, и я буду ослом, если не возьму. Альфонсу все равно от этого ни тепло, ни холодно». Лишь позднее, когда Гребер уже отошел от бывшего дома Биндинга, ему пришло в голову, что он лишь по чистой случайности не поселился у Альфонса и не погиб вместе с ним. Дверь открыл Йозеф. — Как вы быстро, — сказал Гребер. — Я вас видел. — Йозеф указал Греберу на маленькое отверстие в двери. — Сам пробил. Удобно. Гребер положил сверток на стол. — Я был в церкви святой Катарины. Причетник разрешил нам провести там одну ночь. Спасибо за совет. — Молодой причетник? — Нет, старый. — Этот славный. Он приютил меня в церкви на целую неделю под видом своего помощника. А потом вдруг нагрянула облава. Я спрятался в органе. Меня выдал молодой причетник. Он антисемит. Антисемит на религиозной почве. Такие тоже бывают. Мы, видите ли, две тысячи лет назад убили Христа. Гребер развернул сверток, потом вытащил из кармана банки с сардинами и селедками. Йозеф спокойно смотрел на все это. Выражение его лица не изменилось. — Целое сокровище, — сказал он. — Мы его поделим. — Разве у вас есть лишнее? — Вы же видите. Я получил наследство. От одного крейслейтера. Вам неприятно? — Наоборот. Это даже придает делу известную пикантность. А вы так близки с крейслейтером, что получаете подобные подарки? Гребер посмотрел на Йозефа. — Да, — сказал он. — С этим — да. Он был безобидный и добродушный человек. Йозеф ничего не ответил. — Вы думаете, таких крейслейтеров не бывает? — спросил Гребер. — А вы как думаете? — По-моему, бывают. Человек может быть бесхарактерен, или труслив, или слаб, вот он и становится соучастником. — И таких людей делают крейслейтерами? — А почему бы и нет? Йозеф улыбнулся. — Удивительно, — сказал он. — Обычно считают, что у.бийца всегда и всюду должен быть убийцей и ничем иным. Но ведь даже если он только время от времени и только частицей своего существа является убийцей, то и этого достаточно, чтобы сеять вокруг ужасные бедствия. Разве не так? — Вы правы, — ответил Гребер. — Гиена всегда остается гиеной. Человек многообразнее. Йозеф кивнул. — Встречаются коменданты концлагерей, не лишенные чувства юмора, эсэсовцы-охранники, которые относятся друг к другу по-приятельски, добродушно. И бывают подпевалы, которые видят во всем одно лишь добро и не замечают ужасного зла или же объявляют его чем-то временным, суровой необходимостью. Это люди с весьма эластичной совестью. — И трусливые. — И трусливые, — спокойно согласился Йозеф. Гребер помолчал. — Я хотел бы иметь возможность помочь вам, — сказал он потом. — Да что тут помогать! Я одинок. Либо меня схватят, либо я продержусь до конца, — сказал Йозеф так безучастно, словно речь шла о ком-то постороннем. — У вас нет близких? — Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Теперь они мертвы. Двое убиты, один умер, остальные отравлены газом. Гребер уставился на него. — В концлагере? — В концлагере, — пояснил Йозеф вежливо и холодно. — Там есть всякие полезные приспособления. — А вы оттуда вырвались? — Я вырвался. Гребер вгляделся в Йозефа. — Как вы нас должны ненавидеть! — сказал он. Йозеф пожал плечами. — Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть делает человека неосторожным. Гребер посмотрел в окно, за которым сразу же вздымались развалины. Слабый свет небольшой лампы, горевшей в комнате, казалось, потускнел. Он отсвечивал на глобусе, который Польман задвинул в угол. — Вы возвращаетесь на фронт? — участливо спросил Йозеф. — Да. Возвращаюсь воевать за то, чтобы преступники, которые вас преследуют, еще какое-то время продержались у власти. Может быть, ровно столько, сколько нужно, чтобы они успели вас схватить и повесить. Йозеф легким движением выразил согласие, но продолжал молчать. — Я возвращаюсь потому, что иначе меня расстреляют, — сказал Гребер. Йозеф не отвечал. — Я возвращаюсь потому, что иначе, если я дезертирую, моих родителей и мою жену арестуют, отправят в лагерь или убьют. Йозеф молчал. — Я возвращаюсь, хотя знаю, что мои доводы — не доводы и все-таки это доводы для миллионов людей. Как вы должны нас презирать! — Не будьте так тщеславны, — сказал Йозеф тихо. Гребер удивленно взглянул на него. Он не понял. — Никто не говорит о презрении, — сказал Йозеф. — Кроме вас самих. Почему это для вас так важно? Разве я презираю Польмана? Разве я презираю людей, которые меня прячут, хотя они каждую ночь рискуют при этом жизнью? Разве я был бы еще жив, если б не они? Как вы наивны! Неожиданно он снова улыбнулся. Это была какая-то призрачная улыбка, она скользнула по его лицу и исчезла без следа. — Мы уклоняемся от темы, — сказал он. — Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись. — Он показал на консервы. — Вот это — помощь. Я беру их. Спасибо. Он взял банки с консервами и спрятал за книги. Его движения были удивительно неловкими. Гребер увидел, что пальцы у него изуродованы и без ногтей. Йозеф перехватил его взгляд. — Небольшая память о концлагере, — сказал он. — Воскресное развлечение одного шарфюрера. Он называл это «зажигать рождественские свечи». Под ногти вгоняют заостренные спички. Лучше бы он проделал это с пальцами на ногах, было бы незаметно. А так меня сразу могут опознать. Нельзя же всегда носить перчатки. Гребер встал. — Если я отдам вам мое старое обмундирование и мою солдатскую книжку — это вам поможет? А вы измените в ней все, что нужно. Я скажу, что она сгорела. — Спасибо. Не нужно. На ближайшее время я сделаюсь румыном. Это придумал и устроил Польман. Он это здорово умеет. По виду не скажешь, а? Стану румыном, членом «Железной гвардии», другом нацистов. Моя внешность как раз подходит для румына. И увечье мое тогда легче объяснить: дело рук коммунистов. Вы сейчас хотите забрать свою постель и чемоданы? Гребер понял, что Йозефу надо от него избавиться. — Вы остаетесь здесь? — спросил он. — А что? Гребер подвинул к нему несколько банок с консервами. — Я достану еще. Пойду и принесу. — Хватит и этого. Мне не следует иметь при себе слишком много вещей. К тому же пора уходить. Больше я ждать не могу. — А сигареты! Я забыл взять сигареты, их там пропасть. Вам принести? Лицо Йозефа вдруг изменилось. Оно выразило облегчение и стало почти нежным. — Сигареты, — сказал он, словно назвал имя друга. — Это другое дело. Они важней еды. Я подожду конечно. 22 В крытой галерее церкви святой Катарины уже набралось немало народу. Почти все сидели на чемоданах и корзинах или в окружении узлов и свертков. То были большей частью женщины и дети. Гребер пристроился к ним со своим узлом и двумя чемоданами. Рядом оказалась старуха с длинным лошадиным лицом. — Лишь бы нас не эвакуировали как беженцев, — сказала она. — Кругом только и слышишь: бараки, есть нечего, крестьяне скряжничают и злобствуют. — Мне все едино, — ответила худая девушка. — Только бы поскорей вырваться отсюда. Все лучше, чем с.мерть. Наше имущество погибло. Пусть о нас теперь позаботятся. — Несколько дней тому назад прошел поезд с беженцами из Рейнской области. Какой у них был ужасный вид! Их везли в Мекленбург. — В Мекленбург? Говорят, там богатые крестьяне. — Богатые крестьяне! — Женщина с лошадиным лицом зло рассмеялась. — Да они запрягут тебя в работу — последние силы потеряешь. А кормят — только чтоб с голоду не сдохнуть. Если бы фюрер об этом узнал! Гребер посмотрел на лошадиное лицо и на худую девушку. За ними, сквозь открытую романскую колоннаду, виднелась свежая зелень церковного сада. У подножья каменных статуй, изображавших путь на Голгофу, цвели нарциссы, а на «Бичевании Христа» распевал дрозд. — Они должны предоставить нам бесплатные квартиры, — заявила худая девушка, — поселить нас у тех, кто всего имеет вдоволь. Мы жертвы войны. Подошел причетник, тощий человек с красным висячим носом и опущенными плечами. Гребер не мог представить себе, что у этого человека хватает смелости укрывать людей, которых разыскивает гестапо. Причетник впустил людей в церковь. Он давал каждому номерок на пожитки, а записки с тем же номером совал в узлы и чемоданы. — Вечером приходите не слишком поздно, — сказал он Греберу. — У нас не хватает места. — Не хватает? Церковь была очень просторной. — Да ведь в нефе спать не разрешается. Только в помещениях под ним и в боковых галереях. — А где же спят опоздавшие? — В крытой галерее. А многие и в саду. — Помещения под нефом надежные? Причетник кротко взглянул на Гребера. — Когда эта церковь строилась, о таких вещах еще не думали. То была пора мрачного средневековья. Красноносое лицо причетника ничего не выражало. Он не выдал себя ни малейшим движением. «Здорово же мы научились притворяться, — подумал Гребер. — Почти каждый — мастер этого дела». Он вышел через сад и крытую галерею на улицу. Церковь сильно пострадала, одна из башен обвалилась, и дневной свет проникал вовнутрь, неумолимо врезаясь в полутьму широкими светлыми полосами. Часть окон тоже была разбита. В оконных проемах чирикали воробьи. Разрушено было и здание духовной семинарии, расположенной рядом. Тут же находилось бомбоубежище. Гребер спустился в него. Это был специально укрепленный винный погреб, принадлежавший раньше церкви. Здесь еще сохранились подпорки для бочек. Воздух был влажный, прохладный и ароматный. Винный запах столетий, казалось, перешибал запах страха, оставленный здесь ночными бомбежками. В глубине погреба Гребер заметил массивные железные кольца на потолке, сложенном из квадратных каменных плит. Он вспомнил, что это подземелье, прежде чем стать винным погребом, служило застенком, здесь пытали ведьм и еретиков. Их подтягивали за руки, подвесив к ногам железный груз, раскаленными клещами рвали им тело, пока они не сознавались. А потом казнили во имя бога и христианской любви к ближнему. «Мало что переменилось с тех пор, — подумал он. — У палачей в концлагерях были отличные предшественники, а у сына плотника из Назарета — удивительные последователи». Гребер шел по Адлерштрассе. Было шесть часов вечера. Целый день он искал комнату, но так ничего и не нашел. Вконец измученный, он решил прекратить на сегодня поиски. Квартал был совершенно разрушен, тянулись бесконечные развалины. Недовольный, брел он все дальше, как вдруг увидел перед собой такое чудо, что сначала даже глазам своим не поверил. Среди всеобщего разрушения стоял двухэтажный домик. Домик даже немного покосился, он был старый, но совершенно целый. Его окружал небольшой сад с уже зеленеющими деревьями и кустами, и все это было нетронутой казалось оазисом среди окружающих развалин. Над садовой оградой свисали ветки сирени, в заборе не была повреждена ни одна плавка. А в двадцати шагах, по обе стороны, опять начиналась пустынная, как лунный ландшафт, местность. Маленький старый сад и маленький старый дом были пощажены каким-то чудом, которое иногда сопутствует разрушению. «Гостиница и ресторан Витте» — гласила вывеска над входной дверью. Калитка в сад была открыта. Гребер вошел. Его уже не поразило, что стекла в окнах целы. Казалось, так оно и должно быть. Ведь чудо всегда ждет нас где-то рядом с отчаянием. Рыжая с белыми подпалинами охотничья собака дремала, растянувшись у двери. На клумбах цвели нарциссы, фиалки и тюльпаны. Греберу померещилось, будто он уже видел все это. Но когда? Может быть, это было давным-давно. А может быть, он только грезил об этом. Он вошел в дом. У стойки никого не было. На полках выстроились несколько стаканов но ни одной бутылки. Кран пивной бочки блестел, но решетка под ним была суха. У стен — три столика и стулья. Над средним висела картина, обычный тирольский пейзаж: девушка играет на цитре, а над ней склонился охотник. Ни одного портрета Гитлера. И это тоже не удивило Гребера. Вошла пожилая женщина в выцветшей голубой кофте с засученными рукавами. Она не сказала: «Хайль Гитлер», она сказала: «Добрый вечер», — и, действительно, в этом приветствии было что-то вечернее. То было пожелание доброго вечера после целого дня доброго труда. «Так было когда-то», — подумал Гребер. Ему хотелось только пить, пыль развалин вызвала у него жажду, но теперь ему вдруг показалось очень важным провести вечер с Элизабет именно здесь. Он почувствовал, что это был бы действительно добрый вечер. Они вырвались бы из того зловещего круга, который до самого горизонта охватывал заколдованный сад. — Можно у вас поужинать? — спросил Гребер. Женщина колебалась. — У меня есть талоны, — торопливо добавил он. — Было бы так хорошо закусить здесь. Может быть, даже в саду. Это мои последние деньки, скоро на фронт. Ужин для меня и моей жены. У меня найдутся талоны на двоих. Если хотите, могу принести в обмен консервы. — А у нас остался только чечевичный суп. Мы больше не обслуживаем посетителей. — Чечевичный суп — какая роскошь! Я давно его не ел. Женщина улыбнулась. У нее была спокойная улыбка, она возникала и исчезала будто сама собой. — Если вам этого достаточно, приходите. Можете расположиться в саду. Или здесь, если станет прохладно. — Конечно, в саду. Теперь долго не темнеет. Разрешите прийти в восемь. — Чечевичный суп может и подождать. Приходите, когда хотите. Из-под медной дощечки на доме его родителей торчало письмо. От матери. Переслано с фронта. Гребер разорвал конверт. Очень коротко мать сообщала, что их с отцом эвакуируют на следующее утро. Куда едут, еще не известно. Пусть он не тревожится. Это только мероприятия по обеспечению безопасности населения. Он взглянул на дату. Письмо написано за неделю до его отпуска. О налете ни слова, видно, мать не писала из осторожности. Побоялась цензуры. Маловероятно, чтобы дом разбомбило как раз накануне их отъезда. Должно быть, это произошло раньше, иначе бы их не вывезли из города. Гребер медленно сложил письмо и сунул в карман. Итак, родители живы. Теперь он был в этом уверен постольку, поскольку вообще можно в чем-либо быть уверенным в такое трудное время. Он посмотрел вокруг. Какая-то стена, словно из волнистого стекла, стоявшая перед его глазами, внезапно исчезла, и Хакенштрассе показалась ему такой же, как и все другие разрушенные бомбами улицы. Ужас и муки, витавшие над домом [I]N18[/I], беззвучно рассеялись; ничего, кроме мусора и развалин, как и повсюду. Он глубоко вздохнул. Он не испытывал радости, только облегчение. Гнет, всегда и всюду давивший его, сразу свалился с плеч. Гребер не думал о том, что за время своего отпуска, вероятно, не увидится с родителями. Полная неизвестность похоронила эту надежду. Достаточно и того, что они живы. Они живы — этим как бы завершалось что-то, и он был свободен. Последний налет оставил на улице следы нескольких прямых попаданий. Дом с уцелевшим фасадом окончательно рухнул. Дверь, на которую наклеивалась местная «газета», переставили немного подальше и укрепили среди развалин. Гребер только успел подумать о сумасшедшем коменданте, как вдруг увидел, что тот подходит с другой стороны. — А, солдат, — сказал комендант. — Все еще здесь! — Да и вы тоже, как видно. — Нашли письмо? — Нашел. — Пришло вчера под вечер. Можно теперь снять вас с двери? Нам очень нужно место. Поступило уже пять заявок на объявления. — Пока нет. Потерпите еще несколько дней. — Уже пора, — сказал комендант резко и строго, как будто он учитель, распекающий непослушного ученика. — Мы и так долго ждали. — А вы что — редактор этой газеты? — Комендант противовоздушной обороны отвечает за все. Он обязан заботиться о порядке. У нас тут есть вдова, у которой во время последнего налета пропали трое детей. Нам нужно место для объявления. — Тогда снимите мое. Моя корреспонденция, наверно, и так будет поступать в развалины напротив. Комендант снял с двери записку Гребера и протянул ему. Гребер хотел ее разорвать, но комендант схватил его за руку. — Да вы с ума спятили, солдат! Такие вещи не рвут. Этак недолго разорвать и свою удачу. Спаслись раз, спасетесь и в другой, пока будете хранить эту бумажку. Прямо новичок! — Да, — сказал Гребер, складывая записку и пряча ее в карман, — и хотел бы остаться им возможно дольше. Где же вы теперь живете? — Пришлось переехать. Нашел уютную нору в подвале. Снимаю там угол у семейства мышей. Очень занятно. Гребер всмотрелся в него. На худом лице ничего нельзя было прочесть. — Собираюсь основать союз, — заявил он. — Союз тех, у кого близкие погибли под развалинами. Мы должны стоять друг за друга, а то город для нас ничего не сделает. По крайней мере все места, где лежат засыпанные, должны быть неприкосновенны и освящены церковью. Понимаете? — Да, понимаю. — Хорошо. А то некоторые считают, что это глупости. Ну, вам-то теперь это ни к чему. Получили свое окаянное письмо. Его худое лицо внезапно перекосилось. Выражение беспредельной муки и гнева проступило на нем. Комендант круто повернулся и зашагал прочь. Некоторое время Гребер смотрел ему вслед, затем пошел дальше. Он решил не рассказывать Элизабет, что его родители живы. Элизабет шла одна через площадь, лежавшую перед фабрикой, и выглядела совсем затерявшейся и маленькой. В сумерках площадь казалась больше, чем обычно, а низкие дома вокруг — еще невзрачнее и безрадостнее. — Мне дают отпуск, — выпалила она задыхаясь. — Снова. — На сколько? — На три дня. На три последних дня. Она смолкла. Глаза ее потускнели и вдруг наполнились слезами. — Я все им объяснила, — сказала она, — и мне сразу дали три дня. Вероятно, придется потом отрабатывать. Ну, да все равно. А когда ты уедешь, тем более. Даже лучше, если я буду очень занята. Гребер ничего не ответил. В мозгу его темным метеором пронеслась мысль, что им предстоит разлука. Он знал это с самого начала, как знаешь многое, — не ощущая его реальности и не додумывая до конца. Казалось, у них столько еще впереди. И вдруг эта мысль заслонила все; огромная и полная холодного ужаса, она осветила все тусклым, беспощадным, все разлагающим светом, подобно тому, как рентгеновские лучи, пронизывая очарование и прелесть жизни, оставляют лишь голую схему и неизбежность. Они посмотрели друг на друга. Оба чувствовали одно и то же. Они стояли на пустой площади, и каждый ощущал, как страдает другой. Им казалось, что их швыряет буря, а, между тем, они были неподвижны. Отчаяние, от которого они все время убегали, наконец настигло их, и они увидели друг друга такими, какими они будут в действительности. Гребер видел, как Элизабет на фабрике, в бомбоубежище или в какой-нибудь комнатушке ждет его одна, почти без надежды на свидание, а она видела, как он опять идет навстречу опасности, сражается за дело, в которое больше не верит. Отчаяние охватило их, и одновременно ливнем нахлынула нестерпимая нежность, но ей нельзя было поддаться. Они чувствовали, что стоит только впустить ее, и она разорвет их на части. Они были бессильны. Они ничего не могли сделать. Приходилось ждать, пока это пройдет. Казалось, миновала целая вечность, прежде чем Гребер нашел силы заговорить. Он видел, что слезы в глазах Элизабет высохли. Она не сделала ни одного движения, слезы как будто ушли внутрь. — Значит, мы можем пробыть вместе еще несколько дней, — сказал он. Она заставила себя улыбнуться. — Да. Начиная с завтрашнего вечера. — Хорошо. Получится, будто у нас еще несколько недель, если считать, что ты была бы свободна только по вечерам. — Да. Они пошли дальше. В зияющих оконных проемах какой-то уцелевшей стены висела догорающая вечерняя заря, как забытый занавес. — Куда мы идем? — спросила Элизабет. — И где будем ночевать? — В церкви, в галерее. Или в церковном саду, если ночь будет теплая. А сейчас нас ждет чечевичный суп. Ресторан Витте словно вынырнул из руин. Греберу на миг показалось даже странным, что домик все еще на месте. Это было чудо, какая-то фата-моргана. Они вошли в калитку. — Что ты на это скажешь? — спросил он. — Похоже на мирный уголок, о котором позабыла война. — Да. И сегодня вечером он таким и останется. От клумб шел крепкий запах земли. Кто-то успел полить их. Охотничья собака, виляя хвостом, бегала вокруг дома. Она облизывалась, как будто сытно поела. Фрау Витте вышла им навстречу в белом переднике. — Хотите посидеть в саду? — Да, — ответила Элизабет. — И хорошо бы умыться, если можно. — Конечно. Фрау Витте повела Элизабет в дом, на второй этаж. Гребер прошел мимо кухни в сад. Здесь уже был приготовлен столик, накрытый скатертью в белую и красную клетку, и два стула. На столе стояли тарелки, стаканы и слегка запотевший графин с водой. Он жадно выпил стакан холодной воды, которая показалась ему вкуснее вина. Сад был обширней, чем можно было предположить, глядя снаружи: небольшая лужайка, зеленеющая свежей травой, кусты бузины и сирени, несколько старых деревьев, покрытых молодой листвой. Вернулась Элизабет. — Как ты разыскал такое местечко? — Случайно. Как же еще? Она прошлась по лужайке и потрогала почки на кустах сирени. — Уже набухли. Еще зеленые и горькие, но скоро распустятся. Элизабет подошла к нему. От нее пахло мылом, прохладной водой и молодостью. — Как здесь чудесно! И, знаешь, — у меня такое странное чувство, точно когда-то я уже была здесь. — И со мной было то же, особенно когда я увидел домик. — Как будто все это уже было, и ты, и я, и этот сад. И словно не хватает совсем, совсем немногого, какой-то мелочи, — и я вспомню все подробно. — Она положила голову ему на плечо. — Но нет, это невозможно, так не бывает. А может быть, мы и вправду однажды уже пережила все это и переживаем снова и снова. Фрау Витте принесла суповую миску. — Я хотел бы сразу отдать вам талоны, — сказал Гребер. — У нас их немного. Часть сгорела. Но этих, пожалуй, хватит. — Мне все не нужны, — заявила фрау Витте. — Чечевица еще из старых запасов. Дайте несколько талонов за колбасу, оставшиеся я потом верну. Хотите чего-нибудь выпить? У нас есть еще пиво. — Великолепно. Пиво — именно то, что нам нужно. Вечерняя заря угасала. Запел дрозд. Гребер вспомнил, что сегодня уже слышал дрозда. Он сидел на одной из статуй, изображавших крестный путь. Казалось, много воды утекло с тех пор. Гребер снял крышку с миски. Колбаса? Великолепная свиная колбаса! И суп-пюре из чечевицы. Какая прелесть! Он разлил суп по тарелкам, и на миг ему показалось, будто у него есть дом, и сад, и жена, и стол, и пища, и безопасность, и будто наступил мир. — Элизабет, — сказал он. — Если бы тебе предложили договор и ты должна была бы десять лет жить вот так, как теперь — среди развалин, в этом саду, вместе со мной, — ты бы подписала? — Немедленно. И даже на больший срок. — Я тоже. Фрау Витте принесла пиво. Гребер откупорил бутылки и наполнил стаканы. Они выпили. Пиво было холодное, вкусное. Они принялись за суп. Ели неторопливо, спокойно и смотрели друг на друга. Стемнело. Луч прожектора прорезал небо, уткнулся в облака и скользнул дальше. Дрозд умолк. Наступила ночь. Появилась фрау Витте, чтобы подлить супу. — Вы мало кушали, — сказала она. — Молодые люди должны есть как следует. — Съели, сколько смогли. Миска почти пустая. — Я принесу вам еще салат. И кусочек сыра. Взошла луна. — Теперь у нас есть все, — сказала Элизабет. — Луна, сад, мы сыты, а впереди целый вечер. Это так замечательно, что даже трудно выдержать. — Так жили люди раньше. И не находили в этом ничего особенного. Она кивнула и посмотрела вокруг. — Отсюда совсем не видно развалин. Это сад так расположен, что не видно. Их скрывают деревья. Подумать только, ведь на свете есть целые страны, где совсем нет развалин. — После войны мы туда съездим. Мы увидим совершенно нетронутые города, по вечерам они будут залиты светом, и никто не будет бояться бомб. Мы будем прохаживаться мимо освещенных витрин, и на улицах будет так светло, что мы, наконец, сможем видеть друг друга, как днем. — А нас туда впустят? — Проехаться? Почему же нет? Поедем в Швейцарию? — Нужны швейцарские франки. А где их взять? — Захватим с собой фотоаппараты, продадим там и на это проживем несколько недель. Элизабет рассмеялась. — Или драгоценности и меха, которых у нас нет. Фрау Витте принесла салат и сыр. — Нравится вам здесь? — Да, очень. Можно посидеть еще немного? — Сколько хотите. Сейчас принесу кофе. Ячменный, конечно. — Что ж, несите. Сегодня мы живем по-княжески. Элизабет снова засмеялась. — По-княжески мы жили в начале войны. С пфальцским вином, гусиной печенкой, икрой. А сегодня живем, как люди. Так, как мы хотим жить потом. Ведь жить — чудесно? — Чудесно, Элизабет. Гребер посмотрел на нее. Когда Элизабет вернулась с фабрики, вид у нее был усталый. Теперь она совсем отдохнула. Как мало для этого нужно. — Жизнь будет чудесной, — сказала она. — Мы ведь не избалованы, мы ничего хорошего не видели. Поэтому у нас еще многое впереди. То, что для других само собою разумеется, для нас будет настоящей романтикой. Воздух без запаха гари. Или ужин без талонов… Магазины, в которых можно покупать, что хочешь… Неразрушенные города… Возможность говорить, не оглядываясь по сторонам… Ничего не бояться… Это придет не сразу, но страх будет постепенно исчезать, и даже если он иной раз вернется, то и это будет счастьем, потому что люди будут знать, что им уже нечего бояться. Разве ты не веришь в это? — Верю, — сказал Гребер с усилием. — Верю, Элизабет. Если смотреть на вещи так, то впереди у нас еще уйма счастья. Они просидели в саду сколько было можно. Гребер расплатился, фрау Витте ушла спать, и они остались одни. Луна поднялась выше. Ночной запах земли и молодой листвы становился все сильнее и, так как было безветренно, заглушал запах пыли и щебня, постоянно стоявший над городом. В кустах слышался какой-то шорох. Это кошка охотилась за крысами. Их развелось гораздо больше, чем раньше: под развалинами было чем поживиться. Гребер и Элизабет ушли в одиннадцать часов. Им казалось, что они покидают какой-то далекий остров. — Опоздали, — сказал им причетник. — Все места заняты. — Это был уже не тот причетник, что утром: моложе, гладко выбритый и исполненный чувства собственного достоинства. Должно быть, именно он выдал Йозефа. — А нельзя нам переночевать в саду? — В церковном саду под навесами уже полно людей. Почему бы вам не обратиться в бюро помощи пострадавшим? В двенадцать часов ночи это был поистине дурацкий вопрос. — Мы больше полагаемся на бога, — ответил Гребер. Причетник внимательно взглянул на него. — Если вы хотите остаться здесь, придется вам ночевать под открытым небом. — Ничего. — Вы женаты? — Да, а что? — Это дом божий. Лица, не состоящие в браке, не могут здесь спать вместе. В галерее у нас есть отделения для мужчин и женщин. — Даже если они женаты? — Даже в этом случае. Галерея — часть церкви. Здесь не место для плотских вожделений. Мне кажется, вы неженаты. Гребер вынул свидетельство о браке. Причетник надел очки в никелевой оправе и внимательно изучил его при свете лампады. — Совсем недавно, — сказал он недовольно. — На этот счет в катехизисе ничего не сказано. — А сочетались ли вы и церковным браком? — Послушайте, — сказал Гребер. — Мы устали. Моя жена весь день работала. Мы идем спать в сад. Если вы возражаете, попробуйте нас выгнать. Но захватите побольше людей. Сделать это будет вам нелегко. Неожиданно появился священник. Он подошел бесшумно. — Что тут такое? Причетник стал объяснять. Священник перебил его. — Не изображайте из себя господа бога, Бемер. Достаточно и того, что людям приходится здесь ночевать. — Он обернулся к Греберу. — Если завтра вы не найдете пристанища, приходите до девяти вечера на церковный двор номер семь. Спросите пастора Бидендика. Моя экономка где-нибудь вас устроит. — Большое спасибо. Бидендик кивнул и пошел дальше. — Живей, вы, унтер господа бога, — сказал Гребер причетнику. — Вы слышали приказ майора? Ваше дело повиноваться. Церковь — единственная диктатура, которая выстояла века. Как пройти в сад? Причетник повел их через ризницу. Церковные облачения поблескивали в темноте. В глубине была дверь в галерею, выходившую в сад. — Не вздумайте расположиться на могилах соборных каноников, — ворчал причетник. — Останьтесь на той стороне, рядом с галереей. Спать вместе вам нельзя. Только рядом. Постелите порознь. Раздеваться воспрещено. — И снять обувь тоже? — Обувь можно. Они прошли, куда он указал. Из галереи доносился многоголосый храп. Гребер расстелил на траве плащ-палатку и одеяла. Он взглянул на Элизабет. Та смеялась. — Над чем ты смеешься? — спросил он. — Над причетником. И над тобой тоже. — Ладно! — Гребер прислонил чемоданы к стене и сделал из ранца подобие изголовья. Вдруг равномерный храп прервался женским воплем, перешедшим в хриплое бормотание: «Нет, нет. О-о-х!» — Тише! — рявкнул кто-то. Женщина опять вскрикнула. — Тише, черт побери! — заорал другой голос. Вопль женщины оборвался, словно придушенный. — Вот что значит нация господ! — сказал Гребер. — Даже во сне мы подчиняемся приказу. Они улеглись. Здесь они были почти одни. Только по углам что-то темнело, там, без сомнения, спали люди. Луна светила из-за разбитой колокольни. Она бросала свой свет на древние могилы настоятелей собора. Некоторые из могил провалились. И сделали это не бомбы: истлевшие гробы просто осели. В центре сада, среди кустов шиповника, возвышался большой крест. А вдоль дорожки стояли каменные изваяния, изображавшие путь на Голгофу. Элизабет и Гребер лежали между «Бичеванием» и «Возложением тернового венца». Позади виднелись колонны и арки галереи, открытой в сторону сада. — Иди ко мне, — сказал Гребер. — К черту предписания этого ханжи! 23 Ласточки кружили вокруг разбитой снарядами колокольни. Первые лучи солнца играли на изломах развороченной кровли, Гребер достал спиртовку. Он не знал, можно ли зажечь ее, а потому последовал старому солдатскому правилу: действуй, пока никто не успел тебе запретить. Взяв котелок, он отправился искать водопроводный кран и нашел его позади группы, изображающей сцену распятия. Там спал с раскрытым ртом какой-то человек, весь заросший рыжей щетиной. У него была только одна нога. Отстегнутый протез лежал рядом и в утренних лучах блестел никелированными частями, как машина. Сквозь открытую колоннаду Гребер заглянул в галерею. Причетник говорил правду: мужчины и женщины улеглись отдельно. На южной стороне спали только женщины. Когда он возвратился, Элизабет уже проснулась. Лицо у нее было свежее и отдохнувшее, не то что дряблые лица, которые он видел у спавших в галерее. — Я знаю, где ты можешь умыться, — сказал он. — Иди, пока другие туда не бросились. В богоугодных заведениях всегда было неважно по части санитарии. Идем, я покажу тебе ванную комнату соборных каноников. Она засмеялась. — Сядь-ка лучше здесь и стереги кофе, а то упрут. Я и сама найду эту ванную. Как туда пройти? Он объяснил. Элизабет прошла через сад. Она спала так спокойно, что платье ее почти не помялось. Он поглядел ей вслед. И вдруг почувствовал, как сильно любит ее. — Так, так! Вы готовите пищу в саду господнем! — Благочестивый причетник подкрался в войлочных туфлях. — И как раз под «Возложением мученического тернового венца!» — А где у вас радостный венец? Я могу перейти туда. — Здесь повсюду освященная земля. Или вы не видите, что там п.охоронены соборные каноники! — Мне уже не раз приходилось сидеть на кладбищах и варить пищу на могилах, — спокойно ответил Гребер. — Но скажите, куда же нам податься? Есть тут где-нибудь столовая или полевая кухня? — Столовая? — причетник пожевал это слово, как гнилой плод. — Здесь? — А что, неплохая идея! — Может быть, для такого язычника, как вы. К счастью, есть еще люди, которые смотрят на это иначе. Закусочная на земле христовой! Какое кощунство! — Никакого кощунства. Христос насытил несколькими хлебами и рыбой тысячи человек, вам бы не мешало это знать. Но он наверняка не был такой чванливой вороной, как вы. А теперь убирайтесь. Сейчас война, или, может быть, это для вас новость? — Я доложу господину пастору Бидендику о ваших кощунственных речах! — Валяйте! Он вас вышвырнет в два счета, проныра этакий. Причетник, преисполненный достоинства и гнева, удалился в своих войлочных туфлях. Гребер открыл пачку кофе из биндингова наследства и понюхал. Настоящий кофе! Гребер заварил его. Запах тотчас распространился по саду и возымел немедленное действие. Над могилой соборных каноников показалась растрепанная голова, человек принюхался, потом чихнул, встал и подошел. — Как насчет кофейку? — Проваливай, — ответил Гребер. — Это дом божий, здесь не подают, здесь только берут. Вернулась Элизабет. Она шла легко и непринужденно, будто гуляла. — Откуда у тебя кофе? — спросила она. — Взял у Биндинга. Надо пить быстрей, а то вся эта публика на нас навалится. Солнце играло на изображениях мук христовых. Перед статуей «Бичевания» распустился кустик фиалок. Гребер достал из ранца хлеб и масло. Нарезал хлеб карманным ножом и намазал маслом. — Масло настоящее, — сказала Элизабет. — Тоже от Биндинга? — Все оттуда. Странно — он делал мне только добро, а я его терпеть не мог. — Может, он потому и делал тебе добро. Говорят, это бывает. Элизабет уселась рядом с Гребером на его ранце. — Когда мне было лет семь, я мечтала жить так, как сейчас. — А я мечтал стать пекарем. Она засмеялась. — Зато ты стал интендантом. И отличным. Который час? — Я в минуту соберу пожитки и провожу тебя на фабрику. — Нет, давай лучше посидим на солнышке, пока можно. Укладывать да сдавать вещи займет слишком много времени, придется стоять в очереди. Галерея уже полна народу. Сделай это потом, когда я уйду. — Хорошо. Как ты думаешь, здесь можно курить? — Нет. Но ведь тебе же все равно. — Конечно. Давай делать что захочется, пока нас не выгонят. Ждать долго не придется. Попробую найти сегодня местечко, где не надо будет спать одетыми. К пастору Бидендику мы не пойдем ни за что, правда? — Нет, уж лучше опять к Польману. Солнце поднялось выше. Оно осветило портик, и тени колонн упали на стены галереи. Люди ходили там, словно за решеткой из света и тени. Плакали дети. Одноногий, спавший в углу сада, пристегнул свой протез и опустил на него штанину. Гребер припрятал хлеб, масло и кофе. — Без десяти восемь, — сказал он. — Тебе пора. Я зайду за тобой на фабрику, Элизабет. Если что-нибудь случится, у нас два места встречи. Прежде всего — сад фрау Витте. А если не там, тогда здесь. — Хорошо, — Элизабет встала. — Последний раз я ухожу на целый день. — Зато вечером будем сидеть долго-долго… Вот и наверстаем упущенный день. Она поцеловала его и быстро ушла. За спиной Гребера кто-то засмеялся. Он с досадой обернулся. Между колоннами стояла молодая женщина. Она поставила на цоколь мальчугана, который обеими руками вцепился ей в волосы, и смеялась вместе с ним. Гребера и Элизабет она даже и не заметила. Он собрал свои вещи, потом пошел ополоснуть котелок. Одноногий последовал за ним. Его протез стучал и скрипел. — Эй, приятель! Гребер остановился. — Это не вы варили кофе? — Да. Мы его выпили. — Ясно! — У мужчины были очень большие голубые глаза. — Я насчет заварки. Если вы собираетесь выплеснуть гущу, отдайте лучше мне. Можно заварить еще раз. — Пожалуйста. Гребер выскреб гущу. Потом взял чемоданы и отнес туда, где принимали вещи и укладывали их штабелями. Он приготовился к скандалу со святошей-причетником, но теперь там был другой, с красным носом. От него несло церковным вином, и он ничего не сказал. Привратник сидел у окна своей квартиры в полусгоревшем доме. Увидев Гребера, он кивнул. Гребер подошел. — Нет ли для нас писем? — Есть. Вашей жене. Письмо адресовано еще фрейлейн Крузе. Но ведь это все равно, да? — Конечно. Гребер взял письмо. Он заметил, что привратник смотрит на него как-то странно. Потом взглянул на письмо и оцепенел. Письмо было из гестапо. Гребер перевернул конверт. Он был заклеен так, словно его вскрывали. — Когда пришло? — спросил Гребер. — Вчера вечером. Гребер уставился на конверт. Он был уверен, что привратник прочел письмо. Поэтому Гребер вскрыл конверт и вынул письмо. Это была повестка с вызовом Элизабет в гестапо на одиннадцать тридцать утра. Он взглянул на свои часы. Было около десяти. — Все в порядке, — сказал он. — Наконец-то! Давно я ждал этого! — Он сунул конверт в карман. — Есть еще что-нибудь? — Разве этого мало? — спросил привратник, с любопытством посмотрев на него. Гребер засмеялся. — Не знаете ли вы подходящей квартиры для нас? — Нет. Разве вам еще нужна? — Мне-то нет. Но моей жене — конечно. — Ах, вот как, — ответил привратник с сомнением в голосе. — Да, я хорошо заплачу. — Вот как? — повторил привратник. Гребер ушел. Он чувствовал, что привратник смотрит из окна ему вслед. Он остановился и сделал вид, будто с интересом рассматривает остовы крыш. Потом медленно зашагал дальше. За ближайшим углом он торопливо вытащил письмо. Повестка была печатная и по ней ничего нельзя было угадать. Вместо подписи от руки тоже стоял штамп. Только фамилия Элизабет и дата были вписаны на машинке, у которой буква «А» немного выскакивала. Гребер разглядывал повестку. Обычная восьмушка серой, дешевой бумаги, но этот клочок вдруг заслонил весь мир, ибо таял в себе неуловимую угрозу. От него пахло смертью. Неожиданно Гребер очутился перед церковью святой Катарины. Он и сам не знал, как попал сюда. — Эрнст, — прошептал кто-то за его спиной. Гребер испуганно обернулся. Это был Йозеф в шинели военного покроя. Не обращая внимания на Гребера, он вошел в церковь. Гребер кинул взгляд вокруг и через минуту вошел вслед за ним. Он увидел Йозефа на пустой скамье, недалеко от ризницы. Тот сделал предостерегающий жест. Гребер дошел до алтаря, посмотрел по сторонам, вернулся и опустился на колени рядом с Йозефом. — Польман арестован, — прошептал Йозеф. — Что? — Да, Польман. Гестаповцы забрали его сегодня утром. Гребер подумал: а нет ли какой-нибудь связи между арестом Польмана и вызовом Элизабет? Он не отрываясь смотрел на Йозефа. — Так, значит, и Польман, — проговорил он наконец. Йозеф быстро взглянул на него. — А что же еще? — Моя жена получила вызов в гестапо. — На когда? — На сегодня в одиннадцать тридцать. — Повестка с вами? — Да. Вот. Гребер протянул ее Йозефу. — Как это произошло с Польманом? — спросил он. — Не знаю. Меня не было. Когда я вернулся, то по камню, который не так лежал, как обычно, понял, что случилось. Когда Польмана уводили, он сдвинул камень в сторону. Это наш условный знак. Через час я видел, как грузили на машину его книги. — А что-нибудь компрометирующее там было? — Не думаю. Все, что могло оказаться опасным, зарыто в другом месте. Даже консервы. Гребер посмотрел на листок в руках Йозефа. — А я как раз собирался зайти к нему, — сказал он. — Хотел посоветоваться, что делать? — Затем-то я и пришел. В его квартире наверняка засел агент гестапо. Йозеф вернул повестку Греберу. — Что же вы намерены делать? — Еще не знаю. Повестку получил только что. А как поступили бы вы? — Сбежал бы, — ответил Йозеф без колебаний. Гребер смотрел в полутьму, где поблескивал алтарь. — Попробую сначала сходить туда сам и выяснить, в чем дело, — сказал он. — Вам ничего не скажут, раз им нужна ваша жена. У Гребера по спине пробежал озноб. Но Йозеф говорил деловито и только. — Если им нужна моя жена, они просто арестовали бы ее, как Польмана. Тут что-то другое. Потому я и хочу пойти. Может, ничего существенного, — неуверенно сказал Гребер. — Бежать в таком случае было бы ошибкой. — Ваша жена — еврейка? — Нет. — Тогда дело другое. Евреям в любом случае надо спасаться бегством. Нельзя ли сказать, что ваша жена куда-нибудь уехала? — Нет. Она трудообязанная. Это легко установить. Йозеф задумался. — Возможно, ее и не собираются арестовать. Вы правы, они могли бы сделать эти сразу. А как вы полагаете, зачем ее вызвали? — У нее отец в концлагере. Кто-нибудь из жильцов мог донести. А может, на нее обратили внимание, потому что она вышла замуж. Йозеф задумался. — Уничтожьте все, что имеет отношение к ее отцу. Письма, дневники и тому подобное. А потом идите туда. Один. Вы ведь так и хотели сделать? — Да. Скажу, что повестка пришла только сегодня, жена на фабрике, и я не мог ее повидать. — Это будет самое лучшее. Попытайтесь выяснить, в чем дело. С вами ничего не случится. Вам все равно возвращаться на фронт. Этому-то они мешать не станут. А если понадобится убежище для жены, я могу дать вам адрес. Но сперва сходите. Я останусь здесь до вечера… — Йозеф замолчал, словно колеблясь, потом докончил: — В исповедальне пастора Бидендика, где висит записка «Вышел». Я пока могу там поспать несколько часов. Гребер поднялся с колен. После полутьмы, царившей в церкви, дневной свет пронизал его насквозь, словно тоже был агентом гестапо. Гребер медленно брел по улицам. У него возникло ощущение, будто его накрыли стеклянным колпаком. Все вокруг стало совсем чуждым и недосягаемым. Женщина с ребенком на руках теперь представилась ему воплощением личной безопасности и вызвала щемящую зависть. Мужчина, сидевший на скамье и читавший газету, казался символом недостижимой беззаботности, а все те люди, которые смеялись и болтали, производили впечатление существ из какого-то иного, неожиданно рухнувшего мира. Лишь над ним одним, сгущаясь, нависла тень тревоги, отделявшая его от других, будто он стал прокаженным. Он вошел в здание гестапо и предъявил повестку. Эсэсовец направил его в боковой флигель. В коридорах пахло затхлыми бумагами, непроветренными комнатами и казармой. Ему пришлось ждать в какой-то канцелярии, где уже было три человека. Один из них стоял у окна, выходившего во двор, и, заложив руки за спину, пальцами правой барабанил по тыльной стороне левой. Двое других примостились на стульях и тупо смотрели перед собой отсутствующим взглядом. Лысый все время прикрывал рукой заячью губу, а у другого на бледном лице с ноздреватой кожей были гитлеровские усики. Все трое бросили быстрый взгляд на Гребера, когда тот вошел, и тут же отвернулись. Появился эсэсовец в очках. Все сразу встали. Гребер оказался ближе других к двери. — А вам что здесь надо? — спросил эсэсовец с некоторым удивлением: солдаты подлежали военному суду. Гребер показал повестку. Эсэсовец пробежал ее глазами. — Но ведь это вовсе не вы. Вызывают некую фрейлейн Крузе… — Это моя жена. Мы поженились на днях. Она работает на государственном предприятии. Я думал, что могу явиться вместо нее. Гребер вытащил свое свидетельство о браке, которое предусмотрительно захватил с собой. Эсэсовец, раздумывая, ковырял в ухе. — Ну, по мне — как хотите. Комната 72, подвальный этаж. Он вернул Греберу бумаги. «Подвальный этаж, — подумал Гребер. — По слухам — самый зловещий». Гребер пошел вниз. Два человека, поднимавшиеся ему навстречу, с завистью посмотрели на него. Они решили, что он уже возвращается на волю, а у них все еще впереди. Комната 72 оказалась большим залом со стеллажами, часть ее была отгорожена под канцелярию. Скучающий чиновник взял у Гребера повестку. Гребер объяснил ему, почему пришел именно он, и снова показал свои бумаги. Чиновник кивнул. — Можете расписаться за вашу жену? — Конечно. Чиновник пододвинул к нему через стол два листка. — Распишитесь вот здесь. Пишите внизу: супруг Элизабет Крузе, поставьте дату и укажите, где зарегистрирован ваш брак. Второй документ можете взять себе. Гребер расписывался медленно. Он не хотел показать, что читает текст документа, но не хотел и подписывать вслепую. Тем временем чиновник что-то разыскивал на полках. — Черт побери, куда подевался этот пепел? — закричал он наконец. — Хольтман, опять вы здесь все перепутали! Принесите пакет Крузе. За перегородкой раздалось какое-то бурчание. Гребер увидел, что расписался в получении праха заключенного Бернарда Крузе. Из второго документа он, кроме того, узнал, что Бернард Крузе скончался от ослабления сердечной деятельности. Ушедший за перегородку чиновник теперь вернулся с ящиком из-под сигар, завернутым в обрывок коричневой упаковочной бумаги и перевязанным бечевкой. На стенках его еще сохранилась надпись «Кларо» и виднелись остатки пестрой этикетки, изображавшей курящего трубку индейца с черно-золотым щитом в руках. — Вот пепел, — сказал чиновник и сонно посмотрел на Гребера. — Вам как солдату едва ли следует напоминать о том, что в подобном случае предписывается полное молчание. Никаких извещений о смерти, ни в газете, ни по почте. Никаких торжественных похорон. Молчание. Понятно? — Да. Гребер взял ящик из-под сигар и вышел. Он тут же решил, что не скажет Элизабет ни слова. Надо сделать все, чтобы она как можно дольше не знала. Ведь гестапо не извещает вторично. Пока хватит и того, что придется оставить ее одну. Сообщить еще о смерти отца было бы излишней жестокостью. Гребер медленно возвращался в церковь святой Катарины. Улицы вдруг снова ожили для него. Угроза миновала. Она обратилась в с.мерть. Но это была чужая с.мерть. А к чужим смертям он привык. Отца Элизабет он видел только в детстве. Он нес ящик под мышкой. Вероятно, в нем лежал прах вовсе не Крузе. Хольтман легко мог перепутать, — трудно предположить, чтобы в концлагере очень заботились о таких пустяках. Да это было и невозможно при массовой кремации. Какой-нибудь кочегар сгреб несколько пригоршней пепла, запаковал их, вот и все. Гребер не мог понять, для чего вообще это делается. То была смесь бесчеловечности с бюрократизмом, который делал эту бесчеловечность еще бесчеловечнее. Гребер обдумывал, как ему поступить. Закопать пепел где-нибудь среди развалин, благо возможностей для этого достаточно? Или попробовать захоронить на каком-нибудь кладбище? Но на это потребуется разрешение, нужна урна, и тогда Элизабет все узнает. Он прошел через церковь. Перед исповедальней пастора Бидендика он остановился. Записка «Вышел» все еще висела. Гребер откинул зеленый занавес. Йозеф взглянул на него. Он не спал и сидел в такой позе, что мог мгновенно ударить входящего ногой в живот и броситься бежать. Гребер, не останавливаясь, направился к скамье, стоявшей невдалеке от ризницы. Вскоре подошел и Йозеф. Гребер указал на ящик. — Вот для чего вызывали. Прах ее отца. — И это все? — Хватят и этого. Ничего не узнали нового насчет Польмана? — Нет. Оба посмотрели на пакет. — Сигарный ящик, — сказал Йозеф. — Обычно они используют старые картонные и жестяные коробки или бумажные кульки. Сигарный ящик — это уже почти гроб. Где вы хотите его оставить? Здесь, в церкви? Гребер отрицательно покачал головой. Он понял, что надо сделать. — Нет, в церковном саду, — сказал он. — Это ведь тоже своего рода кладбище. Йозеф одобрительно кивнул. — Могу я чем-нибудь помочь вам? — спросил Гребер. — Да. Выйдите в боковую дверь и взгляните, нет ли на улице чего-нибудь подозрительного. Мне пора уходить: причетник-антисемит заступает с часу дня. Если через пять минут вы не вернетесь — значит, на улице все в порядке. Гребер стоял на самом солнцепеке. Немного спустя из двери вышел Йозеф. Проходя вплотную мимо Гребера, он бросил ему: — Всего хорошего. — Всего хорошего. Гребер вернулся. В саду было пусто в этот час. Две желтые бабочки с красными крапинками на крылышках порхали над кустом, усыпанным мелкими белыми цветами. Куст рос рядом с могилой каноника Алоизия Блюмера. Гребер подошел ближе и рассмотрел ее. Три могилы осели, а могила Блюмера даже на столько, что под дерном образовалось углубление. Это было подходящее место. На клочке бумаги Гребер написал, что в ящике лежит прах узника концлагеря — католика. Он сделал это на случай, если ящик от сигар обнаружат. Он сунул записку под коричневую обертку, затем штыком взрезал дери и осторожно расширил углубление в земле настолько, чтобы вдвинуть туда ящик. Сделать это было нетрудно. Вынутой землей он вновь засыпал ямку, примял ее и покрыл дерном. Таким образом Бернард Крузе, если это был он, нашел успокоение в освященной земле, у ног высокого сановника церкви. Гребер вернулся к галерее и присел на перила. Камни были нагреты солнцем. «Быть может, это святотатство, — подумал он. — А может быть — излишняя сентиментальность. Бернард Крузе был католиком, а католиков запрещается предавать сожжению, но в данном случае церковь, ввиду особых обстоятельств, закроет на это глаза. И если даже в ящике был совсем не прах Крузе, а многих жертв, может быть, протестантов и правоверных иудеев, то и в этом случае сойдет. Ни Иегова, ни бог протестантов или католиков, вероятно, не станут особенно возражать». Гребер посмотрел на могилу, в которую он подбросил сигарный ящик, словно кукушка — яйцо в чужое гнездо. Все это время он не испытывал ничего, но теперь, когда дело было сделано, он ощутил глубокую и бесконечную горечь. Это было нечто большее, чем только мысль об умершем. Тут были и Польман, и Йозеф, и все ужасы, которые он перевидал, и война, и даже его собственная судьба. Он встал. В Париже он видел могилу Неизвестного солдата, великолепную, осененную триумфальной аркой, и на арке были высечены эпизоды величайших битв Франции. И ему вдруг показалось, что этот осевший кусок дерна с надгробия каноника Блюмера и сигарный ящик под ним — сродни той гробнице, а может быть, даже и нечто большее, хотя вокруг него и нет радужного ореола славы и сражений. — Где мы ночуем сегодня? — спросила Элизабет. — В церкви? — Нет. Случилось чудо. Я заходил к фрау Витте. У нее оказалась свободная комната: дочь на днях уехала в деревню. Пока займем ее, а когда я уеду, ты сможешь, вероятно, остаться в ней. Я уже перетащил туда наши вещи. Насчет твоего отпуска все в порядке? — Да. Мне больше не надо ходить на фабрику, а тебе — меня ждать. — Слава богу. Ну, сегодня вечером отпразднуем это. Просидим всю ночь, а потом будем спать до полудня. — Да. Пробудем в саду, пока на небе не появятся звезды. А сейчас я сбегаю купить себе шляпу. Сегодня это необходимо. — На что тебе шляпа? Ты будешь сидеть в ней вечером в саду? Элизабет рассмеялась. — Может быть. Но не это главное. Главное то, что я ее куплю. Это символический акт. Шляпа — что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье. Тебе это непонятно? — Нет. Но все равно пойдем купим. Ознаменуем таким образом твое освобождение. Это важнее ужина. А есть еще такие магазины? Может быть, тебе нужны специальные талоны? — У меня есть. И я знаю, где можно купить шляпу. — Ладно. Подберем шляпу к твоему золотому платью. — К нему шляпы не нужно. Ведь это вечернее платье. Мы просто купим какую-нибудь шляпку. Это совершенно необходимо: значит, с фабрикой покончено. Часть витрины уцелела. Остальное было забито досками. Гребер и Элизабет заглянули внутрь. Выставлены были две шляпы. Одна — украшенная искусственными цветами, другая — пестрыми перьями. Гребер с недоумением рассматривал их, он не мог себе представить Элизабет в такой шляпе. Вдруг он увидел, что седовласая женщина собирается запирать магазин. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Ремарк "Время жить и время умирать"