Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Бегущий за ветром"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 387876" data-attributes="member: 1"><p>Как мог он все эти годы лгать мне, лгать Хасану? Вот я, маленький, сижу у него на коленях, он смотрит мне прямо в глаза. <em>Существует только один грех. Воровство. Лгун отнимает у других право на правду.</em> Это были слова Бабы. А теперь, через пятнадцать лет после его смерти, я узнаю, что Баба – сам вор, причем вор худшего пошиба, похитивший самое святое: у меня – брата, у Хасана – отца, у Али – честь.</p><p></p><p>Вопрос нанизывался на вопрос. Как Баба мог смотреть Али в глаза? Как мог Али жить в этом доме, зная, что хозяин надругался над его женой и над ним самим? И как мне самому теперь жить, когда привычный образ Бабы, ковыляющего в своем парадном коричневом костюме к дому генерала, чтобы попросить для меня руки Сораи, превратился в нечто постыдное?</p><p></p><p>Среди прочих штампов наш преподаватель литературного мастерства упоминал и такой: яблочко от яблони недалеко падает. Но ведь и это правда. Оказалось, у нас с отцом больше общего, чем я даже мог себе представить. Мы оба предали людей, которые были верны нам до гроба. И вот пришла расплата: ведь я должен искупить не только собственные грехи, но и грехи отца.</p><p></p><p>«Ты всегда был о себе слишком низкого мнения», – сказал мне Рахим-хан.</p><p></p><p>Ну, основания-то у меня были. Правда, это не я привел Али на минное поле и не я натравил на Хасана талибов. Зато я выгнал отца с сыном из дома. А если бы не я, как сложилась бы их судьба? Может быть, Баба взял бы их с собой в Америку, у Хасана была бы сейчас хорошая работа, семья, собственный дом, и он жил бы в стране, где никому нет дела до того, что он хазареец, где большинство людей и представления не имеет, кто такие хазарейцы. Конечно же, все могло получиться и по-другому. Но такая возможность была.</p><p></p><p>«Я не поеду в Кабул. У меня в Америке жена, дом, карьера», – сказал я Рахим-хану. Но разве могу я сейчас убраться восвояси и загубить тем самым еще одну жизнь?</p><p></p><p>Лучше бы Рахим-хан не звонил мне. Жил бы я себе, как раньше, ни о чем не подозревая. Но он вызвал меня сюда и сообщил такое, что перевернуло всю мою жизнь, выставило ее чередой обманов, предательств и гнусных тайн.</p><p></p><p>«Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели», – сказал он.</p><p></p><p>Возможность начать жизнь сызнова.</p><p></p><p>Для этого надо разыскать мальчика.</p><p></p><p>Сына Хасана. Сироту.</p><p></p><p>Где– то в Кабуле.</p><p></p><p>Я подозвал рикшу и отправился обратно к Рахим-хану. Баба как-то сказал: моя беда в том, что я всегда прихожу на готовенькое. Мне тридцать восемь лет, волосы мои седеют и редеют, в уголках глаз появились «гусиные лапки». А если я так и не научился стоять за себя и не прятаться за чужие спины? Вдруг Баба оказался прав?</p><p></p><p>Я посмотрел на фотографию, на круглое лицо моего брата, наполовину скрытое тенью. Хасан любил меня как никто никогда не полюбит. Его сын сейчас в Кабуле.</p><p></p><p>Он ждет.</p><p></p><p>Рахим-хан – черная тень в углу комнаты – читал молитву, обратясь лицом к востоку. За окном краснело небо.</p><p></p><p>Я подождал, пока он закончит, и сообщил, что поеду в Кабул. Пусть звонит Колдуэллам.</p><p></p><p>– Я буду молиться за тебя, Амир-джан, – сказал мой старый друг.</p><p></p><p>19</p><p>Снова морская болезнь. Мы еще не успели доехать до изрешеченного пулями щита «ПЕРЕВАЛ ХАЙБЕР ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС», а рот у меня уже был полон слюны. Желудок дергало и крутило. Фарид, мой шофер, холодно посмотрел на меня. Сочувствия в его глазах я не заметил.</p><p></p><p>– Можно опустить стекло? – хрипло спросил я.</p><p></p><p>Шофер зажег сигарету, зажал ее двумя пальцами левой руки (больше пальцев на руке не было), не отрывая своих черных глаз от дороги, наклонился и откуда-то из-под ног достал отвертку. Я вставил ее в отверстие, где полагалось быть ручке, и несколько раз провернул. Стекло поехало вниз.</p><p></p><p>Во взгляде Фарида появилась почти не скрываемая враждебность. Он и десяти слов не произнес с тех пор, как мы выехали из Джамруда.</p><p></p><p>– Ташакор, – пробормотал я и высунулся в окно, подставляя лицо ветерку.</p><p></p><p>Дорога через горы с их глинистыми, усеянными камнями склонами была мне знакома – в 1974 году мы с Бабой возвращались этим путем. Ущелья, скалистые пики, древние крепости на вершинах утесов, снега Гиндукуша, белеющие на севере… Серпантины и проклятая тошнота.</p><p></p><p>– Пососи лимон, – неожиданно произнес Фарид.</p><p></p><p>– Что?</p><p></p><p>– Лимон. Если тошнит, очень помогает. Я всегда беру в путь лимон.</p><p></p><p>– Спасибо, не надо, – выдавил я. Стоило только подумать о кислом соке, как желудок мой взбунтовался.</p><p></p><p>Фарид хихикнул:</p><p></p><p>– Это тебе не американская химия, а старое народное средство. Меня мама научила.</p><p></p><p>– Тогда давай.</p><p></p><p>Надо к нему подольститься.</p><p></p><p>Из бумажного пакета на заднем сиденье Фарид достал половинку лимона и протянул мне. Я откусил кусочек, выждал пару минут, слабо улыбнулся и соврал:</p><p></p><p>– Ты прав. Полегчало. Вежливость никогда не повредит.</p><p></p><p>– Старое средство. Не надо никакой химии. – Несмотря на угрюмый тон, вид у водителя довольный.</p><p></p><p>Фарид – таджик по национальности, долговязый, черноволосый, с обветренным лицом, узкими плечами и длинной шеей. Кадык у него до того выдается, что даже борода его не прикрывает. Одет он так же, как и я: шерстяной башлык грубой вязки поверх пирхан-тюмбана и телогрейка, на голове нуристанский паколъ [38] слегка набекрень – как у кумира таджиков Ахмада Шах-Масуда, «Льва Панджшера» [39] .</p><p></p><p>С Фаридом меня свел в Пешаваре Рахим-хан. По его словам, Фариду всего двадцать девять лет (хотя выглядел он на сорок с лишком), родился он в Мазари-Шарифе, но, когда ему исполнилось десять, семья переехала в Джелалабад. В четырнадцать лет он вместе с отцом встал под зеленое знамя джихада. Два года они сражались с шурави в Панджшерском ущелье, пока залп с вертолета не разорвал родителя на кусочки. У Фарида две жены и пятеро детей. Их было семеро, но две младшие дочки подорвались на мине под Джелалабадом, а ему самому оторвало все пальцы на левой ноге и три на руке. После этого он с женами и детьми перебрался в Пешавар.</p><p></p><p>– КПП, – буркнул Фарид.</p><p></p><p>Я заерзал на сиденье, забыв на минуту про тошноту. Зря беспокоился. Два пакистанских солдата лениво подошли к нашей обшарпанной «тойоте» «ленд-крузер», едва заглянули внутрь и махнули рукой, чтобы мы ехали дальше.</p><p></p><p>В списке неотложных дел, который составили мы с Рахим-ханом, знакомство с Фаридом стояло на первом месте, а уже потом следовал обмен долларов на рупии и афгани, приобретение необходимой одежды и паколя (по иронии судьбы, я никогда не носил традиционного наряда, даже когда жил в Афганистане), копирование фотографии, запечатлевшей Хасана и Сохраба, и, наконец, покупка, пожалуй, самого необходимого – фальшивой окладистой бороды, соответствующей указаниям шариата по версии талибов. Рахим-хан знал в Пешаваре человека, основным занятием которого было изготовление бород. Порой его услугами пользовались даже западные журналисты, освещавшие ход войны.</p><p></p><p>Рахим-хан настаивал, чтобы я провел в Пешаваре еще несколько дней: надо же хорошенько обдумать план действий. Но я торопился – боялся, что передумаю, ведь если тянуть и предаваться размышлениям, то картина моей благополучной жизни в Америке наверняка перевесит остальное, и я не отважусь на безрассудный поступок, означавший искупление грехов. А потом все то новое, что ворвалось в мою жизнь, потихоньку забудется и канет в Лету. Сорае я, разумеется, ничего не сказал про Афганистан, иначе она прилетела бы сюда первым же рейсом.</p><p></p><p>Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со всех сторон. Разбросанные между скал кучками детских кубиков убогие деревушки, растрескавшиеся саманные хижины… Да что там хижины! Четыре деревянных столба и кусок брезента вместо крыши – вот и все жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок – играли в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики. Женщина в коричневой одежде тащила на плече откуда-то издалека большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по разбитой проселочной дороге.</p><p></p><p>– Как странно, – заметил я.</p><p></p><p>– Что странно?</p><p></p><p>– Кажусь себе туристом в собственной стране. – Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз.</p><p></p><p>Фарид осклабился:</p><p></p><p>– Ты все еще считаешь эту страну своей?</p><p></p><p>– Она у меня в душе, – ответил я резче, чем следовало бы.</p><p></p><p>– И это после двадцати лет жизни в Америке?</p><p></p><p>Фарид осторожно объехал рытвину.</p><p></p><p>– Мое детство прошло в Афганистане. Фарид фыркнул.</p><p></p><p>– Тебе смешно? – спросил я.</p><p></p><p>– Не обращай внимания.</p><p></p><p>– Интересно узнать, почему ты фыркаешь? Глаза у шофера блеснули.</p><p></p><p>– Хочешь знать? – ехидно спросил он. – Давай сыграем в угадайку, ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. – Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. – Я все верно описал?</p><p></p><p>– Зачем ты так?</p><p></p><p>– Ты ведь сам спросил. – Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: – Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?</p><p></p><p>Рахим-хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.</p><p></p><p>– Мне жаль, что твоего отца убили, – сказал я. – Мне жаль, что твои дочки погибли. Мне жаль, что ты потерял пальцы на руке.</p><p></p><p>– А что мне толку с твоих слов? Ты-то зачем вернулся сюда? Продашь отцовский участок и с денежками в кармане упорхнешь обратно в Америку к мамочке?</p><p></p><p>– Моя мама умерла, когда рожала меня. Фарид молча закурил.</p><p></p><p>– На обочину!</p><p></p><p>– Что?!</p><p></p><p>– Сверни на обочину и остановись! – просипел я. – Меня сейчас вырвет.</p><p></p><p>И я выскочил из машины и замер, зажмурившись.</p><p></p><p>Близился вечер. Дорога спускалась в долину Ланди-Хана, сожженные солнцем вершины и голые бесплодные склоны сменились пейзажами, куда более радующими глаз. За Торхамом вдоль дороги появились сосны, правда, их было как-то меньше, чем помнилось мне, и многие деревья стояли без хвои. Мы подъезжали к Джелалабаду. Ночевать мы собирались у брата Фарида.</p><p></p><p>Еще до захода солнца мы въехали в Джелалабад, столицу провинции Нангархар. Когда-то город был знаменит прежде всего своими фруктами и мягким теплым климатом. Каменные дома и многоэтажные здания по-прежнему украшали центр города, но пальм поубавилось. Зато тут и там появились развалины.</p><p></p><p>Фарид свернул в узкий незамощенный переулок и остановился у пересохшей канавы. Я выскользнул из машины, распрямил мышцы и вдохнул полной грудью. В старые добрые времена ветерок донес бы с орошаемых полей сладкий запах сахарного тростника, весь город был пропитан им. Я закрыл глаза и принюхался. Приятные ароматы отсутствовали начисто.</p><p></p><p>– Идем, – поторопил меня Фарид.</p><p></p><p>Мимо голых тополей и разрушенных саманных стен мы пробрались по засохшей грязи к обветшавшему домику. Оглянувшись, Фарид постучал в дверь.</p><p></p><p>Выглянула молодая женщина в белом платке, подняла на меня зелено-голубые глаза и отшатнулась. Но тут взгляд ее упал на Фарида. Лицо женщины осветила радость.</p><p></p><p>– Салям алейкум, Кэка Фарид!</p><p></p><p>– Салям, Мариам-джан. – Фарид впервые за весь день улыбнулся и поцеловал ее в макушку.</p><p></p><p>Женщина отступила в сторону, пропуская нас в дом. На меня она глядела с опаской.</p><p></p><p>Низкий потолок, совершенно голые стены, пара светильников в углу, соломенная циновка на полу. Обувь полагалось снять, что мы и сделали. У стены на тюфяке, прикрытом одеялом с обмахрившимися краями, скрестив ноги, сидели три мальчика. Высокий, широкоплечий бородач встал, чтобы поздороваться с нами. Они с Фаридом обнялись и расцеловались.</p><p></p><p>– Это Вахид, мой старший брат, – представил бородача Фарид. – А это Амир-ага, он приехал из Америки.</p><p></p><p>Вахид усадил меня рядом с собой, напротив мальчиков, которые так и повисли на Фариде. Как я ни противился, Вахид велел старшему сыну принести еще одеяло, чтобы мне было удобно на полу. Мариам занялась чаем.</p><p></p><p>– Как доехали? Не повстречали грабителей на перевале Хайбер? – шутливым тоном спросил Вахид. Хайбер во все века был знаменит своими разбойниками с большой дороги. – Хотя какой уважающий себя дозд покусится на колымагу моего брата.</p><p></p><p>Фарид устроил шутливую возню – повалил младшего сына Вахида на пол и принялся щекотать его здоровой рукой. Мальчик визжал и брыкался.</p><p></p><p>– Какая ни есть, а машина, – возразил Фарид обиженно. – Как там поживает твой осел?</p><p></p><p>– На моем осле ездить куда удобнее, чем на твоем механизме.</p><p></p><p><em>– Хар хара мшиенаса</em>, – съехидничал Фарид. – Осла узнаешь не скоро.</p><p></p><p>Братья засмеялись, и я вместе с ними.</p><p></p><p>Из соседней комнаты послышались тихие женские голоса. С моего места было хорошо видно, что там происходит. Мариам и пожилая женщина в коричневом хиджабе – наверное, ее мать – разливали чай по чашкам.</p><p></p><p>– Чем ты занимаешься в Америке, Амир-ага? – спросил Вахид.</p><p></p><p>– Я писатель.</p><p></p><p>Хихикнул Фарид или мне показалось?</p><p></p><p>– Писатель? – неподдельно удивился Вахид. – Ты пишешь про Афганистан?</p><p></p><p>– Писал когда-то. Но сейчас работаю над другими темами.</p><p></p><p>В моем последнем романе «Пепелище» университетский преподаватель застает жену в постели со студентом и уходит в табор к цыганам. Пресса у произведения была неплохая – некоторые обозреватели именовали роман «хорошим», а один критик даже удостоил его определения «захватывающий». Но мне почему-то вдруг стало стыдно. Хоть бы Вахид не спросил, о чем я сейчас пишу.</p><p></p><p>– Может, тебе стоит опять взяться за Афганистан и рассказать всему миру, что творят талибы в нашей стране? – предложил Вахид.</p><p></p><p>– Знаешь… не уверен, что справлюсь. Я ведь не публицист.</p><p></p><p>– Вот оно что, – смутился Вахид. – Тебе, конечно, виднее. Кто я такой, чтобы давать тебе советы?</p><p></p><p>Вошли Мариам и ее мать с чаем. Я вскочил с места, прижал руки к груди и согнулся в поклоне:</p><p></p><p>– Салям алейкум.</p><p></p><p>– Салям, – поклонилась мне в ответ пожилая женщина. Нижняя часть ее лица была прикрыта хиджабом. Не глядя мне в глаза, женщина поставила передо мной чашку с чаем и неслышно вышла из комнаты.</p><p></p><p>Я сел и отхлебнул черного ароматного напитка.</p><p></p><p>Вахид прервал напряженное молчание:</p><p></p><p>– Что привело тебя обратно в Афганистан?</p><p></p><p>– А что их всех приводит в Афганистан, дорогой братец? – Фарид говорил с Вахидом, но глаз не сводил с меня. В них читалось презрение.</p><p></p><p>– Бас! – цыкнул на него Вахид.</p><p></p><p>– Всегда все одно и то же, – не унимался Фарид. – Продать участок, дом, взять денежки и смыться, словно крыса. Как раз хватит, чтобы съездить с семьей в Мексику.</p><p></p><p>– Фарид! – взревел Вахид. Все вокруг вздрогнули от неожиданности. – Как ты себя ведешь? Ты у меня дома, Амир-ага – мой гость, своим поведением ты меня позоришь!</p><p></p><p>Фарид открыл было рот, но передумал и не сказал ничего, только устроился поудобнее у стены. Его пронзительный взгляд так и преследовал меня.</p><p></p><p>– Извини нас, Амир-ага, – уже спокойно сказал Вахид. – У него с детства язык опережает разум.</p><p></p><p>– Это моя вина, – попытался улыбнуться я. – Я ничуть не обижен. Мне следовало с самого начала объяснить ему, зачем я вернулся на родину.</p><p></p><p>Я не собираюсь продавать недвижимость. Мне надо найти в Кабуле одного мальчика.</p><p></p><p>– Мальчика, – повторил Вахид.</p><p></p><p>– Именно так.</p><p></p><p>Я вытащил снимок из кармана брюк. Стоило взглянуть на улыбающегося Хасана, как сердце у меня заныло и на глаза навернулись слезы. Я протянул фото Вахиду.</p><p></p><p>– Вот этого мальчика? – уточнил он. Я кивнул.</p><p></p><p>– Хазарейца?</p><p></p><p>– Да.</p><p></p><p>– Он тебе чем-то дорог?</p><p></p><p>– Его отец был мне очень дорог. Он рядом с ним на снимке. Его убили.</p><p></p><p>Вахид сощурился:</p><p></p><p>– Он был тебе друг?</p><p></p><p>Скажи «да», шептал мне внутренний голос, будто не желая, чтобы я выдал тайну Бабы. Только лгать больше не хотелось.</p><p></p><p>– У нас один отец. – Признание далось мне с трудом. – Только матери разные.</p><p></p><p>– Прости за любопытство.</p><p></p><p>– Ничего страшного.</p><p></p><p>– Как ты с ним поступишь, когда отыщешь?</p><p></p><p>– Заберу его в Пешавар. Есть люди, которые о нем позаботятся.</p><p></p><p>Вахид вернул мне фото и положил на плечо свою могучую руку.</p><p></p><p>– Ты честный человек, Амир-ага. Настоящий афганец.</p><p></p><p>Внутри у меня все сжалось.</p><p></p><p>– Я горжусь тем, что дал тебе приют под своей крышей, – торжественно сказал Вахид.</p><p></p><p>Я смущенно поблагодарил и посмотрел на Фарида. Потупив глаза, тот теребил края циновки.</p><p></p><p>Немного погодя Мариам с матерью подали нам по миске шорвы из овощей и по лепешке.</p><p></p><p>– Прости, что не предлагаю тебе мяса, – извинился Вахид. – Сейчас только талибы едят мясо.</p><p></p><p>– Как вкусно, – сказал я совершенно искренне. – Угоститесь вместе с нами.</p><p></p><p>– Мы все хорошо поели перед вашим приходом, – отказался Вахид.</p><p></p><p>Нам с Фаридом оставалось только закатать рукава и начать макать хлеб в миски.</p><p></p><p>Смуглые коротко стриженные ребятишки не отрываясь смотрели мне на руки. Младший прошептал что-то старшему на ухо. Брат кивнул в ответ, раскачиваясь взад-вперед.</p><p></p><p>Их заинтересовали мои кварцевые часы, понял я.</p><p></p><p>После трапезы, когда Мариам принесла нам в глиняном горшке воды вымыть руки, я спросил Вахида, можно ли мне сделать его детям хадиа, подарок. Он долго не соглашался, но наконец разрешил. Я отстегнул часы и протянул их младшему. Тот застенчиво пробормотал «ташакор».</p><p></p><p>– Они показывают, который теперь час во всех крупных городах мира, – пояснил я.</p><p></p><p>Мальчики вежливо поклонились, по очереди примеряя хитрый прибор. Только скоро часы надоели и, никем не востребованные, так и остались лежать на полу.</p><p></p><p>– Почему ты мне не сказал? – шепотом спросил Фарид, когда мы с ним улеглись на целую кипу соломенных циновок, которые жена Вахида собрала для нас по всему дому.</p><p></p><p>– О чем?</p><p></p><p>– Зачем ты приехал в Афганистан. – Из голоса Фарида исчезли резкие интонации, характерные для него чуть ли не с первой минуты нашего знакомства.</p><p></p><p>– Ты не спрашивал.</p><p></p><p>– Ты обязан был сказать.</p><p></p><p>– Но ведь ты не спрашивал.</p><p></p><p>Он перекатился на другой бок и сунул руку под голову. Теперь его лицо было обращено ко мне.</p><p></p><p>– Может, я помогу тебе найти мальчика.</p><p></p><p>– Спасибо, Фарид.</p><p></p><p>– Нельзя сразу плохо думать о людях, не разобравшись. Я был не прав.</p><p></p><p>Я вздохнул.</p><p></p><p>– Не расстраивайся. Так мне и надо.</p><p></p><p><em>Руки у него скручены за спиной, грубая веревка впилась до костей, глаза завязаны. Он стоит на коленях над сточной канавой, полной зловонной воды, голова низко склонена, он раскачивается в молитве, кровь сочится из разбитых коленей и сквозь ткань штанов пачкает гравий.</em></p><p><em></em></p><p><em><em>В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. «Для тебя хоть тысячу раз подряд», – повторяет он снова и снова. Поклон – и назад. Поклон – и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой.</em></em></p><p><em></em></p><p><em><em>Рядом с нами стоит кто-то еще.</em></em></p><p><em></em></p><p><em><em>Сперва я вижу только ствол автомата, а потом за ним вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове. В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат и упирает ствол в затылок коленопреклоненного. Свет играет на блестящей стали.</em></em></p><p><em></em></p><p><em><em>Следует оглушительный выстрел.</em></em></p><p><em></em></p><p><em><em>Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека с автоматом.</em></em></p><p><em></em></p><p><em><em>Это – я.</em></em></p><p><em></em></p><p>Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик.</p><p></p><p>Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо, густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте надрывались сверчки, ветерок шевелил ветви деревьев, земля под босыми ногами была такая холодная… И только сейчас, впервые после пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от холеры год спустя. Но новая жена успела родить ему сына, не то что две предыдущие. На этой земле мой дед ездил на охоту с королем Надир-шахом и убил оленя. На этой земле скончалась моя матушка. И на этой земле я старался завоевать любовь отца.</p><p></p><p>Я сел у саманной стены. Нахлынувшее на меня внезапно чувство родины поразило меня самого. А я-то думал, все давно забыто и похоронено, ведь я уже так давно живу в другой стране, которая для людей, мирно спящих сейчас в доме у меня за спиной, нечто вроде иной галактики. И вот память ко мне вернулась, и при свете полумесяца Афганистан поднялся у меня из-под ног. Может быть, и моя родина меня вспомнит?</p><p></p><p>Где– то там, за этими горами, лежит Кабул, настоящий, всамделишный город, не бледное воспоминание и не краткое сообщение «Ассошиэйтед Пресс» с пятнадцатой страницы «Сан-Франциско кроникл». Где-то за горами спит Кабул, где я со своим сводным братом запускал воздушных змеев. Город, где бессмысленно убили коленопреклоненного человека из моего сна. Город, где жизнь когда-то поставила меня перед выбором, а через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия.</p><p></p><p>Из дома послышались голоса. Среди говоривших, несомненно, был Вахид.</p><p></p><p>– Детям ничего не осталось…</p><p></p><p>– Пусть мы голодны, но мы не хамы! Он наш гость! Что мне было делать? – Вахид старался говорить потише.</p><p></p><p>– Надо завтра хоть чем-нибудь разжиться! А то чем я детей накормлю? – В женском голосе слышались слезы.</p><p></p><p>Я на цыпочках прокрался в дом. Теперь мне было ясно, почему часы так скоро наскучили детям. Они и не на часы вовсе смотрели. Они наблюдали, как я ем.</p><p></p><p>Мы уезжали рано. Садясь в машину, я поблагодарил Вахида за гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу:</p><p></p><p>– Это твой дом.</p><p></p><p>Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке болтались мои часы.</p><p></p><p>Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в другом мире, в том, где живу я, дети-попрошайки не бегают за машинами.</p><p></p><p>На рассвете, когда никто не видел, я сунул под тюфяк комок банкнот. Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни.</p><p></p><p>Двадцать шесть лет тому назад.</p><p></p><p>20</p><p>А ведь Фарид меня предупреждал. А как же. Только, как оказалось, впустую.</p><p></p><p>Мы ехали по усеянному рытвинами шоссе Джелалабад – Кабул. По этой же дороге тряслись мы с отцом в крытом брезентом грузовике – только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и гордость. Целых две войны оставили свой след на петляющем меж скал серпантине – сгоревшие танки, съеденные ржавчиной опрокинутые военные грузовики, взорванный бронетранспортер на склоне горы… Какие-то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам – вторая предстала передо мной на экране телевизора. И вот теперь я глядел на нее глазами Фарида.</p><p></p><p>Лавируя между рытвинами, отчаянно вертя баранку туда-сюда, Фарид был в своей стихии. После ночевки в доме Вахида он стал куда разговорчивее. Сейчас я сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, и нам было удобнее общаться. Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого-нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком-нибудь лагере беженцев.</p><p></p><p>– Мертвым-то проще, – утверждал Фарид. Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес.</p><p></p><p>– И здесь у меня был приятель. Велосипеды чинил – отличный был мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню.</p><p></p><p>Наша машина с ревом прокатила через пепелище. Пес даже не шелохнулся.</p><p></p><p>В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два. Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали…</p><p></p><p>Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня:</p><p></p><p>– Кабул теперь совсем другой. Его не узнать.</p><p></p><p>– Мне говорили.</p><p></p><p>«Услышать – не то что увидеть», – читалось во взгляде Фарида.</p><p></p><p>Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен, что мы попали не туда, что это какой-то другой город. Выражение, появившееся у меня на лице, было Фариду не в новинку – ведь он то и дело возил сюда старых кабульцев. И физиономии у всех были такие же обалдевшие.</p><p></p><p>Он угрюмо хлопнул меня по плечу:</p><p></p><p>– Добро пожаловать на родину.</p><p></p><p>Куда ни посмотри – груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки – Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу – грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство – дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти-шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: «Бакшиш, бакшиш». Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война – мужчины теперь в дефиците.</p><p></p><p>Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из самых оживленных в городе. Пересохшая река Кабул осталась на севере. На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в 1992 году занял доблестный полководец Достум [40] , и с этих склонов моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, – последствия обстрелов я теперь видел собственными глазами. В старые времена именно отсюда раздавались залпы «топе чашт» – «полуденной пушки», возвещающей середину дня, а в течение священного месяца Рамадана также наступление ночи. Выстрелы были слышны во всем городе.</p><p></p><p>– В детстве я частенько проходил по Джаде Майванд, – пробормотал я. – Здесь были магазины, гостиницы и рестораны. И неоновое освещение. Я покупал воздушных змеев у старого мастера Сайфо. У него была своя лавка рядом со зданием полицейского управления.</p><p></p><p>– Полицейское управление и посейчас здесь, – сказал Фарид. – Стражей порядка в городе хватает. Только воздушных змеев на Джаде Майванд теперь не купить. Да и во всем Кабуле тоже.</p><p></p><p>Улица смахивала на гигантскую песочницу, где играли малыши, пока их не спугнул ливень, – оплывшие груды строительного мусора словно кучи песка и редкие стены, иссеченные огненным дождем. Из развалин торчал изрешеченный пулями рекламный плакат «DRINK COCA-СО…», среди битого кирпича и искореженной арматуры сновали дети. Народу было немало, некоторые даже на велосипедах или в повозках, запряженных мулами. Одинокий дымок вдали, масса бродячих собак и пыль, пыль, пыль…</p><p></p><p>– А где деревья? – спросил я.</p><p></p><p>– Порубили – топить-то зимой чем-то надо. Да и шурави спилили немало.</p><p></p><p>– Зачем?</p><p></p><p>– На деревьях прятались снайперы.</p><p></p><p>Меня охватила печаль – словно я наткнулся на дряхлого больного нищего, в котором после долгой разлуки с трудом можно узнать старого забытого друга.</p><p></p><p>– Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе.</p><p></p><p>– Помню. Его разрушили пару лет назад.</p><p></p><p>– Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти. Фарид въехал в узкий проезд у полуразрушенного дома без дверей и остановился.</p><p></p><p>– Когда-то здесь была а.птека. Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и свернули направо.</p><p></p><p>– Чем это так пахнет? – спросил я. У меня прямо глаза слезились.</p><p></p><p>– Соляркой. Света в городе по большей части нет, так что многие завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы.</p><p></p><p>– А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена?</p><p></p><p>Фарид ухмыльнулся:</p><p></p><p>– Кебабами.</p><p></p><p>– Из ягнятины, – добавил я.</p><p></p><p>– Ягнятина, – просмаковал слово Фарид. – Мясо молодого барашка в Кабуле сейчас едят только талибы. – Он схватил меня за рукав. – Ну вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут.</p><p></p><p>К нам приближался красный пикап.</p><p></p><p>Я видел талибов и раньше. По телевизору, в Интернете, на обложках журналов, в газетах. Живьем – никогда.</p><p></p><p>И вот они передо мной, метрах в десяти-пятнадцати, и напрасно я старался уверить себя, что странный привкус во рту – это не страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой.</p><p></p><p>Миновав нас, красная «тойота» остановилась. В кузове сидело несколько бородатых молодых людей с суровыми лицами, за плечами автоматы, на головах черные чалмы. Смуглый парень чуть за двадцать с густыми бровями оглядывал окрестности, постукивая хлыстом по борту машины. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что с меня мигом содрали всю одежду. Хорошо еще, он долго меня не рассматривал, сплюнул коричневой от табака слюной и отвернулся.</p><p></p><p>Теперь я снова мог дышать.</p><p></p><p>Пикап дернулся и покатил дальше по улице, оставляя за собой облако пыли.</p><p></p><p>– Ты что вытворяешь? – прошипел Фарид.</p><p></p><p>– Что-то не так?</p><p></p><p>– Никогда не смотри на них! Понял? А то уставился!</p><p></p><p>– Я нечаянно, – пролепетал я.</p><p></p><p>– Твой друг прав, ага. Это все равно что дразнить бешеную собаку. – На ступеньках изувеченного здания сидел старый босой нищий в грязнейшей чалме. Левого глаза у нищего не было.</p><p></p><p>Скрюченной рукой попрошайка указал в сторону, куда отъехала красная машина:</p><p></p><p>– Они раскатывают по городу и высматривают, к чему бы прицепиться. Рано или поздно кто-нибудь обязательно попадется им на глаза, и появится повод разогнать скуку и лишний раз сказать «Аллах Акбар». Хоть в наше время все стали законопослушные, всегда можно найти к чему придраться. Просто для забавы.</p><p></p><p>– Если талибы рядом, всегда смотри себе под ноги, – рявкнул Фарид.</p><p></p><p>– Ваш друг дает вам добрый совет, – подхватил нищий, закашлялся и отхаркнул мокроту в носовой платок. – Простите, не могли бы вы пожертвовать мне небольшую сумму?</p><p></p><p>– Бас. Идем, – потянул меня за руку Фарид.</p><p></p><p>Я подал старику сто тысяч афгани, что равнялось примерно трем долларам. Он потянулся за деньгами, и в нос мне ударил отвратительный запах кислятины и немытого тела. Меня затошнило.</p><p></p><p>– Тысяча благодарностей за вашу щедрость, ага-сагиб. – Единственный глаз старика так и бегал, пока он торопливо прятал деньги в пояс.</p><p></p><p>– Вы случайно не знаете, где в Карте-Се приют? – спросил я.</p><p></p><p>– Его легко отыскать, от бульвара Даруламан надо двигаться на запад, – ответил он. – Детей перевели отсюда в Карте-Се, когда в старый детский дом угодило сразу несколько ракет. Все равно как если бы их забрали из клетки льва и кинули к тигру.</p><p></p><p>– Спасибо, ага. – Я уже собирался уходить.</p><p></p><p>– В первый раз, а?</p><p></p><p>– Простите?</p><p></p><p>– В первый раз видите талибов? Я промолчал.</p><p></p><p>Старый нищий кивнул сам себе и осклабился. Зубов у него во рту оставалось немного.</p><p></p><p>– Помню, как они входили в Кабул. Какой это был радостный день! Конец смертоубийству! Вах, вах! Но сказал поэт: как безмятежна любовь перед лицом беды!</p><p></p><p>– Я знаю эти строки, – улыбнулся я. – Это Хафиз.</p><p></p><p>– Точно, – подтвердил старик. – Мне ли не знать. Ведь я преподавал этот предмет в университете.</p><p></p><p>– Да неужто?</p><p></p><p>– С 1958 по 1996 год. – Нищий кашлянул. – Я преподавал поэзию Хафиза, Хайяма, Руми, Бедиля, Джами, Саади [41] . Довелось даже прочесть лекцию по мистике Бедиля в Тегеране в 1971 году. Когда я закончил, мне аплодировали стоя. Вот как! – Старик покачал головой. – Только вы ведь видели этих молодых парней в патрульной машине. Как вы думаете, на что им суфизм? [42]</p><p></p><p>– Моя матушка была преподавательницей в университете, – сказал я.</p><p></p><p>– И как ее звали?</p><p></p><p>– София Акрами.</p><p></p><p>Его единственный глаз сверкнул.</p><p></p><p>– Пустынная колючка благоденствует, а весенний цветок скоро увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия!</p><p></p><p>Я присел рядом со стариком.</p><p></p><p>– Вы были знакомы с моей матушкой?</p><p></p><p>– Разумеется, – ответил нищий. – Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день.</p><p></p><p>– И что это были за слова?</p><p></p><p>На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде «она была замечательная женщина». А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и липшее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины?</p><p></p><p>– Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И она ответила: «Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру». «Почему?» – спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться». «Зачем же вы так?» – возмутился я. – Гоните от себя глупые мысли».</p><p></p><p>Фарид тронул меня за плечо:</p><p></p><p>– Нам пора, Амир-ага. Я отмахнулся от него.</p><p></p><p>– А что еще она говорила?</p><p></p><p>Черты лица попрошайки смягчились.</p><p></p><p>– Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня.</p><p></p><p>– Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что.</p><p></p><p>Старик улыбнулся:</p><p></p><p>– Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже.</p><p></p><p>– Огромное спасибо, – от всего сердца поблагодарил я.</p><p></p><p>Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице.</p><p></p><p>Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: «Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками».</p><p></p><p>Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись.</p><p></p><p>Новый приют – похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами – отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!».</p><p></p><p>Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки.</p><p></p><p>– Салям алейкум, – приветствовал он нас.</p><p></p><p>– Салям алейкум. – Я показал ему фотографию. – Мы разыскиваем этого мальчика.</p><p></p><p>Человечек в очках едва взглянул на снимок.</p><p></p><p>– К сожалению, я никогда его не видел.</p><p></p><p>– Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, – вмешался Фарид. – А то неудобно получается.</p><p></p><p>– Пожалуйста, – добавил я.</p><p></p><p>Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам.</p><p></p><p>– Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел.</p><p></p><p>И он захлопнул калитку и задвинул засов. Я забарабанил в дверь:</p><p></p><p>– Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого.</p><p></p><p>– Я же сказал вам, его здесь нет, – последовал ответ. – Сделайте милость, уходите.</p><p></p><p>– Дружок, мы не талибы, – негромко, но отчетливо произнес Фарид. – Мы хотим забрать мальчика в безопасное место.</p><p></p><p>– Я приехал из Пешавара, – убеждал я. – Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот.</p><p></p><p>Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли?</p><p></p><p>– Я дружил с отцом Сохраба, – распинался я. – Его звали Хасан. Имя матери мальчика – Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте.</p><p></p><p>Тишина.</p><p></p><p>– Я – его дядя.</p><p></p><p>Заскрежетал засов, калитка приоткрылась. Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида.</p><p></p><p>– Вы ошиблись только в одном.</p><p></p><p>– В чем же это?</p><p></p><p>– По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом.</p><p></p><p>– Заман, директор детского дома, – представился человечек. – Прошу в мой кабинет.</p><p></p><p>Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков.</p><p></p><p>– Сколько сирот здесь живет? – спросил Фарид.</p><p></p><p>– Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. – Он печально развел руками. – Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание – здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. – Директор понизил голос: – Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету – и все.</p><p></p><p>Заман указал на длинные ряды кроватей:</p><p></p><p>– Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. – Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. – Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер.</p><p></p><p>Мы шли по бесконечному коридору.</p><p></p><p>– По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин.</p><p></p><p>Об обеде, как я понял, и речь не заходила. Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом:</p><p></p><p>– Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. – Он сделал шажок в мою сторону. – Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно?</p><p></p><p>– То есть как?</p><p></p><p>Глаза у Замана забегали.</p><p></p><p>– Ступайте за мной.</p><p></p><p>Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула – вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал.</p><p></p><p>– Что значит «слишком поздно»?</p><p></p><p>– Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю.</p><p></p><p>– Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений.</p><p></p><p>Заман скрестил руки на груди.</p><p></p><p>– Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях.</p><p></p><p>– И кто окажется в опасности?</p><p></p><p>– Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно.</p><p></p><p>– Да в чем дело, наконец?</p><p></p><p>– Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника?</p><p></p><p>С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось…</p><p></p><p>В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба.</p><p></p><p>– Где он?</p><p></p><p>Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на меня.</p><p></p><p>– Только не вмешивайте меня в это дело.</p><p></p><p>– Даю слово.</p><p></p><p>Директор швырнул карандаш на стол.</p><p></p><p>– Даже если вы сохраните все в тайне, мне несдобровать. Впрочем, так тому и следует быть. Все равно я проклят за грехи. Но если что-то можно сделать для Сохраба… Я вам скажу, я вам верю. Вы, похоже, готовы на все.</p><p></p><p>В воздухе повисло молчание.</p><p></p><p>– Примерно раз в месяц сюда наведывается один высокопоставленный талиб, – выдавил наконец Заман, – и приносит наличные деньги. Немного, но все лучше, чем ничего. Взамен он обычно берет девочку. Правда, не всегда. Иногда мальчика.</p><p></p><p>– И ты позволяешь? – Фарид придвинулся вплотную к директорскому столу.</p><p></p><p>Заман отшатнулся к стене.</p><p></p><p>– А у меня есть выбор?</p><p></p><p>– Ты же директор. Это твоя работа – следить, чтобы с детьми не приключилось ничего плохого.</p><p></p><p>– Положить этому конец выше моих сил.</p><p></p><p>– Ты торгуешь детьми! – взревел Фарид.</p><p></p><p>– Фарид, успокойся! – закричал я. Поздно. Быстрое движение – и стул летит в сторону. Директор пригвожден к полу. Колени Фарида упираются ему в грудь, руки сошлись на горле. Бумаги со стола разлетаются по всей комнате.</p><p></p><p>Заман хрипит. Вцепляюсь Фариду в плечи и пытаюсь оттащить. Не получается. Лицо у Фарида налито кровью, из груди рвется звериный рык:</p><p></p><p>– Я убью его! Только не мешай!</p><p></p><p>– Оставь его!</p><p></p><p>– Задушу!</p><p></p><p>А ведь и впрямь задушит. У меня на глазах. Надо что-то делать.</p><p></p><p>– Дети же смотрят, Фарид. Опомнись, наконец!</p><p></p><p>Шею он ему, что ли, свернул? Нет, обошлось.</p><p></p><p>Фарид оборачивается и видит детей. Взявшись за руки, они в молчании смотрят на него, у некоторых слезы на глазах.</p><p></p><p>Фарид разжимает тиски и поднимается с пола. Глядя на поверженного Замана, он смачно плюет ему в лицо. Затем подходит к двери и закрывает ее.</p><p></p><p>Заман с трудом встает, рукавом вытирает плевок. Губы у него окровавлены. Задыхаясь и кашляя, он натягивает тюбетейку, надевает очки. Стекла не вылетели, только трещинок прибавилось.</p><p></p><p>Директор снимает очки и закрывает лицо руками.</p><p></p><p>Долго-долго никто не произносит ни слова.</p><p></p><p>– Он забрал Сохраба месяц назад, – хрипит Заман.</p><p></p><p>– И ты называешь себя директором? – опять взрывается Фарид.</p><p></p><p>Заман отрывает руки от лица.</p><p></p><p>– Вот уже полгода мне не платят жалованья. Все свои сбережения я потратил на детский дом. Я продал все, что у меня было, только бы этот забытый Богом приют хоть как-то дышал. Думаете, у меня нет родственников в Пакистане или Иране? Я мог бы бежать из страны, как все прочие. Но я остался. Из-за них. – Заман показывает на дверь. – Если я не дам ему одного ребенка, он заберет десятерых. И я не препятствую, да будет Аллах судией ему и мне. Я беру эти мерзкие грязные деньги, иду на базар и покупаю еду для детей.</p><p></p><p>Фарид смотрит в пол.</p><p></p><p>– А что происходит с детьми, которых он уводит с собой?</p><p></p><p>Заман трет глаза.</p><p></p><p>– Некоторые возвращаются.</p><p></p><p>– Кто он такой? Как мне его найти? – спрашиваю я.</p><p></p><p>– Отправляйтесь завтра на стадион «Гази». В перерыве матча вы его увидите. Он единственный носит темные очки, – отвечает Заман. Руки у него трясутся. – А теперь уходите. Дети перепуганы.</p><p></p><p>Он провожает нас к выходу.</p><p></p><p>Машина отъезжает. В зеркало заднего вида вижу Замана. Он стоит у калитки в окружении толпы детей, ручонки самых маленьких вцепились ему в пиджак. Очки опять у него на носу.</p><p></p><p>21</p><p>Направляясь в Вазир-Акбар-Хан, мы пересекли реку и оказались на оживленной площади Пуштунистана. Когда-то мы с Бабой ели здесь кебабы в ресторане «Хайбер». Вот, кстати, и ресторан. Двери на замке, окна заколочены, на вывеске не хватает букв.</p><p></p><p>С балки, выступавшей из-под крыши ресторана, свисала веревка, на ней болтался повешенный – молодой парень в окровавленных лохмотьях, лицо синее, вздувшееся. Прохожие старались не смотреть на казненного.</p><p></p><p>Над прокаленным солнцем городом висела пыль. Площадь осталась позади. На каком-то перекрестке Фарид указал мне на двух мужчин, погруженных в жаркий спор. Один из них, одноногий, держал в руках протез.</p><p></p><p>– Знаешь, чем они заняты? Торгуются из-за искусственной ноги.</p><p></p><p>– Инвалид хочет продать свой протез?</p><p></p><p>– Ну да. Неплохие деньги, между прочим. Будет чем кормить детей месяц-полтора</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 387876, member: 1"] Как мог он все эти годы лгать мне, лгать Хасану? Вот я, маленький, сижу у него на коленях, он смотрит мне прямо в глаза. [I]Существует только один грех. Воровство. Лгун отнимает у других право на правду.[/I] Это были слова Бабы. А теперь, через пятнадцать лет после его смерти, я узнаю, что Баба – сам вор, причем вор худшего пошиба, похитивший самое святое: у меня – брата, у Хасана – отца, у Али – честь. Вопрос нанизывался на вопрос. Как Баба мог смотреть Али в глаза? Как мог Али жить в этом доме, зная, что хозяин надругался над его женой и над ним самим? И как мне самому теперь жить, когда привычный образ Бабы, ковыляющего в своем парадном коричневом костюме к дому генерала, чтобы попросить для меня руки Сораи, превратился в нечто постыдное? Среди прочих штампов наш преподаватель литературного мастерства упоминал и такой: яблочко от яблони недалеко падает. Но ведь и это правда. Оказалось, у нас с отцом больше общего, чем я даже мог себе представить. Мы оба предали людей, которые были верны нам до гроба. И вот пришла расплата: ведь я должен искупить не только собственные грехи, но и грехи отца. «Ты всегда был о себе слишком низкого мнения», – сказал мне Рахим-хан. Ну, основания-то у меня были. Правда, это не я привел Али на минное поле и не я натравил на Хасана талибов. Зато я выгнал отца с сыном из дома. А если бы не я, как сложилась бы их судьба? Может быть, Баба взял бы их с собой в Америку, у Хасана была бы сейчас хорошая работа, семья, собственный дом, и он жил бы в стране, где никому нет дела до того, что он хазареец, где большинство людей и представления не имеет, кто такие хазарейцы. Конечно же, все могло получиться и по-другому. Но такая возможность была. «Я не поеду в Кабул. У меня в Америке жена, дом, карьера», – сказал я Рахим-хану. Но разве могу я сейчас убраться восвояси и загубить тем самым еще одну жизнь? Лучше бы Рахим-хан не звонил мне. Жил бы я себе, как раньше, ни о чем не подозревая. Но он вызвал меня сюда и сообщил такое, что перевернуло всю мою жизнь, выставило ее чередой обманов, предательств и гнусных тайн. «Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели», – сказал он. Возможность начать жизнь сызнова. Для этого надо разыскать мальчика. Сына Хасана. Сироту. Где– то в Кабуле. Я подозвал рикшу и отправился обратно к Рахим-хану. Баба как-то сказал: моя беда в том, что я всегда прихожу на готовенькое. Мне тридцать восемь лет, волосы мои седеют и редеют, в уголках глаз появились «гусиные лапки». А если я так и не научился стоять за себя и не прятаться за чужие спины? Вдруг Баба оказался прав? Я посмотрел на фотографию, на круглое лицо моего брата, наполовину скрытое тенью. Хасан любил меня как никто никогда не полюбит. Его сын сейчас в Кабуле. Он ждет. Рахим-хан – черная тень в углу комнаты – читал молитву, обратясь лицом к востоку. За окном краснело небо. Я подождал, пока он закончит, и сообщил, что поеду в Кабул. Пусть звонит Колдуэллам. – Я буду молиться за тебя, Амир-джан, – сказал мой старый друг. 19 Снова морская болезнь. Мы еще не успели доехать до изрешеченного пулями щита «ПЕРЕВАЛ ХАЙБЕР ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС», а рот у меня уже был полон слюны. Желудок дергало и крутило. Фарид, мой шофер, холодно посмотрел на меня. Сочувствия в его глазах я не заметил. – Можно опустить стекло? – хрипло спросил я. Шофер зажег сигарету, зажал ее двумя пальцами левой руки (больше пальцев на руке не было), не отрывая своих черных глаз от дороги, наклонился и откуда-то из-под ног достал отвертку. Я вставил ее в отверстие, где полагалось быть ручке, и несколько раз провернул. Стекло поехало вниз. Во взгляде Фарида появилась почти не скрываемая враждебность. Он и десяти слов не произнес с тех пор, как мы выехали из Джамруда. – Ташакор, – пробормотал я и высунулся в окно, подставляя лицо ветерку. Дорога через горы с их глинистыми, усеянными камнями склонами была мне знакома – в 1974 году мы с Бабой возвращались этим путем. Ущелья, скалистые пики, древние крепости на вершинах утесов, снега Гиндукуша, белеющие на севере… Серпантины и проклятая тошнота. – Пососи лимон, – неожиданно произнес Фарид. – Что? – Лимон. Если тошнит, очень помогает. Я всегда беру в путь лимон. – Спасибо, не надо, – выдавил я. Стоило только подумать о кислом соке, как желудок мой взбунтовался. Фарид хихикнул: – Это тебе не американская химия, а старое народное средство. Меня мама научила. – Тогда давай. Надо к нему подольститься. Из бумажного пакета на заднем сиденье Фарид достал половинку лимона и протянул мне. Я откусил кусочек, выждал пару минут, слабо улыбнулся и соврал: – Ты прав. Полегчало. Вежливость никогда не повредит. – Старое средство. Не надо никакой химии. – Несмотря на угрюмый тон, вид у водителя довольный. Фарид – таджик по национальности, долговязый, черноволосый, с обветренным лицом, узкими плечами и длинной шеей. Кадык у него до того выдается, что даже борода его не прикрывает. Одет он так же, как и я: шерстяной башлык грубой вязки поверх пирхан-тюмбана и телогрейка, на голове нуристанский паколъ [38] слегка набекрень – как у кумира таджиков Ахмада Шах-Масуда, «Льва Панджшера» [39] . С Фаридом меня свел в Пешаваре Рахим-хан. По его словам, Фариду всего двадцать девять лет (хотя выглядел он на сорок с лишком), родился он в Мазари-Шарифе, но, когда ему исполнилось десять, семья переехала в Джелалабад. В четырнадцать лет он вместе с отцом встал под зеленое знамя джихада. Два года они сражались с шурави в Панджшерском ущелье, пока залп с вертолета не разорвал родителя на кусочки. У Фарида две жены и пятеро детей. Их было семеро, но две младшие дочки подорвались на мине под Джелалабадом, а ему самому оторвало все пальцы на левой ноге и три на руке. После этого он с женами и детьми перебрался в Пешавар. – КПП, – буркнул Фарид. Я заерзал на сиденье, забыв на минуту про тошноту. Зря беспокоился. Два пакистанских солдата лениво подошли к нашей обшарпанной «тойоте» «ленд-крузер», едва заглянули внутрь и махнули рукой, чтобы мы ехали дальше. В списке неотложных дел, который составили мы с Рахим-ханом, знакомство с Фаридом стояло на первом месте, а уже потом следовал обмен долларов на рупии и афгани, приобретение необходимой одежды и паколя (по иронии судьбы, я никогда не носил традиционного наряда, даже когда жил в Афганистане), копирование фотографии, запечатлевшей Хасана и Сохраба, и, наконец, покупка, пожалуй, самого необходимого – фальшивой окладистой бороды, соответствующей указаниям шариата по версии талибов. Рахим-хан знал в Пешаваре человека, основным занятием которого было изготовление бород. Порой его услугами пользовались даже западные журналисты, освещавшие ход войны. Рахим-хан настаивал, чтобы я провел в Пешаваре еще несколько дней: надо же хорошенько обдумать план действий. Но я торопился – боялся, что передумаю, ведь если тянуть и предаваться размышлениям, то картина моей благополучной жизни в Америке наверняка перевесит остальное, и я не отважусь на безрассудный поступок, означавший искупление грехов. А потом все то новое, что ворвалось в мою жизнь, потихоньку забудется и канет в Лету. Сорае я, разумеется, ничего не сказал про Афганистан, иначе она прилетела бы сюда первым же рейсом. Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со всех сторон. Разбросанные между скал кучками детских кубиков убогие деревушки, растрескавшиеся саманные хижины… Да что там хижины! Четыре деревянных столба и кусок брезента вместо крыши – вот и все жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок – играли в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики. Женщина в коричневой одежде тащила на плече откуда-то издалека большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по разбитой проселочной дороге. – Как странно, – заметил я. – Что странно? – Кажусь себе туристом в собственной стране. – Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз. Фарид осклабился: – Ты все еще считаешь эту страну своей? – Она у меня в душе, – ответил я резче, чем следовало бы. – И это после двадцати лет жизни в Америке? Фарид осторожно объехал рытвину. – Мое детство прошло в Афганистане. Фарид фыркнул. – Тебе смешно? – спросил я. – Не обращай внимания. – Интересно узнать, почему ты фыркаешь? Глаза у шофера блеснули. – Хочешь знать? – ехидно спросил он. – Давай сыграем в угадайку, ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. – Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. – Я все верно описал? – Зачем ты так? – Ты ведь сам спросил. – Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: – Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди? Рахим-хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны. – Мне жаль, что твоего отца убили, – сказал я. – Мне жаль, что твои дочки погибли. Мне жаль, что ты потерял пальцы на руке. – А что мне толку с твоих слов? Ты-то зачем вернулся сюда? Продашь отцовский участок и с денежками в кармане упорхнешь обратно в Америку к мамочке? – Моя мама умерла, когда рожала меня. Фарид молча закурил. – На обочину! – Что?! – Сверни на обочину и остановись! – просипел я. – Меня сейчас вырвет. И я выскочил из машины и замер, зажмурившись. Близился вечер. Дорога спускалась в долину Ланди-Хана, сожженные солнцем вершины и голые бесплодные склоны сменились пейзажами, куда более радующими глаз. За Торхамом вдоль дороги появились сосны, правда, их было как-то меньше, чем помнилось мне, и многие деревья стояли без хвои. Мы подъезжали к Джелалабаду. Ночевать мы собирались у брата Фарида. Еще до захода солнца мы въехали в Джелалабад, столицу провинции Нангархар. Когда-то город был знаменит прежде всего своими фруктами и мягким теплым климатом. Каменные дома и многоэтажные здания по-прежнему украшали центр города, но пальм поубавилось. Зато тут и там появились развалины. Фарид свернул в узкий незамощенный переулок и остановился у пересохшей канавы. Я выскользнул из машины, распрямил мышцы и вдохнул полной грудью. В старые добрые времена ветерок донес бы с орошаемых полей сладкий запах сахарного тростника, весь город был пропитан им. Я закрыл глаза и принюхался. Приятные ароматы отсутствовали начисто. – Идем, – поторопил меня Фарид. Мимо голых тополей и разрушенных саманных стен мы пробрались по засохшей грязи к обветшавшему домику. Оглянувшись, Фарид постучал в дверь. Выглянула молодая женщина в белом платке, подняла на меня зелено-голубые глаза и отшатнулась. Но тут взгляд ее упал на Фарида. Лицо женщины осветила радость. – Салям алейкум, Кэка Фарид! – Салям, Мариам-джан. – Фарид впервые за весь день улыбнулся и поцеловал ее в макушку. Женщина отступила в сторону, пропуская нас в дом. На меня она глядела с опаской. Низкий потолок, совершенно голые стены, пара светильников в углу, соломенная циновка на полу. Обувь полагалось снять, что мы и сделали. У стены на тюфяке, прикрытом одеялом с обмахрившимися краями, скрестив ноги, сидели три мальчика. Высокий, широкоплечий бородач встал, чтобы поздороваться с нами. Они с Фаридом обнялись и расцеловались. – Это Вахид, мой старший брат, – представил бородача Фарид. – А это Амир-ага, он приехал из Америки. Вахид усадил меня рядом с собой, напротив мальчиков, которые так и повисли на Фариде. Как я ни противился, Вахид велел старшему сыну принести еще одеяло, чтобы мне было удобно на полу. Мариам занялась чаем. – Как доехали? Не повстречали грабителей на перевале Хайбер? – шутливым тоном спросил Вахид. Хайбер во все века был знаменит своими разбойниками с большой дороги. – Хотя какой уважающий себя дозд покусится на колымагу моего брата. Фарид устроил шутливую возню – повалил младшего сына Вахида на пол и принялся щекотать его здоровой рукой. Мальчик визжал и брыкался. – Какая ни есть, а машина, – возразил Фарид обиженно. – Как там поживает твой осел? – На моем осле ездить куда удобнее, чем на твоем механизме. [I]– Хар хара мшиенаса[/I], – съехидничал Фарид. – Осла узнаешь не скоро. Братья засмеялись, и я вместе с ними. Из соседней комнаты послышались тихие женские голоса. С моего места было хорошо видно, что там происходит. Мариам и пожилая женщина в коричневом хиджабе – наверное, ее мать – разливали чай по чашкам. – Чем ты занимаешься в Америке, Амир-ага? – спросил Вахид. – Я писатель. Хихикнул Фарид или мне показалось? – Писатель? – неподдельно удивился Вахид. – Ты пишешь про Афганистан? – Писал когда-то. Но сейчас работаю над другими темами. В моем последнем романе «Пепелище» университетский преподаватель застает жену в постели со студентом и уходит в табор к цыганам. Пресса у произведения была неплохая – некоторые обозреватели именовали роман «хорошим», а один критик даже удостоил его определения «захватывающий». Но мне почему-то вдруг стало стыдно. Хоть бы Вахид не спросил, о чем я сейчас пишу. – Может, тебе стоит опять взяться за Афганистан и рассказать всему миру, что творят талибы в нашей стране? – предложил Вахид. – Знаешь… не уверен, что справлюсь. Я ведь не публицист. – Вот оно что, – смутился Вахид. – Тебе, конечно, виднее. Кто я такой, чтобы давать тебе советы? Вошли Мариам и ее мать с чаем. Я вскочил с места, прижал руки к груди и согнулся в поклоне: – Салям алейкум. – Салям, – поклонилась мне в ответ пожилая женщина. Нижняя часть ее лица была прикрыта хиджабом. Не глядя мне в глаза, женщина поставила передо мной чашку с чаем и неслышно вышла из комнаты. Я сел и отхлебнул черного ароматного напитка. Вахид прервал напряженное молчание: – Что привело тебя обратно в Афганистан? – А что их всех приводит в Афганистан, дорогой братец? – Фарид говорил с Вахидом, но глаз не сводил с меня. В них читалось презрение. – Бас! – цыкнул на него Вахид. – Всегда все одно и то же, – не унимался Фарид. – Продать участок, дом, взять денежки и смыться, словно крыса. Как раз хватит, чтобы съездить с семьей в Мексику. – Фарид! – взревел Вахид. Все вокруг вздрогнули от неожиданности. – Как ты себя ведешь? Ты у меня дома, Амир-ага – мой гость, своим поведением ты меня позоришь! Фарид открыл было рот, но передумал и не сказал ничего, только устроился поудобнее у стены. Его пронзительный взгляд так и преследовал меня. – Извини нас, Амир-ага, – уже спокойно сказал Вахид. – У него с детства язык опережает разум. – Это моя вина, – попытался улыбнуться я. – Я ничуть не обижен. Мне следовало с самого начала объяснить ему, зачем я вернулся на родину. Я не собираюсь продавать недвижимость. Мне надо найти в Кабуле одного мальчика. – Мальчика, – повторил Вахид. – Именно так. Я вытащил снимок из кармана брюк. Стоило взглянуть на улыбающегося Хасана, как сердце у меня заныло и на глаза навернулись слезы. Я протянул фото Вахиду. – Вот этого мальчика? – уточнил он. Я кивнул. – Хазарейца? – Да. – Он тебе чем-то дорог? – Его отец был мне очень дорог. Он рядом с ним на снимке. Его убили. Вахид сощурился: – Он был тебе друг? Скажи «да», шептал мне внутренний голос, будто не желая, чтобы я выдал тайну Бабы. Только лгать больше не хотелось. – У нас один отец. – Признание далось мне с трудом. – Только матери разные. – Прости за любопытство. – Ничего страшного. – Как ты с ним поступишь, когда отыщешь? – Заберу его в Пешавар. Есть люди, которые о нем позаботятся. Вахид вернул мне фото и положил на плечо свою могучую руку. – Ты честный человек, Амир-ага. Настоящий афганец. Внутри у меня все сжалось. – Я горжусь тем, что дал тебе приют под своей крышей, – торжественно сказал Вахид. Я смущенно поблагодарил и посмотрел на Фарида. Потупив глаза, тот теребил края циновки. Немного погодя Мариам с матерью подали нам по миске шорвы из овощей и по лепешке. – Прости, что не предлагаю тебе мяса, – извинился Вахид. – Сейчас только талибы едят мясо. – Как вкусно, – сказал я совершенно искренне. – Угоститесь вместе с нами. – Мы все хорошо поели перед вашим приходом, – отказался Вахид. Нам с Фаридом оставалось только закатать рукава и начать макать хлеб в миски. Смуглые коротко стриженные ребятишки не отрываясь смотрели мне на руки. Младший прошептал что-то старшему на ухо. Брат кивнул в ответ, раскачиваясь взад-вперед. Их заинтересовали мои кварцевые часы, понял я. После трапезы, когда Мариам принесла нам в глиняном горшке воды вымыть руки, я спросил Вахида, можно ли мне сделать его детям хадиа, подарок. Он долго не соглашался, но наконец разрешил. Я отстегнул часы и протянул их младшему. Тот застенчиво пробормотал «ташакор». – Они показывают, который теперь час во всех крупных городах мира, – пояснил я. Мальчики вежливо поклонились, по очереди примеряя хитрый прибор. Только скоро часы надоели и, никем не востребованные, так и остались лежать на полу. – Почему ты мне не сказал? – шепотом спросил Фарид, когда мы с ним улеглись на целую кипу соломенных циновок, которые жена Вахида собрала для нас по всему дому. – О чем? – Зачем ты приехал в Афганистан. – Из голоса Фарида исчезли резкие интонации, характерные для него чуть ли не с первой минуты нашего знакомства. – Ты не спрашивал. – Ты обязан был сказать. – Но ведь ты не спрашивал. Он перекатился на другой бок и сунул руку под голову. Теперь его лицо было обращено ко мне. – Может, я помогу тебе найти мальчика. – Спасибо, Фарид. – Нельзя сразу плохо думать о людях, не разобравшись. Я был не прав. Я вздохнул. – Не расстраивайся. Так мне и надо. [I]Руки у него скручены за спиной, грубая веревка впилась до костей, глаза завязаны. Он стоит на коленях над сточной канавой, полной зловонной воды, голова низко склонена, он раскачивается в молитве, кровь сочится из разбитых коленей и сквозь ткань штанов пачкает гравий. [I]В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. «Для тебя хоть тысячу раз подряд», – повторяет он снова и снова. Поклон – и назад. Поклон – и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой.[/I] [I]Рядом с нами стоит кто-то еще.[/I] [I]Сперва я вижу только ствол автомата, а потом за ним вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове. В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат и упирает ствол в затылок коленопреклоненного. Свет играет на блестящей стали.[/I] [I]Следует оглушительный выстрел.[/I] [I]Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека с автоматом.[/I] [I]Это – я.[/I] [/I] Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик. Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо, густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте надрывались сверчки, ветерок шевелил ветви деревьев, земля под босыми ногами была такая холодная… И только сейчас, впервые после пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от холеры год спустя. Но новая жена успела родить ему сына, не то что две предыдущие. На этой земле мой дед ездил на охоту с королем Надир-шахом и убил оленя. На этой земле скончалась моя матушка. И на этой земле я старался завоевать любовь отца. Я сел у саманной стены. Нахлынувшее на меня внезапно чувство родины поразило меня самого. А я-то думал, все давно забыто и похоронено, ведь я уже так давно живу в другой стране, которая для людей, мирно спящих сейчас в доме у меня за спиной, нечто вроде иной галактики. И вот память ко мне вернулась, и при свете полумесяца Афганистан поднялся у меня из-под ног. Может быть, и моя родина меня вспомнит? Где– то там, за этими горами, лежит Кабул, настоящий, всамделишный город, не бледное воспоминание и не краткое сообщение «Ассошиэйтед Пресс» с пятнадцатой страницы «Сан-Франциско кроникл». Где-то за горами спит Кабул, где я со своим сводным братом запускал воздушных змеев. Город, где бессмысленно убили коленопреклоненного человека из моего сна. Город, где жизнь когда-то поставила меня перед выбором, а через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия. Из дома послышались голоса. Среди говоривших, несомненно, был Вахид. – Детям ничего не осталось… – Пусть мы голодны, но мы не хамы! Он наш гость! Что мне было делать? – Вахид старался говорить потише. – Надо завтра хоть чем-нибудь разжиться! А то чем я детей накормлю? – В женском голосе слышались слезы. Я на цыпочках прокрался в дом. Теперь мне было ясно, почему часы так скоро наскучили детям. Они и не на часы вовсе смотрели. Они наблюдали, как я ем. Мы уезжали рано. Садясь в машину, я поблагодарил Вахида за гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу: – Это твой дом. Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке болтались мои часы. Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в другом мире, в том, где живу я, дети-попрошайки не бегают за машинами. На рассвете, когда никто не видел, я сунул под тюфяк комок банкнот. Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни. Двадцать шесть лет тому назад. 20 А ведь Фарид меня предупреждал. А как же. Только, как оказалось, впустую. Мы ехали по усеянному рытвинами шоссе Джелалабад – Кабул. По этой же дороге тряслись мы с отцом в крытом брезентом грузовике – только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и гордость. Целых две войны оставили свой след на петляющем меж скал серпантине – сгоревшие танки, съеденные ржавчиной опрокинутые военные грузовики, взорванный бронетранспортер на склоне горы… Какие-то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам – вторая предстала передо мной на экране телевизора. И вот теперь я глядел на нее глазами Фарида. Лавируя между рытвинами, отчаянно вертя баранку туда-сюда, Фарид был в своей стихии. После ночевки в доме Вахида он стал куда разговорчивее. Сейчас я сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, и нам было удобнее общаться. Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого-нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком-нибудь лагере беженцев. – Мертвым-то проще, – утверждал Фарид. Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес. – И здесь у меня был приятель. Велосипеды чинил – отличный был мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню. Наша машина с ревом прокатила через пепелище. Пес даже не шелохнулся. В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два. Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали… Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня: – Кабул теперь совсем другой. Его не узнать. – Мне говорили. «Услышать – не то что увидеть», – читалось во взгляде Фарида. Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен, что мы попали не туда, что это какой-то другой город. Выражение, появившееся у меня на лице, было Фариду не в новинку – ведь он то и дело возил сюда старых кабульцев. И физиономии у всех были такие же обалдевшие. Он угрюмо хлопнул меня по плечу: – Добро пожаловать на родину. Куда ни посмотри – груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки – Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу – грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство – дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти-шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: «Бакшиш, бакшиш». Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война – мужчины теперь в дефиците. Мы тихо ехали к Карте-Се по улице Джа-де Майванд, некогда одной из самых оживленных в городе. Пересохшая река Кабул осталась на севере. На холмах виднелись остатки стен старого города. Чуть дальше к востоку находилась горная цепь Ширдарваза и древняя крепость Бала Хиссар. Ее в 1992 году занял доблестный полководец Достум [40] , и с этих склонов моджахеды целых четыре года засыпали Кабул реактивными снарядами, – последствия обстрелов я теперь видел собственными глазами. В старые времена именно отсюда раздавались залпы «топе чашт» – «полуденной пушки», возвещающей середину дня, а в течение священного месяца Рамадана также наступление ночи. Выстрелы были слышны во всем городе. – В детстве я частенько проходил по Джаде Майванд, – пробормотал я. – Здесь были магазины, гостиницы и рестораны. И неоновое освещение. Я покупал воздушных змеев у старого мастера Сайфо. У него была своя лавка рядом со зданием полицейского управления. – Полицейское управление и посейчас здесь, – сказал Фарид. – Стражей порядка в городе хватает. Только воздушных змеев на Джаде Майванд теперь не купить. Да и во всем Кабуле тоже. Улица смахивала на гигантскую песочницу, где играли малыши, пока их не спугнул ливень, – оплывшие груды строительного мусора словно кучи песка и редкие стены, иссеченные огненным дождем. Из развалин торчал изрешеченный пулями рекламный плакат «DRINK COCA-СО…», среди битого кирпича и искореженной арматуры сновали дети. Народу было немало, некоторые даже на велосипедах или в повозках, запряженных мулами. Одинокий дымок вдали, масса бродячих собак и пыль, пыль, пыль… – А где деревья? – спросил я. – Порубили – топить-то зимой чем-то надо. Да и шурави спилили немало. – Зачем? – На деревьях прятались снайперы. Меня охватила печаль – словно я наткнулся на дряхлого больного нищего, в котором после долгой разлуки с трудом можно узнать старого забытого друга. – Мой отец построил приют в Шари-Кохна, в старом городе. – Помню. Его разрушили пару лет назад. – Притормози, пожалуйста. Мне надо выйти. Фарид въехал в узкий проезд у полуразрушенного дома без дверей и остановился. – Когда-то здесь была а.птека. Выбравшись из машины, мы направились обратно на Джаде Майванд и свернули направо. – Чем это так пахнет? – спросил я. У меня прямо глаза слезились. – Соляркой. Света в городе по большей части нет, так что многие завели себе дизель-генераторы. Или, на худой конец, керосиновые лампы. – А ты помнишь, чем здесь пахло в старые добрые времена? Фарид ухмыльнулся: – Кебабами. – Из ягнятины, – добавил я. – Ягнятина, – просмаковал слово Фарид. – Мясо молодого барашка в Кабуле сейчас едят только талибы. – Он схватил меня за рукав. – Ну вот, накликали. Бородатый патруль уже тут как тут. К нам приближался красный пикап. Я видел талибов и раньше. По телевизору, в Интернете, на обложках журналов, в газетах. Живьем – никогда. И вот они передо мной, метрах в десяти-пятнадцати, и напрасно я старался уверить себя, что странный привкус во рту – это не страх, чистейший и беспримесный. Сердце колотилось, руки сводило судорогой. Миновав нас, красная «тойота» остановилась. В кузове сидело несколько бородатых молодых людей с суровыми лицами, за плечами автоматы, на головах черные чалмы. Смуглый парень чуть за двадцать с густыми бровями оглядывал окрестности, постукивая хлыстом по борту машины. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что с меня мигом содрали всю одежду. Хорошо еще, он долго меня не рассматривал, сплюнул коричневой от табака слюной и отвернулся. Теперь я снова мог дышать. Пикап дернулся и покатил дальше по улице, оставляя за собой облако пыли. – Ты что вытворяешь? – прошипел Фарид. – Что-то не так? – Никогда не смотри на них! Понял? А то уставился! – Я нечаянно, – пролепетал я. – Твой друг прав, ага. Это все равно что дразнить бешеную собаку. – На ступеньках изувеченного здания сидел старый босой нищий в грязнейшей чалме. Левого глаза у нищего не было. Скрюченной рукой попрошайка указал в сторону, куда отъехала красная машина: – Они раскатывают по городу и высматривают, к чему бы прицепиться. Рано или поздно кто-нибудь обязательно попадется им на глаза, и появится повод разогнать скуку и лишний раз сказать «Аллах Акбар». Хоть в наше время все стали законопослушные, всегда можно найти к чему придраться. Просто для забавы. – Если талибы рядом, всегда смотри себе под ноги, – рявкнул Фарид. – Ваш друг дает вам добрый совет, – подхватил нищий, закашлялся и отхаркнул мокроту в носовой платок. – Простите, не могли бы вы пожертвовать мне небольшую сумму? – Бас. Идем, – потянул меня за руку Фарид. Я подал старику сто тысяч афгани, что равнялось примерно трем долларам. Он потянулся за деньгами, и в нос мне ударил отвратительный запах кислятины и немытого тела. Меня затошнило. – Тысяча благодарностей за вашу щедрость, ага-сагиб. – Единственный глаз старика так и бегал, пока он торопливо прятал деньги в пояс. – Вы случайно не знаете, где в Карте-Се приют? – спросил я. – Его легко отыскать, от бульвара Даруламан надо двигаться на запад, – ответил он. – Детей перевели отсюда в Карте-Се, когда в старый детский дом угодило сразу несколько ракет. Все равно как если бы их забрали из клетки льва и кинули к тигру. – Спасибо, ага. – Я уже собирался уходить. – В первый раз, а? – Простите? – В первый раз видите талибов? Я промолчал. Старый нищий кивнул сам себе и осклабился. Зубов у него во рту оставалось немного. – Помню, как они входили в Кабул. Какой это был радостный день! Конец смертоубийству! Вах, вах! Но сказал поэт: как безмятежна любовь перед лицом беды! – Я знаю эти строки, – улыбнулся я. – Это Хафиз. – Точно, – подтвердил старик. – Мне ли не знать. Ведь я преподавал этот предмет в университете. – Да неужто? – С 1958 по 1996 год. – Нищий кашлянул. – Я преподавал поэзию Хафиза, Хайяма, Руми, Бедиля, Джами, Саади [41] . Довелось даже прочесть лекцию по мистике Бедиля в Тегеране в 1971 году. Когда я закончил, мне аплодировали стоя. Вот как! – Старик покачал головой. – Только вы ведь видели этих молодых парней в патрульной машине. Как вы думаете, на что им суфизм? [42] – Моя матушка была преподавательницей в университете, – сказал я. – И как ее звали? – София Акрами. Его единственный глаз сверкнул. – Пустынная колючка благоденствует, а весенний цветок скоро увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия! Я присел рядом со стариком. – Вы были знакомы с моей матушкой? – Разумеется, – ответил нищий. – Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день. – И что это были за слова? На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде «она была замечательная женщина». А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и липшее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины? – Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И она ответила: «Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру». «Почему?» – спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться». «Зачем же вы так?» – возмутился я. – Гоните от себя глупые мысли». Фарид тронул меня за плечо: – Нам пора, Амир-ага. Я отмахнулся от него. – А что еще она говорила? Черты лица попрошайки смягчились. – Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня. – Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что. Старик улыбнулся: – Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже. – Огромное спасибо, – от всего сердца поблагодарил я. Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице. Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: «Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками». Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись. Новый приют – похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами – отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!». Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки. – Салям алейкум, – приветствовал он нас. – Салям алейкум. – Я показал ему фотографию. – Мы разыскиваем этого мальчика. Человечек в очках едва взглянул на снимок. – К сожалению, я никогда его не видел. – Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, – вмешался Фарид. – А то неудобно получается. – Пожалуйста, – добавил я. Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам. – Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел. И он захлопнул калитку и задвинул засов. Я забарабанил в дверь: – Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого. – Я же сказал вам, его здесь нет, – последовал ответ. – Сделайте милость, уходите. – Дружок, мы не талибы, – негромко, но отчетливо произнес Фарид. – Мы хотим забрать мальчика в безопасное место. – Я приехал из Пешавара, – убеждал я. – Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот. Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли? – Я дружил с отцом Сохраба, – распинался я. – Его звали Хасан. Имя матери мальчика – Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте. Тишина. – Я – его дядя. Заскрежетал засов, калитка приоткрылась. Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида. – Вы ошиблись только в одном. – В чем же это? – По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом. – Заман, директор детского дома, – представился человечек. – Прошу в мой кабинет. Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков. – Сколько сирот здесь живет? – спросил Фарид. – Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. – Он печально развел руками. – Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание – здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. – Директор понизил голос: – Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету – и все. Заман указал на длинные ряды кроватей: – Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. – Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. – Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер. Мы шли по бесконечному коридору. – По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин. Об обеде, как я понял, и речь не заходила. Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом: – Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. – Он сделал шажок в мою сторону. – Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно? – То есть как? Глаза у Замана забегали. – Ступайте за мной. Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула – вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал. – Что значит «слишком поздно»? – Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю. – Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений. Заман скрестил руки на груди. – Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях. – И кто окажется в опасности? – Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно. – Да в чем дело, наконец? – Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника? С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось… В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба. – Где он? Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на меня. – Только не вмешивайте меня в это дело. – Даю слово. Директор швырнул карандаш на стол. – Даже если вы сохраните все в тайне, мне несдобровать. Впрочем, так тому и следует быть. Все равно я проклят за грехи. Но если что-то можно сделать для Сохраба… Я вам скажу, я вам верю. Вы, похоже, готовы на все. В воздухе повисло молчание. – Примерно раз в месяц сюда наведывается один высокопоставленный талиб, – выдавил наконец Заман, – и приносит наличные деньги. Немного, но все лучше, чем ничего. Взамен он обычно берет девочку. Правда, не всегда. Иногда мальчика. – И ты позволяешь? – Фарид придвинулся вплотную к директорскому столу. Заман отшатнулся к стене. – А у меня есть выбор? – Ты же директор. Это твоя работа – следить, чтобы с детьми не приключилось ничего плохого. – Положить этому конец выше моих сил. – Ты торгуешь детьми! – взревел Фарид. – Фарид, успокойся! – закричал я. Поздно. Быстрое движение – и стул летит в сторону. Директор пригвожден к полу. Колени Фарида упираются ему в грудь, руки сошлись на горле. Бумаги со стола разлетаются по всей комнате. Заман хрипит. Вцепляюсь Фариду в плечи и пытаюсь оттащить. Не получается. Лицо у Фарида налито кровью, из груди рвется звериный рык: – Я убью его! Только не мешай! – Оставь его! – Задушу! А ведь и впрямь задушит. У меня на глазах. Надо что-то делать. – Дети же смотрят, Фарид. Опомнись, наконец! Шею он ему, что ли, свернул? Нет, обошлось. Фарид оборачивается и видит детей. Взявшись за руки, они в молчании смотрят на него, у некоторых слезы на глазах. Фарид разжимает тиски и поднимается с пола. Глядя на поверженного Замана, он смачно плюет ему в лицо. Затем подходит к двери и закрывает ее. Заман с трудом встает, рукавом вытирает плевок. Губы у него окровавлены. Задыхаясь и кашляя, он натягивает тюбетейку, надевает очки. Стекла не вылетели, только трещинок прибавилось. Директор снимает очки и закрывает лицо руками. Долго-долго никто не произносит ни слова. – Он забрал Сохраба месяц назад, – хрипит Заман. – И ты называешь себя директором? – опять взрывается Фарид. Заман отрывает руки от лица. – Вот уже полгода мне не платят жалованья. Все свои сбережения я потратил на детский дом. Я продал все, что у меня было, только бы этот забытый Богом приют хоть как-то дышал. Думаете, у меня нет родственников в Пакистане или Иране? Я мог бы бежать из страны, как все прочие. Но я остался. Из-за них. – Заман показывает на дверь. – Если я не дам ему одного ребенка, он заберет десятерых. И я не препятствую, да будет Аллах судией ему и мне. Я беру эти мерзкие грязные деньги, иду на базар и покупаю еду для детей. Фарид смотрит в пол. – А что происходит с детьми, которых он уводит с собой? Заман трет глаза. – Некоторые возвращаются. – Кто он такой? Как мне его найти? – спрашиваю я. – Отправляйтесь завтра на стадион «Гази». В перерыве матча вы его увидите. Он единственный носит темные очки, – отвечает Заман. Руки у него трясутся. – А теперь уходите. Дети перепуганы. Он провожает нас к выходу. Машина отъезжает. В зеркало заднего вида вижу Замана. Он стоит у калитки в окружении толпы детей, ручонки самых маленьких вцепились ему в пиджак. Очки опять у него на носу. 21 Направляясь в Вазир-Акбар-Хан, мы пересекли реку и оказались на оживленной площади Пуштунистана. Когда-то мы с Бабой ели здесь кебабы в ресторане «Хайбер». Вот, кстати, и ресторан. Двери на замке, окна заколочены, на вывеске не хватает букв. С балки, выступавшей из-под крыши ресторана, свисала веревка, на ней болтался повешенный – молодой парень в окровавленных лохмотьях, лицо синее, вздувшееся. Прохожие старались не смотреть на казненного. Над прокаленным солнцем городом висела пыль. Площадь осталась позади. На каком-то перекрестке Фарид указал мне на двух мужчин, погруженных в жаркий спор. Один из них, одноногий, держал в руках протез. – Знаешь, чем они заняты? Торгуются из-за искусственной ноги. – Инвалид хочет продать свой протез? – Ну да. Неплохие деньги, между прочим. Будет чем кормить детей месяц-полтора [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Бегущий за ветром"