Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Уайльд "Портрет Дориана Грея"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 389098" data-attributes="member: 1"><p><span style="font-size: 22px"><strong>Глава 9</strong></span></p><p>На следующее утро, когда Дориан сидел за завтраком, пришел Бэзил Голуорд.</p><p></p><p>– Очень рад, что встретил тебя, Дориан, – сказал он мрачно. – Я заходил вчера вечером, но мне сказали, что ты в опере. Конечно же, я не поверил. Зря ты не сказал никому, куда на самом деле ушел. Я весь вечер переживал, чтобы вслед за одним несчастьем не случилось второе. Почему ты не отправил мне телеграмму, как только узнал? Я прочитал об этом случайно в выпуске «Глоуб», который попал мне на глаза в клубе. Я немедленно отправился к тебе, но, к сожалению, не застал тебя. Я не могу передать словами, насколько меня тронуло это несчастье! Понимаю, как тяжело тебе сейчас. А где же ты вчера был? Видимо, ездил к ее матери? Сначала я тоже хотел отправиться туда – адрес я прочитал в газете. Это же где-то на Юстон Роуд? Но я побоялся, что буду там лишним, – чем можно помочь в такой ситуации? Несчастная мать! Представляю, в каком она состоянии! Ведь это ее единственная дочь? Что она говорила?</p><p></p><p>– Дорогой Бэзил, откуда мне знать? – Процедил Дориан Грей с выражением крайнего недовольства и скуки на лице, потягивая желтоватое вино из прекрасного, усеянного золотыми бусинками венецианского бокала. – Я был в опере. Тебе тоже стоило бы туда приехать. Я там познакомился с сестрой Гарри, леди Гвендолен, мы сидели у нее в ложе. Она просто очаровательная женщина, да и Патти пела божественно. Не стоит говорить о неприятных вещах. Если не говорить о чем-то, то его будто бы и нет. Как говорит Гарри, слова делают вещи настоящими. А насчет матери Сибиллы, так у нее есть еще сын, по-моему, хороший парень. Но он не актер. Он моряк или что-то вроде того. Но расскажи лучше о себе. Что ты сейчас пишешь?</p><p></p><p>– Ты был в опере? – Медленно переспросил Бэзил, а в его голосе слышалась острая боль. – Ты поехал в оперу в то время, как тело Сибиллы Вейн лежало в какой-то грязной каморке? Ты способен говорить о красоте других женщин и о божественном пении Патти, пока девушка, которую ты любил, еще даже не обрела покой в могиле? Эх, Дориан, ты бы хоть подумал о тех ужасах, через которые еще предстоит пройти ее бедному маленькому телу!</p><p></p><p>– Прекрати, Бэзил! Я не хочу этого слышать! – Крикнул Дориан и вскочил на ноги. – Более ни слова об этом. Что было, то прошло. Оставим прошлое в прошлом.</p><p></p><p>– Вчерашний день для тебя уже прошлое?</p><p></p><p>– Время здесь ни к чему. Только ограниченным людям нужны годы, чтобы освободиться от какого-либо чувства или впечатления. А человек, имеющий хотя бы немного самоконтроля, способен покончить с грустью так же легко, как найти новую радость. Я не хочу быть рабом своих переживаний. Я хочу ими насладиться, извлечь из них все, что можно. Хочу быть хозяином своих чувств.</p><p></p><p>– Дориан, это ужасно! Что-то сделало из тебя совсем другого человека. Внешне ты все тот же замечательный мальчик, который каждый день приходил ко мне в мастерскую позировать. Но тогда ты был искренний, непосредственный и добрый, ты был самым неиспорченным юношей на свете. А теперь… Даже не знаю, что с тобой случилось. Ты говоришь как бессердечный, безжалостный человек. Все это – влияние Гарри. Теперь мне ясно…</p><p></p><p>Дориан покраснел и, отойдя к окну, с минуту смотрел на зыбкое море зелени в залитом солнцем саду.</p><p></p><p>– Я многим обязан Гарри, – сказал он в конце концов. – В отличие от тебя, Бэзил. Все что ты сделал для меня – это научил тщеславию.</p><p></p><p>– Что же, жизнь уже наказала меня за это, Дориан, или когда нибудь накажет.</p><p></p><p>– Я не понимаю, зачем ты это говоришь, Бэзил, – сказал Дориан, обернувшись. – И не знаю, что ты хочешь от меня. Говори, что тебе нужно?</p><p></p><p>– Мне нужен тот Дориан Грей, которого я писал, – с грустью ответил художник.</p><p></p><p>– Бэзил, – Дориан подошел и положил руку ему на плечо, – ты пришел слишком поздно. Вчера, когда я узнал, что Сибилла покончила с собой…</p><p></p><p>– Покончила с собой! Господи помилуй! Неужели? – Воскликнул Голуорд, с ужасом глядя на Дориана.</p><p></p><p>– Друг мой, как ты мог подумать что это просто несчастный случай? Конечно, она покончила с собой.</p><p></p><p>Художник закрыл лицо руками.</p><p></p><p>– Какой ужас! – Прошептал он, вздрогнув.</p><p></p><p>– Да нет же, – сказал Дориан Грей. – В этом нет ничего ужасного. Это одна из величественных романтических трагедий нашего времени. Обычные актеры, как правило, живут крайне банально. Все они – примерные мужья или примерные жены, – словом, скучные люди. Мещанская порядочность и все такое, ты понимаешь. Сибилла была так непохожа на них! Она пережила свою величайшую трагедию. Она всегда оставалась героиней. В последний вечер, тот вечер, когда вы видели ее на сцене, она играла ужасно, потому что познала настоящую любовь. А когда она оказалась недосягаемой, она умерла, как умерла когда то Джульетта. Она ушла из жизни, чтобы вернуться в искусство. Ее окружает ореол мученичества. Да, в ее смерти – весь бесполезный пафос мученичества, вся его бесполезная красота… Но, Бэзил, не думай, что я не страдал. Если бы ты пришел в правильный момент, вчера около половины шестого или за пятнадцать минут до шести, то застал бы меня в слезах. Даже Гарри, а именно он рассказал мне об этом, не подозревает, через что мне пришлось пройти. Я ужасно страдал. Но со временем это прошло. А я не могу дважды почувствовать одно и то же чувство. И никто не может, кроме крайне сентиментальных людей. Ты очень предвзято относишься ко мне, Бэзил. Ты пришел, чтобы утешить меня. Это крайне мило с твоей стороны. Но ты увидел, что я уже не нуждаюсь, чтобы меня утешали, и это тебя разозлило. Все вы, сочувствующие люди, такие! Это напоминает мне историю, которую мне рассказывал Гарри, об одном филантропе, который двадцать лет потратил на борьбу с какими-то злоупотреблениями или несправедливым законом – я уже и не помню. В конце концов, он достиг своей цели, и именно здесь его ждало жестокое разочарование. Его одолела скука, и он превратился в ярого мизантропа. К тому же, дорогой друг, если ты действительно хочешь меня утешить, то лучше научи, как забыть то, что произошло, или смотреть на это глазами художника. Кажется, Готье писал об утешении, которое мы находим в искусстве? Помню, однажды у тебя в мастерской мне попалась на глаза книжка в веленевой обложке, и, листая ее, я наткнулся на замечательное выражение: consolation des arts. Действительно, я нисколько не похож на юношу, о котором ты мне рассказывал, когда мы вместе ездили в Марло. Он уверял, что желтый атлас может служить человеку утешением во всех жизненных неурядицах. Я люблю красивые вещи, которые можно трогать, держать в руках. Старинная парча, зеленая бронза, изделия из слоновой кости, красивое убранство комнат, роскошь, великолепие – все это дарит столько радости! Но все равно, самым важным для меня является инстинкт художника, который они пробуждают или хотя бы обнаруживают в человеке. Стать, как говорит Гарри, зрителем собственной жизни – это значит уберечь себя от земных страданий. Знаю, тебе странно слышать такое от меня. Ты еще не понял, насколько я повзрослел. Когда мы познакомились, я был еще мальчиком, а теперь я уже мужчина. У меня появились новые увлечения, новые мысли и взгляды. Да, я стал другим. Но Бэзил, я не хочу, чтобы ты разлюбил меня за это. Я изменился, но нам следует оставаться друзьями всегда. Конечно, я очень люблю Гарри. Но я знаю, что ты лучший человек, чем он. Не такой сильный человек, ты слишком боишься жить, но ты лучше. А сколько счастливых мгновений мы разделили с тобой! Поэтому не оставляй меня, Бэзил, и не спорь со мной. Я такой, какой я есть, – ничего с этим не поделаешь.</p><p></p><p>Эти слова тронули Голуорда. Юноша значил для него очень много, в конце концов, именно знакомство с ним стало ключевым моментом для его творчества. Ему не хватало смелости, чтобы снова упрекать Дориана, в конце концов, это его равнодушие могло быть вызвано проходящим перепадом настроения. Ведь в нем так много добра и благородства!</p><p></p><p>– Ну, хорошо, Дориан, – сказал он наконец с грустной улыбкой. – Я не буду больше вспоминать об этой страшной истории. Надеюсь, твое имя не будет в ней фигурировать. Следствие начинается сегодня. Тебя не вызывали?</p><p></p><p>Дориан покачал головой и раздраженно поморщился, услышав слово «Следствие». Было в нем что-то грубое и вульгарное.</p><p></p><p>– Никто там не знает моей фамилии, – сказал он.</p><p></p><p>– Но девушка ведь знала?</p><p></p><p>– Только имя. К тому же я уверен, что она никому не говорила его. Она мне рассказывала, что в театре все очень интересуются моей персоной но на их вопросы она всегда отвечала, что меня зовут Прекрасный Принц. Это было так чудесно с ее стороны. Пожалуйста, Бэзил, напиши мне портрет Сибиллы Вейн. Мне хочется иметь в память о ней нечто большее, чем воспоминания о нескольких нежных поцелуях и страстных словах.</p><p></p><p>– Ладно, Дориан, попробую, если ты так хочешь. Но тебе и самому следует снова приходить позировать мне. Я не могу справиться без тебя.</p><p></p><p>– Я тебе больше никогда не будет позировать, Бэзил. Это невозможно! – Почти крикнул Дориан, отступая.</p><p></p><p>Художник удивленно посмотрел на него.</p><p></p><p>– Что это еще за выдумки, Дориан? Разве тебе не нравится портрет, который я написал? А кстати, где он? Зачем ты завесил его тканью? Я хочу взглянуть на него. В конце концов, это мое лучшее произведение. Дориан, забери лишь ширму. Как твой дворецкий додумался спрятать его в самый угол комнаты? Неудивительно, что войдя в комнату, я сразу почувствовал, что чего-то не хватает.</p><p></p><p>– Дворецкий тут ни при чем, Бэзил. Неужели ты думаешь, что я позволяю ему расставлять вещи в комнатах по своему усмотрению? Он разве что иногда выбирает для меня цветы – вот и все. Это я завесил портрет. На него падало слишком много света.</p><p></p><p>– Много света! Друг, что ты себе надумал? Это место прекрасно ему подходит. Дай-ка я посмотрю на него. – И Голуорд отправился в тот угол, где стоял портрет. Из уст Дориана сорвался крик ужаса. Он быстро преградил художнику путь к картине.</p><p></p><p>– Не надо, Бэзил, – сказал он, очень побледнев – тебе не стоит на него смотреть.</p><p></p><p>– Да ты шутишь?! Почему бы это мне не взглянуть на собственное произведение? – Засмеялся Голуорд.</p><p></p><p>– Только попробуй, Бэзил, – и, честное слово, я забуду твое имя. Я говорю вполне серьезно. Я не собираюсь ничего объяснять, можешь даже не спрашивать. Но помни – одно касание к картине, и нашей дружбе – конец.</p><p></p><p>Такое поведение Дориана стало для Голуорда громом среди ясного неба. Никогда еще он не видел его таким. Дориан весь побледнел от гнева, крепко сжал кулаки, а в его глазах горел огонь. Он весь дрожал.</p><p></p><p>– Дориан!</p><p></p><p>– Помолчи, Бэзил!</p><p></p><p>– Господи, да что случилось? Не буду я смотреть, если уж ты настолько против, – сухо сказал художник, развернувшись на каблуках и отойдя к окну. – Но это просто ерунда – запрещать мне смотреть на картину моей собственной работы! Заметь, осенью я хочу отправить ее на выставку в Париж, а перед этим, наверное, понадобится заново покрыть ее лаком. А это значит, что мне все равно придется осмотреть ее – так почему бы не сделать это сегодня?</p><p></p><p>– На выставку? Ты хочешь выставить портрет? – Переспросил Дориан Грей, чувствуя, как его переполняет безумный страх. Следовательно, его тайна откроется всему миру? Люди будут с интересом глазеть на самое сокровенное в его жизни? Этого нельзя допустить! Надо немедленно что-то сделать, как-то помешать этому. Но как?</p><p></p><p>– Именно так. Ты же не против? – Продолжал художник. – Жорж Пети намерен собрать лучшие мои работы в специальной экспозиции на улице Сэз в первых числах октября. Портрет заберут не больше чем на месяц. Надеюсь, тебе не сложно будет расстаться с ним на такой незначительный промежуток времени. К тому же, ты скорее всего и сам будешь за городом в это время. В конце концов, раз ты держишь его за завесой, то не настолько уж он тебе и нужен.</p><p></p><p>Дориан Грей положил руку на лоб и вытер капли пота. Он чувствовал, что стоит на пороге гибели.</p><p></p><p>– Но месяц назад ты говорил, что ни за что его не выставишь! – Сказал он. – Почему же ты передумал? Ты, так же как и все люди, которые рассказывают о твердости своих намерений, с легкостью меняешь их. Разница лишь в том, что причиной этих изменений являются только вам самим понятные прихоти. Ты же помнишь, как клялся, что ни за что на свете не отправишь мой портрет на выставку? То же самое ты говорил Гарри.</p><p></p><p>Вдруг Дориан остановился, и в его глазах засиял огонек. Он вспомнил, как однажды лорд Генри сказал ему, несколько шутя: «Когда захочешь интересно провести четверть часа, заставь Бэзила объяснить, почему он не хочет выставлять твой портрет. Когда он рассказал об этом мне, это стало для меня настоящим откровением». Получается, что Бэзил также держит скелета в шкафу! Стоит узнать, что к чему.</p><p></p><p>– Бэзил, – сказал он, подойдя вплотную к Голуорду и заглянув ему в глаза, – у каждого из нас есть своя тайна. Поделись своей со мной, а я расскажу тебе свою. Почему ты не хотел выставлять мой портрет?</p><p></p><p>Художник невольно вздрогнул.</p><p></p><p>– Дориан, если я расскажу, то ты скорее всего будешь хуже относиться ко мне и точно начнешь с меня смеяться. А это было бы для меня невыносимо. Если ты хочешь, чтобы я больше никогда не пытался взглянуть на портрет, пусть будет так. Ведь у меня есть ты, – я всегда смогу видеть тебя. Ты хочешь скрыть от мира лучшее произведение моей жизни? Ну что же, так тому и быть. Твоя дружба для меня важнее славы.</p><p></p><p>– Нет, Бэзил, ты должен ответить на мой вопрос – настаивал Дориан Грей. – Я считаю, что имею право знать. На смену страху пришел интерес. Он был намерен узнать тайну Голуорда.</p><p></p><p>– Сядем, Дориан, – сказал тот, со взволнованным видом. Я должен спросить тебя кое-что. Ты не заметил ничего особенного в портрете? Ничего такого, что сначала, возможно, в глаза не бросалось, но потом внезапно открылось тебе?</p><p></p><p>– Бэзил! – Воскликнул Дориан, дрожащими руками сжимая подлокотники кресла и глядя на художника глазами полными ужаса.</p><p></p><p>– Вижу, заметил. Ничего не говори, Дориан, сначала выслушай меня. С того самого момента, когда мы с тобой встретились впервые, я почувствовал, что ты влияешь на меня самым удивительным образом. Ты каким-то непонятным образом властвовал над моей душой, мозгом, талантом, был для меня воплощением того идеала, который всю жизнь витает перед художником, будто несбыточная мечта. Я обожал тебя. Стоило тебе заговорить с кем-нибудь, – и я уже ревновал. Я хотел сохранить тебя только для себя и чувствовал себя счастливым, только когда ты был со мной. И даже когда тебя не было рядом, ты был со мной, воплощаясь в моем творчестве. Конечно, я ни слова не говорил об этом. Ты бы не понял да я и сам не мог это полностью понять. Я чувствовал только, что имею перед глазами совершенство, и от того представлял мир прекрасным, – пожалуй, слишком прекрасным, потому что такие душевные восхищения опасны. Не знаю даже, что страшнее – их власть над душой или разочарование от их потери. Шли недели, а я был все больше увлечен тобой. Наконец мне пришло в голову что-то новое. Я уже написал тебе в образе Париса в блестящих доспехах и Адонисом в костюме охотника, с острым копьем в руках. Ты сидел на носу корабля императора Адриана в венке из тяжелых цветов лотоса и смотрел на мутные воды зеленого Нила. Ты склонялся над озером в греческом лесу, любуясь своей удивительной красотой в тихом серебре его вод. Эти образы, как того требует настоящее искусство, были интуитивными, идеальными, далекими от действительности. Но в один прекрасный или, как мне иногда кажется, роковой день – я решил написать твой портрет, написать тебя настоящего, не в одежде прошлых веков, а в современном костюме и в современной обстановке. Не знаю, что стало решающим фактором, реалистичная манера или твое очарование, что предстало передо мной теперь непосредственно, ничем не замаскированное. Но, когда я писал, мне казалось, что каждый мазок, каждый штрих и цвет раскрывают мою тайну. И я боялся, что, увидев портрет, люди поймут, как я обожаю тебя, Дориан. Я чувствовал, что высказал слишком много в этом портрете, вложил в него слишком большую частичку себя. Именно поэтому я решил ни за что не выставлять его. Тебе было обидно, но ты еще не знал моих мотивов. А Гарри посмеялся надо мной, когда я рассказал ему об этом. Но это не имело значения. Когда я посмотрел на уже готовый портрет, я почувствовал, что был прав… А через несколько дней его увезли с моей мастерской, и, как только на меня перестало давить его присутствие, мне показалось, что все это выдумки, и в портрете нет ничего кроме твоей красоты и моего таланта. Мне до сих пор кажется, что я ошибался, что чувства художника не отражаются в его творении. Искусство гораздо более абстрактно, чем мы думаем. Форма и краски могут рассказать нам лишь о форме и красках. Мне часто приходит в голову, что искусство в большей степени скрывает художника, чем разоблачает его. Поэтому, когда я получил предложение из Парижа, я решил, что твой портрет станет центральным экспонатом моей выставки. Я и представить не мог, что ты станешь возражать. Но я понял, что ты прав, не следует выставлять портрет. Не сердись, Дориан. Как я говорил прежде Гарри, ты просто создан для того, чтобы тебя любили.</p><p></p><p>Дориан Грей облегченно выдохнул. Его щеки снова порозовели, а на устах появилась улыбка. Опасность миновала. Пока ему ничто не угрожает. Он невольно сочувствовал художнику, услышав его странную исповедь, и спрашивал себя, способен ли и он когда-то настолько увлечься своим другом? Лорд Генри привлекал его только как источник риска и опасности. Он слишком умен и слишком циничен, чтобы восхищаться им. Найдет ли Дориан собственного кумира? Суждено ли ему познать и это?</p><p></p><p>– Дориан, я поражен тем, что ты разглядел это в портрете, – сказал Бэзил Голуорд. – Ты действительно это заметил?</p><p></p><p>– Я заметил кое-что, что поразило меня до глубины души.</p><p></p><p>– Ну а теперь я могу взглянуть на портрет?</p><p></p><p>Дориан покачал головой.</p><p></p><p>– Нет, Бэзил, даже не проси. Я тебя и на шаг не подпущу к нему.</p><p></p><p>– Так, может, в другой раз?</p><p></p><p>– Никогда.</p><p></p><p>– Что ж, пожалуй, ты имеешь на это причины. Что же, всего хорошего Дориан. Ты – единственный, кто по-настоящему повлиял на мое творчество. И всем тем прекрасным, что я написал, я обязан тебе. Ты даже не представляешь, как сложно мне было говорить тебе все то, что я сказал.</p><p></p><p>– Да что же ты такого сказал, дорогой Бэзил? Что ты увлекался мной больше, чем следовало? Это же даже не комплимент.</p><p></p><p>– Это действительно был не комплимент. Это была исповедь. И после нее я будто что-то потерял. Пожалуй, никогда не следует вкладывать свои чувства в слова.</p><p></p><p>– Я ожидал большего от твоей исповеди, Бэзил.</p><p></p><p>– Ты о чем? Чего ты ожидал, Дориан? Ты еще что-то заметил в портрете?</p><p></p><p>– Да нет. А почему ты спрашиваешь? Я не о том. Это глупо с твоей стороны, говорить об обожании, Бэзил, мы с тобой друзья и так должно быть всегда.</p><p></p><p>– Теперь у тебя есть Гарри, – мрачно сказал Голуорд.</p><p></p><p>– Гарри! – Дориан рассмеялся. – Гарри днями занят тем, что говорит невозможные вещи, а по вечерам воплощает их в жизнь. Такая жизнь мне по вкусу. Но в трудную минуту я врядли обратился бы к Гарри. Скорее к тебе, Бэзил.</p><p></p><p>– Ты снова станешь позировать мне?</p><p></p><p>– Ни в коем случае!</p><p></p><p>– Своим отказом ты убиваешь меня как художника. Никто не встречает свой идеал дважды в жизни. Даже однажды встретить его – огромная удача.</p><p></p><p>– Я не смогу тебе этого объяснить, Бэзил, но я не смогу больше позировать тебе. Каждый портрет имеет свою судьбу. Он живет своей собственной жизнью. Я буду приходить к тебе на чай. Это не менее приятно.</p><p></p><p>– Для тебя, наверное, даже приятнее, – огорченно пробормотал Холлуорд. – До свидания, Дориан. Очень жаль, что ты не позволил мне взглянуть на портрет. Но ничего не поделаешь. Я тебя понимаю.</p><p></p><p>Когда он вышел из комнаты, Дориан улыбнулся. Бедный Бэзил, он и представить не мог истинной причины! И как же странно, что Дориану удалось не только сохранить свою тайну, но и вытянуть тайну с друга! После исповеди Бэзила, Дориан наконец то понял, что было причиной его бессмысленных вспышек ревности и его страстной привязанности, восхищенных дифирамбов, а иногда его странной сдержанности и таинственности. Это навеяло грусть на Дориана. Было в такой дружбе на грани влюбленности что то трагичное.</p><p></p><p>Он вздохнул и позвал дворецкого звонком. Портрет нужно было спрятать во что бы то ни стало. Нельзя рисковать этой тайной. Даже на час оставить портрет в комнате, куда может прийти любой из знакомых, было страшной глупостью с его стороны.</p><p></p><p><span style="font-size: 22px"><strong>Глава 10</strong></span></p><p>Когда вошел дворецкий, Дориан пристально посмотрел на него, размышляя, не надумал ли он случайно взглянуть за ширму. Тот стоял с равнодушным видом и ждал распоряжений. Дориан закурил и, подойдя к зеркалу, посмотрел туда. В нем он четко видел лицо Виктора. На нем было невозмутимое и услужливое выражение. Тут нечего бояться. И все же, стоит быть осторожным.</p><p></p><p>Он попросил Виктора позвать экономку и сходить к багетному мастеру, чтобы тот прислал ему двух своих помощников. На мгновение ему показалось, что Виктор с интересом смотрел в сторону портрета. Или это только плод его воображения?</p><p></p><p>Через несколько минут в библиотеку прибежала миссис Лиф в черном шелковом платье и старомодных перчатках на морщинистых руках. Дориан попросил у нее ключ от классной комнаты.</p><p></p><p>– От старой классной комнаты, мистер Дориан? – Переспросила она. – Да она же уже вся пылью пришлась! Там надо для начала убрать и навести порядок. А сейчас Вам отнюдь не следует ходить туда!</p><p></p><p>– Мне не надо, чтобы там убирали, госпожа Лиф. Мне нужен только ключ.</p><p></p><p>– Но Вы будете весь в паутине, как только войдете. Комнату уже лет пять не открывали – с тех пор как умерли их светлость.</p><p></p><p>Дориан вздрогнул при мысли о своем деде. Он всегда вспоминал старика с ненавистью.</p><p></p><p>– Не имеет значения! – Ответил он. – Я просто хочу осмотреть комнату, вот и все. Дайте мне ключ.</p><p></p><p>– Пожалуйста, вот он. – Сказала пожилая женщина, перебирая дрожащими пальцами связку ключей. – Сейчас сниму с вязки. Но Вы же не собираетесь там жить, Вам же и здесь удобно?</p><p></p><p>– Никуда я не собираюсь – раздраженно сказал Дориан. – Спасибо, госпожа Лиф. На этом все.</p><p></p><p>Она еще несколько минут постояла, расспрашивая, как ей лучше вести хозяйство. Вздохнув, Дориан сказал, что полностью доверяет ей. Экономка, улыбающаяся и счастливая, наконец-то вышла из комнаты.</p><p></p><p>Когда дверь за ней закрылась. Дориан положил ключ в карман и осмотрел комнату. Ему на глаза попало пурпурное атласное покрывало, щедро расшитое золотом, – замечательный образец венецианского искусства конца XVII века. Его дед нашел это покрывало где то в монастыре близ Болоньи. Именно в него он завернет эту ужасную вещь. Его, видимо, часто использовали, чтобы укрывать покойников. А теперь оно будет прятать гниения страшнее и отвратительнее, чем гниения трупа, ведь они могут вызвать такой же ужас, но никогда не закончатся. Как черви точат мертвеца, так грехи Дориана будут разъедать его образ на холсте. Они уничтожат его красоту. Они осквернят этот портрет и покроют его позором. Но, несмотря на все это, портрет будет жить.</p><p></p><p>Дориан вздрогнул. На мгновение он пожалел, что не сказал художнику, почему завесил портрет. Бэзил помог бы ему сопротивляться и влиянию лорда Генри, и еще более губительному влиянию собственного характера. Любовь Безила к нему – потому что это действительно любовь – чувство высокое и благородное. Это не просто порожденное физическими ощущениями восхищение красотой – увлечение, которое у.мирает, когда ощущения слабеют. Нет, это такая любовь, которую познали Микеланджело, Монтень, Винкельман и Шекспир. Да, Бэзил мог бы спасти его. Но теперь уже слишком поздно. Прошлое всегда можно исправить – искуплением, отречением или забвением, но будущее – неизбежно. Он чувствовал, как в нем кипели страсти, которые не приведут его ни к чему хорошему, как пробуждались фантазии, что, осуществившись, покроют его жизнь мрачной тенью.</p><p></p><p>Он снял с дивана пурпурно-золотую ткань, которой он был покрыт, и накрыл картину ней. Не стало ли лицо на полотне еще уродливее? Якобы нет, однако, Дориану стало еще отвратительнее смотреть на него. Золотистые кудри, голубые глаза, красные губы – все, как было. Только выражение лица изменилось. Оно ужасало своей жестокостью. По сравнению с тем, что он видел на портрете, упреки Бэзила за Сибиллу Вейн казались такими ничтожными! Его собственная душа смотрела на него с полотна и требовала поплатиться за все. Ошпаренный болью, Дориан быстро накрыл портрет. В тот же миг постучали в дверь и в комнату вошел дворецкий.</p><p></p><p>– Люди уже пришли, мсье.</p><p></p><p>Дориан решил, что от Виктора надо сразу же избавиться. Нельзя, чтобы он знал, куда спрячут портрет. Было в нем что-то ненадежное, в его глазах светились ум и хитрость. Сев за стол, Дориан написал записку лорду Генри, в которой попросил посоветовать ему какую-нибудь интересную книгу и напомнил, что сегодня они должны встретиться в четверть девятого.</p><p></p><p>– Дождетесь ответа, – сказал он, отдавая записку слуге. – А рабочих проведите сюда.</p><p></p><p>Через несколько минут в дверь снова постучали, и появился сам мистер Хаббард, известный багетный мастер с Саут-Одли-стрит, вместе со своим молодым, несколько грубоватым на вид помощником. Мистер Хаббард был маленького роста человек с рыжими бакенбардами. Его увлечение искусством в значительной степени ослабляла беспросветная нищета большинства художников, которые имели с ним дело. Обычно он не оставлял своей мастерской, предпочитая скорее, чтобы заказчики сами приходили к нему. Но для Дориана Грея он всегда делал исключение. Дориан привлекал всех – даже видеть его было приятно.</p><p></p><p>– Чем могу помочь, мистер Грей? – Спросил мастер, потирая свои широкие руки. – Это для меня честь – лично посетить Вас. Я только что получил прекрасную раму, сэр. Приобрел на аукционе. Старинная флорентийская работа с Фонтгила, кажется. Подходит к картинам на религиозную тематику, мистер Грей.</p><p></p><p>– Простите, что Вам пришлось покинуть мастерскую, мистер Хаббард. Я обязательно загляну к Вам, чтобы взглянуть на раму, хотя в последнее время не слишком интересуюсь религиозной живописью. А сегодня мне надо просто перенести одну картину вверх. Она довольно тяжелая, поэтому я и попросил у Вас людей.</p><p></p><p>– Не стоит извиняться, мистер Грей! Я очень рад Вам пригодиться. Где эта картина, сэр?</p><p></p><p>– Вот она, – ответил Дориан. – Вы сможете перенести ее, как она есть, накрытой? Я боюсь, чтобы ее не поцарапали на лестнице.</p><p></p><p>– Без проблем, сэр, – любезно ответил мастер, снимая вместе с помощником картину с длинной медной цепи, на которой она висела. – Куда несем, мистер Грей?</p><p></p><p>– Я покажу дорогу, мистер Хаббард. Следуйте за мной, пожалуйста. Хотя, вам, наверное, лучше идти впереди. К сожалению, это аж под самой крышей. Мы пойдем парадным ходом, там широкие лестницы.</p><p></p><p>Он открыл перед ними дверь, и, пройдя через зал, они начали подниматься. Картина имела массивную, пышную резную раму, и нести ее было очень неудобно, поэтому иногда Дориан пытался помочь рабочим, несмотря на льстивые протесты мистера Габарда, – багетчику, человеку труда, было крайне странно видеть, как джентльмен делает что-то полезное.</p><p></p><p>– Таки немного есть что нести, сэр, – пытаясь отдышаться, сказал мастер, когда они поднялись по лестнице, и вытер вспотевший лоб.</p><p></p><p>– Да, картина тяжеловата, – пробормотал Дориан, открывая дверь в комнату, которая должна отныне хранить странную тайну его жизни и прятать его душу от людских глаз.</p><p></p><p>Прошло более четырех лет с тех пор, как он в последний раз сюда заходил. Когда он был ребенком, здесь была его детская комната, а когда подрос – классная. Покойный лорд Келсо специально обустроил это просторное помещение для своего маленького внука, которого ненавидел за то, что он был очень похож на мать, да и по другим причинам тоже, и поэтому старался держать подальше от себя. По мнению Дориана, комната почти не изменилась. Тот самый крупный итальянский сундук-Касони с причудливо раскрашенными стенами и потускнелыми золочеными украшениями – Дориан в детстве часто прятался в нем. Тот же книжный шкаф из атласного дерева с множеством потрепанных учебников в нем. А за ним на стене все тот же затертый фламандский гобелен, на котором выцветшие король и королева играют в шахматы в саду, а мимо проезжает верхом группка охотников, держа на латных рукавицах соколов. Насколько же ярки все эти воспоминания! Каждое мгновение его одинокого детства представало перед ним, пока он оглядывался вокруг. Он вспомнил незапятнанную чистоту своих мальчишеских лет, и ему стало не по себе от мысли, что этот роковой портрет должен быть скрыт именно здесь. Разве мог он тогда подумать, что его ждет такое будущее…</p><p></p><p>Но в доме нет тайника надежней. Ключ у него, поэтому никто посторонний не сможет сюда войти. Укрытое пурпурным саваном, лицо на полотне может себе тупеть, становиться похотливым и развратным. Что с того? Никто этого не увидит. Он и сам не будет на это смотреть. Зачем ему смотреть на гадкий упадок собственной души? Он будет оставаться юным – и этого достаточно… В конце концов, почему бы ему не исправиться? Разве ему суждено совсем позорное будущее? Он еще может встретить любовь, которая очистит его и защитит от тех грехов, которые уже поселились в его душе и теле – от тех странных, еще неизведанных грехов, окутанных соблазнительными чарами таинственности. Может, когда-то с его прекрасных уст исчезнет жестокое выражение, и он сможет показать миру шедевр Бэзила Голуорда…</p><p></p><p>Нет, не бывать этому никогда! Образ на холсте будет стареть день за днем. Он может избежать отблеска безнравственности и разврата, но безобразная старость неизбежно победит его. Его щеки станут впалыми. В уголках потускневших глаз появятся отвратительные складки. Волосы потеряют свой блеск, а рот исказит бессмысленная гримаса, присущая всем старикам, губы же обвиснут. Шею покроют морщины, на холодных руках вздуются синие вены, спина искривится, как у его деда, который так строго относился к нему. Нет, у него нет выбора. Портрет нужно спрятать.</p><p></p><p>– Пожалуйста, несите картину внутрь, мистер Хаббард, – устало сказал Дориан, обернувшись к мужчинам. – Извините, что задержал вас. Я немного задумался.</p><p></p><p>– Не беспокойтесь, мистер Грей, я рад был отдохнуть, – ответил мастер, все еще тяжело дыша. – Где мы ее поставим, сэр?</p><p></p><p>– Да где угодно. Вот хотя бы здесь. Вешать не надо. Только прислоните ее к стене. Спасибо.</p><p></p><p>– А можно хотя бы одним глазком взглянуть, что там нарисовано, сэр?</p><p></p><p>Дориан вздрогнул.</p><p></p><p>– Вас это не заинтересует, мистер Хаббард, – сказал он, не сводя глаз с мастера. Он был готов наброситься на него, как дикий зверь, стоило бы ему только попробовать приподнять завесу над тайной его жизни. – Что ж, не буду вас больше задерживать. Спасибо, что потрудились прийти лично, мистер Хаббард.</p><p></p><p>– Ничего, мистер Грей, Пустое. Я всегда к вашим услугам, сэр.</p><p></p><p>И мистер Хаббард, тяжело ступая, двинулся вниз, а за ним и его помощник, который не сводил глаз с Дориана, а в его глазах читался восторг, ведь ему еще никогда не приходилось встречать столь красивых людей. Когда их шаги внизу стихли, Дориан запер дверь и положил ключ в карман. Теперь ему ничто не угрожает. Теперь никто уже не сможет увидеть этот ужасный портрет. Только он сможет наблюдать собственный позор.</p><p></p><p>Спустившись в библиотеку, он заметил, что уже пошел шестой час и его уже ждал чай. На восьмиугольном столике из темного дерева, щедро инкрустированном перламутром, это был подарок леди Рэдли, жены его опекуна, вечно больной женщины, которая этой зимой жила в Каире, лежала записка от лорда Генри и рядом книжка в желтой, немного потрепанной обложке, а на чайном подносе – третий выпуск «Сент-Джеймс». Очевидно, Виктор уже вернулся. А не встретил ли он рабочих, когда те выходили из дома? И не разузнал ли у них, чем они здесь занимались? Виктор, конечно, заметит, что портрет исчез, наверное, уже заметил, когда подавал чай. Пустое место на стене было четко видно. Возможно, одной ночью он заметит, как Виктор крадется вверх, чтобы выломать дверь в комнату. Это ужасно – жить в одном доме со шпионом. Дориан слышал множество рассказов о богачах, которых всю жизнь шантажировали собственные слуги, которым удалось прочитать хозяйское письмо, подслушать разговор, найти визитку, или кусочек кружева на кровати.</p><p></p><p>Дориан вздохнул и, налив себе чаю, открыл записку. Лорд Генри писал, что посылает вечернюю газету и книгу, которая может заинтересовать Дориана, и что он будет в клубе в четверть девятого. Дориан взял в руки газету и безразлично стал просматривать. На пятой странице его взгляд наткнулся на отметку красным карандашом. Он прочитал выделенное место: «Следствие по делу о смерти актрисы. – Сегодня утром в Бел-Теверн на Гокстон-род участковый следователь мистер Денби провел допрос по поводу смерти Сибиллы Вейн, молодой актрисы, недавно законтрактованной в театр «Роял» в Голборне. Констатирована с.мерть от несчастного случая. Глубокое сочувствие вызвала мать покойной, которая была в чрезвычайно взволнованном состоянии, когда давала показания, а также когда показания давал доктор Бирел, который совершил вскрытие тела покойной».</p><p></p><p>Дориан нахмурился и, разорвав газету, выбросил ее из окна. Какая мерзость! Зачем эти гадкие детали?! Он даже несколько обиделся на лорда Генри, за то, что тот прислал ему эту заметку. И уж совсем глупо было отмечать ее красным карандашом – Виктор мог же прочитать! Он достаточно хорошо знает английский для этого.</p><p></p><p>А может, Виктор уже и прочитал и что-то заподозрил? И какое это имело значение? Разве Дориан Грей имеет хоть какое-то отношение к смерти Сибиллы Вейн? Он не убивал ее, поэтому и бояться ему нечего.</p><p></p><p>Взгляд Дориана остановился на желтой книге, присланной лордом Генри. Что же там в ней такого интересного? Подойдя к перламутровому столику, который всегда казался ему изделием странных египетских пчел, что лепили серебряные соты, он удобно устроился в кресле и раскрыл книгу. Прошло всего несколько минут, а произведение уже поглотило Дориана. Это была удивительнейшая книга из всех, что он когда-либо читал. Дориан чувствовал как, под нежные звуки флейты перед ним немым калейдоскопом проходят грехи всего мира! То, о чем он только бессознательно мечтал, теперь он видел перед собой. И даже то, о чем он никогда не решался мечтать, разворачивалось у него на глазах.</p><p></p><p>Это был роман без сюжета и только с одним героем. Это было что-то вроде психологического исследования о молодом парижанине, который в XIX веке пытался совместить в себе все страсти и мировоззрения прошлого, чтобы познать все те состояния, через которые в разное время проходила человеческая душа. Он увлекался искусственностью самоотвержений, которые ограниченные люди называют добродетелями, и так же – восстаниями плоти, которые мудрецы до сих пор называют грехами. Роман был написан в филигранном стиле, одновременно ярком и непонятном. Он был насыщен жаргоном, архаизмами и выражениями из сферы техники. Без сомнения, роман принадлежал перу одного из самых выдающихся представителей французской школы символистов. В нем были огромные как орхидеи метафоры с таким же нежным окрасом. Чувственная жизнь изображалась средствами мистической философии. Иногда было даже сложно сказать, о чем читаешь – о духовных переживаниях некоего средневекового святого, или о мрачной исповеди современного грешника. Книга была будто бы пропитана ядом. С ее страниц поднимался густой аромат, затуманивая сознание. Ритм ее предложений, успокаивающая монотонность их музыки, осложненные рефрены и частые повторы – все это будоражило в воображении Дориана причудливые мечты. Он читал главу за главой, не замечая, что уже вечереет.</p><p></p><p>На безоблачном красно-зеленом небе за окном уже показалась первая звезда. Дориан читал, пока темнота вовсе не спрятала буквы. И только тогда, после нескольких напоминаний дворецкого о том, что уже поздно, он встал и, пройдя в смежную комнату, положил книгу на маленький флорентийский столик рядом со своей кроватью. Затем начал переодеваться к ужину.</p><p></p><p>Был уже почти девятый час, когда он прибыл в клуб, где, ожидая его, одиноко скучал в небольшом салоне лорд Генри.</p><p></p><p>– Прости, Гарри, – сказал Дориан, – но ты сам виноват. Эта твоя книга так увлекла меня, что я совсем забыл о времени!</p><p></p><p>– Я знал, что она тебе понравится, – ответил лорд Генри, вставая с кресла.</p><p></p><p>– Я не сказал, что она мне понравилась. Я сказал, что она увлекла меня. Это совершенно разные вещи.</p><p></p><p>– Ты уже понял разницу? Замечательно – улыбнулся лорд Генри, и они пошли в столовую.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 389098, member: 1"] [SIZE=6][B]Глава 9[/B][/SIZE] На следующее утро, когда Дориан сидел за завтраком, пришел Бэзил Голуорд. – Очень рад, что встретил тебя, Дориан, – сказал он мрачно. – Я заходил вчера вечером, но мне сказали, что ты в опере. Конечно же, я не поверил. Зря ты не сказал никому, куда на самом деле ушел. Я весь вечер переживал, чтобы вслед за одним несчастьем не случилось второе. Почему ты не отправил мне телеграмму, как только узнал? Я прочитал об этом случайно в выпуске «Глоуб», который попал мне на глаза в клубе. Я немедленно отправился к тебе, но, к сожалению, не застал тебя. Я не могу передать словами, насколько меня тронуло это несчастье! Понимаю, как тяжело тебе сейчас. А где же ты вчера был? Видимо, ездил к ее матери? Сначала я тоже хотел отправиться туда – адрес я прочитал в газете. Это же где-то на Юстон Роуд? Но я побоялся, что буду там лишним, – чем можно помочь в такой ситуации? Несчастная мать! Представляю, в каком она состоянии! Ведь это ее единственная дочь? Что она говорила? – Дорогой Бэзил, откуда мне знать? – Процедил Дориан Грей с выражением крайнего недовольства и скуки на лице, потягивая желтоватое вино из прекрасного, усеянного золотыми бусинками венецианского бокала. – Я был в опере. Тебе тоже стоило бы туда приехать. Я там познакомился с сестрой Гарри, леди Гвендолен, мы сидели у нее в ложе. Она просто очаровательная женщина, да и Патти пела божественно. Не стоит говорить о неприятных вещах. Если не говорить о чем-то, то его будто бы и нет. Как говорит Гарри, слова делают вещи настоящими. А насчет матери Сибиллы, так у нее есть еще сын, по-моему, хороший парень. Но он не актер. Он моряк или что-то вроде того. Но расскажи лучше о себе. Что ты сейчас пишешь? – Ты был в опере? – Медленно переспросил Бэзил, а в его голосе слышалась острая боль. – Ты поехал в оперу в то время, как тело Сибиллы Вейн лежало в какой-то грязной каморке? Ты способен говорить о красоте других женщин и о божественном пении Патти, пока девушка, которую ты любил, еще даже не обрела покой в могиле? Эх, Дориан, ты бы хоть подумал о тех ужасах, через которые еще предстоит пройти ее бедному маленькому телу! – Прекрати, Бэзил! Я не хочу этого слышать! – Крикнул Дориан и вскочил на ноги. – Более ни слова об этом. Что было, то прошло. Оставим прошлое в прошлом. – Вчерашний день для тебя уже прошлое? – Время здесь ни к чему. Только ограниченным людям нужны годы, чтобы освободиться от какого-либо чувства или впечатления. А человек, имеющий хотя бы немного самоконтроля, способен покончить с грустью так же легко, как найти новую радость. Я не хочу быть рабом своих переживаний. Я хочу ими насладиться, извлечь из них все, что можно. Хочу быть хозяином своих чувств. – Дориан, это ужасно! Что-то сделало из тебя совсем другого человека. Внешне ты все тот же замечательный мальчик, который каждый день приходил ко мне в мастерскую позировать. Но тогда ты был искренний, непосредственный и добрый, ты был самым неиспорченным юношей на свете. А теперь… Даже не знаю, что с тобой случилось. Ты говоришь как бессердечный, безжалостный человек. Все это – влияние Гарри. Теперь мне ясно… Дориан покраснел и, отойдя к окну, с минуту смотрел на зыбкое море зелени в залитом солнцем саду. – Я многим обязан Гарри, – сказал он в конце концов. – В отличие от тебя, Бэзил. Все что ты сделал для меня – это научил тщеславию. – Что же, жизнь уже наказала меня за это, Дориан, или когда нибудь накажет. – Я не понимаю, зачем ты это говоришь, Бэзил, – сказал Дориан, обернувшись. – И не знаю, что ты хочешь от меня. Говори, что тебе нужно? – Мне нужен тот Дориан Грей, которого я писал, – с грустью ответил художник. – Бэзил, – Дориан подошел и положил руку ему на плечо, – ты пришел слишком поздно. Вчера, когда я узнал, что Сибилла покончила с собой… – Покончила с собой! Господи помилуй! Неужели? – Воскликнул Голуорд, с ужасом глядя на Дориана. – Друг мой, как ты мог подумать что это просто несчастный случай? Конечно, она покончила с собой. Художник закрыл лицо руками. – Какой ужас! – Прошептал он, вздрогнув. – Да нет же, – сказал Дориан Грей. – В этом нет ничего ужасного. Это одна из величественных романтических трагедий нашего времени. Обычные актеры, как правило, живут крайне банально. Все они – примерные мужья или примерные жены, – словом, скучные люди. Мещанская порядочность и все такое, ты понимаешь. Сибилла была так непохожа на них! Она пережила свою величайшую трагедию. Она всегда оставалась героиней. В последний вечер, тот вечер, когда вы видели ее на сцене, она играла ужасно, потому что познала настоящую любовь. А когда она оказалась недосягаемой, она умерла, как умерла когда то Джульетта. Она ушла из жизни, чтобы вернуться в искусство. Ее окружает ореол мученичества. Да, в ее смерти – весь бесполезный пафос мученичества, вся его бесполезная красота… Но, Бэзил, не думай, что я не страдал. Если бы ты пришел в правильный момент, вчера около половины шестого или за пятнадцать минут до шести, то застал бы меня в слезах. Даже Гарри, а именно он рассказал мне об этом, не подозревает, через что мне пришлось пройти. Я ужасно страдал. Но со временем это прошло. А я не могу дважды почувствовать одно и то же чувство. И никто не может, кроме крайне сентиментальных людей. Ты очень предвзято относишься ко мне, Бэзил. Ты пришел, чтобы утешить меня. Это крайне мило с твоей стороны. Но ты увидел, что я уже не нуждаюсь, чтобы меня утешали, и это тебя разозлило. Все вы, сочувствующие люди, такие! Это напоминает мне историю, которую мне рассказывал Гарри, об одном филантропе, который двадцать лет потратил на борьбу с какими-то злоупотреблениями или несправедливым законом – я уже и не помню. В конце концов, он достиг своей цели, и именно здесь его ждало жестокое разочарование. Его одолела скука, и он превратился в ярого мизантропа. К тому же, дорогой друг, если ты действительно хочешь меня утешить, то лучше научи, как забыть то, что произошло, или смотреть на это глазами художника. Кажется, Готье писал об утешении, которое мы находим в искусстве? Помню, однажды у тебя в мастерской мне попалась на глаза книжка в веленевой обложке, и, листая ее, я наткнулся на замечательное выражение: consolation des arts. Действительно, я нисколько не похож на юношу, о котором ты мне рассказывал, когда мы вместе ездили в Марло. Он уверял, что желтый атлас может служить человеку утешением во всех жизненных неурядицах. Я люблю красивые вещи, которые можно трогать, держать в руках. Старинная парча, зеленая бронза, изделия из слоновой кости, красивое убранство комнат, роскошь, великолепие – все это дарит столько радости! Но все равно, самым важным для меня является инстинкт художника, который они пробуждают или хотя бы обнаруживают в человеке. Стать, как говорит Гарри, зрителем собственной жизни – это значит уберечь себя от земных страданий. Знаю, тебе странно слышать такое от меня. Ты еще не понял, насколько я повзрослел. Когда мы познакомились, я был еще мальчиком, а теперь я уже мужчина. У меня появились новые увлечения, новые мысли и взгляды. Да, я стал другим. Но Бэзил, я не хочу, чтобы ты разлюбил меня за это. Я изменился, но нам следует оставаться друзьями всегда. Конечно, я очень люблю Гарри. Но я знаю, что ты лучший человек, чем он. Не такой сильный человек, ты слишком боишься жить, но ты лучше. А сколько счастливых мгновений мы разделили с тобой! Поэтому не оставляй меня, Бэзил, и не спорь со мной. Я такой, какой я есть, – ничего с этим не поделаешь. Эти слова тронули Голуорда. Юноша значил для него очень много, в конце концов, именно знакомство с ним стало ключевым моментом для его творчества. Ему не хватало смелости, чтобы снова упрекать Дориана, в конце концов, это его равнодушие могло быть вызвано проходящим перепадом настроения. Ведь в нем так много добра и благородства! – Ну, хорошо, Дориан, – сказал он наконец с грустной улыбкой. – Я не буду больше вспоминать об этой страшной истории. Надеюсь, твое имя не будет в ней фигурировать. Следствие начинается сегодня. Тебя не вызывали? Дориан покачал головой и раздраженно поморщился, услышав слово «Следствие». Было в нем что-то грубое и вульгарное. – Никто там не знает моей фамилии, – сказал он. – Но девушка ведь знала? – Только имя. К тому же я уверен, что она никому не говорила его. Она мне рассказывала, что в театре все очень интересуются моей персоной но на их вопросы она всегда отвечала, что меня зовут Прекрасный Принц. Это было так чудесно с ее стороны. Пожалуйста, Бэзил, напиши мне портрет Сибиллы Вейн. Мне хочется иметь в память о ней нечто большее, чем воспоминания о нескольких нежных поцелуях и страстных словах. – Ладно, Дориан, попробую, если ты так хочешь. Но тебе и самому следует снова приходить позировать мне. Я не могу справиться без тебя. – Я тебе больше никогда не будет позировать, Бэзил. Это невозможно! – Почти крикнул Дориан, отступая. Художник удивленно посмотрел на него. – Что это еще за выдумки, Дориан? Разве тебе не нравится портрет, который я написал? А кстати, где он? Зачем ты завесил его тканью? Я хочу взглянуть на него. В конце концов, это мое лучшее произведение. Дориан, забери лишь ширму. Как твой дворецкий додумался спрятать его в самый угол комнаты? Неудивительно, что войдя в комнату, я сразу почувствовал, что чего-то не хватает. – Дворецкий тут ни при чем, Бэзил. Неужели ты думаешь, что я позволяю ему расставлять вещи в комнатах по своему усмотрению? Он разве что иногда выбирает для меня цветы – вот и все. Это я завесил портрет. На него падало слишком много света. – Много света! Друг, что ты себе надумал? Это место прекрасно ему подходит. Дай-ка я посмотрю на него. – И Голуорд отправился в тот угол, где стоял портрет. Из уст Дориана сорвался крик ужаса. Он быстро преградил художнику путь к картине. – Не надо, Бэзил, – сказал он, очень побледнев – тебе не стоит на него смотреть. – Да ты шутишь?! Почему бы это мне не взглянуть на собственное произведение? – Засмеялся Голуорд. – Только попробуй, Бэзил, – и, честное слово, я забуду твое имя. Я говорю вполне серьезно. Я не собираюсь ничего объяснять, можешь даже не спрашивать. Но помни – одно касание к картине, и нашей дружбе – конец. Такое поведение Дориана стало для Голуорда громом среди ясного неба. Никогда еще он не видел его таким. Дориан весь побледнел от гнева, крепко сжал кулаки, а в его глазах горел огонь. Он весь дрожал. – Дориан! – Помолчи, Бэзил! – Господи, да что случилось? Не буду я смотреть, если уж ты настолько против, – сухо сказал художник, развернувшись на каблуках и отойдя к окну. – Но это просто ерунда – запрещать мне смотреть на картину моей собственной работы! Заметь, осенью я хочу отправить ее на выставку в Париж, а перед этим, наверное, понадобится заново покрыть ее лаком. А это значит, что мне все равно придется осмотреть ее – так почему бы не сделать это сегодня? – На выставку? Ты хочешь выставить портрет? – Переспросил Дориан Грей, чувствуя, как его переполняет безумный страх. Следовательно, его тайна откроется всему миру? Люди будут с интересом глазеть на самое сокровенное в его жизни? Этого нельзя допустить! Надо немедленно что-то сделать, как-то помешать этому. Но как? – Именно так. Ты же не против? – Продолжал художник. – Жорж Пети намерен собрать лучшие мои работы в специальной экспозиции на улице Сэз в первых числах октября. Портрет заберут не больше чем на месяц. Надеюсь, тебе не сложно будет расстаться с ним на такой незначительный промежуток времени. К тому же, ты скорее всего и сам будешь за городом в это время. В конце концов, раз ты держишь его за завесой, то не настолько уж он тебе и нужен. Дориан Грей положил руку на лоб и вытер капли пота. Он чувствовал, что стоит на пороге гибели. – Но месяц назад ты говорил, что ни за что его не выставишь! – Сказал он. – Почему же ты передумал? Ты, так же как и все люди, которые рассказывают о твердости своих намерений, с легкостью меняешь их. Разница лишь в том, что причиной этих изменений являются только вам самим понятные прихоти. Ты же помнишь, как клялся, что ни за что на свете не отправишь мой портрет на выставку? То же самое ты говорил Гарри. Вдруг Дориан остановился, и в его глазах засиял огонек. Он вспомнил, как однажды лорд Генри сказал ему, несколько шутя: «Когда захочешь интересно провести четверть часа, заставь Бэзила объяснить, почему он не хочет выставлять твой портрет. Когда он рассказал об этом мне, это стало для меня настоящим откровением». Получается, что Бэзил также держит скелета в шкафу! Стоит узнать, что к чему. – Бэзил, – сказал он, подойдя вплотную к Голуорду и заглянув ему в глаза, – у каждого из нас есть своя тайна. Поделись своей со мной, а я расскажу тебе свою. Почему ты не хотел выставлять мой портрет? Художник невольно вздрогнул. – Дориан, если я расскажу, то ты скорее всего будешь хуже относиться ко мне и точно начнешь с меня смеяться. А это было бы для меня невыносимо. Если ты хочешь, чтобы я больше никогда не пытался взглянуть на портрет, пусть будет так. Ведь у меня есть ты, – я всегда смогу видеть тебя. Ты хочешь скрыть от мира лучшее произведение моей жизни? Ну что же, так тому и быть. Твоя дружба для меня важнее славы. – Нет, Бэзил, ты должен ответить на мой вопрос – настаивал Дориан Грей. – Я считаю, что имею право знать. На смену страху пришел интерес. Он был намерен узнать тайну Голуорда. – Сядем, Дориан, – сказал тот, со взволнованным видом. Я должен спросить тебя кое-что. Ты не заметил ничего особенного в портрете? Ничего такого, что сначала, возможно, в глаза не бросалось, но потом внезапно открылось тебе? – Бэзил! – Воскликнул Дориан, дрожащими руками сжимая подлокотники кресла и глядя на художника глазами полными ужаса. – Вижу, заметил. Ничего не говори, Дориан, сначала выслушай меня. С того самого момента, когда мы с тобой встретились впервые, я почувствовал, что ты влияешь на меня самым удивительным образом. Ты каким-то непонятным образом властвовал над моей душой, мозгом, талантом, был для меня воплощением того идеала, который всю жизнь витает перед художником, будто несбыточная мечта. Я обожал тебя. Стоило тебе заговорить с кем-нибудь, – и я уже ревновал. Я хотел сохранить тебя только для себя и чувствовал себя счастливым, только когда ты был со мной. И даже когда тебя не было рядом, ты был со мной, воплощаясь в моем творчестве. Конечно, я ни слова не говорил об этом. Ты бы не понял да я и сам не мог это полностью понять. Я чувствовал только, что имею перед глазами совершенство, и от того представлял мир прекрасным, – пожалуй, слишком прекрасным, потому что такие душевные восхищения опасны. Не знаю даже, что страшнее – их власть над душой или разочарование от их потери. Шли недели, а я был все больше увлечен тобой. Наконец мне пришло в голову что-то новое. Я уже написал тебе в образе Париса в блестящих доспехах и Адонисом в костюме охотника, с острым копьем в руках. Ты сидел на носу корабля императора Адриана в венке из тяжелых цветов лотоса и смотрел на мутные воды зеленого Нила. Ты склонялся над озером в греческом лесу, любуясь своей удивительной красотой в тихом серебре его вод. Эти образы, как того требует настоящее искусство, были интуитивными, идеальными, далекими от действительности. Но в один прекрасный или, как мне иногда кажется, роковой день – я решил написать твой портрет, написать тебя настоящего, не в одежде прошлых веков, а в современном костюме и в современной обстановке. Не знаю, что стало решающим фактором, реалистичная манера или твое очарование, что предстало передо мной теперь непосредственно, ничем не замаскированное. Но, когда я писал, мне казалось, что каждый мазок, каждый штрих и цвет раскрывают мою тайну. И я боялся, что, увидев портрет, люди поймут, как я обожаю тебя, Дориан. Я чувствовал, что высказал слишком много в этом портрете, вложил в него слишком большую частичку себя. Именно поэтому я решил ни за что не выставлять его. Тебе было обидно, но ты еще не знал моих мотивов. А Гарри посмеялся надо мной, когда я рассказал ему об этом. Но это не имело значения. Когда я посмотрел на уже готовый портрет, я почувствовал, что был прав… А через несколько дней его увезли с моей мастерской, и, как только на меня перестало давить его присутствие, мне показалось, что все это выдумки, и в портрете нет ничего кроме твоей красоты и моего таланта. Мне до сих пор кажется, что я ошибался, что чувства художника не отражаются в его творении. Искусство гораздо более абстрактно, чем мы думаем. Форма и краски могут рассказать нам лишь о форме и красках. Мне часто приходит в голову, что искусство в большей степени скрывает художника, чем разоблачает его. Поэтому, когда я получил предложение из Парижа, я решил, что твой портрет станет центральным экспонатом моей выставки. Я и представить не мог, что ты станешь возражать. Но я понял, что ты прав, не следует выставлять портрет. Не сердись, Дориан. Как я говорил прежде Гарри, ты просто создан для того, чтобы тебя любили. Дориан Грей облегченно выдохнул. Его щеки снова порозовели, а на устах появилась улыбка. Опасность миновала. Пока ему ничто не угрожает. Он невольно сочувствовал художнику, услышав его странную исповедь, и спрашивал себя, способен ли и он когда-то настолько увлечься своим другом? Лорд Генри привлекал его только как источник риска и опасности. Он слишком умен и слишком циничен, чтобы восхищаться им. Найдет ли Дориан собственного кумира? Суждено ли ему познать и это? – Дориан, я поражен тем, что ты разглядел это в портрете, – сказал Бэзил Голуорд. – Ты действительно это заметил? – Я заметил кое-что, что поразило меня до глубины души. – Ну а теперь я могу взглянуть на портрет? Дориан покачал головой. – Нет, Бэзил, даже не проси. Я тебя и на шаг не подпущу к нему. – Так, может, в другой раз? – Никогда. – Что ж, пожалуй, ты имеешь на это причины. Что же, всего хорошего Дориан. Ты – единственный, кто по-настоящему повлиял на мое творчество. И всем тем прекрасным, что я написал, я обязан тебе. Ты даже не представляешь, как сложно мне было говорить тебе все то, что я сказал. – Да что же ты такого сказал, дорогой Бэзил? Что ты увлекался мной больше, чем следовало? Это же даже не комплимент. – Это действительно был не комплимент. Это была исповедь. И после нее я будто что-то потерял. Пожалуй, никогда не следует вкладывать свои чувства в слова. – Я ожидал большего от твоей исповеди, Бэзил. – Ты о чем? Чего ты ожидал, Дориан? Ты еще что-то заметил в портрете? – Да нет. А почему ты спрашиваешь? Я не о том. Это глупо с твоей стороны, говорить об обожании, Бэзил, мы с тобой друзья и так должно быть всегда. – Теперь у тебя есть Гарри, – мрачно сказал Голуорд. – Гарри! – Дориан рассмеялся. – Гарри днями занят тем, что говорит невозможные вещи, а по вечерам воплощает их в жизнь. Такая жизнь мне по вкусу. Но в трудную минуту я врядли обратился бы к Гарри. Скорее к тебе, Бэзил. – Ты снова станешь позировать мне? – Ни в коем случае! – Своим отказом ты убиваешь меня как художника. Никто не встречает свой идеал дважды в жизни. Даже однажды встретить его – огромная удача. – Я не смогу тебе этого объяснить, Бэзил, но я не смогу больше позировать тебе. Каждый портрет имеет свою судьбу. Он живет своей собственной жизнью. Я буду приходить к тебе на чай. Это не менее приятно. – Для тебя, наверное, даже приятнее, – огорченно пробормотал Холлуорд. – До свидания, Дориан. Очень жаль, что ты не позволил мне взглянуть на портрет. Но ничего не поделаешь. Я тебя понимаю. Когда он вышел из комнаты, Дориан улыбнулся. Бедный Бэзил, он и представить не мог истинной причины! И как же странно, что Дориану удалось не только сохранить свою тайну, но и вытянуть тайну с друга! После исповеди Бэзила, Дориан наконец то понял, что было причиной его бессмысленных вспышек ревности и его страстной привязанности, восхищенных дифирамбов, а иногда его странной сдержанности и таинственности. Это навеяло грусть на Дориана. Было в такой дружбе на грани влюбленности что то трагичное. Он вздохнул и позвал дворецкого звонком. Портрет нужно было спрятать во что бы то ни стало. Нельзя рисковать этой тайной. Даже на час оставить портрет в комнате, куда может прийти любой из знакомых, было страшной глупостью с его стороны. [SIZE=6][B]Глава 10[/B][/SIZE] Когда вошел дворецкий, Дориан пристально посмотрел на него, размышляя, не надумал ли он случайно взглянуть за ширму. Тот стоял с равнодушным видом и ждал распоряжений. Дориан закурил и, подойдя к зеркалу, посмотрел туда. В нем он четко видел лицо Виктора. На нем было невозмутимое и услужливое выражение. Тут нечего бояться. И все же, стоит быть осторожным. Он попросил Виктора позвать экономку и сходить к багетному мастеру, чтобы тот прислал ему двух своих помощников. На мгновение ему показалось, что Виктор с интересом смотрел в сторону портрета. Или это только плод его воображения? Через несколько минут в библиотеку прибежала миссис Лиф в черном шелковом платье и старомодных перчатках на морщинистых руках. Дориан попросил у нее ключ от классной комнаты. – От старой классной комнаты, мистер Дориан? – Переспросила она. – Да она же уже вся пылью пришлась! Там надо для начала убрать и навести порядок. А сейчас Вам отнюдь не следует ходить туда! – Мне не надо, чтобы там убирали, госпожа Лиф. Мне нужен только ключ. – Но Вы будете весь в паутине, как только войдете. Комнату уже лет пять не открывали – с тех пор как умерли их светлость. Дориан вздрогнул при мысли о своем деде. Он всегда вспоминал старика с ненавистью. – Не имеет значения! – Ответил он. – Я просто хочу осмотреть комнату, вот и все. Дайте мне ключ. – Пожалуйста, вот он. – Сказала пожилая женщина, перебирая дрожащими пальцами связку ключей. – Сейчас сниму с вязки. Но Вы же не собираетесь там жить, Вам же и здесь удобно? – Никуда я не собираюсь – раздраженно сказал Дориан. – Спасибо, госпожа Лиф. На этом все. Она еще несколько минут постояла, расспрашивая, как ей лучше вести хозяйство. Вздохнув, Дориан сказал, что полностью доверяет ей. Экономка, улыбающаяся и счастливая, наконец-то вышла из комнаты. Когда дверь за ней закрылась. Дориан положил ключ в карман и осмотрел комнату. Ему на глаза попало пурпурное атласное покрывало, щедро расшитое золотом, – замечательный образец венецианского искусства конца XVII века. Его дед нашел это покрывало где то в монастыре близ Болоньи. Именно в него он завернет эту ужасную вещь. Его, видимо, часто использовали, чтобы укрывать покойников. А теперь оно будет прятать гниения страшнее и отвратительнее, чем гниения трупа, ведь они могут вызвать такой же ужас, но никогда не закончатся. Как черви точат мертвеца, так грехи Дориана будут разъедать его образ на холсте. Они уничтожат его красоту. Они осквернят этот портрет и покроют его позором. Но, несмотря на все это, портрет будет жить. Дориан вздрогнул. На мгновение он пожалел, что не сказал художнику, почему завесил портрет. Бэзил помог бы ему сопротивляться и влиянию лорда Генри, и еще более губительному влиянию собственного характера. Любовь Безила к нему – потому что это действительно любовь – чувство высокое и благородное. Это не просто порожденное физическими ощущениями восхищение красотой – увлечение, которое у.мирает, когда ощущения слабеют. Нет, это такая любовь, которую познали Микеланджело, Монтень, Винкельман и Шекспир. Да, Бэзил мог бы спасти его. Но теперь уже слишком поздно. Прошлое всегда можно исправить – искуплением, отречением или забвением, но будущее – неизбежно. Он чувствовал, как в нем кипели страсти, которые не приведут его ни к чему хорошему, как пробуждались фантазии, что, осуществившись, покроют его жизнь мрачной тенью. Он снял с дивана пурпурно-золотую ткань, которой он был покрыт, и накрыл картину ней. Не стало ли лицо на полотне еще уродливее? Якобы нет, однако, Дориану стало еще отвратительнее смотреть на него. Золотистые кудри, голубые глаза, красные губы – все, как было. Только выражение лица изменилось. Оно ужасало своей жестокостью. По сравнению с тем, что он видел на портрете, упреки Бэзила за Сибиллу Вейн казались такими ничтожными! Его собственная душа смотрела на него с полотна и требовала поплатиться за все. Ошпаренный болью, Дориан быстро накрыл портрет. В тот же миг постучали в дверь и в комнату вошел дворецкий. – Люди уже пришли, мсье. Дориан решил, что от Виктора надо сразу же избавиться. Нельзя, чтобы он знал, куда спрячут портрет. Было в нем что-то ненадежное, в его глазах светились ум и хитрость. Сев за стол, Дориан написал записку лорду Генри, в которой попросил посоветовать ему какую-нибудь интересную книгу и напомнил, что сегодня они должны встретиться в четверть девятого. – Дождетесь ответа, – сказал он, отдавая записку слуге. – А рабочих проведите сюда. Через несколько минут в дверь снова постучали, и появился сам мистер Хаббард, известный багетный мастер с Саут-Одли-стрит, вместе со своим молодым, несколько грубоватым на вид помощником. Мистер Хаббард был маленького роста человек с рыжими бакенбардами. Его увлечение искусством в значительной степени ослабляла беспросветная нищета большинства художников, которые имели с ним дело. Обычно он не оставлял своей мастерской, предпочитая скорее, чтобы заказчики сами приходили к нему. Но для Дориана Грея он всегда делал исключение. Дориан привлекал всех – даже видеть его было приятно. – Чем могу помочь, мистер Грей? – Спросил мастер, потирая свои широкие руки. – Это для меня честь – лично посетить Вас. Я только что получил прекрасную раму, сэр. Приобрел на аукционе. Старинная флорентийская работа с Фонтгила, кажется. Подходит к картинам на религиозную тематику, мистер Грей. – Простите, что Вам пришлось покинуть мастерскую, мистер Хаббард. Я обязательно загляну к Вам, чтобы взглянуть на раму, хотя в последнее время не слишком интересуюсь религиозной живописью. А сегодня мне надо просто перенести одну картину вверх. Она довольно тяжелая, поэтому я и попросил у Вас людей. – Не стоит извиняться, мистер Грей! Я очень рад Вам пригодиться. Где эта картина, сэр? – Вот она, – ответил Дориан. – Вы сможете перенести ее, как она есть, накрытой? Я боюсь, чтобы ее не поцарапали на лестнице. – Без проблем, сэр, – любезно ответил мастер, снимая вместе с помощником картину с длинной медной цепи, на которой она висела. – Куда несем, мистер Грей? – Я покажу дорогу, мистер Хаббард. Следуйте за мной, пожалуйста. Хотя, вам, наверное, лучше идти впереди. К сожалению, это аж под самой крышей. Мы пойдем парадным ходом, там широкие лестницы. Он открыл перед ними дверь, и, пройдя через зал, они начали подниматься. Картина имела массивную, пышную резную раму, и нести ее было очень неудобно, поэтому иногда Дориан пытался помочь рабочим, несмотря на льстивые протесты мистера Габарда, – багетчику, человеку труда, было крайне странно видеть, как джентльмен делает что-то полезное. – Таки немного есть что нести, сэр, – пытаясь отдышаться, сказал мастер, когда они поднялись по лестнице, и вытер вспотевший лоб. – Да, картина тяжеловата, – пробормотал Дориан, открывая дверь в комнату, которая должна отныне хранить странную тайну его жизни и прятать его душу от людских глаз. Прошло более четырех лет с тех пор, как он в последний раз сюда заходил. Когда он был ребенком, здесь была его детская комната, а когда подрос – классная. Покойный лорд Келсо специально обустроил это просторное помещение для своего маленького внука, которого ненавидел за то, что он был очень похож на мать, да и по другим причинам тоже, и поэтому старался держать подальше от себя. По мнению Дориана, комната почти не изменилась. Тот самый крупный итальянский сундук-Касони с причудливо раскрашенными стенами и потускнелыми золочеными украшениями – Дориан в детстве часто прятался в нем. Тот же книжный шкаф из атласного дерева с множеством потрепанных учебников в нем. А за ним на стене все тот же затертый фламандский гобелен, на котором выцветшие король и королева играют в шахматы в саду, а мимо проезжает верхом группка охотников, держа на латных рукавицах соколов. Насколько же ярки все эти воспоминания! Каждое мгновение его одинокого детства представало перед ним, пока он оглядывался вокруг. Он вспомнил незапятнанную чистоту своих мальчишеских лет, и ему стало не по себе от мысли, что этот роковой портрет должен быть скрыт именно здесь. Разве мог он тогда подумать, что его ждет такое будущее… Но в доме нет тайника надежней. Ключ у него, поэтому никто посторонний не сможет сюда войти. Укрытое пурпурным саваном, лицо на полотне может себе тупеть, становиться похотливым и развратным. Что с того? Никто этого не увидит. Он и сам не будет на это смотреть. Зачем ему смотреть на гадкий упадок собственной души? Он будет оставаться юным – и этого достаточно… В конце концов, почему бы ему не исправиться? Разве ему суждено совсем позорное будущее? Он еще может встретить любовь, которая очистит его и защитит от тех грехов, которые уже поселились в его душе и теле – от тех странных, еще неизведанных грехов, окутанных соблазнительными чарами таинственности. Может, когда-то с его прекрасных уст исчезнет жестокое выражение, и он сможет показать миру шедевр Бэзила Голуорда… Нет, не бывать этому никогда! Образ на холсте будет стареть день за днем. Он может избежать отблеска безнравственности и разврата, но безобразная старость неизбежно победит его. Его щеки станут впалыми. В уголках потускневших глаз появятся отвратительные складки. Волосы потеряют свой блеск, а рот исказит бессмысленная гримаса, присущая всем старикам, губы же обвиснут. Шею покроют морщины, на холодных руках вздуются синие вены, спина искривится, как у его деда, который так строго относился к нему. Нет, у него нет выбора. Портрет нужно спрятать. – Пожалуйста, несите картину внутрь, мистер Хаббард, – устало сказал Дориан, обернувшись к мужчинам. – Извините, что задержал вас. Я немного задумался. – Не беспокойтесь, мистер Грей, я рад был отдохнуть, – ответил мастер, все еще тяжело дыша. – Где мы ее поставим, сэр? – Да где угодно. Вот хотя бы здесь. Вешать не надо. Только прислоните ее к стене. Спасибо. – А можно хотя бы одним глазком взглянуть, что там нарисовано, сэр? Дориан вздрогнул. – Вас это не заинтересует, мистер Хаббард, – сказал он, не сводя глаз с мастера. Он был готов наброситься на него, как дикий зверь, стоило бы ему только попробовать приподнять завесу над тайной его жизни. – Что ж, не буду вас больше задерживать. Спасибо, что потрудились прийти лично, мистер Хаббард. – Ничего, мистер Грей, Пустое. Я всегда к вашим услугам, сэр. И мистер Хаббард, тяжело ступая, двинулся вниз, а за ним и его помощник, который не сводил глаз с Дориана, а в его глазах читался восторг, ведь ему еще никогда не приходилось встречать столь красивых людей. Когда их шаги внизу стихли, Дориан запер дверь и положил ключ в карман. Теперь ему ничто не угрожает. Теперь никто уже не сможет увидеть этот ужасный портрет. Только он сможет наблюдать собственный позор. Спустившись в библиотеку, он заметил, что уже пошел шестой час и его уже ждал чай. На восьмиугольном столике из темного дерева, щедро инкрустированном перламутром, это был подарок леди Рэдли, жены его опекуна, вечно больной женщины, которая этой зимой жила в Каире, лежала записка от лорда Генри и рядом книжка в желтой, немного потрепанной обложке, а на чайном подносе – третий выпуск «Сент-Джеймс». Очевидно, Виктор уже вернулся. А не встретил ли он рабочих, когда те выходили из дома? И не разузнал ли у них, чем они здесь занимались? Виктор, конечно, заметит, что портрет исчез, наверное, уже заметил, когда подавал чай. Пустое место на стене было четко видно. Возможно, одной ночью он заметит, как Виктор крадется вверх, чтобы выломать дверь в комнату. Это ужасно – жить в одном доме со шпионом. Дориан слышал множество рассказов о богачах, которых всю жизнь шантажировали собственные слуги, которым удалось прочитать хозяйское письмо, подслушать разговор, найти визитку, или кусочек кружева на кровати. Дориан вздохнул и, налив себе чаю, открыл записку. Лорд Генри писал, что посылает вечернюю газету и книгу, которая может заинтересовать Дориана, и что он будет в клубе в четверть девятого. Дориан взял в руки газету и безразлично стал просматривать. На пятой странице его взгляд наткнулся на отметку красным карандашом. Он прочитал выделенное место: «Следствие по делу о смерти актрисы. – Сегодня утром в Бел-Теверн на Гокстон-род участковый следователь мистер Денби провел допрос по поводу смерти Сибиллы Вейн, молодой актрисы, недавно законтрактованной в театр «Роял» в Голборне. Констатирована с.мерть от несчастного случая. Глубокое сочувствие вызвала мать покойной, которая была в чрезвычайно взволнованном состоянии, когда давала показания, а также когда показания давал доктор Бирел, который совершил вскрытие тела покойной». Дориан нахмурился и, разорвав газету, выбросил ее из окна. Какая мерзость! Зачем эти гадкие детали?! Он даже несколько обиделся на лорда Генри, за то, что тот прислал ему эту заметку. И уж совсем глупо было отмечать ее красным карандашом – Виктор мог же прочитать! Он достаточно хорошо знает английский для этого. А может, Виктор уже и прочитал и что-то заподозрил? И какое это имело значение? Разве Дориан Грей имеет хоть какое-то отношение к смерти Сибиллы Вейн? Он не убивал ее, поэтому и бояться ему нечего. Взгляд Дориана остановился на желтой книге, присланной лордом Генри. Что же там в ней такого интересного? Подойдя к перламутровому столику, который всегда казался ему изделием странных египетских пчел, что лепили серебряные соты, он удобно устроился в кресле и раскрыл книгу. Прошло всего несколько минут, а произведение уже поглотило Дориана. Это была удивительнейшая книга из всех, что он когда-либо читал. Дориан чувствовал как, под нежные звуки флейты перед ним немым калейдоскопом проходят грехи всего мира! То, о чем он только бессознательно мечтал, теперь он видел перед собой. И даже то, о чем он никогда не решался мечтать, разворачивалось у него на глазах. Это был роман без сюжета и только с одним героем. Это было что-то вроде психологического исследования о молодом парижанине, который в XIX веке пытался совместить в себе все страсти и мировоззрения прошлого, чтобы познать все те состояния, через которые в разное время проходила человеческая душа. Он увлекался искусственностью самоотвержений, которые ограниченные люди называют добродетелями, и так же – восстаниями плоти, которые мудрецы до сих пор называют грехами. Роман был написан в филигранном стиле, одновременно ярком и непонятном. Он был насыщен жаргоном, архаизмами и выражениями из сферы техники. Без сомнения, роман принадлежал перу одного из самых выдающихся представителей французской школы символистов. В нем были огромные как орхидеи метафоры с таким же нежным окрасом. Чувственная жизнь изображалась средствами мистической философии. Иногда было даже сложно сказать, о чем читаешь – о духовных переживаниях некоего средневекового святого, или о мрачной исповеди современного грешника. Книга была будто бы пропитана ядом. С ее страниц поднимался густой аромат, затуманивая сознание. Ритм ее предложений, успокаивающая монотонность их музыки, осложненные рефрены и частые повторы – все это будоражило в воображении Дориана причудливые мечты. Он читал главу за главой, не замечая, что уже вечереет. На безоблачном красно-зеленом небе за окном уже показалась первая звезда. Дориан читал, пока темнота вовсе не спрятала буквы. И только тогда, после нескольких напоминаний дворецкого о том, что уже поздно, он встал и, пройдя в смежную комнату, положил книгу на маленький флорентийский столик рядом со своей кроватью. Затем начал переодеваться к ужину. Был уже почти девятый час, когда он прибыл в клуб, где, ожидая его, одиноко скучал в небольшом салоне лорд Генри. – Прости, Гарри, – сказал Дориан, – но ты сам виноват. Эта твоя книга так увлекла меня, что я совсем забыл о времени! – Я знал, что она тебе понравится, – ответил лорд Генри, вставая с кресла. – Я не сказал, что она мне понравилась. Я сказал, что она увлекла меня. Это совершенно разные вещи. – Ты уже понял разницу? Замечательно – улыбнулся лорд Генри, и они пошли в столовую. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Уайльд "Портрет Дориана Грея"