Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Бегущий за ветром"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387870" data-attributes="member: 1"><p>Там и тут по улицам носятся счастливцы, высоко подняв захваченных змеев над головой. Но все знают, что самое важное – впереди, самый главный приз – еще в небе. Сбиваю ярко-желтого змея с хвостом спиралькой. Еще один порез, на этот раз на указательном пальце. Передаю лесу Хасану, высасываю из ранки кровь и вытираю руку о джинсы.</p><p></p><p>Через час из примерно пятидесяти змеев в небе остается не больше двенадцати, в их числе – я. Турнир вступает в самую долгую свою фазу: те, кого до сих пор не сбили, бойцы опытные, их на мякине не проведешь, они не купятся на старые штучки вроде «подпрыгни и нырни». Иными словами, набери высоту и резко рвани вниз. Любимый финт Хасана, между прочим.</p><p></p><p>К трем часам дня солнце скрывается за облаками. Сразу делается мрачнее и холоднее. Болельщики на крышах поплотнее закутываются в свои шарфы и свитера. В воздухе семеро. Я – в семерке. Ноги у меня болят, шея одеревенела, но с каждым сбитым противником надежда в сердце растет, крупица за крупицей, снежинка за снежинкой.</p><p></p><p>Гляжу на синего змея. Так и сеет опустошение вокруг себя.</p><p></p><p>– Скольких он срезал? – спрашиваю.</p><p></p><p>– Я насчитал одиннадцать, – отвечает Хасан.</p><p></p><p>– Чей он?</p><p></p><p>Хасан щелкает языком и стучит себя пальцем по подбородку, что означает полное неведение с его стороны. Синий змей срезает большого лилового и делает две петли. Еще десять минут – и он сбивает еще двоих. Мальчишки бросаются за ними.</p><p></p><p>Следующие полчаса в небе парят только четыре участника. Ошибаться мне теперь нельзя, каждый порыв ветра да будет мне в помощь. Какая ответственность и какое счастье! Просто голова кружится! Я уже не смотрю на крышу нашего дома, мне нельзя отвлекаться.</p><p></p><p>Пятнадцать минут – и то, что утром казалось пустой мечтой, воплощается в реальность.</p><p></p><p>В воздухе двое. Я – и синий.</p><p></p><p>Напряжение натянутой лесой повисает в воздухе. Люди вокруг меня притопывают ногами, хлопают в ладоши, свистят, выкрикивают: «Бобореш! Бобореш! Срежь его!»</p><p></p><p>А Баба кричит вместе с ними?</p><p></p><p>Грохочет музыка. С крыш и из распахнутых дверей разносится запах <em>манту</em> и жареной <em>пакоры</em> [19] .</p><p></p><p>В ушах у меня звенит, перед глазами маячит синий змей, я весь – предвкушение победы. Освобождения. Возрождения. Если Баба ошибается и Бог есть, да будет он ко мне милостив и ниспошлет удачу. Не знаю, ради чего сражаются другие, может, просто хотят липший раз себя показать. Но для меня успех – единственная возможность доказать, что и я что-то значу. Если Бог есть, да направит он воздушные потоки, куда мне надо, чтобы одним рывком лесы я покончил со своей прежней жизнью, с этим жалким прозябанием. Отступать мне уже некуда.</p><p></p><p>Вдруг надежда во мне перерастает в уверенность. Победа будет за мной, это точно. Дайте только срок.</p><p></p><p>Порыв ветра подхватывает моего змея. Чуть отпустить лесу, надвинуться на синего сверху, зависнуть над ним. Он видит опасность и пытается ускользнуть. Напрасный труд.</p><p></p><p>– Срежь его, срежь его! – вопит толпа, словно древние римляне гладиаторам. – Убей его! Убей!</p><p></p><p>– Еще чуть-чуть, Амир-ага! – вскрикивает Хасан.</p><p></p><p>Зажмуриваюсь. Леса скользит у меня по пальцам, кромсая кожу. Рывок! Есть!</p><p></p><p>Я выиграл, это точно. Мне не надо смотреть в небо, чтобы убедиться. И крики толпы мне ни к чему.</p><p></p><p>Хасан кидается мне на шею.</p><p></p><p>– Браво! Браво, Амир-ага!</p><p></p><p>Открываю глаза. Синий змей беспомощно трепыхается в воздухе, точно колесо, оторвавшееся на полном ходу от машины. Моргаю. Хочу что-нибудь сказать. Не получается. Что-то возносит меня над землей, и я вдруг вижу себя самого сверху. Черная кожаная куртка, красный шарф, выцветшие джинсы. Маленький для своих двенадцати лет, кожа бледная, под глазами темные круги. Ветер треплет каштановые волосы. Я и я смотрим друг на друга и улыбаемся.</p><p></p><p>У меня вырывается вопль восторга. Мир сверкает всеми красками, и шумит, и радуется вместе со мной. Свободной рукой обнимаю Хасана. Мы смеемся, и плачем, и прыгаем как ненормальные.</p><p></p><p>– Ты победил, Амир-ага! Ты победил!</p><p></p><p>– «<em>Мы</em> победили! <em>Мы</em>!» – вот что я должен сказать. Но я молчу. Стоит мне моргнуть, как все вокруг исчезает. Я опять дома. Утро. Я просыпаюсь, умываюсь, завтракаю в одиночестве (со мной только Хасан), одеваюсь и жду, когда выйдет Баба. Мой успех мне только привиделся, все идет по-старому.</p><p></p><p>И тут я вижу Бабу на крыше. Он стоит на самом краю, высоко подняв руки, потрясает кулаками в воздухе, кричит и восторженно аплодирует. Это кульминация всей моей двенадцатилетней жизни – наконец-то отец может мною гордиться!</p><p></p><p>Только, кажется, отец еще и хочет мне что-то сказать – уж очень красноречивы его жесты. Я забыл о чем-то срочном?</p><p></p><p>Ну конечно!</p><p></p><p>– Хасан, мы…</p><p></p><p>– Я помню, – отвечает он, высвобождаясь из моих объятий. – Иншалла, радоваться будем позже. Мне еще надо принести тебе синего змея. Уже бегу.</p><p></p><p>Он бросает на землю шпулю и срывается с места, только нижний край зеленого чапана волочится за ним по снегу.</p><p></p><p>– Хасан! – кричу я. – Возвращайся со змеем!</p><p></p><p>Он уже сворачивает за угол, но на бегу оборачивается, прикладывает ладони рупором ко рту и кричит в ответ:</p><p></p><p>– Для тебя хоть тысячу раз подряд! Неподражаемая улыбка – и Хасан исчезает.</p><p></p><p>Целых двадцать шесть лет пройдет, прежде чем я увижу эту улыбку вновь. Мой друг детства усмехнется мне с выцветшей моментальной фотографии.</p><p></p><p>Подтягиваю своего змея. Все меня поздравляют. Жму руки, благодарю. Детишки помоложе смотрят на меня с восхищением, в их глазах я герой. Меня хлопают по спине и треплют волосы. Сматываю лесу и раздаю улыбки, хотя думаю только о синем змее.</p><p></p><p>Наконец мой красный змей у меня в руках. Бреду домой, чуть живой от усталости. За воротами меня поджидает Али, протягивает руку сквозь кованые прутья и говорит:</p><p></p><p>– Поздравляю.</p><p></p><p>Отвечаю на рукопожатие, вхожу во двор, вручаю ему змея и шпулю.</p><p></p><p>– Ташакор, Али-джан.</p><p></p><p>– Я все время молился за тебя.</p><p></p><p>– Молись, молись. Мы ведь еще не закончили.</p><p></p><p>Выбегаю обратно на улицу, даже не спросив Али, как там Баба. С отцом увидимся позже. В голове у меня уже все распланировано: торжественная встреча, герой появляется со змеем в окровавленных руках, все уважительно кланяются ему, Рустем и Сохраб в молчании глядят друг на друга. И вот старый воин подходит к юному богатырю и заключает в объятия, тем самым признавая его заслуги. Освобождение от груза прошлого. Возрождение.</p><p></p><p>А что потом? Ну, потом… все будет хорошо.</p><p></p><p>Улицы Вазир-Акбар-Хана пересекаются под прямым углом, у каждой свой номер. Если посмотреть с птичьего полета, настоящая сетка. Район новый, и то и дело рядом с огороженным трехметровой стеной жилым комплексом оказывается стройплощадка или пустой участок. В поисках Хасана бегаю по улицам туда-сюда. Зрители воздушного боя расходятся: собирают шезлонги, укладывают посуду и остатки еды. С крыш ко мне летят поздравления.</p><p></p><p>На четвертой улице к югу меня окликает Омар, сын инженера. Раньше мы учились с ним в одном классе. Он добрый и хороший человек и как-то даже подарил мне перьевую авторучку со сменным картриджем. Его отец – приятель Бабы. На лужайке перед своим домом Омар с братом играют в футбол – отрабатывают приемы владения мячом.</p><p></p><p>– Говорят, ты выиграл, Амир. Поздравляю.</p><p></p><p>– Спасибо. Ты Хасана не видел?</p><p></p><p>– Твоего хазарейца? Киваю в ответ. Омар пасует брату.</p><p></p><p>– Я слышал, он хорош в погоне за змеями. Брат отпасовывает мяч обратно. Омар принимает мяч на голову.</p><p></p><p>– Никогда не мог понять, как у него получается. Как он еще что-то видит своими узенькими глазками?</p><p></p><p>Брат, хохотнув, просит мяч. Омар не дает.</p><p></p><p>– Так ты его видел?</p><p></p><p>Омар показывает большим пальцем через плечо в направлении на юго-запад.</p><p></p><p>– Недавно видел, как он несся к базару.</p><p></p><p>– Спасибо. – Я срываюсь с места.</p><p></p><p>К базару я прибегаю уже в сумерках. С минарета мечети Хаджи Якуба муэдзин выкликает «азан», призывая правоверных развернуть коврики, повернуться на запад и склонить в молитве головы. Хасан никогда не пропускает ни одной из пяти молитв, которые полагается произносить в течение дня. Даже когда мы заняты игрой, он всегда извиняется, умывается из колодца во дворе, исчезает в своей хижине и через несколько минут появляется вновь с улыбкой на губах. А я его жду в том месте, где мы расстались, порой на дереве. Похоже, сегодня он пропустит вечернюю молитву. Все из-за меня.</p><p></p><p>Базар быстро пустеет, на сегодня торговля закончена. Прохожу по рядам, где за одним прилавком продают битых фазанов, а за соседним – калькуляторы. Пробираюсь сквозь редеющую толпу: нищие калеки в лохмотьях, рыночные торговцы, тоже укутанные в тряпье, чтобы не так холодно было, продавцы одежды и мясники. Лавки закрываются. Хасана нигде нет.</p><p></p><p>Пожилой торговец сушеными фруктами в зеленовато-голубой чалме грузит на мула корзины с кедровыми орешками и изюмом. Спрашиваю его про Хасана.</p><p></p><p>Прежде чем заговорить, старик долго смотрит на меня.</p><p></p><p>– Кажется, я его видел.</p><p></p><p>– Куда он направился?</p><p></p><p>Торговец меряет меня взглядом с головы до ног.</p><p></p><p>– А на что мальчику вроде тебя какой-то хазареец? Да еще на ночь глядя!</p><p></p><p>Он не сводит восхищенных глаз с моей кожаной куртки и джинсов – <em>ковбойских штанов</em>, как мы их тогда называли. Если афганец носит что-то американское (и вещи новые), это верный признак достатка.</p><p></p><p>– Я должен разыскать его, ага.</p><p></p><p>– А он тебе кто?</p><p></p><p>Запасаюсь терпением, хоть и не понимаю, куда он клонит.</p><p></p><p>– Он сын нашего слуги. Старик приподнимает седую бровь:</p><p></p><p>– Да неужто? Заботливый же у хазарейца хозяин! Его отец должен стоять перед тобой на коленях и ресницами смахивать пыль с обуви!</p><p></p><p>– Так вы мне скажете, наконец?</p><p></p><p>Он хлопает мула по крупу, направляя животное в нужную сторону.</p><p></p><p>– Вроде бы похожий мальчишка пробегал вон там. В руках у него был синий воздушный змей.</p><p></p><p>– Правда?</p><p></p><p>Меня распирает радость. «Для тебя хоть тысячу раз подряд!» – вспоминается мне. Да, на Хасана всегда можно положиться. Вот ведь молодец!</p><p></p><p>– Только те, другие мальчишки, его, наверное, уже догнали, – продолжает торговец, взгромождая на мула еще одну корзину.</p><p></p><p>– Какие мальчишки?</p><p></p><p>– Которые за ним гнались. Одеты хорошо, вроде тебя. – Старик смотрит на небо и вздыхает. – Беги, а то я пропущу свой намаз.</p><p></p><p>Ракетой срываюсь с места.</p><p></p><p>Рыскаю по базару. Хасана ни следа. Может быть, старика подвели глаза? Хотя змей-то и вправду синий.</p><p></p><p>Подумать только, змей у Хасана, он мой!</p><p></p><p>Заглядываю в каждую лавчонку, под каждый прилавок. Никого.</p><p></p><p>Скоро совсем стемнеет. А что, если я так и не найду Хасана?</p><p></p><p>И тут до меня доносятся приглушенные голоса.</p><p></p><p>Впереди узкий грязный проулок, ведущий в сторону от базара. Ноги мои вязнут в грязи, изо рта вылетают клубы белого пара. Вдоль дороги тянется канава, полная снега, весной тут понесется настоящий поток. С другой стороны выстроилась вереница заснеженных кипарисов, за ними прячутся простенькие глинобитные дома, разделенные неширокими проходами.</p><p></p><p>Голоса слышатся снова, на этот раз громче. Это в проходе между домами. Подбираюсь поближе и, затаив дыхание, выглядываю из-за угла.</p><p></p><p>Хасан стоит у глухой стены тупика в угрожающей позе: кулаки сжаты, ноги расставлены. За спиной у него к куче камней и металлолома прислонен синий змей. Вот он, ключ к сердцу Бабы.</p><p></p><p>Дорогу Хасану загораживают трое парней, тех самых, с пустыря у подножия холма, которые не стали с нами связываться, стоило Хасану показать свою рогатку. С одной стороны – Вали, с другой – Камаль, а посередине – Асеф.</p><p></p><p>По телу у меня пробегает ледяная дрожь.</p><p></p><p>Спокойный и довольный, Асеф вертит в руках кастет. Двое других нервно переминаются с ноги на ногу, будто перед ними загнанный дикий зверь, с которым один Асеф в состоянии совладать.</p><p></p><p>– Где же твоя рогатка, хазара? – ехидно осведомляется Асеф, поигрывая кастетом. – Что ты там тогда сказал? Что меня наградят прозвищем «Одноглазый Асеф», так? Все верно. И очень умно. Легко быть умным с оружием наготове.</p><p></p><p>Осторожно выдыхаю, не в силах двинуться. Не свожу глаз с мальчика, с которым вырос, чье лицо с заячьей губой было моим первым воспоминанием.</p><p></p><p>– Но тебе повезло, хазара, – продолжает Асеф. Он стоит ко мне спиной, но я будто вижу его ухмылку. – Пожалуй, я тебя прошу. Такое у меня сегодня настроение. Что скажете, парни?</p><p></p><p>– Какое великодушие, – подхватывает Камаль. – Если учесть, как дурно он с нами обошелся. – Камаль старается подражать интонациям Асефа, но голос у него дрожит. И не Хасана он боится, нет. Он понятия не имеет, что у Асефа на уме, вот что страшно.</p><p></p><p>Асеф с достоинством поводит рукой:</p><p></p><p>– <em>Бахшида.</em> Прощен. Да будет так. – Тон его меняется, становится мрачным. – Разумеется, все в этом мире имеет свою стоимость. За милосердие надо платить, пусть цена и небольшая.</p><p></p><p>– Справедливо, – откликается Камаль.</p><p></p><p>– За все надо платить, – присоединяется Вали.</p><p></p><p>– Счастливчик ты, хазара. – Асеф делает шаг к Хасану. – Отдай мне синего змея, и мы квиты. Недорого беру. Честная сделка, правда, парни?</p><p></p><p>– Больше чем честная, – подтверждает Камаль.</p><p></p><p>Даже мне виден страх в глазах Хасана. Но мой слуга молча качает головой.</p><p></p><p>– Верный хазареец. Верный, как пес, – говорит Асеф.</p><p></p><p>Камаль издает гадкий смешок.</p><p></p><p>– Но прежде чем ты пожертвуешь собой ради него, подумай, разве он собой пожертвует ради тебя? Ты задумывался, почему он не приглашает тебя поиграть, когда у него гости? Почему он играет с тобой, только когда один? Я тебе скажу. Ты для него вроде домашнего зверька. Со зверьком можно поиграть, когда скучно, ему можно надавать тумаков, когда плохое настроение. Человеком он тебя не считает, не будь дурнем, не обманывай себя.</p><p></p><p>– Амир-ага и я – друзья, – весь красный, выдавливает из себя Хасан.</p><p></p><p>– Друзья? – хохочет Асеф. – Презренный осел! В один прекрасный день ты поймешь, какой он тебе друг. Но довольно об этом. Давай сюда змея!</p><p></p><p>Хасан нагибается и поднимает с земли камень.</p><p></p><p>Асеф отшатывается.</p><p></p><p>– Это твоя последняя возможность, хазара. В ответ Хасан замахивается.</p><p></p><p>– Как хочешь. – Асеф снимает с себя зимнюю куртку, аккуратно сворачивает и кладет у стены.</p><p></p><p>Я кричу. Только про себя. Вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я тогда взаправду закричал. Но я не проронил ни звука. Скорчился у стены и смотрел. И больше ничего.</p><p></p><p>Асеф делает рукой знак, два его приятеля расходятся в стороны и окружают Хасана.</p><p></p><p>– Я передумал, – зло произносит Асеф. – Подавись своим змеем, хазара. Пусть он останется тебе на память о том, что сейчас случится.</p><p></p><p>Камень попадает Асефу прямо в лоб. С визгом Асеф сбивает Хасана с ног. Вали и Камаль кидаются на моего слугу.</p><p></p><p>Впиваюсь зубами в сжатый кулак. Закрываю глаза.</p><p></p><p>ПОМНЮ:</p><p></p><p><em>А ведь вы с Хасаном вскормлены одной грудью. Как ты мог забыть об этом, Амир-ага? Вашу кормилицу звали Сакина, она была дородная, красивая, голубоглазая хазареянка из Бамиана и пела вам старинные свадебные песни. Говорят, между молочными братьями существует тесная связь. Ты и об этом забыл?</em></p><p></p><p>ПОМНЮ:</p><p></p><p>– Рупия с каждого, мальчуганы. Всего лишь рупия, и я приоткрою завесу тайны.</p><p></p><p><em>У глиняной стены скорчился старик-предсказатель. Его затянутые бельмами глубоко посаженные глаза отливают серебром, одной заскорузлой рукой он опирается на палку, другой поглаживает впалые щеки.</em></p><p></p><p>– Недорого за правдивое предсказание. Всего рупия с каждого.</p><p></p><p><em>Рука протянута к нам. Хасан роняет монетку в высохшую ладошку, я вслед за ним.</em></p><p></p><p>– Во имя Аллаха, всеблагого и всемилостивейшего.</p><p></p><p>Предсказатель берет Хасана за руку, водит костяным пальцем по ладони, туда-сюда, туда-сюда. Потом старик щупает Хасану лицо, уши, касается подбородка, век. Шуршит сухая кожа. Слепой замирает и, не говоря ни слова, возвращает Хасану монету. Поворачивается ко мне:</p><p></p><p>– А ты, мой юный друг?</p><p></p><p>За стеной кричит петух. Я отдергиваю руку.</p><p></p><p>СОН:</p><p></p><p><em>Метель. Я заблудился. Ветер, завывая, пригоршнями швыряет снег прямо мне в лицо. Ноги вязнут в сугробах. Зову на помощь, но голос мой уносит вьюга. Ветер сбивает меня с ног и заметает мои следы. «Я призрак, – думается мне, – только призраки не оставляют следов». Кричу опять, уже ни на что не надеясь. И слышу: кто-то отвечает мне. За качающимися снежными полотнищами мелькает чей-то яркий силуэт. Из хаоса выныривает знакомая фигура. На протянутой мне руке глубокие порезы, из них сочится кровь и пятнает снег. Я хватаюсь за изрезанную руку – и снега уже нет. Мы стоим на зеленом лугу, над нами проплывают облака. В небе полно воздушных змеев, зеленых, желтых, красных, оранжевых, и полуденное солнце ярко освещает их.</em></p><p></p><p>В тупике настоящая помойка. Рваные велосипедные камеры, пустые бутылки, старые газеты и журналы – все присыпано битым кирпичом и строительным мусором. У стены валяется ржавая чугунная печь с дырой. Но я не замечаю всего этого. Мои глаза смотрят на синего змея рядом с ржавой печкой и на коричневые вельветовые штаны на куче кирпича. Это штаны Хасана.</p><p></p><p>– Ну, не знаю, – гундосит Вали. – Мой отец говорит, это грех. – Голос у него неуверенный, возбужденный и напуганный, все вместе.</p><p></p><p>Руки у Хасана выкручены за спину, он лежит на земле лицом вниз. Камаль и Вали уселись ему на плечи. Над ними возвышается Асеф, упершись ногой Хасану в шею.</p><p></p><p>– Твой отец ничего не узнает, – каркает Асеф. – Надо же преподать урок неучтивому ослу.</p><p></p><p>– Не знаю, – бормочет Вали.</p><p></p><p>– Решайся. – Асеф поворачивается к Камалю: – Ты что скажешь?</p><p></p><p>– Я?… А что я?</p><p></p><p>– Это всего-навсего хазареец, – убеждает Асеф, но Камаль отводит глаза. – Чудненько, – бросает Асеф. – Тогда держите его, слабаки. Больше от вас ничего не требуется.</p><p></p><p>Вали и Камаль с облегчением кивают.</p><p></p><p>Асеф становится на колени и хватает Хасана за ляжки, заставляя того принять недостойную позу, затем, придерживая его одной рукой, другой расстегивает на себе джинсы и спускает трусы. Хасан не сопротивляется. Не пикнет даже. Только вертит головой.</p><p></p><p>На какое-то мгновение я вижу его лицо. На нем выражение покорности. Как у барана перед закланием.</p><p></p><p>ЗАВТРА – ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ благословенного Зулъ-хиджа, последнего месяца мусульманского календаря, и первый из трех дней великого праздника Ид-аль-адха (Курбан-байрама) в честь пророка Ибрагима, который чуть было не принес своего сына в жертву Аллаху. Баба лично выбрал праздничного барана, кипенно-белого, с раскосыми черными глазами.</p><p></p><p>Мы все собрались во дворе, Хасан, Али, Баба и я. Мулла, поглаживая бороду, читал молитву.</p><p></p><p>«Ну, давай же быстрее», – прошипел Баба еле слышно. Его утомили бесконечные молитвы, неизменная часть ритуала приготовления чистого мяса – халяля. Баба подсмеивался над религиозной подоплекой праздника – как и над религией вообще, – но уважал традиции. Обычай велел делить мясо на три части: своей семье, друзьям и бедным. Каждый год Баба неизменно отдавал все мясо бедным. Богатые и так толстые, говаривал он.</p><p></p><p>Мулла закончил молитву – Аминь – и взял длинный кухонный нож. По обычаю баран не должен видеть ножа. Али дал барану кусочек сахара – еще один обычай, чтобы с.мерть была сладка. Животное пыталось брыкаться, но не сильно. Мулла схватил барана за морду, приставил к шее нож и одним ловким заученным движением перерезал горло. Взгляд барана будет долго преследовать меня в ночных кошмарах. Но я смотрел и смотрел, завороженный покорностью, светившейся в кротких глазах жертвы. Мне казалось, животное все понимало, знало, что его с.мерть – во благо людям. Вот так-то…</p><p></p><p>Отворачиваюсь. Что-то теплое ползет у меня по руке. Оказывается, я прокусил себе кулак до крови. Из глаз у меня текут слезы. Слышно, как постанывает Асеф.</p><p></p><p>Надо решаться. Еще можно изменить свою судьбу. Подняться, вступиться за Хасана – как он частенько заступался за меня, – и будь что будет.</p><p></p><p>А можно и убежать.</p><p></p><p>И я убегаю.</p><p></p><p>Я смываюсь, потому что трус. Я боюсь Асефа. Какое унижение он придумает для меня? А вдруг мне будет больно? Трусу легко оправдать себя. Сказал же Вали: за все надо платить. Может быть, Хасан и есть моя плата за удачу, мой жертвенный баран? Любовь Бабы дорогого стоит.</p><p></p><p>Велика плата? Это хазареец-то?</p><p></p><p>Потихонечку отступаю по проезду, по которому пришел, постепенно ускоряю шаги. Уже бегом выскакиваю на почти опустевший базар и, задыхаясь, оседаю на землю возле первой попавшейся запертой двери.</p><p></p><p>Ну почему все случилось именно так?</p><p></p><p>Минут через пятнадцать слышу голоса и топот бегущих ног. Падаю ниц, чтобы меня не заметили. По базару вихрем проносится Асеф с двумя дружками, хохоча на бегу.</p><p></p><p>Заставляю себя выждать еще минут десять и возвращаюсь в начало проезда. Вот она, забитая снегом канава. У березы с облетевшими листьями навстречу мне выходит Хасан.</p><p></p><p>В руках у него синий змей – первое, что бросается мне в глаза. Сразу замечаю, что его чапан спереди весь перемазан грязью, а рубаха у воротника разорвана. Хасана шатает из стороны в сторону – вот-вот упадет. Нет, справляется.</p><p></p><p>Хасан протягивает мне змея.</p><p></p><p>– Где ты был? Я искал тебя. – Голос у меня строгий.</p><p></p><p>Как мне трудно говорить!</p><p></p><p>Он рукавом вытирает с лица сопли и слезы. Что он мне скажет?</p><p></p><p>Но он не говорит ничего. В молчании стоим в потемках. Наши лица еле видны, и это хорошо. Я не смог бы выдержать его взгляд.</p><p></p><p>А он знает, что я все видел? И что у него в глазах? Осуждение? Негодование? Или, самое страшное, беззаветная преданность? Это было бы ужаснее всего.</p><p></p><p>Хасан пытается что-то сказать и не может. У него пропал голос, и рот открывается и закрывается беззвучно.</p><p></p><p>Он отступает на шаг и опять вытирает лицо. Сейчас расплачется и расскажет мне все.</p><p></p><p>Нет, обошлось. Только слюну сглатывает. И молчит.</p><p></p><p>Больше вопросов я не задаю. Предпочитаю притвориться, что ничего не заметил. Ну не вижу я темного пятна у него на штанах. И капелек крови на снегу не вижу.</p><p></p><p>– Ага-сагиб будет волноваться, – с усилием произносит Хасан.</p><p></p><p>И мы трогаемся в путь.</p><p></p><p>Все происходит, как мне мечталось. Открываю дверь прокуренного отцовского кабинета и вхожу. Баба и Рахим-хан пьют чай и слушают новости по радио. При виде меня отец широко улыбается и раскрывает свои объятия. Прячу лицо у него на груди и плачу. Баба прижимает меня к себе и укачивает, как маленького.</p><p></p><p>У него на руках я забываю обо всем, что случилось. Это такое счастье.</p><p></p><p>8</p><p>Целую неделю Хасан не попадался мне на глаза. Когда я спускался вниз по утрам, завтрак уже ждал меня на столе: поджаренный хлеб, свежезаваренный чай и теплое отварное яйцо. Выглаженная одежда была аккуратно сложена на плетеном стуле. Раньше Хасан ждал, пока я не начну трапезу, и только потом начинал гладить. За завтраком мы разговаривали, под шипение утюга пели старинные хазарейские песни про тюльпанные поля. Теперь никто не приветствовал меня по утрам – разве что выглаженная одежда. Еда в рот не лезла.</p><p></p><p>Однажды хмурым утром, когда я катал яйцо по тарелке, вошел Али с охапкой дров. Я спросил его, где Хасан.</p><p></p><p>– Он опять лег спать, – ответил Али, скрючившись перед печкой и открывая дверцу.</p><p></p><p>– А он сможет поиграть со мной сегодня? Али замер с поленом в руке.</p><p></p><p>– Последнее время он только и делает, что спит. Сделает свою работу – уж я слежу – и в постель. Можно вопрос?</p><p></p><p>– Спрашивай.</p><p></p><p>– После состязания воздушных змеев он пришел домой весь в крови. И рубашка разорвана. Я у него спросил, что случилось, а он: ничего, просто подрался за змея с другими мальчишками.</p><p></p><p>Я в молчании катал яйцо.</p><p></p><p>– С ним ничего такого не произошло, Амир-ага? Он мне все сказал?</p><p></p><p>Я пожал плечами:</p><p></p><p>– Откуда мне знать?</p><p></p><p>– Ты ведь не скрыл бы от меня, правда? Если бы произошло что-то дурное?</p><p></p><p>– Я же сказал, откуда мне знать, что с ним такое? – повысил голос я. – Может, он заболел. Все болеют время от времени, Али. Ты хочешь заморозить меня до смерти или все-таки затопишь?</p><p></p><p>– Как насчет поездки в Джелалабад в пятницу? – спросил я у Бабы тем же вечером.</p><p></p><p>Отец, откинувшись на спинку кожаного кресла-качалки, листал за письменным столом газету. Сложив ее, он снял свои очки для чтения – я всей душой ненавидел их, ведь отцу еще далеко до старости, он в самом расцвете сил, на что ему эта дурацкая побрякушка? – и посмотрел на меня.</p><p></p><p>– А почему бы и нет?</p><p></p><p>Последнее время Баба соглашался на все, о чем бы я ни попросил. Мало того. Позавчера он сам предложил сходить в кино «Ариана» на «Эль Сида» с Чарльтоном Хестоном и Софи Лорен.</p><p></p><p>– Хасана ты с собой в Джелалабад берешь? Ну зачем Бабе надо все испортить?</p><p></p><p>– Он болен, – пробурчал я.</p><p></p><p>– Правда? – Баба перестал раскачиваться. – Что с ним такое?</p><p></p><p>Я пододвинулся поближе к камину.</p><p></p><p>– Простудился, наверное. Али говорит, он все время спит. Сон его вылечит.</p><p></p><p>– Что-то не видно Хасана, не видно. – В голосе Бабы слышалась тревога. – Простудился, значит?</p><p></p><p>Ну зачем ты с такой заботой приподнимаешь бровь? Ненавижу.</p><p></p><p>– Обычная простуда. Так мы едем в пятницу, Баба?</p><p></p><p>– Да, да. – Отец оперся руками о стол. – Жалко, Хасан с нами не поедет. Тебе с ним было бы веселее.</p><p></p><p>– Нам и вдвоем с тобой хорошо, – возразил я.</p><p></p><p>– Только оденься потеплее, – весело подмигнул мне Баба.</p><p></p><p>Вдвоем-то оно было бы здорово. Только уже к вечеру среды Баба умудрился наприглашать еще человек двадцать пять народу. Позвонил своему троюродному брату Хамаюну, выучившемуся на инженера во Франции, и сказал, что в пятницу собирается в Джелалабад. Хамаюн, у которого в Джелалабаде был дом, очень обрадовался и заявил, что пригласит всю компанию – двух своих жен, детей, кузена Шафика из Герата, который с семейством как раз гостит у него, кузена Надера (с ним у Хамаюна враждебные отношения, но живут они в одном доме), да и братца Фарука надо взять с собой, а то еще обидится и не позовет на свадьбу дочери в следующем месяце, и еще не забыть…</p><p></p><p>Получилось три микроавтобуса битком. Со мной ехали: Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн (Баба с раннего детства приучил меня обращаться ко взрослым мужчинам «Кэка» – дядя, а к женщинам «Хала» – тетя), две жены Кэки Хамаюна, одна постарше, узколицая, с руками в бородавках, вторая помоложе (она все пританцовывала, закрыв глаза), и две хамаюновские дочки-близняшки (тоже пританцовывали, непоседы). Я сидел сзади, зажатый с двух сторон между семилетними девчонками, которые то и дело шлепали друг друга, а заодно доставалось и мне. Меня сильно укачивало, тем более что дорога до Джелалабада – это два часа горного серпантина. Все в машине орали во всю глотку – у афганцев такая манера разговаривать. Я попросил одну из девчонок, Фазилю или Кариму, я их не различал, пустить меня к окну, пока мне не стало совсем плохо. Та только язык в ответ показала. Тогда я предупредил, что если ее новое платье пострадает, то я ни при чем. Минуту спустя голова моя высовывалась из окна, перед глазами качалась ухабистая дорога, мимо проносились, колыхаясь, грузовики, набитые людьми. Я зажмуривался, старался дышать поглубже, ветерок дул мне в лицо. Только легче не становилось.</p><p></p><p>Меня ткнули пальцем в бок. Фазиля/Карима, кто же еще.</p><p></p><p>– Что? – спросил я.</p><p></p><p>– Я как раз рассказываю всем про турнир воздушных змеев, – прогудел Баба из-за баранки.</p><p></p><p>Со среднего ряда сидений мне улыбался Кэка Хамаюн с женами.</p><p></p><p>– В небе в тот день, наверное, было не меньше ста змеев, – продолжал Баба. – Правда, Амир?</p><p></p><p>– Наверное, – промычал я.</p><p></p><p>– Сто змеев, Хамаюн-джан. Кроме шуток. И под конец дня в небе остался только один, змей Амира. Сбитого синего змея он принес домой. Хасан и Амир вместе определили, где он упал, и успели первыми.</p><p></p><p>– Поздравляю, – расплылся Кэка Хамаюн. Его первая жена сдвинула вместе бородавчатые ладони.</p><p></p><p>– Вах, вах, Амир-джан, мы так гордимся тобой.</p><p></p><p>Вторая жена пошла по стопам первой. Некоторое время все хлопали, выкрикивали поздравления, восхищались мной. Молчал только Рахим-хан, сидевший на переднем сиденье рядом с Бабой, он как-то странно посматривал на меня.</p><p></p><p>– Остановись, – промычал я отцу.</p><p></p><p>– Что случилось?</p><p></p><p>– Мне плохо. – Меня отбросило от окна, и я навис прямо над хамаюновскими дочками.</p><p></p><p>– Сверни на обочину, Кэка, – заверещали девчонки. – Он такой желтый, как бы он нам платья не испортил!</p><p></p><p>Баба затормозил, но было уже поздно.</p><p></p><p>Пока машину проветривали, я сидел на придорожном камне. Баба и Кэка Хамаюн курили. Между затяжками дядюшка убеждал Фазилю/Кариму перестать плакать, в Джелалабаде он купит ей другое платье, еще лучше прежнего. Я зажмурился и подставил лицо солнечным лучам. За закрытыми веками возник целый театр теней, образы плясали и растекались, пока не слились в один: вельветовые штаны Хасана на куче кирпичей.</p><p></p><p>Веранда белого двухэтажного дома Кэки Хамаюна выходила в сад, обнесенный высоким забором; в саду росли яблони, хурма и декоративный кустарник. Летом садовник подстригал кусты и придавал им формы разных зверей. Имелся и бассейн, отделанный изумрудно-зеленым кафелем. Свесив ноги, я сидел на краю бассейна, дно его покрывал слежавшийся снег. В дальнем конце сада дети Кэки Хамаюна играли в прятки, женщины на кухне готовили еду. Аромат жареного лука щекотал мне ноздри, слышалось шипение скороварки, музыка и смех. Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн и Кэка Надер курили, сидя на веранде. Кэка Хамаюн говорил, что привез с собой проектор и покажет всем слайды, которые снял во Франции. Он уж десять лет как вернулся из Парижа, но все носился со своими дурацкими слайдами.</p><p></p><p>В общем, все шло хуже некуда. А ведь у нас с Бабой все складывалось хорошо. Пару дней назад мы с ним ходили в зоопарк, смотрели на льва Марджана, и я бросил камешек в медведя, когда никто не видел. После зоопарка мы наведались в кебабную Дадходы напротив «Кинопарк» и ели кебабы из ягнятины и горячий, из тандыра, хлеб. Баба рассказывал мне о своих поездках в Индию и Советский Союз и о людях, с которыми его сталкивала жизнь, говорил о безногих супругах из Бомбея – они прожили вместе сорок семь лет и произвели на свет одиннадцать детей. Это был замечательный день – именно о таком я мечтал все эти годы. Если бы еще не эта пустота внутри – вот словно в спущенном бассейне передо мной.</p><p></p><p>Незадолго перед закатом жены и дочери накрыли к ужину – рис, кофта и курма из цыплят. Все, как велит традиция: на полу была расстелена скатерть, мы сидели вокруг на подушках и ели руками из общей посуды – по блюду на четыре-пять человек. Хоть я и не был голоден, пришлось участвовать в общей трапезе вместе с Бабой, Кэкой Фаруком и двумя сыновьями Кэки Хамаюна. Баба, приложившийся перед ужином к бутылочке, гнул свое про состязание воздушных змеев, как я всех разгромил и принес домой сбитого змея. Голос его заполнял всю комнату. Все опять приносили мне свои поздравления, дядюшка Фарук хлопал меня по спине чистой рукой. Я сидел как на иголках.</p><p></p><p>Уже за полночь, наигравшись в п.окер, мужчины легли спать на тюфяках, постеленных в ряд в той же комнате, где ужинали. Женщины отправились наверх.</p><p></p><p>Прошел час, а заснуть я не смог. Родственники мои давно дрыхли без задних ног, сопели и храпели, а я все ворочался с боку на бок. В окно светила луна.</p><p></p><p>– Я видел, как насиловали Хасана, – вдруг произнес я вслух.</p><p></p><p>Баба пошевелился во сне. Кэка Хамаюн что-то пробормотал. Хоть бы кто-нибудь меня услышал, ну как мне жить дальше со своей страшной тайной наедине? Нет ответа, только глухое молчание. Я проклят, мне некому поведать свою печаль.</p><p></p><p>Вот что предвещал сон Хасана про озеро! Никакого чудовища нет, сказал он. Есть, и еще какое. Чудовище – это я сам. Я схватил Хасана за ноги и утащил на илистое дно.</p><p></p><p>С этой ночи бессонница стала моей постоянной спутницей.</p><p></p><p>Я не проронил с Хасаном ни слова до середины будущей недели. Он мыл посуду, а я, не доев обед, поднимался к себе. Хасан окликнул меня, спросил, не хочу ли я подняться с ним на вершину холма. Я устал, сказал я. У Хасана тоже был усталый вид: похудел, под затекшими глазами серые круги. Он обратился ко мне еще раз. Я согласился.</p><p></p><p>Хлюпая по грязному снегу, мы в молчании поднялись по склону и сели под гранатовым деревом. Ой, не стоило мне сюда приходить. Ведь на стволе была вырезанная мною надпись: «Амир и Хасан – повелители Кабула». Оказалось, я видеть ее не могу.</p><p></p><p>Хасан попросил меня прочесть что-нибудь из «Шахнаме». Мне расхотелось, сказал я ему. Лучше вернуться домой. Не глядя на меня, Хасан пожал плечами. Спускались мы с холма, как и поднимались, – не говоря ни слова.</p><p></p><p>Впервые в жизни я не мог дождаться, когда же придет весна.</p><p></p><p>О том, что еще случилось зимой 1975 года, воспоминания у меня самые смутные. Когда Баба бывал дома, в душе у меня поселялась радость. Мы вместе обедали и ужинали, ходили в кино, отправлялись в гости к Кэке Хамаюну или Кэке Фаруку. Иногда заходил на огонек Рахим-хан, и Баба разрешал мне посидеть с ними за чаем в кабинете. Я даже читал отцу свои рассказы. Все шло отлично, и, казалось, лед в наших отношениях растаял. Только зря мы с Бабой обольщались на этот счет. Ну разве может безделушка из клееной бумаги и бамбука закрыть собой пропасть между людьми?</p><p></p><p>Когда Бабы дома не было – а это случалось частенько, – я отсиживался у себя в комнате, читал, писал рассказы, рисовал лошадок. По утрам, пока Хасан возился в кухне под звяканье тарелок и свист чайника, я старался дождаться, когда все стихнет, хлопнет дверь, и только тогда спускался вниз. День начала занятий в школе я обвел в своем календаре кружком и считал, сколько дней еще осталось.</p><p></p><p>К моему ужасу, Хасан изо всех сил старался, чтобы все между нами шло как раньше.</p><p></p><p>Сижу я в своей комнате и читаю «Айвенго» в сокращенном переводе на фарси, а он стучится в дверь.</p><p></p><p>– Что такое?</p><p></p><p>– Я иду к булочнику за хлебом, – говорит Хасан из-за двери. – Не хочешь пройтись за компанию?</p><p></p><p>– Я занят, – отвечаю, потирая виски. С недавних пор, стоит Хасану оказаться поблизости, как у меня начинает трещать голова.</p><p></p><p>– На дворе солнышко.</p><p></p><p>– Вижу.</p><p></p><p>– Только и гулять в такую погоду.</p><p></p><p>– Вот и ступай.</p><p></p><p>– А ты разве не собираешься?</p><p></p><p>Молчу. Что-то ударяется о дверь с той стороны. Хасан, что ли, бьется лбом?</p><p></p><p>– Что я такого сделал, Амир-ага? Скажи мне. Почему мы больше не играем вместе?</p><p></p><p>– Ты не сделал ничего плохого. Иди себе.</p><p></p><p>– Скажи мне. Я исправлюсь.</p><p></p><p>Сгибаюсь пополам и зажимаю себе коленями голову, словно тисками.</p><p></p><p>– Сейчас скажу, в чем тебе следует исправиться. – Глаза у меня закрыты.</p><p></p><p>– Слушаю.</p><p></p><p>– Прекрати приставать ко мне. Иди куда шел.</p><p></p><p>Хоть бы он ответил мне грубостью – распахнул сейчас настежь дверь и наговорил резких слов, – мне было бы легче. Ничего подобного. Выхожу из комнаты – а Хасана и след простыл.</p><p></p><p>Падаю на кровать, накрываюсь подушкой и рыдаю.</p><p></p><p>Теперь Хасан существовал где-то на задворках моей жизни. Я старался, чтобы наши пути никак не пересекались. Если Хасан был рядом, воздух в комнате становился разреженным и я начинал задыхаться, словно мне не хватало кислорода. Но даже если Хасан находился далеко, я все равно чувствовал его присутствие – в кипе выстиранной и выглаженной им одежды на плетеном стуле, в нагретых тапочках у двери, в затопленной перед завтраком печке. Куда бы я ни повернулся, перед глазами у меня маячили знаки его непоколебимой преданности, будь она трижды проклята.</p><p></p><p>Ранней весной, за несколько дней до начала занятий в школе, Баба и я сажали в саду тюльпаны. Почти весь снег растаял, на склонах холмов уже пробивалась свежая травка. Утро выдалось серое и холодное. Баба, сидя на корточках, клал в лунки луковицы, которые подавал я, и засыпал землей. Большинство людей считает, что тюльпаны лучше сажать осенью, говорил он, но это неправда.</p><p></p><p>И тут я его огорошил:</p><p></p><p>– Баба, а тебе никогда не хотелось нанять новых слуг?</p><p></p><p>Луковица упала на землю, садовый совок плюхнулся прямо в грязь. Баба резким движением содрал с рук перчатки.</p><p></p><p>– Что ты сказал?</p><p></p><p>– Я рассуждаю, вот и все.</p><p></p><p>– И чего ради я должен прогнать старых слуг? – Слова отца прозвучали резко.</p><p></p><p>– Ничего ты не должен. Я просто спросил, – пробормотал я.</p><p></p><p>Зачем только было затевать этот разговор?</p><p></p><p>– Это все из-за тебя и Хасана? Между вами словно черная кошка пробежала, но ты уж сам разбирайся. Я тут ни при чем.</p><p></p><p>– Извини, Баба.</p><p></p><p>Отец вновь натянул перчатки.</p><p></p><p>– Я рос вместе с Али, – процедил он сквозь зубы. – Мой отец взял его в семью и любил, как собственного сына. Али с нами уже целых сорок лет, черт побери. И ты думаешь, я хочу его вышвырнуть? – Лицо у Бабы было красное как тюльпан. – Я тебя пальцем никогда не тронул, Амир, но если ты только заикнешься еще раз… – Отец оглянулся и потряс головой. – Ты позоришь меня. Хасан останется здесь, ты понял?</p><p></p><p>Потупившись, я набрал полную горсть холодной земли, и сейчас она сыпалась у меня между пальцами.</p><p></p><p>– Ты понял, что я сказал? – проревел Баба.</p><p></p><p>– Да, Баба.</p><p></p><p>– Хасан останется с нами. – Баба с яростью вонзил совок в землю. – Он здесь родился, здесь его дом, его семья. Выброси всю эту чушь из головы.</p><p></p><p>– Я понял, Баба. Извини.</p><p></p><p>Последние тюльпаны мы сажали в тяжелом молчании.</p><p></p><p>Начались занятия, и мне стало немного легче. Новые тетради, остро заточенные карандаши, общий сбор во дворе школы, сейчас староста дунет в свисток… Размешивая грязь, Баба подвез меня к самому входу в старое двухэтажное здание из натурального камня с облупившейся внутри штукатуркой. Большинство моих товарищей прибыло в школу на своих двоих, и «форд-мустанг» Бабы всегда провожали завистливыми взглядами. Выходя из машины, я должен был надуться от гордости – но помню лишь свое смущение. И пустоту внутри.</p><p></p><p>Отъезжая, Баба со мной даже не попрощался.</p><p></p><p>Мы еле успели похвастаться боевыми шрамами на ладонях – памятками о воздушных сражениях, – как раздался звонок. Все парами отправились в классы. Я занял последнюю парту. На уроке фарси мне хотелось одного: чтобы задали побольше.</p><p></p><p>Теперь у меня был предлог безвылазно торчать у себя в комнате. К тому же занятия на какое-то время отвлекли меня от мыслей о том, что произошло этой зимой при моем молчаливом попустительстве. Несколько недель я старательно забивал себе голову силой тяготения и инерцией, атомами, клетками и англо-афганскими войнами. Но перед глазами так и стоял проход между домами. Хасановы коричневые вельветовые штаны, брошенные на кучу кирпича. И еще капельки крови, почти черные на снегу.</p><p></p><p>Знойным тягучим июньским днем я зову Хасана на вершину нашего холма – говорю, что прочту ему свой новый рассказ. Хасан развешивает во дворе выстиранное белье – и ужасно торопится, услышав мое приглашение.</p><p></p><p>Мы обмениваемся парой слов, пока карабкаемся по склону. Он спрашивает меня про школу, про новые предметы, я рассказываю ему об учителях, особенно о противном новом учителе математики, бившем болтунов металлической линейкой по пальцам. Хасан вздрагивает и предполагает, что уж мне-то, наверное, удается избегать наказания. Да, пока мне везло, отвечаю я, про себя прекрасно зная, что везение здесь ни при чем, тем более что разговаривал на уроках я не меньше других. Просто отец у меня богат и знаменит.</p><p></p><p>Садимся у кладбищенской стены в тени граната. Через месяц на склонах холма вымахают сорняки, пожелтеют и ссохнутся. Но весенние дожди в этом году были долгие и обильные – и потому трава пока зеленая, сквозь нее там и сям пробиваются полевые цветы. У подножия холма сверкает на солнце плоскими крышами Вазир-Акбар-Хан, и легкий ветерок колышет развешанное для просушки белье.</p><p></p><p>Срываем с дерева с десяток гранатов, я достаю странички со своим рассказом – и вдруг откладываю их в сторону, вскакиваю на ноги и поднимаю с земли перезрелый гранат.</p><p></p><p>– Что ты сделаешь, если я запущу им в тебя? – спрашиваю я Хасана, подбрасывая фрукт на ладони.</p><p></p><p>Улыбка исчезает с его лица. Как он <em>постарел</em>! Не возмужал, а именно постарел – эти складки у рта, морщины возле глаз… Это я тому причиной, это мой резец оставил их.</p><p></p><p>– Так что ты сделаешь? – повторяю я вопрос.</p><p></p><p>У Хасана в лице ни кровинки. Ветер треплет мою рукопись – хорошо, что листки сколоты вместе. Швыряю гранат в слугу, плод попадает ему в грудь, разбрызгивая во все стороны красную мякоть.</p><p></p><p>В крике Хасана удивление и боль.</p><p></p><p>– А теперь ты брось в меня! – ору я. Хасан вскидывает на меня глаза.</p><p></p><p>– Поднимайся! Бросай в меня гранатом! Хасан поднимается. И стоит недвижимо. Лицо у него такое, будто его внезапно смыла с пляжа волна и унесла далеко в море.</p><p></p><p>Удар следующего граната приходится в плечо, сок окропляет моему товарищу лицо.</p><p></p><p>– Ну же! Швыряй! – хриплю я. – Давай же, чтоб тебя!</p><p></p><p>Почему ты меня не слушаешься? Поступи со мной так же, накажи меня, избавь от бессонницы! Может, тогда все будет как раньше.</p><p></p><p>Плод за плодом летит в Хасана. Он не шевелится.</p><p></p><p>– Трус! – срываюсь на визг я. – Ты просто жалкий трус!</p><p></p><p>Не знаю, сколько раз я попал в него. Когда меня наконец оставляют силы, он весь перемазан красным.</p><p></p><p>В отчаянии падаю на колени.</p><p></p><p>И тут Хасан поднимает с земли гранат, подходит поближе ко мне, ломает пурпурный шар пополам и расплющивает о собственный лоб.</p><p></p><p>– Получай. – Сок течет у него по лицу, словно кровь. – Доволен? Легче теперь стало?</p><p></p><p>И он поворачивается ко мне спиной и сбегает по склону вниз.</p><p></p><p>Стоя на коленях, я раскачиваюсь взад-вперед. Из глаз у меня хлещут слезы.</p><p></p><p>– Что же мне делать с тобой, Хасан? Что же мне с тобой делать?</p><p></p><p>Когда слезы высыхают, я направляюсь к дому, уже зная ответ на свой вопрос.</p><p></p><p>Мне исполнилось тринадцать в то лето, предпоследнее для Афганистана лето мира и согласия. К тому времени наши с Бабой отношения опять сковал лед. Зря я заикнулся насчет новых слуг, когда мы с отцом сажали тюльпаны, – с этого, наверное, все и началось. Хотя разрыв все равно был неизбежен, рано или поздно он бы произошел. К концу лета только стук ложек и вилок нарушал тишину за обедом – а после еды Баба, как и раньше, удалялся в кабинет и закрывал за собой дверь. В сотый раз я перечитывал Хафиза и Омара Хайяма, обгрызал до мяса ногти, сочиняя свои рассказы. Исписанные странички я складывал стопкой под кроватью, хоть и не надеялся уже, что мне доведется когда-нибудь прочесть их Бабе.</p><p></p><p>Гостей на празднике должно быть много, считал отец, иначе какой же это праздник? За неделю до своего дня рождения я заглянул в список приглашенных. Из четырехсот человек – плюс дядюшки и тетушки, – которые должны были вручить мне подарки и поздравить с тем, что я дожил до тринадцати лет, имена как минимум трех сотен ничего мне не говорили. Удивляться нечему, они ведь явятся не ко мне. Прием дается в мою честь, но настоящей звездой представления будет совсем другой человек.</p><p></p><p>Али и Хасану было бы просто не справиться – и помощников нашлось немало. Мясник Салахуддин привел на веревочке ягненка и двух овечек, категорически отказался брать деньги и лично зарезал животных под тополем во дворе. Помню его слова: кровь полезна для деревьев. Незнакомые люди развесили по дубам провода и лампочки. Другие люди расставили во дворе дюжину столов и накрыли скатертями. Вечером накануне праздника явился Бабин друг, ресторатор из Шаринау Дел-Мухаммад, – отец называл его Делло – с целыми корзинами специй, замариновал мясо и тоже денег не взял, сказав, что и так в неоплатном долгу перед Бабой. Чтобы открыть свой ресторан, Делло занял у Бабы средства, шепнул мне Рахим-хан, а когда хотел вернуть долг, то Баба неизменно отказывался, пока Делло не прикатил к нам на собственном «мерседесе» и буквально не умолил отца принять деньги.</p><p></p><p>Наверное, прием удался, – по крайней мере, с точки зрения гостей. Дом был набит битком, куда ни ткнешься, везде пили, курили и оживленно разговаривали. Сидели на кухонных столах, на ступеньках лестницы, даже на полу в вестибюле. Во дворе пылали факелы, на деревьях мигали синие, красные и зеленые огни, бросая причудливые отсветы на лица гостей. В саду была устроена сцена, установлены динамики, и сам Ахмад Захир играл на аккордеоне и услаждал слух танцующих.</p><p></p><p>Как и полагается хозяину, я лично приветствовал каждого, а Баба тщательно следил, чтобы никто не был обделен вниманием, – не то пойдут потом разговоры, что сын у него дурно воспитан. Я целовался с посторонними, обнимал незнакомцев, принимал подарки от чужих и улыбался, улыбался, улыбался… Даже мышцы лица заболели.</p><p></p><p>Я стоял с отцом в саду у бара, когда в очередной раз услыхал: «С днем рождения, Амир».</p><p></p><p>Это явился Асеф с родителями – тощим узколицым Махмудом и крошечной суетливой Таней, раздающей улыбки направо-налево. Дылда Асеф обнимает отца с матерью за плечи – и это как бы он подвел их к нам, словно главный в семье.</p><p></p><p>Перед глазами у меня все поплыло.</p><p></p><p>– Спасибо, что пришли, – любезно произносит Баба.</p><p></p><p>– Твой подарок у меня, – говорит Асеф. Таня смотрит на меня, неловко улыбается, и лицо ее передергивает тик.</p><p></p><p>Интересно, заметил Баба или нет?</p><p></p><p>– По-прежнему увлекаешься футболом, Асеф-джан? – спрашивает Баба. Он всегда хотел, чтобы мы с Асефом дружили.</p><p></p><p>Асеф улыбается. Вид у него светский до омерзения.</p><p></p><p>– Да, конечно, Кэка-джан.</p><p></p><p>– Играешь на правом крыле, как помнится?</p><p></p><p>– В этом году я на позиции центрфорварда. Больше пользы для команды. На следующей неделе играем с Микрорайоном. Предстоит интересный матч. У них есть хорошие игроки.</p><p></p><p>Баба кивает:</p><p></p><p>– Я тоже в юности был центрфорвардом.</p><p></p><p>– Вы бы и сейчас замечательно сыграли, я уверен, – добродушно подмигивает ему Асеф.</p><p></p><p>Баба подмигивает Асефу в ответ:</p><p></p><p>– Да, твой отец научил тебя говорить комплименты.</p><p></p><p>Смех Махмуда оказывается таким же неестественным, как и улыбка его жены. Собственного сына они, что ли, боятся?</p><p></p><p>А вот у меня даже фальшивой улыбки не получается. Чуть приподнимаются уголки рта, и все. При виде Асефа запанибрата с Бабой просто кишки сводит.</p><p></p><p>Асеф устремляет свой взор на меня:</p><p></p><p>– Вали и Камаль тоже здесь. Ни за что на свете они не пропустили бы такое торжество. – Сквозь лоск просвечивает насмешка.</p><p></p><p>Молча кланяюсь.</p><p></p><p>– Мы тут задумали завтра поиграть в волейбол во дворе моего дома. Приходи, – приглашает Асеф. – И Хасана с собой возьми.</p><p></p><p>– Заманчиво, – улыбается Баба. – Что скажешь, Амир?</p><p></p><p>– Я не очень люблю волейбол, – бурчу я. Радость в глазах отца гаснет.</p><p></p><p>– Извини, Асеф-джан.</p><p></p><p>Он просит прощения за меня. Как больно!</p><p></p><p>– Ничего страшного, – проявляет великодушие Асеф. – Приглашение остается в силе, Амир-джан. Слышал, ты любишь читать. Я дарю тебе книгу. Одна из самых моих любимых. – Он протягивает мне сверток. – С днем рождения.</p><p></p><p>На нем хлопчатобумажная рубашка, синие слаксы, красный шелковый галстук и начищенные черные мокасины; светлые волосы тщательно зачесаны назад. От Асефа так и разит одеколоном. С виду – настоящая мечта всех родителей, высокий, сильный, хорошо одетый, с прекрасными манерами, не робеет перед взрослыми. Глаза только выдают. В них проскальзывает безумие. По-моему.</p><p></p><p>– Бери же, Амир. – В голосе Бабы упрек.</p><p></p><p>– А?</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 387870, member: 1"] Там и тут по улицам носятся счастливцы, высоко подняв захваченных змеев над головой. Но все знают, что самое важное – впереди, самый главный приз – еще в небе. Сбиваю ярко-желтого змея с хвостом спиралькой. Еще один порез, на этот раз на указательном пальце. Передаю лесу Хасану, высасываю из ранки кровь и вытираю руку о джинсы. Через час из примерно пятидесяти змеев в небе остается не больше двенадцати, в их числе – я. Турнир вступает в самую долгую свою фазу: те, кого до сих пор не сбили, бойцы опытные, их на мякине не проведешь, они не купятся на старые штучки вроде «подпрыгни и нырни». Иными словами, набери высоту и резко рвани вниз. Любимый финт Хасана, между прочим. К трем часам дня солнце скрывается за облаками. Сразу делается мрачнее и холоднее. Болельщики на крышах поплотнее закутываются в свои шарфы и свитера. В воздухе семеро. Я – в семерке. Ноги у меня болят, шея одеревенела, но с каждым сбитым противником надежда в сердце растет, крупица за крупицей, снежинка за снежинкой. Гляжу на синего змея. Так и сеет опустошение вокруг себя. – Скольких он срезал? – спрашиваю. – Я насчитал одиннадцать, – отвечает Хасан. – Чей он? Хасан щелкает языком и стучит себя пальцем по подбородку, что означает полное неведение с его стороны. Синий змей срезает большого лилового и делает две петли. Еще десять минут – и он сбивает еще двоих. Мальчишки бросаются за ними. Следующие полчаса в небе парят только четыре участника. Ошибаться мне теперь нельзя, каждый порыв ветра да будет мне в помощь. Какая ответственность и какое счастье! Просто голова кружится! Я уже не смотрю на крышу нашего дома, мне нельзя отвлекаться. Пятнадцать минут – и то, что утром казалось пустой мечтой, воплощается в реальность. В воздухе двое. Я – и синий. Напряжение натянутой лесой повисает в воздухе. Люди вокруг меня притопывают ногами, хлопают в ладоши, свистят, выкрикивают: «Бобореш! Бобореш! Срежь его!» А Баба кричит вместе с ними? Грохочет музыка. С крыш и из распахнутых дверей разносится запах [I]манту[/I] и жареной [I]пакоры[/I] [19] . В ушах у меня звенит, перед глазами маячит синий змей, я весь – предвкушение победы. Освобождения. Возрождения. Если Баба ошибается и Бог есть, да будет он ко мне милостив и ниспошлет удачу. Не знаю, ради чего сражаются другие, может, просто хотят липший раз себя показать. Но для меня успех – единственная возможность доказать, что и я что-то значу. Если Бог есть, да направит он воздушные потоки, куда мне надо, чтобы одним рывком лесы я покончил со своей прежней жизнью, с этим жалким прозябанием. Отступать мне уже некуда. Вдруг надежда во мне перерастает в уверенность. Победа будет за мной, это точно. Дайте только срок. Порыв ветра подхватывает моего змея. Чуть отпустить лесу, надвинуться на синего сверху, зависнуть над ним. Он видит опасность и пытается ускользнуть. Напрасный труд. – Срежь его, срежь его! – вопит толпа, словно древние римляне гладиаторам. – Убей его! Убей! – Еще чуть-чуть, Амир-ага! – вскрикивает Хасан. Зажмуриваюсь. Леса скользит у меня по пальцам, кромсая кожу. Рывок! Есть! Я выиграл, это точно. Мне не надо смотреть в небо, чтобы убедиться. И крики толпы мне ни к чему. Хасан кидается мне на шею. – Браво! Браво, Амир-ага! Открываю глаза. Синий змей беспомощно трепыхается в воздухе, точно колесо, оторвавшееся на полном ходу от машины. Моргаю. Хочу что-нибудь сказать. Не получается. Что-то возносит меня над землей, и я вдруг вижу себя самого сверху. Черная кожаная куртка, красный шарф, выцветшие джинсы. Маленький для своих двенадцати лет, кожа бледная, под глазами темные круги. Ветер треплет каштановые волосы. Я и я смотрим друг на друга и улыбаемся. У меня вырывается вопль восторга. Мир сверкает всеми красками, и шумит, и радуется вместе со мной. Свободной рукой обнимаю Хасана. Мы смеемся, и плачем, и прыгаем как ненормальные. – Ты победил, Амир-ага! Ты победил! – «[I]Мы[/I] победили! [I]Мы[/I]!» – вот что я должен сказать. Но я молчу. Стоит мне моргнуть, как все вокруг исчезает. Я опять дома. Утро. Я просыпаюсь, умываюсь, завтракаю в одиночестве (со мной только Хасан), одеваюсь и жду, когда выйдет Баба. Мой успех мне только привиделся, все идет по-старому. И тут я вижу Бабу на крыше. Он стоит на самом краю, высоко подняв руки, потрясает кулаками в воздухе, кричит и восторженно аплодирует. Это кульминация всей моей двенадцатилетней жизни – наконец-то отец может мною гордиться! Только, кажется, отец еще и хочет мне что-то сказать – уж очень красноречивы его жесты. Я забыл о чем-то срочном? Ну конечно! – Хасан, мы… – Я помню, – отвечает он, высвобождаясь из моих объятий. – Иншалла, радоваться будем позже. Мне еще надо принести тебе синего змея. Уже бегу. Он бросает на землю шпулю и срывается с места, только нижний край зеленого чапана волочится за ним по снегу. – Хасан! – кричу я. – Возвращайся со змеем! Он уже сворачивает за угол, но на бегу оборачивается, прикладывает ладони рупором ко рту и кричит в ответ: – Для тебя хоть тысячу раз подряд! Неподражаемая улыбка – и Хасан исчезает. Целых двадцать шесть лет пройдет, прежде чем я увижу эту улыбку вновь. Мой друг детства усмехнется мне с выцветшей моментальной фотографии. Подтягиваю своего змея. Все меня поздравляют. Жму руки, благодарю. Детишки помоложе смотрят на меня с восхищением, в их глазах я герой. Меня хлопают по спине и треплют волосы. Сматываю лесу и раздаю улыбки, хотя думаю только о синем змее. Наконец мой красный змей у меня в руках. Бреду домой, чуть живой от усталости. За воротами меня поджидает Али, протягивает руку сквозь кованые прутья и говорит: – Поздравляю. Отвечаю на рукопожатие, вхожу во двор, вручаю ему змея и шпулю. – Ташакор, Али-джан. – Я все время молился за тебя. – Молись, молись. Мы ведь еще не закончили. Выбегаю обратно на улицу, даже не спросив Али, как там Баба. С отцом увидимся позже. В голове у меня уже все распланировано: торжественная встреча, герой появляется со змеем в окровавленных руках, все уважительно кланяются ему, Рустем и Сохраб в молчании глядят друг на друга. И вот старый воин подходит к юному богатырю и заключает в объятия, тем самым признавая его заслуги. Освобождение от груза прошлого. Возрождение. А что потом? Ну, потом… все будет хорошо. Улицы Вазир-Акбар-Хана пересекаются под прямым углом, у каждой свой номер. Если посмотреть с птичьего полета, настоящая сетка. Район новый, и то и дело рядом с огороженным трехметровой стеной жилым комплексом оказывается стройплощадка или пустой участок. В поисках Хасана бегаю по улицам туда-сюда. Зрители воздушного боя расходятся: собирают шезлонги, укладывают посуду и остатки еды. С крыш ко мне летят поздравления. На четвертой улице к югу меня окликает Омар, сын инженера. Раньше мы учились с ним в одном классе. Он добрый и хороший человек и как-то даже подарил мне перьевую авторучку со сменным картриджем. Его отец – приятель Бабы. На лужайке перед своим домом Омар с братом играют в футбол – отрабатывают приемы владения мячом. – Говорят, ты выиграл, Амир. Поздравляю. – Спасибо. Ты Хасана не видел? – Твоего хазарейца? Киваю в ответ. Омар пасует брату. – Я слышал, он хорош в погоне за змеями. Брат отпасовывает мяч обратно. Омар принимает мяч на голову. – Никогда не мог понять, как у него получается. Как он еще что-то видит своими узенькими глазками? Брат, хохотнув, просит мяч. Омар не дает. – Так ты его видел? Омар показывает большим пальцем через плечо в направлении на юго-запад. – Недавно видел, как он несся к базару. – Спасибо. – Я срываюсь с места. К базару я прибегаю уже в сумерках. С минарета мечети Хаджи Якуба муэдзин выкликает «азан», призывая правоверных развернуть коврики, повернуться на запад и склонить в молитве головы. Хасан никогда не пропускает ни одной из пяти молитв, которые полагается произносить в течение дня. Даже когда мы заняты игрой, он всегда извиняется, умывается из колодца во дворе, исчезает в своей хижине и через несколько минут появляется вновь с улыбкой на губах. А я его жду в том месте, где мы расстались, порой на дереве. Похоже, сегодня он пропустит вечернюю молитву. Все из-за меня. Базар быстро пустеет, на сегодня торговля закончена. Прохожу по рядам, где за одним прилавком продают битых фазанов, а за соседним – калькуляторы. Пробираюсь сквозь редеющую толпу: нищие калеки в лохмотьях, рыночные торговцы, тоже укутанные в тряпье, чтобы не так холодно было, продавцы одежды и мясники. Лавки закрываются. Хасана нигде нет. Пожилой торговец сушеными фруктами в зеленовато-голубой чалме грузит на мула корзины с кедровыми орешками и изюмом. Спрашиваю его про Хасана. Прежде чем заговорить, старик долго смотрит на меня. – Кажется, я его видел. – Куда он направился? Торговец меряет меня взглядом с головы до ног. – А на что мальчику вроде тебя какой-то хазареец? Да еще на ночь глядя! Он не сводит восхищенных глаз с моей кожаной куртки и джинсов – [I]ковбойских штанов[/I], как мы их тогда называли. Если афганец носит что-то американское (и вещи новые), это верный признак достатка. – Я должен разыскать его, ага. – А он тебе кто? Запасаюсь терпением, хоть и не понимаю, куда он клонит. – Он сын нашего слуги. Старик приподнимает седую бровь: – Да неужто? Заботливый же у хазарейца хозяин! Его отец должен стоять перед тобой на коленях и ресницами смахивать пыль с обуви! – Так вы мне скажете, наконец? Он хлопает мула по крупу, направляя животное в нужную сторону. – Вроде бы похожий мальчишка пробегал вон там. В руках у него был синий воздушный змей. – Правда? Меня распирает радость. «Для тебя хоть тысячу раз подряд!» – вспоминается мне. Да, на Хасана всегда можно положиться. Вот ведь молодец! – Только те, другие мальчишки, его, наверное, уже догнали, – продолжает торговец, взгромождая на мула еще одну корзину. – Какие мальчишки? – Которые за ним гнались. Одеты хорошо, вроде тебя. – Старик смотрит на небо и вздыхает. – Беги, а то я пропущу свой намаз. Ракетой срываюсь с места. Рыскаю по базару. Хасана ни следа. Может быть, старика подвели глаза? Хотя змей-то и вправду синий. Подумать только, змей у Хасана, он мой! Заглядываю в каждую лавчонку, под каждый прилавок. Никого. Скоро совсем стемнеет. А что, если я так и не найду Хасана? И тут до меня доносятся приглушенные голоса. Впереди узкий грязный проулок, ведущий в сторону от базара. Ноги мои вязнут в грязи, изо рта вылетают клубы белого пара. Вдоль дороги тянется канава, полная снега, весной тут понесется настоящий поток. С другой стороны выстроилась вереница заснеженных кипарисов, за ними прячутся простенькие глинобитные дома, разделенные неширокими проходами. Голоса слышатся снова, на этот раз громче. Это в проходе между домами. Подбираюсь поближе и, затаив дыхание, выглядываю из-за угла. Хасан стоит у глухой стены тупика в угрожающей позе: кулаки сжаты, ноги расставлены. За спиной у него к куче камней и металлолома прислонен синий змей. Вот он, ключ к сердцу Бабы. Дорогу Хасану загораживают трое парней, тех самых, с пустыря у подножия холма, которые не стали с нами связываться, стоило Хасану показать свою рогатку. С одной стороны – Вали, с другой – Камаль, а посередине – Асеф. По телу у меня пробегает ледяная дрожь. Спокойный и довольный, Асеф вертит в руках кастет. Двое других нервно переминаются с ноги на ногу, будто перед ними загнанный дикий зверь, с которым один Асеф в состоянии совладать. – Где же твоя рогатка, хазара? – ехидно осведомляется Асеф, поигрывая кастетом. – Что ты там тогда сказал? Что меня наградят прозвищем «Одноглазый Асеф», так? Все верно. И очень умно. Легко быть умным с оружием наготове. Осторожно выдыхаю, не в силах двинуться. Не свожу глаз с мальчика, с которым вырос, чье лицо с заячьей губой было моим первым воспоминанием. – Но тебе повезло, хазара, – продолжает Асеф. Он стоит ко мне спиной, но я будто вижу его ухмылку. – Пожалуй, я тебя прошу. Такое у меня сегодня настроение. Что скажете, парни? – Какое великодушие, – подхватывает Камаль. – Если учесть, как дурно он с нами обошелся. – Камаль старается подражать интонациям Асефа, но голос у него дрожит. И не Хасана он боится, нет. Он понятия не имеет, что у Асефа на уме, вот что страшно. Асеф с достоинством поводит рукой: – [I]Бахшида.[/I] Прощен. Да будет так. – Тон его меняется, становится мрачным. – Разумеется, все в этом мире имеет свою стоимость. За милосердие надо платить, пусть цена и небольшая. – Справедливо, – откликается Камаль. – За все надо платить, – присоединяется Вали. – Счастливчик ты, хазара. – Асеф делает шаг к Хасану. – Отдай мне синего змея, и мы квиты. Недорого беру. Честная сделка, правда, парни? – Больше чем честная, – подтверждает Камаль. Даже мне виден страх в глазах Хасана. Но мой слуга молча качает головой. – Верный хазареец. Верный, как пес, – говорит Асеф. Камаль издает гадкий смешок. – Но прежде чем ты пожертвуешь собой ради него, подумай, разве он собой пожертвует ради тебя? Ты задумывался, почему он не приглашает тебя поиграть, когда у него гости? Почему он играет с тобой, только когда один? Я тебе скажу. Ты для него вроде домашнего зверька. Со зверьком можно поиграть, когда скучно, ему можно надавать тумаков, когда плохое настроение. Человеком он тебя не считает, не будь дурнем, не обманывай себя. – Амир-ага и я – друзья, – весь красный, выдавливает из себя Хасан. – Друзья? – хохочет Асеф. – Презренный осел! В один прекрасный день ты поймешь, какой он тебе друг. Но довольно об этом. Давай сюда змея! Хасан нагибается и поднимает с земли камень. Асеф отшатывается. – Это твоя последняя возможность, хазара. В ответ Хасан замахивается. – Как хочешь. – Асеф снимает с себя зимнюю куртку, аккуратно сворачивает и кладет у стены. Я кричу. Только про себя. Вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я тогда взаправду закричал. Но я не проронил ни звука. Скорчился у стены и смотрел. И больше ничего. Асеф делает рукой знак, два его приятеля расходятся в стороны и окружают Хасана. – Я передумал, – зло произносит Асеф. – Подавись своим змеем, хазара. Пусть он останется тебе на память о том, что сейчас случится. Камень попадает Асефу прямо в лоб. С визгом Асеф сбивает Хасана с ног. Вали и Камаль кидаются на моего слугу. Впиваюсь зубами в сжатый кулак. Закрываю глаза. ПОМНЮ: [I]А ведь вы с Хасаном вскормлены одной грудью. Как ты мог забыть об этом, Амир-ага? Вашу кормилицу звали Сакина, она была дородная, красивая, голубоглазая хазареянка из Бамиана и пела вам старинные свадебные песни. Говорят, между молочными братьями существует тесная связь. Ты и об этом забыл?[/I] ПОМНЮ: – Рупия с каждого, мальчуганы. Всего лишь рупия, и я приоткрою завесу тайны. [I]У глиняной стены скорчился старик-предсказатель. Его затянутые бельмами глубоко посаженные глаза отливают серебром, одной заскорузлой рукой он опирается на палку, другой поглаживает впалые щеки.[/I] – Недорого за правдивое предсказание. Всего рупия с каждого. [I]Рука протянута к нам. Хасан роняет монетку в высохшую ладошку, я вслед за ним.[/I] – Во имя Аллаха, всеблагого и всемилостивейшего. Предсказатель берет Хасана за руку, водит костяным пальцем по ладони, туда-сюда, туда-сюда. Потом старик щупает Хасану лицо, уши, касается подбородка, век. Шуршит сухая кожа. Слепой замирает и, не говоря ни слова, возвращает Хасану монету. Поворачивается ко мне: – А ты, мой юный друг? За стеной кричит петух. Я отдергиваю руку. СОН: [I]Метель. Я заблудился. Ветер, завывая, пригоршнями швыряет снег прямо мне в лицо. Ноги вязнут в сугробах. Зову на помощь, но голос мой уносит вьюга. Ветер сбивает меня с ног и заметает мои следы. «Я призрак, – думается мне, – только призраки не оставляют следов». Кричу опять, уже ни на что не надеясь. И слышу: кто-то отвечает мне. За качающимися снежными полотнищами мелькает чей-то яркий силуэт. Из хаоса выныривает знакомая фигура. На протянутой мне руке глубокие порезы, из них сочится кровь и пятнает снег. Я хватаюсь за изрезанную руку – и снега уже нет. Мы стоим на зеленом лугу, над нами проплывают облака. В небе полно воздушных змеев, зеленых, желтых, красных, оранжевых, и полуденное солнце ярко освещает их.[/I] В тупике настоящая помойка. Рваные велосипедные камеры, пустые бутылки, старые газеты и журналы – все присыпано битым кирпичом и строительным мусором. У стены валяется ржавая чугунная печь с дырой. Но я не замечаю всего этого. Мои глаза смотрят на синего змея рядом с ржавой печкой и на коричневые вельветовые штаны на куче кирпича. Это штаны Хасана. – Ну, не знаю, – гундосит Вали. – Мой отец говорит, это грех. – Голос у него неуверенный, возбужденный и напуганный, все вместе. Руки у Хасана выкручены за спину, он лежит на земле лицом вниз. Камаль и Вали уселись ему на плечи. Над ними возвышается Асеф, упершись ногой Хасану в шею. – Твой отец ничего не узнает, – каркает Асеф. – Надо же преподать урок неучтивому ослу. – Не знаю, – бормочет Вали. – Решайся. – Асеф поворачивается к Камалю: – Ты что скажешь? – Я?… А что я? – Это всего-навсего хазареец, – убеждает Асеф, но Камаль отводит глаза. – Чудненько, – бросает Асеф. – Тогда держите его, слабаки. Больше от вас ничего не требуется. Вали и Камаль с облегчением кивают. Асеф становится на колени и хватает Хасана за ляжки, заставляя того принять недостойную позу, затем, придерживая его одной рукой, другой расстегивает на себе джинсы и спускает трусы. Хасан не сопротивляется. Не пикнет даже. Только вертит головой. На какое-то мгновение я вижу его лицо. На нем выражение покорности. Как у барана перед закланием. ЗАВТРА – ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ благословенного Зулъ-хиджа, последнего месяца мусульманского календаря, и первый из трех дней великого праздника Ид-аль-адха (Курбан-байрама) в честь пророка Ибрагима, который чуть было не принес своего сына в жертву Аллаху. Баба лично выбрал праздничного барана, кипенно-белого, с раскосыми черными глазами. Мы все собрались во дворе, Хасан, Али, Баба и я. Мулла, поглаживая бороду, читал молитву. «Ну, давай же быстрее», – прошипел Баба еле слышно. Его утомили бесконечные молитвы, неизменная часть ритуала приготовления чистого мяса – халяля. Баба подсмеивался над религиозной подоплекой праздника – как и над религией вообще, – но уважал традиции. Обычай велел делить мясо на три части: своей семье, друзьям и бедным. Каждый год Баба неизменно отдавал все мясо бедным. Богатые и так толстые, говаривал он. Мулла закончил молитву – Аминь – и взял длинный кухонный нож. По обычаю баран не должен видеть ножа. Али дал барану кусочек сахара – еще один обычай, чтобы с.мерть была сладка. Животное пыталось брыкаться, но не сильно. Мулла схватил барана за морду, приставил к шее нож и одним ловким заученным движением перерезал горло. Взгляд барана будет долго преследовать меня в ночных кошмарах. Но я смотрел и смотрел, завороженный покорностью, светившейся в кротких глазах жертвы. Мне казалось, животное все понимало, знало, что его с.мерть – во благо людям. Вот так-то… Отворачиваюсь. Что-то теплое ползет у меня по руке. Оказывается, я прокусил себе кулак до крови. Из глаз у меня текут слезы. Слышно, как постанывает Асеф. Надо решаться. Еще можно изменить свою судьбу. Подняться, вступиться за Хасана – как он частенько заступался за меня, – и будь что будет. А можно и убежать. И я убегаю. Я смываюсь, потому что трус. Я боюсь Асефа. Какое унижение он придумает для меня? А вдруг мне будет больно? Трусу легко оправдать себя. Сказал же Вали: за все надо платить. Может быть, Хасан и есть моя плата за удачу, мой жертвенный баран? Любовь Бабы дорогого стоит. Велика плата? Это хазареец-то? Потихонечку отступаю по проезду, по которому пришел, постепенно ускоряю шаги. Уже бегом выскакиваю на почти опустевший базар и, задыхаясь, оседаю на землю возле первой попавшейся запертой двери. Ну почему все случилось именно так? Минут через пятнадцать слышу голоса и топот бегущих ног. Падаю ниц, чтобы меня не заметили. По базару вихрем проносится Асеф с двумя дружками, хохоча на бегу. Заставляю себя выждать еще минут десять и возвращаюсь в начало проезда. Вот она, забитая снегом канава. У березы с облетевшими листьями навстречу мне выходит Хасан. В руках у него синий змей – первое, что бросается мне в глаза. Сразу замечаю, что его чапан спереди весь перемазан грязью, а рубаха у воротника разорвана. Хасана шатает из стороны в сторону – вот-вот упадет. Нет, справляется. Хасан протягивает мне змея. – Где ты был? Я искал тебя. – Голос у меня строгий. Как мне трудно говорить! Он рукавом вытирает с лица сопли и слезы. Что он мне скажет? Но он не говорит ничего. В молчании стоим в потемках. Наши лица еле видны, и это хорошо. Я не смог бы выдержать его взгляд. А он знает, что я все видел? И что у него в глазах? Осуждение? Негодование? Или, самое страшное, беззаветная преданность? Это было бы ужаснее всего. Хасан пытается что-то сказать и не может. У него пропал голос, и рот открывается и закрывается беззвучно. Он отступает на шаг и опять вытирает лицо. Сейчас расплачется и расскажет мне все. Нет, обошлось. Только слюну сглатывает. И молчит. Больше вопросов я не задаю. Предпочитаю притвориться, что ничего не заметил. Ну не вижу я темного пятна у него на штанах. И капелек крови на снегу не вижу. – Ага-сагиб будет волноваться, – с усилием произносит Хасан. И мы трогаемся в путь. Все происходит, как мне мечталось. Открываю дверь прокуренного отцовского кабинета и вхожу. Баба и Рахим-хан пьют чай и слушают новости по радио. При виде меня отец широко улыбается и раскрывает свои объятия. Прячу лицо у него на груди и плачу. Баба прижимает меня к себе и укачивает, как маленького. У него на руках я забываю обо всем, что случилось. Это такое счастье. 8 Целую неделю Хасан не попадался мне на глаза. Когда я спускался вниз по утрам, завтрак уже ждал меня на столе: поджаренный хлеб, свежезаваренный чай и теплое отварное яйцо. Выглаженная одежда была аккуратно сложена на плетеном стуле. Раньше Хасан ждал, пока я не начну трапезу, и только потом начинал гладить. За завтраком мы разговаривали, под шипение утюга пели старинные хазарейские песни про тюльпанные поля. Теперь никто не приветствовал меня по утрам – разве что выглаженная одежда. Еда в рот не лезла. Однажды хмурым утром, когда я катал яйцо по тарелке, вошел Али с охапкой дров. Я спросил его, где Хасан. – Он опять лег спать, – ответил Али, скрючившись перед печкой и открывая дверцу. – А он сможет поиграть со мной сегодня? Али замер с поленом в руке. – Последнее время он только и делает, что спит. Сделает свою работу – уж я слежу – и в постель. Можно вопрос? – Спрашивай. – После состязания воздушных змеев он пришел домой весь в крови. И рубашка разорвана. Я у него спросил, что случилось, а он: ничего, просто подрался за змея с другими мальчишками. Я в молчании катал яйцо. – С ним ничего такого не произошло, Амир-ага? Он мне все сказал? Я пожал плечами: – Откуда мне знать? – Ты ведь не скрыл бы от меня, правда? Если бы произошло что-то дурное? – Я же сказал, откуда мне знать, что с ним такое? – повысил голос я. – Может, он заболел. Все болеют время от времени, Али. Ты хочешь заморозить меня до смерти или все-таки затопишь? – Как насчет поездки в Джелалабад в пятницу? – спросил я у Бабы тем же вечером. Отец, откинувшись на спинку кожаного кресла-качалки, листал за письменным столом газету. Сложив ее, он снял свои очки для чтения – я всей душой ненавидел их, ведь отцу еще далеко до старости, он в самом расцвете сил, на что ему эта дурацкая побрякушка? – и посмотрел на меня. – А почему бы и нет? Последнее время Баба соглашался на все, о чем бы я ни попросил. Мало того. Позавчера он сам предложил сходить в кино «Ариана» на «Эль Сида» с Чарльтоном Хестоном и Софи Лорен. – Хасана ты с собой в Джелалабад берешь? Ну зачем Бабе надо все испортить? – Он болен, – пробурчал я. – Правда? – Баба перестал раскачиваться. – Что с ним такое? Я пододвинулся поближе к камину. – Простудился, наверное. Али говорит, он все время спит. Сон его вылечит. – Что-то не видно Хасана, не видно. – В голосе Бабы слышалась тревога. – Простудился, значит? Ну зачем ты с такой заботой приподнимаешь бровь? Ненавижу. – Обычная простуда. Так мы едем в пятницу, Баба? – Да, да. – Отец оперся руками о стол. – Жалко, Хасан с нами не поедет. Тебе с ним было бы веселее. – Нам и вдвоем с тобой хорошо, – возразил я. – Только оденься потеплее, – весело подмигнул мне Баба. Вдвоем-то оно было бы здорово. Только уже к вечеру среды Баба умудрился наприглашать еще человек двадцать пять народу. Позвонил своему троюродному брату Хамаюну, выучившемуся на инженера во Франции, и сказал, что в пятницу собирается в Джелалабад. Хамаюн, у которого в Джелалабаде был дом, очень обрадовался и заявил, что пригласит всю компанию – двух своих жен, детей, кузена Шафика из Герата, который с семейством как раз гостит у него, кузена Надера (с ним у Хамаюна враждебные отношения, но живут они в одном доме), да и братца Фарука надо взять с собой, а то еще обидится и не позовет на свадьбу дочери в следующем месяце, и еще не забыть… Получилось три микроавтобуса битком. Со мной ехали: Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн (Баба с раннего детства приучил меня обращаться ко взрослым мужчинам «Кэка» – дядя, а к женщинам «Хала» – тетя), две жены Кэки Хамаюна, одна постарше, узколицая, с руками в бородавках, вторая помоложе (она все пританцовывала, закрыв глаза), и две хамаюновские дочки-близняшки (тоже пританцовывали, непоседы). Я сидел сзади, зажатый с двух сторон между семилетними девчонками, которые то и дело шлепали друг друга, а заодно доставалось и мне. Меня сильно укачивало, тем более что дорога до Джелалабада – это два часа горного серпантина. Все в машине орали во всю глотку – у афганцев такая манера разговаривать. Я попросил одну из девчонок, Фазилю или Кариму, я их не различал, пустить меня к окну, пока мне не стало совсем плохо. Та только язык в ответ показала. Тогда я предупредил, что если ее новое платье пострадает, то я ни при чем. Минуту спустя голова моя высовывалась из окна, перед глазами качалась ухабистая дорога, мимо проносились, колыхаясь, грузовики, набитые людьми. Я зажмуривался, старался дышать поглубже, ветерок дул мне в лицо. Только легче не становилось. Меня ткнули пальцем в бок. Фазиля/Карима, кто же еще. – Что? – спросил я. – Я как раз рассказываю всем про турнир воздушных змеев, – прогудел Баба из-за баранки. Со среднего ряда сидений мне улыбался Кэка Хамаюн с женами. – В небе в тот день, наверное, было не меньше ста змеев, – продолжал Баба. – Правда, Амир? – Наверное, – промычал я. – Сто змеев, Хамаюн-джан. Кроме шуток. И под конец дня в небе остался только один, змей Амира. Сбитого синего змея он принес домой. Хасан и Амир вместе определили, где он упал, и успели первыми. – Поздравляю, – расплылся Кэка Хамаюн. Его первая жена сдвинула вместе бородавчатые ладони. – Вах, вах, Амир-джан, мы так гордимся тобой. Вторая жена пошла по стопам первой. Некоторое время все хлопали, выкрикивали поздравления, восхищались мной. Молчал только Рахим-хан, сидевший на переднем сиденье рядом с Бабой, он как-то странно посматривал на меня. – Остановись, – промычал я отцу. – Что случилось? – Мне плохо. – Меня отбросило от окна, и я навис прямо над хамаюновскими дочками. – Сверни на обочину, Кэка, – заверещали девчонки. – Он такой желтый, как бы он нам платья не испортил! Баба затормозил, но было уже поздно. Пока машину проветривали, я сидел на придорожном камне. Баба и Кэка Хамаюн курили. Между затяжками дядюшка убеждал Фазилю/Кариму перестать плакать, в Джелалабаде он купит ей другое платье, еще лучше прежнего. Я зажмурился и подставил лицо солнечным лучам. За закрытыми веками возник целый театр теней, образы плясали и растекались, пока не слились в один: вельветовые штаны Хасана на куче кирпичей. Веранда белого двухэтажного дома Кэки Хамаюна выходила в сад, обнесенный высоким забором; в саду росли яблони, хурма и декоративный кустарник. Летом садовник подстригал кусты и придавал им формы разных зверей. Имелся и бассейн, отделанный изумрудно-зеленым кафелем. Свесив ноги, я сидел на краю бассейна, дно его покрывал слежавшийся снег. В дальнем конце сада дети Кэки Хамаюна играли в прятки, женщины на кухне готовили еду. Аромат жареного лука щекотал мне ноздри, слышалось шипение скороварки, музыка и смех. Баба, Рахим-хан, Кэка Хамаюн и Кэка Надер курили, сидя на веранде. Кэка Хамаюн говорил, что привез с собой проектор и покажет всем слайды, которые снял во Франции. Он уж десять лет как вернулся из Парижа, но все носился со своими дурацкими слайдами. В общем, все шло хуже некуда. А ведь у нас с Бабой все складывалось хорошо. Пару дней назад мы с ним ходили в зоопарк, смотрели на льва Марджана, и я бросил камешек в медведя, когда никто не видел. После зоопарка мы наведались в кебабную Дадходы напротив «Кинопарк» и ели кебабы из ягнятины и горячий, из тандыра, хлеб. Баба рассказывал мне о своих поездках в Индию и Советский Союз и о людях, с которыми его сталкивала жизнь, говорил о безногих супругах из Бомбея – они прожили вместе сорок семь лет и произвели на свет одиннадцать детей. Это был замечательный день – именно о таком я мечтал все эти годы. Если бы еще не эта пустота внутри – вот словно в спущенном бассейне передо мной. Незадолго перед закатом жены и дочери накрыли к ужину – рис, кофта и курма из цыплят. Все, как велит традиция: на полу была расстелена скатерть, мы сидели вокруг на подушках и ели руками из общей посуды – по блюду на четыре-пять человек. Хоть я и не был голоден, пришлось участвовать в общей трапезе вместе с Бабой, Кэкой Фаруком и двумя сыновьями Кэки Хамаюна. Баба, приложившийся перед ужином к бутылочке, гнул свое про состязание воздушных змеев, как я всех разгромил и принес домой сбитого змея. Голос его заполнял всю комнату. Все опять приносили мне свои поздравления, дядюшка Фарук хлопал меня по спине чистой рукой. Я сидел как на иголках. Уже за полночь, наигравшись в п.окер, мужчины легли спать на тюфяках, постеленных в ряд в той же комнате, где ужинали. Женщины отправились наверх. Прошел час, а заснуть я не смог. Родственники мои давно дрыхли без задних ног, сопели и храпели, а я все ворочался с боку на бок. В окно светила луна. – Я видел, как насиловали Хасана, – вдруг произнес я вслух. Баба пошевелился во сне. Кэка Хамаюн что-то пробормотал. Хоть бы кто-нибудь меня услышал, ну как мне жить дальше со своей страшной тайной наедине? Нет ответа, только глухое молчание. Я проклят, мне некому поведать свою печаль. Вот что предвещал сон Хасана про озеро! Никакого чудовища нет, сказал он. Есть, и еще какое. Чудовище – это я сам. Я схватил Хасана за ноги и утащил на илистое дно. С этой ночи бессонница стала моей постоянной спутницей. Я не проронил с Хасаном ни слова до середины будущей недели. Он мыл посуду, а я, не доев обед, поднимался к себе. Хасан окликнул меня, спросил, не хочу ли я подняться с ним на вершину холма. Я устал, сказал я. У Хасана тоже был усталый вид: похудел, под затекшими глазами серые круги. Он обратился ко мне еще раз. Я согласился. Хлюпая по грязному снегу, мы в молчании поднялись по склону и сели под гранатовым деревом. Ой, не стоило мне сюда приходить. Ведь на стволе была вырезанная мною надпись: «Амир и Хасан – повелители Кабула». Оказалось, я видеть ее не могу. Хасан попросил меня прочесть что-нибудь из «Шахнаме». Мне расхотелось, сказал я ему. Лучше вернуться домой. Не глядя на меня, Хасан пожал плечами. Спускались мы с холма, как и поднимались, – не говоря ни слова. Впервые в жизни я не мог дождаться, когда же придет весна. О том, что еще случилось зимой 1975 года, воспоминания у меня самые смутные. Когда Баба бывал дома, в душе у меня поселялась радость. Мы вместе обедали и ужинали, ходили в кино, отправлялись в гости к Кэке Хамаюну или Кэке Фаруку. Иногда заходил на огонек Рахим-хан, и Баба разрешал мне посидеть с ними за чаем в кабинете. Я даже читал отцу свои рассказы. Все шло отлично, и, казалось, лед в наших отношениях растаял. Только зря мы с Бабой обольщались на этот счет. Ну разве может безделушка из клееной бумаги и бамбука закрыть собой пропасть между людьми? Когда Бабы дома не было – а это случалось частенько, – я отсиживался у себя в комнате, читал, писал рассказы, рисовал лошадок. По утрам, пока Хасан возился в кухне под звяканье тарелок и свист чайника, я старался дождаться, когда все стихнет, хлопнет дверь, и только тогда спускался вниз. День начала занятий в школе я обвел в своем календаре кружком и считал, сколько дней еще осталось. К моему ужасу, Хасан изо всех сил старался, чтобы все между нами шло как раньше. Сижу я в своей комнате и читаю «Айвенго» в сокращенном переводе на фарси, а он стучится в дверь. – Что такое? – Я иду к булочнику за хлебом, – говорит Хасан из-за двери. – Не хочешь пройтись за компанию? – Я занят, – отвечаю, потирая виски. С недавних пор, стоит Хасану оказаться поблизости, как у меня начинает трещать голова. – На дворе солнышко. – Вижу. – Только и гулять в такую погоду. – Вот и ступай. – А ты разве не собираешься? Молчу. Что-то ударяется о дверь с той стороны. Хасан, что ли, бьется лбом? – Что я такого сделал, Амир-ага? Скажи мне. Почему мы больше не играем вместе? – Ты не сделал ничего плохого. Иди себе. – Скажи мне. Я исправлюсь. Сгибаюсь пополам и зажимаю себе коленями голову, словно тисками. – Сейчас скажу, в чем тебе следует исправиться. – Глаза у меня закрыты. – Слушаю. – Прекрати приставать ко мне. Иди куда шел. Хоть бы он ответил мне грубостью – распахнул сейчас настежь дверь и наговорил резких слов, – мне было бы легче. Ничего подобного. Выхожу из комнаты – а Хасана и след простыл. Падаю на кровать, накрываюсь подушкой и рыдаю. Теперь Хасан существовал где-то на задворках моей жизни. Я старался, чтобы наши пути никак не пересекались. Если Хасан был рядом, воздух в комнате становился разреженным и я начинал задыхаться, словно мне не хватало кислорода. Но даже если Хасан находился далеко, я все равно чувствовал его присутствие – в кипе выстиранной и выглаженной им одежды на плетеном стуле, в нагретых тапочках у двери, в затопленной перед завтраком печке. Куда бы я ни повернулся, перед глазами у меня маячили знаки его непоколебимой преданности, будь она трижды проклята. Ранней весной, за несколько дней до начала занятий в школе, Баба и я сажали в саду тюльпаны. Почти весь снег растаял, на склонах холмов уже пробивалась свежая травка. Утро выдалось серое и холодное. Баба, сидя на корточках, клал в лунки луковицы, которые подавал я, и засыпал землей. Большинство людей считает, что тюльпаны лучше сажать осенью, говорил он, но это неправда. И тут я его огорошил: – Баба, а тебе никогда не хотелось нанять новых слуг? Луковица упала на землю, садовый совок плюхнулся прямо в грязь. Баба резким движением содрал с рук перчатки. – Что ты сказал? – Я рассуждаю, вот и все. – И чего ради я должен прогнать старых слуг? – Слова отца прозвучали резко. – Ничего ты не должен. Я просто спросил, – пробормотал я. Зачем только было затевать этот разговор? – Это все из-за тебя и Хасана? Между вами словно черная кошка пробежала, но ты уж сам разбирайся. Я тут ни при чем. – Извини, Баба. Отец вновь натянул перчатки. – Я рос вместе с Али, – процедил он сквозь зубы. – Мой отец взял его в семью и любил, как собственного сына. Али с нами уже целых сорок лет, черт побери. И ты думаешь, я хочу его вышвырнуть? – Лицо у Бабы было красное как тюльпан. – Я тебя пальцем никогда не тронул, Амир, но если ты только заикнешься еще раз… – Отец оглянулся и потряс головой. – Ты позоришь меня. Хасан останется здесь, ты понял? Потупившись, я набрал полную горсть холодной земли, и сейчас она сыпалась у меня между пальцами. – Ты понял, что я сказал? – проревел Баба. – Да, Баба. – Хасан останется с нами. – Баба с яростью вонзил совок в землю. – Он здесь родился, здесь его дом, его семья. Выброси всю эту чушь из головы. – Я понял, Баба. Извини. Последние тюльпаны мы сажали в тяжелом молчании. Начались занятия, и мне стало немного легче. Новые тетради, остро заточенные карандаши, общий сбор во дворе школы, сейчас староста дунет в свисток… Размешивая грязь, Баба подвез меня к самому входу в старое двухэтажное здание из натурального камня с облупившейся внутри штукатуркой. Большинство моих товарищей прибыло в школу на своих двоих, и «форд-мустанг» Бабы всегда провожали завистливыми взглядами. Выходя из машины, я должен был надуться от гордости – но помню лишь свое смущение. И пустоту внутри. Отъезжая, Баба со мной даже не попрощался. Мы еле успели похвастаться боевыми шрамами на ладонях – памятками о воздушных сражениях, – как раздался звонок. Все парами отправились в классы. Я занял последнюю парту. На уроке фарси мне хотелось одного: чтобы задали побольше. Теперь у меня был предлог безвылазно торчать у себя в комнате. К тому же занятия на какое-то время отвлекли меня от мыслей о том, что произошло этой зимой при моем молчаливом попустительстве. Несколько недель я старательно забивал себе голову силой тяготения и инерцией, атомами, клетками и англо-афганскими войнами. Но перед глазами так и стоял проход между домами. Хасановы коричневые вельветовые штаны, брошенные на кучу кирпича. И еще капельки крови, почти черные на снегу. Знойным тягучим июньским днем я зову Хасана на вершину нашего холма – говорю, что прочту ему свой новый рассказ. Хасан развешивает во дворе выстиранное белье – и ужасно торопится, услышав мое приглашение. Мы обмениваемся парой слов, пока карабкаемся по склону. Он спрашивает меня про школу, про новые предметы, я рассказываю ему об учителях, особенно о противном новом учителе математики, бившем болтунов металлической линейкой по пальцам. Хасан вздрагивает и предполагает, что уж мне-то, наверное, удается избегать наказания. Да, пока мне везло, отвечаю я, про себя прекрасно зная, что везение здесь ни при чем, тем более что разговаривал на уроках я не меньше других. Просто отец у меня богат и знаменит. Садимся у кладбищенской стены в тени граната. Через месяц на склонах холма вымахают сорняки, пожелтеют и ссохнутся. Но весенние дожди в этом году были долгие и обильные – и потому трава пока зеленая, сквозь нее там и сям пробиваются полевые цветы. У подножия холма сверкает на солнце плоскими крышами Вазир-Акбар-Хан, и легкий ветерок колышет развешанное для просушки белье. Срываем с дерева с десяток гранатов, я достаю странички со своим рассказом – и вдруг откладываю их в сторону, вскакиваю на ноги и поднимаю с земли перезрелый гранат. – Что ты сделаешь, если я запущу им в тебя? – спрашиваю я Хасана, подбрасывая фрукт на ладони. Улыбка исчезает с его лица. Как он [I]постарел[/I]! Не возмужал, а именно постарел – эти складки у рта, морщины возле глаз… Это я тому причиной, это мой резец оставил их. – Так что ты сделаешь? – повторяю я вопрос. У Хасана в лице ни кровинки. Ветер треплет мою рукопись – хорошо, что листки сколоты вместе. Швыряю гранат в слугу, плод попадает ему в грудь, разбрызгивая во все стороны красную мякоть. В крике Хасана удивление и боль. – А теперь ты брось в меня! – ору я. Хасан вскидывает на меня глаза. – Поднимайся! Бросай в меня гранатом! Хасан поднимается. И стоит недвижимо. Лицо у него такое, будто его внезапно смыла с пляжа волна и унесла далеко в море. Удар следующего граната приходится в плечо, сок окропляет моему товарищу лицо. – Ну же! Швыряй! – хриплю я. – Давай же, чтоб тебя! Почему ты меня не слушаешься? Поступи со мной так же, накажи меня, избавь от бессонницы! Может, тогда все будет как раньше. Плод за плодом летит в Хасана. Он не шевелится. – Трус! – срываюсь на визг я. – Ты просто жалкий трус! Не знаю, сколько раз я попал в него. Когда меня наконец оставляют силы, он весь перемазан красным. В отчаянии падаю на колени. И тут Хасан поднимает с земли гранат, подходит поближе ко мне, ломает пурпурный шар пополам и расплющивает о собственный лоб. – Получай. – Сок течет у него по лицу, словно кровь. – Доволен? Легче теперь стало? И он поворачивается ко мне спиной и сбегает по склону вниз. Стоя на коленях, я раскачиваюсь взад-вперед. Из глаз у меня хлещут слезы. – Что же мне делать с тобой, Хасан? Что же мне с тобой делать? Когда слезы высыхают, я направляюсь к дому, уже зная ответ на свой вопрос. Мне исполнилось тринадцать в то лето, предпоследнее для Афганистана лето мира и согласия. К тому времени наши с Бабой отношения опять сковал лед. Зря я заикнулся насчет новых слуг, когда мы с отцом сажали тюльпаны, – с этого, наверное, все и началось. Хотя разрыв все равно был неизбежен, рано или поздно он бы произошел. К концу лета только стук ложек и вилок нарушал тишину за обедом – а после еды Баба, как и раньше, удалялся в кабинет и закрывал за собой дверь. В сотый раз я перечитывал Хафиза и Омара Хайяма, обгрызал до мяса ногти, сочиняя свои рассказы. Исписанные странички я складывал стопкой под кроватью, хоть и не надеялся уже, что мне доведется когда-нибудь прочесть их Бабе. Гостей на празднике должно быть много, считал отец, иначе какой же это праздник? За неделю до своего дня рождения я заглянул в список приглашенных. Из четырехсот человек – плюс дядюшки и тетушки, – которые должны были вручить мне подарки и поздравить с тем, что я дожил до тринадцати лет, имена как минимум трех сотен ничего мне не говорили. Удивляться нечему, они ведь явятся не ко мне. Прием дается в мою честь, но настоящей звездой представления будет совсем другой человек. Али и Хасану было бы просто не справиться – и помощников нашлось немало. Мясник Салахуддин привел на веревочке ягненка и двух овечек, категорически отказался брать деньги и лично зарезал животных под тополем во дворе. Помню его слова: кровь полезна для деревьев. Незнакомые люди развесили по дубам провода и лампочки. Другие люди расставили во дворе дюжину столов и накрыли скатертями. Вечером накануне праздника явился Бабин друг, ресторатор из Шаринау Дел-Мухаммад, – отец называл его Делло – с целыми корзинами специй, замариновал мясо и тоже денег не взял, сказав, что и так в неоплатном долгу перед Бабой. Чтобы открыть свой ресторан, Делло занял у Бабы средства, шепнул мне Рахим-хан, а когда хотел вернуть долг, то Баба неизменно отказывался, пока Делло не прикатил к нам на собственном «мерседесе» и буквально не умолил отца принять деньги. Наверное, прием удался, – по крайней мере, с точки зрения гостей. Дом был набит битком, куда ни ткнешься, везде пили, курили и оживленно разговаривали. Сидели на кухонных столах, на ступеньках лестницы, даже на полу в вестибюле. Во дворе пылали факелы, на деревьях мигали синие, красные и зеленые огни, бросая причудливые отсветы на лица гостей. В саду была устроена сцена, установлены динамики, и сам Ахмад Захир играл на аккордеоне и услаждал слух танцующих. Как и полагается хозяину, я лично приветствовал каждого, а Баба тщательно следил, чтобы никто не был обделен вниманием, – не то пойдут потом разговоры, что сын у него дурно воспитан. Я целовался с посторонними, обнимал незнакомцев, принимал подарки от чужих и улыбался, улыбался, улыбался… Даже мышцы лица заболели. Я стоял с отцом в саду у бара, когда в очередной раз услыхал: «С днем рождения, Амир». Это явился Асеф с родителями – тощим узколицым Махмудом и крошечной суетливой Таней, раздающей улыбки направо-налево. Дылда Асеф обнимает отца с матерью за плечи – и это как бы он подвел их к нам, словно главный в семье. Перед глазами у меня все поплыло. – Спасибо, что пришли, – любезно произносит Баба. – Твой подарок у меня, – говорит Асеф. Таня смотрит на меня, неловко улыбается, и лицо ее передергивает тик. Интересно, заметил Баба или нет? – По-прежнему увлекаешься футболом, Асеф-джан? – спрашивает Баба. Он всегда хотел, чтобы мы с Асефом дружили. Асеф улыбается. Вид у него светский до омерзения. – Да, конечно, Кэка-джан. – Играешь на правом крыле, как помнится? – В этом году я на позиции центрфорварда. Больше пользы для команды. На следующей неделе играем с Микрорайоном. Предстоит интересный матч. У них есть хорошие игроки. Баба кивает: – Я тоже в юности был центрфорвардом. – Вы бы и сейчас замечательно сыграли, я уверен, – добродушно подмигивает ему Асеф. Баба подмигивает Асефу в ответ: – Да, твой отец научил тебя говорить комплименты. Смех Махмуда оказывается таким же неестественным, как и улыбка его жены. Собственного сына они, что ли, боятся? А вот у меня даже фальшивой улыбки не получается. Чуть приподнимаются уголки рта, и все. При виде Асефа запанибрата с Бабой просто кишки сводит. Асеф устремляет свой взор на меня: – Вали и Камаль тоже здесь. Ни за что на свете они не пропустили бы такое торжество. – Сквозь лоск просвечивает насмешка. Молча кланяюсь. – Мы тут задумали завтра поиграть в волейбол во дворе моего дома. Приходи, – приглашает Асеф. – И Хасана с собой возьми. – Заманчиво, – улыбается Баба. – Что скажешь, Амир? – Я не очень люблю волейбол, – бурчу я. Радость в глазах отца гаснет. – Извини, Асеф-джан. Он просит прощения за меня. Как больно! – Ничего страшного, – проявляет великодушие Асеф. – Приглашение остается в силе, Амир-джан. Слышал, ты любишь читать. Я дарю тебе книгу. Одна из самых моих любимых. – Он протягивает мне сверток. – С днем рождения. На нем хлопчатобумажная рубашка, синие слаксы, красный шелковый галстук и начищенные черные мокасины; светлые волосы тщательно зачесаны назад. От Асефа так и разит одеколоном. С виду – настоящая мечта всех родителей, высокий, сильный, хорошо одетый, с прекрасными манерами, не робеет перед взрослыми. Глаза только выдают. В них проскальзывает безумие. По-моему. – Бери же, Амир. – В голосе Бабы упрек. – А? [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Бегущий за ветром"