Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Тысяча сияющих солнц"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 388037" data-attributes="member: 1"><p>«Это правда, — говорит Лейла. — Песчинка трется о песчинку. Послушай только».</p><p></p><p>Он слушает. Хмурится. Ждет. Снова слушает. Когда ветер несильный, слышен словно легкий стон. А когда налетает порыв, кажется, целый хор поет высокими голосами.</p><p></p><p></p><p>Баби сказал, с собой следует взять только самое необходимое. Все остальное надо продать.</p><p></p><p>— На эти деньги мы сможем жить в Пешаваре, пока я не найду работу.</p><p></p><p>Следующие два дня они только и отбирали вещи на продажу.</p><p></p><p>Лейла в своей комнате откладывала в сторонку старые блузы, туфли, книги, игрушки. Под кроватью она нашла маленькую корову из желтого стекла, которую Хасина подарила ей, когда они перешли в пятый класс. И брелок в виде крошечного футбольного мяча, подарок Джити. И игрушечную деревянную зебру на колесиках. И фарфорового космонавта, которого они с Тариком нашли в сточной канаве. Ей было шесть лет, а ему восемь. Они еще немного повздорили, кто первый космонавта увидел.</p><p></p><p>Мама тоже разбирала вещи — неторопливо, глаза сонные, вид отсутствующий. Тарелки, салфетки, драгоценности (за исключением обручального кольца), большая часть одежды — от всего этого она хотела избавиться.</p><p></p><p>— Ты и это хочешь продать? — Лейла бережно держала в руках мамин свадебный наряд, каскадом ниспадавший на пол, пощупала кружева и ленты, дотронулась до мелких жемчужинок на рукавах.</p><p></p><p>Пожав плечами, мама забрала у дочки свое брачное убранство и решительно бросила в кучу — словно лейкопластырь одним движением сорвала.</p><p></p><p>Самое тяжелое задание выпало на долю Баби.</p><p></p><p>Лейла зашла к нему. Отец неподвижно стоял посреди кабинета и уныло взирал на книжные полки. На Баби была старая футболка с видом Сан-Франциско: от воды поднимается туман и окутывает красные башни моста.</p><p></p><p>— Знаешь старую шутку? — горько спросил он. — Какие пять книг ты бы взял с собой на необитаемый остров? Вот уж не думал, что и мне доведется решать похожую задачку.</p><p></p><p>— Мы соберем тебе новую библиотеку, Баби.</p><p></p><p>— Угу, — печально улыбнулся отец. — Никак не могу поверить, что покидаю Кабул. Здесь я учился, здесь начал работать, здесь родились мои дети. Как странно, что скоро мне будут светить уже другие звезды.</p><p></p><p>— Мне это тоже очень странно.</p><p></p><p>— У меня из головы не идет поэма о Кабуле, которую Саиб Табризи [43] сочинил еще в семнадцатом веке. Когда-то я знал ее всю наизусть. А сейчас вертятся и вертятся две строчки:</p><p></p><p></p><p><em>На крышах города не счесть зеркальных лун,</em></p><p></p><p><em>Сиянье тысяч солнц за стенами сокрыто.</em></p><p></p><p>Лейла увидела, что отец плачет.</p><p></p><p>— Баби, не надо. Мы обязательно вернемся. Иншалла, война кончится, и мы вернемся в Кабул. Вот увидишь.</p><p></p><p></p><p>На третий день Лейла взялась с утра перетаскивать узлы к калитке. Потом надо будет поймать такси и отвезти все барахло скупщику.</p><p></p><p>Тюк за тюком, кипа за кипой, коробка за коробкой. Туда — обратно, туда — обратно. К середине дня она бы точно вымоталась до предела (груда вещей была уже по пояс высотой), если бы не сознание того, что чем расторопнее она будет, тем скорее они увидятся с Тариком.</p><p></p><p>— Нам понадобится большое такси, — послышался мамин голос.</p><p></p><p>Лейла подняла голову — мама, облокотившись на подоконник, выглядывала из окна дочкиной спальни, солнце играло в ее седеющих волосах, высвечивало каждую морщинку на постаревшем, исхудалом лице. На маме было то же голубое платье, что и на торжественном ужине четыре месяца назад, платье скорее для юной девушки. Как мама изменилась! Иссохшие руки, запавшие виски, круги под глазами — ничего общего с пухленькой круглолицей женщиной, радостно улыбавшейся со свадебных фотографий.</p><p></p><p>— Два больших такси! — крикнула в ответ Лейла.</p><p></p><p>Баби в гостиной укладывал штабелями коробки с книгами — его Лейла тоже видела.</p><p></p><p>— Когда закончишь, иди в дом, — велела мама. — Пообедаем. Крутые яйца и остатки бобов.</p><p></p><p>— Мое любимое! — весело сказала Лейла.</p><p></p><p>Ей вдруг вспомнился сон. Она и Тарик на берегу моря. Океан. Ветер. Дюны.</p><p></p><p>Какой голос был у певучих песков?</p><p></p><p>Из трещины в земле выбралась серая ящерица, повертела головой, покачалась из стороны в сторону и шмыгнула под камень.</p><p></p><p>Перед Лейлой простирался пляж. Звук был отчетливо слышен, он нарастал, делался все выше и громче, заливал уши, заполнял все вокруг. Чайки беззвучно разевали клювы, прибой бесшумно накатывался на берег. Пески пели. Вопили истошным голосом.</p><p></p><p>На что походил этот звук? На гул?</p><p></p><p>Нет. Ничего подобного. На свист.</p><p></p><p>Книги вывалились у Лейлы из рук. Прикрыв глаза рукой, она посмотрела на небо.</p><p></p><p>И тут грянул взрыв.</p><p></p><p>У нее за спиной вспыхнуло белое пламя.</p><p></p><p>Земля ушла из-под ног.</p><p></p><p>Что-то горячее и страшное навалилось на нее сзади, приподняло и швырнуло вперед. Кувыркаясь в воздухе, она видела то небо, то землю. На нее сыпались горящие деревяшки, рушилось битое стекло, каждый осколочек сверкал на солнце, и крохотные радуги плясали вокруг.</p><p></p><p>А потом Лейла ударилась о стену и осталась лежать. Дождь из пыли, гравия и мелких обломков пролился на нее. Последнее, что она видела, был валяющийся на земле большой кусок кровавого мяса, завернутый в обрывок ткани. На клочке материи из тумана проступал красный мост с башнями.</p><p></p><p></p><p>Вокруг вертятся тени. С потолка мерцает свет. Из сумерек выплывает женское лицо и парит над ней в воздухе.</p><p></p><p>Тьма окутывает Лейлу.</p><p></p><p></p><p>Еще одно лицо, на этот раз мужское. Унылое какое-то. Губы шевелятся, а ничего не слыхать. Все заглушает звон.</p><p></p><p>Мужчина машет рукой. Хмурится. Опять шевелит губами.</p><p></p><p>Очень больно. И дышать больно. Все болит.</p><p></p><p>Стакан воды. Розовая таблетка.</p><p></p><p>Беспросветная тьма.</p><p></p><p></p><p>Снова женщина. Длинное лицо, сощуренные глаза. Она что-то говорит. Но в ушах только звон. Правда, Лейла теперь может видеть слова, они черной жижей вытекают у женщины изо рта.</p><p></p><p>Грудь болит. Руки-ноги болят.</p><p></p><p>В глазах все вертится.</p><p></p><p>Где Тарик?</p><p></p><p>Почему его нет рядом?</p><p></p><p>Тьма. Звезды россыпью.</p><p></p><p></p><p>Баби и Лейла где-то высоко-высоко. Он указывает ей на ячменные поля. Надрывно трещит пусковой двигатель дизель-генератора.</p><p></p><p>Длиннолицая смотрит на нее сверху вниз.</p><p></p><p>Дышать больно.</p><p></p><p>Где-то играют на аккордеоне.</p><p></p><p>Опять розовая пилюля.</p><p></p><p>И тишина. Всепоглощающая тишина.</p><p></p><p>Часть третья</p><p><img src="http://loveread.me/img/photo_books/13623/_5.png" alt="" class="fr-fic fr-dii fr-draggable " style="" /></p><p>1</p><p><strong><em>Мариам</em></strong></p><p></p><p>— Ты меня не узнаешь?</p><p></p><p>Ресницы у девчонки затрепетали.</p><p></p><p>— Ты помнишь, что произошло?</p><p></p><p>Она шевелит губами. Закрывает глаза. Сглатывает. Касается рукой левой щеки. Чуть слышно шепчет что-то.</p><p></p><p>Мариам наклоняется ближе.</p><p></p><p>— Ухо, — шелестит девчонка. — Оно ничего не слышит.</p><p></p><p></p><p>Первую неделю она только и делала, что спала — действовали купленные Рашидом в госпитале розовые пилюли, — бормотала во сне, вскрикивала, называла какие-то незнакомые имена, иногда плакала и металась. Мариам даже приходилось ее удерживать. Бывало, ее бесконечно рвало, вся пища извергалась обратно.</p><p></p><p>Мрачный взгляд поверх одеяла, односложные ответы, что бы ни спросили Мариам или Рашид, — такой она была, когда бодрствовала. Начнешь кормить — мотает головой и плюется. Правда, надолго ее не хватало — капризы быстро сменялись слезами.</p><p></p><p>Порезы на лице и на шее, швы на израненных руках и ногах Рашид велел смазывать дезинфицирующей мазью. Повязки Мариам регулярно стирала. Когда девчонку тошнило, Мариам приходилось придерживать ее, откидывать волосы у нее с лица.</p><p></p><p>Сколько она у нас пробудет? — спросила Мариам у Рашида.</p><p></p><p>Пока не поправится. Ты на нее только посмотри. Ну куда она теперь пойдет, бедняжка?</p><p></p><p></p><p>Из-под груды обломков девчонку откопал Рашид.</p><p></p><p>— Счастье, что я был дома. Твое счастье, — уточнял он, сидя рядом с ее кроватью. — Я отрыл тебя голыми руками. Вот такой кусок металла, — большим и указательным пальцами Рашид показывал размеры (раза в два больше, чем на самом деле, подумала Мариам), — торчал у тебя из плеча. Я уж думал, клещами вытаскивать придется. Но теперь все в порядке. Еще чуть-чуть — и ты поправишься, будешь <em>нау соча</em>. Как новенькая.</p><p></p><p>Рашид приволок несколько книг из библиотеки Хакима — все, что сохранилось.</p><p></p><p>— Очень много книг сгорело. Да и растащили порядочно, по-моему.</p><p></p><p>В первую неделю муж был сама доброта — то принесет подушку и одеяло, то пузырек с пилюлями. Витамины, говорит.</p><p></p><p>Это Рашид сообщил Лейле, что в доме ее приятеля Тарика теперь новые жильцы.</p><p></p><p>— Ничего себе подарочек. Один из командиров Сайафа очень щедр к своим людям. Такой дом для троих.</p><p></p><p>Трое мальчишек с дочерна обгоревшими на солнце лицами, в неизменном камуфляже, — вот кто были эти <em>свои люди</em>. Они часто попадались на глаза Мариам — курили во дворе и у калитки, прислонив свои автоматы к стене, играли в карты. Главный — немножко постарше и покрепче — важничал, держал себя заносчиво, а тихоня младший, как видно, еще не научился — всегда при встрече кланялся Мариам, улыбался и говорил «салам». Вся его напускная воинственность при этом слетала.</p><p></p><p>И вот однажды утром в дом угодила ракета. Потом ходили слухи, что стреляли хазарейцы из «Вахдата». Парней разорвало на кусочки и раскидало по окрестностям.</p><p></p><p>— К тому и шло, сами виноваты, — заключил Рашид.</p><p></p><p></p><p>Девчонке повезло, что так дешево отделалась, думала Мариам. Ведь ее дом разнесло в пыль. А сейчас она потихоньку шла на поправку — ела понемножку, сама мылась, сама расчесывала себе волосы, ужинала внизу вместе с Рашидом и Мариам. Конечно, подступала слабость, кружилась голова, тошнило. По ночам снились кошмары. И от приступов отчаяния было никуда не деться.</p><p></p><p>— Я занимаю чужое место, — вырвалось как-то у нее.</p><p></p><p>Мариам меняла белье. Девчонка сидела на полу, поджав синие коленки к подбородку. Глаза ее были полны ужаса.</p><p></p><p>— Отец хотел вытащить на улицу коробки с книгами, сказал, они для меня слишком тяжелые. Но я ему не дала — мне все хотелось сделать самой. И оказалась не в доме, а во дворе.</p><p></p><p>Мариам постелила свежую простыню и глянула на девчонку — на ее светлые кудряшки, зеленые глаза, высокие скулы и пухлые губы. Она помнила ее маленькой: вот крошка семенит вслед за матерью в пекарню, вот едет на закорках у брата — младшего, с завитком волос над ухом, — вот играет в шарики с мальчишкой плотника...</p><p></p><p>А теперь она, похоже, ждала, чтобы ее утешили. Но какие мудрые слова могла ей сказать Мариам, чем ободрить? Когда х.оронили Нану, даже мулле Фатхулле нечем оказалось успокоить Мариам. А ведь он цитировал Коран: «Благословен тот, в руках которого власть и который властен над всякой вещью, который создал с.мерть и жизнь, чтобы испытать вас, кто из вас лучше по деяниям, — Он велик, прощающ!» Мулла Фатхулла увещевал ее: «Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет».</p><p></p><p>Что сказать девчонке, как облегчить ее страдания, снять груз с плеч?</p><p></p><p>Но говорить ничего не пришлось.</p><p></p><p>— Мне плохо. Тошнит, — прохрипела горемыка, становясь на четвереньки.</p><p></p><p>— Стой! Потерпи немного. Сейчас принесу таз. Пол-то я только что вымыла... О Господи... Господи...</p><p></p><p></p><p>Миновал месяц.</p><p></p><p>Однажды кто-то постучался к ним в дом. Мариам открыла.</p><p></p><p>На пороге стоял мужчина. Он представился и сказал, кто ему нужен.</p><p></p><p>— Это к тебе! — крикнула Мариам.</p><p></p><p>Лейла оторвала от подушки голову.</p><p></p><p>— Его зовут Абдул Шариф.</p><p></p><p>— Я ни с кем таким не знакома.</p><p></p><p>— Он спрашивает тебя. Спустись вниз и поговори с ним.</p><p></p><p>2</p><p><strong><em>Лейла</em></strong></p><p></p><p>Лейла сидела напротив Абдула Шарифа, крошечного человечка с рябым лицом и пористым носом картошкой. Короткие каштановые волосы дыбом стояли у него на голове, словно воткнутые в подушечку иголки.</p><p></p><p>— Прости меня, хамшира. — Мужчина расстегнул воротник рубашки и вытер лоб носовым платком.— Похоже, я не до конца поправился. Еще бы дней пять попринимать эти... как их... сульфамиды.</p><p></p><p>Лейла постаралась сесть так, чтобы правое ухо было повернуто к говорившему.</p><p></p><p>— Вы друг моих родителей?</p><p></p><p>— Нет, нет, — заторопился Абдул Шариф. — Прости меня. — Он напился из стакана, поставленного перед ним Мариам, и поднял палец.</p><p></p><p>— Мне лучше начать с самого начала. — Он опять вытер лоб. — Я предприниматель, у меня несколько магазинов с одеждой, в основном мужской. Тюмбаны, чапаны, шапки, костюмы, галстуки — такого рода товар. Две лавки здесь, в Кабуле, в районах Таймани и Шаринау, впрочем, я их уже продал. И два магазина в Пакистане, в Пешаваре. Склад у меня тоже там. Так что я много езжу туда-сюда. А в наше время, — он устало хохотнул, — это, скажем так, целое событие.</p><p></p><p>Недавно я был в Пешаваре по делам — провел инвентаризацию, набрал заказов, всякое такое. С семьей повидался. У меня трое дочерей. Когда моджахеды вцепились друг другу в глотку, я своих женщин перевез в Пакистан: не хочу их безвременной гибели. Да и сам не тороплюсь на тот свет. Скоро переберусь к ним.</p><p></p><p>В общем, в позапрошлую среду мне надо было быть в Кабуле. Но я умудрился заболеть. Не буду утомлять тебя подробностями, хамшира, скажу только, что когда отправился «по-маленькому», мне показалось, что внутри я весь набит битым стеклом. Самому Хекматьяру не пожелаю такого. Моя жена, Надя-джан, да благословит ее Аллах, умоляла меня сходить к доктору. Но я подумал, надо принять аспирин и выпить побольше воды. Надя-джан меня уговаривала, а я все отказывался. Знаешь, дурной голове нужна твердая рука. На этот раз дурная голова не послушалась.</p><p></p><p>Он осушил стакан и протянул Мариам:</p><p></p><p>— Еще налей, пожалуйста, если не составит труда.</p><p></p><p>Мариам ушла за водой.</p><p></p><p>— Само собой, мне надо было последовать ее совету. Здравый смысл всегда был на ее стороне, да продлит Господь ее лета. Когда я все-таки попал в госпиталь, меня всего трясло, такой меня пробирал озноб. Я с трудом на ногах стоял. Доктор сказал, у меня заражение крови. Еще два-три дня — и Надя-джан осталась бы вдовой.</p><p></p><p>Поместили меня в отделение интенсивной терапии, где лежат только те, кто очень серьезно болен. О, благодарю. <em>Ташакор</em>. —Абдул Шариф взял у Мариам стакан и достал из кармана гигантскую белую таблетку. — Вот ведь здоровая какая.</p><p></p><p>Лейла, задыхаясь, смотрела, как он кладет себе таблетку в рот и запивает водой. К ногам у нее словно кто гири привязал. Не надо так волноваться, он ведь еще ничего плохого не сказал, убеждала она себя. Ну а как скажет?</p><p></p><p>Если бы ноги ей повиновались, она бы вскочила и убежала.</p><p></p><p>Абдул Шариф отставил пустой стакан.</p><p></p><p>— Вот там-то я и познакомился с твоим приятелем, Мохаммадом Тариком Вализаи.</p><p></p><p>Сердце у Лейлы бешено заколотилось. Так Тарик в госпитале? В отделении, где лежат только самые тяжелые больные?</p><p></p><p>С внезапно пересохшим ртом Лейла привстала со своего места.</p><p></p><p>Нет, распускаться нельзя, сказала она себе. Прочь мысли о больницах и умирающих. Вспомни лучше, ты ведь единственный раз в жизни слышала полное имя Тарика. Это было давно, когда вы записались на зимние курсы углубленного изучения фарси. Учитель тогда делал перекличку и произнес: Мохаммад Тарик Вализаи. Прозвучало ужасно официально, даже смешно стало.</p><p></p><p>— О том, что с ним случилось, мне рассказала медсестра. — Абдул Шариф стукал себя в грудь кулаком, чтобы пилюля проскочила. — Я столько времени провел в Пакистане, что язык урду для меня уже как родной. Как я понял, они вместе с другими беженцами ехали на грузовике (всего двадцать три человека) и невдалеке от границы попали под перекрестный обстрел. В машину угодила ракета, случайно или специально, не поймешь. Семнадцать человек убило, а шестерых положили в госпиталь, в одно отделение. Трое через сутки умерло. Две девушки, сестры, оказались целы и невредимы, их почти сразу выписали. А господин Вализаи, твой друг, остался в госпитале. К тому времени, как меня положили, он находился в палате уже три недели.</p><p></p><p>Значит, он живой. А как тяжело он ранен? Наверное, тяжело, если до сих пор в больнице.</p><p></p><p></p><p>Лейле стало жарко, она вся облилась потом. Не думать, не думать о плохом. Вот они ездили с Тариком и Баби в Бамиан посмотреть на гигантских Будд...</p><p></p><p>Но вместо статуй Лейла увидела перевернутый грузовик, дым и маму Тарика в пылающем парике, отчаянно зовущую сына...</p><p></p><p>У Лейлы перехватило горло.</p><p></p><p>— Его койка стояла рядом с моей. Никаких стенок, нас разделяла только штора. Мне было хорошо его видно.</p><p></p><p>Абдул Шариф зачем-то принялся вертеть обручальное кольцо на пальце. Речь его стала медленной.</p><p></p><p>— Твой приятель, он был тяжело ранен, очень тяжело. Резиновые трубки торчали из него во все стороны. Сперва... — коротышка откашлялся, — сперва я думал, ему оторвало обе ноги. Но потом сестра сказала мне, что левую ногу он потерял еще в детстве. Внутренние повреждения тоже были обширные. Его трижды оперировали, вырезали часть кишечника и... не помню, что еще. И он весь обгорел. Пожалуй, хватит об этом. Ты уже достаточно повидала на своем веку, хамшира, с тебя довольно <em>своих</em> кошмаров.</p><p></p><p>У Тарика нет ног. Только туловище и две культи. Он <em>безногий</em>. Она отчаянно старалась изгнать страшный образ, оказаться подальше от этого человека, заблудиться в лабиринте улиц, переулочков, торжищ, песчаных замков...</p><p></p><p>— Ему все время вводили обезболивающие, он был постоянно одурманен. Но когда наркотики перестают действовать, а новых еще не ввели, какое-то время голова чистая. И я разговаривал с ним. Сказал, кто я такой, откуда родом. Думаю, он обрадовался, что рядом с ним земляк, <em>хамватан</em>.</p><p></p><p>В основном говорил я. Ему, наверное, даже губами шевелить было больно. Я рассказал ему про своих дочек, про наш дом в Пешаваре, про веранду, которую мы с шурином пристраиваем. Я рассказал ему, что продал свои лавки в Кабуле, но что мне надо вернуться, чтобы оформить, как полагается, документы. Дела житейские, но мои речи хоть как-то его развлекали. По крайней мере, мне хочется так думать.</p><p></p><p>Иногда говорил он. Половины слов было не разобрать, но кое-что я уловил. Он рассказывал про свой дом, про своего дядю из Газни, про то, как его мама хорошо готовит, как отец играет на аккордеоне.</p><p></p><p>Но по большей части он говорил про тебя, хамшира. Он сказал, ты — как же он выразился? — самое раннее его воспоминание. По-моему, ты кое-что значила в его жизни. Это бросалось в глаза. Но он был рад, что тебя нет рядом. Он не хотел, чтобы ты видела его таким.</p><p></p><p>Ноги у Лейлы опять налились тяжестью, с места не сдвинуться. Но мысли ее были далеко, за Кабулом, за коричневыми каменистыми холмами, за поросшими полынью степями, за ущельями и заснеженными вершинами...</p><p></p><p>— Когда я сказал ему, что еду в Кабул, он попросил разыскать тебя. Передать, что он постоянно думает о тебе, что скучает. Я обещал. Понимаешь, он мне очень понравился. Хороший парень, настоящий мужчина.</p><p></p><p>Абдул Шариф вытер лоб носовым платком.</p><p></p><p>— Однажды я внезапно проснулся, — он опять принялся вертеть кольцо на пальце, — и подумал, что еще ночь. Там не поймешь, рассвет или закат, окон-то нет. Просыпаюсь — и вижу, суета какая-то в палате. Я ведь тоже был на наркотиках, пойми, и не всегда мог отличить явь от сна. Помню, доктора столпились вокруг его койки, то одно им подай, то другое, слышны тревожные звонки, весь пол усеян использованными шприцами... Утром соседняя койка была пуста. Я спросил сестру. Она сказала: парень мужественно боролся. Отдал все силы.</p><p></p><p>Сквозь застилавший глаза туман Лейла увидела, что он кивает. Она все поняла. Все-все-все. Как увидела этого человека, так и поняла, с какими вестями он прибыл.</p><p></p><p>— Поначалу я думал, тебя и на свете-то нет, ты его фантазия, под морфием чего не привидится. Может, я даже надеялся про себя, что ты не существуешь. Терпеть не могу приносить людям дурные вести. Но я ему обещал. И потом, я его полюбил, о чем уже сказал. Прибываю несколько дней назад в Кабул, расспрашиваю о тебе. Соседи указывают на этот дом и рассказывают об ужасном несчастье, постигшем твоих родителей. Ну, думаю, надо поворачивать оглобли. Ну как ей сказать? Такое горе — это уж чересчур. Кого угодно свалит с ног.</p><p></p><p>Абдул Шариф положил ладонь Лейле на коленку.</p><p></p><p>— Но я вернулся. Такова была бы его воля. Он бы точно захотел, чтобы тебе все рассказали. Я в этом убежден. Ты уж прости...</p><p></p><p>Лейла больше не слушала. Перед глазами у нее стояли чужой человек из Панджшера, сообщивший о смерти Ахмада и Ноора, белое лицо Баби, зажимающая ладонью рот неодетая мама. Настоящее горе прошло тогда мимо Лейлы, душа ее осталась глуха. И вот опять чужак, опять с.мерть. Что это, как не кара за равнодушие к страданиям мамы?</p><p></p><p>Мама тогда рухнула на землю, закричала, принялась рвать на себе волосы.</p><p></p><p>А Лейле не пошевелиться. Ее словно разбил паралич, не двинуть ни рукой, ни ногой.</p><p></p><p>И Лейла осталась сидеть, где была. Руки ее смирно лежали на коленях, взгляд был устремлен в никуда. В душе у нее зеленели ячменные поля, журчали ручьи, липли к лицу нити бабьего лета, и живой Баби читал под акацией книгу, и живой Тарик дремал, сцепив руки на груди, и ноги ей омывала вода, и в голове чуть шевелились сладкие мечты, и на все безучастно взирали древние боги, вытесанные из сожженных солнцем скал...</p><p></p><p>3</p><p><strong><em>Мариам</em></strong></p><p></p><p>— Соболезную, — сказал Рашид девчонке, принимая из рук Мариам миску с маставой и не глядя на жену. — Знаю, вы были близкими <em>друзьями</em>. Всегда вместе, с самых первых лет жизни. То, что случилось, ужасно. Столько молодых афганцев гибнет сейчас вот так.</p><p></p><p>Не сводя глаз с девчонки, Рашид нетерпеливо дернул рукой, и Мариам подала мужу салфетку.</p><p></p><p>Столько лет она вот так смотрела, как он ест, двигает челюстями, уминает одной рукой рис в шарики, отправляет в рот, тыльной стороной другой руки вытирает губы. Столько лет он ел, не утруждая себя разговорами, не поднимая от еды глаз, буркнет только что-то неодобрительное, недовольно щелкнет языком, рыкнет «еще воды» или «еще хлеба»...</p><p></p><p>Теперь он ел ложкой. Пользовался салфеткой. Говорил «пожалуйста». И разговаривал. Болтал, не смолкая.</p><p></p><p>— Американцы зря вооружили в восьмидесятых Хекматьяра, вот что я вам скажу. ЦРУ поставило ему целую гору оружия для борьбы с Советами. Советы ушли, а оружие осталось. И этот злодей обратил его против невинных людей, вроде твоих родителей. Тоже мне «джихад»! Насмешка одна! Разве можно у.бивать женщин и детей? Лучше бы ЦРУ вооружило командующего Масуда.</p><p></p><p>Брови у Мариам сами поползли вверх. «<em>Командующий</em> Масуд»? Не его ли Рашид поносил последними словами, не он ли ходил у мужа в предателях и коммунистах? Ах да, Масуд ведь по национальности таджик. Как сам Рашид. И как Лейла.</p><p></p><p>— Вот вам человек, достойный всяческого уважения. Настоящий афганец. Он ведет дело к миру.</p><p></p><p>Рашид вздыхал и дергал плечом.</p><p></p><p>— Американцы не очень-то нами интересуются. Им дела нет до того, что пуштуны, хазарейцы, таджики и узбеки убивают друг друга, они и не отличают одну национальность от другой. Помощи от американцев ждать не приходится. Теперь, когда Советы рухнули, американцам на нас наплевать. Мы свое дело сделали, и теперь Афганистан для них просто <em>кенараб</em>, грешная дыра. Извиняюсь за грубость, но это так. Что скажешь, Лейла-джан?</p><p></p><p>Девчонка пробормотала что-то непонятное, катая фрикадельку по миске.</p><p></p><p>Рашид глубокомысленно кивнул в ответ, словно услышал слова мудрости. Мариам отвернулась.</p><p></p><p>— Знаешь, мы часто разговаривали про политику с твоим отцом, да покоится он с миром. Еще до твоего рождения. И про книги часто беседовали. Правда, Мариам? Помнишь?</p><p></p><p>Мариам припала к стакану с водой.</p><p></p><p>— Надеюсь, я тебе не очень надоедаю своей политикой?</p><p></p><p>После ужина, когда Мариам принималась за мытье посуды, из глубины души у нее поднималась обида.</p><p></p><p>Дело было не в том, <em>что</em> он говорил, не в явной лживости его слов, не в деланном сочувствии и даже не в том, что с того дня, как Рашид выкопал девчонку из-под развалин, он пальцем не тронул Мариам.</p><p></p><p>Дело было в обдуманности, <em>намеренности</em> происходящего. Он явно пытался произвести впечатление. Понравиться. Очаровать.</p><p></p><p>Мариам окончательно уверилась: ее подозрения обоснованны. Это он так обхаживает женщину, с ужасом поняла она вдруг. Никак иначе его поведение не объяснить.</p><p></p><p></p><p>Набравшись храбрости, Мариам зашла в комнату к Рашиду.</p><p></p><p>Он курил, лежа на постели.</p><p></p><p>— А почему бы и нет? — спросил он мирно.</p><p></p><p>Мариам была сражена наповал.</p><p></p><p>Все-таки она смутно надеялась, что он будет все отрицать, изобразит удивление, разозлится. Тогда бы преимущество было на ее стороне, и она могла бы попробовать пристыдить его, вдруг бы получилось. А его спокойное признание, деловой тон обезоружили ее.</p><p></p><p>— Садись, — предложил Рашид. — А то еще грохнешься в обморок и разобьешь себе голову.</p><p></p><p>Мариам опустилась на стул рядом с кроватью.</p><p></p><p>— Передай-ка мне пепельницу. Мариам послушно передала.</p><p></p><p>Мужу сейчас было уже, наверное, за шестьдесят — хотя точный его возраст был неведом не только Мариам, но и самому Рашиду. Его жесткие волосы давно уже поседели (но по-прежнему густы), шея покрылась морщинами, под глазами залегли мешки, щеки чуть-чуть запали. Со сна он по-стариковски сутулился. Но могучие плечи, широкая грудь, сильные руки, массивное брюхо никуда не делись.</p><p></p><p>Вообще Мариам казалось, что бремя прожитых лет тяготит его куда меньше, чем ее саму.</p><p></p><p>— Надо, чтобы все было как полагается, законно, — игриво ухмыльнулся Рашид, пристраивая пепельницу себе на живот. — Что скажут люди? Какой срам, незамужняя молодая женщина у меня в доме! А как же мое доброе имя? А ее честь? Да и твоя, кстати сказать.</p><p></p><p>— За восемнадцать лет, — сказала Мариам, — я никогда тебя ни о чем не попросила. А сейчас прошу.</p><p></p><p>Он затянулся и медленно выдохнул дым.</p><p></p><p>— Она не может просто <em>жить</em> здесь, если ты об этом. Я не могу позволить себе кормить ее, одевать и давать крышу над головой. Мариам, я — не Красный Крест.</p><p></p><p>— Но как же...</p><p></p><p>— Что «как же»? Ну, что? Она слишком юная, по-твоему? Ей четырнадцать лет. Не девочка уже. Тебе самой было пятнадцать, помнишь? Моя мать родила меня в четырнадцать лет. А в тринадцать вышла замуж.</p><p></p><p>— Я... я не хочу, — горестно пролепетала Мариам.</p><p></p><p>— Не тебе решать.</p><p></p><p>— Старовата я...</p><p></p><p>— Она — чересчур молода, ты — слишком стара. Что за чушь.</p><p></p><p>— Старовата я для таких перемен. — Мариам сжала кулачки, да так, что руки затряслись. — После стольких лет ты выставляешь меня на посмешище.</p><p></p><p>— Не преувеличивай. Все так делают, и ты прекрасно об этом знаешь. У меня есть друзья, у которых по три-четыре жены. Да у твоего отца было три жены! На моем месте любой давно бы уже... взял себе еще.</p><p></p><p>— Я не даю своего согласия.</p><p></p><p>Рашид мрачно ухмыльнулся:</p><p></p><p>— Есть и другая возможность. Пусть убирается на все четыре стороны. Не буду ей мешать. Только далеко ли она уйдет? Без еды, без воды, без гроша в кармане, да еще под пулями. А ракетные обстрелы? Да если бы их и не было, все равно ее моментально похитят, изнасилуют, перережут горло и кинут в кювет! Так будет лучше?</p><p></p><p>Он кашлянул и поправил подушку у себя за спиной.</p><p></p><p>— На всех дорогах полно злодеев и бандитов. Уж они своего не упустят. И даже если случится чудо и она доберется до Пешавара, что ждет ее там? Ты представляешь себе, что такое лагерь для беженцев? Люди живут в картонных коробках. Голод, уголовщина, чахотка и понос. А зима не за горами. Схватить там воспаление легких — раз плюнуть. Люди до смерти замерзают, в сосульки превращаются.</p><p></p><p>Рашид плавно повел рукой.</p><p></p><p>— Ну, правда, в публичных домах тепло. Их в Пешаваре полно. Процветают, как я слышал. На такой красотке, как она, хозяин заработает кучу денег. Или ты другого мнения?</p><p></p><p>Он переставил пепельницу на тумбочку и спустил ноги с кровати.</p><p></p><p>— Послушай, — интонация у него была умиротворяюще-снисходительная, — я знал, что ты будешь против. Я тебя не осуждаю. Но ты же сама видишь, что получается. Поверь, так будет лучше. У тебя появится помощница по дому, а у нее — убежище. Дом и муж — большое дело, особенно в наше время. Видела, сколько вдов ночуют на улице? Да за то, чтобы заполучить спутника жизни, они убить готовы! Если подумать, это такой бескорыстный, благородный поступок с моей стороны! — Он осклабился. — Ей-ей, хоть медаль давай!</p><p></p><p></p><p>Когда стемнело, Мариам сказала девчонке о предложении мужа.</p><p></p><p>Та долго молчала.</p><p></p><p>— Он хочет получить ответ завтра к утру, — напомнила Мариам.</p><p></p><p>— Да хоть сейчас, — проговорила девчонка. — Я согласна.</p><p></p><p>4</p><p><strong><em>Лейла</em></strong></p><p></p><p>На следующий день Лейла не вставала с постели. Утром Рашид заглянул к ней и сообщил, что идет к парикмахеру, но Лейла лишь поплотнее завернулась в одеяло. Когда он вернулся во второй половине дня и продемонстрировал ей новую прическу, новый (чуть поношенный) костюм в полоску и обручальное кольцо, она все еще лежала.</p><p></p><p>Рашид присел на кровать рядом с ней, нарочито медленно развязал ленточку, открыл коробку и осторожно достал кольцо. Оказалось, ему пришлось продать старое колечко Мариам.</p><p></p><p>— Ей все равно. Уж ты мне поверь. Она даже не заметит.</p><p></p><p>Лейла отодвинулась от него подальше. Снизу доносилось шипение утюга.</p><p></p><p>— Она давно уже его не надевает.</p><p></p><p>— Не надо, — слабеньким голосом запротестовала Лейла. — Не хочу так. Отнеси кольцо обратно.</p><p></p><p>— Обратно? — По лицу Рашида пробежала тень раздражения и исчезла. Он улыбнулся. — За кольцо мне пришлось доплатить наличными, и немало. Это кольцо получше того будет, как-никак золото в двадцать два карата. Смотри, какое тяжелое. Возьми. Не хочешь? — Он захлопнул коробочку. — А как насчет цветов? Ты любишь цветы? А какие у тебя любимые? Маргаритки? Тюльпаны? Сирень? Не надо цветов? Хорошо! Прямо и не знаю, чем тебе угодить. Мне знаком один портной в Дих-Мазанге, думаю завтра отвести тебя к нему и выбрать подходящее платье.</p><p></p><p>Лейла покачала головой.</p><p></p><p>Рашид поднял брови.</p><p></p><p>— Я только хочу... — начала было Лейла и осеклась.</p><p></p><p>Он положил руку ей на шею. Лейла невольно вся сжалась, словно от прикосновения старой грубой дерюги.</p><p></p><p>— Да?</p><p></p><p>— Я только хочу провернуть все поскорее.</p><p></p><p>Рашид изумленно открыл рот, обнажив желтые зубы.</p><p></p><p>— Вот ведь не терпится, — только и сказал он.</p><p></p><p></p><p>Пока не явился Абдул Шариф, Лейла думала уехать в Пакистан. Даже когда он ей все рассказал, она не рассталась с мыслью убраться отсюда. Куда угодно, только бы подальше от этого города, где каждая улица превратилась в западню, где в каждом закоулке тебя подстерегает несчастье. Как угодно, пусть даже это очень опасно.</p><p></p><p>И тут оказалось, что выхода у нее нет.</p><p></p><p>Ведь ее так тошнило.</p><p></p><p>И груди прямо распирало изнутри.</p><p></p><p>И все сроки вышли. Суматоха суматохой, но она бы заметила.</p><p></p><p>Лейла представила себя в лагере беженцев, драные палатки посреди чистого поля, пронизывающий до костей ветер. И своего малыша — ребенка Тарика, — посиневшего, с ввалившимися щеками. Вот его тельце обмывают чужие люди, заворачивают в тряпку и кладут в грязную яму под разочарованными взглядами стервятников...</p><p></p><p>И Лейла поняла: бежать ей некуда.</p><p></p><p>Она перебирала в памяти друзей и близких. Ахмад и Hoop — мертвы. Хасина — уехала. Джити — разорвана на куски. Мама — погибла. Баби — погиб. И вот теперь Тарик...</p><p></p><p>Но тоненькая ниточка, чудесным образом связывающая ее с прежней жизнью, с прежней <em>Лейлой</em>, крохотная частичка Тарика, — осталась. И она будет расти и в назначенный срок явится на свет. Разве могла Лейла погубить завязь новой жизни, разорвать паутинку между прошлым и будущим?</p><p></p><p>Она приняла решение быстро. С их последнего свидания с Тариком прошло шесть недель. Еще чуть-чуть — и у Рашида появятся подозрения.</p><p></p><p>Да, то, что она собирается сделать, недостойно. Постыдно. Позорно. И неправедно по отношению к Мариам. Но хотя ребенок в ней был не больше тутовой ягоды, Лейла уже знала: матери приходится жертвовать многим. А уж добродетелью в первую очередь.</p><p></p><p>Она прижала руку к животу и закрыла глаза.</p><p></p><p></p><p>Безмолвная церемония потом вспоминалась Лейле урывками, кусочками.</p><p></p><p>Кремовые полоски на костюме Рашида. Резкий запах его одеколона. Свежий порез от бритвы на шее. Желтые от табака пальцы вертят кольцо. Ручка не пишет, срочно нужна другая. Брачный договор. Подписи: его — уверенная, ее — дрожащая. Молитвы. Зеркало (в нем она впервые замечает, что Рашид подровнял брови).</p><p></p><p>И где-то рядом Мариам, полная осуждения. Лейла не может смотреть ей в глаза.</p><p></p><p></p><p>Лежа в ту ночь на холодных простынях его кровати, Лейла с дрожью смотрела, как Рашид задергивал занавески, нетерпеливо расстегивал рубаху, распускал завязку на штанах. Пальцы его не слушались. Какая у него отвислая грудь, как густо она заросла седыми волосами, как торчит у него пупок с голубой веной посередине! А глаза так и ласкают молодую жену.</p><p></p><p>— Да поможет мне Бог, я люблю тебя! — бормотал Рашид.</p><p></p><p>Постукивая зубами, она попросила его выключить свет.</p><p></p><p>Когда все кончилось и Рашид уснул, Лейла нашарила под тюфяком заранее припасенный нож, ткнула себя в указательный палец и прижала руку к простыне.</p><p></p><p>5</p><p><strong><em>Мариам</em></strong></p><p></p><p>Днем девчонка была для Мариам скрипом кровати, звуками шагов над головой, плеском воды в ванной, звяканьем ложечки о стакан. Они ведь почти не виделись: так, иногда пронесется по лестнице смутная волна и скроется наверху. Правда, порой они случайно сталкивались нос к носу — в узкой передней, в кухне, у входной двери, — и тогда между ними словно искра проскакивала. Девчонка подбирала платье и извинялась, а Мариам молча наблюдала, как разгорается румянец у нее на щеках. Случалось, от Лейлы пахло Рашидом — его потом, его табаком, его ненасытностью. В жизни самой Мариам давным-давно уже не было места плотской любви, чему она была только рада. До сих пор ее подташнивало при одном воспоминании о супружеском долге, каким его представлял себе Рашид.</p><p></p><p>По вечерам избегать друг друга не получалось. Рашид сказал, что они — одна семья, а значит, должны трапезничать вместе.</p><p></p><p>— Что это такое? — ворчал он, пальцами обдирая мясо с кости (ложкам-вилкам была дана полная отставка через неделю после свадьбы). — Я что, женился на двух статуях? Ну-ка, Мариам, <em>гап безан</em>, заговори с ней. Так себя не ведут.</p><p></p><p>И девчонке, высасывая из кости мозг:</p><p></p><p>— Ты ее не вини. Она тихая, неразговорчивая. Слава Аллаху, слов зря не тратит. Мы-то с тобой горожане, а она — деревенщина. В глинобитной хижине выросла, да не в самой деревне, а на выселках. Ее туда родной отец определил. Кстати, Мариам, ты ей сказала, что ты харами? Незаконнорожденная она. Но вообще-то у нее есть и свои сильные стороны. Да ты сама увидишь. Работящая, неприхотливая. Я бы так сказал: если сравнивать с машинами, из нее бы получилась «Волга».</p><p></p><p>Мариам было тридцать три года, но гадкое слово «харами» по-прежнему причиняло ей боль. Она хорошо помнила, как Нана схватила ее за руки, помнила ее слова. «Мерзавка неуклюжая. Вот мне награда за все, что я перенесла. Все у этой маленькой <em>харами</em> из рук валится».</p><p></p><p>— А ты, — сказал Рашид девчонке, — просто «мерседес». Новенький сверкающий «мерседес». Только, — он поднял перемазанный в жире указательный палец, — за «мерседесом» нужен уход. Хотя бы из уважения к красоте машины и искусству производителя. Кто-нибудь может сказать: сумасшедший, <em>дивана</em>, жены для него вроде автомобилей. Только я ведь не всерьез. Просто сравнение уж очень удачное.</p><p></p><p>И Рашид положил обратно на тарелку шарик риса, который только что скатал. Взмахнул рукой.</p><p></p><p>— О мертвых плохо не говорят, тем более о шахидах. Так что скажу со всем моим уважением: они, то есть твои родители (да простит их Аллах и даст место в раю), очень уж много тебе позволяли. Извини за прямоту.</p><p></p><p>От Мариам не ускользнуло, с какой ненавистью девчонка взглянула на Рашида. Сам-то он ничего не заметил.</p><p></p><p>— Это все теперь неважно. Главное, я твой муж и обязан блюсти не только твое доброе имя, но и <em>наше</em>, то есть честь и гордость нашей семьи. Это мой долг. И я об этом позабочусь. Ты ведь — царица, <em>малика</em>, а этот дом — твой дворец. Мариам выполнит любое твое пожелание, только попроси. Ведь так, Мариам? А если взбредет на ум что-нибудь особенное, я все сделаю. Такой вот из меня муж. Взамен прошу только об одном. Не смей выходить из дому без меня. Только и всего. Просто, правда? Если тебе срочно понадобится что-то, без чего <em>никак</em> не обойтись, пошли Мариам, она сходит и принесет. У меня к вам разное отношение? Так ведь одно дело — управлять «Волгой», и совсем другое — «мерседесом». И еще вот что. Когда мы вместе выйдем из дома, обязательно надевай бурку. Это для твоей же безопасности. В городе полно мужчин, которых снедает похоть. Им порой все равно, есть у женщины муж или нет. Так-то.</p><p></p><p>Рашид откашлялся.</p><p></p><p>— Когда меня нет, Мариам будет моими глазами и ушами. — Он свирепо посмотрел на Мариам, будто подкованным башмаком в висок ударил. — И не потому, что я тебе не доверяю. Как раз наоборот. Ты вообще мудра не по годам. Но ты все-таки очень молоденькая, Лейла-джан, а юные женщины нередко ошибаются. Недоглядел — жди беды. А уж Мариам ничего дурного не допустит. А ошибешься — поправит...</p><p></p><p>Рашид говорил еще долго.</p><p></p><p>Мариам сидела и краешком глаза наблюдала за девчонкой. Поучения и требования сыпались на них дождем, словно ракеты на Кабул.</p><p></p><p></p><p>Мариам в гостиной сворачивала и складывала высохшее белье, только что снятое с веревки во дворе. Когда девчонка вошла в комнату, Господь ее знает. Оглянулась — а Лейла стоит в дверях с чашкой чая в руках.</p><p></p><p>— Я не хотела тебя пугать. Извини.</p><p></p><p>— Мариам ничего не сказала в ответ. Только смерила девчонку взглядом.</p><p></p><p>Солнечные лучи падали Лейле на лицо: гладкий лоб, зеленые глаза, высокие скулы, густые брови (не то что у Мариам, жидкие и неправильной формы), светлые волосы разделены на пробор.</p><p></p><p>По напряженным рукам, по пальцам, вцепившимся в чашку, Мариам сразу определила: девчонке не по себе. Наверное, долго сидела на кровати и набиралась храбрости.</p><p></p><p>— Листопад, — нарочито легким тоном произнесла Лейла. — Заметила? Осень — мое любимое время года. Обожаю запах дыма из садов, где жгут опавшие листья. Мама — та больше любила весну. А ты хорошо знала маму?</p><p></p><p>— Не очень.</p><p></p><p>Девчонка приставила ладонь к уху.</p><p></p><p>— Прости, не расслышала?</p><p></p><p>— Мы были едва знакомы, — повысила голос Мариам.</p><p></p><p>— А-а-а.</p><p></p><p>— Тебе что-то надо?</p><p></p><p>— Мариам-джан, я только хотела... Насчет того, что он сказал вчера вечером...</p><p></p><p>— Я сама хотела поговорить с тобой об этом.</p><p></p><p>— Да, пожалуйста, — поспешно ответила девчонка. В голосе ее слышалось облегчение. Она сделала шаг вперед.</p><p></p><p>Во дворе запела иволга. По улице кто-то волочил тележку, стрекотали спицы, хрустели обитые железом колеса. Издали донеслось три выстрела, потом еще один, и все стихло.</p><p></p><p>— Я не буду твоей прислугой, — отчеканила Мариам. — Не буду, и все.</p><p></p><p>Девчонка вздрогнула.</p><p></p><p>— Конечно же нет...</p><p></p><p>— Какая бы ты ни была царица, помыкать собой я не позволю. Можешь ему жаловаться. Не подчинюсь, хоть бы он мне глотку перерезал. Слышала? Я тебе не служанка.</p><p></p><p>— Нет! Я как раз хотела сказать...</p><p></p><p>— Если рассчитываешь от меня избавиться, сыграть на своей красоте, предупреждаю: не выйдет. Я сюда явилась вперед тебя. Меня так просто не выкинешь. Я за себя постою.</p><p></p><p>— Я и не собиралась...</p><p></p><p>— Как я погляжу, твои раны зажили. Так что свою часть работы по дому ты сможешь выполнять.</p><p></p><p>Девчонка быстро закивала, даже чай пролила. Только не заметила.</p><p></p><p>— Я как раз хотела поблагодарить тебя за заботу обо мне...</p><p></p><p>— Если бы я только знала, — прошипела Мариам, — что ты уведешь у меня мужа, я бы ни за что не стала тебя кормить и обмывать.</p><p></p><p>— Да разве...</p><p></p><p>— На мне кухня и мытье посуды. На тебе — стирка и уборка. Все остальное будем делать по очереди. И вот еще что. Ты ко мне в подружки не набивайся. Я уж лучше одна как-нибудь. Ты меня оставляешь в покое, а я — тебя. Вот так и будем жить. По моим правилам.</p><p></p><p>Когда Мариам закончила свою речь, сердце у нее колотилось, во рту пересохло. Никогда она ни с кем не говорила в таком тоне, никогда так резко не заявляла о себе. Взрыв гнева вымотал ее, да и не стоила игра свеч: плечи у девчонки поникли, глаза наполнились слезами, даже жалко стало.</p><p></p><p>Мариам протянула девчонке сложенные рубашки:</p><p></p><p>— Положи их в комод, не в шкаф. Он любит, чтобы белое было в верхнем ящике, а все остальное — в среднем, вместе с носками.</p><p></p><p>Лейла поставила чашку на пол и потянулась за бельем.</p><p></p><p>— Прости меня за все, — всхлипнула она.</p><p></p><p>— Ты правда виновата передо мной, — сказала Мариам.</p><p></p><p>6</p><p><strong><em>Лейла</em></strong></p><p></p><p>Лейле припомнился один из светлых для мамы дней. У них собрались гости. Женщины сидели во дворе и ели свежие тутовые ягоды (Ваджма принесла целое блюдо, шелковица росла прямо у нее во дворе). Пухлые ягоды были белые и розовые (а некоторые темно-лиловые, совсем как прожилки у Ваджмы на носу).</p><p></p><p>— А вы слышали, как умер его сын? — осведомилась Ваджма, набрав с блюда полную горсть.</p><p></p><p>— Он ведь утонул, правда? — уточнила Нила, мама Джити. — В озере Карга.</p><p></p><p>— Но вы, наверное, не знаете, что Рашид... — Ваджма набила ягодами рот и принялась энергично жевать, раскачиваясь в разные стороны и кивая: когда, мол, проглочу, тогда продолжу, — Рашид в тот день напился в стельку с утра пораньше. Ничего не соображал, говорят. А потом свалился и уснул. Выстрели у него над головой полуденная пушка, он бы и ухом не повел.</p><p></p><p>Прикрыв рот рукой, Ваджма тихонько рыгнула.</p><p></p><p>— Что было потом, догадаться нетрудно. Мальчик полез в воду, когда за ним никто не смотрел. Когда его нашли, он плавал на поверхности воды лицом вниз. Люди бросились на помощь, одни к сыну, другие — к отцу. Мальчика вытащили, пробовали ему сделать... как его?., искусственное дыхание. Бесполезно. Все видели: мальчишка мертв.</p><p></p><p>Ваджма подняла кверху палец, голос ее благочестиво дрогнул.</p><p></p><p>— Вот почему Священный Коран запрещает спиртное. Трезвый всегда расплачивается за грехи пьяного. Так всегда и получается.</p><p></p><p>Лейла сказала Рашиду, что ждет ребенка, — и вся эта картина так и встала у нее перед глазами. Муж вскочил на велосипед и помчался в мечеть — помолиться, чтобы Господь даровал ему сына.</p><p></p><p>За ужином Рашид с каким-то злорадством объявил о ребенке Мариам. Та заморгала, помрачнела, залилась краской.</p><p></p><p>Когда муж удалился наверх к своему радио, Лейла помогла Мариам убрать со стола.</p><p></p><p>— Что-то я понять не могу, кто ты теперь. — Мариам смахивала со скатерти зернышки риса и хлебные крошки. — Раньше была «мерседесом», а теперь кем стала?</p><p></p><p>— Наверное, поездом, — постаралась обратить все в шутку Лейла. — Или реактивным самолетом.</p><p></p><p>— Только не надейся, что тебе удастся увильнуть от работы по дому, — заявила Мариам.</p><p></p><p>Лейла уже открыла было рот, но вспомнила, что в их семье только на Мариам нет никакой вины.</p><p></p><p>Впрочем, на ребенке тоже.</p><p></p><p>Уже лежа в кровати, Лейла расплакалась.</p><p></p><p>— Что случилось? — взял ее за подбородок Рашид. — Ты не заболела? С ребенком что-то не так? Нет? Мариам тебя обидела? Так ведь?</p><p></p><p>— Нет, нет.</p><p></p><p>— Сейчас я ее проучу. Уж я ей задам. Да как она смеет, харами несчастная...</p><p></p><p>— Нет!</p><p></p><p>Но Рашид уже поднимался с постели. Лейла еле успела схватить его за руку:</p><p></p><p>— Не смей! Она очень добра ко мне. Одна минутка, и все пройдет.</p><p></p><p>Рашид, что-то бормоча про себя, принялся гладить ее по шее, потом рука его соскользнула на спину.</p><p></p><p>Склонившись над женой, он показал в улыбке зубастую пасть.</p><p></p><p>— Сейчас тебе точно полегчает, — пообещал он.</p><p></p><p></p><p>Сперва деревья — те, что не спилили на дрова, — сбросили свои багряно-медные листья. Потом задули ветра. Пронизывающе-холодные, они долго бесчинствовали в городе и разделались с деревьями по-свойски, не оставив ни единого листочка. На фоне коричневых холмов голые ветки смотрелись жутковато. Первый снег чуть прикрыл землю и быстро растаял. Потом дороги сковал лед, на крышах образовались сугробы, мороз разрисовал окна, наполовину заметенные снегом. Вместе со снегом появились воздушные змеи — некогда самодержавные хозяева кабульских небес, ныне разделившие власть с ракетами и реактивными истребителями.</p><p></p><p>Рашид, как повелось, являлся домой со свежими новостями о войне. Лейла уже с трудом понимала, кто с кем объединился и против кого воюет. По словам Рашида, Сайаф сражался с хазарейцами. Хазарейцы бились с Масудом.</p><p></p><p>— А Масуд дерется с Хекматьяром, которому помогают пакистанцы. Масуд с Хекматьяром — смертельные враги. А Сайаф выступает на стороне Масуда. Хекматьяр — тот поддерживает хазарейцев.</p><p></p><p>Непонятно было, на чью сторону перекинется непредсказуемый узбек Достум. В восьмидесятые Достум сражался с Советами бок о бок с моджахедами, а когда советские войска ушли, переметнулся к Наджибулле и даже получил из его рук медаль. Это, правда, не помешало ему опять перейти в лагерь моджахедов, и пока Достум в союзе с Масудом.</p><p></p><p>В Кабуле (особенно в Западном Кабуле) бои были в разгаре и черные грибы то и дело вспухали над заснеженными крышами. Посольства закрылись. Школы не работали. В приемных покоях госпиталей, говорил Рашид, раненые истекают кровью, и никто не оказывает им помощи. В операционных руки-ноги ампутируют без наркоза.</p><p></p><p>— Но ты не волнуйся. За мной ты как за каменной стеной, цветочек мой. Пусть кто-нибудь только попробует тебя обидеть. Я ему кишки выпущу и заставлю сожрать.</p><p></p><p>В ту зиму вокруг Лейлы словно выросли глухие стены. Ей мерещилось чистое небо детских лет, когда они с Баби ходили на турниры по <em>бузкаши</em> [44] , отправлялись с мамой за покупками, свободно гуляли по улицам с Джити и Хасиной и сплетничали про мальчиков, сидели с Тариком где-нибудь на поросшем клевером берегу ручья на закате дня, загадывали друг другу загадки и поедали конфеты.</p><p></p><p>Только мысли о погибшем возлюбленном заводили ее слишком далеко: не успеет оглянуться — как перед ней предстает обожженное тело Тарика на далекой госпитальной койке, и неизбывное горе поднимается из глубины души, и желчь разъедает глотку и не дает вздохнуть. Тогда Лейла старалась вызвать в памяти образ ручья, журчащей воды, омывающей ей ноги, и не дать жутким картинам обступить ее со всех сторон.</p><p></p><p>Уборка да стирка, тряпка да жестяное корыто — так и прошла зима 1992 года. Иногда душа ее словно выходила из тела, взмывала в воздух — и тогда Лейла видела саму себя, склонившуюся во дворе над корытом, рукава закатаны, распаренные руки трут в мыльной воде белье Рашида, и ее охватывало непередаваемое одиночество, словно она на необитаемом острове, а вокруг ни души, только вода до самого горизонта.</p><p></p><p>Когда на дворе было слишком холодно, Лейла бездельно слонялась по дому, неумытая и непричесанная, водила пальцем по стене — передняя, лестница, вверх, потом вниз, — пока не натыкалась на безрадостный взгляд Мариам — та перебирала на кухне белый перец или разделывала мясо. Сумрачное молчание окутывало Лейлу, молчание, пышущее ненавистью, словно нагретый летом асфальт жаром, и она удалялась в свою комнату, садилась на кровать и безучастно смотрела, как за окном падает снег.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 388037, member: 1"] «Это правда, — говорит Лейла. — Песчинка трется о песчинку. Послушай только». Он слушает. Хмурится. Ждет. Снова слушает. Когда ветер несильный, слышен словно легкий стон. А когда налетает порыв, кажется, целый хор поет высокими голосами. Баби сказал, с собой следует взять только самое необходимое. Все остальное надо продать. — На эти деньги мы сможем жить в Пешаваре, пока я не найду работу. Следующие два дня они только и отбирали вещи на продажу. Лейла в своей комнате откладывала в сторонку старые блузы, туфли, книги, игрушки. Под кроватью она нашла маленькую корову из желтого стекла, которую Хасина подарила ей, когда они перешли в пятый класс. И брелок в виде крошечного футбольного мяча, подарок Джити. И игрушечную деревянную зебру на колесиках. И фарфорового космонавта, которого они с Тариком нашли в сточной канаве. Ей было шесть лет, а ему восемь. Они еще немного повздорили, кто первый космонавта увидел. Мама тоже разбирала вещи — неторопливо, глаза сонные, вид отсутствующий. Тарелки, салфетки, драгоценности (за исключением обручального кольца), большая часть одежды — от всего этого она хотела избавиться. — Ты и это хочешь продать? — Лейла бережно держала в руках мамин свадебный наряд, каскадом ниспадавший на пол, пощупала кружева и ленты, дотронулась до мелких жемчужинок на рукавах. Пожав плечами, мама забрала у дочки свое брачное убранство и решительно бросила в кучу — словно лейкопластырь одним движением сорвала. Самое тяжелое задание выпало на долю Баби. Лейла зашла к нему. Отец неподвижно стоял посреди кабинета и уныло взирал на книжные полки. На Баби была старая футболка с видом Сан-Франциско: от воды поднимается туман и окутывает красные башни моста. — Знаешь старую шутку? — горько спросил он. — Какие пять книг ты бы взял с собой на необитаемый остров? Вот уж не думал, что и мне доведется решать похожую задачку. — Мы соберем тебе новую библиотеку, Баби. — Угу, — печально улыбнулся отец. — Никак не могу поверить, что покидаю Кабул. Здесь я учился, здесь начал работать, здесь родились мои дети. Как странно, что скоро мне будут светить уже другие звезды. — Мне это тоже очень странно. — У меня из головы не идет поэма о Кабуле, которую Саиб Табризи [43] сочинил еще в семнадцатом веке. Когда-то я знал ее всю наизусть. А сейчас вертятся и вертятся две строчки: [I]На крышах города не счесть зеркальных лун,[/I] [I]Сиянье тысяч солнц за стенами сокрыто.[/I] Лейла увидела, что отец плачет. — Баби, не надо. Мы обязательно вернемся. Иншалла, война кончится, и мы вернемся в Кабул. Вот увидишь. На третий день Лейла взялась с утра перетаскивать узлы к калитке. Потом надо будет поймать такси и отвезти все барахло скупщику. Тюк за тюком, кипа за кипой, коробка за коробкой. Туда — обратно, туда — обратно. К середине дня она бы точно вымоталась до предела (груда вещей была уже по пояс высотой), если бы не сознание того, что чем расторопнее она будет, тем скорее они увидятся с Тариком. — Нам понадобится большое такси, — послышался мамин голос. Лейла подняла голову — мама, облокотившись на подоконник, выглядывала из окна дочкиной спальни, солнце играло в ее седеющих волосах, высвечивало каждую морщинку на постаревшем, исхудалом лице. На маме было то же голубое платье, что и на торжественном ужине четыре месяца назад, платье скорее для юной девушки. Как мама изменилась! Иссохшие руки, запавшие виски, круги под глазами — ничего общего с пухленькой круглолицей женщиной, радостно улыбавшейся со свадебных фотографий. — Два больших такси! — крикнула в ответ Лейла. Баби в гостиной укладывал штабелями коробки с книгами — его Лейла тоже видела. — Когда закончишь, иди в дом, — велела мама. — Пообедаем. Крутые яйца и остатки бобов. — Мое любимое! — весело сказала Лейла. Ей вдруг вспомнился сон. Она и Тарик на берегу моря. Океан. Ветер. Дюны. Какой голос был у певучих песков? Из трещины в земле выбралась серая ящерица, повертела головой, покачалась из стороны в сторону и шмыгнула под камень. Перед Лейлой простирался пляж. Звук был отчетливо слышен, он нарастал, делался все выше и громче, заливал уши, заполнял все вокруг. Чайки беззвучно разевали клювы, прибой бесшумно накатывался на берег. Пески пели. Вопили истошным голосом. На что походил этот звук? На гул? Нет. Ничего подобного. На свист. Книги вывалились у Лейлы из рук. Прикрыв глаза рукой, она посмотрела на небо. И тут грянул взрыв. У нее за спиной вспыхнуло белое пламя. Земля ушла из-под ног. Что-то горячее и страшное навалилось на нее сзади, приподняло и швырнуло вперед. Кувыркаясь в воздухе, она видела то небо, то землю. На нее сыпались горящие деревяшки, рушилось битое стекло, каждый осколочек сверкал на солнце, и крохотные радуги плясали вокруг. А потом Лейла ударилась о стену и осталась лежать. Дождь из пыли, гравия и мелких обломков пролился на нее. Последнее, что она видела, был валяющийся на земле большой кусок кровавого мяса, завернутый в обрывок ткани. На клочке материи из тумана проступал красный мост с башнями. Вокруг вертятся тени. С потолка мерцает свет. Из сумерек выплывает женское лицо и парит над ней в воздухе. Тьма окутывает Лейлу. Еще одно лицо, на этот раз мужское. Унылое какое-то. Губы шевелятся, а ничего не слыхать. Все заглушает звон. Мужчина машет рукой. Хмурится. Опять шевелит губами. Очень больно. И дышать больно. Все болит. Стакан воды. Розовая таблетка. Беспросветная тьма. Снова женщина. Длинное лицо, сощуренные глаза. Она что-то говорит. Но в ушах только звон. Правда, Лейла теперь может видеть слова, они черной жижей вытекают у женщины изо рта. Грудь болит. Руки-ноги болят. В глазах все вертится. Где Тарик? Почему его нет рядом? Тьма. Звезды россыпью. Баби и Лейла где-то высоко-высоко. Он указывает ей на ячменные поля. Надрывно трещит пусковой двигатель дизель-генератора. Длиннолицая смотрит на нее сверху вниз. Дышать больно. Где-то играют на аккордеоне. Опять розовая пилюля. И тишина. Всепоглощающая тишина. Часть третья [IMG]http://loveread.me/img/photo_books/13623/_5.png[/IMG] 1 [B][I]Мариам[/I][/B] — Ты меня не узнаешь? Ресницы у девчонки затрепетали. — Ты помнишь, что произошло? Она шевелит губами. Закрывает глаза. Сглатывает. Касается рукой левой щеки. Чуть слышно шепчет что-то. Мариам наклоняется ближе. — Ухо, — шелестит девчонка. — Оно ничего не слышит. Первую неделю она только и делала, что спала — действовали купленные Рашидом в госпитале розовые пилюли, — бормотала во сне, вскрикивала, называла какие-то незнакомые имена, иногда плакала и металась. Мариам даже приходилось ее удерживать. Бывало, ее бесконечно рвало, вся пища извергалась обратно. Мрачный взгляд поверх одеяла, односложные ответы, что бы ни спросили Мариам или Рашид, — такой она была, когда бодрствовала. Начнешь кормить — мотает головой и плюется. Правда, надолго ее не хватало — капризы быстро сменялись слезами. Порезы на лице и на шее, швы на израненных руках и ногах Рашид велел смазывать дезинфицирующей мазью. Повязки Мариам регулярно стирала. Когда девчонку тошнило, Мариам приходилось придерживать ее, откидывать волосы у нее с лица. Сколько она у нас пробудет? — спросила Мариам у Рашида. Пока не поправится. Ты на нее только посмотри. Ну куда она теперь пойдет, бедняжка? Из-под груды обломков девчонку откопал Рашид. — Счастье, что я был дома. Твое счастье, — уточнял он, сидя рядом с ее кроватью. — Я отрыл тебя голыми руками. Вот такой кусок металла, — большим и указательным пальцами Рашид показывал размеры (раза в два больше, чем на самом деле, подумала Мариам), — торчал у тебя из плеча. Я уж думал, клещами вытаскивать придется. Но теперь все в порядке. Еще чуть-чуть — и ты поправишься, будешь [I]нау соча[/I]. Как новенькая. Рашид приволок несколько книг из библиотеки Хакима — все, что сохранилось. — Очень много книг сгорело. Да и растащили порядочно, по-моему. В первую неделю муж был сама доброта — то принесет подушку и одеяло, то пузырек с пилюлями. Витамины, говорит. Это Рашид сообщил Лейле, что в доме ее приятеля Тарика теперь новые жильцы. — Ничего себе подарочек. Один из командиров Сайафа очень щедр к своим людям. Такой дом для троих. Трое мальчишек с дочерна обгоревшими на солнце лицами, в неизменном камуфляже, — вот кто были эти [I]свои люди[/I]. Они часто попадались на глаза Мариам — курили во дворе и у калитки, прислонив свои автоматы к стене, играли в карты. Главный — немножко постарше и покрепче — важничал, держал себя заносчиво, а тихоня младший, как видно, еще не научился — всегда при встрече кланялся Мариам, улыбался и говорил «салам». Вся его напускная воинственность при этом слетала. И вот однажды утром в дом угодила ракета. Потом ходили слухи, что стреляли хазарейцы из «Вахдата». Парней разорвало на кусочки и раскидало по окрестностям. — К тому и шло, сами виноваты, — заключил Рашид. Девчонке повезло, что так дешево отделалась, думала Мариам. Ведь ее дом разнесло в пыль. А сейчас она потихоньку шла на поправку — ела понемножку, сама мылась, сама расчесывала себе волосы, ужинала внизу вместе с Рашидом и Мариам. Конечно, подступала слабость, кружилась голова, тошнило. По ночам снились кошмары. И от приступов отчаяния было никуда не деться. — Я занимаю чужое место, — вырвалось как-то у нее. Мариам меняла белье. Девчонка сидела на полу, поджав синие коленки к подбородку. Глаза ее были полны ужаса. — Отец хотел вытащить на улицу коробки с книгами, сказал, они для меня слишком тяжелые. Но я ему не дала — мне все хотелось сделать самой. И оказалась не в доме, а во дворе. Мариам постелила свежую простыню и глянула на девчонку — на ее светлые кудряшки, зеленые глаза, высокие скулы и пухлые губы. Она помнила ее маленькой: вот крошка семенит вслед за матерью в пекарню, вот едет на закорках у брата — младшего, с завитком волос над ухом, — вот играет в шарики с мальчишкой плотника... А теперь она, похоже, ждала, чтобы ее утешили. Но какие мудрые слова могла ей сказать Мариам, чем ободрить? Когда х.оронили Нану, даже мулле Фатхулле нечем оказалось успокоить Мариам. А ведь он цитировал Коран: «Благословен тот, в руках которого власть и который властен над всякой вещью, который создал с.мерть и жизнь, чтобы испытать вас, кто из вас лучше по деяниям, — Он велик, прощающ!» Мулла Фатхулла увещевал ее: «Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет». Что сказать девчонке, как облегчить ее страдания, снять груз с плеч? Но говорить ничего не пришлось. — Мне плохо. Тошнит, — прохрипела горемыка, становясь на четвереньки. — Стой! Потерпи немного. Сейчас принесу таз. Пол-то я только что вымыла... О Господи... Господи... Миновал месяц. Однажды кто-то постучался к ним в дом. Мариам открыла. На пороге стоял мужчина. Он представился и сказал, кто ему нужен. — Это к тебе! — крикнула Мариам. Лейла оторвала от подушки голову. — Его зовут Абдул Шариф. — Я ни с кем таким не знакома. — Он спрашивает тебя. Спустись вниз и поговори с ним. 2 [B][I]Лейла[/I][/B] Лейла сидела напротив Абдула Шарифа, крошечного человечка с рябым лицом и пористым носом картошкой. Короткие каштановые волосы дыбом стояли у него на голове, словно воткнутые в подушечку иголки. — Прости меня, хамшира. — Мужчина расстегнул воротник рубашки и вытер лоб носовым платком.— Похоже, я не до конца поправился. Еще бы дней пять попринимать эти... как их... сульфамиды. Лейла постаралась сесть так, чтобы правое ухо было повернуто к говорившему. — Вы друг моих родителей? — Нет, нет, — заторопился Абдул Шариф. — Прости меня. — Он напился из стакана, поставленного перед ним Мариам, и поднял палец. — Мне лучше начать с самого начала. — Он опять вытер лоб. — Я предприниматель, у меня несколько магазинов с одеждой, в основном мужской. Тюмбаны, чапаны, шапки, костюмы, галстуки — такого рода товар. Две лавки здесь, в Кабуле, в районах Таймани и Шаринау, впрочем, я их уже продал. И два магазина в Пакистане, в Пешаваре. Склад у меня тоже там. Так что я много езжу туда-сюда. А в наше время, — он устало хохотнул, — это, скажем так, целое событие. Недавно я был в Пешаваре по делам — провел инвентаризацию, набрал заказов, всякое такое. С семьей повидался. У меня трое дочерей. Когда моджахеды вцепились друг другу в глотку, я своих женщин перевез в Пакистан: не хочу их безвременной гибели. Да и сам не тороплюсь на тот свет. Скоро переберусь к ним. В общем, в позапрошлую среду мне надо было быть в Кабуле. Но я умудрился заболеть. Не буду утомлять тебя подробностями, хамшира, скажу только, что когда отправился «по-маленькому», мне показалось, что внутри я весь набит битым стеклом. Самому Хекматьяру не пожелаю такого. Моя жена, Надя-джан, да благословит ее Аллах, умоляла меня сходить к доктору. Но я подумал, надо принять аспирин и выпить побольше воды. Надя-джан меня уговаривала, а я все отказывался. Знаешь, дурной голове нужна твердая рука. На этот раз дурная голова не послушалась. Он осушил стакан и протянул Мариам: — Еще налей, пожалуйста, если не составит труда. Мариам ушла за водой. — Само собой, мне надо было последовать ее совету. Здравый смысл всегда был на ее стороне, да продлит Господь ее лета. Когда я все-таки попал в госпиталь, меня всего трясло, такой меня пробирал озноб. Я с трудом на ногах стоял. Доктор сказал, у меня заражение крови. Еще два-три дня — и Надя-джан осталась бы вдовой. Поместили меня в отделение интенсивной терапии, где лежат только те, кто очень серьезно болен. О, благодарю. [I]Ташакор[/I]. —Абдул Шариф взял у Мариам стакан и достал из кармана гигантскую белую таблетку. — Вот ведь здоровая какая. Лейла, задыхаясь, смотрела, как он кладет себе таблетку в рот и запивает водой. К ногам у нее словно кто гири привязал. Не надо так волноваться, он ведь еще ничего плохого не сказал, убеждала она себя. Ну а как скажет? Если бы ноги ей повиновались, она бы вскочила и убежала. Абдул Шариф отставил пустой стакан. — Вот там-то я и познакомился с твоим приятелем, Мохаммадом Тариком Вализаи. Сердце у Лейлы бешено заколотилось. Так Тарик в госпитале? В отделении, где лежат только самые тяжелые больные? С внезапно пересохшим ртом Лейла привстала со своего места. Нет, распускаться нельзя, сказала она себе. Прочь мысли о больницах и умирающих. Вспомни лучше, ты ведь единственный раз в жизни слышала полное имя Тарика. Это было давно, когда вы записались на зимние курсы углубленного изучения фарси. Учитель тогда делал перекличку и произнес: Мохаммад Тарик Вализаи. Прозвучало ужасно официально, даже смешно стало. — О том, что с ним случилось, мне рассказала медсестра. — Абдул Шариф стукал себя в грудь кулаком, чтобы пилюля проскочила. — Я столько времени провел в Пакистане, что язык урду для меня уже как родной. Как я понял, они вместе с другими беженцами ехали на грузовике (всего двадцать три человека) и невдалеке от границы попали под перекрестный обстрел. В машину угодила ракета, случайно или специально, не поймешь. Семнадцать человек убило, а шестерых положили в госпиталь, в одно отделение. Трое через сутки умерло. Две девушки, сестры, оказались целы и невредимы, их почти сразу выписали. А господин Вализаи, твой друг, остался в госпитале. К тому времени, как меня положили, он находился в палате уже три недели. Значит, он живой. А как тяжело он ранен? Наверное, тяжело, если до сих пор в больнице. Лейле стало жарко, она вся облилась потом. Не думать, не думать о плохом. Вот они ездили с Тариком и Баби в Бамиан посмотреть на гигантских Будд... Но вместо статуй Лейла увидела перевернутый грузовик, дым и маму Тарика в пылающем парике, отчаянно зовущую сына... У Лейлы перехватило горло. — Его койка стояла рядом с моей. Никаких стенок, нас разделяла только штора. Мне было хорошо его видно. Абдул Шариф зачем-то принялся вертеть обручальное кольцо на пальце. Речь его стала медленной. — Твой приятель, он был тяжело ранен, очень тяжело. Резиновые трубки торчали из него во все стороны. Сперва... — коротышка откашлялся, — сперва я думал, ему оторвало обе ноги. Но потом сестра сказала мне, что левую ногу он потерял еще в детстве. Внутренние повреждения тоже были обширные. Его трижды оперировали, вырезали часть кишечника и... не помню, что еще. И он весь обгорел. Пожалуй, хватит об этом. Ты уже достаточно повидала на своем веку, хамшира, с тебя довольно [I]своих[/I] кошмаров. У Тарика нет ног. Только туловище и две культи. Он [I]безногий[/I]. Она отчаянно старалась изгнать страшный образ, оказаться подальше от этого человека, заблудиться в лабиринте улиц, переулочков, торжищ, песчаных замков... — Ему все время вводили обезболивающие, он был постоянно одурманен. Но когда наркотики перестают действовать, а новых еще не ввели, какое-то время голова чистая. И я разговаривал с ним. Сказал, кто я такой, откуда родом. Думаю, он обрадовался, что рядом с ним земляк, [I]хамватан[/I]. В основном говорил я. Ему, наверное, даже губами шевелить было больно. Я рассказал ему про своих дочек, про наш дом в Пешаваре, про веранду, которую мы с шурином пристраиваем. Я рассказал ему, что продал свои лавки в Кабуле, но что мне надо вернуться, чтобы оформить, как полагается, документы. Дела житейские, но мои речи хоть как-то его развлекали. По крайней мере, мне хочется так думать. Иногда говорил он. Половины слов было не разобрать, но кое-что я уловил. Он рассказывал про свой дом, про своего дядю из Газни, про то, как его мама хорошо готовит, как отец играет на аккордеоне. Но по большей части он говорил про тебя, хамшира. Он сказал, ты — как же он выразился? — самое раннее его воспоминание. По-моему, ты кое-что значила в его жизни. Это бросалось в глаза. Но он был рад, что тебя нет рядом. Он не хотел, чтобы ты видела его таким. Ноги у Лейлы опять налились тяжестью, с места не сдвинуться. Но мысли ее были далеко, за Кабулом, за коричневыми каменистыми холмами, за поросшими полынью степями, за ущельями и заснеженными вершинами... — Когда я сказал ему, что еду в Кабул, он попросил разыскать тебя. Передать, что он постоянно думает о тебе, что скучает. Я обещал. Понимаешь, он мне очень понравился. Хороший парень, настоящий мужчина. Абдул Шариф вытер лоб носовым платком. — Однажды я внезапно проснулся, — он опять принялся вертеть кольцо на пальце, — и подумал, что еще ночь. Там не поймешь, рассвет или закат, окон-то нет. Просыпаюсь — и вижу, суета какая-то в палате. Я ведь тоже был на наркотиках, пойми, и не всегда мог отличить явь от сна. Помню, доктора столпились вокруг его койки, то одно им подай, то другое, слышны тревожные звонки, весь пол усеян использованными шприцами... Утром соседняя койка была пуста. Я спросил сестру. Она сказала: парень мужественно боролся. Отдал все силы. Сквозь застилавший глаза туман Лейла увидела, что он кивает. Она все поняла. Все-все-все. Как увидела этого человека, так и поняла, с какими вестями он прибыл. — Поначалу я думал, тебя и на свете-то нет, ты его фантазия, под морфием чего не привидится. Может, я даже надеялся про себя, что ты не существуешь. Терпеть не могу приносить людям дурные вести. Но я ему обещал. И потом, я его полюбил, о чем уже сказал. Прибываю несколько дней назад в Кабул, расспрашиваю о тебе. Соседи указывают на этот дом и рассказывают об ужасном несчастье, постигшем твоих родителей. Ну, думаю, надо поворачивать оглобли. Ну как ей сказать? Такое горе — это уж чересчур. Кого угодно свалит с ног. Абдул Шариф положил ладонь Лейле на коленку. — Но я вернулся. Такова была бы его воля. Он бы точно захотел, чтобы тебе все рассказали. Я в этом убежден. Ты уж прости... Лейла больше не слушала. Перед глазами у нее стояли чужой человек из Панджшера, сообщивший о смерти Ахмада и Ноора, белое лицо Баби, зажимающая ладонью рот неодетая мама. Настоящее горе прошло тогда мимо Лейлы, душа ее осталась глуха. И вот опять чужак, опять с.мерть. Что это, как не кара за равнодушие к страданиям мамы? Мама тогда рухнула на землю, закричала, принялась рвать на себе волосы. А Лейле не пошевелиться. Ее словно разбил паралич, не двинуть ни рукой, ни ногой. И Лейла осталась сидеть, где была. Руки ее смирно лежали на коленях, взгляд был устремлен в никуда. В душе у нее зеленели ячменные поля, журчали ручьи, липли к лицу нити бабьего лета, и живой Баби читал под акацией книгу, и живой Тарик дремал, сцепив руки на груди, и ноги ей омывала вода, и в голове чуть шевелились сладкие мечты, и на все безучастно взирали древние боги, вытесанные из сожженных солнцем скал... 3 [B][I]Мариам[/I][/B] — Соболезную, — сказал Рашид девчонке, принимая из рук Мариам миску с маставой и не глядя на жену. — Знаю, вы были близкими [I]друзьями[/I]. Всегда вместе, с самых первых лет жизни. То, что случилось, ужасно. Столько молодых афганцев гибнет сейчас вот так. Не сводя глаз с девчонки, Рашид нетерпеливо дернул рукой, и Мариам подала мужу салфетку. Столько лет она вот так смотрела, как он ест, двигает челюстями, уминает одной рукой рис в шарики, отправляет в рот, тыльной стороной другой руки вытирает губы. Столько лет он ел, не утруждая себя разговорами, не поднимая от еды глаз, буркнет только что-то неодобрительное, недовольно щелкнет языком, рыкнет «еще воды» или «еще хлеба»... Теперь он ел ложкой. Пользовался салфеткой. Говорил «пожалуйста». И разговаривал. Болтал, не смолкая. — Американцы зря вооружили в восьмидесятых Хекматьяра, вот что я вам скажу. ЦРУ поставило ему целую гору оружия для борьбы с Советами. Советы ушли, а оружие осталось. И этот злодей обратил его против невинных людей, вроде твоих родителей. Тоже мне «джихад»! Насмешка одна! Разве можно у.бивать женщин и детей? Лучше бы ЦРУ вооружило командующего Масуда. Брови у Мариам сами поползли вверх. «[I]Командующий[/I] Масуд»? Не его ли Рашид поносил последними словами, не он ли ходил у мужа в предателях и коммунистах? Ах да, Масуд ведь по национальности таджик. Как сам Рашид. И как Лейла. — Вот вам человек, достойный всяческого уважения. Настоящий афганец. Он ведет дело к миру. Рашид вздыхал и дергал плечом. — Американцы не очень-то нами интересуются. Им дела нет до того, что пуштуны, хазарейцы, таджики и узбеки убивают друг друга, они и не отличают одну национальность от другой. Помощи от американцев ждать не приходится. Теперь, когда Советы рухнули, американцам на нас наплевать. Мы свое дело сделали, и теперь Афганистан для них просто [I]кенараб[/I], грешная дыра. Извиняюсь за грубость, но это так. Что скажешь, Лейла-джан? Девчонка пробормотала что-то непонятное, катая фрикадельку по миске. Рашид глубокомысленно кивнул в ответ, словно услышал слова мудрости. Мариам отвернулась. — Знаешь, мы часто разговаривали про политику с твоим отцом, да покоится он с миром. Еще до твоего рождения. И про книги часто беседовали. Правда, Мариам? Помнишь? Мариам припала к стакану с водой. — Надеюсь, я тебе не очень надоедаю своей политикой? После ужина, когда Мариам принималась за мытье посуды, из глубины души у нее поднималась обида. Дело было не в том, [I]что[/I] он говорил, не в явной лживости его слов, не в деланном сочувствии и даже не в том, что с того дня, как Рашид выкопал девчонку из-под развалин, он пальцем не тронул Мариам. Дело было в обдуманности, [I]намеренности[/I] происходящего. Он явно пытался произвести впечатление. Понравиться. Очаровать. Мариам окончательно уверилась: ее подозрения обоснованны. Это он так обхаживает женщину, с ужасом поняла она вдруг. Никак иначе его поведение не объяснить. Набравшись храбрости, Мариам зашла в комнату к Рашиду. Он курил, лежа на постели. — А почему бы и нет? — спросил он мирно. Мариам была сражена наповал. Все-таки она смутно надеялась, что он будет все отрицать, изобразит удивление, разозлится. Тогда бы преимущество было на ее стороне, и она могла бы попробовать пристыдить его, вдруг бы получилось. А его спокойное признание, деловой тон обезоружили ее. — Садись, — предложил Рашид. — А то еще грохнешься в обморок и разобьешь себе голову. Мариам опустилась на стул рядом с кроватью. — Передай-ка мне пепельницу. Мариам послушно передала. Мужу сейчас было уже, наверное, за шестьдесят — хотя точный его возраст был неведом не только Мариам, но и самому Рашиду. Его жесткие волосы давно уже поседели (но по-прежнему густы), шея покрылась морщинами, под глазами залегли мешки, щеки чуть-чуть запали. Со сна он по-стариковски сутулился. Но могучие плечи, широкая грудь, сильные руки, массивное брюхо никуда не делись. Вообще Мариам казалось, что бремя прожитых лет тяготит его куда меньше, чем ее саму. — Надо, чтобы все было как полагается, законно, — игриво ухмыльнулся Рашид, пристраивая пепельницу себе на живот. — Что скажут люди? Какой срам, незамужняя молодая женщина у меня в доме! А как же мое доброе имя? А ее честь? Да и твоя, кстати сказать. — За восемнадцать лет, — сказала Мариам, — я никогда тебя ни о чем не попросила. А сейчас прошу. Он затянулся и медленно выдохнул дым. — Она не может просто [I]жить[/I] здесь, если ты об этом. Я не могу позволить себе кормить ее, одевать и давать крышу над головой. Мариам, я — не Красный Крест. — Но как же... — Что «как же»? Ну, что? Она слишком юная, по-твоему? Ей четырнадцать лет. Не девочка уже. Тебе самой было пятнадцать, помнишь? Моя мать родила меня в четырнадцать лет. А в тринадцать вышла замуж. — Я... я не хочу, — горестно пролепетала Мариам. — Не тебе решать. — Старовата я... — Она — чересчур молода, ты — слишком стара. Что за чушь. — Старовата я для таких перемен. — Мариам сжала кулачки, да так, что руки затряслись. — После стольких лет ты выставляешь меня на посмешище. — Не преувеличивай. Все так делают, и ты прекрасно об этом знаешь. У меня есть друзья, у которых по три-четыре жены. Да у твоего отца было три жены! На моем месте любой давно бы уже... взял себе еще. — Я не даю своего согласия. Рашид мрачно ухмыльнулся: — Есть и другая возможность. Пусть убирается на все четыре стороны. Не буду ей мешать. Только далеко ли она уйдет? Без еды, без воды, без гроша в кармане, да еще под пулями. А ракетные обстрелы? Да если бы их и не было, все равно ее моментально похитят, изнасилуют, перережут горло и кинут в кювет! Так будет лучше? Он кашлянул и поправил подушку у себя за спиной. — На всех дорогах полно злодеев и бандитов. Уж они своего не упустят. И даже если случится чудо и она доберется до Пешавара, что ждет ее там? Ты представляешь себе, что такое лагерь для беженцев? Люди живут в картонных коробках. Голод, уголовщина, чахотка и понос. А зима не за горами. Схватить там воспаление легких — раз плюнуть. Люди до смерти замерзают, в сосульки превращаются. Рашид плавно повел рукой. — Ну, правда, в публичных домах тепло. Их в Пешаваре полно. Процветают, как я слышал. На такой красотке, как она, хозяин заработает кучу денег. Или ты другого мнения? Он переставил пепельницу на тумбочку и спустил ноги с кровати. — Послушай, — интонация у него была умиротворяюще-снисходительная, — я знал, что ты будешь против. Я тебя не осуждаю. Но ты же сама видишь, что получается. Поверь, так будет лучше. У тебя появится помощница по дому, а у нее — убежище. Дом и муж — большое дело, особенно в наше время. Видела, сколько вдов ночуют на улице? Да за то, чтобы заполучить спутника жизни, они убить готовы! Если подумать, это такой бескорыстный, благородный поступок с моей стороны! — Он осклабился. — Ей-ей, хоть медаль давай! Когда стемнело, Мариам сказала девчонке о предложении мужа. Та долго молчала. — Он хочет получить ответ завтра к утру, — напомнила Мариам. — Да хоть сейчас, — проговорила девчонка. — Я согласна. 4 [B][I]Лейла[/I][/B] На следующий день Лейла не вставала с постели. Утром Рашид заглянул к ней и сообщил, что идет к парикмахеру, но Лейла лишь поплотнее завернулась в одеяло. Когда он вернулся во второй половине дня и продемонстрировал ей новую прическу, новый (чуть поношенный) костюм в полоску и обручальное кольцо, она все еще лежала. Рашид присел на кровать рядом с ней, нарочито медленно развязал ленточку, открыл коробку и осторожно достал кольцо. Оказалось, ему пришлось продать старое колечко Мариам. — Ей все равно. Уж ты мне поверь. Она даже не заметит. Лейла отодвинулась от него подальше. Снизу доносилось шипение утюга. — Она давно уже его не надевает. — Не надо, — слабеньким голосом запротестовала Лейла. — Не хочу так. Отнеси кольцо обратно. — Обратно? — По лицу Рашида пробежала тень раздражения и исчезла. Он улыбнулся. — За кольцо мне пришлось доплатить наличными, и немало. Это кольцо получше того будет, как-никак золото в двадцать два карата. Смотри, какое тяжелое. Возьми. Не хочешь? — Он захлопнул коробочку. — А как насчет цветов? Ты любишь цветы? А какие у тебя любимые? Маргаритки? Тюльпаны? Сирень? Не надо цветов? Хорошо! Прямо и не знаю, чем тебе угодить. Мне знаком один портной в Дих-Мазанге, думаю завтра отвести тебя к нему и выбрать подходящее платье. Лейла покачала головой. Рашид поднял брови. — Я только хочу... — начала было Лейла и осеклась. Он положил руку ей на шею. Лейла невольно вся сжалась, словно от прикосновения старой грубой дерюги. — Да? — Я только хочу провернуть все поскорее. Рашид изумленно открыл рот, обнажив желтые зубы. — Вот ведь не терпится, — только и сказал он. Пока не явился Абдул Шариф, Лейла думала уехать в Пакистан. Даже когда он ей все рассказал, она не рассталась с мыслью убраться отсюда. Куда угодно, только бы подальше от этого города, где каждая улица превратилась в западню, где в каждом закоулке тебя подстерегает несчастье. Как угодно, пусть даже это очень опасно. И тут оказалось, что выхода у нее нет. Ведь ее так тошнило. И груди прямо распирало изнутри. И все сроки вышли. Суматоха суматохой, но она бы заметила. Лейла представила себя в лагере беженцев, драные палатки посреди чистого поля, пронизывающий до костей ветер. И своего малыша — ребенка Тарика, — посиневшего, с ввалившимися щеками. Вот его тельце обмывают чужие люди, заворачивают в тряпку и кладут в грязную яму под разочарованными взглядами стервятников... И Лейла поняла: бежать ей некуда. Она перебирала в памяти друзей и близких. Ахмад и Hoop — мертвы. Хасина — уехала. Джити — разорвана на куски. Мама — погибла. Баби — погиб. И вот теперь Тарик... Но тоненькая ниточка, чудесным образом связывающая ее с прежней жизнью, с прежней [I]Лейлой[/I], крохотная частичка Тарика, — осталась. И она будет расти и в назначенный срок явится на свет. Разве могла Лейла погубить завязь новой жизни, разорвать паутинку между прошлым и будущим? Она приняла решение быстро. С их последнего свидания с Тариком прошло шесть недель. Еще чуть-чуть — и у Рашида появятся подозрения. Да, то, что она собирается сделать, недостойно. Постыдно. Позорно. И неправедно по отношению к Мариам. Но хотя ребенок в ней был не больше тутовой ягоды, Лейла уже знала: матери приходится жертвовать многим. А уж добродетелью в первую очередь. Она прижала руку к животу и закрыла глаза. Безмолвная церемония потом вспоминалась Лейле урывками, кусочками. Кремовые полоски на костюме Рашида. Резкий запах его одеколона. Свежий порез от бритвы на шее. Желтые от табака пальцы вертят кольцо. Ручка не пишет, срочно нужна другая. Брачный договор. Подписи: его — уверенная, ее — дрожащая. Молитвы. Зеркало (в нем она впервые замечает, что Рашид подровнял брови). И где-то рядом Мариам, полная осуждения. Лейла не может смотреть ей в глаза. Лежа в ту ночь на холодных простынях его кровати, Лейла с дрожью смотрела, как Рашид задергивал занавески, нетерпеливо расстегивал рубаху, распускал завязку на штанах. Пальцы его не слушались. Какая у него отвислая грудь, как густо она заросла седыми волосами, как торчит у него пупок с голубой веной посередине! А глаза так и ласкают молодую жену. — Да поможет мне Бог, я люблю тебя! — бормотал Рашид. Постукивая зубами, она попросила его выключить свет. Когда все кончилось и Рашид уснул, Лейла нашарила под тюфяком заранее припасенный нож, ткнула себя в указательный палец и прижала руку к простыне. 5 [B][I]Мариам[/I][/B] Днем девчонка была для Мариам скрипом кровати, звуками шагов над головой, плеском воды в ванной, звяканьем ложечки о стакан. Они ведь почти не виделись: так, иногда пронесется по лестнице смутная волна и скроется наверху. Правда, порой они случайно сталкивались нос к носу — в узкой передней, в кухне, у входной двери, — и тогда между ними словно искра проскакивала. Девчонка подбирала платье и извинялась, а Мариам молча наблюдала, как разгорается румянец у нее на щеках. Случалось, от Лейлы пахло Рашидом — его потом, его табаком, его ненасытностью. В жизни самой Мариам давным-давно уже не было места плотской любви, чему она была только рада. До сих пор ее подташнивало при одном воспоминании о супружеском долге, каким его представлял себе Рашид. По вечерам избегать друг друга не получалось. Рашид сказал, что они — одна семья, а значит, должны трапезничать вместе. — Что это такое? — ворчал он, пальцами обдирая мясо с кости (ложкам-вилкам была дана полная отставка через неделю после свадьбы). — Я что, женился на двух статуях? Ну-ка, Мариам, [I]гап безан[/I], заговори с ней. Так себя не ведут. И девчонке, высасывая из кости мозг: — Ты ее не вини. Она тихая, неразговорчивая. Слава Аллаху, слов зря не тратит. Мы-то с тобой горожане, а она — деревенщина. В глинобитной хижине выросла, да не в самой деревне, а на выселках. Ее туда родной отец определил. Кстати, Мариам, ты ей сказала, что ты харами? Незаконнорожденная она. Но вообще-то у нее есть и свои сильные стороны. Да ты сама увидишь. Работящая, неприхотливая. Я бы так сказал: если сравнивать с машинами, из нее бы получилась «Волга». Мариам было тридцать три года, но гадкое слово «харами» по-прежнему причиняло ей боль. Она хорошо помнила, как Нана схватила ее за руки, помнила ее слова. «Мерзавка неуклюжая. Вот мне награда за все, что я перенесла. Все у этой маленькой [I]харами[/I] из рук валится». — А ты, — сказал Рашид девчонке, — просто «мерседес». Новенький сверкающий «мерседес». Только, — он поднял перемазанный в жире указательный палец, — за «мерседесом» нужен уход. Хотя бы из уважения к красоте машины и искусству производителя. Кто-нибудь может сказать: сумасшедший, [I]дивана[/I], жены для него вроде автомобилей. Только я ведь не всерьез. Просто сравнение уж очень удачное. И Рашид положил обратно на тарелку шарик риса, который только что скатал. Взмахнул рукой. — О мертвых плохо не говорят, тем более о шахидах. Так что скажу со всем моим уважением: они, то есть твои родители (да простит их Аллах и даст место в раю), очень уж много тебе позволяли. Извини за прямоту. От Мариам не ускользнуло, с какой ненавистью девчонка взглянула на Рашида. Сам-то он ничего не заметил. — Это все теперь неважно. Главное, я твой муж и обязан блюсти не только твое доброе имя, но и [I]наше[/I], то есть честь и гордость нашей семьи. Это мой долг. И я об этом позабочусь. Ты ведь — царица, [I]малика[/I], а этот дом — твой дворец. Мариам выполнит любое твое пожелание, только попроси. Ведь так, Мариам? А если взбредет на ум что-нибудь особенное, я все сделаю. Такой вот из меня муж. Взамен прошу только об одном. Не смей выходить из дому без меня. Только и всего. Просто, правда? Если тебе срочно понадобится что-то, без чего [I]никак[/I] не обойтись, пошли Мариам, она сходит и принесет. У меня к вам разное отношение? Так ведь одно дело — управлять «Волгой», и совсем другое — «мерседесом». И еще вот что. Когда мы вместе выйдем из дома, обязательно надевай бурку. Это для твоей же безопасности. В городе полно мужчин, которых снедает похоть. Им порой все равно, есть у женщины муж или нет. Так-то. Рашид откашлялся. — Когда меня нет, Мариам будет моими глазами и ушами. — Он свирепо посмотрел на Мариам, будто подкованным башмаком в висок ударил. — И не потому, что я тебе не доверяю. Как раз наоборот. Ты вообще мудра не по годам. Но ты все-таки очень молоденькая, Лейла-джан, а юные женщины нередко ошибаются. Недоглядел — жди беды. А уж Мариам ничего дурного не допустит. А ошибешься — поправит... Рашид говорил еще долго. Мариам сидела и краешком глаза наблюдала за девчонкой. Поучения и требования сыпались на них дождем, словно ракеты на Кабул. Мариам в гостиной сворачивала и складывала высохшее белье, только что снятое с веревки во дворе. Когда девчонка вошла в комнату, Господь ее знает. Оглянулась — а Лейла стоит в дверях с чашкой чая в руках. — Я не хотела тебя пугать. Извини. — Мариам ничего не сказала в ответ. Только смерила девчонку взглядом. Солнечные лучи падали Лейле на лицо: гладкий лоб, зеленые глаза, высокие скулы, густые брови (не то что у Мариам, жидкие и неправильной формы), светлые волосы разделены на пробор. По напряженным рукам, по пальцам, вцепившимся в чашку, Мариам сразу определила: девчонке не по себе. Наверное, долго сидела на кровати и набиралась храбрости. — Листопад, — нарочито легким тоном произнесла Лейла. — Заметила? Осень — мое любимое время года. Обожаю запах дыма из садов, где жгут опавшие листья. Мама — та больше любила весну. А ты хорошо знала маму? — Не очень. Девчонка приставила ладонь к уху. — Прости, не расслышала? — Мы были едва знакомы, — повысила голос Мариам. — А-а-а. — Тебе что-то надо? — Мариам-джан, я только хотела... Насчет того, что он сказал вчера вечером... — Я сама хотела поговорить с тобой об этом. — Да, пожалуйста, — поспешно ответила девчонка. В голосе ее слышалось облегчение. Она сделала шаг вперед. Во дворе запела иволга. По улице кто-то волочил тележку, стрекотали спицы, хрустели обитые железом колеса. Издали донеслось три выстрела, потом еще один, и все стихло. — Я не буду твоей прислугой, — отчеканила Мариам. — Не буду, и все. Девчонка вздрогнула. — Конечно же нет... — Какая бы ты ни была царица, помыкать собой я не позволю. Можешь ему жаловаться. Не подчинюсь, хоть бы он мне глотку перерезал. Слышала? Я тебе не служанка. — Нет! Я как раз хотела сказать... — Если рассчитываешь от меня избавиться, сыграть на своей красоте, предупреждаю: не выйдет. Я сюда явилась вперед тебя. Меня так просто не выкинешь. Я за себя постою. — Я и не собиралась... — Как я погляжу, твои раны зажили. Так что свою часть работы по дому ты сможешь выполнять. Девчонка быстро закивала, даже чай пролила. Только не заметила. — Я как раз хотела поблагодарить тебя за заботу обо мне... — Если бы я только знала, — прошипела Мариам, — что ты уведешь у меня мужа, я бы ни за что не стала тебя кормить и обмывать. — Да разве... — На мне кухня и мытье посуды. На тебе — стирка и уборка. Все остальное будем делать по очереди. И вот еще что. Ты ко мне в подружки не набивайся. Я уж лучше одна как-нибудь. Ты меня оставляешь в покое, а я — тебя. Вот так и будем жить. По моим правилам. Когда Мариам закончила свою речь, сердце у нее колотилось, во рту пересохло. Никогда она ни с кем не говорила в таком тоне, никогда так резко не заявляла о себе. Взрыв гнева вымотал ее, да и не стоила игра свеч: плечи у девчонки поникли, глаза наполнились слезами, даже жалко стало. Мариам протянула девчонке сложенные рубашки: — Положи их в комод, не в шкаф. Он любит, чтобы белое было в верхнем ящике, а все остальное — в среднем, вместе с носками. Лейла поставила чашку на пол и потянулась за бельем. — Прости меня за все, — всхлипнула она. — Ты правда виновата передо мной, — сказала Мариам. 6 [B][I]Лейла[/I][/B] Лейле припомнился один из светлых для мамы дней. У них собрались гости. Женщины сидели во дворе и ели свежие тутовые ягоды (Ваджма принесла целое блюдо, шелковица росла прямо у нее во дворе). Пухлые ягоды были белые и розовые (а некоторые темно-лиловые, совсем как прожилки у Ваджмы на носу). — А вы слышали, как умер его сын? — осведомилась Ваджма, набрав с блюда полную горсть. — Он ведь утонул, правда? — уточнила Нила, мама Джити. — В озере Карга. — Но вы, наверное, не знаете, что Рашид... — Ваджма набила ягодами рот и принялась энергично жевать, раскачиваясь в разные стороны и кивая: когда, мол, проглочу, тогда продолжу, — Рашид в тот день напился в стельку с утра пораньше. Ничего не соображал, говорят. А потом свалился и уснул. Выстрели у него над головой полуденная пушка, он бы и ухом не повел. Прикрыв рот рукой, Ваджма тихонько рыгнула. — Что было потом, догадаться нетрудно. Мальчик полез в воду, когда за ним никто не смотрел. Когда его нашли, он плавал на поверхности воды лицом вниз. Люди бросились на помощь, одни к сыну, другие — к отцу. Мальчика вытащили, пробовали ему сделать... как его?., искусственное дыхание. Бесполезно. Все видели: мальчишка мертв. Ваджма подняла кверху палец, голос ее благочестиво дрогнул. — Вот почему Священный Коран запрещает спиртное. Трезвый всегда расплачивается за грехи пьяного. Так всегда и получается. Лейла сказала Рашиду, что ждет ребенка, — и вся эта картина так и встала у нее перед глазами. Муж вскочил на велосипед и помчался в мечеть — помолиться, чтобы Господь даровал ему сына. За ужином Рашид с каким-то злорадством объявил о ребенке Мариам. Та заморгала, помрачнела, залилась краской. Когда муж удалился наверх к своему радио, Лейла помогла Мариам убрать со стола. — Что-то я понять не могу, кто ты теперь. — Мариам смахивала со скатерти зернышки риса и хлебные крошки. — Раньше была «мерседесом», а теперь кем стала? — Наверное, поездом, — постаралась обратить все в шутку Лейла. — Или реактивным самолетом. — Только не надейся, что тебе удастся увильнуть от работы по дому, — заявила Мариам. Лейла уже открыла было рот, но вспомнила, что в их семье только на Мариам нет никакой вины. Впрочем, на ребенке тоже. Уже лежа в кровати, Лейла расплакалась. — Что случилось? — взял ее за подбородок Рашид. — Ты не заболела? С ребенком что-то не так? Нет? Мариам тебя обидела? Так ведь? — Нет, нет. — Сейчас я ее проучу. Уж я ей задам. Да как она смеет, харами несчастная... — Нет! Но Рашид уже поднимался с постели. Лейла еле успела схватить его за руку: — Не смей! Она очень добра ко мне. Одна минутка, и все пройдет. Рашид, что-то бормоча про себя, принялся гладить ее по шее, потом рука его соскользнула на спину. Склонившись над женой, он показал в улыбке зубастую пасть. — Сейчас тебе точно полегчает, — пообещал он. Сперва деревья — те, что не спилили на дрова, — сбросили свои багряно-медные листья. Потом задули ветра. Пронизывающе-холодные, они долго бесчинствовали в городе и разделались с деревьями по-свойски, не оставив ни единого листочка. На фоне коричневых холмов голые ветки смотрелись жутковато. Первый снег чуть прикрыл землю и быстро растаял. Потом дороги сковал лед, на крышах образовались сугробы, мороз разрисовал окна, наполовину заметенные снегом. Вместе со снегом появились воздушные змеи — некогда самодержавные хозяева кабульских небес, ныне разделившие власть с ракетами и реактивными истребителями. Рашид, как повелось, являлся домой со свежими новостями о войне. Лейла уже с трудом понимала, кто с кем объединился и против кого воюет. По словам Рашида, Сайаф сражался с хазарейцами. Хазарейцы бились с Масудом. — А Масуд дерется с Хекматьяром, которому помогают пакистанцы. Масуд с Хекматьяром — смертельные враги. А Сайаф выступает на стороне Масуда. Хекматьяр — тот поддерживает хазарейцев. Непонятно было, на чью сторону перекинется непредсказуемый узбек Достум. В восьмидесятые Достум сражался с Советами бок о бок с моджахедами, а когда советские войска ушли, переметнулся к Наджибулле и даже получил из его рук медаль. Это, правда, не помешало ему опять перейти в лагерь моджахедов, и пока Достум в союзе с Масудом. В Кабуле (особенно в Западном Кабуле) бои были в разгаре и черные грибы то и дело вспухали над заснеженными крышами. Посольства закрылись. Школы не работали. В приемных покоях госпиталей, говорил Рашид, раненые истекают кровью, и никто не оказывает им помощи. В операционных руки-ноги ампутируют без наркоза. — Но ты не волнуйся. За мной ты как за каменной стеной, цветочек мой. Пусть кто-нибудь только попробует тебя обидеть. Я ему кишки выпущу и заставлю сожрать. В ту зиму вокруг Лейлы словно выросли глухие стены. Ей мерещилось чистое небо детских лет, когда они с Баби ходили на турниры по [I]бузкаши[/I] [44] , отправлялись с мамой за покупками, свободно гуляли по улицам с Джити и Хасиной и сплетничали про мальчиков, сидели с Тариком где-нибудь на поросшем клевером берегу ручья на закате дня, загадывали друг другу загадки и поедали конфеты. Только мысли о погибшем возлюбленном заводили ее слишком далеко: не успеет оглянуться — как перед ней предстает обожженное тело Тарика на далекой госпитальной койке, и неизбывное горе поднимается из глубины души, и желчь разъедает глотку и не дает вздохнуть. Тогда Лейла старалась вызвать в памяти образ ручья, журчащей воды, омывающей ей ноги, и не дать жутким картинам обступить ее со всех сторон. Уборка да стирка, тряпка да жестяное корыто — так и прошла зима 1992 года. Иногда душа ее словно выходила из тела, взмывала в воздух — и тогда Лейла видела саму себя, склонившуюся во дворе над корытом, рукава закатаны, распаренные руки трут в мыльной воде белье Рашида, и ее охватывало непередаваемое одиночество, словно она на необитаемом острове, а вокруг ни души, только вода до самого горизонта. Когда на дворе было слишком холодно, Лейла бездельно слонялась по дому, неумытая и непричесанная, водила пальцем по стене — передняя, лестница, вверх, потом вниз, — пока не натыкалась на безрадостный взгляд Мариам — та перебирала на кухне белый перец или разделывала мясо. Сумрачное молчание окутывало Лейлу, молчание, пышущее ненавистью, словно нагретый летом асфальт жаром, и она удалялась в свою комнату, садилась на кровать и безучастно смотрела, как за окном падает снег. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Тысяча сияющих солнц"