Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Уайльд "Портрет Дориана Грея"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 389097" data-attributes="member: 1"><p><span style="font-size: 22px"><strong>Глава 7</strong></span></p><p>По какой-то причине в театре было людно в тот вечер, а устроитель-еврей, который встретил их у входа, улыбался от уха до уха. Он провел их к их ложе, размахивая своими руками с множеством украшений и все время повышая голос. Дориан Грей презирал его как никогда. Он чувствовал себя так, будто пришел к Миранде, а взамен встретил Калибана. А вот лорду Генри он понравился. По крайней мере, он так сказал и настоял на том, чтобы с гордостью пожать руку человеку, который нашел настоящего гения и несколько раз обанкротился из любви к поэту. Голуорд развлекался тем, что рассматривал людей на задних рядах. В зале стояла удушающая жара, а огромная люстра пылала, будто гигантский гиацинт. Юноши на задних рядах сняли свои пиджаки и жилеты и развесили их на спинках кресел. Они переговаривались друг с другом через весь зал и угощали апельсинами неуклюже одетых девушек, сидевших рядом. Время от времени раздавался женский смех. С буфета было слышно, как из бутылок вылетают пробки.</p><p></p><p>– Ну и место, чтобы найти свое божество, – сказал лорд Генри.</p><p></p><p>– Да! – Ответил Дориан Грей. – Именно здесь я нашел ее, мое волшебное божество. Когда увидите ее на сцене, забудете обо всем на свете. Эти простые неотесанные люди с их мрачными лицами и нелепыми жестами вполне меняются, когда она на сцене. Они молча сидят и смотрят. Они плачут и смеются по ее велению. Они откликаются на каждое ее движение, будто скрипка. Она вдохновляет их, и тогда я чувствую, что мы с ними одной крови.</p><p></p><p>– Одной крови с ними! Не надо спасибо! – Воскликнул лорд Генри, который как раз рассматривал публику на задних рядах.</p><p></p><p>– Не обращай на него внимания, Дориан, – сказал художник. – Я понимаю, о чем ты говоришь. Я верю в эту девушку. Если ты влюбился, то она должна быть действительно волшебной, а если она действительно имеет такое влияние на публику, то, должно быть, добра и благородна. Вдохновлять людей – это благородное дело. Если эта девушка может разбудить душу тех, в ком она спала, если она может научить людей, чья жизнь была ужасной, видеть красоту, если она может оторвать их от своей самовлюбленности и заставить разделить чужие горести, тогда она стоит твоей любви. Она предназначена для того, чтобы ею восхищался весь мир. Этот брак – это верный шаг. Сначала я так не думал, но сейчас признаю это. Сибилла Вейн была создана для тебя. Без нее тебе не хватало бы какой-то частички.</p><p></p><p>– Спасибо, Бэзил, – сказал Дориан Грей, пожав ему руку. – Я знал, что ты меня поймешь. Гарри просто ужасный циник. А вот и оркестр. Они играют ужасно, но всего несколько минут. Затем поднимется занавес и вы увидите девушку, которой я собираюсь отдать всю свою жизнь, девушку, которой я уже отдал все то хорошее, что есть во мне.</p><p></p><p>Через пятнадцать минут на сцену под шквальные аплодисменты вышла Сибилла Вейн. Она действительно была прекрасна, подумал лорд Генри, это было одно из самых прелестных созданий, которые он когда-либо видел. Своей грацией и несколько испуганным взглядом она напоминала юную лань. Она едва заметно покраснела, увидев, как радостно ее встретил переполненный зал. Она отступила на несколько шагов назад, ее губы, казалось, дрожали. Бэзил Голуорд вскочил и стал аплодировать. Дориан Грей смотрел на нее неподвижно, словно во сне. Лорд Генри смотрел на нее в бинокль и бормотал: «Очаровательно! Волшебно!»</p><p></p><p>На сцене были декорации дома Капулетти. Вошел Ромео, одетый в пилигрима, Меркуцио и еще несколько их друзей. Оркестр снова заиграл свою отвратительную музыку, и на сцене начались танцы. Сибилла Вейн кружила между неряшливо одетых бездарных актеров, будто ангел с небес. Изгиб ее шеи напоминал прекрасную лилию, а руки были будто вырезаны из слоновой кости.</p><p></p><p>Однако, она выглядела удивительно равнодушной. Она никоим образом не обрадовалась, когда увидела Ромео. А несколько слов своей реплики:</p><p></p><p>Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно</p><p></p><p>К своей руке: лишь благочестье в ней.</p><p></p><p>Есть руки у святых: их может, верно,</p><p></p><p>Коснуться пилигрим рукой своей.</p><p></p><p>она сказала намеренно искусственно. Ее голос был прекрасен, а вот интонации совершенно не те. Они придавали словам другую окраску. Они убили стихи и сделали страсть наигранной.</p><p></p><p>Глядя на нее, Дориан Грей побледнел. Он был обеспокоен и растерян. Ни один из его друзей не решился сказать ему ни слова. Она казалась им полной бездарностью. Они были очень разочарованы.</p><p></p><p>Однако, они считали сцену на балконе во втором акте настоящим испытанием для Джульетты. Они ждали эту сцену. Если и ее она сыграет бездарно, значит, в девушке нет ни капли таланта.</p><p></p><p>Без сомнения, она выглядела очаровательно в лунном свете. Но наигранность в каждом ее движении была невыносимой. Она играла все хуже. Ее жесты стали до нелепости искусственными. Она подчеркивала каждое слово. Она прочитала прекрасные строки:</p><p></p><p>Мое лицо под маской ночи скрыто,</p><p></p><p>Но все оно пылает от стыда</p><p></p><p>За то, что ты подслушал нынче ночью</p><p></p><p>с усердием школьницы, у которой был бездарный учитель декламации. Когда же она наклонилась через балкон и дошла до прекрасных слов:</p><p></p><p>Нет, не клянись. Хоть радость ты моя,</p><p></p><p>Но сговор наш ночной мне не на радость.</p><p></p><p>Он слишком скор, внезапен, необдуман,</p><p></p><p>Как молния, что исчезает раньше,</p><p></p><p>Чем скажем мы: «Вот молния!» О милый,</p><p></p><p>Спокойной ночи! Пусть росток любви</p><p></p><p>В дыханье теплом лета расцветет</p><p></p><p>Цветком прекрасным в миг, когда мы снова</p><p></p><p>Увидимся… —</p><p></p><p>она прочитала их так, будто совсем не понимала, что они значат. Это было не из-за волнения. Она не выглядела взволнованной, наоборот, она полностью контролировала себя. Это было просто ужасная игра. Она играла совершенно бездарно.</p><p></p><p>Даже необразованная публика с задних рядов потеряла всякий интерес к спектаклю. Им уже не сиделось, они начали громко разговаривать и свистеть. Еврей, который стоял за кулисами, громко ругался. Только девушке было все равно.</p><p></p><p>После окончания второго акта зал наполнился шипением, а лорд Генри встал и взял свой пиджак.</p><p></p><p>– Она очень красива, Дориан, – сказал он, – но она не умеет играть. Пойдем.</p><p></p><p>– Я досмотрю спектакль, – ответил юноша мрачным голосом. – Мне очень жаль, что я испортил тебе вечер, Гарри. Я хочу извиниться перед вами обоими.</p><p></p><p>– Дорогой Дориан, возможно, мисс Вейн просто заболела, – перебил его Голуорд. – Мы придем в другой раз.</p><p></p><p>– Если бы она просто заболела, – ответил он. – Но она просто холодна и бездушна. Она совершенно изменилась. Еще вчера она была великой актрисой. Сегодня она просто посредственная актриска.</p><p></p><p>– Не стоит так говорить о женщине, которую ты любишь. Любовь еще более удивительна, чем искусство.</p><p></p><p>– И то и другое просто формы подражания, – отметил лорд Генри. – Но давайте идти. Дориан, тебе не стоит здесь оставаться. Плохая игра актеров удручает. Да и не думаю, что ты захочешь, чтобы твоя жена играла в театре, так что это не имеет значения, с нее такая же Джульетта, как с деревянной куклы. Зато она очень красива. А если она знает о жизни столько же, как и об актерской игре, то станет неоценимым опытом для тебя. Есть только две разновидности по-настоящему захватывающих людей: те, которые знают абсолютно все, и те, которые не знают ничего. Господи, мальчик мой, не стоит смотреть на меня так, будто кто-то умер! Секрет вечной молодости в том, чтобы не позволять эмоциям владеть собой. Пойдем в клуб вместе со мной и Бэзилом. Мы будем курить сигареты и пить за красоту Сибиллы Вейн. Она прекрасна. Чего еще можно желать?</p><p></p><p>– Да иди уже, Гарри, – сказал юноша. – Я хочу побыть наедине. Ты также иди, Бэзил. Разве вы не видите, что мое сердце разбилось? – В его глазах появились горячие слезы. Его губы задрожали, он прислонился к стене ложи и спрятал лицо в руках.</p><p></p><p>– Пойдем, Бэзил, – сказал лорд Генри с удивительной нежностью в голосе, и они оба оставили ложу.</p><p></p><p>Через несколько минут после этого, вновь засияли прожекторы, а занавес поднялся, начиная третий акт. Дориан Грей вернулся на свое место. Он был бледен и выглядел равнодушным. Спектакль тянулся, казалось, целую вечность. Половина зала разошлась, громко стуча сапогами и смеясь. Это было полное фиаско. Последний акт играли перед почти пустым залом. Занавес опустился под смех и недовольные возгласы.</p><p></p><p>Как только закончилось представление, Дориан отправился в гримерку за кулисами. Там была только она. На ее лице сияло победное выражение. Ее глаза горели огнем. Она вся сияла. Она улыбалась, будто радуясь собственной тайне.</p><p></p><p>Когда он вошел, она посмотрела на него, и выражение неописуемой радости озарило ее лицо.</p><p></p><p>– Как же плохо я сегодня сыграла, Дориан! – Воскликнула она.</p><p></p><p>– Ужасно! – Ответил он, удивленно глядя на нее – Ужасно! Это было отвратительно. Ты заболела? Ты даже не представляешь, какой это был кошмар. Ты даже не представляешь, сколько боли мне причинила.</p><p></p><p>Девушка улыбнулась.</p><p></p><p>– Дориан, – ответила она. Она спела его имя своим мелодичным голосом, будто это была прекрасная музыка для нее. – Дориан, ты должен был понять. Но сейчас-то ты понимаешь, правда?</p><p></p><p>– Понимаю что? – Спросил он со злостью в голосе.</p><p></p><p>– Почему я так ужасно играла сегодня. Почему я всегда буду ужасно играть. Почему я больше никогда не сыграю хорошо.</p><p></p><p>Он пожал плечами.</p><p></p><p>– Я так понимаю, ты заболела. Тебе не стоит выходить на сцену больной. Ты сделала из себя посмешище. Моим друзьям было скучно. Мне также было скучно.</p><p></p><p>Казалось, она не слушала его. Ее переполняла радость. Над ней господствовало ее счастье.</p><p></p><p>– Дориан, Дориан, – сказала она, – пока я тебя не встретила, мои роли были единственной моей настоящей жизнью. Я жила только в театре. Я считала все это правдой. В один вечер я была Розалин, а в другой – Портией. Радость Беатриче была моей радостью, а горе Корделии – моим горем. Я верила всему. Простые люди, которые играли рядом со мной, казались мне богами. Моим миром были декорации. Я не знала ничего, кроме теней, поэтому они казались настоящими. А потом пришел ты, моя прекрасная любовь, и освободил мою душу из клетки. Ты показал мне настоящую жизнь. Сегодня я впервые в жизни увидела мрачность, несостоятельность и бессмысленность того, в чем все время играла. Сегодня я впервые осознала, что Ромео старый и гадкий, что лунный свет в саду ненастоящий, что слова, которые я должна говорить – не мои слова и это не то, что я хочу сказать. Ты подарил мне нечто большее, то, что может быть только тускло отражено искусством. Ты подарил мне понимание настоящей любви. Моя любовь! Моя любовь! Прекрасный принц! Принц моей жизни! Мне надоели тени. Ты для меня больше, чем любое искусство. Что мне делать со всеми этими марионетками на сцене? Когда я сегодня вышла на сцену, то не понимала, как я могла все это потерять. Я думала, что сыграю прекрасно. Но поняла, что не могу ничего сделать. Вдруг, моей душе открылось значение этого. Понимание стало счастьем для меня. Я слышала, как они шипели, и смеялась. Разве они знают что-то о такой любви, как наша? Забери меня, Дориан, забери меня с собой в место, где мы будем в одиночестве. Я ненавижу сцену. Я могу изобразить страсть, которой не чувствую, но я не в состоянии передать страсть, которая сжигает меня изнутри, будто огонь. Дориан, Дориан, теперь ты понимаешь, что это значит? Даже если бы я могла, это была бы профанация – играть влюбленную. Благодаря тебе я это поняла.</p><p></p><p>Он сел на софу и отвернулся от нее.</p><p></p><p>– Ты уничтожила мою любовь, – пробормотал он.</p><p></p><p>Она удивленно посмотрела на него и засмеялась. Он не ответил. Она подошла к нему и запустила пальцы ему в волосы. Она встала на колени и взяла его руки, чтобы поцеловать. Он вырвался из ее рук и вздрогнул.</p><p></p><p>Затем он вскочил на ноги и пошел к выходу.</p><p></p><p>– Именно так, – сказал он, – ты уничтожила мою любовь. Ты будоражила мое воображение. Теперь ты мне даже не интересна. Ты мне безразлична. Я любил тебя, потому что ты была гениальной, ты осуществляла мечты великих поэтов и олицетворяла собой само искусство. Ты разрушила все это. Ты глупая и серая. Господи! Какое же это было безумие – влюбиться в тебя! Какой же я был дурак! Теперь ты ничего для меня не значишь. Я больше никогда тебя не увижу. Я больше никогда о тебе не вспомню. Никогда не назову твое имя. Ты даже не представляешь, чем ты когда-то была для меня. Когда-то… Я не могу об этом даже думать! Лучше бы мне было никогда тебя не видеть! Ты разрушила любовь всей моей жизни. Ты ничего не знаешь о любви, если говоришь, что она лишила тебя твоего искусства! Без искусства ты – ничто. Я сделал бы тебя выдающейся, известной, непревзойденной. Мир склонил бы перед тобой голову, а ты носила бы мое имя. А теперь кто ты такая? Третьесортная актриска с хорошеньким личиком.</p><p></p><p>Девушка побледнела и задрожала, она сжала руки и едва слышно произнесла, слова будто застревали у нее в горле.</p><p></p><p>– Ты же это не серьезно, Дориан? Это такое представление.</p><p></p><p>– Я оставлю представления тебе. Ты в них просто великолепна, – холодно ответил он.</p><p></p><p>Она поднялась с колен и подошла к нему через всю комнату. На ее лице было выражение невыносимой боли. Она положила руку ему на плечо и посмотрела ему в глаза. Он оттолкнул ее.</p><p></p><p>– Не трогай меня!</p><p></p><p>Она горько вздохнула и упала к его ногам, что срубленный цветок.</p><p></p><p>– Дориан, не оставляй меня, Дориан! – Зашептала она. – Мне жаль, что я плохо сыграла. Я все время думала только о тебе. Но я буду стараться, честно, я буду стараться. Моя любовь к тебе, она так внезапно нахлынула. Я, пожалуй, и не знала бы о ней, если бы ты меня не поцеловал, если бы мы не целовали друг друга. Поцелуй же меня снова, любимый. Не уходи от меня. Я этого не переживу. Умоляю! Не уходи от меня. Мой брат… хотя нет, не обращай внимания, это он шутил, это он не серьезно. Но ты! Неужели ты не простишь мне сегодняшнюю неудачу? Я приложу все усилия, чтобы исправиться. Не будь таким жестоким со мной, я люблю тебя больше всего на свете. В конце концов, ты остался недоволен лишь однажды. Однако, ты прав, Дориан. Мне стоило быть актрисой. Я вела себя глупо, но не могла ничего с собой поделать. Не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй.</p><p></p><p>Она так часто всхлипывала, что, казалось, вот-вот задохнется. Она свернулась на полу, будто раненый зверь, а Дориан Грей только смотрел на нее своими волшебными глазами, а его прекрасные губы исказило отвращение. Эмоции людей, которых мы когда-то любили, всегда выглядят отвратительно. Сибилла Вейн казалась ему бессмысленной и слишком драматичной. Его раздражали ее слезы и всхлипывания.</p><p></p><p>– Я ухожу, – сказал он, наконец, спокойным тихим голосом. – Не хочу показаться грубым, но я больше не хочу тебя видеть. Ты меня разочаровала.</p><p></p><p>Она ничего не ответила, только подползла поближе. Она вслепую протянула руки, будто ища его. Он развернулся на каблуках и вышел из комнаты. Через несколько секунд он уже покинул театр.</p><p></p><p>Он и сам не знал, куда шел. Он вспоминал, что бродил тускло освещенными улицами мимо жутких арок и неприветливых домов. Его звали женщины с неприятными голосами и громким смехом. Пьяницы проходили мимо, бормоча себе под нос проклятия, будто гигантские обезьяны. Он видел странных детей, спящих, свернувшись на лестнице, слышал разговоры и ругательства, доносившиеся из домов.</p><p></p><p>Когда уже начинало светать, он оказался вблизи Ковент Гарден. Темнота рассеялась, а первые робкие лучи солнца превратили небо в настоящую жемчужину. Пустыми улицами медленно катились тележки, загруженные нежными лилиями. Густой аромат цветов наполнял воздух, а их красота, казалось, несколько унималась его боль. Он пошел на рынок и наблюдал, как мужчины разгружают свои тележки. Один из них угостил Дориана вишнями. Он поблагодарил и начал задумчиво их есть, удивляясь, почему мужчина отказался от денег. Они были сорваны в полночь и несли в себе прохладу лунного света. Мимо прошла целая толпа мальчишек с тюльпанами и розами в корзинах. Они прокладывали себе путь между кучами зеленых овощей. Под портиком, между серых освещенных солнцем колонн стояли девушки и ждали, пока все разгрузят. Еще одна кучка девушек ждала вблизи кафе. Утомленные тяговые лошади спотыкались о мостовую, тряся своими доспехами. Некоторые погонщики спали прямо на мешках. Красочные голуби шныряли вокруг в поисках пищи.</p><p></p><p>Через некоторое время он поймал кэб и отправился домой. Несколько минут он стоял на пороге, осматривая молчаливый сквер с его плотно закрытыми или завешенными окнами. Небо стало опалового цвета, а крыши сверкали серебром. С дымохода дома напротив поднимался дымок. Он кружил в воздухе, будто бархатная лента.</p><p></p><p>На потолке гостиной все еще горел большой венецианский фонарь, который был снят, скорее всего, с какой-то гондолы. Он погасил тоненькие огоньки, снял плащ и шляпу и пошел через библиотеку в спальню. Это была большая восьмиугольная комната на первом этаже, которую он заново обустроил, отдавая дань своему новому увлечению – роскоши. Он развесил там причудливые гобелены эпохи Ренессанса, найденные на чердаке имения Селби. Когда он уже держался за ручку двери, его взгляд остановился на портрете, который для него написал Бэзил Голуорд. От удивления он даже отошел на несколько шагов. Затем он направился в свою комнату, однако выглядел растерянным. В конце концов, он вернулся в библиотеку и внимательно осмотрел картину. В тусклом свете, который пробивался сквозь кремовые завесы, лицо на портрете выглядело несколько иначе. Оно имело другое выражение. Можно было подумать, оно стало жестоким. Это было крайне странно.</p><p></p><p>Он развернулся, подошел к окну и открыл завесы. Рассвет заполнил собой каждый уголок комнаты. Однако, странное выражение не только не исчезло с лица портрета, но и стало более явным. Яркие лучи солнца сделали жестокую складку вблизи рта очевидной. Казалось, юноша на портрете смотрел в зеркало после того, как совершил что-то ужасное.</p><p></p><p>Он моргнул, взял со стола овальное зеркало с ручкой из слоновой кости с вырезанными на ней купидонами – один из многочисленных подарков лорда Генри, и внимательно всмотрелся в его глубины. Ничего подобного не было заметно на его красных губах. Что бы это могло значить?</p><p></p><p>Он протер глаза и еще раз подошел к картине, чтобы внимательнее ее осмотреть. Ничто не указывало на то, что что-то было перерисовано, и все же, выражение лица портрета изменилось. Это был не плод его воображения. Слишком очевидной была эта перемена.</p><p></p><p>Он уселся на стул и начал думать. Вдруг, ему вспомнились слова, которые Дориан сказал в мастерской Бэзила Голуорда еще в тот день, когда портрет был написан. Да, он прекрасно их помнил. Он выразил безумное желание иметь возможность оставаться молодым, чтобы портрет старел вместо него. Чтобы лицо на холсте несло на себе бремя грехов и страстей, чтобы изображение было искажено старческими морщинами, а сам он никогда не терял красоты и цветения молодости. Разве могло его желание осуществиться? Это же невозможно. Даже мысли о таком казались ужасными. И все же, прямо перед ним стоял портрет, на котором отразилась жестокость.</p><p></p><p>Жестокость! Разве он поступил жестоко? Во всем была виновата девушка, а не он. Он считал ее великой актрисой. Он влюбился в великую актрису. А она разочаровала его. Она была бледна и не стоила его чувств. И все же, его охватило чувство сострадания, когда он вспомнил, как она лежала у его ног, всхлипывая, что ребенок. Он подумал о том, с каким равнодушием смотрел на нее. Почему он создан именно таким? Почему он наделен такой душой? Но ведь он также страдал. В течение ужасных трех часов он пережил века боли и целую вечность пыток. Его жизнь значит не меньше, чем ее. Даже если он нанес ей травму на всю жизнь, на мгновение она просто уничтожила его. Кроме того, женщины лучше приспособлены к горю, чем мужчины. Они живут своими чувствами. Они только и думают, что о своих чувствах. Они заводят любовников только для того, чтобы было перед кем разыгрывать сцены. Так ему говорил лорд Генри. Лорд Генри знает о женщинах все. Зачем ему было переживать из-за Сибиллы Вейн? Теперь она ничего не значила для него.</p><p></p><p>Но портрет! Что он мог сказать о портрете? Он нес в себе тайну его жизни и мог рассказать о ней. Он научил его восхищаться собственной красотой. Научит ли он его ненавидеть собственную душу? Посмотрит ли он на него еще когда-нибудь?</p><p></p><p>Да нет же, это был просто плод воспаленного воображения. Ужасы минувшей ночи наложили свой отпечаток на Дориана. Видимо, в его мозгу появилось красное пятнышко, от которого люди сходят с ума. Картина не изменилась. Каким же дураком надо было быть, чтобы такое придумать.</p><p></p><p>И все же искаженное жестокой улыбкой лицо портрета смотрело на него. Его золотистые волосы сверкали в солнечных лучах. Его голубые глаза смотрели прямо ему в глаза. Дориана охватила жалость, но не к себе, а к его собственному изображению на картине. Оно уже изменилось, и будет меняться дальше. Золотые кудри посереют. Красные и белые розы на его лице завянут. Каждый грех найдет свое ужасное отражение на портрете. Но он не станет больше грешить. Портрет, измененный или неизменный, станет символом его совести. Он больше не будет встречаться с лордом Генри, хотя бы не станет прислушиваться к его ядовитым речам, которые там, в саду у Голуорда, впервые заставили его стремиться к невозможному. Он вернется к Сибилле Вейн, женится на ней, попытается искупить свою вину и снова полюбить ее. Да, он должен был поступить именно так. Она точно страдала больше него. Бедный ребенок! Как же самовлюбленно и жестоко он с ней поступил. Он снова полюбит ее. Они будут счастливы вместе. Вместе с ней, он сможет прожить прекрасную и праведную жизнь.</p><p></p><p>Он поднялся со стула и завесил портрет, вздрагивая от каждого взгляда на него.</p><p></p><p>– Какой ужас! – Сказал он про себя, подошел к окну и открыл его. Выйдя в сад, он глубоко вдохнул. Казалось, утренний воздух прогнал от него все переживания минувшей ночи. Он думал только о Сибилле. В его душе зазвучало глухое эхо бывшей любви. Он повторял ее имя снова и снова. Казалось, птички своими песнями рассказывают о ней цветам.</p><p></p><p><span style="font-size: 22px"><strong>Глава 8</strong></span></p><p>Он проснулся задолго после полудня. Его дворецкий несколько раз на цыпочках входил в комнату, чтобы убедиться, что хозяин дышит и удивлялся, почему это он так долго спит. Наконец, раздался звонок и Виктор вошел в комнату с чаем и кучкой писем на фарфоровом подносе и развесил голубые с серебристыми полосками торшеры на окнах.</p><p></p><p>– Вижу, Вам сегодня хорошо спалось, сэр, – с улыбкой сказал он.</p><p></p><p>– Который час Виктор? – спросил Дориан Грей, все еще клюя носом.</p><p></p><p>– Пятнадцать минут второго, сэр.</p><p></p><p>Как же поздно! Он присел на кровати и, выпив немного чая, начал разбирать письма. Одно из них было от лорда Генри. Его принесли тем утром. Мгновение поколебавшись, он все же отложил его в сторону. Остальные он открывал машинально. Это, как всегда, были визитки, билеты на частные представления, программы благотворительных концертов и прочая дребедень, которой обычно засыпали модную молодежь. Также там был достаточно солидный счет за серебряный набор для гардероба, который он все еще не решался передать своим опекунам. Они были очень старомодны и не понимали, что живут во времена, когда ненужные вещи стали самыми необходимыми. Кроме того там были написаные изысканным языком письма от кредиторов с Джермин Стрит, которые предлагали взять кредит на любую сумму под очень умеренные проценты.</p><p></p><p>Примерно через десять минут он поднялся, надел свой изысканный кашемировый халат вышитый шелком и пошел в ванную. Прохладная вода привела его в чувство после долгого сна. Казалось, он забыл обо всем, что ему пришлось недавно пережить. Неуловимое ощущение того, что он принял участие в трагических событиях, несколько раз посещало его, однако это все казалось ему сном.</p><p></p><p>Только одевшись, он пошел в библиотеку, чтобы взяться за легкий французский завтрак, который уже ждал его на маленьком круглом столике у окна. За окном был прекрасный день. Теплый воздух был наполнен ароматами. В комнату влетела пчела и начала кружить вокруг желтых роз, которые стояли в синей вазе в форме дракона. Он чувствовал себя вполне счастливым.</p><p></p><p>Вдруг, его взгляд наткнулся на занавешенный портрет. Дориан задрожал.</p><p></p><p>– Вам холодно, сэр? – Спросил дворецкий, накладывая ему омлет. – Мне закрыть окно?</p><p></p><p>Дориан покачал головой.</p><p></p><p>– Мне не холодно, – ответил он.</p><p></p><p>Неужели это была правда? Неужели портрет действительно изменился? Или это просто его воображение заставило его увидеть зло там, где на самом деле сияла радость? Не мог же измениться сухой рисунок на полотне? Все это казалось полным безумием. Однажды он расскажет об этом Бэзилу, и тот будет долго смеяться.</p><p></p><p>Однако, воспоминания об этом были слишком яркими! Сначала в бледных сумерках, а затем и в ярком утреннем свете он видел печать жестокости на крепко сжатых губах. Он боялся того момента, когда дворецкий выйдет из комнаты. Он осознавал, что, оставшись наедине, должен еще раз осмотреть портрет. И его пугала определенность. Когда дворецкий принес кофе и сигареты и уже развернулся чтобы уйти, Дориан почувствовал безумное желание попросить его остаться. Когда дверь за его спиной уже закрывались, Дориан снова позвал его. Дворецкий остановился и ждал распоряжений. Мгновение, Дориан молча смотрел на него.</p><p></p><p>– Меня ни для кого нет дома, Виктор, – сказал он со вздохом. Дворецкий поклонился и ушел из комнаты.</p><p></p><p>Тогда он встал из-за стола и сел на диван напротив портрета. Стоило ли снимать завесу? Почему бы не оставить все как есть? Какая же польза с того, чтобы знать правду? Если это действительно произошло, то это было ужасно. Если нет, то зачем беспокоиться? Но что как волей жестокой шутки судьбы еще каким-то глазам, кроме его собственных, откроется ужасная перемена, которую потерпел портрет? Что ему делать в случае, если Бэзил Голуорд придет и захочет взглянуть на портрет собственной работы? А он точно придет. Нет, нужно было осмотреть портрет как можно скорее. Неопределенность была невыносимой.</p><p></p><p>Он встал и запер все двери. По крайней мере, он мог взглянуть в глаза своему позору в одиночестве. Затем он снял завесу и предстал перед собственным лицом. Это действительно произошло. Портрет изменился.</p><p></p><p>Потом он часто с огромным удивлением вспоминал, что глядя на портрет чувствовал почти научный интерес. Его поражал сам факт того, что такое изменение могло случиться. И оно случилась, и это был факт. Неужели существовала какая-то неуловимая связь между атомами, что придавали полотну цвета и формы и его собственной душой? Могло ли случиться так, что они воплотили то, к чему стремилась его душа? Было ли этому другое, еще более страшное, объяснение? Он почувствовал страх, задрожал и упал на диван с ужасом глядя на портрет.</p><p></p><p>Однако, Дориан чувствовал, что картина сделала для него доброе дело. Портрет позволил ему понять как же несправедливо и жестоко он поступил с Сибиллой Вейн. Но было еще не поздно все исправить. Они все еще могли жениться. На смену его ложной, эгоистической любви пришло бы высшее, благородное чувство. А портрет, который написал Голуорд, стал бы для него компасом в жизни, которым для одних является святость, для других – совесть, а для всех остальных – страх божий. Существуют средства, чтобы усыпить совесть и чувство морали. Но перед его глазами был символ грехопадения. Это был вечный знак краха, к которому люди приводят собственные души.</p><p></p><p>Часы пробили третий час. Четвертый. Прошло еще полчаса, а Дориан так и не пошевелился. Он пытался собрать вместе красные нити жизни, соткать из них какой-то узор, найти выход из кроваво-красного лабиринта страстей, в котором он заблудился. Он не знал, что ему думать и что делать. В конце концов, он подошел к столу и стал писать своей любимой письмо, в котором умолял простить его и называл себя сумасшедшим. Он наполнял словами искреннего раскаяния и ужасной боли страницу за страницей. Есть что-то роскошное в унижении самого себя. Когда мы себя в чем-то обвиняем, то знаем, что больше никто не сможет нас в этом обвинить. Не священник, а именно исповедь отпускает грехи. Написав письмо, Дориан чувствовал, что Сибилла уже простила его.</p><p></p><p>Неожиданно постучали в дверь, и он услышал голос лорда Генри.</p><p></p><p>– Дориан, мне нужно с тобой поговорить. Открой немедленно! Это крайне некрасиво с твоей стороны, вот так вот запираться.</p><p></p><p>Сначала Дориан не ответил и не двинулся с места. И лорд Генри продолжал все громче стучать в дверь. В конце концов, он решил, что лучше впустить его. Нужно объяснить ему, что он, Дориан, отныне начинает новую жизнь. Нужно поссориться с ним, даже порвать любые отношения, если до этого дойдет. Он вскочил на ноги, быстро завесил портрет и только после этого открыл дверь.</p><p></p><p>– Я искренне сожалею обо всей этой истории, Дориан, – сразу сказал лорд Генри. – Но тебе не стоит много об этом вспоминать.</p><p></p><p>– Ты имеешь в виду Сибиллу Вейн? – Спросил Дориан.</p><p></p><p>– Конечно. – Лорд Генри сел на стул и начал медленно снимать свои желтые перчатки. – Это, конечно, ужасно, но это не твоя вина. Скажи, ты ходил к ней за кулисы после спектакля?</p><p></p><p>– Да.</p><p></p><p>– Я так и знал. И вы поссорились?</p><p></p><p>– Я вел себя жестоко, Гарри, очень жестоко! Но теперь это в прошлом. Я не жалею о том, что произошло, – это помогло мне лучше узнать самого себя.</p><p></p><p>– Я очень, очень рад, Дориан, что ты так к этому отнесся. Я боялся, что угрызения совести заставят тебя рвать свои золотые кудри.</p><p></p><p>– Через все это я уже прошел, – ответил Дориан, с улыбкой покачав головой. – И теперь я вполне счастлив. Прежде всего, мне открылась сущность совести. Она оказалась совсем не тем, о чем ты мне рассказывал, Гарри. Она – то прекрасное чем обладает человек. Не стоит больше смеяться над этим, по крайней мере при мне. Я хочу быть хорошим человеком. Я не могу допустить, чтобы душа моя стала ужасной.</p><p></p><p>– Эстетизм – это прекрасное основание для морали, Дориан! Я могу только поздравить тебя с этим. А с чего ты собираешься начать?</p><p></p><p>– Со свадьбы с Сибиллой Вейн.</p><p></p><p>– Свадьба с Сибиллой Вейн! – Воскликнул лорд Генри, вставая и глядя на Дориана с искренним удивлением. – Дорогой мой, но она…</p><p></p><p>– Знаю, знаю, Гарри, сейчас ты скажешь мне какую-то гадость о браке. Не стоит. Никогда больше не говори мне ничего подобного. Два дня назад я просил руки Сибиллы. И я свое слово сдержу. Она станет моей женой.</p><p></p><p>– Твоей женой? Дориан, ты что, не получил мое письмо? Я написал его сегодня утром, и мой слуга отнес его тебе.</p><p></p><p>– Письмо? Да, конечно… Я его еще не читал, Гарри. Боялся найти в нем что отвратительное. Ты умеешь рушить жизни своими эпиграммами.</p><p></p><p>– Ты не в курсе?</p><p></p><p>– Что ты имеешь в виду?</p><p></p><p>Лорд Генри прошелся по комнате, а потом сел рядом с Дорианом и прочно сжал его руки в своих.</p><p></p><p>– Дориан, – сказал он, – ты только не пугайся, я написал письмо, чтобы сообщить тебе, что Сибилла Вейн умерла.</p><p></p><p>Из уст Дориана сорвался мучительный крик. Он вскочил на ноги и вырвался из рук лорда Генри.</p><p></p><p>– Умерла! Сибилла умерла! Неправда! Это чудовищная ложь! Как тебе не стыдно говорить такое?</p><p></p><p>– Это правда, Дориан, – серьезно сказал лорд Генри. – Об этом сегодня написали во всех газетах. Я написал, чтобы ты не принимал никого, пока я не приду. Скорее всего, будет следствие и стоит сделать все для того, чтобы тебя не впутали в эту историю. В Париже люди становятся популярными из-за подобных историй, но в Лондоне люди все еще слишком суеверны. Здесь не следует появляться перед публикой в свете скандала. Скандалы приберегают на старость, когда бывает нужно подогреть интерес к себе. Надеюсь, в театре не знали, кто ты такой? Если нет, тогда все в порядке. Кто-нибудь видел, как ты заходил в гримерку Сибиллы? Это крайне важно.</p><p></p><p>Дориан некоторое время молчал – он оцепенел от ужаса. Наконец он, запинаясь, сдавленным голосом пробормотал:</p><p></p><p>– Ты сказал – следствие? Что ты имел ввиду? Получается, Сибилла… Ох, Гарри, это невыносимо!.. Расскажи мне поскорее!</p><p></p><p>– Нет никаких сомнений в том, Дориан, что это не просто несчастный случай, но нужно, чтобы общественность думала именно так. Говорят, что вчера около половины первого, когда девушка уже возвращалась домой из театра вместе со своей матерью, она вдруг побежала наверх, потому что будто бы что-то там забыла. Ее некоторое время ждали, но она не возвращалась. В конце концов, ее нашли мертвой на полу гримерки. Она ошибочно выпила какое-то ядовитое вещество из тех, что используют в театре для грима. Не помню, что именно это было, но в состав входит ли синильная кислота, то свинцовые белила. Скорее всего, синильная кислота, ведь с.мерть была мгновенной.</p><p></p><p>– Какой ужас, Гарри! – Закричал Дориан.</p><p></p><p>– Да… Это действительно трагедия, но нельзя, чтобы тебя считали причастным к ней… Я читал в «Стандард», что Сибилле Вейн было семнадцать лет. А выглядела она еще моложе. Она казалась совсем девочкой, которая ничего не знает об актерстве. Дориан, не надо слишком переживать по этому поводу. Тебе непременно следует пообедать со мной, а потом мы посетим оперу. Сегодня в театре будет все почтенное общество, ведь поет Патти. Мы сядем в ложе моей сестры. Сегодня с ней приедут несколько эффектных женщин.</p><p></p><p>– Значит, я убил Сибиллу Вейн, – сказал Дориан Грей словно про себя. – Это все равно как если бы я перерезал ей горло ножом. И, несмотря на это, розы такие же волшебные, птицы так же весело поют в моем саду. А сегодня вечером я обедаю с тобой и поеду в оперу, потом куда-то ужинать… Как же наша жизнь необычна и одновременно трагична! Если бы я прочитал о подобном в книге, Гарри, то точно заплакал бы. А сейчас, когда это случилось со мной, я настолько поражен, что и слез нет. Вот лежит написанное мной страстное любовное письмо. Первое в моей жизни любовное письмо. Разве не удивительно, что я написал его мертвой девушке? Хотел бы я знать, они все еще что-то чувствуют, эти немые, бледные люди, которых мы называем мертвецами? Сибилла!. Знает ли она об этом, может ли меня услышать, хотя бы почувствовать? Ах, Гарри, как я ее любил когда-то! Мне кажется сейчас, что это было много лет назад. Тогда она была для меня всем на свете. Затем настал тот ужасный вечер – неужели это было только вчера? – Когда она играла так плохо, что у меня сердце чуть не разорвалось. Она мне потом все объяснила. Это было так трогательно… но я не был тронут, я назвал ее дурой. А потом кое-что произошло… я не могу тебе рассказать об этом, но это было действительно страшно. Поэтому я решил вернуться к Сибилле. Я понял, что поступил плохо… А теперь она мертва… Боже, боже! Гарри, что мне делать? Ты даже не представляешь, в какой я опасности! И теперь не осталось никого, кто мог бы уберечь меня от падения. Она могла бы сделать это. Она не имела права у.бивать себя. Это эгоистично с ее стороны!</p><p></p><p>– Дорогой Дориан, – сказал лорд Генри, доставая сигарету. – Женщина может сделать из мужчины праведника только одним путем – надоесть ему так, что он потеряет интерес к жизни. Если бы ты женился на этой девушке, то был бы несчастным. Конечно, ты был бы хорошим по отношению к ней. Это очень просто, быть добрым к безразличному тебе человеку. Но она быстро поняла бы, что ты равнодушен к ней. А когда жена чувствует, что ее муж равнодушен к ней, она либо начинает одеваться слишком кричаще и безвкусно, или у нее появляются очень хорошие шляпки, за которые платит чужой муж. Не говоря уже о том, что такой неравный брак, который я постарался бы не допустить, стал бы унизительным. Поверь, при любых обстоятельствах это был бы крайне неудачный брак.</p><p></p><p>– Наверное, ты прав, – пробормотал Дориан. Он был очень бледен и нервно шагал по комнате. – Но я считал, что это мой долг. И нет моей вины в том, что эта страшная драма помешала мне его выполнить. Ты когда-то сказал, что над благородными решениями тяготеет страшное проклятие – они всегда принимаются слишком поздно. Так случилось и со мной.</p><p></p><p>– Благие намерения – просто бессмысленные попытки идти против природы. Они обычно порождены высокомерием и не приводят ни к чему хорошему. Время от времени они дают нам приятные, но пустые ощущения, которым могут радоваться только слабые духом. Вот и все. Благие намерения – это чеки, которые люди выписывают на банк, где у них нет текущего счета.</p><p></p><p>– Гарри, – сказал Дориан Грей, подходя и садясь рядом с лордом Генри. – Почему я страдаю не так сильно, как хотел бы? Неужели я настолько бессердечный? Как ты считаешь?</p><p></p><p>– После всех тех глупостей, которые ты наделал за последние две недели, у меня язык не поворачивается назвать тебя бессердечным, – ответил лорд Генри, ласково и одновременно грустно улыбаясь.</p><p></p><p>Юноша нахмурился.</p><p></p><p>– Мне не нравится такое объяснение, Гарри. Но я рад, что ты не считаешь меня бессердечным. Это же не про меня, я знаю! Однако, то, что случилось, не подействовало на меня так, как должно было бы подействовать. Эта история напоминает мне необычный финал странной пьесы. В нем – жуткая красота греческой трагедии, трагедии, в которой я сыграл главную роль, но которая не ранила моей души.</p><p></p><p>– Это интересная ситуация, – сказал лорд Генри. Он наслаждался игрой на бессознательном эгоизме юноши. – Да, очень интересная. И, думаю, объяснить ее можно следующим образом: зачастую настоящие трагедии жизни приобретает такие отталкивающие формы, оскорбляющие нас своим грубым неистовством, крайней нелогичностью и бессмысленностью, полным отсутствием изящества. В результате, мы избегаем их, как и всего пошлого. Мы чувствуем в них только грубую силу и восстаем против нее. Но иногда в нашей жизни случаются драмы, в которых можно заметить красоту искусства. Если красота эта – настоящая, то драматизм события нас захватывает. И мы неожиданно замечаем, что мы уже не действующие лица, а просто зрители этой трагедии. Или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и именно необычность такого зрелища нас увлекает. Что, по сути, произошло? Девушка покончила с собой из-за любви к тебе. Жаль, что в моей жизни не случалось ничего подобного. Я тогда сделал бы любовь смыслом своей жизни. Но все, кто любил меня, – их было не очень много, но все же они были, – упрямо жили и здравствовали еще много лет после того, как я разлюбил их, или они – меня. Эти женщины растолстели, стали скучными и невыносимыми. Когда мы встречаемся, они сразу же начинают копаться в своих воспоминаниях. Какая же ужасная вещь эта женская память! И какую отсталость, какой душевный упадок она разоблачает! Человек должен впитывать в себя краски жизни, но никогда не запоминать деталей. Детали всегда банальны.</p><p></p><p>– Придется посеять маки в саду, – вздохнул Дориан.</p><p></p><p>– Это не обязательно, – возразил его собеседник. – Жизнь держит маки для нас наготове. Конечно, бывают вещи, которые упорно не хотят забываться. Однажды я в течение целого сезона носил в петлице только фиалки. Это было чем-то вроде траура по любви, которая не хотела умирать. Но, в конце концов, она умерла. Не помню, что ее убило. Вероятно, обещание любимой женщины пожертвовать для меня всем на свете. Это всегда ужасный момент – он вселяет в человека страх перед вечностью. Так вот, представь себе – на прошлой неделе на обеде у леди Хэмпшир рядом со мной за столом сидела именно эта дама, и она любой ценой хотела начать все сначала, раскопать прошлое и расчистить дорогу для будущего. Я похоронил эту любовь в могиле под Асфодели, а она снова вытащила ее на свет божий и уверяла меня, что я разрушил ей жизнь. Должен констатировать, что за обедом она уплетала все с большим аппетитом, так что я о ней нисколько не беспокоюсь. Но какая бестактность! Какая безвкусица! Ведь вся прелесть прошлого в том, что оно – прошлое. А женщины никогда не замечают, что занавес уже опустился. Им непременно хочется увидеть шестой акт!</p><p></p><p>Они хотят продолжать спектакль, когда всяческий интерес к нему уже исчез. Была бы их воля, каждая комедия имела бы трагическую развязку, а каждая трагедия закончилась бы фарсом. Женщины – прекрасные актрисы, но у них нет ощущения искусства. По сравнению со мной ты счастливчик, Дориан. Клянусь тебе, ни одна из женщин, с которыми я был близок, не сделала бы ради меня того, что сделала ради тебя Сибилла Вейн. Обычные женщины всегда находят утешение. Одни – в том, что носят сентиментальные цвета. Никогда не доверяй женщине, которая, не считаясь со своим возрастом, носит яркие платья или в тридцать пять лет все еще имеет страсть к розовым лентам. Это, несомненно, женщина с прошлым. Другие неожиданно находят добродетели в собственных мужьях, и это служит им огромной радостью. Они кичатся своим супружеским счастьем так, будто это самый отчаянный из грехов. Некоторые находят утешение в религии. Таинства религии несут в себе наслаждение флирта – так мне когда-то сказала одна женщина, и я этому охотно верю. Кроме того, ничто так не радует женское тщеславие, как репутация грешницы. Совесть делает из нас эгоистов… Именно так, в наше время женщины утешают себя множеством способов. А я еще даже не упомянул о важнейшем из них.</p><p></p><p>– О каком же это, Гарри? – Рассеянно спросил Дориан.</p><p></p><p>– О наиболее очевидном – отбить поклонника у другой, когда теряешь своего. В благородных кругах это всегда реабилитирует женщину. Подумай, Дориан, насколько Сибилла Вейн была непохожей на женщин, которых мы обычно видим вокруг! Я вижу своеобразную красоту в ее смерти, и радуюсь, что живу во времена, когда такие чудеса возможны. Они вселяют в нас веру в существование настоящей любви, страсти, романтических чувств, над которыми мы привыкли только посмеиваться.</p><p></p><p>– Я был очень жесток с ней. Не забывай об этом.</p><p></p><p>– Боюсь, жестокость, откровенная жестокость, привлекает женщин больше всего на свете. В них на удивление хорошо развиты первобытные инстинкты. Мы им дали свободу, а они все равно остались рабынями, которые ищут себе хозяина. Они любят повиноваться… Я уверен, что ты был неотразим. Никогда не видел, как ты сердишься, но представляю себе, как же интересно было наблюдать за тобой в тот момент! И, наконец, позавчера ты сказал мне кое-что… тогда я подумал, что это плод твоего воображения, но сейчас я вижу, что ты совершенно прав, и это все объясняет.</p><p></p><p>– Что же я такого сказал, Гарри?</p><p></p><p>– Что в Сибилле Вейн ты видишь всех романтических героинь. Одним вечером она – Дездемона, другим – Офелия, и, умирая Джульеттой, воскресает в образе Имоджен.</p><p></p><p>– Она никогда не воскреснет вновь, – прошептал Дориан, закрывая лицо руками.</p><p></p><p>– Нет, не воскреснет. Она сыграла свою последнюю роль. Но тебе стоит воспринимать ее одинокую с.мерть в жалкой театральной гримерке будто чрезвычайный и мрачный отрывок из какой-либо трагедии семнадцатого века или сцену из Вебстера, Форда или Сирила Турнера. Эта девушка, по сути, не жила, а следовательно и не умирала. По крайней мере, для тебя, она была мечтой, призраком, пронесшимся в пьесах Шекспира и обогатившим их, она была свирелью, что добавляла музыке Шекспира еще больше обаяния и жизнерадостности. Первое же прикосновение к реальности стало роковым для нее. Если захочешь, можешь оплакивать Офелию, отчаянно скучать по задушенной Корделии или проклинать небеса за то, что погибла дочь Брабанцио. Но Сибилла Вейн не стоит твоих слез. Она была еще менее реальной, чем они все.</p><p></p><p>В комнате воцарила тишина. Вечерние сумерки постепенно окутывали комнату. Серебряные тени бесшумно приходили из сада. Медленно выцветали все краски.</p><p></p><p>Через некоторое время Дориан Грей поднял взгляд.</p><p></p><p>– Ты объяснил мне мои собственные чувства, Гарри, – сказал он, вздохнув с облегчением. – Мне и самому так казалось, но меня это несколько пугало, и я не все мог себе объяснить. Как же хорошо ты меня знаешь! Но нам не стоит больше касаться этой темы. Это было удивительный опыт – вот и все. Не знаю, суждено ли мне еще раз пережить что-то столь же удивительное.</p><p></p><p>– У тебя впереди еще целая жизнь, Дориан. С твоей красотой для тебя нет ничего невозможного.</p><p></p><p>– Но Гарри, представь, что я стану сухим, старым и сморщенным? И что тогда?</p><p></p><p>– А вот тогда, – сказал лорд Генри вставая, чтобы уже идти. – Тогда, дорогой Дориан, тебе придется бороться за каждую победу, а сейчас они сами идут тебе в руки. Нет, ты должен беречь свою красоту. Ее нельзя терять, особенно в наше время, когда люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть красивыми. А теперь тебе пора одеваться и отправляться в клуб. Мы и так уже опаздываем.</p><p></p><p>– Лучше я приеду прямо в оперу, Гарри. Я так устал, что совсем потерял аппетит. Номер ложи твоей сестры?</p><p></p><p>– Кажется, двадцать семь. Ее фамилия указана на двери. Но очень жаль, Дориан, что ты не хочешь пообедать со мной.</p><p></p><p>– Я просто не в состоянии, честно, – устало сказал Дориан. – Спасибо, Гарри, за все, что ты мне сказал. Я твой должник. Ты действительно мой лучший друг. Никто не понимает меня так, как ты.</p><p></p><p>– А ведь наша дружба только начинается, – ответил лорд Генри, пожимая ему руку. – Всего хорошего. Надеюсь, мы увидимся не позднее чем в половине десятого. Не забывай, сегодня поет Патти.</p><p></p><p>Когда лорд Генри вышел и закрыл за собой дверь, Дориан позвонил в колокольчик, и через несколько минут в комнате появился Виктор. Он принес лампы и опустил завесы. Дориан нетерпеливо ждал, пока он уйдет. Ему казалось, что слуга делает все очень медленно.</p><p></p><p>Как только Виктор ушел, Дориан Грей подбежал к портрету и снял с него завесу. Нет, он больше не изменился. Он знал о смерти Сибиллы Вейн еще до того, как весть об этом дошла до Дориана. Портрет знал обо всем, что происходило в его жизни. Поэтому бездушная жестокость исказила прекрасные уста тотчас, когда девушка выпила яд. Или может быть так, что на портрете отражаются не деяния живого Дориана Грея, а только то, что происходит в его душе? Размышляя об этом, Дориан Грей спрашивал себя, а что, если однажды портрет изменится у него на глазах? С одной стороны, он хотел, чтобы это произошло, а с другой – сама мысль об этом заставляла его дрожать.</p><p></p><p>Бедная Сибилла! Но как же все это романтично! Она так часто изображала с.мерть на сцене, и вот с.мерть пришла, чтобы забрать ее. Как Сибилла сыграла эту свою последнюю сцену? Проклинала ли она его, умирая? Нет, она умерла от любви к нему, и отныне Любовь станет его вечной святыней. Отдав свою жизнь, Сибилла искупила все. Он больше не будет вспоминать, как страдал из-за нее в тот ужасный вечер в театре. Вместо этого, она останется в его памяти как прекрасный и трагический образ на большой сцене жизни, который призван показать миру высшую сущность Любви. Странный трагический образ? Воспоминания о детском лице Сибиллы, ее волшебной живости и застенчивой грации наполнили его глаза слезами. Он торопливо смахнул их и снова посмотрел на портрет.</p><p></p><p>Он сказал себе, что пора сделать выбор. Или он уже сделал его? Да, сама жизнь решила за Дориана – жизнь и его безграничный интерес к ней. Вечная молодость, бесконечная страсть, изящные и запрещенные утехи, безумие счастья и еще более неистовое безумие греха – все это он попробует на себе! А портрет пусть несет бремя его позора – вот и все.</p><p></p><p>В какой-то момент ему защемило в сердце от мысли, что прекрасное лицо на портрете станет уродливым. Однажды он, еще совсем юный и глупый, что Нарцисс, поцеловал – вернее, сделал вид, что целует эти нарисованные губы, которые теперь с такой злостью улыбались ему. Каждое утро он долго любовался портретом. Иногда он чувствовал, что почти влюблен в него. И неужели теперь каждая слабость, которой он, Дориан, поддастся, будет отражаться на этом портрете? Неужели он станет ужасно уродливым и его придется прятать под замок, подальше от солнца, которое так часто покрывало золотом его прекрасные кудри? Как жаль! Как жаль!</p><p></p><p>В какой-то момент Дориан Грей захотел помолиться о том, чтобы эта сверхъестественная связь между ним и портретом исчезла. Портрет изменился потому что он когда-то пожелал этого, – так может новая молитва сможет остановить эти изменения? Но… Разве человек, познавший хотя бы малейшую частицу жизни, откажется от возможности остаться вечно молодым, какой эфемерной не была бы эта возможность и какими бы роковыми последствиями она не угрожала? К тому же – разве это действительно в его силах? Разве действительно прошение вызвало такое изменение? Не объясняется ли это изменение какими-то неизвестными законами науки? Если мысль способна влиять на живой организм, то, возможно ли, что она действует и на мертвые, неодушевленные предметы? Более того, даже без участия нашей мысли или сознательной воли не может ли то, что вне нас, звучать в унисон с нашими настроениями и чувствами, и атом – стремиться к атому под влиянием какого-то таинственного притяжения или странного родства?.. Впрочем, причины уже не имели значения. Никогда больше он не станет призывать на помощь какие-то страшные, неведомые силы. Если портрету суждено меняться, пусть меняется. Какой смысл в том, чтобы искать причины?</p><p></p><p>Ведь наблюдать этот процесс будет настоящим наслаждением! Портрет даст ему возможность изучать самые сокровенные свои помыслы. Портрет станет для него волшебным зеркалом. В этом зеркале он когда то впервые по-настоящему увидел свое лицо, а теперь увидит свою душу. И когда для его двойника на полотне наступит зима, он, живой Дориан Грей, будет все еще оставаться на очаровательной грани между весной и летом. Когда лицо на портрете потеряет свои краски и станет меловой маской с оловянными глазами, лицо живого Дориана будет по-прежнему сохранять все сияние юности. Да, цвет его красоты не увянет, пульс жизни никогда не ослабнет. Подобно греческим богам, он будет вечно сильным, быстроногим и жизнерадостным. Не все ли равно, что будет с его портретом? Самому-то ему ничто не угрожает, а только это и важно.</p><p></p><p>Дориан Грей, улыбаясь, завесил портрет и пошел в спальню, где его ждал камердинер. Через час он был уже в опере, и лорд Генри сидел позади, опираясь на его кресло.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 389097, member: 1"] [SIZE=6][B]Глава 7[/B][/SIZE] По какой-то причине в театре было людно в тот вечер, а устроитель-еврей, который встретил их у входа, улыбался от уха до уха. Он провел их к их ложе, размахивая своими руками с множеством украшений и все время повышая голос. Дориан Грей презирал его как никогда. Он чувствовал себя так, будто пришел к Миранде, а взамен встретил Калибана. А вот лорду Генри он понравился. По крайней мере, он так сказал и настоял на том, чтобы с гордостью пожать руку человеку, который нашел настоящего гения и несколько раз обанкротился из любви к поэту. Голуорд развлекался тем, что рассматривал людей на задних рядах. В зале стояла удушающая жара, а огромная люстра пылала, будто гигантский гиацинт. Юноши на задних рядах сняли свои пиджаки и жилеты и развесили их на спинках кресел. Они переговаривались друг с другом через весь зал и угощали апельсинами неуклюже одетых девушек, сидевших рядом. Время от времени раздавался женский смех. С буфета было слышно, как из бутылок вылетают пробки. – Ну и место, чтобы найти свое божество, – сказал лорд Генри. – Да! – Ответил Дориан Грей. – Именно здесь я нашел ее, мое волшебное божество. Когда увидите ее на сцене, забудете обо всем на свете. Эти простые неотесанные люди с их мрачными лицами и нелепыми жестами вполне меняются, когда она на сцене. Они молча сидят и смотрят. Они плачут и смеются по ее велению. Они откликаются на каждое ее движение, будто скрипка. Она вдохновляет их, и тогда я чувствую, что мы с ними одной крови. – Одной крови с ними! Не надо спасибо! – Воскликнул лорд Генри, который как раз рассматривал публику на задних рядах. – Не обращай на него внимания, Дориан, – сказал художник. – Я понимаю, о чем ты говоришь. Я верю в эту девушку. Если ты влюбился, то она должна быть действительно волшебной, а если она действительно имеет такое влияние на публику, то, должно быть, добра и благородна. Вдохновлять людей – это благородное дело. Если эта девушка может разбудить душу тех, в ком она спала, если она может научить людей, чья жизнь была ужасной, видеть красоту, если она может оторвать их от своей самовлюбленности и заставить разделить чужие горести, тогда она стоит твоей любви. Она предназначена для того, чтобы ею восхищался весь мир. Этот брак – это верный шаг. Сначала я так не думал, но сейчас признаю это. Сибилла Вейн была создана для тебя. Без нее тебе не хватало бы какой-то частички. – Спасибо, Бэзил, – сказал Дориан Грей, пожав ему руку. – Я знал, что ты меня поймешь. Гарри просто ужасный циник. А вот и оркестр. Они играют ужасно, но всего несколько минут. Затем поднимется занавес и вы увидите девушку, которой я собираюсь отдать всю свою жизнь, девушку, которой я уже отдал все то хорошее, что есть во мне. Через пятнадцать минут на сцену под шквальные аплодисменты вышла Сибилла Вейн. Она действительно была прекрасна, подумал лорд Генри, это было одно из самых прелестных созданий, которые он когда-либо видел. Своей грацией и несколько испуганным взглядом она напоминала юную лань. Она едва заметно покраснела, увидев, как радостно ее встретил переполненный зал. Она отступила на несколько шагов назад, ее губы, казалось, дрожали. Бэзил Голуорд вскочил и стал аплодировать. Дориан Грей смотрел на нее неподвижно, словно во сне. Лорд Генри смотрел на нее в бинокль и бормотал: «Очаровательно! Волшебно!» На сцене были декорации дома Капулетти. Вошел Ромео, одетый в пилигрима, Меркуцио и еще несколько их друзей. Оркестр снова заиграл свою отвратительную музыку, и на сцене начались танцы. Сибилла Вейн кружила между неряшливо одетых бездарных актеров, будто ангел с небес. Изгиб ее шеи напоминал прекрасную лилию, а руки были будто вырезаны из слоновой кости. Однако, она выглядела удивительно равнодушной. Она никоим образом не обрадовалась, когда увидела Ромео. А несколько слов своей реплики: Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно К своей руке: лишь благочестье в ней. Есть руки у святых: их может, верно, Коснуться пилигрим рукой своей. она сказала намеренно искусственно. Ее голос был прекрасен, а вот интонации совершенно не те. Они придавали словам другую окраску. Они убили стихи и сделали страсть наигранной. Глядя на нее, Дориан Грей побледнел. Он был обеспокоен и растерян. Ни один из его друзей не решился сказать ему ни слова. Она казалась им полной бездарностью. Они были очень разочарованы. Однако, они считали сцену на балконе во втором акте настоящим испытанием для Джульетты. Они ждали эту сцену. Если и ее она сыграет бездарно, значит, в девушке нет ни капли таланта. Без сомнения, она выглядела очаровательно в лунном свете. Но наигранность в каждом ее движении была невыносимой. Она играла все хуже. Ее жесты стали до нелепости искусственными. Она подчеркивала каждое слово. Она прочитала прекрасные строки: Мое лицо под маской ночи скрыто, Но все оно пылает от стыда За то, что ты подслушал нынче ночью с усердием школьницы, у которой был бездарный учитель декламации. Когда же она наклонилась через балкон и дошла до прекрасных слов: Нет, не клянись. Хоть радость ты моя, Но сговор наш ночной мне не на радость. Он слишком скор, внезапен, необдуман, Как молния, что исчезает раньше, Чем скажем мы: «Вот молния!» О милый, Спокойной ночи! Пусть росток любви В дыханье теплом лета расцветет Цветком прекрасным в миг, когда мы снова Увидимся… — она прочитала их так, будто совсем не понимала, что они значат. Это было не из-за волнения. Она не выглядела взволнованной, наоборот, она полностью контролировала себя. Это было просто ужасная игра. Она играла совершенно бездарно. Даже необразованная публика с задних рядов потеряла всякий интерес к спектаклю. Им уже не сиделось, они начали громко разговаривать и свистеть. Еврей, который стоял за кулисами, громко ругался. Только девушке было все равно. После окончания второго акта зал наполнился шипением, а лорд Генри встал и взял свой пиджак. – Она очень красива, Дориан, – сказал он, – но она не умеет играть. Пойдем. – Я досмотрю спектакль, – ответил юноша мрачным голосом. – Мне очень жаль, что я испортил тебе вечер, Гарри. Я хочу извиниться перед вами обоими. – Дорогой Дориан, возможно, мисс Вейн просто заболела, – перебил его Голуорд. – Мы придем в другой раз. – Если бы она просто заболела, – ответил он. – Но она просто холодна и бездушна. Она совершенно изменилась. Еще вчера она была великой актрисой. Сегодня она просто посредственная актриска. – Не стоит так говорить о женщине, которую ты любишь. Любовь еще более удивительна, чем искусство. – И то и другое просто формы подражания, – отметил лорд Генри. – Но давайте идти. Дориан, тебе не стоит здесь оставаться. Плохая игра актеров удручает. Да и не думаю, что ты захочешь, чтобы твоя жена играла в театре, так что это не имеет значения, с нее такая же Джульетта, как с деревянной куклы. Зато она очень красива. А если она знает о жизни столько же, как и об актерской игре, то станет неоценимым опытом для тебя. Есть только две разновидности по-настоящему захватывающих людей: те, которые знают абсолютно все, и те, которые не знают ничего. Господи, мальчик мой, не стоит смотреть на меня так, будто кто-то умер! Секрет вечной молодости в том, чтобы не позволять эмоциям владеть собой. Пойдем в клуб вместе со мной и Бэзилом. Мы будем курить сигареты и пить за красоту Сибиллы Вейн. Она прекрасна. Чего еще можно желать? – Да иди уже, Гарри, – сказал юноша. – Я хочу побыть наедине. Ты также иди, Бэзил. Разве вы не видите, что мое сердце разбилось? – В его глазах появились горячие слезы. Его губы задрожали, он прислонился к стене ложи и спрятал лицо в руках. – Пойдем, Бэзил, – сказал лорд Генри с удивительной нежностью в голосе, и они оба оставили ложу. Через несколько минут после этого, вновь засияли прожекторы, а занавес поднялся, начиная третий акт. Дориан Грей вернулся на свое место. Он был бледен и выглядел равнодушным. Спектакль тянулся, казалось, целую вечность. Половина зала разошлась, громко стуча сапогами и смеясь. Это было полное фиаско. Последний акт играли перед почти пустым залом. Занавес опустился под смех и недовольные возгласы. Как только закончилось представление, Дориан отправился в гримерку за кулисами. Там была только она. На ее лице сияло победное выражение. Ее глаза горели огнем. Она вся сияла. Она улыбалась, будто радуясь собственной тайне. Когда он вошел, она посмотрела на него, и выражение неописуемой радости озарило ее лицо. – Как же плохо я сегодня сыграла, Дориан! – Воскликнула она. – Ужасно! – Ответил он, удивленно глядя на нее – Ужасно! Это было отвратительно. Ты заболела? Ты даже не представляешь, какой это был кошмар. Ты даже не представляешь, сколько боли мне причинила. Девушка улыбнулась. – Дориан, – ответила она. Она спела его имя своим мелодичным голосом, будто это была прекрасная музыка для нее. – Дориан, ты должен был понять. Но сейчас-то ты понимаешь, правда? – Понимаю что? – Спросил он со злостью в голосе. – Почему я так ужасно играла сегодня. Почему я всегда буду ужасно играть. Почему я больше никогда не сыграю хорошо. Он пожал плечами. – Я так понимаю, ты заболела. Тебе не стоит выходить на сцену больной. Ты сделала из себя посмешище. Моим друзьям было скучно. Мне также было скучно. Казалось, она не слушала его. Ее переполняла радость. Над ней господствовало ее счастье. – Дориан, Дориан, – сказала она, – пока я тебя не встретила, мои роли были единственной моей настоящей жизнью. Я жила только в театре. Я считала все это правдой. В один вечер я была Розалин, а в другой – Портией. Радость Беатриче была моей радостью, а горе Корделии – моим горем. Я верила всему. Простые люди, которые играли рядом со мной, казались мне богами. Моим миром были декорации. Я не знала ничего, кроме теней, поэтому они казались настоящими. А потом пришел ты, моя прекрасная любовь, и освободил мою душу из клетки. Ты показал мне настоящую жизнь. Сегодня я впервые в жизни увидела мрачность, несостоятельность и бессмысленность того, в чем все время играла. Сегодня я впервые осознала, что Ромео старый и гадкий, что лунный свет в саду ненастоящий, что слова, которые я должна говорить – не мои слова и это не то, что я хочу сказать. Ты подарил мне нечто большее, то, что может быть только тускло отражено искусством. Ты подарил мне понимание настоящей любви. Моя любовь! Моя любовь! Прекрасный принц! Принц моей жизни! Мне надоели тени. Ты для меня больше, чем любое искусство. Что мне делать со всеми этими марионетками на сцене? Когда я сегодня вышла на сцену, то не понимала, как я могла все это потерять. Я думала, что сыграю прекрасно. Но поняла, что не могу ничего сделать. Вдруг, моей душе открылось значение этого. Понимание стало счастьем для меня. Я слышала, как они шипели, и смеялась. Разве они знают что-то о такой любви, как наша? Забери меня, Дориан, забери меня с собой в место, где мы будем в одиночестве. Я ненавижу сцену. Я могу изобразить страсть, которой не чувствую, но я не в состоянии передать страсть, которая сжигает меня изнутри, будто огонь. Дориан, Дориан, теперь ты понимаешь, что это значит? Даже если бы я могла, это была бы профанация – играть влюбленную. Благодаря тебе я это поняла. Он сел на софу и отвернулся от нее. – Ты уничтожила мою любовь, – пробормотал он. Она удивленно посмотрела на него и засмеялась. Он не ответил. Она подошла к нему и запустила пальцы ему в волосы. Она встала на колени и взяла его руки, чтобы поцеловать. Он вырвался из ее рук и вздрогнул. Затем он вскочил на ноги и пошел к выходу. – Именно так, – сказал он, – ты уничтожила мою любовь. Ты будоражила мое воображение. Теперь ты мне даже не интересна. Ты мне безразлична. Я любил тебя, потому что ты была гениальной, ты осуществляла мечты великих поэтов и олицетворяла собой само искусство. Ты разрушила все это. Ты глупая и серая. Господи! Какое же это было безумие – влюбиться в тебя! Какой же я был дурак! Теперь ты ничего для меня не значишь. Я больше никогда тебя не увижу. Я больше никогда о тебе не вспомню. Никогда не назову твое имя. Ты даже не представляешь, чем ты когда-то была для меня. Когда-то… Я не могу об этом даже думать! Лучше бы мне было никогда тебя не видеть! Ты разрушила любовь всей моей жизни. Ты ничего не знаешь о любви, если говоришь, что она лишила тебя твоего искусства! Без искусства ты – ничто. Я сделал бы тебя выдающейся, известной, непревзойденной. Мир склонил бы перед тобой голову, а ты носила бы мое имя. А теперь кто ты такая? Третьесортная актриска с хорошеньким личиком. Девушка побледнела и задрожала, она сжала руки и едва слышно произнесла, слова будто застревали у нее в горле. – Ты же это не серьезно, Дориан? Это такое представление. – Я оставлю представления тебе. Ты в них просто великолепна, – холодно ответил он. Она поднялась с колен и подошла к нему через всю комнату. На ее лице было выражение невыносимой боли. Она положила руку ему на плечо и посмотрела ему в глаза. Он оттолкнул ее. – Не трогай меня! Она горько вздохнула и упала к его ногам, что срубленный цветок. – Дориан, не оставляй меня, Дориан! – Зашептала она. – Мне жаль, что я плохо сыграла. Я все время думала только о тебе. Но я буду стараться, честно, я буду стараться. Моя любовь к тебе, она так внезапно нахлынула. Я, пожалуй, и не знала бы о ней, если бы ты меня не поцеловал, если бы мы не целовали друг друга. Поцелуй же меня снова, любимый. Не уходи от меня. Я этого не переживу. Умоляю! Не уходи от меня. Мой брат… хотя нет, не обращай внимания, это он шутил, это он не серьезно. Но ты! Неужели ты не простишь мне сегодняшнюю неудачу? Я приложу все усилия, чтобы исправиться. Не будь таким жестоким со мной, я люблю тебя больше всего на свете. В конце концов, ты остался недоволен лишь однажды. Однако, ты прав, Дориан. Мне стоило быть актрисой. Я вела себя глупо, но не могла ничего с собой поделать. Не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй. Она так часто всхлипывала, что, казалось, вот-вот задохнется. Она свернулась на полу, будто раненый зверь, а Дориан Грей только смотрел на нее своими волшебными глазами, а его прекрасные губы исказило отвращение. Эмоции людей, которых мы когда-то любили, всегда выглядят отвратительно. Сибилла Вейн казалась ему бессмысленной и слишком драматичной. Его раздражали ее слезы и всхлипывания. – Я ухожу, – сказал он, наконец, спокойным тихим голосом. – Не хочу показаться грубым, но я больше не хочу тебя видеть. Ты меня разочаровала. Она ничего не ответила, только подползла поближе. Она вслепую протянула руки, будто ища его. Он развернулся на каблуках и вышел из комнаты. Через несколько секунд он уже покинул театр. Он и сам не знал, куда шел. Он вспоминал, что бродил тускло освещенными улицами мимо жутких арок и неприветливых домов. Его звали женщины с неприятными голосами и громким смехом. Пьяницы проходили мимо, бормоча себе под нос проклятия, будто гигантские обезьяны. Он видел странных детей, спящих, свернувшись на лестнице, слышал разговоры и ругательства, доносившиеся из домов. Когда уже начинало светать, он оказался вблизи Ковент Гарден. Темнота рассеялась, а первые робкие лучи солнца превратили небо в настоящую жемчужину. Пустыми улицами медленно катились тележки, загруженные нежными лилиями. Густой аромат цветов наполнял воздух, а их красота, казалось, несколько унималась его боль. Он пошел на рынок и наблюдал, как мужчины разгружают свои тележки. Один из них угостил Дориана вишнями. Он поблагодарил и начал задумчиво их есть, удивляясь, почему мужчина отказался от денег. Они были сорваны в полночь и несли в себе прохладу лунного света. Мимо прошла целая толпа мальчишек с тюльпанами и розами в корзинах. Они прокладывали себе путь между кучами зеленых овощей. Под портиком, между серых освещенных солнцем колонн стояли девушки и ждали, пока все разгрузят. Еще одна кучка девушек ждала вблизи кафе. Утомленные тяговые лошади спотыкались о мостовую, тряся своими доспехами. Некоторые погонщики спали прямо на мешках. Красочные голуби шныряли вокруг в поисках пищи. Через некоторое время он поймал кэб и отправился домой. Несколько минут он стоял на пороге, осматривая молчаливый сквер с его плотно закрытыми или завешенными окнами. Небо стало опалового цвета, а крыши сверкали серебром. С дымохода дома напротив поднимался дымок. Он кружил в воздухе, будто бархатная лента. На потолке гостиной все еще горел большой венецианский фонарь, который был снят, скорее всего, с какой-то гондолы. Он погасил тоненькие огоньки, снял плащ и шляпу и пошел через библиотеку в спальню. Это была большая восьмиугольная комната на первом этаже, которую он заново обустроил, отдавая дань своему новому увлечению – роскоши. Он развесил там причудливые гобелены эпохи Ренессанса, найденные на чердаке имения Селби. Когда он уже держался за ручку двери, его взгляд остановился на портрете, который для него написал Бэзил Голуорд. От удивления он даже отошел на несколько шагов. Затем он направился в свою комнату, однако выглядел растерянным. В конце концов, он вернулся в библиотеку и внимательно осмотрел картину. В тусклом свете, который пробивался сквозь кремовые завесы, лицо на портрете выглядело несколько иначе. Оно имело другое выражение. Можно было подумать, оно стало жестоким. Это было крайне странно. Он развернулся, подошел к окну и открыл завесы. Рассвет заполнил собой каждый уголок комнаты. Однако, странное выражение не только не исчезло с лица портрета, но и стало более явным. Яркие лучи солнца сделали жестокую складку вблизи рта очевидной. Казалось, юноша на портрете смотрел в зеркало после того, как совершил что-то ужасное. Он моргнул, взял со стола овальное зеркало с ручкой из слоновой кости с вырезанными на ней купидонами – один из многочисленных подарков лорда Генри, и внимательно всмотрелся в его глубины. Ничего подобного не было заметно на его красных губах. Что бы это могло значить? Он протер глаза и еще раз подошел к картине, чтобы внимательнее ее осмотреть. Ничто не указывало на то, что что-то было перерисовано, и все же, выражение лица портрета изменилось. Это был не плод его воображения. Слишком очевидной была эта перемена. Он уселся на стул и начал думать. Вдруг, ему вспомнились слова, которые Дориан сказал в мастерской Бэзила Голуорда еще в тот день, когда портрет был написан. Да, он прекрасно их помнил. Он выразил безумное желание иметь возможность оставаться молодым, чтобы портрет старел вместо него. Чтобы лицо на холсте несло на себе бремя грехов и страстей, чтобы изображение было искажено старческими морщинами, а сам он никогда не терял красоты и цветения молодости. Разве могло его желание осуществиться? Это же невозможно. Даже мысли о таком казались ужасными. И все же, прямо перед ним стоял портрет, на котором отразилась жестокость. Жестокость! Разве он поступил жестоко? Во всем была виновата девушка, а не он. Он считал ее великой актрисой. Он влюбился в великую актрису. А она разочаровала его. Она была бледна и не стоила его чувств. И все же, его охватило чувство сострадания, когда он вспомнил, как она лежала у его ног, всхлипывая, что ребенок. Он подумал о том, с каким равнодушием смотрел на нее. Почему он создан именно таким? Почему он наделен такой душой? Но ведь он также страдал. В течение ужасных трех часов он пережил века боли и целую вечность пыток. Его жизнь значит не меньше, чем ее. Даже если он нанес ей травму на всю жизнь, на мгновение она просто уничтожила его. Кроме того, женщины лучше приспособлены к горю, чем мужчины. Они живут своими чувствами. Они только и думают, что о своих чувствах. Они заводят любовников только для того, чтобы было перед кем разыгрывать сцены. Так ему говорил лорд Генри. Лорд Генри знает о женщинах все. Зачем ему было переживать из-за Сибиллы Вейн? Теперь она ничего не значила для него. Но портрет! Что он мог сказать о портрете? Он нес в себе тайну его жизни и мог рассказать о ней. Он научил его восхищаться собственной красотой. Научит ли он его ненавидеть собственную душу? Посмотрит ли он на него еще когда-нибудь? Да нет же, это был просто плод воспаленного воображения. Ужасы минувшей ночи наложили свой отпечаток на Дориана. Видимо, в его мозгу появилось красное пятнышко, от которого люди сходят с ума. Картина не изменилась. Каким же дураком надо было быть, чтобы такое придумать. И все же искаженное жестокой улыбкой лицо портрета смотрело на него. Его золотистые волосы сверкали в солнечных лучах. Его голубые глаза смотрели прямо ему в глаза. Дориана охватила жалость, но не к себе, а к его собственному изображению на картине. Оно уже изменилось, и будет меняться дальше. Золотые кудри посереют. Красные и белые розы на его лице завянут. Каждый грех найдет свое ужасное отражение на портрете. Но он не станет больше грешить. Портрет, измененный или неизменный, станет символом его совести. Он больше не будет встречаться с лордом Генри, хотя бы не станет прислушиваться к его ядовитым речам, которые там, в саду у Голуорда, впервые заставили его стремиться к невозможному. Он вернется к Сибилле Вейн, женится на ней, попытается искупить свою вину и снова полюбить ее. Да, он должен был поступить именно так. Она точно страдала больше него. Бедный ребенок! Как же самовлюбленно и жестоко он с ней поступил. Он снова полюбит ее. Они будут счастливы вместе. Вместе с ней, он сможет прожить прекрасную и праведную жизнь. Он поднялся со стула и завесил портрет, вздрагивая от каждого взгляда на него. – Какой ужас! – Сказал он про себя, подошел к окну и открыл его. Выйдя в сад, он глубоко вдохнул. Казалось, утренний воздух прогнал от него все переживания минувшей ночи. Он думал только о Сибилле. В его душе зазвучало глухое эхо бывшей любви. Он повторял ее имя снова и снова. Казалось, птички своими песнями рассказывают о ней цветам. [SIZE=6][B]Глава 8[/B][/SIZE] Он проснулся задолго после полудня. Его дворецкий несколько раз на цыпочках входил в комнату, чтобы убедиться, что хозяин дышит и удивлялся, почему это он так долго спит. Наконец, раздался звонок и Виктор вошел в комнату с чаем и кучкой писем на фарфоровом подносе и развесил голубые с серебристыми полосками торшеры на окнах. – Вижу, Вам сегодня хорошо спалось, сэр, – с улыбкой сказал он. – Который час Виктор? – спросил Дориан Грей, все еще клюя носом. – Пятнадцать минут второго, сэр. Как же поздно! Он присел на кровати и, выпив немного чая, начал разбирать письма. Одно из них было от лорда Генри. Его принесли тем утром. Мгновение поколебавшись, он все же отложил его в сторону. Остальные он открывал машинально. Это, как всегда, были визитки, билеты на частные представления, программы благотворительных концертов и прочая дребедень, которой обычно засыпали модную молодежь. Также там был достаточно солидный счет за серебряный набор для гардероба, который он все еще не решался передать своим опекунам. Они были очень старомодны и не понимали, что живут во времена, когда ненужные вещи стали самыми необходимыми. Кроме того там были написаные изысканным языком письма от кредиторов с Джермин Стрит, которые предлагали взять кредит на любую сумму под очень умеренные проценты. Примерно через десять минут он поднялся, надел свой изысканный кашемировый халат вышитый шелком и пошел в ванную. Прохладная вода привела его в чувство после долгого сна. Казалось, он забыл обо всем, что ему пришлось недавно пережить. Неуловимое ощущение того, что он принял участие в трагических событиях, несколько раз посещало его, однако это все казалось ему сном. Только одевшись, он пошел в библиотеку, чтобы взяться за легкий французский завтрак, который уже ждал его на маленьком круглом столике у окна. За окном был прекрасный день. Теплый воздух был наполнен ароматами. В комнату влетела пчела и начала кружить вокруг желтых роз, которые стояли в синей вазе в форме дракона. Он чувствовал себя вполне счастливым. Вдруг, его взгляд наткнулся на занавешенный портрет. Дориан задрожал. – Вам холодно, сэр? – Спросил дворецкий, накладывая ему омлет. – Мне закрыть окно? Дориан покачал головой. – Мне не холодно, – ответил он. Неужели это была правда? Неужели портрет действительно изменился? Или это просто его воображение заставило его увидеть зло там, где на самом деле сияла радость? Не мог же измениться сухой рисунок на полотне? Все это казалось полным безумием. Однажды он расскажет об этом Бэзилу, и тот будет долго смеяться. Однако, воспоминания об этом были слишком яркими! Сначала в бледных сумерках, а затем и в ярком утреннем свете он видел печать жестокости на крепко сжатых губах. Он боялся того момента, когда дворецкий выйдет из комнаты. Он осознавал, что, оставшись наедине, должен еще раз осмотреть портрет. И его пугала определенность. Когда дворецкий принес кофе и сигареты и уже развернулся чтобы уйти, Дориан почувствовал безумное желание попросить его остаться. Когда дверь за его спиной уже закрывались, Дориан снова позвал его. Дворецкий остановился и ждал распоряжений. Мгновение, Дориан молча смотрел на него. – Меня ни для кого нет дома, Виктор, – сказал он со вздохом. Дворецкий поклонился и ушел из комнаты. Тогда он встал из-за стола и сел на диван напротив портрета. Стоило ли снимать завесу? Почему бы не оставить все как есть? Какая же польза с того, чтобы знать правду? Если это действительно произошло, то это было ужасно. Если нет, то зачем беспокоиться? Но что как волей жестокой шутки судьбы еще каким-то глазам, кроме его собственных, откроется ужасная перемена, которую потерпел портрет? Что ему делать в случае, если Бэзил Голуорд придет и захочет взглянуть на портрет собственной работы? А он точно придет. Нет, нужно было осмотреть портрет как можно скорее. Неопределенность была невыносимой. Он встал и запер все двери. По крайней мере, он мог взглянуть в глаза своему позору в одиночестве. Затем он снял завесу и предстал перед собственным лицом. Это действительно произошло. Портрет изменился. Потом он часто с огромным удивлением вспоминал, что глядя на портрет чувствовал почти научный интерес. Его поражал сам факт того, что такое изменение могло случиться. И оно случилась, и это был факт. Неужели существовала какая-то неуловимая связь между атомами, что придавали полотну цвета и формы и его собственной душой? Могло ли случиться так, что они воплотили то, к чему стремилась его душа? Было ли этому другое, еще более страшное, объяснение? Он почувствовал страх, задрожал и упал на диван с ужасом глядя на портрет. Однако, Дориан чувствовал, что картина сделала для него доброе дело. Портрет позволил ему понять как же несправедливо и жестоко он поступил с Сибиллой Вейн. Но было еще не поздно все исправить. Они все еще могли жениться. На смену его ложной, эгоистической любви пришло бы высшее, благородное чувство. А портрет, который написал Голуорд, стал бы для него компасом в жизни, которым для одних является святость, для других – совесть, а для всех остальных – страх божий. Существуют средства, чтобы усыпить совесть и чувство морали. Но перед его глазами был символ грехопадения. Это был вечный знак краха, к которому люди приводят собственные души. Часы пробили третий час. Четвертый. Прошло еще полчаса, а Дориан так и не пошевелился. Он пытался собрать вместе красные нити жизни, соткать из них какой-то узор, найти выход из кроваво-красного лабиринта страстей, в котором он заблудился. Он не знал, что ему думать и что делать. В конце концов, он подошел к столу и стал писать своей любимой письмо, в котором умолял простить его и называл себя сумасшедшим. Он наполнял словами искреннего раскаяния и ужасной боли страницу за страницей. Есть что-то роскошное в унижении самого себя. Когда мы себя в чем-то обвиняем, то знаем, что больше никто не сможет нас в этом обвинить. Не священник, а именно исповедь отпускает грехи. Написав письмо, Дориан чувствовал, что Сибилла уже простила его. Неожиданно постучали в дверь, и он услышал голос лорда Генри. – Дориан, мне нужно с тобой поговорить. Открой немедленно! Это крайне некрасиво с твоей стороны, вот так вот запираться. Сначала Дориан не ответил и не двинулся с места. И лорд Генри продолжал все громче стучать в дверь. В конце концов, он решил, что лучше впустить его. Нужно объяснить ему, что он, Дориан, отныне начинает новую жизнь. Нужно поссориться с ним, даже порвать любые отношения, если до этого дойдет. Он вскочил на ноги, быстро завесил портрет и только после этого открыл дверь. – Я искренне сожалею обо всей этой истории, Дориан, – сразу сказал лорд Генри. – Но тебе не стоит много об этом вспоминать. – Ты имеешь в виду Сибиллу Вейн? – Спросил Дориан. – Конечно. – Лорд Генри сел на стул и начал медленно снимать свои желтые перчатки. – Это, конечно, ужасно, но это не твоя вина. Скажи, ты ходил к ней за кулисы после спектакля? – Да. – Я так и знал. И вы поссорились? – Я вел себя жестоко, Гарри, очень жестоко! Но теперь это в прошлом. Я не жалею о том, что произошло, – это помогло мне лучше узнать самого себя. – Я очень, очень рад, Дориан, что ты так к этому отнесся. Я боялся, что угрызения совести заставят тебя рвать свои золотые кудри. – Через все это я уже прошел, – ответил Дориан, с улыбкой покачав головой. – И теперь я вполне счастлив. Прежде всего, мне открылась сущность совести. Она оказалась совсем не тем, о чем ты мне рассказывал, Гарри. Она – то прекрасное чем обладает человек. Не стоит больше смеяться над этим, по крайней мере при мне. Я хочу быть хорошим человеком. Я не могу допустить, чтобы душа моя стала ужасной. – Эстетизм – это прекрасное основание для морали, Дориан! Я могу только поздравить тебя с этим. А с чего ты собираешься начать? – Со свадьбы с Сибиллой Вейн. – Свадьба с Сибиллой Вейн! – Воскликнул лорд Генри, вставая и глядя на Дориана с искренним удивлением. – Дорогой мой, но она… – Знаю, знаю, Гарри, сейчас ты скажешь мне какую-то гадость о браке. Не стоит. Никогда больше не говори мне ничего подобного. Два дня назад я просил руки Сибиллы. И я свое слово сдержу. Она станет моей женой. – Твоей женой? Дориан, ты что, не получил мое письмо? Я написал его сегодня утром, и мой слуга отнес его тебе. – Письмо? Да, конечно… Я его еще не читал, Гарри. Боялся найти в нем что отвратительное. Ты умеешь рушить жизни своими эпиграммами. – Ты не в курсе? – Что ты имеешь в виду? Лорд Генри прошелся по комнате, а потом сел рядом с Дорианом и прочно сжал его руки в своих. – Дориан, – сказал он, – ты только не пугайся, я написал письмо, чтобы сообщить тебе, что Сибилла Вейн умерла. Из уст Дориана сорвался мучительный крик. Он вскочил на ноги и вырвался из рук лорда Генри. – Умерла! Сибилла умерла! Неправда! Это чудовищная ложь! Как тебе не стыдно говорить такое? – Это правда, Дориан, – серьезно сказал лорд Генри. – Об этом сегодня написали во всех газетах. Я написал, чтобы ты не принимал никого, пока я не приду. Скорее всего, будет следствие и стоит сделать все для того, чтобы тебя не впутали в эту историю. В Париже люди становятся популярными из-за подобных историй, но в Лондоне люди все еще слишком суеверны. Здесь не следует появляться перед публикой в свете скандала. Скандалы приберегают на старость, когда бывает нужно подогреть интерес к себе. Надеюсь, в театре не знали, кто ты такой? Если нет, тогда все в порядке. Кто-нибудь видел, как ты заходил в гримерку Сибиллы? Это крайне важно. Дориан некоторое время молчал – он оцепенел от ужаса. Наконец он, запинаясь, сдавленным голосом пробормотал: – Ты сказал – следствие? Что ты имел ввиду? Получается, Сибилла… Ох, Гарри, это невыносимо!.. Расскажи мне поскорее! – Нет никаких сомнений в том, Дориан, что это не просто несчастный случай, но нужно, чтобы общественность думала именно так. Говорят, что вчера около половины первого, когда девушка уже возвращалась домой из театра вместе со своей матерью, она вдруг побежала наверх, потому что будто бы что-то там забыла. Ее некоторое время ждали, но она не возвращалась. В конце концов, ее нашли мертвой на полу гримерки. Она ошибочно выпила какое-то ядовитое вещество из тех, что используют в театре для грима. Не помню, что именно это было, но в состав входит ли синильная кислота, то свинцовые белила. Скорее всего, синильная кислота, ведь с.мерть была мгновенной. – Какой ужас, Гарри! – Закричал Дориан. – Да… Это действительно трагедия, но нельзя, чтобы тебя считали причастным к ней… Я читал в «Стандард», что Сибилле Вейн было семнадцать лет. А выглядела она еще моложе. Она казалась совсем девочкой, которая ничего не знает об актерстве. Дориан, не надо слишком переживать по этому поводу. Тебе непременно следует пообедать со мной, а потом мы посетим оперу. Сегодня в театре будет все почтенное общество, ведь поет Патти. Мы сядем в ложе моей сестры. Сегодня с ней приедут несколько эффектных женщин. – Значит, я убил Сибиллу Вейн, – сказал Дориан Грей словно про себя. – Это все равно как если бы я перерезал ей горло ножом. И, несмотря на это, розы такие же волшебные, птицы так же весело поют в моем саду. А сегодня вечером я обедаю с тобой и поеду в оперу, потом куда-то ужинать… Как же наша жизнь необычна и одновременно трагична! Если бы я прочитал о подобном в книге, Гарри, то точно заплакал бы. А сейчас, когда это случилось со мной, я настолько поражен, что и слез нет. Вот лежит написанное мной страстное любовное письмо. Первое в моей жизни любовное письмо. Разве не удивительно, что я написал его мертвой девушке? Хотел бы я знать, они все еще что-то чувствуют, эти немые, бледные люди, которых мы называем мертвецами? Сибилла!. Знает ли она об этом, может ли меня услышать, хотя бы почувствовать? Ах, Гарри, как я ее любил когда-то! Мне кажется сейчас, что это было много лет назад. Тогда она была для меня всем на свете. Затем настал тот ужасный вечер – неужели это было только вчера? – Когда она играла так плохо, что у меня сердце чуть не разорвалось. Она мне потом все объяснила. Это было так трогательно… но я не был тронут, я назвал ее дурой. А потом кое-что произошло… я не могу тебе рассказать об этом, но это было действительно страшно. Поэтому я решил вернуться к Сибилле. Я понял, что поступил плохо… А теперь она мертва… Боже, боже! Гарри, что мне делать? Ты даже не представляешь, в какой я опасности! И теперь не осталось никого, кто мог бы уберечь меня от падения. Она могла бы сделать это. Она не имела права у.бивать себя. Это эгоистично с ее стороны! – Дорогой Дориан, – сказал лорд Генри, доставая сигарету. – Женщина может сделать из мужчины праведника только одним путем – надоесть ему так, что он потеряет интерес к жизни. Если бы ты женился на этой девушке, то был бы несчастным. Конечно, ты был бы хорошим по отношению к ней. Это очень просто, быть добрым к безразличному тебе человеку. Но она быстро поняла бы, что ты равнодушен к ней. А когда жена чувствует, что ее муж равнодушен к ней, она либо начинает одеваться слишком кричаще и безвкусно, или у нее появляются очень хорошие шляпки, за которые платит чужой муж. Не говоря уже о том, что такой неравный брак, который я постарался бы не допустить, стал бы унизительным. Поверь, при любых обстоятельствах это был бы крайне неудачный брак. – Наверное, ты прав, – пробормотал Дориан. Он был очень бледен и нервно шагал по комнате. – Но я считал, что это мой долг. И нет моей вины в том, что эта страшная драма помешала мне его выполнить. Ты когда-то сказал, что над благородными решениями тяготеет страшное проклятие – они всегда принимаются слишком поздно. Так случилось и со мной. – Благие намерения – просто бессмысленные попытки идти против природы. Они обычно порождены высокомерием и не приводят ни к чему хорошему. Время от времени они дают нам приятные, но пустые ощущения, которым могут радоваться только слабые духом. Вот и все. Благие намерения – это чеки, которые люди выписывают на банк, где у них нет текущего счета. – Гарри, – сказал Дориан Грей, подходя и садясь рядом с лордом Генри. – Почему я страдаю не так сильно, как хотел бы? Неужели я настолько бессердечный? Как ты считаешь? – После всех тех глупостей, которые ты наделал за последние две недели, у меня язык не поворачивается назвать тебя бессердечным, – ответил лорд Генри, ласково и одновременно грустно улыбаясь. Юноша нахмурился. – Мне не нравится такое объяснение, Гарри. Но я рад, что ты не считаешь меня бессердечным. Это же не про меня, я знаю! Однако, то, что случилось, не подействовало на меня так, как должно было бы подействовать. Эта история напоминает мне необычный финал странной пьесы. В нем – жуткая красота греческой трагедии, трагедии, в которой я сыграл главную роль, но которая не ранила моей души. – Это интересная ситуация, – сказал лорд Генри. Он наслаждался игрой на бессознательном эгоизме юноши. – Да, очень интересная. И, думаю, объяснить ее можно следующим образом: зачастую настоящие трагедии жизни приобретает такие отталкивающие формы, оскорбляющие нас своим грубым неистовством, крайней нелогичностью и бессмысленностью, полным отсутствием изящества. В результате, мы избегаем их, как и всего пошлого. Мы чувствуем в них только грубую силу и восстаем против нее. Но иногда в нашей жизни случаются драмы, в которых можно заметить красоту искусства. Если красота эта – настоящая, то драматизм события нас захватывает. И мы неожиданно замечаем, что мы уже не действующие лица, а просто зрители этой трагедии. Или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и именно необычность такого зрелища нас увлекает. Что, по сути, произошло? Девушка покончила с собой из-за любви к тебе. Жаль, что в моей жизни не случалось ничего подобного. Я тогда сделал бы любовь смыслом своей жизни. Но все, кто любил меня, – их было не очень много, но все же они были, – упрямо жили и здравствовали еще много лет после того, как я разлюбил их, или они – меня. Эти женщины растолстели, стали скучными и невыносимыми. Когда мы встречаемся, они сразу же начинают копаться в своих воспоминаниях. Какая же ужасная вещь эта женская память! И какую отсталость, какой душевный упадок она разоблачает! Человек должен впитывать в себя краски жизни, но никогда не запоминать деталей. Детали всегда банальны. – Придется посеять маки в саду, – вздохнул Дориан. – Это не обязательно, – возразил его собеседник. – Жизнь держит маки для нас наготове. Конечно, бывают вещи, которые упорно не хотят забываться. Однажды я в течение целого сезона носил в петлице только фиалки. Это было чем-то вроде траура по любви, которая не хотела умирать. Но, в конце концов, она умерла. Не помню, что ее убило. Вероятно, обещание любимой женщины пожертвовать для меня всем на свете. Это всегда ужасный момент – он вселяет в человека страх перед вечностью. Так вот, представь себе – на прошлой неделе на обеде у леди Хэмпшир рядом со мной за столом сидела именно эта дама, и она любой ценой хотела начать все сначала, раскопать прошлое и расчистить дорогу для будущего. Я похоронил эту любовь в могиле под Асфодели, а она снова вытащила ее на свет божий и уверяла меня, что я разрушил ей жизнь. Должен констатировать, что за обедом она уплетала все с большим аппетитом, так что я о ней нисколько не беспокоюсь. Но какая бестактность! Какая безвкусица! Ведь вся прелесть прошлого в том, что оно – прошлое. А женщины никогда не замечают, что занавес уже опустился. Им непременно хочется увидеть шестой акт! Они хотят продолжать спектакль, когда всяческий интерес к нему уже исчез. Была бы их воля, каждая комедия имела бы трагическую развязку, а каждая трагедия закончилась бы фарсом. Женщины – прекрасные актрисы, но у них нет ощущения искусства. По сравнению со мной ты счастливчик, Дориан. Клянусь тебе, ни одна из женщин, с которыми я был близок, не сделала бы ради меня того, что сделала ради тебя Сибилла Вейн. Обычные женщины всегда находят утешение. Одни – в том, что носят сентиментальные цвета. Никогда не доверяй женщине, которая, не считаясь со своим возрастом, носит яркие платья или в тридцать пять лет все еще имеет страсть к розовым лентам. Это, несомненно, женщина с прошлым. Другие неожиданно находят добродетели в собственных мужьях, и это служит им огромной радостью. Они кичатся своим супружеским счастьем так, будто это самый отчаянный из грехов. Некоторые находят утешение в религии. Таинства религии несут в себе наслаждение флирта – так мне когда-то сказала одна женщина, и я этому охотно верю. Кроме того, ничто так не радует женское тщеславие, как репутация грешницы. Совесть делает из нас эгоистов… Именно так, в наше время женщины утешают себя множеством способов. А я еще даже не упомянул о важнейшем из них. – О каком же это, Гарри? – Рассеянно спросил Дориан. – О наиболее очевидном – отбить поклонника у другой, когда теряешь своего. В благородных кругах это всегда реабилитирует женщину. Подумай, Дориан, насколько Сибилла Вейн была непохожей на женщин, которых мы обычно видим вокруг! Я вижу своеобразную красоту в ее смерти, и радуюсь, что живу во времена, когда такие чудеса возможны. Они вселяют в нас веру в существование настоящей любви, страсти, романтических чувств, над которыми мы привыкли только посмеиваться. – Я был очень жесток с ней. Не забывай об этом. – Боюсь, жестокость, откровенная жестокость, привлекает женщин больше всего на свете. В них на удивление хорошо развиты первобытные инстинкты. Мы им дали свободу, а они все равно остались рабынями, которые ищут себе хозяина. Они любят повиноваться… Я уверен, что ты был неотразим. Никогда не видел, как ты сердишься, но представляю себе, как же интересно было наблюдать за тобой в тот момент! И, наконец, позавчера ты сказал мне кое-что… тогда я подумал, что это плод твоего воображения, но сейчас я вижу, что ты совершенно прав, и это все объясняет. – Что же я такого сказал, Гарри? – Что в Сибилле Вейн ты видишь всех романтических героинь. Одним вечером она – Дездемона, другим – Офелия, и, умирая Джульеттой, воскресает в образе Имоджен. – Она никогда не воскреснет вновь, – прошептал Дориан, закрывая лицо руками. – Нет, не воскреснет. Она сыграла свою последнюю роль. Но тебе стоит воспринимать ее одинокую с.мерть в жалкой театральной гримерке будто чрезвычайный и мрачный отрывок из какой-либо трагедии семнадцатого века или сцену из Вебстера, Форда или Сирила Турнера. Эта девушка, по сути, не жила, а следовательно и не умирала. По крайней мере, для тебя, она была мечтой, призраком, пронесшимся в пьесах Шекспира и обогатившим их, она была свирелью, что добавляла музыке Шекспира еще больше обаяния и жизнерадостности. Первое же прикосновение к реальности стало роковым для нее. Если захочешь, можешь оплакивать Офелию, отчаянно скучать по задушенной Корделии или проклинать небеса за то, что погибла дочь Брабанцио. Но Сибилла Вейн не стоит твоих слез. Она была еще менее реальной, чем они все. В комнате воцарила тишина. Вечерние сумерки постепенно окутывали комнату. Серебряные тени бесшумно приходили из сада. Медленно выцветали все краски. Через некоторое время Дориан Грей поднял взгляд. – Ты объяснил мне мои собственные чувства, Гарри, – сказал он, вздохнув с облегчением. – Мне и самому так казалось, но меня это несколько пугало, и я не все мог себе объяснить. Как же хорошо ты меня знаешь! Но нам не стоит больше касаться этой темы. Это было удивительный опыт – вот и все. Не знаю, суждено ли мне еще раз пережить что-то столь же удивительное. – У тебя впереди еще целая жизнь, Дориан. С твоей красотой для тебя нет ничего невозможного. – Но Гарри, представь, что я стану сухим, старым и сморщенным? И что тогда? – А вот тогда, – сказал лорд Генри вставая, чтобы уже идти. – Тогда, дорогой Дориан, тебе придется бороться за каждую победу, а сейчас они сами идут тебе в руки. Нет, ты должен беречь свою красоту. Ее нельзя терять, особенно в наше время, когда люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть красивыми. А теперь тебе пора одеваться и отправляться в клуб. Мы и так уже опаздываем. – Лучше я приеду прямо в оперу, Гарри. Я так устал, что совсем потерял аппетит. Номер ложи твоей сестры? – Кажется, двадцать семь. Ее фамилия указана на двери. Но очень жаль, Дориан, что ты не хочешь пообедать со мной. – Я просто не в состоянии, честно, – устало сказал Дориан. – Спасибо, Гарри, за все, что ты мне сказал. Я твой должник. Ты действительно мой лучший друг. Никто не понимает меня так, как ты. – А ведь наша дружба только начинается, – ответил лорд Генри, пожимая ему руку. – Всего хорошего. Надеюсь, мы увидимся не позднее чем в половине десятого. Не забывай, сегодня поет Патти. Когда лорд Генри вышел и закрыл за собой дверь, Дориан позвонил в колокольчик, и через несколько минут в комнате появился Виктор. Он принес лампы и опустил завесы. Дориан нетерпеливо ждал, пока он уйдет. Ему казалось, что слуга делает все очень медленно. Как только Виктор ушел, Дориан Грей подбежал к портрету и снял с него завесу. Нет, он больше не изменился. Он знал о смерти Сибиллы Вейн еще до того, как весть об этом дошла до Дориана. Портрет знал обо всем, что происходило в его жизни. Поэтому бездушная жестокость исказила прекрасные уста тотчас, когда девушка выпила яд. Или может быть так, что на портрете отражаются не деяния живого Дориана Грея, а только то, что происходит в его душе? Размышляя об этом, Дориан Грей спрашивал себя, а что, если однажды портрет изменится у него на глазах? С одной стороны, он хотел, чтобы это произошло, а с другой – сама мысль об этом заставляла его дрожать. Бедная Сибилла! Но как же все это романтично! Она так часто изображала с.мерть на сцене, и вот с.мерть пришла, чтобы забрать ее. Как Сибилла сыграла эту свою последнюю сцену? Проклинала ли она его, умирая? Нет, она умерла от любви к нему, и отныне Любовь станет его вечной святыней. Отдав свою жизнь, Сибилла искупила все. Он больше не будет вспоминать, как страдал из-за нее в тот ужасный вечер в театре. Вместо этого, она останется в его памяти как прекрасный и трагический образ на большой сцене жизни, который призван показать миру высшую сущность Любви. Странный трагический образ? Воспоминания о детском лице Сибиллы, ее волшебной живости и застенчивой грации наполнили его глаза слезами. Он торопливо смахнул их и снова посмотрел на портрет. Он сказал себе, что пора сделать выбор. Или он уже сделал его? Да, сама жизнь решила за Дориана – жизнь и его безграничный интерес к ней. Вечная молодость, бесконечная страсть, изящные и запрещенные утехи, безумие счастья и еще более неистовое безумие греха – все это он попробует на себе! А портрет пусть несет бремя его позора – вот и все. В какой-то момент ему защемило в сердце от мысли, что прекрасное лицо на портрете станет уродливым. Однажды он, еще совсем юный и глупый, что Нарцисс, поцеловал – вернее, сделал вид, что целует эти нарисованные губы, которые теперь с такой злостью улыбались ему. Каждое утро он долго любовался портретом. Иногда он чувствовал, что почти влюблен в него. И неужели теперь каждая слабость, которой он, Дориан, поддастся, будет отражаться на этом портрете? Неужели он станет ужасно уродливым и его придется прятать под замок, подальше от солнца, которое так часто покрывало золотом его прекрасные кудри? Как жаль! Как жаль! В какой-то момент Дориан Грей захотел помолиться о том, чтобы эта сверхъестественная связь между ним и портретом исчезла. Портрет изменился потому что он когда-то пожелал этого, – так может новая молитва сможет остановить эти изменения? Но… Разве человек, познавший хотя бы малейшую частицу жизни, откажется от возможности остаться вечно молодым, какой эфемерной не была бы эта возможность и какими бы роковыми последствиями она не угрожала? К тому же – разве это действительно в его силах? Разве действительно прошение вызвало такое изменение? Не объясняется ли это изменение какими-то неизвестными законами науки? Если мысль способна влиять на живой организм, то, возможно ли, что она действует и на мертвые, неодушевленные предметы? Более того, даже без участия нашей мысли или сознательной воли не может ли то, что вне нас, звучать в унисон с нашими настроениями и чувствами, и атом – стремиться к атому под влиянием какого-то таинственного притяжения или странного родства?.. Впрочем, причины уже не имели значения. Никогда больше он не станет призывать на помощь какие-то страшные, неведомые силы. Если портрету суждено меняться, пусть меняется. Какой смысл в том, чтобы искать причины? Ведь наблюдать этот процесс будет настоящим наслаждением! Портрет даст ему возможность изучать самые сокровенные свои помыслы. Портрет станет для него волшебным зеркалом. В этом зеркале он когда то впервые по-настоящему увидел свое лицо, а теперь увидит свою душу. И когда для его двойника на полотне наступит зима, он, живой Дориан Грей, будет все еще оставаться на очаровательной грани между весной и летом. Когда лицо на портрете потеряет свои краски и станет меловой маской с оловянными глазами, лицо живого Дориана будет по-прежнему сохранять все сияние юности. Да, цвет его красоты не увянет, пульс жизни никогда не ослабнет. Подобно греческим богам, он будет вечно сильным, быстроногим и жизнерадостным. Не все ли равно, что будет с его портретом? Самому-то ему ничто не угрожает, а только это и важно. Дориан Грей, улыбаясь, завесил портрет и пошел в спальню, где его ждал камердинер. Через час он был уже в опере, и лорд Генри сидел позади, опираясь на его кресло. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Уайльд "Портрет Дориана Грея"