Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Войнич "Овод"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 386792" data-attributes="member: 1"><p>– Интересно бы знать… – начал было Саккони.</p><p></p><p>Но тут с разных мест раздались голоса:</p><p></p><p>– Говорите громче: не слышно!</p><p></p><p>– И не удивительно, когда на улице такой адский шум! – сердито сказал Галли. – Окно закрыто, Риккардо? Я самого себя не слышу!</p><p></p><p>Джемма оглянулась.</p><p></p><p>– Да, – сказала она, – окно закрыто. Там, кажется, проезжает бродячий цирк.</p><p></p><p>Снаружи раздавались крики, смех, топот, звон колокольчиков, и ко всему этому примешивались ещё звуки скверного духового оркестра и беспощадная трескотня барабана.</p><p></p><p>– Теперь уж такие дни, приходится мириться с этим, – сказал Риккардо. – На святках всегда бывает шумно… Так что вы говорите, Саккони?</p><p></p><p>– Я говорю: интересно бы знать, что думают о борьбе с голодом в Пизе и в Ливорно. Может быть, синьор Риварес расскажет нам? Он как раз оттуда.</p><p></p><p>Овод не отвечал. Он пристально смотрел в окно и, казалось, не слышал, о чём говорили в комнате.</p><p></p><p>– Синьор Риварес! – окликнула его Джемма, сидевшая к нему ближе всех.</p><p></p><p>Овод не отозвался, и тогда она наклонилась и тронула его за руку. Он медленно повернулся к ней, и Джемма вздрогнула, поражённая страшной неподвижностью его взгляда. На одно мгновение ей показалось, что перед ней лицо мертвеца; потом губы Овода как-то странно дрогнули.</p><p></p><p>– Да, это бродячий цирк, – прошептал он.</p><p></p><p>Её первым инстинктивным движением было оградить Овода от любопытных взоров. Не понимая ещё, в чём дело, Джемма догадалась, что он весь – и душой и телом – во власти какой-то галлюцинации. Она быстро встала и, заслонив его собой, распахнула окно, как будто затем, чтобы выглянуть на улицу. Никто, кроме неё, не видел его лица.</p><p></p><p>По улице двигалась труппа бродячего цирка – клоуны верхом на ослах, арлекины [68] в пёстрых костюмах. Праздничная толпа масок, смеясь и толкаясь, обменивалась шутками, перебрасывалась серпантином, швыряла мешочки с леденцами коломбине, которая восседала в повозке, вся в блёстках и перьях, с фальшивыми локонами на лбу и с застывшей улыбкой на подкрашенных губах. За повозкой толпой валили мальчишки, нищие, акробаты, выделывавшие на ходу всякие головокружительные трюки, и продавцы безделушек и сластей. Все они смеялись и аплодировали кому-то, но кому именно, Джемма сначала не могла разглядеть. А потом она увидела, что это был горбатый, безобразный карлик в шутовском костюме и в бумажном колпаке с бубенчиками, забавлявший толпу страшными гримасами и кривлянием.</p><p></p><p>– Что там происходит? – спросил Риккардо, подходя к окну. – Чем вы так заинтересовались?</p><p></p><p>Его немного удивило, что они заставляют ждать весь комитет из-за каких-то комедиантов.</p><p></p><p>Джемма повернулась к нему.</p><p></p><p>– Ничего особенного, – сказала она. – Просто бродячий цирк. Но они так шумят, что я подумала, не случилось ли там что-нибудь.</p><p></p><p>Она вдруг почувствовала, как холодные пальцы Овода сжали ей руку.</p><p></p><p>– Благодарю вас! – прошептал он, закрыл окно и, сев на подоконник, сказал шутливым тоном: – Простите, господа. Я загляделся на комедиантов. В-весьма любопытное зрелище.</p><p></p><p>– Саккони задал вам вопрос! – резко сказал Мартини.</p><p></p><p>Поведение Овода казалось ему нелепым ломанием, и он досадовал, что Джемма так бестактно последовала его примеру. Это было совсем не похоже на неё.</p><p></p><p>Овод заявил, что ему ничего не известно о настроениях в Пизе, так как он ездил туда только «отдохнуть». И тотчас же пустился рассуждать сначала об угрозе голода, затем о прокламации и под конец замучил всех потоком слов и заиканием. Казалось, он находил какое-то болезненное удовольствие в звуках собственного голоса.</p><p></p><p>Когда собрание кончилось и члены комитета стали расходиться, Риккардо подошёл к Мартини:</p><p></p><p>– Оставайтесь обедать. Фабрицци и Саккони тоже останутся.</p><p></p><p>– Благодарю, но я хочу проводить синьору Боллу.</p><p></p><p>– Вы, кажется, опасаетесь, что я не доберусь до дому одна? – сказала Джемма, поднимаясь и накидывая плащ. – Конечно, он останется у вас, доктор Риккардо! Ему полезно развлечься. Он слишком засиделся дома.</p><p></p><p>– Если позволите, я вас провожу, – вмешался в их разговор Овод. – Я иду в ту же сторону.</p><p></p><p>– Если вам в самом деле по дороге…</p><p></p><p>– А у вас, Риварес, не будет времени зайти к нам вечерком? – спросил Риккардо, отворяя им дверь.</p><p></p><p>Овод, смеясь, оглянулся через плечо:</p><p></p><p>– У меня, друг мой? Нет, я хочу пойти в цирк.</p><p></p><p>– Что за чудак! – сказал Риккардо, вернувшись в комнату. – Откуда у него такое пристрастие к балаганным шутам?</p><p></p><p>– Очевидно, сродство душ, – сказал Мартини. – Он сам настоящий балаганный шут.</p><p></p><p>– Хорошо, если только шут, – серьёзным тоном проговорил Фабрицци. – И будем надеяться, что не очень опасный.</p><p></p><p>– Опасный? В каком отношении?</p><p></p><p>– Не нравятся мне его таинственные увеселительные поездки. Это уже третья по счёту, и я не верю, что он был в Пизе.</p><p></p><p>– По-моему, ни для кого не секрет, что Риварес ездит в горы, – сказал Саккони. – Он даже не очень старается скрыть свои связи с контрабандистами – давние связи, ещё со времени восстания в Савиньо. И вполне естественно, что он пользуется их дружескими услугами, чтобы переправлять свои памфлеты через границу Папской области.</p><p></p><p>– Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить, – сказал Риккардо. – Мне пришло в голову, что самое лучшее – попросить Ривареса взять на себя руководство нашей контрабандой. Типография в Пистойе, по-моему, работает очень плохо, а доставка туда литературы одним и тем же способом – в сигарах – чересчур примитивна.</p><p></p><p>– Однако до сих пор она оправдывала себя, – упрямо возразил Мартини.</p><p></p><p>Галли и Риккардо вечно выставляли Овода в качестве образца для подражания, и Мартини начинало надоедать это. Он положительно находил, что всё шло как нельзя лучше, пока среди них не появился этот «томный пират», вздумавший учить всех уму-разуму.</p><p></p><p>– Да, до сих пор она удовлетворяла нас за неимением лучшего. Но за последнее время, как вы знаете, было произведено много арестов и конфискаций. Я думаю, если это дело возьмёт на себя Риварес, больше таких провалов не будет.</p><p></p><p>– Почему вы так думаете?</p><p></p><p>– Во-первых, на нас контрабандисты смотрят как на чужаков или, может быть, даже просто как на дойную корову; а Риварес – по меньшей мере их друг, если не предводитель. Они слушаются его и верят ему. Для участника восстания в Савиньо апеннинские контрабандисты будут рады сделать много такого, чего от них не добьётся никто другой. А во-вторых, едва ли между нами найдётся хоть один, кто так хорошо знал бы горы, как Риварес. Не забудьте, что он скрывался там, и ему отлично известна каждая горная тропинка, Ни один контрабандист не посмеет обмануть Ривареса, а если даже и посмеет, то потерпит неудачу.</p><p></p><p>– Итак, вы предлагаете поручить ему доставку нашей литературы в Папскую область – распространение, адреса, тайные склады и вообще все – или только провоз через границу?</p><p></p><p>– Наши адреса и тайные склады все ему известны. И не только наши, а и многие другие. Так что тут его учить нечему. Ну, а что касается распространения – решайте. По-моему, самое важное – провоз через границу; а когда литература попадёт в Болонью, распространить её будет не так уж трудно.</p><p></p><p>– Если вы спросите меня, – сказал Мартини, – то я против такого плана. Ведь это только предположение, что Риварес настолько ловок. В сущности, никто из нас не видел его на этой работе, и мы не можем быть уверены, что в критическую минуту он не потеряет головы…</p><p></p><p>– О, в этом можете не сомневаться! – перебил его Риккардо. – Он головы не теряет – восстание в Савиньо лучшее тому доказательство!</p><p></p><p>– А кроме того, – продолжал Мартини, – хоть я и мало знаю Ривареса, но мне кажется, что ему нельзя доверять все наши партийные тайны. По-моему, он человек легкомысленный и любит рисоваться. Передать же контрабандную доставку литературы в руки одного человека – вещь очень серьёзная. Что вы об этом думаете, Фабрицци?</p><p></p><p>– Если бы речь шла только о ваших возражениях, Мартини, я бы их отбросил, поскольку Овод обладает всеми качествами, о которых говорит Риккардо. Я уверен в его смелости, честности и самообладании. Горы и горцев он знает прекрасно. Но есть сомнения другого рода. Я не уверен, что он ездит туда только ради контрабандной доставки своих памфлетов. По-моему, у него есть и другая цель. Это, конечно, должно остаться между нами – я высказываю только своё предположение. Мне кажется, что он тесно связан с одной из тамошних групп и, может быть, даже с самой опасной.</p><p></p><p>– С какой? С «Красными поясами»?</p><p></p><p>– Нет, с «Кинжальщиками».</p><p></p><p>– С «Кинжальщиками»? Но ведь это маленькая кучка бродяг, по большей части из крестьян, неграмотных, без всякого политического опыта.</p><p></p><p>– То же самое можно сказать и о повстанцах из Савиньо. Однако среди них были и образованные люди, которые ими и руководили. По-видимому, так же обстоит дело и у «Кинжальщиков». Кроме того, большинство членов самых крайних группировок в Романье – бывшие участники восстания в Савиньо, которые поняли, что в открытой борьбе клерикалов не одолеешь, и стали на путь террористических убийств. Потерпев неудачу с винтовками, они взялись за кинжалы.</p><p></p><p>– А почему вы думаете, что Риварес связан с ними?</p><p></p><p>– Это только моё предположение. Во всяком случае, прежде чем доверять ему доставку нашей литературы, надо все выяснить. Если Риварес вздумает вести оба дела сразу, он может сильно повредить нашей партии: просто погубит её репутацию и ровно ничем не поможет. Но об этом мы ещё поговорим, а сейчас я хочу поделиться с вами вестями из Рима. Ходят слухи, что предполагается назначить комиссию для выработки проекта городского самоуправления…</p><p></p><p>Глава VI</p><p>Джемма и Овод молча шли по набережной. Его потребность говорить, говорить без умолку, по-видимому, иссякла. Он не сказал почти ни слова с тех пор, как они вышли от Риккардо, и Джемму радовало его молчание. Ей всегда было тяжело в обществе Овода, а в этот день она чувствовала себя особенно неловко, потому что его странное поведение у Риккардо смутило её.</p><p></p><p>У дворца Уффици он остановился и спросил;</p><p></p><p>– Вы не устали?</p><p></p><p>– Нет. А что?</p><p></p><p>– И не очень заняты сегодня вечером?</p><p></p><p>– Нет.</p><p></p><p>– Я прошу вас оказать мне особую милость – пойдёмте гулять.</p><p></p><p>– Куда?</p><p></p><p>– Да просто так, куда вы захотите.</p><p></p><p>– Что это вам вздумалось?</p><p></p><p>Овод ответил не сразу.</p><p></p><p>– Это не так просто объяснить. Но я вас очень прошу!</p><p></p><p>Он поднял на неё глаза. Их выражение поразило Джемму.</p><p></p><p>– С вами происходит что-то странное, – мягко сказала она.</p><p></p><p>Овод выдернул цветок из своей бутоньерки в стал отрывать от него лепестки. Кого он ей напоминал? Такие же нервно-торопливые движения пальцев…</p><p></p><p>– Мне тяжело, – сказал он едва слышно, не отводя глаз от своих рук. – Сегодня вечером я не хочу оставаться наедине с самим собой. Так пойдёмте?</p><p></p><p>– Да, конечно. Но не лучше ли пойти ко мне?</p><p></p><p>– Нет, пообедаем в ресторане. Это недалеко, на площади Синьории. Не отказывайтесь, прошу вас, вы уже обещали!</p><p></p><p>Они вошли в ресторан. Овод заказал обед, но сам почти не притронулся к нему, всё время упорно молчал, крошил хлеб и теребил бахрому скатерти.</p><p></p><p>Джемма чувствовала себя очень неловко и начинала жалеть, что согласилась пойти с ним. Молчание становилось тягостным, но ей не хотелось говорить о пустяках с человеком, который, судя по всему, забыл о её присутствии. Наконец, он поднял на неё глаза и сказал:</p><p></p><p>– Хотите посмотреть представление в цирке?</p><p></p><p>Джемма удивлённо взглянула на него. Дался ему этот цирк!</p><p></p><p>– Видали вы когда-нибудь такие представления? – спросил он, раньше чем она успела ответить.</p><p></p><p>– Нет, не видала. Меня они не интересовали.</p><p></p><p>– Напрасно. Это очень интересно. Мне кажется, невозможно изучить жизнь народа, не видя таких представлений. Давайте вернёмся назад, на Порта-алла-Кроче.</p><p></p><p>Бродячий цирк раскинул свой балаган за городскими воротами. Когда Овод и Джемма подошли к нему, невыносимый визг скрипок и барабанный бой возвестили о том, что представление началось.</p><p></p><p>Оно было весьма примитивно. Вся труппа состояла из нескольких клоунов, арлекинов и акробатов, одного наездника, прыгавшего сквозь обручи, накрашенной коломбины и горбуна, забавлявшего публику своими глупыми ужимками. Остроты не оскорбляли уха грубостью, но были избиты и плоски. Отпечаток пошлости лежал здесь на всём. Публика со свойственной тосканцам вежливостью смеялась и аплодировала; но больше всего её веселили выходки горбуна, в которых Джемма не находила ничего остроумного и забавного. Это было просто грубое и безобразное кривляние. Зрители передразнивали его и, поднимая детей на плечи, показывали им «уродца».</p><p></p><p>– Синьор Риварес, неужели вам это нравится? – спросила Джемма, оборачиваясь к Оводу, который стоял, прислонившись к деревянной подпорке. – По-моему…</p><p></p><p>Джемма не договорила. Ни разу в жизни, разве только когда она стояла с Монтанелли у калитки сада в Ливорно, не приходилось ей видеть такого безграничного, безысходного страдания на человеческом лице. «Дантов ад», – мелькнуло у неё в мыслях.</p><p></p><p>Но вот горбун, получив пинок от одного из клоунов, сделал сальто и кубарем выкатился с арены. Начался диалог между двумя клоунами, и Овод выпрямился, точно проснувшись.</p><p></p><p>– Пойдёмте, – сказал он. – Или вы хотите остаться?</p><p></p><p>– Нет, давайте уйдём.</p><p></p><p>Они вышли из балагана и по зелёной лужайке пошли к реке. Несколько минут оба молчали.</p><p></p><p>– Ну, как вам понравилось представление? – спросил Овод.</p><p></p><p>– Довольно грустное зрелище, а подчас просто неприятное.</p><p></p><p>– Что же именно вам показалось неприятным?</p><p></p><p>– Да все эти гримасы и кривляния. Они просто безобразны. В них нет ничего остроумного.</p><p></p><p>– Вы говорите о горбуне?</p><p></p><p>Помня, с какой болезненной чувствительностью Овод относится к своим физическим недостаткам, Джемма меньше всего хотела касаться этой части представления. Но он сам заговорил о горбуне, и она подтвердила:</p><p></p><p>– Да, горбун мне совсем не понравился.</p><p></p><p>– А ведь он забавлял публику больше всех.</p><p></p><p>– Об этом остаётся только пожалеть.</p><p></p><p>– Почему? Не потому ли, что его выходки антихудожественны?</p><p></p><p>– Там все антихудожественно, а эта жестокость…</p><p></p><p>Он улыбнулся:</p><p></p><p>– Жестокость? По отношению к горбуну?</p><p></p><p>– Да… Сам он, конечно, относится к этому совершенно спокойно. Для него кривляния – такой же способ зарабатывать кусок хлеба, как прыжки для наездника и роль коломбины для актрисы. Но когда смотришь на этого горбуна, становится тяжело на душе. Его роль унизительна – это насмешка над человеческим достоинством.</p><p></p><p>– Вряд ли арена так принижает чувство собственного достоинства. Большинство из нас чем-то унижены.</p><p></p><p>– Да, но здесь… Вам это покажется, может быть, нелепым предрассудком, но для меня человеческое тело священно. Я не выношу, когда над ним издеваются и намеренно уродуют его.</p><p></p><p>– Человеческое тело?.. А душа?</p><p></p><p>Овод остановился и, опершись о каменный парапет набережной, посмотрел Джемме прямо в глаза.</p><p></p><p>– Душа? – повторила она, тоже останавливаясь и с удивлением глядя на него.</p><p></p><p>Он вскинул руки с неожиданной горячностью:</p><p></p><p>– Неужели вам никогда не приходило в голову, что у этого жалкого клоуна есть душа, живая, борющаяся человеческая душа, запрятанная в это скрюченное тело, душа, которая служит ему, как рабыня? Вы, такая отзывчивая, жалеете тело в дурацкой одежде с колокольчиками, а подумали ли вы когда-нибудь о несчастной душе, у которой нет даже этих пёстрых тряпок, чтобы прикрыть свою страшную наготу? Подумайте, как она дрожит от холода, как на глазах у всех её душит стыд, как терзает её, точно бич, этот смех, как жжёт он её, точно раскалённое железо! Подумайте, как оно беспомощно озирается вокруг на горы, которые не хотят обрушиться на неё, на камни, которые не хотят её прикрыть; она завидует даже крысам, потому что те могут заползти в нору и спрятаться там. И вспомните ещё, что ведь душа немая, у неё нет голоса, она не может кричать. Она должна терпеть, терпеть и терпеть… Впрочем, я говорю глупости… Почему же вы не смеётесь? У вас нет чувства юмора!</p><p></p><p>Джемма медленно повернулась и молча пошла по набережной. За весь этот вечер ей ни разу не пришло в голову, что волнение Овода может иметь связь с бродячим цирком, и теперь, когда эта внезапная вспышка озарила его внутреннюю жизнь, она не могла найти ни слова утешения, хотя сердце её было переполнено жалостью к нему. Он шёл рядом с ней, глядя на воду.</p><p></p><p>– Помните, прошу вас, – заговорил он вдруг, вызывающе посмотрев на неё, – всё то, что я сейчас говорил, – это просто фантазия. Я иной раз даю себе волю, но не люблю, когда мои фантазии принимают всерьёз.</p><p></p><p>Джемма ничего не ответила. Они молча продолжали путь. У дворца Уффици Овод вдруг быстро перешёл дорогу и нагнулся над тёмным комком, лежавшим у решётки.</p><p></p><p>– Что с тобой, малыш? – спросил он с такой нежностью в голосе, какой Джемма у него ещё не слышала. – Почему ты не идёшь домой?</p><p></p><p>Комок зашевелился, послышался тихий стон. Джемма подошла и увидела ребёнка лет шести, оборванного и грязного, который жался к решётке, как испуганный зверёк. Овод стоял, наклонившись над ним, и гладил его по растрёпанным волосам.</p><p></p><p>– Что случилось? – повторил он, нагибаясь ещё ниже, чтобы расслышать невнятный ответ. – Нужно идти домой, в постель. Маленьким детям не место ночью на – улице. Ты замёрзнешь. Дай руку, вставай! Где ты живёшь?</p><p></p><p>Он взял ребёнка за руку, но тот пронзительно вскрикнул и опять упал на землю.</p><p></p><p>– Ну что, что с тобой? – Овод опустился рядом с ним на колени. – Ах, синьора, взгляните!</p><p></p><p>Плечо у мальчика было все в крови.</p><p></p><p>– Скажи мне, что с тобой? – ласково продолжал Овод. – Ты упал?.. Нет? Кто-нибудь побил тебя?.. Я так и думал. Кто же это?</p><p></p><p>– Дядя.</p><p></p><p>– Когда?</p><p></p><p>– Сегодня утром. Он был пьяный, а я… я…</p><p></p><p>– А ты попался ему под руку. Да? Не нужно попадаться под руку пьяным, дружок! Они этого не любят… Что же мы будем делать с этим малышом, синьора? Ну, иди на свет, сынок, дай я посмотрю твоё плечо. Обними меня за шею, не бойся… Ну, вот так.</p><p></p><p>Он взял мальчика на руки и, перенеся его через улицу, посадил на широкий каменный парапет. Потом вынул из кармана нож и ловко отрезал разорванный рукав, прислонив голову ребёнка к своей груди; Джемма поддерживала повреждённую руку. Плечо было все в синяках и ссадинах, повыше локтя – глубокая рана.</p><p></p><p>– Досталось тебе, малыш! – сказал Овод, перевязывая ему рану носовым платком, чтобы она не загрязнилась от куртки. – Чем это он ударил?</p><p></p><p>– Лопатой. Я попросил у него сольдо [69] , хотел купить в лавке, на углу, немножко поленты [70] , а он ударил меня лопатой.</p><p></p><p>Овод вздрогнул.</p><p></p><p>– Да, – сказал он мягко, – это очень больно.</p><p></p><p>– Он ударил меня лопатой, и я… я убежал…</p><p></p><p>– И всё это время бродил по улицам голодный?</p><p></p><p>Вместо ответа ребёнок зарыдал. Овод снял его с парапета.</p><p></p><p>– Ну, не плачь, не плачь! Сейчас мы все уладим. Как бы только достать коляску? Они, наверно, все у театра – там сегодня большой съезд. Мне совестно таскать вас за собой, синьора, но…</p><p></p><p>– Я непременно пойду с вами. Моя помощь может понадобиться. Вы донесёте его? Не тяжело?</p><p></p><p>– Ничего, донесу, не беспокойтесь.</p><p></p><p>У театра стояло несколько извозчичьих колясок, но все они были заняты.</p><p></p><p>Спектакль кончился, и большинство публики уже разошлось. На афишах у подъезда крупными буквами было напечатано имя Зиты. Она танцевала в тот вечер. Попросив Джемму подождать минуту, Овод подошёл к актёрскому входу и обратился к служителю:</p><p></p><p>– Мадам Рени уехала?</p><p></p><p>– Нет, сударь, – ответил тот, глядя во все глаза на хорошо одетого господина с оборванным уличным мальчишкой на руках. – Мадам Рени сейчас выйдет. Её ждёт коляска… Да вот и она сама.</p><p></p><p>Зита спускалась по ступенькам под руку с молодым кавалерийским офицером. Она была ослепительно хороша в огненно-красном бархатном манто, накинутом поверх вечернего платья, у пояса которого висел веер из страусовых перьев. Цыганка остановилась в дверях и, бросив кавалера, быстро подошла к Оводу.</p><p></p><p>– Феличе! – вполголоса сказала она. – Что это у вас такое?</p><p></p><p>– Я подобрал этого ребёнка на улице. Он весь избит и голоден. Надо как можно скорее отвезти его ко мне домой. Свободных колясок нет, уступите мне вашу.</p><p></p><p>– Феличе! Неужели вы собираетесь взять этого оборвыша к себе? Позовите полицейского, и пусть он отнесёт его в приют или ещё куда-нибудь. Нельзя же собирать у себя нищих со всего города!</p><p></p><p>– Ребёнка избили, – повторил Овод. – В приют его можно отправить и завтра, если это понадобится, а сейчас ему нужно сделать перевязку, его надо накормить.</p><p></p><p>Зита брезгливо поморщилась:</p><p></p><p>– Смотрите! Он прислонился к вам головой. Как вы это терпите? Такая грязь!</p><p></p><p>Овод сверкнул на неё глазами.</p><p></p><p>– Ребёнок голоден! – с яростью проговорил он. – Вы, верно, не понимаете, что это значит!</p><p></p><p>– Синьор Риварес, – сказала Джемма, подходя к ним, – моя квартира тут близко. Отнесём ребёнка ко мне, и если вы не найдёте коляски, я оставлю его у себя на ночь.</p><p></p><p>Овод быстро повернулся к ней:</p><p></p><p>– Вы не побрезгаете им?</p><p></p><p>– Разумеется, нет… Прощайте, мадам Рени.</p><p></p><p>Цыганка сухо кивнула, передёрнула плечами, взяла офицера под руку и, подобрав шлейф, величественно проплыла мимо них к коляске, которую у неё собирались отнять.</p><p></p><p>– Синьор Риварес, если хотите, я пришлю экипаж за вами и за ребёнком, – бросила она Оводу через плечо.</p><p></p><p>– Хорошо. Я скажу куда. – Он подошёл к краю тротуара, дал извозчику адрес и вернулся со своей ношей к Джемме.</p><p></p><p>Кэтти ждала хозяйку и, узнав о случившемся, побежала за горячей водой и всем, что нужно для перевязки.</p><p></p><p>Овод усадил ребёнка на стул, опустился рядом с ним на колени и, быстро сняв с него лохмотья, очень осторожно и ловко промыл и перевязал его рану. Когда Джемма вошла в комнату с подносом в руках, он уже успел искупать ребёнка и завёртывал его в тёплое одеяло.</p><p></p><p>– Можно теперь покормить нашего пациента? – спросила она, улыбаясь. – Я приготовила для него ужин.</p><p></p><p>Овод поднялся, собрал с полу грязные лохмотья.</p><p></p><p>– Какой мы тут наделали беспорядок! – сказал он. – Это надо сжечь, а завтра я куплю ему новое платье. Нет ли у вас коньяку, синьора? Хорошо бы дать бедняжке несколько глотков. Я же, если позволите, пойду вымыть руки.</p><p></p><p>Поев, ребёнок тут же заснул на коленях у Овода, прислонившись головой к его белоснежной сорочке. Джемма помогла Кэтти прибрать комнату и снова села к столу.</p><p></p><p>– Синьор Риварес, вам надо поесть перед уходом. Вы не притронулись к обеду, а теперь очень поздно.</p><p></p><p>– Я с удовольствием выпил бы чашку чаю. Но мне совестно беспокоить вас в такой поздний час.</p><p></p><p>– Какие пустяки! Положите ребёнка на диван, ведь его тяжело держать. Подождите только, я покрою подушку простыней… Что же вы думаете делать с ним?</p><p></p><p>– Завтра? Поищу, нет ли у него других родственников, кроме этого пьяного скота. Если нет, то придётся последовать совету мадам Рени и отдать его в приют. А правильнее всего было бы привязать ему камень на шею и бросить в воду. Но это грозит неприятными последствиями для меня… Спит крепким сном! Эх, бедняга! Ведь он беззащитней котёнка!</p><p></p><p>Когда Кэтти принесла поднос с чаем, мальчик открыл глаза и стал с удивлением оглядываться по сторонам. Увидев своего покровителя, он сполз с дивана и, путаясь в складках одеяла, заковылял к нему. Малыш настолько оправился, что в нём проснулось любопытство; указывая на обезображенную левую руку, в которой Овод держал кусок пирожного, он спросил:</p><p></p><p>– Что это?</p><p></p><p>– Это? Пирожное. Тебе тоже захотелось?.. Нет, на сегодня довольно. Подожди до завтра!</p><p></p><p>– Нет, это! – Мальчик протянул руку и дотронулся до обрубков пальцев и большого шрама на кисти Овода.</p><p></p><p>Овод положил пирожное на стол.</p><p></p><p>– Ах, вот о чём ты спрашиваешь! То же, что у тебя на плече. Это сделал один человек, который был сильнее меня.</p><p></p><p>– Тебе было очень больно?</p><p></p><p>– Не помню. Не больнее, чем многое другое. Ну, а теперь отправляйся спать, сейчас уже поздно.</p><p></p><p>Когда коляска приехала, мальчик спал, и Овод осторожно, стараясь не разбудить, взял его на руки и снёс вниз.</p><p></p><p>– Вы были сегодня моим добрым ангелом, – сказал он Джемме, останавливаясь у дверей, – но, конечно, это не помешает нам ссориться в будущем.</p><p></p><p>– Я совершенно не желаю ссориться с кем бы то ни было…</p><p></p><p>– А я желаю! Жизнь была бы невыносима без ссор. Добрая ссора – соль земли. Это даже лучше представлений в цирке.</p><p></p><p>Он тихо рассмеялся и сошёл с лестницы, неся на руках спящего ребёнка.</p><p></p><p>Глава VII</p><p>В первых числах января Мартини разослал приглашения на ежемесячное собрание литературного комитета и в ответ получил от Овода лаконичную записку, нацарапанную карандашом: «Весьма сожалею. Прийти не могу». Мартини это рассердило, так как в повестке было указано: «Очень важно». Такое легкомысленное отношение к делу казалось ему оскорбительным. Кроме того, в тот же день пришло ещё три письма с дурными вестями, и вдобавок дул восточный ветер. Все это привело Мартини в очень плохое настроение, и, когда доктор Риккардо спросил, пришёл ли Риварес, он ответил сердито:</p><p></p><p>– Нет. Риварес, видимо, нашёл что-нибудь поинтереснее и не может явиться, а вернее – не хочет.</p><p></p><p>– Мартини, другого такого придиры, как вы, нет во всей Флоренции, – сказал с раздражением Галли. – Если человек вам не нравится, то всё, что он делает, непременно дурно. Как может Риварес прийти, если он болен?</p><p></p><p>– Кто вам сказал, что он болен?</p><p></p><p>– А вы разве не знаете? Он уже четвёртый день не встаёт с постели.</p><p></p><p>– Что с ним?</p><p></p><p>– Не знаю. Из-за болезни он даже отложил свидание со мной, которое было назначено на четверг. А вчера, когда я зашёл к нему, мне сказали, что он плохо себя чувствует и никого не может принять. Я думал, что при нём Риккардо.</p><p></p><p>– Нет, я тоже ничего не знал. Сегодня же вечером зайду туда и посмотрю, не надо ли ему что-нибудь.</p><p></p><p>На другое утро Риккардо, бледный и усталый, появился в маленьком кабинете Джеммы. Она сидела у стола и монотонным голосом диктовала Мартини цифры, а он с лупой в одной руке и тонко очиненным карандашом в другой делал на странице книги едва видные пометки. Джемма предостерегающе подняла руку. Зная, что нельзя прерывать человека, когда он пишет шифром, Риккардо опустился на кушетку и зевнул, с трудом пересиливая дремоту.</p><p></p><p>– «Два, четыре; три, семь; шесть, один; три, пять; четыре, один, – с монотонностью автомата продолжала Джемма. – Восемь, четыре, семь, два; пять, один». Здесь кончается фраза, Чезаре.</p><p></p><p>Она воткнула булавку в бумагу на том месте, где остановилась, и повернулась к Риккардо:</p><p></p><p>– Здравствуйте, доктор. Какой у вас измученный вид! Вы нездоровы?</p><p></p><p>– Нет, здоров, только очень устал. Я провёл ужасную ночь у Ривареса.</p><p></p><p>– У Ривареса?</p><p></p><p>– Да. Просидел около него до утра, а теперь надо идти в больницу. Я зашёл к вам спросить, не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы мог побыть с ним эти несколько дней. Он в тяжёлом состоянии. Я, конечно, сделаю всё, что могу. Но сейчас у меня нет времени, а о сиделке он и слышать не хочет.</p><p></p><p>– А что с ним такое?</p><p></p><p>– Да чего только нет! Прежде всего…</p><p></p><p>– Прежде всего – вы завтракали?</p><p></p><p>– Да, благодарю вас. Так вот, о Риваресе… У него, несомненно, не в порядке нервы, но главная причина болезни – старая, запущенная рана. Словом, здоровьем он похвастаться не может. Рана, вероятно, получена во время войны в Южной Америке. Её не залечили как следует: всё было сделано на скорую руку. Удивительно, как он ещё жив… В результате хроническое воспаление, которое периодически обостряется, и всякий пустяк может вызвать новый приступ.</p><p></p><p>– Это опасно?</p><p></p><p>– Н-нет… В таких случаях главная опасность в том, что больной, не выдержав страданий, может принять яд.</p><p></p><p>– Значит, у него сильные боли?</p><p></p><p>– Ужасные! Удивляюсь, как он их выносит. Мне пришлось дать ему ночью опиум. Вообще я не люблю давать опиум нервнобольным, но как-нибудь надо было облегчить боль.</p><p></p><p>– Значит, у него и нервы не в порядке?</p><p></p><p>– Да, конечно. Но сила воли у этого человека просто небывалая. Пока он не потерял сознания, его выдержка была поразительна. Но зато и задал же он мне работу к концу ночи! И как вы думаете, когда он заболел? Это тянется уже пять суток, а при нём ни души, если не считать дуры-хозяйки, которая так крепко спит, что тут хоть дом рухни – она всё равно не проснётся; а если и проснётся, толку от неё будет мало.</p><p></p><p>– А где же эта танцовщица?</p><p></p><p>– Представьте, какая странная вещь! Он не пускает её к себе. У него какой-то болезненный страх перед ней. Не поймёшь этого человека – сплошной клубок противоречий! – Риккардо вынул часы и озабоченно посмотрел на них. – Я опоздаю в больницу, но ничего не поделаешь. Придётся младшему врачу начать обход без меня. Жалко, что мне не дали знать раньше: не следовало бы оставлять Ривареса одного ночью.</p><p></p><p>– Но почему же он не прислал сказать, что болен? – спросил Мартини. – Мы не бросили бы его одного, ему бы следовало это знать!</p><p></p><p>– И напрасно, доктор, вы не послали сегодня за кем-нибудь из нас, вместо того чтобы сидеть там самому, – сказала Джемма.</p><p></p><p>– Дорогая моя, я хотел было послать за Галли, но Риварес так вскипел при первом моем намёке, что я сейчас же отказался от этой мысли. А когда я спросил его, кого же ему привести, он испуганно посмотрел на меня, закрыл руками лицо и сказал: «Не говорите им, они будут смеяться». Это у него навязчивая идея: ему кажется, будто люди над чем-то смеются. Я так и не понял – над чем. Он всё время говорит по-испански. Но ведь больные часто несут бог знает что.</p><p></p><p>– Кто при нём теперь? – спросила Джемма.</p><p></p><p>– Никого, кроме хозяйки и её служанки.</p><p></p><p>– Я пойду к нему, – сказал Мартини.</p><p></p><p>– Спасибо. А я загляну вечером. Вы найдёте мой листок с наставлениями в ящике стола, что у большого окна, а опиум в другой комнате, на полке. Если опять начнутся боли, дайте ему ещё одну дозу. И ни в коем случае не оставляйте склянку на виду, а то как бы у него не явилось искушение принять больше, чем следует…</p><p></p><p>Когда Мартини вошёл в полутёмную комнату, Овод быстро повернул голову, протянул ему горячую руку и заговорил, тщетно пытаясь сохранить обычную небрежность тона:</p><p></p><p>– А, Мартини! Вы, наверно, сердитесь за корректуру? Не ругайте меня, что я пропустил собрание комитета: я не совсем здоров, и…</p><p></p><p>– Бог с ним, с комитетом! Я видел сейчас Риккардо и пришёл узнать, не могу ли я вам чем-нибудь помочь.</p><p></p><p>У Овода лицо словно окаменело.</p><p></p><p>– Это очень любезно с вашей стороны. Но вы напрасно беспокоились: я просто немножко расклеился.</p><p></p><p>– Я так и понял со слов Риккардо. Ведь он пробыл у вас всю ночь?</p><p></p><p>Овод сердито закусил губу.</p><p></p><p>– Благодарю вас. Теперь я чувствую себя хорошо, и мне ничего не надо.</p><p></p><p>– Прекрасно! В таком случае, я посижу в соседней комнате: может быть, вам приятнее быть одному. Я оставлю дверь полуоткрытой, чтобы вы могли позвать меня.</p><p></p><p>– Пожалуйста, не беспокойтесь. Уверяю вас, мне ничего не надо. Вы только напрасно потеряете время…</p><p></p><p>– Бросьте эти глупости! – резко перебил его Мартини. – Зачем вы меня обманываете? Думаете, я слепой? Лежите спокойно и постарайтесь заснуть.</p><p></p><p>Мартини вышел в соседнюю комнату и, оставив дверь открытой, стал читать. Вскоре он услышал, как больной беспокойно зашевелился. Он отложил книгу и стал прислушиваться. Некоторое время за дверью было тихо, потом опять начались беспокойные движения, послышался стон, словно Риварес стиснул зубы, чтобы подавить тяжёлые вздохи. Мартини вернулся к нему:</p><p></p><p>– Может быть, нужно что-нибудь сделать, Риварес?</p><p></p><p>Ответа не последовало, и Мартини подошёл к кровати.</p><p></p><p>Овод, бледный как с.мерть, взглянул на него и молча покачал головой.</p><p></p><p>– Не дать ли вам ещё опиума? Риккардо говорил, что можно принять, если боли усилятся.</p><p></p><p>– Нет, благодарю. Я ещё могу терпеть. Потом может быть хуже…</p><p></p><p>Мартини пожал плечами и сел у кровати. В течение часа, показавшегося ему бесконечным, он молча наблюдал за больным, потом встал и принёс опиум.</p><p></p><p>– Довольно, Риварес! Если вы ещё можете терпеть, то я не могу. Надо принять опиум.</p><p></p><p>Не говоря ни слова, Овод принял лекарство. Потом отвернулся и закрыл глаза. Мартини снова сел. Дыхание больного постепенно становилось глубже и ровнее.</p><p></p><p>Овод был так измучен, что уснул как м.ёртвый. Час проходил за часом, а он не шевелился. Днём и вечером Мартини не раз подходил к кровати и вглядывался в это неподвижное тело – кроме дыхания, в нём не замечалось никаких признаков жизни. Лицо было настолько бледно, что на Мартини вдруг напал страх. Что, если он дал ему слишком большую дозу опиума? Изуродованная левая рука Овода лежала поверх одеяла, и Мартини осторожно тряхнул её, думая его разбудить. Расстёгнутый рукав сполз к локтю, обнаружив страшные шрамы, покрывавшие всю руку.</p><p></p><p>– Представляете, какой вид имела эта рука, когда раны были ещё свежие? – послышался сзади голос Риккардо.</p><p></p><p>– А, это вы наконец! Слушайте, Риккардо, да что, он все так и будет спать? Я дал ему опиума часов десять назад, и с тех пор он не шевельнул ни единым мускулом.</p><p></p><p>Риккардо наклонился и прислушался к дыханию Овода.</p><p></p><p>– Ничего, дышит ровно. Это просто от сильного переутомления после такой ночи. К утру приступ может повториться. Я надеюсь, кто-нибудь посидит около него?</p><p></p><p>– Галли будет дежурить. Он прислал сказать, что придёт часов в десять.</p><p></p><p>– Теперь как раз около десяти… Ага, он просыпается! Позаботьтесь, чтобы бульон подали горячий… Спокойно, Риварес, спокойно! Не деритесь, я не епископ.</p><p></p><p>Овод вдруг приподнялся, глядя прямо перед собой испуганными глазами.</p><p></p><p>– Мой выход? – забормотал он по-испански. – Займите публику ещё минуту… А! Я не узнал вас, Риккардо. – Он оглядел комнату и провёл рукой по лбу, как будто не понимая, что с ним происходит. – Мартини! Я думал, вы давно ушли! Я, должно быть, спал…</p><p></p><p>– Да ещё как! Точно спящая красавица! Десять часов кряду! А теперь вам надо выпить бульону и заснуть опять.</p><p></p><p>– Десять часов! Мартини, неужели вы были здесь всё время?</p><p></p><p>– Да. Я уже начинал бояться, не угостил ли я вас чересчур большой дозой опиума.</p><p></p><p>Овод лукаво взглянул на него:</p><p></p><p>– Не повезло вам на этот раз! А как спокойны и мирны были бы без меня ваши комитетские заседания!.. Чего вы, чёрт возьми, пристаёте ко мне, Риккардо? Ради бога, оставьте меня в покое! Терпеть не могу врачей.</p><p></p><p>– Ладно, выпейте вот это, и вас оставят в покое. Через день-два я всё-таки зайду и хорошенько осмотрю вас. Надеюсь, что самое худшее миновало: вы уже не так похожи на мертвеца.</p><p></p><p>– Скоро я буду совсем здоров, благодарю… Кто это!.. Галли? Сегодня у меня, кажется, собрание всех граций…</p><p></p><p>– Я останусь около вас на ночь.</p><p></p><p>– Глупости! Мне никого не надо. Идите все по домам. Если даже приступ повторится, вы всё равно не поможете: я не буду больше принимать опиум. Это хорошо один-два раза.</p><p></p><p>– Да, вы правы, – сказал Риккардо. – Но придерживаться этого решения не так-то легко.</p><p></p><p>Овод посмотрел на него и улыбнулся.</p><p></p><p>– Не бойтесь. Если б у меня была склонность к этому, я давно бы стал наркоманом.</p><p></p><p>– Во всяком случае, мы вас одного не оставим, – сухо ответил Риккардо. – Пойдёмте, Мартини… Спокойной ночи, Риварес! Я загляну завтра.</p><p></p><p>Мартини хотел выйти следом за ним, но в эту минуту Овод негромко окликнул его и протянул ему руку;</p><p></p><p>– Благодарю вас.</p><p></p><p>– Ну что за глупости! Спите.</p><p></p><p>Риккардо ушёл, а Мартини остался поговорить с Галли в соседней комнате. Отворив через несколько минут входную дверь, он увидел, как к садовой калитке подъехал экипаж и из него вышла женщина. Это была Зита, вернувшаяся, должно быть, с какого-нибудь вечера. Он приподнял шляпу, посторонился, уступая ей дорогу, и прошёл садом в тёмный переулок, который вёл к Поджио Империале. Но не успел он сделать двух шагов, как вдруг калитка сзади хлопнула и в переулке послышались торопливые шаги.</p><p></p><p>– Подождите! – крикнула Зита.</p><p></p><p>Лишь только Мартини повернул назад, она остановилась и медленно пошла ему навстречу, ведя рукой по живой изгороди. Свет единственного фонаря в конце переулка еле достигал сюда, но Мартини всё же увидел, что танцовщица идёт, опустив голову, точно робея или стыдясь чего-то.</p><p></p><p>– Как он себя чувствует? – спросила она, не глядя на Мартини.</p><p></p><p>– Гораздо лучше, чем утром. Он спал весь день, и вид у него не такой измученный. Кажется, приступ миновал!</p><p></p><p>– Ему было очень плохо?</p><p></p><p>– Так плохо, что хуже, по-моему, и быть не может.</p><p></p><p>– Я так и думала. Если он не пускает меня к себе, значит, ему очень плохо.</p><p></p><p>– А часто у него бывают такие приступы?</p><p></p><p>– По-разному… Летом, в Швейцарии, он совсем не болел, а прошлой зимой, когда мы жили в Вене, было просто ужасно. Я не смела к нему входить несколько дней подряд. Он не выносит моего присутствия во время болезни… – Она подняла на Мартини глаза и тут же потупилась. – Когда ему становится плохо, он под любым предлогом отсылает меня одну на бал, на концерт или ещё куда-нибудь, а сам запирается у себя в комнате. А я вернусь украдкой, сяду у его двери и сижу. Если бы он узнал об этом, мне бы так досталось! Когда собака скулит за дверью, он её пускает, а меня – нет. Должно быть, собака ему дороже…</p><p></p><p>Она говорила все это каким-то странным, сердито-пренебрежительным тоном.</p><p></p><p>– Будем надеяться, что теперь дело пойдёт на поправку, – ласково сказал Мартини. – Доктор Риккардо взялся за него всерьёз. Может быть, и полное выздоровление не за горами. Во всяком случае, сейчас он уже не так страдает, но в следующий раз немедленно пошлите за нами. Если бы мы узнали о его болезни вовремя, всё обошлось бы гораздо легче. До свидания!</p><p></p><p>Он протянул ей руку, но она отступила назад, резко мотнув головой:</p><p></p><p>– Не понимаю, какая вам охота пожимать руку его любовнице!</p><p></p><p>– Воля ваша, но… – смущённо проговорил Мартини.</p><p></p><p>Зита топнула ногой.</p><p></p><p>– Ненавижу вас! – крикнула она, и глаза у неё засверкали, как раскалённые угли. – Ненавижу вас всех! Вы приходите, говорите с ним о политике! Он позволяет вам сидеть около него всю ночь и давать ему лекарства, а я не смею даже посмотреть на него в дверную щёлку! Что он для вас? Кто дал вам право отнимать его у меня? Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!</p><p></p><p>Она разразилась бурными рыданиями и, кинувшись к дому, захлопнула калитку перед носом у Мартини.</p><p></p><p>«Бог ты мой! – мысленно проговорил он, идя тёмным переулком. – Эта женщина не на шутку любит его! Вот чудеса!»</p><p></p><p>Глава VIII</p><p>Овод быстро поправлялся. В одно из своих посещений на следующей неделе Риккардо застал его уже на кушетке облачённым в турецкий халат. С ним были Мартини и Галли. Овод захотел даже выйти на воздух, но Риккардо только рассмеялся на это и спросил, не лучше ли уж сразу предпринять прогулку до Фьезоле.</p><p></p><p>– Можете также нанести визит Грассини, – добавил он язвительно. – Я уверен, что синьора будет в восторге, особенно сейчас, когда на лице у вас такая интересная бледность.</p><p></p><p>Овод трагически всплеснул руками.</p><p></p><p>– Боже мой! А я об этом и не подумал! Она примет меня за итальянского мученика и будет разглагольствовать о патриотизме. Мне придётся войти в роль и рассказать ей, что меня изрубили на куски в подземелье и довольно плохо потом склеили. Ей захочется узнать в точности мои ощущения. Вы думаете, её трудно провести, Риккардо? Бьюсь об заклад, что она примет на веру самую дикую ложь, какую только можно измыслить. Ставлю свой индийский кинжал против заспиртованного солитёра из вашего кабинета. Соглашайтесь, условия выгодные.</p><p></p><p>– Спасибо, я не любитель смертоносного оружия.</p><p></p><p>– Солитёр тоже смертоносен, только он далеко не так красив.</p><p></p><p>– Во всяком случае, друг мой, без кинжала я как-нибудь обойдусь, а солитёр мне нужен… Мартини, я должен бежать. Значит, этот беспокойный пациент остаётся на вашем попечении?</p><p></p><p>– Да. Но только до трех часов. С трех здесь посидит синьора Болла.</p><p></p><p>– Синьора Болла? – испуганно переспросил Овод. – Нет, Мартини, это невозможно! Я не допущу, чтобы дама возилась со мной и с моими болезнями. Да и где мне её принимать? Здесь неудобно.</p><p></p><p>– Давно ли вы стали так строго соблюдать приличия? – спросил, смеясь, Риккардо. – Синьора Болла – наша главная сиделка. Она начала ухаживать за больными ещё тогда, когда бегала в коротеньких платьицах. Лучшей сестры милосердия я не знаю. «Здесь неудобно»? Да вы, может быть, говорите о госпоже Грассини?.. Мартини, если придёт синьора Болла, для неё не надо оставлять никаких указаний… Боже мой, уже половина третьего! Мне пора.</p><p></p><p>– Ну, Риварес, примите-ка лекарство до её прихода, – сказал Галли, подходя к Оводу со стаканом.</p><p></p><p>– К чёрту лекарства!</p><p></p><p>Как и все выздоравливающие, Овод был очень раздражителен и доставлял много хлопот своим преданным сиделкам.</p><p></p><p>– 3-зачем вы пичкаете м-меня всякой дрянью, когда боли прошли?</p><p></p><p>– Именно затем, чтобы они не возобновились. Или вы хотите так обессилеть, чтобы синьоре Болле пришлось давать вам опиум?</p><p></p><p>– М-милостивый государь! Если приступы должны возобновиться, они возобновятся. Это не зубная боль, которую м-можно облегчить вашими дрянными л-лекарствами. От них столько же пользы, сколько от игрушечного насоса на пожаре. Впрочем, как хотите, дело ваше.</p><p></p><p>Он взял стакан левой рукой. Страшные шрамы на ней напомнили Галли о бывшем у них перед тем разговоре.</p><p></p><p>– Да, кстати, – спросил он, – где вы получили эти раны? На войне, вероятно?</p><p></p><p>– Я же только что рассказывал, что меня бросили в мрачное подземелье и…</p><p></p><p>– Знаю. Но это вариант для синьоры Грассини… Нет, в самом деле, в бразильскую войну?</p><p></p><p>– Да, частью на войне, частью на охоте в диких местах… Всякое бывало.</p><p></p><p>– А! Во время научной экспедиции?.. Бурное это было время в вашей жизни, должно быть?</p><p></p><p>– Разумеется, в диких странах не проживёшь без приключений, – небрежно сказал Овод. – И приключения, надо сознаться, бывают часто не из приятных.</p><p></p><p>– Я всё-таки не представляю себе, как вы ухитрились получить столько ранений… разве только если на вас нападали дикие звери. Например, эти шрамы на левой руке.</p><p></p><p>– А, это было во время охоты на пуму. Я, знаете, выстрелил…</p><p></p><p>Послышался стук в дверь.</p><p></p><p>– Все ли прибрано в комнате, Мартини? Да? Так отворите, пожалуйста… Вы очень добры, синьора… Извините, что я не встаю.</p><p></p><p>– И незачем вам вставать. Я не с визитом… Я пришла пораньше, Чезаре: вы, наверно, торопитесь.</p><p></p><p>– Нет, у меня ещё есть четверть часа. Позвольте, я положу ваш плащ в той комнате. Корзинку можно туда же?</p><p></p><p>– Осторожно, там яйца. Самые свежие. Кэтти купила их утром в Монте Оливето… А это рождественские розы, синьор Риварес. Я знаю, вы любите цветы.</p><p></p><p>Она присела к столу и, подрезав стебли, поставила цветы в вазу.</p><p></p><p>– Риварес, вы начали рассказывать про пуму, – заговорил опять Галли. – Как же это было?</p><p></p><p>– Ах да! Галли расспрашивал меня, синьора, о жизни в Южной Америке, и я начал рассказывать ему, отчего у меня так изуродована левая рука. Это было в Перу. На охоте за пумой нам пришлось переходить реку вброд, и когда я выстрелил, ружьё дало осечку: оказывается, порох отсырел. Понятно, пума не стала дожидаться, пока я исправлю свою оплошность, и вот результат.</p><p></p><p>– Нечего сказать, приятное приключение!</p><p></p><p>– Ну, не так страшно, как кажется. Всякое бывало, конечно, но в общем жизнь была преинтересная. Охота на змей, например…</p><p></p><p>Он болтал, рассказывал случай за случаем – об аргентинской войне, о бразильской экспедиции, о встречах с туземцами, об охоте на диких зверей. Галли слушал с увлечением, словно ребёнок – сказку, и то и дело прерывал его вопросами. Впечатлительный, как все неаполитанцы, он любил все необычное. Джемма достала из корзинки вязанье и тоже внимательно слушала, проворно шевеля спицами и не отрывая глаз от работы. Мартини хмурился и беспокойно ёрзал на стуле. Во всех этих рассказах ему слышались хвастливость и самодовольство. Несмотря на своё невольное преклонение перед человеком, способным переносить сильную физическую боль с таким поразительным мужеством, – как сам он, Мартини, мог убедиться неделю тому назад, – ему решительно не нравился Овод, не нравились его манеры, его поступки.</p><p></p><p>– Вот это жизнь! – вздохнул Галли с откровенной завистью. – Удивляюсь, как вы решились покинуть Бразилию. Какими скучными должны казаться после неё все другие страны!</p><p></p><p>– Лучше всего мне жилось, пожалуй, в Перу и в Эквадоре, – продолжал Овод. – Вот где действительно великолепно! Правда, слишком уж жарко, особенно в прибрежной полосе Эквадора, и условия жизни подчас очень суровы. Но красота природы превосходит всякое воображение.</p><p></p><p>– Меня, пожалуй, больше привлекает полная свобода жизни в дикой стране, чем красоты природы, – сказал Галли. – Там человек может действительно сохранить своё человеческое достоинство, не то что в наших городах.</p><p></p><p>– Да, – согласился Овод, – но только…</p><p></p><p>Джемма отвела глаза от работы и посмотрела на него. Он вспыхнул и не кончил фразы.</p><p></p><p>– Неужели опять начинается приступ? – спросил тревожно Галли.</p><p></p><p>– Нет, ничего, не обращайте внимания. Ваши с-снадобья помогли, хоть я и п-проклинал их… Вы уже уходите, Мартини?</p><p></p><p>– Да… Идёмте, Галли, а то опоздаем.</p><p></p><p>Джемма вышла за ними и скоро вернулась со стаканом гоголь-моголя.</p><p></p><p>– Выпейте, – сказала она мягко, но настойчиво и снова села за своё вязанье.</p><p></p><p>Овод кротко повиновался.</p><p></p><p>С полчаса оба молчали. Наконец он тихо проговорил:</p><p></p><p>– Синьора Болла!</p><p></p><p>Джемма взглянула на него. Он теребил пальцами бахрому пледа, которым была покрыта кушетка, и не поднимал глаз.</p><p></p><p>– Скажите, вы не поверили моим рассказам?</p><p></p><p>– Я ни одной минуты не сомневалась, что вы все это выдумали, – спокойно ответила Джемма.</p><p></p><p>– Вы совершенно правы. Я всё время лгал.</p><p></p><p>– И о том, что касалось войны?</p><p></p><p>– Обо всём вообще. Я никогда не участвовал в войнах. А экспедиция… Приключения там бывали, и большая часть того, о чём я рассказывал, – действительные факты. Но раны мои совершенно другого происхождения. Вы поймали меня на одной лжи, и теперь я могу сознаться во всём остальном.</p><p></p><p>– Стоит ли тратить силы на сочинение таких небылиц? – спросила Джемма. – По-моему, нет.</p><p></p><p>– А что мне было делать? Вы помните вашу английскую пословицу: «Не задавай вопросов – не услышишь лжи». Мне не доставляет ни малейшего удовольствия дурачить людей, но должен же я что-то отвечать, когда меня спрашивают, каким образом я стал калекой. А уж если врать, так врать забавно. Вы видели, как Галли был доволен.</p><p></p><p>– Неужели вам важнее позабавить Галли, чем сказать правду?</p><p></p><p>– Правду… – Он пристально взглянул на неё, держа в руке оторванную бахромку пледа. – Вы хотите, чтобы я сказал правду этим людям? Да лучше я себе язык отрежу! – И затем с какой-то неуклюжей и робкой порывистостью добавил: – Я ещё никому не рассказывал правды, но вам, если хотите, расскажу.</p><p></p><p>Она молча опустила вязанье на колени. Было что-то трогательное в том, что этот чёрствый, скрытный человек решил довериться женщине, которую он так мало знал и, видимо, недолюбливал.</p><p></p><p>После долгого молчания Джемма взглянула на него. Овод полулежал, облокотившись на столик, стоявший возле кушетки, и прикрыв изувеченной рукой глаза. Пальцы этой руки нервно вздрагивали, на кисти, там, где был рубец, чётко бился пульс. Джемма подошла к кушетке и тихо окликнула его. Он вздрогнул и поднял голову.</p><p></p><p>– Я совсем з-забыл, – проговорил он извиняющимся тоном. – Я х-хотел рассказать вам о…</p><p></p><p>– О несчастном случае, когда вы сломали ногу. Но если вам тяжело об этом вспоминать…</p><p></p><p>– О несчастном случае? Но это не был несчастный случай! Нет. Меня просто избили кочергой.</p><p></p><p>Джемма смотрела на него в полном недоумении. Он откинул дрожащей рукой волосы со лба и улыбнулся.</p><p></p><p>– Может быть, вы присядете? Пожалуйста, придвиньте кресло поближе. К сожалению, я не могу сделать это сам. 3-знаете, я был бы д-драгоценной находкой для Риккардо, если бы ему пришлось лечить меня тогда. Ведь он, как истый хирург, ужасно любит поломанные кости, а у меня в тот раз было сломано, кажется, всё, что только можно сломать, за исключением шеи.</p><p></p><p>– И вашего мужества, – мягко вставила Джемма. – Но, может быть, его и нельзя сломить?</p><p></p><p>Овод покачал головой.</p><p></p><p>– Нет, – сказал он, – мужество моё кое-как удалось починить потом, вместе со всем прочим, что от меня осталось. Но тогда оно было разбито, как чайная чашка. В том-то и весь ужас… Да, так я начал рассказывать о кочерге. Это было… дайте припомнить… лет тринадцать назад в Лиме. Я говорил, что Перу прекрасная страна, но она не так уже прекрасна для тех, кто очутился там без гроша в кармане, как было со мной. Я побывал в Аргентине, потом в Чили. Бродил по всей стране, чуть не умирая с голоду, и приехал в Лиму из Вальпарайзо матросом на судне, перевозившем скот. В самом городе мне не удалось найти работу, и я спустился к докам, в Каллао, – решил попытать счастья там. Ну, как известно, во всех портовых городах есть трущобы, в которых собираются матросы, и в конце концов я устроился в одном из игорных притонов. Я исполнял должность повара, подавал напитки гостям и тому подобное. Занятие не особенно приятное, но я был рад и этому. Там меня кормили, я видел человеческие лица, слышал хоть какую-то человеческую речь. Вы, может быть, скажете, что радоваться было нечему, но незадолго перед тем я болел жёлтой лихорадкой, долго пролежал в полуразвалившейся лачуге совершенно один, и это вселило в меня ужас… И вот однажды ночью мне велели вытолкать за дверь пьяного матроса, который стал буянить. Он в этот день сошёл на берег, проиграл все свои деньги и был сильно не в духе. Мне пришлось послушаться, иначе я потерял бы место и околел с голоду; но этот человек был вдвое сильнее меня: мне пошёл тогда только двадцать второй год, и после лихорадки я был слаб, как котёнок. К тому же у него в руках была кочерга… – Овод замолчал и взглянул украдкой на Джемму. – Он, вероятно, хотел разделаться со мной, отправить на тот свет, но, будучи индийским матросом, выполнил свою работу небрежно и оставил меня недобитым как раз настолько, что я мог вернуться к жизни.</p><p></p><p>– А что же делали остальные? Неужели все испугались одного пьяного матроса?</p><p></p><p>Овод посмотрел на неё и расхохотался.</p><p></p><p>– /Остальные!/ Игроки и другие завсегдатаи притона? Как же вы не понимаете! Я был их слугой, /собственностью/. Они окружили нас и, конечно, были в восторге от такого зрелища. Там смотрят на подобные вещи, как на забаву. Конечно, в том случае, если действующим лицом является кто-то другой.</p><p></p><p>Джемма содрогнулась.</p><p></p><p>– Чем же всё это кончилось?</p><p></p><p>– Этого я вам не могу сказать. После такой драки человек обычно ничего не помнит в первые дни. Но поблизости был корабельный врач, и, по-видимому, когда зрители убедились, что я не умер, за ним послали. Он починил меня кое-как. Риккардо находит, что плохо, но, может быть, в нём говорит профессиональная зависть. Как бы то ни было, когда я очнулся, одна старуха туземка взяла меня к себе из христианского милосердия – не правда ли, странно звучит? Помню, как она, бывало, сидит, скорчившись, в углу хижины, курит трубку, сплёвывает на пол и напевает что-то себе под нос. Старуха оказалась добрая, она все говорила, что у неё я могу умереть спокойно: никто мне не помешает. Но дух противоречия не оставил меня, и я решил выжить. Трудная это была работа – возвращаться к жизни, и теперь мне иной раз приходит в голову, что игра не стоила свеч. Терпение у этой старухи было поразительное. Я пробыл у неё… дай бог памяти… месяца четыре и всё это время то бредил, то буйствовал, как медведь с болячкой в ухе. Боль была, надо сказать, довольно сильная, а я человек изнеженный ещё с детства.</p><p></p><p>– Что же было дальше?</p><p></p><p>– Дальше… кое-как поправился и уполз от старухи. Не думайте, что во мне говорила щепетильность, нежелание злоупотреблять гостеприимством бедной женщины. Нет, мне было не до этого. Я просто не мог больше выносить её лачужку… Вы говорили о моём мужестве. Посмотрели бы вы на меня тогда! Приступы боли возобновлялись каждый вечер, как только начинало смеркаться. После полудня я обычно лежал один и следил, как солнце опускается все ниже и ниже… О, вам никогда этого не понять! Я и теперь не могу без ужаса видеть солнечный закат…</p><p></p><p>Наступила долгая пауза.</p><p></p><p>– Потом я пошёл бродить по стране, в надежде найти какую-нибудь работу. Оставаться в Лиме не было никакой возможности. Я сошёл бы с ума… Добрался до Куско… Однако зачем мучить вас этой старой историей – в ней нет ничего занимательного.</p><p></p><p>Джемма подняла голову и посмотрела на него серьёзным, глубоким взглядом.</p><p></p><p>– Не говорите так, /прошу/ вас, – сказала она.</p><p></p><p>Овод закусил губу и оторвал ещё одну бахромку от пледа.</p><p></p><p>– Значит, рассказывать дальше? – спросил он немного погодя.</p><p></p><p>– Если… если хотите… Но воспоминания мучительны для вас.</p><p></p><p>– А вы думаете, я забываю об этом, когда молчу? Тогда ещё хуже. Но меня мучают не сами воспоминания. Нет, страшно то, что я потерял тогда всякую власть над собой.</p><p></p><p>– Я не совсем понимаю…</p><p></p><p>– Моё мужество пришло к концу, и я оказался трусом.</p><p></p><p>– Но ведь есть предел всякому терпению!</p><p></p><p>– Да, и человек, который достиг этого предела, не знает, что с ним будет в следующий раз.</p><p></p><p>– Скажите, если можете, – нерешительно спросила Джемма, – каким образом вы в двадцать лет оказались заброшенным в такую даль?</p><p></p><p>– Очень просто. Дома, на родине, жизнь улыбалась мне, но я убежал оттуда.</p><p></p><p>– Почему?</p><p></p><p>Он засмеялся коротким, сухим смехом:</p><p></p><p>– Почему? Должно быть, потому, что я был самонадеянным мальчишкой. Я рос в богатой семье, меня до невозможности баловали, и я вообразил, что весь мир сделан из розовой ваты и засахаренного миндаля. Но в один прекрасный день выяснилось, что некто, кому я верил, обманывал меня… Что с вами? Почему вы так вздрогнули?</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 386792, member: 1"] – Интересно бы знать… – начал было Саккони. Но тут с разных мест раздались голоса: – Говорите громче: не слышно! – И не удивительно, когда на улице такой адский шум! – сердито сказал Галли. – Окно закрыто, Риккардо? Я самого себя не слышу! Джемма оглянулась. – Да, – сказала она, – окно закрыто. Там, кажется, проезжает бродячий цирк. Снаружи раздавались крики, смех, топот, звон колокольчиков, и ко всему этому примешивались ещё звуки скверного духового оркестра и беспощадная трескотня барабана. – Теперь уж такие дни, приходится мириться с этим, – сказал Риккардо. – На святках всегда бывает шумно… Так что вы говорите, Саккони? – Я говорю: интересно бы знать, что думают о борьбе с голодом в Пизе и в Ливорно. Может быть, синьор Риварес расскажет нам? Он как раз оттуда. Овод не отвечал. Он пристально смотрел в окно и, казалось, не слышал, о чём говорили в комнате. – Синьор Риварес! – окликнула его Джемма, сидевшая к нему ближе всех. Овод не отозвался, и тогда она наклонилась и тронула его за руку. Он медленно повернулся к ней, и Джемма вздрогнула, поражённая страшной неподвижностью его взгляда. На одно мгновение ей показалось, что перед ней лицо мертвеца; потом губы Овода как-то странно дрогнули. – Да, это бродячий цирк, – прошептал он. Её первым инстинктивным движением было оградить Овода от любопытных взоров. Не понимая ещё, в чём дело, Джемма догадалась, что он весь – и душой и телом – во власти какой-то галлюцинации. Она быстро встала и, заслонив его собой, распахнула окно, как будто затем, чтобы выглянуть на улицу. Никто, кроме неё, не видел его лица. По улице двигалась труппа бродячего цирка – клоуны верхом на ослах, арлекины [68] в пёстрых костюмах. Праздничная толпа масок, смеясь и толкаясь, обменивалась шутками, перебрасывалась серпантином, швыряла мешочки с леденцами коломбине, которая восседала в повозке, вся в блёстках и перьях, с фальшивыми локонами на лбу и с застывшей улыбкой на подкрашенных губах. За повозкой толпой валили мальчишки, нищие, акробаты, выделывавшие на ходу всякие головокружительные трюки, и продавцы безделушек и сластей. Все они смеялись и аплодировали кому-то, но кому именно, Джемма сначала не могла разглядеть. А потом она увидела, что это был горбатый, безобразный карлик в шутовском костюме и в бумажном колпаке с бубенчиками, забавлявший толпу страшными гримасами и кривлянием. – Что там происходит? – спросил Риккардо, подходя к окну. – Чем вы так заинтересовались? Его немного удивило, что они заставляют ждать весь комитет из-за каких-то комедиантов. Джемма повернулась к нему. – Ничего особенного, – сказала она. – Просто бродячий цирк. Но они так шумят, что я подумала, не случилось ли там что-нибудь. Она вдруг почувствовала, как холодные пальцы Овода сжали ей руку. – Благодарю вас! – прошептал он, закрыл окно и, сев на подоконник, сказал шутливым тоном: – Простите, господа. Я загляделся на комедиантов. В-весьма любопытное зрелище. – Саккони задал вам вопрос! – резко сказал Мартини. Поведение Овода казалось ему нелепым ломанием, и он досадовал, что Джемма так бестактно последовала его примеру. Это было совсем не похоже на неё. Овод заявил, что ему ничего не известно о настроениях в Пизе, так как он ездил туда только «отдохнуть». И тотчас же пустился рассуждать сначала об угрозе голода, затем о прокламации и под конец замучил всех потоком слов и заиканием. Казалось, он находил какое-то болезненное удовольствие в звуках собственного голоса. Когда собрание кончилось и члены комитета стали расходиться, Риккардо подошёл к Мартини: – Оставайтесь обедать. Фабрицци и Саккони тоже останутся. – Благодарю, но я хочу проводить синьору Боллу. – Вы, кажется, опасаетесь, что я не доберусь до дому одна? – сказала Джемма, поднимаясь и накидывая плащ. – Конечно, он останется у вас, доктор Риккардо! Ему полезно развлечься. Он слишком засиделся дома. – Если позволите, я вас провожу, – вмешался в их разговор Овод. – Я иду в ту же сторону. – Если вам в самом деле по дороге… – А у вас, Риварес, не будет времени зайти к нам вечерком? – спросил Риккардо, отворяя им дверь. Овод, смеясь, оглянулся через плечо: – У меня, друг мой? Нет, я хочу пойти в цирк. – Что за чудак! – сказал Риккардо, вернувшись в комнату. – Откуда у него такое пристрастие к балаганным шутам? – Очевидно, сродство душ, – сказал Мартини. – Он сам настоящий балаганный шут. – Хорошо, если только шут, – серьёзным тоном проговорил Фабрицци. – И будем надеяться, что не очень опасный. – Опасный? В каком отношении? – Не нравятся мне его таинственные увеселительные поездки. Это уже третья по счёту, и я не верю, что он был в Пизе. – По-моему, ни для кого не секрет, что Риварес ездит в горы, – сказал Саккони. – Он даже не очень старается скрыть свои связи с контрабандистами – давние связи, ещё со времени восстания в Савиньо. И вполне естественно, что он пользуется их дружескими услугами, чтобы переправлять свои памфлеты через границу Папской области. – Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить, – сказал Риккардо. – Мне пришло в голову, что самое лучшее – попросить Ривареса взять на себя руководство нашей контрабандой. Типография в Пистойе, по-моему, работает очень плохо, а доставка туда литературы одним и тем же способом – в сигарах – чересчур примитивна. – Однако до сих пор она оправдывала себя, – упрямо возразил Мартини. Галли и Риккардо вечно выставляли Овода в качестве образца для подражания, и Мартини начинало надоедать это. Он положительно находил, что всё шло как нельзя лучше, пока среди них не появился этот «томный пират», вздумавший учить всех уму-разуму. – Да, до сих пор она удовлетворяла нас за неимением лучшего. Но за последнее время, как вы знаете, было произведено много арестов и конфискаций. Я думаю, если это дело возьмёт на себя Риварес, больше таких провалов не будет. – Почему вы так думаете? – Во-первых, на нас контрабандисты смотрят как на чужаков или, может быть, даже просто как на дойную корову; а Риварес – по меньшей мере их друг, если не предводитель. Они слушаются его и верят ему. Для участника восстания в Савиньо апеннинские контрабандисты будут рады сделать много такого, чего от них не добьётся никто другой. А во-вторых, едва ли между нами найдётся хоть один, кто так хорошо знал бы горы, как Риварес. Не забудьте, что он скрывался там, и ему отлично известна каждая горная тропинка, Ни один контрабандист не посмеет обмануть Ривареса, а если даже и посмеет, то потерпит неудачу. – Итак, вы предлагаете поручить ему доставку нашей литературы в Папскую область – распространение, адреса, тайные склады и вообще все – или только провоз через границу? – Наши адреса и тайные склады все ему известны. И не только наши, а и многие другие. Так что тут его учить нечему. Ну, а что касается распространения – решайте. По-моему, самое важное – провоз через границу; а когда литература попадёт в Болонью, распространить её будет не так уж трудно. – Если вы спросите меня, – сказал Мартини, – то я против такого плана. Ведь это только предположение, что Риварес настолько ловок. В сущности, никто из нас не видел его на этой работе, и мы не можем быть уверены, что в критическую минуту он не потеряет головы… – О, в этом можете не сомневаться! – перебил его Риккардо. – Он головы не теряет – восстание в Савиньо лучшее тому доказательство! – А кроме того, – продолжал Мартини, – хоть я и мало знаю Ривареса, но мне кажется, что ему нельзя доверять все наши партийные тайны. По-моему, он человек легкомысленный и любит рисоваться. Передать же контрабандную доставку литературы в руки одного человека – вещь очень серьёзная. Что вы об этом думаете, Фабрицци? – Если бы речь шла только о ваших возражениях, Мартини, я бы их отбросил, поскольку Овод обладает всеми качествами, о которых говорит Риккардо. Я уверен в его смелости, честности и самообладании. Горы и горцев он знает прекрасно. Но есть сомнения другого рода. Я не уверен, что он ездит туда только ради контрабандной доставки своих памфлетов. По-моему, у него есть и другая цель. Это, конечно, должно остаться между нами – я высказываю только своё предположение. Мне кажется, что он тесно связан с одной из тамошних групп и, может быть, даже с самой опасной. – С какой? С «Красными поясами»? – Нет, с «Кинжальщиками». – С «Кинжальщиками»? Но ведь это маленькая кучка бродяг, по большей части из крестьян, неграмотных, без всякого политического опыта. – То же самое можно сказать и о повстанцах из Савиньо. Однако среди них были и образованные люди, которые ими и руководили. По-видимому, так же обстоит дело и у «Кинжальщиков». Кроме того, большинство членов самых крайних группировок в Романье – бывшие участники восстания в Савиньо, которые поняли, что в открытой борьбе клерикалов не одолеешь, и стали на путь террористических убийств. Потерпев неудачу с винтовками, они взялись за кинжалы. – А почему вы думаете, что Риварес связан с ними? – Это только моё предположение. Во всяком случае, прежде чем доверять ему доставку нашей литературы, надо все выяснить. Если Риварес вздумает вести оба дела сразу, он может сильно повредить нашей партии: просто погубит её репутацию и ровно ничем не поможет. Но об этом мы ещё поговорим, а сейчас я хочу поделиться с вами вестями из Рима. Ходят слухи, что предполагается назначить комиссию для выработки проекта городского самоуправления… Глава VI Джемма и Овод молча шли по набережной. Его потребность говорить, говорить без умолку, по-видимому, иссякла. Он не сказал почти ни слова с тех пор, как они вышли от Риккардо, и Джемму радовало его молчание. Ей всегда было тяжело в обществе Овода, а в этот день она чувствовала себя особенно неловко, потому что его странное поведение у Риккардо смутило её. У дворца Уффици он остановился и спросил; – Вы не устали? – Нет. А что? – И не очень заняты сегодня вечером? – Нет. – Я прошу вас оказать мне особую милость – пойдёмте гулять. – Куда? – Да просто так, куда вы захотите. – Что это вам вздумалось? Овод ответил не сразу. – Это не так просто объяснить. Но я вас очень прошу! Он поднял на неё глаза. Их выражение поразило Джемму. – С вами происходит что-то странное, – мягко сказала она. Овод выдернул цветок из своей бутоньерки в стал отрывать от него лепестки. Кого он ей напоминал? Такие же нервно-торопливые движения пальцев… – Мне тяжело, – сказал он едва слышно, не отводя глаз от своих рук. – Сегодня вечером я не хочу оставаться наедине с самим собой. Так пойдёмте? – Да, конечно. Но не лучше ли пойти ко мне? – Нет, пообедаем в ресторане. Это недалеко, на площади Синьории. Не отказывайтесь, прошу вас, вы уже обещали! Они вошли в ресторан. Овод заказал обед, но сам почти не притронулся к нему, всё время упорно молчал, крошил хлеб и теребил бахрому скатерти. Джемма чувствовала себя очень неловко и начинала жалеть, что согласилась пойти с ним. Молчание становилось тягостным, но ей не хотелось говорить о пустяках с человеком, который, судя по всему, забыл о её присутствии. Наконец, он поднял на неё глаза и сказал: – Хотите посмотреть представление в цирке? Джемма удивлённо взглянула на него. Дался ему этот цирк! – Видали вы когда-нибудь такие представления? – спросил он, раньше чем она успела ответить. – Нет, не видала. Меня они не интересовали. – Напрасно. Это очень интересно. Мне кажется, невозможно изучить жизнь народа, не видя таких представлений. Давайте вернёмся назад, на Порта-алла-Кроче. Бродячий цирк раскинул свой балаган за городскими воротами. Когда Овод и Джемма подошли к нему, невыносимый визг скрипок и барабанный бой возвестили о том, что представление началось. Оно было весьма примитивно. Вся труппа состояла из нескольких клоунов, арлекинов и акробатов, одного наездника, прыгавшего сквозь обручи, накрашенной коломбины и горбуна, забавлявшего публику своими глупыми ужимками. Остроты не оскорбляли уха грубостью, но были избиты и плоски. Отпечаток пошлости лежал здесь на всём. Публика со свойственной тосканцам вежливостью смеялась и аплодировала; но больше всего её веселили выходки горбуна, в которых Джемма не находила ничего остроумного и забавного. Это было просто грубое и безобразное кривляние. Зрители передразнивали его и, поднимая детей на плечи, показывали им «уродца». – Синьор Риварес, неужели вам это нравится? – спросила Джемма, оборачиваясь к Оводу, который стоял, прислонившись к деревянной подпорке. – По-моему… Джемма не договорила. Ни разу в жизни, разве только когда она стояла с Монтанелли у калитки сада в Ливорно, не приходилось ей видеть такого безграничного, безысходного страдания на человеческом лице. «Дантов ад», – мелькнуло у неё в мыслях. Но вот горбун, получив пинок от одного из клоунов, сделал сальто и кубарем выкатился с арены. Начался диалог между двумя клоунами, и Овод выпрямился, точно проснувшись. – Пойдёмте, – сказал он. – Или вы хотите остаться? – Нет, давайте уйдём. Они вышли из балагана и по зелёной лужайке пошли к реке. Несколько минут оба молчали. – Ну, как вам понравилось представление? – спросил Овод. – Довольно грустное зрелище, а подчас просто неприятное. – Что же именно вам показалось неприятным? – Да все эти гримасы и кривляния. Они просто безобразны. В них нет ничего остроумного. – Вы говорите о горбуне? Помня, с какой болезненной чувствительностью Овод относится к своим физическим недостаткам, Джемма меньше всего хотела касаться этой части представления. Но он сам заговорил о горбуне, и она подтвердила: – Да, горбун мне совсем не понравился. – А ведь он забавлял публику больше всех. – Об этом остаётся только пожалеть. – Почему? Не потому ли, что его выходки антихудожественны? – Там все антихудожественно, а эта жестокость… Он улыбнулся: – Жестокость? По отношению к горбуну? – Да… Сам он, конечно, относится к этому совершенно спокойно. Для него кривляния – такой же способ зарабатывать кусок хлеба, как прыжки для наездника и роль коломбины для актрисы. Но когда смотришь на этого горбуна, становится тяжело на душе. Его роль унизительна – это насмешка над человеческим достоинством. – Вряд ли арена так принижает чувство собственного достоинства. Большинство из нас чем-то унижены. – Да, но здесь… Вам это покажется, может быть, нелепым предрассудком, но для меня человеческое тело священно. Я не выношу, когда над ним издеваются и намеренно уродуют его. – Человеческое тело?.. А душа? Овод остановился и, опершись о каменный парапет набережной, посмотрел Джемме прямо в глаза. – Душа? – повторила она, тоже останавливаясь и с удивлением глядя на него. Он вскинул руки с неожиданной горячностью: – Неужели вам никогда не приходило в голову, что у этого жалкого клоуна есть душа, живая, борющаяся человеческая душа, запрятанная в это скрюченное тело, душа, которая служит ему, как рабыня? Вы, такая отзывчивая, жалеете тело в дурацкой одежде с колокольчиками, а подумали ли вы когда-нибудь о несчастной душе, у которой нет даже этих пёстрых тряпок, чтобы прикрыть свою страшную наготу? Подумайте, как она дрожит от холода, как на глазах у всех её душит стыд, как терзает её, точно бич, этот смех, как жжёт он её, точно раскалённое железо! Подумайте, как оно беспомощно озирается вокруг на горы, которые не хотят обрушиться на неё, на камни, которые не хотят её прикрыть; она завидует даже крысам, потому что те могут заползти в нору и спрятаться там. И вспомните ещё, что ведь душа немая, у неё нет голоса, она не может кричать. Она должна терпеть, терпеть и терпеть… Впрочем, я говорю глупости… Почему же вы не смеётесь? У вас нет чувства юмора! Джемма медленно повернулась и молча пошла по набережной. За весь этот вечер ей ни разу не пришло в голову, что волнение Овода может иметь связь с бродячим цирком, и теперь, когда эта внезапная вспышка озарила его внутреннюю жизнь, она не могла найти ни слова утешения, хотя сердце её было переполнено жалостью к нему. Он шёл рядом с ней, глядя на воду. – Помните, прошу вас, – заговорил он вдруг, вызывающе посмотрев на неё, – всё то, что я сейчас говорил, – это просто фантазия. Я иной раз даю себе волю, но не люблю, когда мои фантазии принимают всерьёз. Джемма ничего не ответила. Они молча продолжали путь. У дворца Уффици Овод вдруг быстро перешёл дорогу и нагнулся над тёмным комком, лежавшим у решётки. – Что с тобой, малыш? – спросил он с такой нежностью в голосе, какой Джемма у него ещё не слышала. – Почему ты не идёшь домой? Комок зашевелился, послышался тихий стон. Джемма подошла и увидела ребёнка лет шести, оборванного и грязного, который жался к решётке, как испуганный зверёк. Овод стоял, наклонившись над ним, и гладил его по растрёпанным волосам. – Что случилось? – повторил он, нагибаясь ещё ниже, чтобы расслышать невнятный ответ. – Нужно идти домой, в постель. Маленьким детям не место ночью на – улице. Ты замёрзнешь. Дай руку, вставай! Где ты живёшь? Он взял ребёнка за руку, но тот пронзительно вскрикнул и опять упал на землю. – Ну что, что с тобой? – Овод опустился рядом с ним на колени. – Ах, синьора, взгляните! Плечо у мальчика было все в крови. – Скажи мне, что с тобой? – ласково продолжал Овод. – Ты упал?.. Нет? Кто-нибудь побил тебя?.. Я так и думал. Кто же это? – Дядя. – Когда? – Сегодня утром. Он был пьяный, а я… я… – А ты попался ему под руку. Да? Не нужно попадаться под руку пьяным, дружок! Они этого не любят… Что же мы будем делать с этим малышом, синьора? Ну, иди на свет, сынок, дай я посмотрю твоё плечо. Обними меня за шею, не бойся… Ну, вот так. Он взял мальчика на руки и, перенеся его через улицу, посадил на широкий каменный парапет. Потом вынул из кармана нож и ловко отрезал разорванный рукав, прислонив голову ребёнка к своей груди; Джемма поддерживала повреждённую руку. Плечо было все в синяках и ссадинах, повыше локтя – глубокая рана. – Досталось тебе, малыш! – сказал Овод, перевязывая ему рану носовым платком, чтобы она не загрязнилась от куртки. – Чем это он ударил? – Лопатой. Я попросил у него сольдо [69] , хотел купить в лавке, на углу, немножко поленты [70] , а он ударил меня лопатой. Овод вздрогнул. – Да, – сказал он мягко, – это очень больно. – Он ударил меня лопатой, и я… я убежал… – И всё это время бродил по улицам голодный? Вместо ответа ребёнок зарыдал. Овод снял его с парапета. – Ну, не плачь, не плачь! Сейчас мы все уладим. Как бы только достать коляску? Они, наверно, все у театра – там сегодня большой съезд. Мне совестно таскать вас за собой, синьора, но… – Я непременно пойду с вами. Моя помощь может понадобиться. Вы донесёте его? Не тяжело? – Ничего, донесу, не беспокойтесь. У театра стояло несколько извозчичьих колясок, но все они были заняты. Спектакль кончился, и большинство публики уже разошлось. На афишах у подъезда крупными буквами было напечатано имя Зиты. Она танцевала в тот вечер. Попросив Джемму подождать минуту, Овод подошёл к актёрскому входу и обратился к служителю: – Мадам Рени уехала? – Нет, сударь, – ответил тот, глядя во все глаза на хорошо одетого господина с оборванным уличным мальчишкой на руках. – Мадам Рени сейчас выйдет. Её ждёт коляска… Да вот и она сама. Зита спускалась по ступенькам под руку с молодым кавалерийским офицером. Она была ослепительно хороша в огненно-красном бархатном манто, накинутом поверх вечернего платья, у пояса которого висел веер из страусовых перьев. Цыганка остановилась в дверях и, бросив кавалера, быстро подошла к Оводу. – Феличе! – вполголоса сказала она. – Что это у вас такое? – Я подобрал этого ребёнка на улице. Он весь избит и голоден. Надо как можно скорее отвезти его ко мне домой. Свободных колясок нет, уступите мне вашу. – Феличе! Неужели вы собираетесь взять этого оборвыша к себе? Позовите полицейского, и пусть он отнесёт его в приют или ещё куда-нибудь. Нельзя же собирать у себя нищих со всего города! – Ребёнка избили, – повторил Овод. – В приют его можно отправить и завтра, если это понадобится, а сейчас ему нужно сделать перевязку, его надо накормить. Зита брезгливо поморщилась: – Смотрите! Он прислонился к вам головой. Как вы это терпите? Такая грязь! Овод сверкнул на неё глазами. – Ребёнок голоден! – с яростью проговорил он. – Вы, верно, не понимаете, что это значит! – Синьор Риварес, – сказала Джемма, подходя к ним, – моя квартира тут близко. Отнесём ребёнка ко мне, и если вы не найдёте коляски, я оставлю его у себя на ночь. Овод быстро повернулся к ней: – Вы не побрезгаете им? – Разумеется, нет… Прощайте, мадам Рени. Цыганка сухо кивнула, передёрнула плечами, взяла офицера под руку и, подобрав шлейф, величественно проплыла мимо них к коляске, которую у неё собирались отнять. – Синьор Риварес, если хотите, я пришлю экипаж за вами и за ребёнком, – бросила она Оводу через плечо. – Хорошо. Я скажу куда. – Он подошёл к краю тротуара, дал извозчику адрес и вернулся со своей ношей к Джемме. Кэтти ждала хозяйку и, узнав о случившемся, побежала за горячей водой и всем, что нужно для перевязки. Овод усадил ребёнка на стул, опустился рядом с ним на колени и, быстро сняв с него лохмотья, очень осторожно и ловко промыл и перевязал его рану. Когда Джемма вошла в комнату с подносом в руках, он уже успел искупать ребёнка и завёртывал его в тёплое одеяло. – Можно теперь покормить нашего пациента? – спросила она, улыбаясь. – Я приготовила для него ужин. Овод поднялся, собрал с полу грязные лохмотья. – Какой мы тут наделали беспорядок! – сказал он. – Это надо сжечь, а завтра я куплю ему новое платье. Нет ли у вас коньяку, синьора? Хорошо бы дать бедняжке несколько глотков. Я же, если позволите, пойду вымыть руки. Поев, ребёнок тут же заснул на коленях у Овода, прислонившись головой к его белоснежной сорочке. Джемма помогла Кэтти прибрать комнату и снова села к столу. – Синьор Риварес, вам надо поесть перед уходом. Вы не притронулись к обеду, а теперь очень поздно. – Я с удовольствием выпил бы чашку чаю. Но мне совестно беспокоить вас в такой поздний час. – Какие пустяки! Положите ребёнка на диван, ведь его тяжело держать. Подождите только, я покрою подушку простыней… Что же вы думаете делать с ним? – Завтра? Поищу, нет ли у него других родственников, кроме этого пьяного скота. Если нет, то придётся последовать совету мадам Рени и отдать его в приют. А правильнее всего было бы привязать ему камень на шею и бросить в воду. Но это грозит неприятными последствиями для меня… Спит крепким сном! Эх, бедняга! Ведь он беззащитней котёнка! Когда Кэтти принесла поднос с чаем, мальчик открыл глаза и стал с удивлением оглядываться по сторонам. Увидев своего покровителя, он сполз с дивана и, путаясь в складках одеяла, заковылял к нему. Малыш настолько оправился, что в нём проснулось любопытство; указывая на обезображенную левую руку, в которой Овод держал кусок пирожного, он спросил: – Что это? – Это? Пирожное. Тебе тоже захотелось?.. Нет, на сегодня довольно. Подожди до завтра! – Нет, это! – Мальчик протянул руку и дотронулся до обрубков пальцев и большого шрама на кисти Овода. Овод положил пирожное на стол. – Ах, вот о чём ты спрашиваешь! То же, что у тебя на плече. Это сделал один человек, который был сильнее меня. – Тебе было очень больно? – Не помню. Не больнее, чем многое другое. Ну, а теперь отправляйся спать, сейчас уже поздно. Когда коляска приехала, мальчик спал, и Овод осторожно, стараясь не разбудить, взял его на руки и снёс вниз. – Вы были сегодня моим добрым ангелом, – сказал он Джемме, останавливаясь у дверей, – но, конечно, это не помешает нам ссориться в будущем. – Я совершенно не желаю ссориться с кем бы то ни было… – А я желаю! Жизнь была бы невыносима без ссор. Добрая ссора – соль земли. Это даже лучше представлений в цирке. Он тихо рассмеялся и сошёл с лестницы, неся на руках спящего ребёнка. Глава VII В первых числах января Мартини разослал приглашения на ежемесячное собрание литературного комитета и в ответ получил от Овода лаконичную записку, нацарапанную карандашом: «Весьма сожалею. Прийти не могу». Мартини это рассердило, так как в повестке было указано: «Очень важно». Такое легкомысленное отношение к делу казалось ему оскорбительным. Кроме того, в тот же день пришло ещё три письма с дурными вестями, и вдобавок дул восточный ветер. Все это привело Мартини в очень плохое настроение, и, когда доктор Риккардо спросил, пришёл ли Риварес, он ответил сердито: – Нет. Риварес, видимо, нашёл что-нибудь поинтереснее и не может явиться, а вернее – не хочет. – Мартини, другого такого придиры, как вы, нет во всей Флоренции, – сказал с раздражением Галли. – Если человек вам не нравится, то всё, что он делает, непременно дурно. Как может Риварес прийти, если он болен? – Кто вам сказал, что он болен? – А вы разве не знаете? Он уже четвёртый день не встаёт с постели. – Что с ним? – Не знаю. Из-за болезни он даже отложил свидание со мной, которое было назначено на четверг. А вчера, когда я зашёл к нему, мне сказали, что он плохо себя чувствует и никого не может принять. Я думал, что при нём Риккардо. – Нет, я тоже ничего не знал. Сегодня же вечером зайду туда и посмотрю, не надо ли ему что-нибудь. На другое утро Риккардо, бледный и усталый, появился в маленьком кабинете Джеммы. Она сидела у стола и монотонным голосом диктовала Мартини цифры, а он с лупой в одной руке и тонко очиненным карандашом в другой делал на странице книги едва видные пометки. Джемма предостерегающе подняла руку. Зная, что нельзя прерывать человека, когда он пишет шифром, Риккардо опустился на кушетку и зевнул, с трудом пересиливая дремоту. – «Два, четыре; три, семь; шесть, один; три, пять; четыре, один, – с монотонностью автомата продолжала Джемма. – Восемь, четыре, семь, два; пять, один». Здесь кончается фраза, Чезаре. Она воткнула булавку в бумагу на том месте, где остановилась, и повернулась к Риккардо: – Здравствуйте, доктор. Какой у вас измученный вид! Вы нездоровы? – Нет, здоров, только очень устал. Я провёл ужасную ночь у Ривареса. – У Ривареса? – Да. Просидел около него до утра, а теперь надо идти в больницу. Я зашёл к вам спросить, не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы мог побыть с ним эти несколько дней. Он в тяжёлом состоянии. Я, конечно, сделаю всё, что могу. Но сейчас у меня нет времени, а о сиделке он и слышать не хочет. – А что с ним такое? – Да чего только нет! Прежде всего… – Прежде всего – вы завтракали? – Да, благодарю вас. Так вот, о Риваресе… У него, несомненно, не в порядке нервы, но главная причина болезни – старая, запущенная рана. Словом, здоровьем он похвастаться не может. Рана, вероятно, получена во время войны в Южной Америке. Её не залечили как следует: всё было сделано на скорую руку. Удивительно, как он ещё жив… В результате хроническое воспаление, которое периодически обостряется, и всякий пустяк может вызвать новый приступ. – Это опасно? – Н-нет… В таких случаях главная опасность в том, что больной, не выдержав страданий, может принять яд. – Значит, у него сильные боли? – Ужасные! Удивляюсь, как он их выносит. Мне пришлось дать ему ночью опиум. Вообще я не люблю давать опиум нервнобольным, но как-нибудь надо было облегчить боль. – Значит, у него и нервы не в порядке? – Да, конечно. Но сила воли у этого человека просто небывалая. Пока он не потерял сознания, его выдержка была поразительна. Но зато и задал же он мне работу к концу ночи! И как вы думаете, когда он заболел? Это тянется уже пять суток, а при нём ни души, если не считать дуры-хозяйки, которая так крепко спит, что тут хоть дом рухни – она всё равно не проснётся; а если и проснётся, толку от неё будет мало. – А где же эта танцовщица? – Представьте, какая странная вещь! Он не пускает её к себе. У него какой-то болезненный страх перед ней. Не поймёшь этого человека – сплошной клубок противоречий! – Риккардо вынул часы и озабоченно посмотрел на них. – Я опоздаю в больницу, но ничего не поделаешь. Придётся младшему врачу начать обход без меня. Жалко, что мне не дали знать раньше: не следовало бы оставлять Ривареса одного ночью. – Но почему же он не прислал сказать, что болен? – спросил Мартини. – Мы не бросили бы его одного, ему бы следовало это знать! – И напрасно, доктор, вы не послали сегодня за кем-нибудь из нас, вместо того чтобы сидеть там самому, – сказала Джемма. – Дорогая моя, я хотел было послать за Галли, но Риварес так вскипел при первом моем намёке, что я сейчас же отказался от этой мысли. А когда я спросил его, кого же ему привести, он испуганно посмотрел на меня, закрыл руками лицо и сказал: «Не говорите им, они будут смеяться». Это у него навязчивая идея: ему кажется, будто люди над чем-то смеются. Я так и не понял – над чем. Он всё время говорит по-испански. Но ведь больные часто несут бог знает что. – Кто при нём теперь? – спросила Джемма. – Никого, кроме хозяйки и её служанки. – Я пойду к нему, – сказал Мартини. – Спасибо. А я загляну вечером. Вы найдёте мой листок с наставлениями в ящике стола, что у большого окна, а опиум в другой комнате, на полке. Если опять начнутся боли, дайте ему ещё одну дозу. И ни в коем случае не оставляйте склянку на виду, а то как бы у него не явилось искушение принять больше, чем следует… Когда Мартини вошёл в полутёмную комнату, Овод быстро повернул голову, протянул ему горячую руку и заговорил, тщетно пытаясь сохранить обычную небрежность тона: – А, Мартини! Вы, наверно, сердитесь за корректуру? Не ругайте меня, что я пропустил собрание комитета: я не совсем здоров, и… – Бог с ним, с комитетом! Я видел сейчас Риккардо и пришёл узнать, не могу ли я вам чем-нибудь помочь. У Овода лицо словно окаменело. – Это очень любезно с вашей стороны. Но вы напрасно беспокоились: я просто немножко расклеился. – Я так и понял со слов Риккардо. Ведь он пробыл у вас всю ночь? Овод сердито закусил губу. – Благодарю вас. Теперь я чувствую себя хорошо, и мне ничего не надо. – Прекрасно! В таком случае, я посижу в соседней комнате: может быть, вам приятнее быть одному. Я оставлю дверь полуоткрытой, чтобы вы могли позвать меня. – Пожалуйста, не беспокойтесь. Уверяю вас, мне ничего не надо. Вы только напрасно потеряете время… – Бросьте эти глупости! – резко перебил его Мартини. – Зачем вы меня обманываете? Думаете, я слепой? Лежите спокойно и постарайтесь заснуть. Мартини вышел в соседнюю комнату и, оставив дверь открытой, стал читать. Вскоре он услышал, как больной беспокойно зашевелился. Он отложил книгу и стал прислушиваться. Некоторое время за дверью было тихо, потом опять начались беспокойные движения, послышался стон, словно Риварес стиснул зубы, чтобы подавить тяжёлые вздохи. Мартини вернулся к нему: – Может быть, нужно что-нибудь сделать, Риварес? Ответа не последовало, и Мартини подошёл к кровати. Овод, бледный как с.мерть, взглянул на него и молча покачал головой. – Не дать ли вам ещё опиума? Риккардо говорил, что можно принять, если боли усилятся. – Нет, благодарю. Я ещё могу терпеть. Потом может быть хуже… Мартини пожал плечами и сел у кровати. В течение часа, показавшегося ему бесконечным, он молча наблюдал за больным, потом встал и принёс опиум. – Довольно, Риварес! Если вы ещё можете терпеть, то я не могу. Надо принять опиум. Не говоря ни слова, Овод принял лекарство. Потом отвернулся и закрыл глаза. Мартини снова сел. Дыхание больного постепенно становилось глубже и ровнее. Овод был так измучен, что уснул как м.ёртвый. Час проходил за часом, а он не шевелился. Днём и вечером Мартини не раз подходил к кровати и вглядывался в это неподвижное тело – кроме дыхания, в нём не замечалось никаких признаков жизни. Лицо было настолько бледно, что на Мартини вдруг напал страх. Что, если он дал ему слишком большую дозу опиума? Изуродованная левая рука Овода лежала поверх одеяла, и Мартини осторожно тряхнул её, думая его разбудить. Расстёгнутый рукав сполз к локтю, обнаружив страшные шрамы, покрывавшие всю руку. – Представляете, какой вид имела эта рука, когда раны были ещё свежие? – послышался сзади голос Риккардо. – А, это вы наконец! Слушайте, Риккардо, да что, он все так и будет спать? Я дал ему опиума часов десять назад, и с тех пор он не шевельнул ни единым мускулом. Риккардо наклонился и прислушался к дыханию Овода. – Ничего, дышит ровно. Это просто от сильного переутомления после такой ночи. К утру приступ может повториться. Я надеюсь, кто-нибудь посидит около него? – Галли будет дежурить. Он прислал сказать, что придёт часов в десять. – Теперь как раз около десяти… Ага, он просыпается! Позаботьтесь, чтобы бульон подали горячий… Спокойно, Риварес, спокойно! Не деритесь, я не епископ. Овод вдруг приподнялся, глядя прямо перед собой испуганными глазами. – Мой выход? – забормотал он по-испански. – Займите публику ещё минуту… А! Я не узнал вас, Риккардо. – Он оглядел комнату и провёл рукой по лбу, как будто не понимая, что с ним происходит. – Мартини! Я думал, вы давно ушли! Я, должно быть, спал… – Да ещё как! Точно спящая красавица! Десять часов кряду! А теперь вам надо выпить бульону и заснуть опять. – Десять часов! Мартини, неужели вы были здесь всё время? – Да. Я уже начинал бояться, не угостил ли я вас чересчур большой дозой опиума. Овод лукаво взглянул на него: – Не повезло вам на этот раз! А как спокойны и мирны были бы без меня ваши комитетские заседания!.. Чего вы, чёрт возьми, пристаёте ко мне, Риккардо? Ради бога, оставьте меня в покое! Терпеть не могу врачей. – Ладно, выпейте вот это, и вас оставят в покое. Через день-два я всё-таки зайду и хорошенько осмотрю вас. Надеюсь, что самое худшее миновало: вы уже не так похожи на мертвеца. – Скоро я буду совсем здоров, благодарю… Кто это!.. Галли? Сегодня у меня, кажется, собрание всех граций… – Я останусь около вас на ночь. – Глупости! Мне никого не надо. Идите все по домам. Если даже приступ повторится, вы всё равно не поможете: я не буду больше принимать опиум. Это хорошо один-два раза. – Да, вы правы, – сказал Риккардо. – Но придерживаться этого решения не так-то легко. Овод посмотрел на него и улыбнулся. – Не бойтесь. Если б у меня была склонность к этому, я давно бы стал наркоманом. – Во всяком случае, мы вас одного не оставим, – сухо ответил Риккардо. – Пойдёмте, Мартини… Спокойной ночи, Риварес! Я загляну завтра. Мартини хотел выйти следом за ним, но в эту минуту Овод негромко окликнул его и протянул ему руку; – Благодарю вас. – Ну что за глупости! Спите. Риккардо ушёл, а Мартини остался поговорить с Галли в соседней комнате. Отворив через несколько минут входную дверь, он увидел, как к садовой калитке подъехал экипаж и из него вышла женщина. Это была Зита, вернувшаяся, должно быть, с какого-нибудь вечера. Он приподнял шляпу, посторонился, уступая ей дорогу, и прошёл садом в тёмный переулок, который вёл к Поджио Империале. Но не успел он сделать двух шагов, как вдруг калитка сзади хлопнула и в переулке послышались торопливые шаги. – Подождите! – крикнула Зита. Лишь только Мартини повернул назад, она остановилась и медленно пошла ему навстречу, ведя рукой по живой изгороди. Свет единственного фонаря в конце переулка еле достигал сюда, но Мартини всё же увидел, что танцовщица идёт, опустив голову, точно робея или стыдясь чего-то. – Как он себя чувствует? – спросила она, не глядя на Мартини. – Гораздо лучше, чем утром. Он спал весь день, и вид у него не такой измученный. Кажется, приступ миновал! – Ему было очень плохо? – Так плохо, что хуже, по-моему, и быть не может. – Я так и думала. Если он не пускает меня к себе, значит, ему очень плохо. – А часто у него бывают такие приступы? – По-разному… Летом, в Швейцарии, он совсем не болел, а прошлой зимой, когда мы жили в Вене, было просто ужасно. Я не смела к нему входить несколько дней подряд. Он не выносит моего присутствия во время болезни… – Она подняла на Мартини глаза и тут же потупилась. – Когда ему становится плохо, он под любым предлогом отсылает меня одну на бал, на концерт или ещё куда-нибудь, а сам запирается у себя в комнате. А я вернусь украдкой, сяду у его двери и сижу. Если бы он узнал об этом, мне бы так досталось! Когда собака скулит за дверью, он её пускает, а меня – нет. Должно быть, собака ему дороже… Она говорила все это каким-то странным, сердито-пренебрежительным тоном. – Будем надеяться, что теперь дело пойдёт на поправку, – ласково сказал Мартини. – Доктор Риккардо взялся за него всерьёз. Может быть, и полное выздоровление не за горами. Во всяком случае, сейчас он уже не так страдает, но в следующий раз немедленно пошлите за нами. Если бы мы узнали о его болезни вовремя, всё обошлось бы гораздо легче. До свидания! Он протянул ей руку, но она отступила назад, резко мотнув головой: – Не понимаю, какая вам охота пожимать руку его любовнице! – Воля ваша, но… – смущённо проговорил Мартини. Зита топнула ногой. – Ненавижу вас! – крикнула она, и глаза у неё засверкали, как раскалённые угли. – Ненавижу вас всех! Вы приходите, говорите с ним о политике! Он позволяет вам сидеть около него всю ночь и давать ему лекарства, а я не смею даже посмотреть на него в дверную щёлку! Что он для вас? Кто дал вам право отнимать его у меня? Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Она разразилась бурными рыданиями и, кинувшись к дому, захлопнула калитку перед носом у Мартини. «Бог ты мой! – мысленно проговорил он, идя тёмным переулком. – Эта женщина не на шутку любит его! Вот чудеса!» Глава VIII Овод быстро поправлялся. В одно из своих посещений на следующей неделе Риккардо застал его уже на кушетке облачённым в турецкий халат. С ним были Мартини и Галли. Овод захотел даже выйти на воздух, но Риккардо только рассмеялся на это и спросил, не лучше ли уж сразу предпринять прогулку до Фьезоле. – Можете также нанести визит Грассини, – добавил он язвительно. – Я уверен, что синьора будет в восторге, особенно сейчас, когда на лице у вас такая интересная бледность. Овод трагически всплеснул руками. – Боже мой! А я об этом и не подумал! Она примет меня за итальянского мученика и будет разглагольствовать о патриотизме. Мне придётся войти в роль и рассказать ей, что меня изрубили на куски в подземелье и довольно плохо потом склеили. Ей захочется узнать в точности мои ощущения. Вы думаете, её трудно провести, Риккардо? Бьюсь об заклад, что она примет на веру самую дикую ложь, какую только можно измыслить. Ставлю свой индийский кинжал против заспиртованного солитёра из вашего кабинета. Соглашайтесь, условия выгодные. – Спасибо, я не любитель смертоносного оружия. – Солитёр тоже смертоносен, только он далеко не так красив. – Во всяком случае, друг мой, без кинжала я как-нибудь обойдусь, а солитёр мне нужен… Мартини, я должен бежать. Значит, этот беспокойный пациент остаётся на вашем попечении? – Да. Но только до трех часов. С трех здесь посидит синьора Болла. – Синьора Болла? – испуганно переспросил Овод. – Нет, Мартини, это невозможно! Я не допущу, чтобы дама возилась со мной и с моими болезнями. Да и где мне её принимать? Здесь неудобно. – Давно ли вы стали так строго соблюдать приличия? – спросил, смеясь, Риккардо. – Синьора Болла – наша главная сиделка. Она начала ухаживать за больными ещё тогда, когда бегала в коротеньких платьицах. Лучшей сестры милосердия я не знаю. «Здесь неудобно»? Да вы, может быть, говорите о госпоже Грассини?.. Мартини, если придёт синьора Болла, для неё не надо оставлять никаких указаний… Боже мой, уже половина третьего! Мне пора. – Ну, Риварес, примите-ка лекарство до её прихода, – сказал Галли, подходя к Оводу со стаканом. – К чёрту лекарства! Как и все выздоравливающие, Овод был очень раздражителен и доставлял много хлопот своим преданным сиделкам. – 3-зачем вы пичкаете м-меня всякой дрянью, когда боли прошли? – Именно затем, чтобы они не возобновились. Или вы хотите так обессилеть, чтобы синьоре Болле пришлось давать вам опиум? – М-милостивый государь! Если приступы должны возобновиться, они возобновятся. Это не зубная боль, которую м-можно облегчить вашими дрянными л-лекарствами. От них столько же пользы, сколько от игрушечного насоса на пожаре. Впрочем, как хотите, дело ваше. Он взял стакан левой рукой. Страшные шрамы на ней напомнили Галли о бывшем у них перед тем разговоре. – Да, кстати, – спросил он, – где вы получили эти раны? На войне, вероятно? – Я же только что рассказывал, что меня бросили в мрачное подземелье и… – Знаю. Но это вариант для синьоры Грассини… Нет, в самом деле, в бразильскую войну? – Да, частью на войне, частью на охоте в диких местах… Всякое бывало. – А! Во время научной экспедиции?.. Бурное это было время в вашей жизни, должно быть? – Разумеется, в диких странах не проживёшь без приключений, – небрежно сказал Овод. – И приключения, надо сознаться, бывают часто не из приятных. – Я всё-таки не представляю себе, как вы ухитрились получить столько ранений… разве только если на вас нападали дикие звери. Например, эти шрамы на левой руке. – А, это было во время охоты на пуму. Я, знаете, выстрелил… Послышался стук в дверь. – Все ли прибрано в комнате, Мартини? Да? Так отворите, пожалуйста… Вы очень добры, синьора… Извините, что я не встаю. – И незачем вам вставать. Я не с визитом… Я пришла пораньше, Чезаре: вы, наверно, торопитесь. – Нет, у меня ещё есть четверть часа. Позвольте, я положу ваш плащ в той комнате. Корзинку можно туда же? – Осторожно, там яйца. Самые свежие. Кэтти купила их утром в Монте Оливето… А это рождественские розы, синьор Риварес. Я знаю, вы любите цветы. Она присела к столу и, подрезав стебли, поставила цветы в вазу. – Риварес, вы начали рассказывать про пуму, – заговорил опять Галли. – Как же это было? – Ах да! Галли расспрашивал меня, синьора, о жизни в Южной Америке, и я начал рассказывать ему, отчего у меня так изуродована левая рука. Это было в Перу. На охоте за пумой нам пришлось переходить реку вброд, и когда я выстрелил, ружьё дало осечку: оказывается, порох отсырел. Понятно, пума не стала дожидаться, пока я исправлю свою оплошность, и вот результат. – Нечего сказать, приятное приключение! – Ну, не так страшно, как кажется. Всякое бывало, конечно, но в общем жизнь была преинтересная. Охота на змей, например… Он болтал, рассказывал случай за случаем – об аргентинской войне, о бразильской экспедиции, о встречах с туземцами, об охоте на диких зверей. Галли слушал с увлечением, словно ребёнок – сказку, и то и дело прерывал его вопросами. Впечатлительный, как все неаполитанцы, он любил все необычное. Джемма достала из корзинки вязанье и тоже внимательно слушала, проворно шевеля спицами и не отрывая глаз от работы. Мартини хмурился и беспокойно ёрзал на стуле. Во всех этих рассказах ему слышались хвастливость и самодовольство. Несмотря на своё невольное преклонение перед человеком, способным переносить сильную физическую боль с таким поразительным мужеством, – как сам он, Мартини, мог убедиться неделю тому назад, – ему решительно не нравился Овод, не нравились его манеры, его поступки. – Вот это жизнь! – вздохнул Галли с откровенной завистью. – Удивляюсь, как вы решились покинуть Бразилию. Какими скучными должны казаться после неё все другие страны! – Лучше всего мне жилось, пожалуй, в Перу и в Эквадоре, – продолжал Овод. – Вот где действительно великолепно! Правда, слишком уж жарко, особенно в прибрежной полосе Эквадора, и условия жизни подчас очень суровы. Но красота природы превосходит всякое воображение. – Меня, пожалуй, больше привлекает полная свобода жизни в дикой стране, чем красоты природы, – сказал Галли. – Там человек может действительно сохранить своё человеческое достоинство, не то что в наших городах. – Да, – согласился Овод, – но только… Джемма отвела глаза от работы и посмотрела на него. Он вспыхнул и не кончил фразы. – Неужели опять начинается приступ? – спросил тревожно Галли. – Нет, ничего, не обращайте внимания. Ваши с-снадобья помогли, хоть я и п-проклинал их… Вы уже уходите, Мартини? – Да… Идёмте, Галли, а то опоздаем. Джемма вышла за ними и скоро вернулась со стаканом гоголь-моголя. – Выпейте, – сказала она мягко, но настойчиво и снова села за своё вязанье. Овод кротко повиновался. С полчаса оба молчали. Наконец он тихо проговорил: – Синьора Болла! Джемма взглянула на него. Он теребил пальцами бахрому пледа, которым была покрыта кушетка, и не поднимал глаз. – Скажите, вы не поверили моим рассказам? – Я ни одной минуты не сомневалась, что вы все это выдумали, – спокойно ответила Джемма. – Вы совершенно правы. Я всё время лгал. – И о том, что касалось войны? – Обо всём вообще. Я никогда не участвовал в войнах. А экспедиция… Приключения там бывали, и большая часть того, о чём я рассказывал, – действительные факты. Но раны мои совершенно другого происхождения. Вы поймали меня на одной лжи, и теперь я могу сознаться во всём остальном. – Стоит ли тратить силы на сочинение таких небылиц? – спросила Джемма. – По-моему, нет. – А что мне было делать? Вы помните вашу английскую пословицу: «Не задавай вопросов – не услышишь лжи». Мне не доставляет ни малейшего удовольствия дурачить людей, но должен же я что-то отвечать, когда меня спрашивают, каким образом я стал калекой. А уж если врать, так врать забавно. Вы видели, как Галли был доволен. – Неужели вам важнее позабавить Галли, чем сказать правду? – Правду… – Он пристально взглянул на неё, держа в руке оторванную бахромку пледа. – Вы хотите, чтобы я сказал правду этим людям? Да лучше я себе язык отрежу! – И затем с какой-то неуклюжей и робкой порывистостью добавил: – Я ещё никому не рассказывал правды, но вам, если хотите, расскажу. Она молча опустила вязанье на колени. Было что-то трогательное в том, что этот чёрствый, скрытный человек решил довериться женщине, которую он так мало знал и, видимо, недолюбливал. После долгого молчания Джемма взглянула на него. Овод полулежал, облокотившись на столик, стоявший возле кушетки, и прикрыв изувеченной рукой глаза. Пальцы этой руки нервно вздрагивали, на кисти, там, где был рубец, чётко бился пульс. Джемма подошла к кушетке и тихо окликнула его. Он вздрогнул и поднял голову. – Я совсем з-забыл, – проговорил он извиняющимся тоном. – Я х-хотел рассказать вам о… – О несчастном случае, когда вы сломали ногу. Но если вам тяжело об этом вспоминать… – О несчастном случае? Но это не был несчастный случай! Нет. Меня просто избили кочергой. Джемма смотрела на него в полном недоумении. Он откинул дрожащей рукой волосы со лба и улыбнулся. – Может быть, вы присядете? Пожалуйста, придвиньте кресло поближе. К сожалению, я не могу сделать это сам. 3-знаете, я был бы д-драгоценной находкой для Риккардо, если бы ему пришлось лечить меня тогда. Ведь он, как истый хирург, ужасно любит поломанные кости, а у меня в тот раз было сломано, кажется, всё, что только можно сломать, за исключением шеи. – И вашего мужества, – мягко вставила Джемма. – Но, может быть, его и нельзя сломить? Овод покачал головой. – Нет, – сказал он, – мужество моё кое-как удалось починить потом, вместе со всем прочим, что от меня осталось. Но тогда оно было разбито, как чайная чашка. В том-то и весь ужас… Да, так я начал рассказывать о кочерге. Это было… дайте припомнить… лет тринадцать назад в Лиме. Я говорил, что Перу прекрасная страна, но она не так уже прекрасна для тех, кто очутился там без гроша в кармане, как было со мной. Я побывал в Аргентине, потом в Чили. Бродил по всей стране, чуть не умирая с голоду, и приехал в Лиму из Вальпарайзо матросом на судне, перевозившем скот. В самом городе мне не удалось найти работу, и я спустился к докам, в Каллао, – решил попытать счастья там. Ну, как известно, во всех портовых городах есть трущобы, в которых собираются матросы, и в конце концов я устроился в одном из игорных притонов. Я исполнял должность повара, подавал напитки гостям и тому подобное. Занятие не особенно приятное, но я был рад и этому. Там меня кормили, я видел человеческие лица, слышал хоть какую-то человеческую речь. Вы, может быть, скажете, что радоваться было нечему, но незадолго перед тем я болел жёлтой лихорадкой, долго пролежал в полуразвалившейся лачуге совершенно один, и это вселило в меня ужас… И вот однажды ночью мне велели вытолкать за дверь пьяного матроса, который стал буянить. Он в этот день сошёл на берег, проиграл все свои деньги и был сильно не в духе. Мне пришлось послушаться, иначе я потерял бы место и околел с голоду; но этот человек был вдвое сильнее меня: мне пошёл тогда только двадцать второй год, и после лихорадки я был слаб, как котёнок. К тому же у него в руках была кочерга… – Овод замолчал и взглянул украдкой на Джемму. – Он, вероятно, хотел разделаться со мной, отправить на тот свет, но, будучи индийским матросом, выполнил свою работу небрежно и оставил меня недобитым как раз настолько, что я мог вернуться к жизни. – А что же делали остальные? Неужели все испугались одного пьяного матроса? Овод посмотрел на неё и расхохотался. – /Остальные!/ Игроки и другие завсегдатаи притона? Как же вы не понимаете! Я был их слугой, /собственностью/. Они окружили нас и, конечно, были в восторге от такого зрелища. Там смотрят на подобные вещи, как на забаву. Конечно, в том случае, если действующим лицом является кто-то другой. Джемма содрогнулась. – Чем же всё это кончилось? – Этого я вам не могу сказать. После такой драки человек обычно ничего не помнит в первые дни. Но поблизости был корабельный врач, и, по-видимому, когда зрители убедились, что я не умер, за ним послали. Он починил меня кое-как. Риккардо находит, что плохо, но, может быть, в нём говорит профессиональная зависть. Как бы то ни было, когда я очнулся, одна старуха туземка взяла меня к себе из христианского милосердия – не правда ли, странно звучит? Помню, как она, бывало, сидит, скорчившись, в углу хижины, курит трубку, сплёвывает на пол и напевает что-то себе под нос. Старуха оказалась добрая, она все говорила, что у неё я могу умереть спокойно: никто мне не помешает. Но дух противоречия не оставил меня, и я решил выжить. Трудная это была работа – возвращаться к жизни, и теперь мне иной раз приходит в голову, что игра не стоила свеч. Терпение у этой старухи было поразительное. Я пробыл у неё… дай бог памяти… месяца четыре и всё это время то бредил, то буйствовал, как медведь с болячкой в ухе. Боль была, надо сказать, довольно сильная, а я человек изнеженный ещё с детства. – Что же было дальше? – Дальше… кое-как поправился и уполз от старухи. Не думайте, что во мне говорила щепетильность, нежелание злоупотреблять гостеприимством бедной женщины. Нет, мне было не до этого. Я просто не мог больше выносить её лачужку… Вы говорили о моём мужестве. Посмотрели бы вы на меня тогда! Приступы боли возобновлялись каждый вечер, как только начинало смеркаться. После полудня я обычно лежал один и следил, как солнце опускается все ниже и ниже… О, вам никогда этого не понять! Я и теперь не могу без ужаса видеть солнечный закат… Наступила долгая пауза. – Потом я пошёл бродить по стране, в надежде найти какую-нибудь работу. Оставаться в Лиме не было никакой возможности. Я сошёл бы с ума… Добрался до Куско… Однако зачем мучить вас этой старой историей – в ней нет ничего занимательного. Джемма подняла голову и посмотрела на него серьёзным, глубоким взглядом. – Не говорите так, /прошу/ вас, – сказала она. Овод закусил губу и оторвал ещё одну бахромку от пледа. – Значит, рассказывать дальше? – спросил он немного погодя. – Если… если хотите… Но воспоминания мучительны для вас. – А вы думаете, я забываю об этом, когда молчу? Тогда ещё хуже. Но меня мучают не сами воспоминания. Нет, страшно то, что я потерял тогда всякую власть над собой. – Я не совсем понимаю… – Моё мужество пришло к концу, и я оказался трусом. – Но ведь есть предел всякому терпению! – Да, и человек, который достиг этого предела, не знает, что с ним будет в следующий раз. – Скажите, если можете, – нерешительно спросила Джемма, – каким образом вы в двадцать лет оказались заброшенным в такую даль? – Очень просто. Дома, на родине, жизнь улыбалась мне, но я убежал оттуда. – Почему? Он засмеялся коротким, сухим смехом: – Почему? Должно быть, потому, что я был самонадеянным мальчишкой. Я рос в богатой семье, меня до невозможности баловали, и я вообразил, что весь мир сделан из розовой ваты и засахаренного миндаля. Но в один прекрасный день выяснилось, что некто, кому я верил, обманывал меня… Что с вами? Почему вы так вздрогнули? [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Войнич "Овод"