Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Роллечек "Деревянные чётки"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386599" data-attributes="member: 1"><p>– Рузя, ты можешь взять мой завтрак. Мне хватит и чая.</p><p></p><p>У нас даже дыхание захватило. Мы перестали есть, ожидая, что сделает Рузя. А она, не расслышав предложения Целины, продолжала спокойно есть, вытаращив свои добрые голубые глава.</p><p></p><p>Зоська не выдержала и толкнула ее в бок:</p><p></p><p>– Целина отдает тебе свой завтрак, слышишь?</p><p></p><p>Рузя удивленно взглянула на нее, не торопясь допила кофе, вытерла рукой губы и тяжелым шагом, вперевалку направилась из столовой.</p><p></p><p>– Можешь, Зося, взять мой хлеб, – дрожащим голосом предложила Целина среди гробовой тишины, которая воцарилась вдруг за столами.</p><p></p><p>Зоська тут же вскочила с места и хотела броситься к ней, как пес к своей миске. Но тут она заметила, что все девчонки, глядя на нее, положили на стол сжатые кулаки. И Зоська медленно и нехотя, с опущенными глазами вновь уселась на свое место. Девчата продолжали есть как ни в чем не бывало. Начались разговоры, кто-то хихикнул, и сразу у всех отлегло от сердца.</p><p></p><p>Целина осталась за столиком с кофе и хлебом, до которых так никто и не дотронулся.</p><p></p><p>С этого дня у нас перестал пропадать хлеб. Зоська по-прежнему продолжала выслуживаться перед Целиной, но делала это теперь как-то боязливо, с оглядкой, словно опасаясь навлечь на себя немилость девчат. А девчата, почувствовав свою силу, сознавая цену своего собственного достоинства, смотрели на ее прислужничество с презрительным равнодушием.</p><p></p><p>Через две недели после той памятной ночи у "княжны" началось кровотечение, в момент, когда она как раз проходила по улице, и ее забрала карета "Скорой помощи".</p><p></p><p>И вот тогда-то на всех нас, принимавших участие в расправе над Целиной, напал страх. Еще две недели назад, когда Целина, избитая, лежала в прачечной, она казалась нам человеком, который заслужил самое строгое наказание. И вот теперь она умирала. Каждая из нас в душе переживала эту тяжелую, неприятную историю, не смея поделиться с кем-либо своими мыслями и чувствами. Но эти тайные переживания все же нашли свой выход: они вылились в новую, еще большую вспышку ненависти к приюту, к изнуряющим, непосильным обязанностям, к нищенским порциям хлеба, к пустым коридорам и отвратительным физиономиям бездушных отшельниц, которые смотрели на нас с портретов и от ледяного взгляда которых холодели наши сердца.</p><p></p><p>А было нам особенно тяжело еще и потому, что вскоре после того, как Целину увезла карета "Скорой помощи" в приют явился ее дядя. Первой сообщила мне об этом Йоася. Я возвращалась из школы, когда она остановила меня в сенях и сказала:</p><p></p><p>– Знаешь что, – приехал дядя Целины, хочет забрать ее к себе. Он не знал, что она в больнице. Иди в столовую, посмотри, как сестра Модеста с ним воркует.</p><p></p><p>Посредине столовой стоял плотный, могучего телосложения мужчина в шерстяном костюме и высоких сапогах. У него было приветливое, симпатичное лицо, добродушная улыбка. Он осматривался по сторонам, приглаживая волосы большой мозолистой ладонью. Сестра Модеста с половником в руке суетилась возле скамейки, где стояла кастрюля с горячим супом. Она взволнованно дышала, щеки ее ярко горели. Я с разочарованием отметила про себя, что ни о каком ворковании здесь нет и речи. В углу столовой сгрудились наши девочки, внимательно рассматривая гостя.</p><p></p><p>– Ну что же, я тогда пойду в эту больницу… – сказал с тяжелым вздохом мужчина. – Потому что сестра видит…</p><p></p><p>– Пан должен узнать у врача, можно ли ее взять из больницы. Впрочем, там сами скажут об этом, – перебила его сестра Модеста и, повернувшись к скамейке, схватила обеими руками кастрюлю. Но дядя Целины быстро подскочил к монахине и, ловко выхватив у нее кастрюлю, сам поставил ее на стол.</p><p></p><p>– Вы такая худенькая. Вам нельзя передвигать тяжести, – заметил он, дружелюбно улыбаясь.</p><p></p><p>Щеки Модесты еще больше зарделись. Я присматривалась к ней с любопытством. Может быть, она нездорова? Уж очень блестят у нее глаза, а грудь вздымается так высоко, и дыхание у нее такое неровное, прерывистое…</p><p></p><p>– Вещи Целины в ее ящике. Сабина, покажи его пану, – приказала Модеста, опуская глаза, и быстро вышла из столовой.</p><p></p><p>Вещи Целины!.. Мы недоуменно посмотрели друг на друга. Нечего сказать – вещи: частый гребень, пуховая "думка", которой завладела уже Зоська, да две ночные рубашки, из них одна – рваная!</p><p></p><p>Сабина открыла ящик. Мы ахнули. Она даже так и не убрала этого! Вся верхняя полка была забита заплесневевшим, обгрызенным мышами хлебом.</p><p></p><p>На нижней полке валялась всякая дребедень, которая в свое время должна была подчеркивать "благородство" крови, струившейся в жилах нашей "княжны": флакон из-под одеколона, черный лакированный поясок из клеенки, сиреневая лента для волос, клубок серых ниток с воткнутой в него вязальной спицей да несколько "Заступников".</p><p></p><p>Мы были озадачены. Дядя Целины стоял сбоку и так же, как мы, смотрел в ящик. Что мог он подумать о нас и нашем милом заведении, видя такое "богатство"? Хоть бы он только не обратил внимания на хлеб! Но нет, он всё же заметил его:</p><p></p><p>– Откуда этот хлеб здесь?</p><p></p><p>Наше молчание прервала Зуля, та, голоса которой мы почти никогда не слышали, Она сказала спокойно и гладко, будто давно уже подготовила этот ответ и несколько раз прорепетировала его:</p><p></p><p>– Дело в том, что Целина откладывала свой хлеб, каждый день по ломтику, на тот случай, если она будет голодна. И тогда можно было бы прийти сюда. Но так получалось, что хлеба нам всегда хватало.</p><p></p><p>Гость взялся за шапку:</p><p></p><p>– Так я пойду уж в больницу. Люди покажут мне дорогу. Или найму извозчика. Надо пораньше туда приехать.</p><p></p><p>И он поспешно, как будто зрелище, которое представлял ящик Целины, ускорило его решение, покинул наш приют и монастырь.</p><p></p><p>Йоаська сгребла весь хлеб с полки себе в передник. Мы направились к кухне. Повстречавшаяся нам сестра Алоиза видела засохшие, некрытые плесенью ломтики хлеба и нахмурилась:</p><p></p><p>– Сколько хлеба испорченного! Куда вы с ним идете?</p><p></p><p>– А мы размочим его и отдадим курам.</p><p></p><p>Так мы и поступили.</p><p></p><p>Целину мы никогда больше не видели. Но она надолго осталась в моей памяти такой, какой я видела ее в прачечной… Она лежит навзничь на столе, прикрытая одеялом. Изможденное лицо с огромными глазами обращено в сторону еле теплящегося пламени. Розовый отблеск умирающего огонька неуверенно ползет по сырой стене и бледнеет с каждой секундой.</p><p></p><p>…Как-то в полдень, в ноябре, сидели мы все в швейной мастерской. Я обтягивала материей пуговицы, Гелька, Йоася, Сабина и Кася вышивали занавески, а малышки сматывали в клубки лоскуты от тряпок. Сестры Алоиза, Модеста и Юзефа, склонившись над коробкой с цветными нитками, подбирали оттенки, которые больше всего подойдут для украшения подушечки на кленчник ксендзу-катехете. Издалека долетали до нас звуки фисгармонии – это играла матушка-настоятельница. За окном лил дождь.</p><p></p><p>Когда мы кончили петь церковный гимн, Йоася обратилась к сестре Алоизе:</p><p></p><p>– Сестра, расскажите нам что-нибудь. Вы так хорошо рассказываете. Верно ведь, сестра Модеста? – И Йоася хитро подмигнула нам. Мы опустили глаза, чтобы не рассмеяться: нам было хорошо известно, что обе хоровые сестры – Алоиза и Модеста – терпеть не могут друг друга.</p><p></p><p>– Мы так любим слушать, когда сестра рассказывает. Расскажите нам что-нибудь любопытное. Мы ведь знаем, как вы увлекательно рассказываете обо всем.</p><p></p><p>Сестра Алоиза нахмурила брови, давая этим понять, что такие чрезмерные похвалы в ее адрес излишни, и ответила отказом:</p><p></p><p>– Вы скоро пойдете на молитву в часовню, и все ваши мысли должны быть направлены сейчас на то, как бы лучше подготовиться к молитве.</p><p></p><p>– Так у нас мысль работает гораздо четче, когда мы слушаем вас! – восторженно выкрикнула Йоася. – Я однажды слышала, как сестра рассказывала о своем паломничестве[113] в Рим. Ах, как это было чудесно! Сестра говорила, что это была счастливейшая минута в ее жизни. Ведь сестра говорила так, верно?</p><p></p><p>Сестра Алоиза слегка зарделась.</p><p></p><p>– Это было вскоре после моего пострижения.[114] Светлой памяти матушка-настоятельница большое уважение питала к святому отцу,[115] с которым она имела, по божьей воле, счастье два раза лично встречаться. Первый раз – когда он был еще папским нунцием,[116] в Варшаве; благодаря доброте пани маршалковой[117] знавшей лично матушку-настоятельницу, ей удалось получить у него аудиенцию, А второй раз…</p><p></p><p>– Сестра Зенона просит, чтобы сестра Модеста прислала кого-нибудь из старших девчат расстилать простыни, – раздался голос в дверях.</p><p></p><p>– Иди, Наталья!..</p><p></p><p>"Любопытно, а у нее какой момент был самым счастливым в жизни?" – размышляла я, помогая сестре Зеноне и рассматривая ее сморщенное, грубое и плоское, как доска, крестьянское лицо.</p><p></p><p>У сестры Зеноны были больные ноги. Поэтому она ночи проводила преимущественно в часовне, даже и спала там. Однако когда подвертывалась какая-нибудь срочная работа, то неизменно посылали почему-то сестру Зенону, несмотря на ее болезнь.</p><p></p><p>Кто-то заскребся в дверь. В прачечную просунулись двое малышек, крепко держась за руки. Подозрительно взглянули на меня. Но, видимо, тут же решили, что стесняться меня нечего, и одна из них – Стася – смело обратилась к сестре Зеноне:</p><p></p><p>– Сестра обещала дать нам не рваные платья. Посмотрите, как потрепано у меня это платьице!</p><p></p><p>Она приподняла подол и, медленно поворачиваясь кругом, словно в танце, продолжала жаловаться:</p><p></p><p>– Я уж в нем хожу и хожу, а сестра Модеста только обещает мне и ничего не дает…</p><p></p><p>Монахиня вытащила из-под стола сверток со стиранными тряпками. Отыскала среди лохмотьев два байковых платьица, надела на нос очки и села поудобнее на скамейке, собираясь приступить к их починке.</p><p></p><p>Стася и Людка уселись справа и слева от монахини и внимательно присматривались к ее работе.</p><p></p><p>– Это будет теплее, чем то, что на мне, – сказала Стася, осторожно дотрагиваясь до толстой байки. – А рубашку можно получить? Я уже три недели таскаю эту, но сестра Модеста не дает мне чистой…</p><p></p><p>Заплаты пришиты. Сестра Зенона снова полезла в сверток, отыскивая там что-то еще. Малышки вскочили со скамейки и тоже сунули свои носы в сверток, помогая монахине перерывать тряпье. Я кропила водой накрахмаленные простыни.</p><p></p><p>Тишину вдруг прервал пронзительный визг, раздавшийся где-то в конце коридора. Я узнала голос Рузи.</p><p></p><p>– Почему она так кричит?</p><p></p><p>– Это матушка-настоятельница наказывает её, – ответил мне из-под стола голос Людки. – Она плохо вытерла линолеум перед сердцем Иисуса, и он совсем не блестит. Я слышала, как матушка гневалась за это на Рузю.</p><p></p><p>Я взглянула на сестру Зенону, которая ставила заплаты на детскую рубашонку. Она плотно поджала губы, игла в ее пальцах замелькала быстрее. Рузин визг не прекращался.</p><p></p><p>– Я пойду раздувать утюг! – сообщила я и, схватив утюг, выбежала в коридор. В дверях, которые вели в сени, мне повстречалась Рузя. Она шла быстрым шагом, прикрыв лицо руками.</p><p></p><p>– Рузя!..</p><p></p><p>Она только мотнула головой и, не отнимая рук от лица, начала подниматься по лестнице, ведущей в спальню.</p><p></p><p>"Спрячется сейчас в уборной, чтобы никто ее не видел, и будет плакать", – с жалостью подумала я.</p><p></p><p>На дворе я раздула утюг, поставила его на каменную ступеньку, а сама на цыпочках подкралась к дверям швейной мастерской.</p><p></p><p>– …Так-то вот, мои дорогие… – кончала свой рассказ сестра Алоиза. – Это была прекраснейшая минута. Не знаю, сумею ли я вам описать ее. По очереди, одна за другой подходили мы, чтобы поцеловать перстень и ногу святого отца. Когда я склонилась к его святой ступне, то мною овладело такое чувство, которое словами и выразить-то просто нельзя. Ни один пейзаж, ни одно самое совершенное произведение искусства, даже вид величественной базилики святого Петра[118] не взволновали меня так, не влили в меня столько счастья, сколько я испытала в тот момент…</p><p></p><p>– Не знаю, что бы я дала за то, чтобы испытать такое же чувство, о каком говорит сестра Алоиза, – охнула Сабина. – Я тоже предпочла бы видеть лучше сто раз святого отца, чем все те картины, или что там…</p><p></p><p>– А теперь милая сестра Модеста расскажет нам о своей самой счастливой минуте. Разумеется, о святом причастии, даче обета и так далее мы уже знаем, – настаивала Йоася.</p><p></p><p>– Я никуда не ездила, – холодно ответила сестра Модеста.</p><p></p><p>– Это ничего! Зато сестра так много в своей стране потрудилась! И сестра умеет так чудесно рассказать обо всем этом, – упрашивала Йоася. – Ну расскажите же, милая сестра! Я ведь прошу не из любопытства, а ради того, чтобы нам было потом о чем поразмыслить в часовне…</p><p></p><p>"Как ловко она лжет, – удивленно подумала я. – После таких откровений сестрички возненавидят друг друга еще больше, а Йоаська будет в чести".</p><p></p><p>– Я никуда не ездила, – с ударением повторила еще раз сестра Модеста. – Однако думаю, что если бы мне пришлось выезжать за границу, то я-то бы уж обратила внимание и на красоты природы, которые говорят нам о всемогуществе творца, и на лучшие произведения рук человеческих, созданные по вдохновению божию. Я имею в виду такие величественные памятники, как базилика святого Петра.</p><p></p><p>Щеки сестры Алоизы покрылись румянцем, а сестра Модеста продолжала:</p><p></p><p>– Но не в этом суть. Не каждый видит бога в делах его. Есть и такие, у которых глаза, уши, сердце закрыты на замок и ко всему глухи и немы. Они неспособны проникаться той красотой, которой господь так щедро одарил нас. Но не об этих делах время здесь говорить. Каждая минута, когда из любви к небу мы делаем добро, является и самой счастливой минутой в нашей жизни. Вот почему на вопрос, какая же из этих минут была для меня счастливейшей, мне очень трудно ответить. Если уж вспоминать прошлые времена, то я могу назвать день, который хорошо помню и сейчас. Это был тот день, когда наш монастырь посетила делегация американских сестер нашего ордена.[119] Мы приветствовали их здесь, у себя. Чтобы выразить им свою любовь и уважение, одна из сестер… – тут сестра Модеста слегка покраснела, – одна из сестер составила приветственную речь, обращенную к ним, на латинском языке…</p><p></p><p>– На латинском? – испуганно воскликнула Йоася. – Это невозможно! Да кто же это сумел бы?… Ах, я знаю! Это сестра сама составила ту речь. Ведь сестра Модеста так чудесно поет по-латински!</p><p></p><p>– И так уж случилось, – невозмутимо продолжала монахиня, – что матушка-настоятельница поручила огласить это приветствие той, которая его составила. Таким образом, всё торжество… – "Было делом рук сестры Модесты, – мысленно заключила я, отбегая от двери. – А теперь сестра Юзефа, в свою очередь, расскажет о счастливейшем дне, которым наверняка будет день ее поездки в Варшаву на праздник тела господня. Уж она не раз нам об этом говорила".</p><p></p><p>В утюге от углей остался один пепел. Я несколько раз подула в него и побежала в прачечную. Сташка и Людка, переодетые в чистые платьица, с любопытством осматривали друг друга. Сестра Зенона, сдвинув очки на самый кончик носа, штопала детские чулки.</p><p></p><p>– Проше сестру, – воскликнула я, усаживаясь рядом с ней на скамейку, – расскажите мне о самом волнующем моменте вашей жизни. О таком, который лучше всего запечатлелся в памяти. Кроме, разумеется, первого причастия, дачи обета и так далее.</p><p></p><p>Монахиня взглянула на меня поверх очков и продолжала штопать.</p><p></p><p>– Проше сестру, – потянула ее за рукав Сташка, – я бы съела еще кусочек.</p><p></p><p>Сестра Зенона порылась в кармане передника и протянула Сташке большой кусок брюквы. Обе малышки взвизгнули от радости и полезли под стол. Усевшись там на тюках с тряпьем, они начали быстро очищать брюкву от кожуры. Время от времени из-под стола доносился голос Людки, которая повторяла всё одно и то же:</p><p></p><p>– А мне-то оставь… А мне…</p><p></p><p>– Так расскажите мне, сестра, – продолжала настаивать я. – Я хорошо уберу прачечную, выскоблю пол…</p><p></p><p>– Это не дело для твоих обмороженных рук, – вздохнула монахиня.</p><p></p><p>А потом она начала свой рассказ:</p><p></p><p>– Поехала я к замужней сестре, что живет возле Лимановой. А у сестры как раз дело в суде вышло. Отправилась она вместе с шурином в Новый Тарг.[120] А дома осталась корова на отеле. Только мы не ожидали, что всё так быстро случится. Но она как раз той ночью и начала разрешаться. И во всем доме были только дети да я. До деревни далековато, потому что дом сестры стоял на опушке леса. А та корова была у нее единственной, и сестра так ждала, так ждала, когда же она принесет теленочка. Корова же словно знала, что никто, кроме меня, не может ей помочь, и все смотрит на меня и мычит, и мычит. Обе мы измучились изрядно. Мне уже казалось, что я не вынесу всего этого, но нет, ничего. Так вот, общими усилиями и привели мы на свет божий телочку. Сестра, когда вернулась, даже заплакала от радости. А телочку назвали так, как меня, – Ядвига.[121] Когда я уезжала, сестра сказала мне: «Как посмотрим мы на маленькую Ядвижку, так сразу и о тебе вспомним…»</p><p></p><p>На глазах сестры Зеноны блеснули слезы. Перекусив зубами нитку, она бросила Сташке чулок.</p><p></p><p>– На тебе…</p><p></p><p>Сташка тут же стала натягивать чулок, а за мной прибежала Зуля и велела идти на молитву в часовню.</p><p></p><p>Глядя на разрисованную масляными красками святую Терезу с пухлыми губами и ввалившимися глазами, я почему-то представила на ее месте сестру Зенону с резвым, здоровым теленочком на руках.</p><p></p><p>На другой день у сестры Зеноны было грустное, как обычно, лицо, и она ходила, не отзываясь ни на чей зов, а у сестры Модесты болели зубы, и потому она ушла к зубному врачу.</p><p></p><p>Выходя из столовой, она сказала нам:</p><p></p><p>– Подумайте сегодня на тему поста и рождества Христова. На этой неделе состоится собрание "Круцьяты". Ксендз-катехета будет спрашивать вас, готовитесь ли вы духовно к этому великому событию. Поэтому пусть каждая из вас припомнит, какие мысли и чувства обычно возбуждают в ней рождественский пост и сам праздник рождества Христова, чтобы было что ответить ксендзу-катехете. Сестра Зенона останется при вас, и с вопросами можете обращаться к ней.</p><p></p><p>Монахиня ушла. Мы приготовились писать шпаргалки. Не замеченная нами, в столовую вошла сестра Зенона. Она тяжело опустилась на скамейку и положила руки на подол. В такой именно позе она частенько сиживала в прачечной над тюками с нашей драной одеждой, глубоко о чем-то задумавшись.</p><p></p><p>Кончив все наши споры и перебранки, мы выжидающе поглядывали в сторону монахини. Обычно сестра Модеста, прохаживаясь между столами, громко и подробно рассказывала нам о предстоящем собрании "Круцьяты", о теме, которая будет на нем обсуждаться, о вопросах, какие будут заданы, и ответах, какие надо на них дать. Мы старательно записывали ее слова и мысли, заучивали их наизусть и, таким образом, всегда были готовы к ответам на любые вопросы ксендза-катехеты.</p><p></p><p>Хотя официально шпаргалки и были запрещены, сестра Модеста смотрела на них сквозь пальцы. Самолюбие духовной воспитательницы девушек – членов "Круцьяты" – одерживало в ней верх над необходимостью строго блюсти все законы и правила.</p><p></p><p>Однако на сей раз девчонки напрасно покрякивали и покашливали, многозначительно посматривая на монахиню: сестра Зенона сидела, как пень, глухая ко всему.</p><p></p><p>– Так что же, сестра ничего нам не скажет? – разочарованно спросила Йоася.</p><p></p><p>– Тихо ты! – одернула ее Сабина. – Не видишь, что ли, что сестра Зенона собирается с мыслями?</p><p></p><p>Монахиня тяжело вздохнула.</p><p></p><p>– Гуралы привезли там дрова, – заявила она вдруг. – Нужно кому-нибудь из старших девчат пойти туда и помочь младшим перенести дрова в сарай.</p><p></p><p>– Тогда я побегу, я с удовольствием! – сорвалась я с места и понеслась на двор.</p><p></p><p>Любая работа возле дров всегда доставляла мне удовольствие. Одежда, руки, волосы пропитывались бодрящим, здоровым ароматом смолы, а перекидывание поленьев с места на место или перенос их в сарай развлекали меня, как занятия гимнастикой. Однако после всех разговоров о предстоящих празднествах и подготовке к ним в сердце мое закралась тревога: удастся ли мне поехать на рождество домой? И не лучше ли держаться от всех этих приготовлений подальше, чтобы своим же чрезмерным усердием не сорвать поездку к родным?…</p><p></p><p>После двух часов дружной работы все дрова были занесены в сарай и аккуратно там сложены. Поручив малышкам собрать все щепки и отнести их на кухню, я побежала в столовую.</p><p></p><p>Сестры Зеноны там уже не было. Старшие девушки рассовывали листки бумаги по укромным местам, а малыши заканчивали свою писанину. Никто не стоял в углу, и ни у одной не было на руках красных рубцов от ударов линейкой. Не было и привычных следов усиленной мозговой деятельности при работе над темой предстоящего собрания "Круцьяты" – слез и чернильных пятен на разрумянившихся щеках.</p><p></p><p>– Сестра Зенона помогала вам? – спросила я Людку.</p><p></p><p>Она подняла на меня сверкающие радостью глазенки:</p><p></p><p>– Ну конечно! Я исписала три страницы! – И она торжествующе помахала перед моим носом листками бумаги.</p><p></p><p>– А о чем она вам говорила?</p><p></p><p>– О чем?… В общем, обо всем, что касается поста и рождества Христова.</p><p></p><p>Утром в воскресенье мы построились парами, чтобы идти на богослужение в часовню, когда сестра Модеста вдруг сообщила нам несколько возбужденным голосом:</p><p></p><p>– Сегодня собрания "Круцьяты" не будет. Ксендз-катехета болен, и службу в часовне совершит другой священник. Матушка-настоятельница напоминает вам, чтобы вы пристойно вели себя как в часовне, так и вне часовни. Не перепутайте очередности молитв. После богослужения – завтрак, а потом вы пойдете в швейную мастерскую. Мы сегодня принимаем у себя гостей – матушку-настоятельницу из Перемышля с двумя сестрами. Гостья хочет побеседовать с вами.</p><p></p><p>Модеста поправила на голове велон[122] и с явным беспокойством в голосе спросила:</p><p></p><p>– А вы готовы к ответу на случай, если бы матушка-настоятельница задала вам вопросы по теме нашей последней беседы?</p><p></p><p>– Да, да, конечно! – отозвалось сразу несколько голосов.</p><p></p><p>Блеск линолеума, паркета и оконных стекол в часовне был на этот раз просто потрясающий, и мне сразу же вспомнился вопль Рузи, который я несколько дней назад слышала в коридоре и который так сильно взволновал меня.</p><p></p><p>Все утренние воскресные церемонии проходили по давно уже установившемуся у нас порядку. Так было и на этот раз.</p><p></p><p>Перед самым богослужением матушка-настоятельница направилась в кухню, чтобы лично приготовить завтрак для ксендза. И в то время, когда завтрак готовился, мы уже не имели права не только входить в кухню, но и находиться даже в непосредственной близости от нее. Это было железным правилом, нарушать которое никто бы не отважился.</p><p></p><p>Затем, как обычно, монахини молились в часовне, а мы пели в притворе под аккомпанемент фисгармонии, на которой играла матушка-настоятельница.</p><p></p><p>Как обычно, мы подходили к причастию, а вернее – подползали на коленях, потому что воспитанницы приюта не имели права передвигаться по часовне иначе.</p><p></p><p>Как обычно, после богослужения мы слушали проповедь…</p><p></p><p>Хорошо помню я эти незабываемые монастырские проповеди! Благодаря им и только им я узнала, что Ганнибал[123] был великим развратником, что изваяния святых мужей стоят теперь там, где раньше красовалась распутная Венера, и что порожденный адом дьявол, по фамилии Вольтер, пил вино из ночного горшка.</p><p></p><p>Сколько цветистых анекдотов, действующих на воображение, было в этих проповедях! Из них мы узнали, например, о молодой девице, которая предавалась самым буйным телесным наслаждениям до тех пор, пока не попала под колеса экипажа своего любовника, маркиза де ля Кур. После этого она пошла в монастырь, чтобы в смирении и молитвах закончить свою бурную жизнь. Из проповедей узнали мы и о великом древнегреческом ученом, который разорвал перину и выпустил из нее весь пух для того, чтобы показать некой болтливой женщине, что ее слова легковесны и тотчас же разлетаются, как этот пух. И о храбром Наполеоне узнали мы, который, убегая из России, но не считая себя окончательно поверженным, задрожал от страха в ответ на прямой вопрос одной убогой женщины: "Сир, неужели это правда, что император убегает?"</p><p></p><p>"Так что каждый, даже самый гордый человек, вроде того храброго императора, сталкивается в жизни с одним таким вопросом, перед которым содрогнуться и задрожать от страха должен…" – вещал на всю часовню ксендз-проповедник.</p><p></p><p>Мы слушали об этом с удовольствием, мысленно представляя себе, как задрожит сестра Модеста, когда ее спросят, сколько раз была она к нам несправедлива.</p><p></p><p>После богослужения, как обычно, была рекреация, во время которой все наши мысли вращались вокруг одного: не остынет ли кофе и не пропадет ли хлеб.</p><p></p><p>Но вот наконец и завтрак.</p><p></p><p>Мы пили кофе с хлебом и громко рассуждали о том, будет ли в связи с приездом гостей обед получше или такой же, как всегда.</p><p></p><p>После завтрака мы построились в шеренги, и сестра Модеста тщательно проверила наш внешний вид. Гельке она велела заплести косы плотнее, нескольких девчонок послала вымыть шеи, а малышей, в волосах которых было слишком много гнид, громко обругала и выгнала вон. Сабине влетело за грязные уши и желтые заплаты на черных чулках, мне – за нескромные розовые ленточки в косах.</p><p></p><p>Мы еще раз услышали напоминание о том, что на вопросы матушки-настоятельницы следует отвечать скромно и рассудительно, но без промедлений.</p><p></p><p>В швейную мастерскую мы вошли попарно и встали полукольцом возле стены.</p><p></p><p>В центре мастерской в кресле сидела приезжая настоятельница, а чуть позади нее – две монахини, ее спутницы. Их окружали наши хоровые сестры во главе с матушкой.</p><p></p><p>Приезжая настоятельница оказалась пожилой, крепко сложенной женщиной с быстрыми маленькими глазками и обрюзгшими щеками. Пошептав что-то на ухо нашей матушке, она села в своем кресле поудобнее и вскинула на нас голову:</p><p></p><p>– Подойдите ближе, чада мои.</p><p></p><p>Мы повиновались и подошли совсем вплотную, а она, гладя Йоасины косы, спросила:</p><p></p><p>– Мне хочется, чтобы вы рассказали что-нибудь о себе. Вот чем ты, например, милейшая, занимаешься помимо исполнения своих обычных обязанностей?</p><p></p><p>Сестра Модеста сделала едва заметный знак Йоасе. Йоася, опустив глаза, отчеканила:</p><p></p><p>– Мы, проше матушку-настоятельницу, стараемся как можно лучше исполнять обязанности рыцарей господа Иисуса и готовим свои маленькие жертвы в честь праздника рождества Христова.</p><p></p><p>Сестра Модеста облегченно вздохнула – первое выступление одной из ее подопечных прошло гладко.</p><p></p><p>– Ну, хорошо, чадо мое, – одобрительно кивнула головой матушка-настоятельница. – А что же это за такие обязанности рыцарей у вас?</p><p></p><p>– Любить бога больше всего на свете, – выкрикнула вдруг Сабина, получив толчок от сестры Модесты, – воздавать хвалу господу Христу, почитать своих начальников, выполнять всё, что велит церковь и что поручат старшие.</p><p></p><p>– А какое нее пожертвование в честь рождества Христова ты хочешь сделать, чадо мое?</p><p></p><p>– Сорок четок, проше матушку-настоятельницу! – с гордостью выпалила Сабина.</p><p></p><p>Настоятельница в задумчивости покачивала головой. Ее спутницы сидели неподвижно, словно куклы, одетые в монашеские рясы, совершенно равнодушные ко всему происходящему. На лицах матушки, сестры Модесты и наших хоровых сестер сияла удовлетворенность.</p><p></p><p>– Это меня очень радует, очень радует… – повторяла настоятельница, окидывая рассеянным взглядом стены. – Каждый рыцарь обязан думать сейчас о божественном младенце, который должен родиться. – И она обратила свои выцветшие глаза на Зоську.</p><p></p><p>– Мы как раз, проше матушку, много над этим размышляли, – без запинки начала Зоська, – ибо как раз сестра Модеста дала нам эту тему для обдумывания. Значит, в общем, мы много размышляли на эту тему. А потом говорили об этом с сестрой Модестой. И я даже записала некоторые золотые мысли…</p><p></p><p>Она откашлялась, собираясь поделиться этими золотыми мыслями с матушкой-настоятельницей, но та уже переключила свое внимание на малышей.</p><p></p><p>– А вы, мои дорогие, тоже размышляете о празднике, который нас ожидает в скором времени?</p><p></p><p>– Тоже… – пролепетала, вся дрожа от страха, Людка.</p><p></p><p>– А смогли бы вы сказать мне, чей это урок преподает нам церковь в молитве во время рождественского поста?</p><p></p><p>– Исайи, – прошептала Людка. – Пророка Исайи.</p><p></p><p>И, набожно сложив руки перед подбородком, она начала излагать урок пророка Исайи, урок, который уже в течение недели мы усиленно вдалбливали в свои головы:</p><p></p><p>– "Однажды рек господь через Исайю Ахазу: жди себе знака от господа, бога твоего, в бездне адской или во облацех, на горе. И рек Ахаз: не буду просить и не буду искушать господа. И рек еще: слушайте же тогда, потомки Давида. Ужели вам мало того, что досаждаете вы людям, что досаждаете вы и богу моему? Потому даст вам сам господь знак: "Се дева во чреве приимет и родит сына, и нарекут имя ему Эммануил, что значит: с нами бог". Масло и мед есть будет, чтобы умел отвергать плохое, а выбирать хорошее".</p><p></p><p>Матушка-настоятельница всматривалась в лицо ребенка с большим вниманием и в то же время с какой-то печалью.</p><p></p><p>– А ты понимаешь то, о чем говоришь?</p><p></p><p>– Понимаю…</p><p></p><p>Матушка вздохнула.</p><p></p><p>– Одна из вас минуту назад сказала, что вы обсуждали тему рождества Христова с сестрой Модестой. А могли бы вы повторить то, о чем вы говорили тогда с нею?</p><p></p><p>– Сестры Модесты тогда и не было, потому что она ходила рвать зубы у дантиста, – робко пояснила Людка. – Это сестра Зенона была тогда с нами.</p><p></p><p>Сестра Модеста побагровела, словно ее захватили с поличным на месте преступления, а сестра Алоиза украдкой усмехнулась и стыдливо опустила глаза.</p><p></p><p>– Следовательно, это с сестрой Зеноной беседовали вы на тему рождества Христова? Очень хорошо. Ну и что же такое говорила вам сестра Зенона?</p><p></p><p>– О колыбели…</p><p></p><p>– А еще?</p><p></p><p>– О волке и осле. Ослы любят есть осот, – прошептала Людка срывающимся голосом.</p><p></p><p>– Говори громче, а то я не слышу. Стало быть, об осле и волке беседовали вы с сестрой Зеноной. Так? Ну, и еще о чем?</p><p></p><p>Наступило молчание. С лиц нашей матушки и сестры Модесты исчезли последние лучи благодушия и удовлетворенности, которые сияли там еще несколько минут назад.</p><p></p><p>– Ну так что же? – повторила свой вопрос матушка-настоятельница, кладя свою руку на Людкину голову. – Разве ты не скажешь мне, о чем еще говорила вам сестра Зенона в связи с приближающимся рождеством Христовым?</p><p></p><p>– В связи с рождеством Христовым… – выдавила из себя Людка, побелев, как полотно. – Я сейчас… – Она в задумчивости приложила свою вспотевшую руку ко лбу и вдруг улыбнулась радостной, счастливой улыбкой. – Я записала себе на листке бумаги. Можно прочитать?</p><p></p><p>Лица матушки и наших хоровых сестер вытянулись, по ним пробежала тень.</p><p></p><p>Сестра Алоиза вытирала платочком нос, и на физиономии ее было написано: "Я же знала, что будет так…"</p><p></p><p>– Ну что же, – вздохнула матушка, – читай.</p><p></p><p>– У меня только вот не хватает начала, – пояснила Людка, заливаясь румянцем. – Вначале сестра Зенона говорила о колыбели. Но я прочитаю то, что сестра Зенона потом говорила.</p><p></p><p>И, поднеся листок бумаги к глазам, она начала:</p><p></p><p>– Когда кто-нибудь родится, всегда радость людям. Но самое большое торжество есть, когда родится маленький Иисус. Тогда каждый человек испытывает такое чувство, словно он имеет перед собой еще целую жизнь и может использовать ее на добрые дела. Поглядывает он на колыбельку и думает: не так уж я плох еще, коль могу приблизиться к ней. И еще из этого проистекает у него желание трудиться. Ибо знает он, что ничем не доставит такой радости Иисусу, как трудом своим. Поэтому пастухи принесли к его колыбельке и сыры, и овечек, и корзины, и всякую всячину. И все это было не для продажи… Плоды трудов их… Точно так и сегодня каждый человек беспокоится о том, чтобы было у него что есть и на что жить…</p><p></p><p>А потом сестра Зенона говорила нам, что в Лимановой, там, откуда она родом, гуралы тоже разводят овечек, этаких черненьких, с кудряшками, и плетут корзины… – рассказывала Людка. – А на праздники они режут свиней. И как забьют свинку, то коптят окорока на можжевеловом дыму, чтобы они лучше сохранялись. А если такая свинка должна пойти на солонину, то каждый день ей нужно молоко. Но гуралы – бедные люди. И сами-то мало имеют молока, И еще сестра Зенона говорила нам, что во время праздников в каждом доме, где была забита свинка, угощают ветчиной своих соседей.</p><p></p><p>Совсем оправившись от страха, Людка усмехнулась довольно фамильярно и добавила:</p><p></p><p>– Жаль, что мы не живем в Лимановой рядом с такими гуралами, которые угощают ветчинкой своих соседей. Правда, проше матушку?</p><p></p><p>Настоятельница откашлялась, прижимая платочек к губам, которые почему-то подозрительно дрожали.</p><p></p><p>– Я бы очень хотела в такой Лимановой пожить, – непринужденно болтала Людка.</p><p></p><p>– Ты, чадо мое, любишь, как я вижу, много есть, – сказала наконец матушка-настоятельница, отнимая платочек ото рта. – А нельзя так угождать своим прихотям. Рыцари, которые объедаются, не могут быть настоящими рыцарями господа Иисуса Христа.</p><p></p><p>Но, увидев на лице Людки сильный испуг, она ласково погладила ее по голове:</p><p></p><p>– Не тревожься, моя дорогая. Будешь и ты еще есть ветчинку. И не только ветчинку. Иисус ел так же, как и каждый человек, поэтому он знает, что и тебе еда потребна. Попроси сестру Зенону, чтобы она взяла тебя с собой в Лиманову.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386599, member: 1"] – Рузя, ты можешь взять мой завтрак. Мне хватит и чая. У нас даже дыхание захватило. Мы перестали есть, ожидая, что сделает Рузя. А она, не расслышав предложения Целины, продолжала спокойно есть, вытаращив свои добрые голубые глава. Зоська не выдержала и толкнула ее в бок: – Целина отдает тебе свой завтрак, слышишь? Рузя удивленно взглянула на нее, не торопясь допила кофе, вытерла рукой губы и тяжелым шагом, вперевалку направилась из столовой. – Можешь, Зося, взять мой хлеб, – дрожащим голосом предложила Целина среди гробовой тишины, которая воцарилась вдруг за столами. Зоська тут же вскочила с места и хотела броситься к ней, как пес к своей миске. Но тут она заметила, что все девчонки, глядя на нее, положили на стол сжатые кулаки. И Зоська медленно и нехотя, с опущенными глазами вновь уселась на свое место. Девчата продолжали есть как ни в чем не бывало. Начались разговоры, кто-то хихикнул, и сразу у всех отлегло от сердца. Целина осталась за столиком с кофе и хлебом, до которых так никто и не дотронулся. С этого дня у нас перестал пропадать хлеб. Зоська по-прежнему продолжала выслуживаться перед Целиной, но делала это теперь как-то боязливо, с оглядкой, словно опасаясь навлечь на себя немилость девчат. А девчата, почувствовав свою силу, сознавая цену своего собственного достоинства, смотрели на ее прислужничество с презрительным равнодушием. Через две недели после той памятной ночи у "княжны" началось кровотечение, в момент, когда она как раз проходила по улице, и ее забрала карета "Скорой помощи". И вот тогда-то на всех нас, принимавших участие в расправе над Целиной, напал страх. Еще две недели назад, когда Целина, избитая, лежала в прачечной, она казалась нам человеком, который заслужил самое строгое наказание. И вот теперь она умирала. Каждая из нас в душе переживала эту тяжелую, неприятную историю, не смея поделиться с кем-либо своими мыслями и чувствами. Но эти тайные переживания все же нашли свой выход: они вылились в новую, еще большую вспышку ненависти к приюту, к изнуряющим, непосильным обязанностям, к нищенским порциям хлеба, к пустым коридорам и отвратительным физиономиям бездушных отшельниц, которые смотрели на нас с портретов и от ледяного взгляда которых холодели наши сердца. А было нам особенно тяжело еще и потому, что вскоре после того, как Целину увезла карета "Скорой помощи" в приют явился ее дядя. Первой сообщила мне об этом Йоася. Я возвращалась из школы, когда она остановила меня в сенях и сказала: – Знаешь что, – приехал дядя Целины, хочет забрать ее к себе. Он не знал, что она в больнице. Иди в столовую, посмотри, как сестра Модеста с ним воркует. Посредине столовой стоял плотный, могучего телосложения мужчина в шерстяном костюме и высоких сапогах. У него было приветливое, симпатичное лицо, добродушная улыбка. Он осматривался по сторонам, приглаживая волосы большой мозолистой ладонью. Сестра Модеста с половником в руке суетилась возле скамейки, где стояла кастрюля с горячим супом. Она взволнованно дышала, щеки ее ярко горели. Я с разочарованием отметила про себя, что ни о каком ворковании здесь нет и речи. В углу столовой сгрудились наши девочки, внимательно рассматривая гостя. – Ну что же, я тогда пойду в эту больницу… – сказал с тяжелым вздохом мужчина. – Потому что сестра видит… – Пан должен узнать у врача, можно ли ее взять из больницы. Впрочем, там сами скажут об этом, – перебила его сестра Модеста и, повернувшись к скамейке, схватила обеими руками кастрюлю. Но дядя Целины быстро подскочил к монахине и, ловко выхватив у нее кастрюлю, сам поставил ее на стол. – Вы такая худенькая. Вам нельзя передвигать тяжести, – заметил он, дружелюбно улыбаясь. Щеки Модесты еще больше зарделись. Я присматривалась к ней с любопытством. Может быть, она нездорова? Уж очень блестят у нее глаза, а грудь вздымается так высоко, и дыхание у нее такое неровное, прерывистое… – Вещи Целины в ее ящике. Сабина, покажи его пану, – приказала Модеста, опуская глаза, и быстро вышла из столовой. Вещи Целины!.. Мы недоуменно посмотрели друг на друга. Нечего сказать – вещи: частый гребень, пуховая "думка", которой завладела уже Зоська, да две ночные рубашки, из них одна – рваная! Сабина открыла ящик. Мы ахнули. Она даже так и не убрала этого! Вся верхняя полка была забита заплесневевшим, обгрызенным мышами хлебом. На нижней полке валялась всякая дребедень, которая в свое время должна была подчеркивать "благородство" крови, струившейся в жилах нашей "княжны": флакон из-под одеколона, черный лакированный поясок из клеенки, сиреневая лента для волос, клубок серых ниток с воткнутой в него вязальной спицей да несколько "Заступников". Мы были озадачены. Дядя Целины стоял сбоку и так же, как мы, смотрел в ящик. Что мог он подумать о нас и нашем милом заведении, видя такое "богатство"? Хоть бы он только не обратил внимания на хлеб! Но нет, он всё же заметил его: – Откуда этот хлеб здесь? Наше молчание прервала Зуля, та, голоса которой мы почти никогда не слышали, Она сказала спокойно и гладко, будто давно уже подготовила этот ответ и несколько раз прорепетировала его: – Дело в том, что Целина откладывала свой хлеб, каждый день по ломтику, на тот случай, если она будет голодна. И тогда можно было бы прийти сюда. Но так получалось, что хлеба нам всегда хватало. Гость взялся за шапку: – Так я пойду уж в больницу. Люди покажут мне дорогу. Или найму извозчика. Надо пораньше туда приехать. И он поспешно, как будто зрелище, которое представлял ящик Целины, ускорило его решение, покинул наш приют и монастырь. Йоаська сгребла весь хлеб с полки себе в передник. Мы направились к кухне. Повстречавшаяся нам сестра Алоиза видела засохшие, некрытые плесенью ломтики хлеба и нахмурилась: – Сколько хлеба испорченного! Куда вы с ним идете? – А мы размочим его и отдадим курам. Так мы и поступили. Целину мы никогда больше не видели. Но она надолго осталась в моей памяти такой, какой я видела ее в прачечной… Она лежит навзничь на столе, прикрытая одеялом. Изможденное лицо с огромными глазами обращено в сторону еле теплящегося пламени. Розовый отблеск умирающего огонька неуверенно ползет по сырой стене и бледнеет с каждой секундой. …Как-то в полдень, в ноябре, сидели мы все в швейной мастерской. Я обтягивала материей пуговицы, Гелька, Йоася, Сабина и Кася вышивали занавески, а малышки сматывали в клубки лоскуты от тряпок. Сестры Алоиза, Модеста и Юзефа, склонившись над коробкой с цветными нитками, подбирали оттенки, которые больше всего подойдут для украшения подушечки на кленчник ксендзу-катехете. Издалека долетали до нас звуки фисгармонии – это играла матушка-настоятельница. За окном лил дождь. Когда мы кончили петь церковный гимн, Йоася обратилась к сестре Алоизе: – Сестра, расскажите нам что-нибудь. Вы так хорошо рассказываете. Верно ведь, сестра Модеста? – И Йоася хитро подмигнула нам. Мы опустили глаза, чтобы не рассмеяться: нам было хорошо известно, что обе хоровые сестры – Алоиза и Модеста – терпеть не могут друг друга. – Мы так любим слушать, когда сестра рассказывает. Расскажите нам что-нибудь любопытное. Мы ведь знаем, как вы увлекательно рассказываете обо всем. Сестра Алоиза нахмурила брови, давая этим понять, что такие чрезмерные похвалы в ее адрес излишни, и ответила отказом: – Вы скоро пойдете на молитву в часовню, и все ваши мысли должны быть направлены сейчас на то, как бы лучше подготовиться к молитве. – Так у нас мысль работает гораздо четче, когда мы слушаем вас! – восторженно выкрикнула Йоася. – Я однажды слышала, как сестра рассказывала о своем паломничестве[113] в Рим. Ах, как это было чудесно! Сестра говорила, что это была счастливейшая минута в ее жизни. Ведь сестра говорила так, верно? Сестра Алоиза слегка зарделась. – Это было вскоре после моего пострижения.[114] Светлой памяти матушка-настоятельница большое уважение питала к святому отцу,[115] с которым она имела, по божьей воле, счастье два раза лично встречаться. Первый раз – когда он был еще папским нунцием,[116] в Варшаве; благодаря доброте пани маршалковой[117] знавшей лично матушку-настоятельницу, ей удалось получить у него аудиенцию, А второй раз… – Сестра Зенона просит, чтобы сестра Модеста прислала кого-нибудь из старших девчат расстилать простыни, – раздался голос в дверях. – Иди, Наталья!.. "Любопытно, а у нее какой момент был самым счастливым в жизни?" – размышляла я, помогая сестре Зеноне и рассматривая ее сморщенное, грубое и плоское, как доска, крестьянское лицо. У сестры Зеноны были больные ноги. Поэтому она ночи проводила преимущественно в часовне, даже и спала там. Однако когда подвертывалась какая-нибудь срочная работа, то неизменно посылали почему-то сестру Зенону, несмотря на ее болезнь. Кто-то заскребся в дверь. В прачечную просунулись двое малышек, крепко держась за руки. Подозрительно взглянули на меня. Но, видимо, тут же решили, что стесняться меня нечего, и одна из них – Стася – смело обратилась к сестре Зеноне: – Сестра обещала дать нам не рваные платья. Посмотрите, как потрепано у меня это платьице! Она приподняла подол и, медленно поворачиваясь кругом, словно в танце, продолжала жаловаться: – Я уж в нем хожу и хожу, а сестра Модеста только обещает мне и ничего не дает… Монахиня вытащила из-под стола сверток со стиранными тряпками. Отыскала среди лохмотьев два байковых платьица, надела на нос очки и села поудобнее на скамейке, собираясь приступить к их починке. Стася и Людка уселись справа и слева от монахини и внимательно присматривались к ее работе. – Это будет теплее, чем то, что на мне, – сказала Стася, осторожно дотрагиваясь до толстой байки. – А рубашку можно получить? Я уже три недели таскаю эту, но сестра Модеста не дает мне чистой… Заплаты пришиты. Сестра Зенона снова полезла в сверток, отыскивая там что-то еще. Малышки вскочили со скамейки и тоже сунули свои носы в сверток, помогая монахине перерывать тряпье. Я кропила водой накрахмаленные простыни. Тишину вдруг прервал пронзительный визг, раздавшийся где-то в конце коридора. Я узнала голос Рузи. – Почему она так кричит? – Это матушка-настоятельница наказывает её, – ответил мне из-под стола голос Людки. – Она плохо вытерла линолеум перед сердцем Иисуса, и он совсем не блестит. Я слышала, как матушка гневалась за это на Рузю. Я взглянула на сестру Зенону, которая ставила заплаты на детскую рубашонку. Она плотно поджала губы, игла в ее пальцах замелькала быстрее. Рузин визг не прекращался. – Я пойду раздувать утюг! – сообщила я и, схватив утюг, выбежала в коридор. В дверях, которые вели в сени, мне повстречалась Рузя. Она шла быстрым шагом, прикрыв лицо руками. – Рузя!.. Она только мотнула головой и, не отнимая рук от лица, начала подниматься по лестнице, ведущей в спальню. "Спрячется сейчас в уборной, чтобы никто ее не видел, и будет плакать", – с жалостью подумала я. На дворе я раздула утюг, поставила его на каменную ступеньку, а сама на цыпочках подкралась к дверям швейной мастерской. – …Так-то вот, мои дорогие… – кончала свой рассказ сестра Алоиза. – Это была прекраснейшая минута. Не знаю, сумею ли я вам описать ее. По очереди, одна за другой подходили мы, чтобы поцеловать перстень и ногу святого отца. Когда я склонилась к его святой ступне, то мною овладело такое чувство, которое словами и выразить-то просто нельзя. Ни один пейзаж, ни одно самое совершенное произведение искусства, даже вид величественной базилики святого Петра[118] не взволновали меня так, не влили в меня столько счастья, сколько я испытала в тот момент… – Не знаю, что бы я дала за то, чтобы испытать такое же чувство, о каком говорит сестра Алоиза, – охнула Сабина. – Я тоже предпочла бы видеть лучше сто раз святого отца, чем все те картины, или что там… – А теперь милая сестра Модеста расскажет нам о своей самой счастливой минуте. Разумеется, о святом причастии, даче обета и так далее мы уже знаем, – настаивала Йоася. – Я никуда не ездила, – холодно ответила сестра Модеста. – Это ничего! Зато сестра так много в своей стране потрудилась! И сестра умеет так чудесно рассказать обо всем этом, – упрашивала Йоася. – Ну расскажите же, милая сестра! Я ведь прошу не из любопытства, а ради того, чтобы нам было потом о чем поразмыслить в часовне… "Как ловко она лжет, – удивленно подумала я. – После таких откровений сестрички возненавидят друг друга еще больше, а Йоаська будет в чести". – Я никуда не ездила, – с ударением повторила еще раз сестра Модеста. – Однако думаю, что если бы мне пришлось выезжать за границу, то я-то бы уж обратила внимание и на красоты природы, которые говорят нам о всемогуществе творца, и на лучшие произведения рук человеческих, созданные по вдохновению божию. Я имею в виду такие величественные памятники, как базилика святого Петра. Щеки сестры Алоизы покрылись румянцем, а сестра Модеста продолжала: – Но не в этом суть. Не каждый видит бога в делах его. Есть и такие, у которых глаза, уши, сердце закрыты на замок и ко всему глухи и немы. Они неспособны проникаться той красотой, которой господь так щедро одарил нас. Но не об этих делах время здесь говорить. Каждая минута, когда из любви к небу мы делаем добро, является и самой счастливой минутой в нашей жизни. Вот почему на вопрос, какая же из этих минут была для меня счастливейшей, мне очень трудно ответить. Если уж вспоминать прошлые времена, то я могу назвать день, который хорошо помню и сейчас. Это был тот день, когда наш монастырь посетила делегация американских сестер нашего ордена.[119] Мы приветствовали их здесь, у себя. Чтобы выразить им свою любовь и уважение, одна из сестер… – тут сестра Модеста слегка покраснела, – одна из сестер составила приветственную речь, обращенную к ним, на латинском языке… – На латинском? – испуганно воскликнула Йоася. – Это невозможно! Да кто же это сумел бы?… Ах, я знаю! Это сестра сама составила ту речь. Ведь сестра Модеста так чудесно поет по-латински! – И так уж случилось, – невозмутимо продолжала монахиня, – что матушка-настоятельница поручила огласить это приветствие той, которая его составила. Таким образом, всё торжество… – "Было делом рук сестры Модесты, – мысленно заключила я, отбегая от двери. – А теперь сестра Юзефа, в свою очередь, расскажет о счастливейшем дне, которым наверняка будет день ее поездки в Варшаву на праздник тела господня. Уж она не раз нам об этом говорила". В утюге от углей остался один пепел. Я несколько раз подула в него и побежала в прачечную. Сташка и Людка, переодетые в чистые платьица, с любопытством осматривали друг друга. Сестра Зенона, сдвинув очки на самый кончик носа, штопала детские чулки. – Проше сестру, – воскликнула я, усаживаясь рядом с ней на скамейку, – расскажите мне о самом волнующем моменте вашей жизни. О таком, который лучше всего запечатлелся в памяти. Кроме, разумеется, первого причастия, дачи обета и так далее. Монахиня взглянула на меня поверх очков и продолжала штопать. – Проше сестру, – потянула ее за рукав Сташка, – я бы съела еще кусочек. Сестра Зенона порылась в кармане передника и протянула Сташке большой кусок брюквы. Обе малышки взвизгнули от радости и полезли под стол. Усевшись там на тюках с тряпьем, они начали быстро очищать брюкву от кожуры. Время от времени из-под стола доносился голос Людки, которая повторяла всё одно и то же: – А мне-то оставь… А мне… – Так расскажите мне, сестра, – продолжала настаивать я. – Я хорошо уберу прачечную, выскоблю пол… – Это не дело для твоих обмороженных рук, – вздохнула монахиня. А потом она начала свой рассказ: – Поехала я к замужней сестре, что живет возле Лимановой. А у сестры как раз дело в суде вышло. Отправилась она вместе с шурином в Новый Тарг.[120] А дома осталась корова на отеле. Только мы не ожидали, что всё так быстро случится. Но она как раз той ночью и начала разрешаться. И во всем доме были только дети да я. До деревни далековато, потому что дом сестры стоял на опушке леса. А та корова была у нее единственной, и сестра так ждала, так ждала, когда же она принесет теленочка. Корова же словно знала, что никто, кроме меня, не может ей помочь, и все смотрит на меня и мычит, и мычит. Обе мы измучились изрядно. Мне уже казалось, что я не вынесу всего этого, но нет, ничего. Так вот, общими усилиями и привели мы на свет божий телочку. Сестра, когда вернулась, даже заплакала от радости. А телочку назвали так, как меня, – Ядвига.[121] Когда я уезжала, сестра сказала мне: «Как посмотрим мы на маленькую Ядвижку, так сразу и о тебе вспомним…» На глазах сестры Зеноны блеснули слезы. Перекусив зубами нитку, она бросила Сташке чулок. – На тебе… Сташка тут же стала натягивать чулок, а за мной прибежала Зуля и велела идти на молитву в часовню. Глядя на разрисованную масляными красками святую Терезу с пухлыми губами и ввалившимися глазами, я почему-то представила на ее месте сестру Зенону с резвым, здоровым теленочком на руках. На другой день у сестры Зеноны было грустное, как обычно, лицо, и она ходила, не отзываясь ни на чей зов, а у сестры Модесты болели зубы, и потому она ушла к зубному врачу. Выходя из столовой, она сказала нам: – Подумайте сегодня на тему поста и рождества Христова. На этой неделе состоится собрание "Круцьяты". Ксендз-катехета будет спрашивать вас, готовитесь ли вы духовно к этому великому событию. Поэтому пусть каждая из вас припомнит, какие мысли и чувства обычно возбуждают в ней рождественский пост и сам праздник рождества Христова, чтобы было что ответить ксендзу-катехете. Сестра Зенона останется при вас, и с вопросами можете обращаться к ней. Монахиня ушла. Мы приготовились писать шпаргалки. Не замеченная нами, в столовую вошла сестра Зенона. Она тяжело опустилась на скамейку и положила руки на подол. В такой именно позе она частенько сиживала в прачечной над тюками с нашей драной одеждой, глубоко о чем-то задумавшись. Кончив все наши споры и перебранки, мы выжидающе поглядывали в сторону монахини. Обычно сестра Модеста, прохаживаясь между столами, громко и подробно рассказывала нам о предстоящем собрании "Круцьяты", о теме, которая будет на нем обсуждаться, о вопросах, какие будут заданы, и ответах, какие надо на них дать. Мы старательно записывали ее слова и мысли, заучивали их наизусть и, таким образом, всегда были готовы к ответам на любые вопросы ксендза-катехеты. Хотя официально шпаргалки и были запрещены, сестра Модеста смотрела на них сквозь пальцы. Самолюбие духовной воспитательницы девушек – членов "Круцьяты" – одерживало в ней верх над необходимостью строго блюсти все законы и правила. Однако на сей раз девчонки напрасно покрякивали и покашливали, многозначительно посматривая на монахиню: сестра Зенона сидела, как пень, глухая ко всему. – Так что же, сестра ничего нам не скажет? – разочарованно спросила Йоася. – Тихо ты! – одернула ее Сабина. – Не видишь, что ли, что сестра Зенона собирается с мыслями? Монахиня тяжело вздохнула. – Гуралы привезли там дрова, – заявила она вдруг. – Нужно кому-нибудь из старших девчат пойти туда и помочь младшим перенести дрова в сарай. – Тогда я побегу, я с удовольствием! – сорвалась я с места и понеслась на двор. Любая работа возле дров всегда доставляла мне удовольствие. Одежда, руки, волосы пропитывались бодрящим, здоровым ароматом смолы, а перекидывание поленьев с места на место или перенос их в сарай развлекали меня, как занятия гимнастикой. Однако после всех разговоров о предстоящих празднествах и подготовке к ним в сердце мое закралась тревога: удастся ли мне поехать на рождество домой? И не лучше ли держаться от всех этих приготовлений подальше, чтобы своим же чрезмерным усердием не сорвать поездку к родным?… После двух часов дружной работы все дрова были занесены в сарай и аккуратно там сложены. Поручив малышкам собрать все щепки и отнести их на кухню, я побежала в столовую. Сестры Зеноны там уже не было. Старшие девушки рассовывали листки бумаги по укромным местам, а малыши заканчивали свою писанину. Никто не стоял в углу, и ни у одной не было на руках красных рубцов от ударов линейкой. Не было и привычных следов усиленной мозговой деятельности при работе над темой предстоящего собрания "Круцьяты" – слез и чернильных пятен на разрумянившихся щеках. – Сестра Зенона помогала вам? – спросила я Людку. Она подняла на меня сверкающие радостью глазенки: – Ну конечно! Я исписала три страницы! – И она торжествующе помахала перед моим носом листками бумаги. – А о чем она вам говорила? – О чем?… В общем, обо всем, что касается поста и рождества Христова. Утром в воскресенье мы построились парами, чтобы идти на богослужение в часовню, когда сестра Модеста вдруг сообщила нам несколько возбужденным голосом: – Сегодня собрания "Круцьяты" не будет. Ксендз-катехета болен, и службу в часовне совершит другой священник. Матушка-настоятельница напоминает вам, чтобы вы пристойно вели себя как в часовне, так и вне часовни. Не перепутайте очередности молитв. После богослужения – завтрак, а потом вы пойдете в швейную мастерскую. Мы сегодня принимаем у себя гостей – матушку-настоятельницу из Перемышля с двумя сестрами. Гостья хочет побеседовать с вами. Модеста поправила на голове велон[122] и с явным беспокойством в голосе спросила: – А вы готовы к ответу на случай, если бы матушка-настоятельница задала вам вопросы по теме нашей последней беседы? – Да, да, конечно! – отозвалось сразу несколько голосов. Блеск линолеума, паркета и оконных стекол в часовне был на этот раз просто потрясающий, и мне сразу же вспомнился вопль Рузи, который я несколько дней назад слышала в коридоре и который так сильно взволновал меня. Все утренние воскресные церемонии проходили по давно уже установившемуся у нас порядку. Так было и на этот раз. Перед самым богослужением матушка-настоятельница направилась в кухню, чтобы лично приготовить завтрак для ксендза. И в то время, когда завтрак готовился, мы уже не имели права не только входить в кухню, но и находиться даже в непосредственной близости от нее. Это было железным правилом, нарушать которое никто бы не отважился. Затем, как обычно, монахини молились в часовне, а мы пели в притворе под аккомпанемент фисгармонии, на которой играла матушка-настоятельница. Как обычно, мы подходили к причастию, а вернее – подползали на коленях, потому что воспитанницы приюта не имели права передвигаться по часовне иначе. Как обычно, после богослужения мы слушали проповедь… Хорошо помню я эти незабываемые монастырские проповеди! Благодаря им и только им я узнала, что Ганнибал[123] был великим развратником, что изваяния святых мужей стоят теперь там, где раньше красовалась распутная Венера, и что порожденный адом дьявол, по фамилии Вольтер, пил вино из ночного горшка. Сколько цветистых анекдотов, действующих на воображение, было в этих проповедях! Из них мы узнали, например, о молодой девице, которая предавалась самым буйным телесным наслаждениям до тех пор, пока не попала под колеса экипажа своего любовника, маркиза де ля Кур. После этого она пошла в монастырь, чтобы в смирении и молитвах закончить свою бурную жизнь. Из проповедей узнали мы и о великом древнегреческом ученом, который разорвал перину и выпустил из нее весь пух для того, чтобы показать некой болтливой женщине, что ее слова легковесны и тотчас же разлетаются, как этот пух. И о храбром Наполеоне узнали мы, который, убегая из России, но не считая себя окончательно поверженным, задрожал от страха в ответ на прямой вопрос одной убогой женщины: "Сир, неужели это правда, что император убегает?" "Так что каждый, даже самый гордый человек, вроде того храброго императора, сталкивается в жизни с одним таким вопросом, перед которым содрогнуться и задрожать от страха должен…" – вещал на всю часовню ксендз-проповедник. Мы слушали об этом с удовольствием, мысленно представляя себе, как задрожит сестра Модеста, когда ее спросят, сколько раз была она к нам несправедлива. После богослужения, как обычно, была рекреация, во время которой все наши мысли вращались вокруг одного: не остынет ли кофе и не пропадет ли хлеб. Но вот наконец и завтрак. Мы пили кофе с хлебом и громко рассуждали о том, будет ли в связи с приездом гостей обед получше или такой же, как всегда. После завтрака мы построились в шеренги, и сестра Модеста тщательно проверила наш внешний вид. Гельке она велела заплести косы плотнее, нескольких девчонок послала вымыть шеи, а малышей, в волосах которых было слишком много гнид, громко обругала и выгнала вон. Сабине влетело за грязные уши и желтые заплаты на черных чулках, мне – за нескромные розовые ленточки в косах. Мы еще раз услышали напоминание о том, что на вопросы матушки-настоятельницы следует отвечать скромно и рассудительно, но без промедлений. В швейную мастерскую мы вошли попарно и встали полукольцом возле стены. В центре мастерской в кресле сидела приезжая настоятельница, а чуть позади нее – две монахини, ее спутницы. Их окружали наши хоровые сестры во главе с матушкой. Приезжая настоятельница оказалась пожилой, крепко сложенной женщиной с быстрыми маленькими глазками и обрюзгшими щеками. Пошептав что-то на ухо нашей матушке, она села в своем кресле поудобнее и вскинула на нас голову: – Подойдите ближе, чада мои. Мы повиновались и подошли совсем вплотную, а она, гладя Йоасины косы, спросила: – Мне хочется, чтобы вы рассказали что-нибудь о себе. Вот чем ты, например, милейшая, занимаешься помимо исполнения своих обычных обязанностей? Сестра Модеста сделала едва заметный знак Йоасе. Йоася, опустив глаза, отчеканила: – Мы, проше матушку-настоятельницу, стараемся как можно лучше исполнять обязанности рыцарей господа Иисуса и готовим свои маленькие жертвы в честь праздника рождества Христова. Сестра Модеста облегченно вздохнула – первое выступление одной из ее подопечных прошло гладко. – Ну, хорошо, чадо мое, – одобрительно кивнула головой матушка-настоятельница. – А что же это за такие обязанности рыцарей у вас? – Любить бога больше всего на свете, – выкрикнула вдруг Сабина, получив толчок от сестры Модесты, – воздавать хвалу господу Христу, почитать своих начальников, выполнять всё, что велит церковь и что поручат старшие. – А какое нее пожертвование в честь рождества Христова ты хочешь сделать, чадо мое? – Сорок четок, проше матушку-настоятельницу! – с гордостью выпалила Сабина. Настоятельница в задумчивости покачивала головой. Ее спутницы сидели неподвижно, словно куклы, одетые в монашеские рясы, совершенно равнодушные ко всему происходящему. На лицах матушки, сестры Модесты и наших хоровых сестер сияла удовлетворенность. – Это меня очень радует, очень радует… – повторяла настоятельница, окидывая рассеянным взглядом стены. – Каждый рыцарь обязан думать сейчас о божественном младенце, который должен родиться. – И она обратила свои выцветшие глаза на Зоську. – Мы как раз, проше матушку, много над этим размышляли, – без запинки начала Зоська, – ибо как раз сестра Модеста дала нам эту тему для обдумывания. Значит, в общем, мы много размышляли на эту тему. А потом говорили об этом с сестрой Модестой. И я даже записала некоторые золотые мысли… Она откашлялась, собираясь поделиться этими золотыми мыслями с матушкой-настоятельницей, но та уже переключила свое внимание на малышей. – А вы, мои дорогие, тоже размышляете о празднике, который нас ожидает в скором времени? – Тоже… – пролепетала, вся дрожа от страха, Людка. – А смогли бы вы сказать мне, чей это урок преподает нам церковь в молитве во время рождественского поста? – Исайи, – прошептала Людка. – Пророка Исайи. И, набожно сложив руки перед подбородком, она начала излагать урок пророка Исайи, урок, который уже в течение недели мы усиленно вдалбливали в свои головы: – "Однажды рек господь через Исайю Ахазу: жди себе знака от господа, бога твоего, в бездне адской или во облацех, на горе. И рек Ахаз: не буду просить и не буду искушать господа. И рек еще: слушайте же тогда, потомки Давида. Ужели вам мало того, что досаждаете вы людям, что досаждаете вы и богу моему? Потому даст вам сам господь знак: "Се дева во чреве приимет и родит сына, и нарекут имя ему Эммануил, что значит: с нами бог". Масло и мед есть будет, чтобы умел отвергать плохое, а выбирать хорошее". Матушка-настоятельница всматривалась в лицо ребенка с большим вниманием и в то же время с какой-то печалью. – А ты понимаешь то, о чем говоришь? – Понимаю… Матушка вздохнула. – Одна из вас минуту назад сказала, что вы обсуждали тему рождества Христова с сестрой Модестой. А могли бы вы повторить то, о чем вы говорили тогда с нею? – Сестры Модесты тогда и не было, потому что она ходила рвать зубы у дантиста, – робко пояснила Людка. – Это сестра Зенона была тогда с нами. Сестра Модеста побагровела, словно ее захватили с поличным на месте преступления, а сестра Алоиза украдкой усмехнулась и стыдливо опустила глаза. – Следовательно, это с сестрой Зеноной беседовали вы на тему рождества Христова? Очень хорошо. Ну и что же такое говорила вам сестра Зенона? – О колыбели… – А еще? – О волке и осле. Ослы любят есть осот, – прошептала Людка срывающимся голосом. – Говори громче, а то я не слышу. Стало быть, об осле и волке беседовали вы с сестрой Зеноной. Так? Ну, и еще о чем? Наступило молчание. С лиц нашей матушки и сестры Модесты исчезли последние лучи благодушия и удовлетворенности, которые сияли там еще несколько минут назад. – Ну так что же? – повторила свой вопрос матушка-настоятельница, кладя свою руку на Людкину голову. – Разве ты не скажешь мне, о чем еще говорила вам сестра Зенона в связи с приближающимся рождеством Христовым? – В связи с рождеством Христовым… – выдавила из себя Людка, побелев, как полотно. – Я сейчас… – Она в задумчивости приложила свою вспотевшую руку ко лбу и вдруг улыбнулась радостной, счастливой улыбкой. – Я записала себе на листке бумаги. Можно прочитать? Лица матушки и наших хоровых сестер вытянулись, по ним пробежала тень. Сестра Алоиза вытирала платочком нос, и на физиономии ее было написано: "Я же знала, что будет так…" – Ну что же, – вздохнула матушка, – читай. – У меня только вот не хватает начала, – пояснила Людка, заливаясь румянцем. – Вначале сестра Зенона говорила о колыбели. Но я прочитаю то, что сестра Зенона потом говорила. И, поднеся листок бумаги к глазам, она начала: – Когда кто-нибудь родится, всегда радость людям. Но самое большое торжество есть, когда родится маленький Иисус. Тогда каждый человек испытывает такое чувство, словно он имеет перед собой еще целую жизнь и может использовать ее на добрые дела. Поглядывает он на колыбельку и думает: не так уж я плох еще, коль могу приблизиться к ней. И еще из этого проистекает у него желание трудиться. Ибо знает он, что ничем не доставит такой радости Иисусу, как трудом своим. Поэтому пастухи принесли к его колыбельке и сыры, и овечек, и корзины, и всякую всячину. И все это было не для продажи… Плоды трудов их… Точно так и сегодня каждый человек беспокоится о том, чтобы было у него что есть и на что жить… А потом сестра Зенона говорила нам, что в Лимановой, там, откуда она родом, гуралы тоже разводят овечек, этаких черненьких, с кудряшками, и плетут корзины… – рассказывала Людка. – А на праздники они режут свиней. И как забьют свинку, то коптят окорока на можжевеловом дыму, чтобы они лучше сохранялись. А если такая свинка должна пойти на солонину, то каждый день ей нужно молоко. Но гуралы – бедные люди. И сами-то мало имеют молока, И еще сестра Зенона говорила нам, что во время праздников в каждом доме, где была забита свинка, угощают ветчиной своих соседей. Совсем оправившись от страха, Людка усмехнулась довольно фамильярно и добавила: – Жаль, что мы не живем в Лимановой рядом с такими гуралами, которые угощают ветчинкой своих соседей. Правда, проше матушку? Настоятельница откашлялась, прижимая платочек к губам, которые почему-то подозрительно дрожали. – Я бы очень хотела в такой Лимановой пожить, – непринужденно болтала Людка. – Ты, чадо мое, любишь, как я вижу, много есть, – сказала наконец матушка-настоятельница, отнимая платочек ото рта. – А нельзя так угождать своим прихотям. Рыцари, которые объедаются, не могут быть настоящими рыцарями господа Иисуса Христа. Но, увидев на лице Людки сильный испуг, она ласково погладила ее по голове: – Не тревожься, моя дорогая. Будешь и ты еще есть ветчинку. И не только ветчинку. Иисус ел так же, как и каждый человек, поэтому он знает, что и тебе еда потребна. Попроси сестру Зенону, чтобы она взяла тебя с собой в Лиманову. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Роллечек "Деревянные чётки"