Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Тысяча сияющих солнц"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 388043" data-attributes="member: 1"><p>Пустой белый рис без соуса и мяса сделался редким лакомством. А вот сидеть без обеда и ужина приходилось постоянно. Ну разве Рашид принесет баночку сардин, пару ломтей черствого хлеба, по вкусу напоминающего опилки, или притащит мешок ворованных яблок (а ведь за воровство отрубали руку!). А то прихватит в бакалейной лавке жестянку равиоли, которые они потом делили на пятерых (львиная доля доставалась Залмаю). Ели они и сырую репу с солью, и увядшие листья салата, и почерневшие бананьг.</p><p></p><p>Призрак голодной смерти встал во весь рост. До Мариам дошли слухи, что одна вдова, живущая по соседству, щедро посыпала хлеб крысиным ядом и накормила семерых своих детей. Про себя вдова тоже не забыла.</p><p></p><p>Азиза сделалась кожа да кости, щеки у нее ввалились, ноги стали как палочки, а лицо приобрело оттенок слабо заваренного чая. Залмай постоянно пребывал в каком-то полусне, капризничал, но засыпал редко и ненадолго. У Мариам перед глазами плавали белые точки, кружилась голова, звенело в ушах. Ей вспоминались слова муллы Фатхуллы, которые тот часто повторял, когда начинался Рамадан: «Даже укушенный змеей обретет сон, но голодный — нет».</p><p></p><p>— Мои дети умрут, — в отчаянии сказала Лейла. — Прямо у меня на глазах.</p><p></p><p>— Не умрут, — решительно произнесла Мариам. — Я не позволю. Все будет хорошо, Лейла-джо. Уж я знаю, что делать.</p><p></p><p>Душным днем Мариам надела свою бурку и вместе с Рашидом двинулась к гостинице «Интерконтиненталь». Автобус был для них непозволительной роскошью, и Мариам очень устала, пока взбиралась по крутому склону. Дважды ей становилось дурно, и приходилось останавливаться и пережидать.</p><p></p><p>У входа в отель Рашид обнялся с одним из швейцаров в темно-красном костюме и фуражке, и между мужчинами завязался дружеский разговор — Рашид придерживал приятеля за локоток. Потом он махнул рукой Мариам, и оба посмотрели в ее сторону.</p><p></p><p>Лицо этого швейцара показалось Мариам знакомым.</p><p></p><p>Человек в фуражке вошел в гостиницу, а Рашид и Мариам остались ждать. С этой точки открывался прекрасный вид на Политехнический институт, на старый район Хаир-Хана и на шоссе в Мазари-Шариф. К югу расположились корпуса хлебозавода «Сило», давно заброшенного, с испещренными следами от пуль и осколков стенами. Поодаль зияли пустыми оконными проемами развалины дворца Даруламан — когда-то в назапамятные времена они с Рашидом ездили туда на пикник. Сейчас Мариам казалось, что все это было не с ней.</p><p></p><p>Озирая окрестности, она постаралась сосредоточиться на воспоминаниях. Главное — не думать о том, что ей предстоит, и не растерять храбрости.</p><p></p><p>Каждые несколько минут к гостинице подкатывали джипы и такси и швейцар приветствовал гостей — вооруженных бородатых мужчин в чалмах, пышущих самоуверенностью. Смутное ощущение опасности исходило от них. Слышались обрывки разговоров на пуштунском и фарси. А также на арабском и урду.</p><p></p><p>— Полюбуйся на наших <em>настоящих</em> хозяев, — чуть слышно прошептал Рашид, — пакистанских и арабских исламистов. Талибы — просто марионетки у них в руках. Вот — подлинные игроки, и ставки у них в Афганистане велики. Говорят, талибы разрешили им организовать по всей стране лагеря для подготовки террористов-смертников и воинов джихада.</p><p></p><p>— Что это он так долго? — удивилась Мариам.</p><p></p><p>Рашид сплюнул и растер ногой плевок.</p><p></p><p>Где-то через час швейцар пригласил их войти. В вестибюле гостиницы их овеяла приятная прохлада. Посреди холла в креслах сидели двое, автоматы отставлены в сторону, на кофейном столике две чашки дымящегося чаю и тарелка с пирожными <em>джелаби</em> — посыпанными сахарной пудрой колечками из теста. Азиза обожает джелаби, подумала Мариам и отвела глаза в сторону.</p><p></p><p>Вслед за швейцаром Рашид и Мариам вышли на балкон. Приятель Рашида вынул из кармана небольшой черный телефон и клочок бумаги с нацарапанными на нем цифрами.</p><p></p><p>— Это спутниковый телефон моего начальника. У вас пять минут. Не больше.</p><p></p><p>— Ташакор, — поблагодарил Рашид. — Я тебе обязан.</p><p></p><p>Швейцар кивнул и удалился. Рашид набрал номер и передал телефон Мариам.</p><p></p><p>Слушая гудки, Мариам думала о далекой весне 1987 года, когда ей в последний раз довелось увидеть Джалиля. Опираясь на трость, он стоял на их улице рядом со своим синим «мерседесом» с гератскими номерами и смотрел на окна их дома. Джалиль простоял так несколько часов, окликая Мариам по имени, как <em>она</em> в свое время звала <em>его</em> возле его дома в Герате. Мариам на мгновение раздвинула занавески и бросила быстрый взгляд на отца. Джалиль поседел, ссутулился. Очки на носу, неизменный треугольник носового платка из нагрудного кармана. И как он похудел — костюм висит мешком, брюки болтаются!</p><p></p><p>Джалиль тоже ее заметил. Глаза их на секундочку встретились, совсем как когда-то, только теперь <em>она</em> пряталась за занавесками. Мариам быстро задернула шторы, опустилась на кровать и стала ждать, когда Джалиль уедет.</p><p></p><p>Через некоторое время он и вправду уехал. И оставил письмо у двери. Много дней она прятала бумажку под подушкой, часто вынимала, вертела в руках. А потом порвала, не разворачивая.</p><p></p><p>И вот она, после стольких лет, звонит ему.</p><p></p><p>Мариам ругала себя сейчас за свою вздорную, девчоночью гордость. Надо было пустить Джалиля в дом. Пусть бы сел рядом с ней, сказал, ради чего приехал, путь-то неблизкий. В конце концов, он был отец ей. Дурной, недостойный, но отец. Да и такая ли уж страшная вина лежала на нем? Взять вот, к примеру, Рашида. Да и вокруг все эти годы творилось такое...</p><p></p><p>Мариам ужасно жалела, что уничтожила письмо.</p><p></p><p>— Вы звоните в городскую управу Герата, — сообщил Мариам низкий мужской голос в трубке.</p><p></p><p>Мариам откашлялась.</p><p></p><p>— Салам, брат. Я разыскиваю одного человека, который живет в Герате. Точнее, жил, много лет тому назад. Его зовут Джалиль-хан. Он жил в районе Шаринау, и у него был свой кинотеатр. Не мог бы ты сказать, что с ним и где он сейчас.</p><p></p><p>В мужском голосе зазвучало раздражение:</p><p></p><p>— И ради этого ты звонишь в городскую управу?</p><p></p><p>— А куда еще? Прости, брат, я понимаю, ты очень занят, но речь идет о жизни и смерти.</p><p></p><p>— Я не знаю такого. Кино уже много лет как закрыто.</p><p></p><p>— Может, найдется человек, который его знает? Хоть кто-нибудь...</p><p></p><p>— Да кто?</p><p></p><p>Мариам зажмурилась.</p><p></p><p>— Прошу тебя, брат. У меня маленькие дети.</p><p></p><p>В трубке протяжно вздохнули.</p><p></p><p>— Неужели никого рядом...</p><p></p><p>— Сторож разве. По-моему, он прожил в Герате всю жизнь.</p><p></p><p>— Спроси его, пожалуйста.</p><p></p><p>— Перезвони завтра.</p><p></p><p>— Не могу. Мне дали телефон только на пять минут.</p><p></p><p>Трубка щелкнула. Мариам испугалась, что ее собеседник разъединился. Однако из телефона донеслись шаги, голоса, гудок автомобиля, шум вентилятора. Она приложила трубку к другому уху и опять закрыла глаза.</p><p></p><p>И увидела отца. Он с улыбкой доставал что-то из кармана.</p><p></p><p><em>— Ну да. Конечно. Тянуть больше не будем.</em></p><p></p><p><em>Это кулон-листик со свисающими кругляшками вроде монеток с выбитыми на них звездами и полумесяцами.</em></p><p></p><p><em>— Примерь, Мариам-джо.</em></p><p></p><p><em>— Что скажешь?</em></p><p></p><p><em>— Ты прямо как царица.</em></p><p></p><p>Прошло несколько минут.</p><p></p><p>Опять шаги. Щелчок.</p><p></p><p>— Он его знает.</p><p></p><p>— Да что ты!</p><p></p><p>— Он так говорит.</p><p></p><p>— Где он? — воскликнула Мариам. — Этот человек знает, где сейчас Джалиль-хан?</p><p></p><p>Неловкое молчание.</p><p></p><p>— Он говорит, тот, кого ты ищешь, давно умер. Еще в 1987 году.</p><p></p><p><em>Значит, ему тогда недолго оставалось. Он приехал из Герата попрощаться.</em></p><p></p><p>Мариам подошла к перилам балкона. Отсюда виден некогда знаменитый плавательный бассейн, ныне пустой и запакощенный, с отвалившимся местами кафелем. И запущенный теннисный корт, сетка колбасой валяется посередине, словно сброшенная змеей кожа.</p><p></p><p>— Мне пора идти, — произнес телефон.</p><p></p><p>— Извини за беспокойство, — выдавила Мариам, роняя слезы.</p><p></p><p>Джалиль махал ей рукой, переходя горную речку, прыгая с камня на камень. Сколько раз она молила Господа, чтобы он подольше не разлучал их с отцом! «Спасибо», — хотела еще сказать Мариам, но тот, в Герате, уже повесил трубку.</p><p></p><p>Муж ел ее глазами. Мариам покачала головой.</p><p></p><p>— Все без толку! — Рашид выхватил у нее телефон. — Что дочка, что отец, никакого толку.</p><p></p><p>В вестибюле Рашид подскочил к опустевшим креслам, схватил с тарелки последнее оставшееся колечко, посыпанное сахарной пудрой, и быстро сунул в карман.</p><p></p><p>Дома пирожное съел Залмай.</p><p></p><p>16</p><p><strong><em>Лейла</em></strong></p><p></p><p>Холодным апрельским утром Азиза уложила в бумажный пакет свою блузку в цветочек, единственную пару носков, непарные шерстяные перчатки, коричневое одеяло в кометах и звездах, пластмассовую чашку с трещинкой, банан и игральные кости.</p><p></p><p>Стояла весна 2001 года — скоро Лейле исполнится двадцать три года. Было ясно и ветрено.</p><p></p><p>Всего несколько дней назад Лейла слышала, что Ахмад Шах-Масуд прибыл во Францию и выступил перед Европейским парламентом. Масуд стоял теперь во главе Северного Альянса — единственных противников талибов, кто не сложил оружия.</p><p></p><p>За месяц до этого до Лейлы дошли слухи, что талибы взорвали гигантские статуи Будд в Бамиане — как воплощение идолопоклонства и греха. Весь мир, от Китая до Соединенных Штатов, исторг вопль возмущения. Правительства, историки и археологи со всего земного шара писали обращения, умоляя талибов не трогать величайшие памятники истории в Афганистане. Но талибы остались глухи к увещеваниям и действовали последовательно — сначала заминировали древние двухтысячелетние реликвии, а потом произвели серию взрывов, восклицая <em>Аллах Акбар</em> всякий раз, когда очередная часть колоссов обращалась в пыль. Лейле припомнилось, как они в далеком 1987 году вместе с Баби и Тариком забрались на макушку того Будды, что был побольше. Только сейчас весть об уничтожении скульптур ее почти не тронула. Ее собственная жизнь рушилась — что перед этим судьба каких-то мертвых истуканов?</p><p></p><p>Пока Рашид не сказал, что пора идти, Лейла с каменным лицом молча сидела на полу в углу гостиной. Ей не хватало воздуха — хоть она и старалась дышать полной грудью.</p><p></p><p>Они направлялись в Карте-Се. Рашид нес Залмая, Азиза держала за руку Мариам и старалась поспевать за отцом. Дул сильный ветер. Личико у Азизы с каждым шагом мрачнело — похоже, она начинала понимать, что ее обманывают. Лейла была просто не в силах поведать ей правду. Азизе было сказано, что ее отдают в особенную школу, откуда детей не забирают домой, где они не только учатся, но также едят и спят. Уже который день Азиза задавала матери одни и те же вопросы. Ученики спят по разным комнатам или в одной большой? Будет ли ей с кем дружить? А учителя там добрые и хорошие?</p><p></p><p>Один вопрос повторялся чаще других. <em>А сколько я пробуду в этой школе?</em></p><p></p><p>Они остановились за два дома от приземистого, похожего на казарму здания.</p><p></p><p>— Мы с Залмаем подождем вас здесь, — сказал Рашид. — И вот еще что, пока не забыл...</p><p></p><p>Он выудил из кармана пластинку жевательной резинки и протянул Азизе, напустив на себя вид великодушного добряка, который не может расстаться с дочкой, не подарив что-нибудь ценное на память.</p><p></p><p>— Большое спасибо, — вежливо пробормотала Азиза.</p><p></p><p>Сердце у Лейлы сжалось, на глаза навернулись слезы.</p><p></p><p>Какая маленькая, а сколько в ней такта, какое у нее незлобивое сердце! Подумать только, сегодня вечером она не заснет у матери на плече, ее ровное дыхание не согреет Лейле душу! Да разве это возможно?</p><p></p><p>Залмай завертелся у отца на руках, закричал вслед сестре: «Зиза! Зиза!» — и стал вырываться из объятий Рашида. Хорошо, его отвлек шарманщик с мартышкой на другой стороне улицы.</p><p></p><p>Так что дальше они шагали втроем, Мариам, Лейла и Азиза. Стены приюта были в следах от пуль, крыша просела, некоторые окна забиты досками, за ветхой калиткой скрипят качели.</p><p></p><p>У калитки-то они и остановились, и Лейла еще раз проэкзаменовала Азизу, как следует отвечать на вопросы.</p><p></p><p>— Если тебя спросят про папу, что ты скажешь?</p><p></p><p>— Его моджахеды убили, — ответила дочка, как учили.</p><p></p><p>— Правильно. Ты все поняла?</p><p></p><p>— Это такая особенная школа. — Теперь, когда оказалось, что особенная школа существует на самом деле — вот она, — на Азизу было жалко смотреть. Губы так и прыгали, но девочка изо всех сил сдерживала слезы. — Если я скажу правду, — выговорила она тонким, дрожащим голоском, — меня не примут. Хочу домой.</p><p></p><p>— Я буду часто навещать тебя, — выдавила Лейла. — Обещаю.</p><p></p><p>— И я, — поддержала ее Мариам. — Мы будем проведывать тебя, Азиза-джо, будем вместе играть, как всегда играли. Папа найдет работу, и мы тебя заберем.</p><p></p><p>— Тут кормят, — чуть не плакала Лейла, радуясь, что под буркой не видно лица. — Тебе тут не будет голодно. У них есть рис, хлеб и вода и, может быть, даже фрукты.</p><p></p><p>— Но ты будешь далеко. И Хала Мариам тоже.</p><p></p><p>— Я буду приходить к тебе, — повторила Лейла. — Каждый день. Посмотри на меня. Я твоя мать. Я буду приходить к тебе, чего бы это ни стоило.</p><p></p><p>Директор приюта, плешивый сутулый человек с добрым лицом, носил тюбетейку и глядел на мир через очки с треснувшим стеклышком. Звали его Заман.</p><p></p><p>По дороге в кабинет он спросил у женщин, как их зовут, как имя дочки, сколько ей лет. В коридоре было темно, грязные босоногие дети расступались перед ними. Головы у большинства были бритые. Свитера с обтерханными рукавами, продранные на коленях штаны, заклеенные изолентой куртки, запах хозяйственного мыла и талька, мочи и испражнений...</p><p></p><p>Лейле стало страшно за Азизу.</p><p></p><p>А у той наконец полились слезы.</p><p></p><p>Промелькнул за окном заросший сорняками двор: шаткие скрипучие качели, старые автомобильные покрышки, сдувшийся мяч под кривобокой баскетбольной корзиной без сетки. Они шли мимо комнат без мебели, с окнами, занавешенными пластиковыми полотнищами. Крошечный мальчишка вывернул из толпы, вцепился в Лейлу, попробовал забраться к ней на руки. Уборщик, вытиравший с пола лужу, отложил в сторону щетку и подхватил малыша.</p><p></p><p>С сиротами Заман был мягок и прост. Одного потреплет по плечу, погладит по голове, другому скажет ласковое словечко. Дети так и ластились к нему.</p><p></p><p>Директор провел посетителей в свой кабинет. Заваленный бумагами допотопный письменный стол и три складных стула — вот и вся обстановка.</p><p></p><p>— У вас гератский выговор, — сказал Заман Мариам. — Мой двоюродный брат когда-то жил в Герате.</p><p></p><p>Глубокая усталость чувствовалась в его скупых движениях, слабая улыбка не скрывала постоянной уязвленности и горечи.</p><p></p><p>— Он был стеклодувом, — продолжал Заман, — изготавливал замечательных нефритово-зеленых лебедей. На солнце стекло мерцало, словно внутрь были вплавлены драгоценные камни. Давно вы из Герата?</p><p></p><p>— Очень давно, — отозвалась Мариам.</p><p></p><p>— Я-то сам из Кандагара. Бывали когда-нибудь в Кандагаре, хамшира? Нет? Как там красиво, какие сады! А виноград! При одном воспоминании слюнки текут.</p><p></p><p>Дети толпились у дверей кабинета, заглядывали внутрь. Заман мягко шикнул на них.</p><p></p><p>— Я и сам люблю Герат. Город художников и писателей, суфиев и мистиков. Знаете старую шутку: тут шагу нельзя ступить, чтобы ненароком не пнуть в зад какого-нибудь поэта.</p><p></p><p>Азиза, стоящая рядом с Лейлой, всхлипнула.</p><p></p><p>Заман сделал круглые глаза:</p><p></p><p>— Ты что это вдруг? Плакать не надо. Тебе у нас будет весело, малышка. Тяжело кажется только поначалу. Улыбнись-ка. Ну вот. А то я уж думал, придется кукарекать или кричать по-ослиному, чтобы тебя рассмешить. Вон ты какая миленькая.</p><p></p><p>Он позвал уборщика и велел присмотреть пока за Азизой. Девочка уцепилась за Мариам.</p><p></p><p>— Мы собираемся поговорить, — сказала Лейла. — Я сейчас приду. Ладно?</p><p></p><p>— Давай-ка выйдем на минутку, Азиза-джо, — мягко произнесла Мариам. — У мамы будет разговор с Кэкой Заманом. Идем-ка.</p><p></p><p>Оставшись с Лейлой наедине, Заман спросил, в каком году девочка родилась, чем болела, кто ее отец. Странное чувство охватило Лейлу при ответе на последний вопрос: ведь ее ложь на самом деле была правдой.</p><p></p><p>По лицу Замана было не понять, верит он ей или нет.</p><p></p><p>— Мы в нашем детском доме всегда принимаем слова матерей за чистую монету, — сказал он, — и не унижаемся до проверок. Если женщина говорит: муж умер и мне нечем кормить детей, — значит, так оно и есть.</p><p></p><p>Лейла разрыдалась.</p><p></p><p>Директор бросил ручку на стол.</p><p></p><p>— Мне так стыдно, — пролепетала Лейла, прижимая кулачок ко рту.</p><p></p><p>— Посмотрите на меня.</p><p></p><p>Лейла подняла глаза.</p><p></p><p>— Вы тут ни при чем. Слышите? Тут нет вашей вины. Вся ответственность падает на этих дикарей. Мне стыдно за то, что я тоже пуштун. Они опозорили мой народ. Вы не одна такая, сестра. К нам все время приходят матери вроде вас, все время, и жалуются, что им нечем кормить детей, потому что талибы запретили им выходить из дома и не разрешают работать. Так что не вините себя. — Заман наклонился к ней поближе: — Я все понимаю.</p><p></p><p>Лейла вытерла глаза краешком бурки.</p><p></p><p>— Что касается моего детского дома, — вздохнул Заман, — сами видите, в каком он состоянии. Денег ни на что не хватает, и мы вынуждены вечно изворачиваться. От талибов мы не получаем почти ничего. Но делаем, что можем. Аллах милостив, милосерден, и питает, кого пожелает, без счета. Азиза будет сыта и одета. Это я вам обещаю.</p><p></p><p>Лейла закивала.</p><p></p><p>— Вот и ладно,— дружески улыбнулся Заман. — Только не надо плакать. Не годится, чтобы она видела вас в слезах.</p><p></p><p>— Да благословит вас Господь, брат, — всхлипнула Лейла.</p><p></p><p>Но когда пришла пора прощаться, все пошло насмарку. Этого-то Лейла и опасалась.</p><p></p><p>Азиза впала в отчаяние.</p><p></p><p>Ее пронзительные крики долго еще слышались Лейле, страшные картины так и маячили перед глазами. Вот Азиза вырывается из тонких мозолистых рук Замана и вцепляется в мать, да так, что не оторвешь, вот Заман хватает Азизу в охапку и быстро уносит за угол, вот Лейла с опущенной головой бежит по коридору к выходу, пытаясь сдержать рыдания...</p><p></p><p>— Я чувствую ее запах, — призналась Лейла Мариам, когда они уже пришли домой. — Она так пахнет, когда спит. А ты не чувствуешь?</p><p></p><p>— Ой, Лейла-джо, — тяжко вздохнула Мариам, — лучше перестань. Не надо думать об этом. Хорошего-то все равно ничего не придумаешь.</p><p></p><p>Поначалу Рашид провожал их — Лейлу, Мариам и Залмая — до приюта и обратно. Конечно, своим мрачным видом и ворчанием он изо всех сил старался дать понять, какое одолжение делает.</p><p></p><p>— Я уже немолод, — гудел он, — у меня ноги больные. Тебе, Лейла, дай волю, ты бы меня в землю втоптала. Только не выйдет у тебя. Выкуси.</p><p></p><p>За два дома до приюта Рашид останавливался и предупреждал, что ждет не больше пятнадцати минут.</p><p></p><p>— На минуту опоздаете — пойдете назад одни.</p><p></p><p>Как Лейла ни настаивала, ни упрашивала, ни увещевала, Рашид стоял на своем. Свидания получались — короче некуда.</p><p></p><p>Мариам тоже очень скучала по Азизе, только, по обыкновению, не жаловалась, помалкивала. А вот Залмай спрашивал про сестру каждый день и молчать не собирался. Такой скандал закатит, такой рев поднимет — только держись.</p><p></p><p>Порой Рашид останавливался на полпути, ссылался на боль в ноге и поворачивал домой. Никакой хромоты при этом заметно не было. А то его ни с того ни с сего начинала одолевать одышка.</p><p></p><p>— У меня точно что-то с легкими, Лейла, — говорил он, закуривая. — Сегодня мне не дойти. Может, завтра полегчает.</p><p></p><p>Лейла чуть не плакала от возмущения и бессильной ярости.</p><p></p><p>И вот в один прекрасный день Рашид объявил Лейле, что больше с ней никуда не пойдет.</p><p></p><p>— Я и так день-деньской ношусь по городу в поисках работы. Устаю ужасно.</p><p></p><p>— Тогда я пойду одна, — взорвалась Лейла. — Тебе меня не удержать. Слышишь? Можешь меня побить, но Азизу я не брошу.</p><p></p><p>— Делай как знаешь. Только мимо талибов тебе не прошмыгнуть. Я тебя предупредил.</p><p></p><p>— Я с тобой, — вызвалась Мариам.</p><p></p><p>Но Лейла была против:</p><p></p><p>— Сиди лучше дома с Залмаем. Если нас втроем остановят... Не хочу, чтобы он видел.</p><p></p><p>Теперь Лейлу больше всего занимало, как пробраться к Азизе незамеченной. Поди, попробуй. Начнешь переходить улицу — а талибы тут как тут. «Как зовут? Куда идешь? Почему одна? А муж где? А ну поворачивай оглобли!» Если дело ограничивалось головомойкой или пинком под зад, считай, повезло. А то ведь всякое бывало. Дубинки, розги, кнуты. Или просто кулаки.</p><p></p><p>Однажды молодой талиб отлупил Лейлу антенной от радиоприемника. И присовокупил:</p><p></p><p>— Попадешься мне еще раз, бить буду, пока молоко матери из костей не выступит!</p><p></p><p>Дома пришлось лежать на животе и шипеть от боли, пока Мариам делала примочки, — вся спина и бедра оказались исполосованы. Но обычно Лейла так легко не сдавалась. Сделает вид, что направилась домой, а сама улучит минутку — и в переулок. Случалось, ее ловили и допрашивали по три-четыре раза на дню. Случалось, в ход вновь и вновь шли кнуты и антенны. И несолоно хлебавши — домой.</p><p></p><p>Жизнь научила: отправляясь теперь к дочке, Лейла старалась натянуть на себя побольше, даже в жару. Два-три свитера под бурку — и уже не так больно.</p><p></p><p>Но игра стоила свеч. Если получалось ускользнуть от талибов, Лейла проводила с Азизой целые часы. Они усаживались во дворе рядом с качелями (вокруг гомонили другие ребятишки, к кому пришли мамы) и разговаривали. Азиза рассказывала, что они последнее время проходили.</p><p></p><p>Оказывается, Кэка Заман каждый день обязательно давал им уроки, в основном чтения и письма. Но иногда это была география, иногда — природоведение, иногда — что-то еще.</p><p></p><p>— Только нам приходится задергивать занавески, чтобы талибы не увидели. У Кэки Замана уже заранее приготовлены спицы и клубки шерсти. Мы тогда прячем книжки — и за вязание.</p><p></p><p>Однажды во дворе приюта Лейла увидала женщину средних лет с неприкрытым лицом — накидка была поднята, — у которой в приюте было трое мальчиков и девочка. Лейла сразу узнала резкие черты и густые брови — правда, голова седая совсем и рот запал, — и перед глазами встали черная юбка, цветной платок, иссиня-черные волосы, туго стянутые на затылке в узел. Эта самая женщина запрещала ученицам закрывать лицо: ведь мужчины и женщины равны, и если мужчины не носят накидок, то и женщинам это ни к чему.</p><p></p><p>Почувствовав на себе взгляд, Хала Рангмааль подняла глаза на Лейлу — но не узнала.</p><p></p><p>Или не подала виду.</p><p></p><p>— В земной коре есть трещины, — важно произносит Азиза. — Они называются разломами.</p><p></p><p>Июнь 2001 года. Пятница. Жаркий лень. Они вчетвером — Лейла, Залмай, Мариам и Азиза — сидят на заднем дворе приюта. Сегодня Рашид их сопроводил (что случалось ой как нечасто) и ждет у автобусной остановки.</p><p></p><p>Вокруг, пиная мячик, носятся босоногие дети.</p><p></p><p>— И каждый такой разлом проходит через каменный массив. Из таких массивов состоит земная кора, — продолжает Азиза.</p><p></p><p>Кто-то не пожалел своего времени, расчесал девочке волосы и тщательно заплел в косички.</p><p></p><p>Азиза трет ладошку о ладошку, наглядно показывая, что такое разлом.</p><p></p><p>— Они называются... кектонические плиты, вот!</p><p></p><p>— Тектонические, — поправляет Лейла. Говорить ей больно. Горло горит огнем, спина и шея болят, на месте нижнего резца во рту пустое место. Зуб ей выбил Рашид два дня тому назад. Пока были живы мама и Баби, Лейла и не догадывалась, что можно переносить такие частые и жестокие побои и не слечь.</p><p></p><p>— Ну да. И когда такие пласты движутся и цепляются один за другой, высвобождается энергия, которая достигает поверхности, и происходят землетрясения.</p><p></p><p>— Какая ты умненькая, — умиляется Мариам. — Куда умнее своей тупой тетки.</p><p></p><p>Лицо у Азизы пылает.</p><p></p><p>— И вовсе ты не тупая, Хала Мариам. А Кэка Заман говорит, что иногда перемещения плит происходят ужасно глубоко, так что на поверхности ощущается только легкая дрожь. Какими бы могучими ни были силы, которые заставляют их двигаться, только легкая дрожь.</p><p></p><p>Прошлый раз она рассказывала про атомы кислорода в атмосфере, что окрашивают небо в голубой цвет. «Если бы не атмосфера, — тараторила тогда Азиза, — небо было бы все черное, а солнце было бы еще одной большой звездой, горящей во мраке».</p><p></p><p>— Азиза сегодня пойдет с нами домой? — интересуется Залмай.</p><p></p><p>— Не сегодня, — устало говорит Лейла. — Потерпи еще немного.</p><p></p><p>Залмай направляется к качелям — походка совсем как у отца, вперевалочку, носками внутрь, — пихает пустое сиденье, шлепается на бетон и выдергивает из трещины травинки.</p><p></p><p>— Вода испаряется из листьев — представляешь, мама? — совсем как из мокрого белья, сохнущего на веревке. А дерево высасывает воду из почвы, и она идет через корни, через ствол, через ветки — к листьям. Это называется испарение.</p><p></p><p>Интересно, что талибы сделают с Кэкой Заманом, если его тайные уроки откроются, думает Лейла.</p><p></p><p>При ней Азиза, что называется, трещала без умолку, голосок ее звенел, руки ходили ходуном. Какая-то она стала дерганая, словно бы и не она совсем. И этот ее новый смех... деланный какой-то, подобострастный.</p><p></p><p>Были и еще перемены. Под ногтями у Азизы завелась грязь — и девочка, чтобы мать не заметила, стала прятать руки под себя. Когда рядом кто-нибудь принимался плакать или в поле зрения появлялся маленький приютский ребенок с голым задом и масленой от грязи головой, Азиза отводила в сторону глаза и громко заговаривала — все равно о чем. Прямо как хозяйка, старающаяся отвлечь внимание гостей от непорядка в доме и замурзан-ных детей.</p><p></p><p>Ответы на все вопросы были расплывчатые, но веселые.</p><p></p><p><em>У меня все хорошо, Хала. Не волнуйся за меня.</em></p><p></p><p>А другие дети тебя не обижают?</p><p></p><p><em>Нет, мама. Они хорошие.</em></p><p></p><p>Ты хорошо ешь? Нормально спишь?</p><p></p><p><em>Ем. Сплю. Вчера мы ели баранину. Нет, кажется, на прошлой неделе.</em></p><p></p><p>Когда Азиза принималась изъясняться в такой уклончивой манере, она здорово напоминала Лейле Мариам.</p><p></p><p>И еще Азиза стала заикаться. Первая обратила внимание Мариам. Заикание было легкое, но отчетливое, особенно на словах, начинающихся с «т».</p><p></p><p>Лейла кинулась к Заману.</p><p></p><p>Директор нахмурился и сказал: наверное, она всегда такая была.</p><p></p><p>Они уходят из приюта и берут с собой Азизу. Ее отпустили на побывку. Рашид поджидает их на остановке. При виде отца Залмай издает вопль и весь извивается у Лейлы на руках. Азиза приветствует Рашида куда более сдержанно.</p><p></p><p>— Поторопитесь, — ворчит Рашид, — мне через два часа на работу.</p><p></p><p>Его только что взяли в «Интерконтиненталь» швейцаром. С двенадцати до восьми, шесть дней в неделю Рашид распахивает двери в машинах, подносит багаж, затирает шваброй грязные следы. Бывает, в конце рабочего дня повар ресторана разрешает Рашиду забрать с собой кое-какие остатки — только молчок насчет этого! — холодные фрикадельки, засохшие крылышки цыплят, слипшийся комкастый рис. Рашид заверил Лейлу, что, как только они поднакопят денег, Азиза вернется домой.</p><p></p><p>На Рашиде форма швейцара — темно-красный костюм из синтетики, белая рубашка, галстук на резинке; из-под фуражки с козырьком выбиваются седые волосы. В непривычном наряде у Рашида на удивление благостный, незлобивый вид. Такой и мухи не обидит. Ну просто тихий, кроткий человек, который безропотно сносит удары судьбы.</p><p></p><p>Они садятся на автобус, едут в град Титаник, ходят по базару, раскинувшемуся в высохшем русле реки. На ферме моста болтается повешенный: босой, с отрезанными ушами, со свернутой набок шеей. Базар заполняет толпа: торговцы, менялы, продавцы сигарет, женщины в бурках суют всем под нос фальшивые рецепты на антибиотики и вымаливают подаяние, жующие насвар [54] талибы с хлыстами в руках высматривают в толпе, кто не так засмеялся, раскрыл лицо или еще как-то нарушил порядок...</p><p></p><p>В ларьке с игрушками Залмай хватает резиновый мячик в желто-синих разводах.</p><p></p><p>— И ты себе что-нибудь выбери, — благосклонно предлагает Рашид Азизе.</p><p></p><p>У той разбегаются глаза.</p><p></p><p>— Живее, через час мне надо быть на службе.</p><p></p><p>Азиза останавливает свой выбор на забавной игрушке, вроде крошечного автомата по продаже жевательной резинки. Сунешь в щель монетку, выкатится шарик жвачки, потом откроется крышечка снизу — и монетка опять у тебя в руках.</p><p></p><p>Узнав цену, Рашид высоко поднимает брови. Следует яростный торг.</p><p></p><p>Мячик остается у Залмая.</p><p></p><p>Рашид сердит.</p><p></p><p>— Ну-ка, положи на место, — говорит он Азизе таким тоном, будто она в чем-то перед ним провинилась. — Слишком дорого.</p><p></p><p>По пути в приют Азиза мрачнеет на глазах, уже не размахивает руками, не щебечет птичкой. Так происходит всякий раз перед расставанием. Теперь Лейла изображает оживление, нервно смеется, старается говорить о веселом. А когда ей не хватает слов, вступает Мариам.</p><p></p><p>Настает минута прощания. Рашид садится в автобус и уезжает на работу. Азиза машет рукой и понуро бредет вдоль стены приюта. У Лейлы из головы не идет дочкино заикание. Что она там говорила про перемещения тектонических плит?</p><p></p><p>Они происходят так ужасно глубоко, что на поверхности ощущается только легкая дрожь.</p><p></p><p>— Убирайся, уходи! — кричит Залмай.</p><p></p><p>— Тише, — успокаивает его Мариам. — На кого это ты кричишь?</p><p></p><p>Залмай показывает пальцем:</p><p></p><p>— Вон на того мужчину.</p><p></p><p>У их калитки стоит какой-то человек и смотрит на них. Вот он отрывается от стены и ковыляет навстречу им. Вот он расставляет руки.</p><p></p><p>Лейла замирает на месте.</p><p></p><p>Из горла у нее вырывается клокотание. Ноги подкашиваются. Опереться на Мариам... да где она? Нет, не надо шевелиться. И дышать не надо. И моргать. А то вдруг возникший перед ней образ пропадет. Развеется. Исчезнет.</p><p></p><p>Оцепеневшая Лейла смотрит на Тарика. И боится вздохнуть. И не может насмотреться.</p><p></p><p>Проходит целая вечность.</p><p></p><p>Лейла зажмуривается. Открывает глаза.</p><p></p><p>Вот он, Тарик, никуда не делся.</p><p></p><p>Лейла осторожно делает шаг к нему. Еще один. И еще.</p><p></p><p>А потом срывается с места и бежит навстречу.</p><p></p><p>17</p><p><strong><em>Мариам</em></strong></p><p></p><p>Наверху, в комнате у Мариам, Залмай начинает капризничать. Сначала он кидает мячик в пол, в стены, пока Мариам не делает ему замечание. Дерзко глядя ей в глаза (ты, мол, для меня не указ), мальчишка не унимается. Потом они перекатывают друг другу по полу игрушечную «скорую помощь» с надписью красными буквами на боку. От Мариам — к Залмаю, от Залмая — к Мариам.</p><p></p><p>Мимо Тарика Залмай прошмыгнул, прижав к груди мячик и засунув большой палец в рот — верный знак, что он в тревоге. На Тарика он глядел с величайшим подозрением.</p><p></p><p>— Кто этот человек? — снова и снова спрашивает он у Мариам. — Он мне не нравится.</p><p></p><p>Мариам начинает было объяснять, что мама и этот дядя выросли вместе, но Залмай даже не слушает — возится со «скорой помощью», поворачивает ее задом наперед и вдруг заговаривает про мячик.</p><p></p><p>— Где он? Где мячик, который мне купил Баба-джан? Где-где-где? Хочу мячик! Хочу! — Голос его срывается на визг.</p><p></p><p>— Да где-то здесь, — пытается успокоить его Мариам.</p><p></p><p>— Нет, он пропал! — истошно кричит Зал-май. — Я знаю, он исчез! Где он? Где мой мячик?</p><p></p><p>— Вот он! — Мариам выуживает вожделенную игрушку из-под шкафа.</p><p></p><p>— Нет, не он! — в голос рыдает Залмай, сжав кулачки. — Это не тот! Дай мне настоящий! Где настоящий? Где-где-где?</p><p></p><p>Входит Лейла, берет сына на руки, вытирает ему мокрые щеки, гладит по кудрявой голове, шепчет на ушко ласковые слова.</p><p></p><p>Мариам выходит из комнаты и останавливается у лестницы. Сверху ей видны только вытянутые длинные ноги сидящего на полу Тарика, настоящая и протез, в штанах цвета хаки.</p><p></p><p>А в гостиной даже ковра нет, какой позор!</p><p></p><p>Постойте! А ведь этот швейцар, которого они встретили в «Интерконтинентале», когда звонили в Герат, ей и вправду знаком! Только тогда на нем была тюбетейка и темные очки, вот она его сразу и не признала! Да и давненько это было, целых девять лет прошло. Он еще все вытирал лоб носовым платком и просил пить...</p><p></p><p>Вот оно что, оказывается! А таблетки он глотал тоже только для виду? И кто из них сочинил всю эту историю, да с такими убедительными подробностями? И сколько Рашид заплатил Абдулу Шарифу — или как там его на самом деле зовут — за представление, разыгранное перед Лейлой, за весть о смерти Тарика?</p><p></p><p>18</p><p><strong><em>Лейла</em></strong></p><p></p><p>— Я сидел в одной камере с парнем, двоюродный брат которого подвергся публичной порке за то, что рисовал фламинго, — рассказывал Тарик. — Он просто свихнулся на этих фламинго. Целые альбомы, десятки картин маслом с изображениями этих птиц. Они у него стояли в воде, грелись на солнышке, взлетали на фоне закатного неба.</p><p></p><p>— Фламинго, ну надо же, — произнесла Лейла.</p><p></p><p>Она тоже сидела на полу у стены, не сводя глаз со здоровой ноги Тарика, согнутой в колене, и ей ужасно хотелось опять припасть к нему, обхватить за шею, снова и снова назвать по имени, прижаться к широкой груди, как давеча у калитки. Но она не смела. И так уже осрамилась дальше некуда.</p><p></p><p>Но хоть прикоснуться-то к нему можно, убедиться еще раз, что Тарик — настоящий, живой, не призрак и не выходец с того света?</p><p></p><p>— Точно, — подтвердил Тарик. — Фламинго. Когда талибы нашли картины, больше всего их разозлили длинные голые птичьи ноги, — продолжал он. — Они связали двоюродному брату ноги, всыпали палками по пяткам и сказали: либо ты придашь картинам приличный вид, либо мы их уничтожим. И несчастный художник взялся за кисть и пририсовал каждой птице штаны. Вот так на свет появились угодные исламу фламинго.</p><p></p><p>Лейла фыркнула, но постаралась сразу подавить смех. Ей было стыдно за свою щербатую улыбку, за желтые зубы, за распухшую губу, за ранние морщины. Неумытая, непричесанная — в каком виде она предстала перед Тариком?</p><p></p><p>— Но все-таки последним посмеялся он, художник. Штаны-то он намалевал акварельными красками. И когда талибы ушли, он просто смыл акварель.</p><p></p><p>Тарик улыбнулся — Лейла отметила про себя, что у него тоже нет переднего зуба, — и зачем-то посмотрел на свои руки.</p><p></p><p>— Точно.</p><p></p><p>На нем был паколь, тяжелые высокие ботинки и черный шерстяной свитер, заправленный в брюки. А ведь раньше он был куда веселее, не делал пальцы домиком, не повторял «точно». Неужели то, что он теперь в.зрослый человек, так пугает ее? И эти его неторопливые движения, эта утомленность... Да ведь ему целых двадцать пять лет! Высокий, гибкий, бородатый. Лицо обветренное, загорелое (и какое красивое!), руки покрыты мозолями, вены набухли. Лысеть начал. И карие глаза словно выцвели. Или, может, в комнате просто мало света?</p><p></p><p>Лейле вспомнилась мама Тарика, ее выгоревший парик, неторопливые манеры, мудрая улыбка. И его отец — с лукавыми глазами и неизменной шутливостью. Еще у калитки, захлебываясь слезами, Лейла поведала, какие вести дошли до нее о судьбе Тарика и его родителей. Он только головой покачал. И сейчас она желала знать, что с ними случилось на самом деле.</p><p></p><p>— Родители умерли, — печально произнес Тарик.</p><p></p><p>— Ой, извини. Мои соболезнования.</p><p></p><p>— Вот так. Не будем об этом. — Он вытащил из кармана сверток и протянул ей: — Держи. Это тебе от Алены с наилучшими пожеланиями.</p><p></p><p>Внутри оказался кусок сыра, обернутый в пластик.</p><p></p><p>— Алена. Красивое имя. — Лейла постаралась, чтобы голос не дрожал. — Твоя жена?</p><p></p><p>— Моя коза. — Он выжидательно улыбнулся: вспомнит или нет?</p><p></p><p>И Лейла вспомнила.</p><p></p><p>Ну конечно. Так звали дочку капитана, влюбленную в первого помощника, в том советском фильме, который они с Тариком смотрели в день окончательного вывода советских танков и военной техники из Кабула. На Тарике еще была смешная меховая шапка с ушами.</p><p></p><p>— Мне пришлось вбить в землю кол и привязать ее. И поставить вокруг изгородь. От волков. У подножия гор, где я живу, совсем рядом (и полукилометра не будет) лесок. Ели, пихты, немножко кедра. Вообще-то они из лесу носа не высовывают, волки-то. Но представь себе, пасется коза, блеет, охраны никакой... Искушение для хищников. Пришлось принимать меры.</p><p></p><p>— У подножия каких гор ты живешь?</p><p></p><p>— Пир Панжал [55] , Пакистан. Городок, где я живу, называется Мури. Это летний курорт, час езды от Исламабада. Зеленые холмы, горный воздух, летом прохладно. Рай для туристов. Его построили еще британские колонизаторы при королеве Виктории, чтобы было где спасаться от жары. С давних времен там сохранилась чайная, несколько коттеджей, говорят, типично английских. А главная улица называется Мэлл. На этой улице почта, базар, рестораны, лавки, которые впихивают туристам цветное стекло и ручной работы ковры по завышенным ценам. Что забавно, движение там одностороннее. Представляешь, одну неделю все едут в одну сторону, а другую — в противоположную. Местные говорят, в Ирландии кое-где до сих пор такое движение. Не знаю. Жизнь там течет спокойно, неторопливо, и мне это нравится. Мне по душе Мури.</p><p></p><p>— И твоей козе тоже? Алене-то?</p><p></p><p>Своей шуткой Лейла хотела перевести разговор немного в другую плоскость, ей было крайне интересно, кто еще, кроме Тарика, очень не хочет, чтобы козу съели волки.</p><p></p><p>Но Тарик лишь кивнул в ответ. Молча.</p><p></p><p>— Твои родители тоже... Сочувствую.</p><p></p><p>— Значит, ты слышал.</p><p></p><p>— Я тут поговорил с соседями... — Тарик вдруг осекся. (Что они ему такое сказали?) — Знакомых никого не осталось. Все новые лица.</p><p></p><p>— Все уехали. Из старожилов точно никого нет.</p><p></p><p>— Не узнаю Кабул.</p><p></p><p>— И я не узнаю. Хоть никуда отсюда и не уезжала.</p><p></p><p></p><p>— А у мамы новый друг, — объявил Залмай после ужина. Тарик давно ушел. — Мужчина.</p><p></p><p>— Да что ты? — оживился Рашид. — Ну-ка, ну-ка...</p><p></p><p></p><p>Тарик попросил разрешения закурить.</p><p></p><p>— Некоторое время мы жили в лагере беженцев Насир Бах. — Тарик стряхнул пепел в блюдце. — Когда мы туда прибыли, в лагере уже проживало шестьдесят тысяч афганцев. Нам повезло, лагерь, был далеко не самый плохой. Во времена холодной войны, наверное, считался образцовым. Запад всегда мог сказать: мы не только поставляем Афганистану оружие, смотрите, как мы обустроили несчастных.</p><p></p><p>Но Советы ушли, интерес к нам пропал, Маргарет Тэтчер больше не приезжала, финансирование сократилось. Потом советская империя рухнула, и мы стали Западу не нужны. Насир Бах сейчас — это палатки, пыль и выгребные ямы. Нам выдали палку и кусок брезента: стройте себе шатер.</p><p></p><p>Мне кажется, там все было коричневое. Палатки. Люди. Собаки. Овсяная каша. И дерево без листьев, на которое я забирался каждый день. Целый муравейник открывался передо мной. Старики грели на солнышке свои язвы. Дети тащили канистры с водой, мешки с мукой (хлеб из нее почему-то не выпекался), собирали собачьи какашки на растопку, вырезали из дерева АК-47. Ветер трепал брезент, нес мусор, сухую траву, в воздух взмывали воздушные змеи.</p><p></p><p>Дети умирали сплошь и рядом. От дизентерии, от туберкулеза, просто от голода. Если бы ты знала, Лейла, сколько детей п.охоронили на моих глазах! Ничего ужаснее и представить себе нельзя.</p><p></p><p>Тарик смолк. Пошевелился. Поджал под себя ногу.</p><p></p><p>— Отец умер в первую же зиму. Во сне. Без страданий. Той же зимой мама заболела воспалением легких и чуть не отправилась вслед за отцом. Температурила, кашляла, харкала кровью. Если бы не лагерный доктор... Он принимал больных в обычном фургоне, и к нему стояла жуткая очередь. Люди тряслись в ознобе, стонали, у некоторых дерь.мо стекало по ногам, некоторые и говорить-то не могли, так им было плохо. И он выходил маму. К весне она поправилась.</p><p></p><p>А я поступил низко, позорно: напал на мальчишку лет двенадцати. Приставил осколок бутылки к горлу и отнял одеяло. Матери отнес.</p><p></p><p>Когда мать выздоровела, я поклялся, что буду работать, скоплю денег и мы снимем квартиру в Пешаваре. С отоплением и чистой водой. И я стал искать работу. Иногда по утрам в лагерь приезжал грузовик. Нужны были крепкие парни — расчищать поля от камней, собирать яблоки. Деньгами, правда, платили редко. Одеяло или пара ботинок — вот и вся оплата. Только меня никогда не брали. Посмотрят на мою ногу — и возьмут другого.</p><p></p><p>Можно было наняться копать канавы, строить хижины из самана, носить воду, чистить нужники. Желающих было предостаточно. А от меня отказывались.</p><p></p><p>И вот однажды, осенью 1993 года, мною заинтересовался один лавочник. Надо отвезти кожаное пальто в Лахор, говорит. Хорошо заплачу. (Хватило бы, чтобы снять квартиру на месяц-другой.) Вот тебе адрес моего друга. Это прямо у вокзала.</p><p></p><p>Конечно, я знал, в чем тут дело. Знал почти наверняка. Но деньги... кто бы мне предложил такую сумму? А зима была не за горами.</p><p></p><p>Я даже в автобус не успел сесть. Быстро меня вычислили. А может, подставили. Чуть полицейские подкладку надрезали, гашиш и разлетелся по всей улице.</p><p></p><p>Тарик издал дребезжащий смешок. В детстве он тоже так смеялся, чтобы скрыть смущение, когда набедокурит и все откроется.</p><p></p><p></p><p>— Он был хромой, — поделился Залмай.</p><p></p><p>— Это тот, о ком я думаю?</p><p></p><p>— Он просто заглянул на огонек, — вмешалась Мариам.</p><p></p><p>— А ты заткнись! — Рашид поднял кверху палец и повернулся к Лейле: — Что я вижу! Лейли и Меджнун снова вместе! Как в старые добрые времена. — Лицо у него словно окаменело. — И ты впустила его. Сюда. В мой дом. Он был здесь с моим сыном.</p><p></p><p>— Ты обманул меня. Ты лгал мне, — выговорила Лейла сквозь зубы. — Ты подослал того человека. Если бы я знала, что <em>он</em> жив, я бы ни за что не осталась у тебя.</p><p></p><p>— А ТЫ МНЕ НЕ ВРАЛА, ЧТО ЛИ? -взревел Рашид. — Думаешь, я ничего не понял? Насчет тебя и твоей харами? Совсем за дурачка меня держишь, ш.люха?</p><p></p><p></p><p>Чем больше Тарик говорил, тем страшнее казалась Лейле та минута, когда он остановится и настанет ее черед рассказывать, что, когда и почему. Стоило Тарику ненадолго прерваться, как Лейле делалось плохо. Она избегала смотреть ему в глаза и сидела, уставившись на свои руки с пробивающимися черными волосками.</p><p></p><p>Про годы, проведенные в тюрьме, Тарик почти не упоминал. Сказал только, что научился там говорить на урду. На вопросы лишь головой качал. Этого было достаточно, чтобы перед Лейлой так и встали ржавые решетки, битком набитая камера, заплесневелые потолки. Через что довелось пройти Тарику! Жестокость, унижения, отчаяние...</p><p></p><p>— После моего ареста мама трижды приезжала ко мне, но мы так и не свиделись. Я ей написал письмо, потом еще. Не знаю, получила она их. Сомневаюсь. И тебе я тоже писал.</p><p></p><p>— Писал?</p><p></p><p>— Целые тома навалял. Твоему другу Руми за мной не угнаться. — Тарик опять засмеялся.</p><p></p><p>Наверху белугой заревел Залмай.</p><p></p><p></p><p>— Как в старые добрые времена, — повторил Рашид. — Влюбленная парочка. И ты, конечно, открыла перед ним лицо.</p><p></p><p>— Открыла, — подтвердил Залмай. — Ведь правда, мама? Я сам видел.</p><p></p><p></p><p>— Не очень-то я по душе твоему сыну, — посетовал Тарик, когда Лейла опять спустилась вниз.</p><p></p><p>— Извини. Не в этом дело. Просто... Да ладно, не обращай внимания.</p><p></p><p>Лейлу охватил стыд за Залмая. Ничего не поделаешь, малыш ревнует. И ведь до того обожает отца, что все другие мужчины в его глазах достойны лишь презрения.</p><p></p><p>Она постаралась сменить тему.</p><p></p><p><em>Я тебе писал.</em></p><p></p><p><em>Целые тома.</em></p><p></p><p><em>Тома.</em></p><p></p><p>— Сколько ты уже живешь в Мури?</p><p></p><p>— Меньше года. В тюрьме я познакомился с одним пакистанцем, бывшим хоккеистом, Салим зовут. Он уже в годах и в кутузке не новичок. В эту ходку ему дали десять лет за то, что ударил ножом переодетого полицейского. В каждой камере есть свой пахан типа Салима, хитрый, коварный, со связями. Именно через него я узнал, что мама умерла от солнечного удара.</p><p></p><p>У меня срок был — семь лет. Мне еще повезло. Говорили, у судьи, который рассматривал мое дело, брат женат на афганке. Вот он и проявил милосердие. Не знаю, правда это или нет.</p><p></p><p>Я освободился в начале зимы двухтысячного года. Салим дал мне адрес и телефон своего брата, Саида. Сказал, у брата гостиница на двадцать номеров с маленьким ресторанчиком. Велел передать, что я от него.</p><p></p><p>Мури я полюбил с первого взгляда. Вышел из автобуса, увидел заснеженные ели, деревянные коттеджи, дымок из труб, вдохнул горный воздух — и был покорен. Все зло, все беды и несчастья оказались так далеко. Будто совсем в другой мир попал. Саид взял меня на работу дворником и разнорабочим. За месячный испытательный срок заплатил половину нормального жалованья.</p><p></p><p>Лейла живо представила себе Саида: узкоглазый, краснолицый, он стоял у окна и смотрел, как Тарик расчищает снег; заложив руки за спину, наблюдал, как Тарик разбирает сифон под раковиной; склонившись над конторкой, проверял бухгалтерские документы...</p><p></p><p>— Поселили меня в сторожке рядом с домиком поварихи, пожилой вдовы по имени Адиба. До гостиницы надо идти через парк, мимо миндальных деревьев, мимо фонтана в форме пирамиды (летом работает круглые сутки).</p><p></p><p>Через месяц Саид начал мне платить полный оклад, предоставил бесплатный обед, выдал шерстяное пальто и даже купил новый протез. До слез меня растрогал своим добрым отношением. С первой получки я поехал в город и купил Алену. Шерсть у нее совершенно белая. Проснешься снежным утром — а козы словно и нет. Только нос чернеет и глаза.</p><p></p><p>Тарик смолк. Сверху доносились глухие удары — Залмай швырял мячик в стену.</p><p></p><p>— Я думала, ты умер, — выдавила Лейла.</p><p></p><p>— Знаю. Ты мне сказала.</p><p></p><p>У Лейлы перехватило горло.</p><p></p><p>— Этот человек... — вымолвила она, откашлявшись, — ну, который принес весточку о вас... у него был такой честный вид. Я ему поверила. Я была одна на всем белом свете, и мне было так страшно. Вот я и пошла за Рашида. Иначе...</p><p></p><p>— Не надо, — мягко сказал Тарик. Ни тени упрека не чувствовалось в его словах. Будто и не было ничего.</p><p></p><p>— Надо, Тарик. Ведь была и еще причина. О ней ты ничего не знаешь. Я обязана тебе сказать.</p><p></p><p></p><p>— Ты тоже сидел и говорил с ним? — спросил Рашид у Залмая.</p><p></p><p>Мальчик замялся. Как бы не сболтнуть опять лишнего. А то вон оно как все обернулось.</p><p></p><p>— Сын, я задал тебе вопрос.</p><p></p><p>Залмай сглотнул.</p><p></p><p>— Я был наверху, играл с Мариам.</p><p></p><p>— А мама?</p><p></p><p>Залмай умоляюще-виновато поглядел на Лейлу. Глаза его были полны слез.</p><p></p><p>— Все хорошо, Залмай, — ровно сказала Лейла. — Говори правду.</p><p></p><p>— Мама была внизу. Говорила с этим мужчиной.</p><p></p><p>Голосок тонкий-тонкий.</p><p></p><p>— Понятно, — сказал Рашид. — На пару бабы орудовали.</p><p></p><p></p><p>— Хочу встретиться с ней, — прошептал Тарик. — Хочу ее видеть.</p><p></p><p>— Обязательно, — сказала Лейла. — Уж я постараюсь.</p><p></p><p>— Азиза, Азиза, — с улыбкой повторил Тарик, как бы пробуя слово на вкус. — Какое красивое имя.</p><p></p><p>— И девочка красивая. Сам увидишь.</p><p></p><p>— Просто не могу дождаться.</p><p></p><p>Почти десять лет прошло. Как они встречались в тупичке, как целовались тайком! А какая она теперь в его глазах? По-прежнему красивая? Или он видит в ней постаревшую, опустившуюся, пугливую женщину, растерявшую за эти годы все свое очарование? На какое-то мгновение Лейле померещилось, что этих десяти лет не было и они расстались с Тариком вчера. Не было смерти родителей, замужества, обстрелов, убийств, не было талибов, избиений, голодухи... Детей и тех не было.</p><p></p><p>Лицо у Тарика вдруг омрачилось, ожесточилось. Лейле было хорошо знакомо это выражение. Именно с таким лицом Тарик когда-то отстегнул протез и кинулся на Кадима.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 388043, member: 1"] Пустой белый рис без соуса и мяса сделался редким лакомством. А вот сидеть без обеда и ужина приходилось постоянно. Ну разве Рашид принесет баночку сардин, пару ломтей черствого хлеба, по вкусу напоминающего опилки, или притащит мешок ворованных яблок (а ведь за воровство отрубали руку!). А то прихватит в бакалейной лавке жестянку равиоли, которые они потом делили на пятерых (львиная доля доставалась Залмаю). Ели они и сырую репу с солью, и увядшие листья салата, и почерневшие бананьг. Призрак голодной смерти встал во весь рост. До Мариам дошли слухи, что одна вдова, живущая по соседству, щедро посыпала хлеб крысиным ядом и накормила семерых своих детей. Про себя вдова тоже не забыла. Азиза сделалась кожа да кости, щеки у нее ввалились, ноги стали как палочки, а лицо приобрело оттенок слабо заваренного чая. Залмай постоянно пребывал в каком-то полусне, капризничал, но засыпал редко и ненадолго. У Мариам перед глазами плавали белые точки, кружилась голова, звенело в ушах. Ей вспоминались слова муллы Фатхуллы, которые тот часто повторял, когда начинался Рамадан: «Даже укушенный змеей обретет сон, но голодный — нет». — Мои дети умрут, — в отчаянии сказала Лейла. — Прямо у меня на глазах. — Не умрут, — решительно произнесла Мариам. — Я не позволю. Все будет хорошо, Лейла-джо. Уж я знаю, что делать. Душным днем Мариам надела свою бурку и вместе с Рашидом двинулась к гостинице «Интерконтиненталь». Автобус был для них непозволительной роскошью, и Мариам очень устала, пока взбиралась по крутому склону. Дважды ей становилось дурно, и приходилось останавливаться и пережидать. У входа в отель Рашид обнялся с одним из швейцаров в темно-красном костюме и фуражке, и между мужчинами завязался дружеский разговор — Рашид придерживал приятеля за локоток. Потом он махнул рукой Мариам, и оба посмотрели в ее сторону. Лицо этого швейцара показалось Мариам знакомым. Человек в фуражке вошел в гостиницу, а Рашид и Мариам остались ждать. С этой точки открывался прекрасный вид на Политехнический институт, на старый район Хаир-Хана и на шоссе в Мазари-Шариф. К югу расположились корпуса хлебозавода «Сило», давно заброшенного, с испещренными следами от пуль и осколков стенами. Поодаль зияли пустыми оконными проемами развалины дворца Даруламан — когда-то в назапамятные времена они с Рашидом ездили туда на пикник. Сейчас Мариам казалось, что все это было не с ней. Озирая окрестности, она постаралась сосредоточиться на воспоминаниях. Главное — не думать о том, что ей предстоит, и не растерять храбрости. Каждые несколько минут к гостинице подкатывали джипы и такси и швейцар приветствовал гостей — вооруженных бородатых мужчин в чалмах, пышущих самоуверенностью. Смутное ощущение опасности исходило от них. Слышались обрывки разговоров на пуштунском и фарси. А также на арабском и урду. — Полюбуйся на наших [I]настоящих[/I] хозяев, — чуть слышно прошептал Рашид, — пакистанских и арабских исламистов. Талибы — просто марионетки у них в руках. Вот — подлинные игроки, и ставки у них в Афганистане велики. Говорят, талибы разрешили им организовать по всей стране лагеря для подготовки террористов-смертников и воинов джихада. — Что это он так долго? — удивилась Мариам. Рашид сплюнул и растер ногой плевок. Где-то через час швейцар пригласил их войти. В вестибюле гостиницы их овеяла приятная прохлада. Посреди холла в креслах сидели двое, автоматы отставлены в сторону, на кофейном столике две чашки дымящегося чаю и тарелка с пирожными [I]джелаби[/I] — посыпанными сахарной пудрой колечками из теста. Азиза обожает джелаби, подумала Мариам и отвела глаза в сторону. Вслед за швейцаром Рашид и Мариам вышли на балкон. Приятель Рашида вынул из кармана небольшой черный телефон и клочок бумаги с нацарапанными на нем цифрами. — Это спутниковый телефон моего начальника. У вас пять минут. Не больше. — Ташакор, — поблагодарил Рашид. — Я тебе обязан. Швейцар кивнул и удалился. Рашид набрал номер и передал телефон Мариам. Слушая гудки, Мариам думала о далекой весне 1987 года, когда ей в последний раз довелось увидеть Джалиля. Опираясь на трость, он стоял на их улице рядом со своим синим «мерседесом» с гератскими номерами и смотрел на окна их дома. Джалиль простоял так несколько часов, окликая Мариам по имени, как [I]она[/I] в свое время звала [I]его[/I] возле его дома в Герате. Мариам на мгновение раздвинула занавески и бросила быстрый взгляд на отца. Джалиль поседел, ссутулился. Очки на носу, неизменный треугольник носового платка из нагрудного кармана. И как он похудел — костюм висит мешком, брюки болтаются! Джалиль тоже ее заметил. Глаза их на секундочку встретились, совсем как когда-то, только теперь [I]она[/I] пряталась за занавесками. Мариам быстро задернула шторы, опустилась на кровать и стала ждать, когда Джалиль уедет. Через некоторое время он и вправду уехал. И оставил письмо у двери. Много дней она прятала бумажку под подушкой, часто вынимала, вертела в руках. А потом порвала, не разворачивая. И вот она, после стольких лет, звонит ему. Мариам ругала себя сейчас за свою вздорную, девчоночью гордость. Надо было пустить Джалиля в дом. Пусть бы сел рядом с ней, сказал, ради чего приехал, путь-то неблизкий. В конце концов, он был отец ей. Дурной, недостойный, но отец. Да и такая ли уж страшная вина лежала на нем? Взять вот, к примеру, Рашида. Да и вокруг все эти годы творилось такое... Мариам ужасно жалела, что уничтожила письмо. — Вы звоните в городскую управу Герата, — сообщил Мариам низкий мужской голос в трубке. Мариам откашлялась. — Салам, брат. Я разыскиваю одного человека, который живет в Герате. Точнее, жил, много лет тому назад. Его зовут Джалиль-хан. Он жил в районе Шаринау, и у него был свой кинотеатр. Не мог бы ты сказать, что с ним и где он сейчас. В мужском голосе зазвучало раздражение: — И ради этого ты звонишь в городскую управу? — А куда еще? Прости, брат, я понимаю, ты очень занят, но речь идет о жизни и смерти. — Я не знаю такого. Кино уже много лет как закрыто. — Может, найдется человек, который его знает? Хоть кто-нибудь... — Да кто? Мариам зажмурилась. — Прошу тебя, брат. У меня маленькие дети. В трубке протяжно вздохнули. — Неужели никого рядом... — Сторож разве. По-моему, он прожил в Герате всю жизнь. — Спроси его, пожалуйста. — Перезвони завтра. — Не могу. Мне дали телефон только на пять минут. Трубка щелкнула. Мариам испугалась, что ее собеседник разъединился. Однако из телефона донеслись шаги, голоса, гудок автомобиля, шум вентилятора. Она приложила трубку к другому уху и опять закрыла глаза. И увидела отца. Он с улыбкой доставал что-то из кармана. [I]— Ну да. Конечно. Тянуть больше не будем.[/I] [I]Это кулон-листик со свисающими кругляшками вроде монеток с выбитыми на них звездами и полумесяцами.[/I] [I]— Примерь, Мариам-джо.[/I] [I]— Что скажешь?[/I] [I]— Ты прямо как царица.[/I] Прошло несколько минут. Опять шаги. Щелчок. — Он его знает. — Да что ты! — Он так говорит. — Где он? — воскликнула Мариам. — Этот человек знает, где сейчас Джалиль-хан? Неловкое молчание. — Он говорит, тот, кого ты ищешь, давно умер. Еще в 1987 году. [I]Значит, ему тогда недолго оставалось. Он приехал из Герата попрощаться.[/I] Мариам подошла к перилам балкона. Отсюда виден некогда знаменитый плавательный бассейн, ныне пустой и запакощенный, с отвалившимся местами кафелем. И запущенный теннисный корт, сетка колбасой валяется посередине, словно сброшенная змеей кожа. — Мне пора идти, — произнес телефон. — Извини за беспокойство, — выдавила Мариам, роняя слезы. Джалиль махал ей рукой, переходя горную речку, прыгая с камня на камень. Сколько раз она молила Господа, чтобы он подольше не разлучал их с отцом! «Спасибо», — хотела еще сказать Мариам, но тот, в Герате, уже повесил трубку. Муж ел ее глазами. Мариам покачала головой. — Все без толку! — Рашид выхватил у нее телефон. — Что дочка, что отец, никакого толку. В вестибюле Рашид подскочил к опустевшим креслам, схватил с тарелки последнее оставшееся колечко, посыпанное сахарной пудрой, и быстро сунул в карман. Дома пирожное съел Залмай. 16 [B][I]Лейла[/I][/B] Холодным апрельским утром Азиза уложила в бумажный пакет свою блузку в цветочек, единственную пару носков, непарные шерстяные перчатки, коричневое одеяло в кометах и звездах, пластмассовую чашку с трещинкой, банан и игральные кости. Стояла весна 2001 года — скоро Лейле исполнится двадцать три года. Было ясно и ветрено. Всего несколько дней назад Лейла слышала, что Ахмад Шах-Масуд прибыл во Францию и выступил перед Европейским парламентом. Масуд стоял теперь во главе Северного Альянса — единственных противников талибов, кто не сложил оружия. За месяц до этого до Лейлы дошли слухи, что талибы взорвали гигантские статуи Будд в Бамиане — как воплощение идолопоклонства и греха. Весь мир, от Китая до Соединенных Штатов, исторг вопль возмущения. Правительства, историки и археологи со всего земного шара писали обращения, умоляя талибов не трогать величайшие памятники истории в Афганистане. Но талибы остались глухи к увещеваниям и действовали последовательно — сначала заминировали древние двухтысячелетние реликвии, а потом произвели серию взрывов, восклицая [I]Аллах Акбар[/I] всякий раз, когда очередная часть колоссов обращалась в пыль. Лейле припомнилось, как они в далеком 1987 году вместе с Баби и Тариком забрались на макушку того Будды, что был побольше. Только сейчас весть об уничтожении скульптур ее почти не тронула. Ее собственная жизнь рушилась — что перед этим судьба каких-то мертвых истуканов? Пока Рашид не сказал, что пора идти, Лейла с каменным лицом молча сидела на полу в углу гостиной. Ей не хватало воздуха — хоть она и старалась дышать полной грудью. Они направлялись в Карте-Се. Рашид нес Залмая, Азиза держала за руку Мариам и старалась поспевать за отцом. Дул сильный ветер. Личико у Азизы с каждым шагом мрачнело — похоже, она начинала понимать, что ее обманывают. Лейла была просто не в силах поведать ей правду. Азизе было сказано, что ее отдают в особенную школу, откуда детей не забирают домой, где они не только учатся, но также едят и спят. Уже который день Азиза задавала матери одни и те же вопросы. Ученики спят по разным комнатам или в одной большой? Будет ли ей с кем дружить? А учителя там добрые и хорошие? Один вопрос повторялся чаще других. [I]А сколько я пробуду в этой школе?[/I] Они остановились за два дома от приземистого, похожего на казарму здания. — Мы с Залмаем подождем вас здесь, — сказал Рашид. — И вот еще что, пока не забыл... Он выудил из кармана пластинку жевательной резинки и протянул Азизе, напустив на себя вид великодушного добряка, который не может расстаться с дочкой, не подарив что-нибудь ценное на память. — Большое спасибо, — вежливо пробормотала Азиза. Сердце у Лейлы сжалось, на глаза навернулись слезы. Какая маленькая, а сколько в ней такта, какое у нее незлобивое сердце! Подумать только, сегодня вечером она не заснет у матери на плече, ее ровное дыхание не согреет Лейле душу! Да разве это возможно? Залмай завертелся у отца на руках, закричал вслед сестре: «Зиза! Зиза!» — и стал вырываться из объятий Рашида. Хорошо, его отвлек шарманщик с мартышкой на другой стороне улицы. Так что дальше они шагали втроем, Мариам, Лейла и Азиза. Стены приюта были в следах от пуль, крыша просела, некоторые окна забиты досками, за ветхой калиткой скрипят качели. У калитки-то они и остановились, и Лейла еще раз проэкзаменовала Азизу, как следует отвечать на вопросы. — Если тебя спросят про папу, что ты скажешь? — Его моджахеды убили, — ответила дочка, как учили. — Правильно. Ты все поняла? — Это такая особенная школа. — Теперь, когда оказалось, что особенная школа существует на самом деле — вот она, — на Азизу было жалко смотреть. Губы так и прыгали, но девочка изо всех сил сдерживала слезы. — Если я скажу правду, — выговорила она тонким, дрожащим голоском, — меня не примут. Хочу домой. — Я буду часто навещать тебя, — выдавила Лейла. — Обещаю. — И я, — поддержала ее Мариам. — Мы будем проведывать тебя, Азиза-джо, будем вместе играть, как всегда играли. Папа найдет работу, и мы тебя заберем. — Тут кормят, — чуть не плакала Лейла, радуясь, что под буркой не видно лица. — Тебе тут не будет голодно. У них есть рис, хлеб и вода и, может быть, даже фрукты. — Но ты будешь далеко. И Хала Мариам тоже. — Я буду приходить к тебе, — повторила Лейла. — Каждый день. Посмотри на меня. Я твоя мать. Я буду приходить к тебе, чего бы это ни стоило. Директор приюта, плешивый сутулый человек с добрым лицом, носил тюбетейку и глядел на мир через очки с треснувшим стеклышком. Звали его Заман. По дороге в кабинет он спросил у женщин, как их зовут, как имя дочки, сколько ей лет. В коридоре было темно, грязные босоногие дети расступались перед ними. Головы у большинства были бритые. Свитера с обтерханными рукавами, продранные на коленях штаны, заклеенные изолентой куртки, запах хозяйственного мыла и талька, мочи и испражнений... Лейле стало страшно за Азизу. А у той наконец полились слезы. Промелькнул за окном заросший сорняками двор: шаткие скрипучие качели, старые автомобильные покрышки, сдувшийся мяч под кривобокой баскетбольной корзиной без сетки. Они шли мимо комнат без мебели, с окнами, занавешенными пластиковыми полотнищами. Крошечный мальчишка вывернул из толпы, вцепился в Лейлу, попробовал забраться к ней на руки. Уборщик, вытиравший с пола лужу, отложил в сторону щетку и подхватил малыша. С сиротами Заман был мягок и прост. Одного потреплет по плечу, погладит по голове, другому скажет ласковое словечко. Дети так и ластились к нему. Директор провел посетителей в свой кабинет. Заваленный бумагами допотопный письменный стол и три складных стула — вот и вся обстановка. — У вас гератский выговор, — сказал Заман Мариам. — Мой двоюродный брат когда-то жил в Герате. Глубокая усталость чувствовалась в его скупых движениях, слабая улыбка не скрывала постоянной уязвленности и горечи. — Он был стеклодувом, — продолжал Заман, — изготавливал замечательных нефритово-зеленых лебедей. На солнце стекло мерцало, словно внутрь были вплавлены драгоценные камни. Давно вы из Герата? — Очень давно, — отозвалась Мариам. — Я-то сам из Кандагара. Бывали когда-нибудь в Кандагаре, хамшира? Нет? Как там красиво, какие сады! А виноград! При одном воспоминании слюнки текут. Дети толпились у дверей кабинета, заглядывали внутрь. Заман мягко шикнул на них. — Я и сам люблю Герат. Город художников и писателей, суфиев и мистиков. Знаете старую шутку: тут шагу нельзя ступить, чтобы ненароком не пнуть в зад какого-нибудь поэта. Азиза, стоящая рядом с Лейлой, всхлипнула. Заман сделал круглые глаза: — Ты что это вдруг? Плакать не надо. Тебе у нас будет весело, малышка. Тяжело кажется только поначалу. Улыбнись-ка. Ну вот. А то я уж думал, придется кукарекать или кричать по-ослиному, чтобы тебя рассмешить. Вон ты какая миленькая. Он позвал уборщика и велел присмотреть пока за Азизой. Девочка уцепилась за Мариам. — Мы собираемся поговорить, — сказала Лейла. — Я сейчас приду. Ладно? — Давай-ка выйдем на минутку, Азиза-джо, — мягко произнесла Мариам. — У мамы будет разговор с Кэкой Заманом. Идем-ка. Оставшись с Лейлой наедине, Заман спросил, в каком году девочка родилась, чем болела, кто ее отец. Странное чувство охватило Лейлу при ответе на последний вопрос: ведь ее ложь на самом деле была правдой. По лицу Замана было не понять, верит он ей или нет. — Мы в нашем детском доме всегда принимаем слова матерей за чистую монету, — сказал он, — и не унижаемся до проверок. Если женщина говорит: муж умер и мне нечем кормить детей, — значит, так оно и есть. Лейла разрыдалась. Директор бросил ручку на стол. — Мне так стыдно, — пролепетала Лейла, прижимая кулачок ко рту. — Посмотрите на меня. Лейла подняла глаза. — Вы тут ни при чем. Слышите? Тут нет вашей вины. Вся ответственность падает на этих дикарей. Мне стыдно за то, что я тоже пуштун. Они опозорили мой народ. Вы не одна такая, сестра. К нам все время приходят матери вроде вас, все время, и жалуются, что им нечем кормить детей, потому что талибы запретили им выходить из дома и не разрешают работать. Так что не вините себя. — Заман наклонился к ней поближе: — Я все понимаю. Лейла вытерла глаза краешком бурки. — Что касается моего детского дома, — вздохнул Заман, — сами видите, в каком он состоянии. Денег ни на что не хватает, и мы вынуждены вечно изворачиваться. От талибов мы не получаем почти ничего. Но делаем, что можем. Аллах милостив, милосерден, и питает, кого пожелает, без счета. Азиза будет сыта и одета. Это я вам обещаю. Лейла закивала. — Вот и ладно,— дружески улыбнулся Заман. — Только не надо плакать. Не годится, чтобы она видела вас в слезах. — Да благословит вас Господь, брат, — всхлипнула Лейла. Но когда пришла пора прощаться, все пошло насмарку. Этого-то Лейла и опасалась. Азиза впала в отчаяние. Ее пронзительные крики долго еще слышались Лейле, страшные картины так и маячили перед глазами. Вот Азиза вырывается из тонких мозолистых рук Замана и вцепляется в мать, да так, что не оторвешь, вот Заман хватает Азизу в охапку и быстро уносит за угол, вот Лейла с опущенной головой бежит по коридору к выходу, пытаясь сдержать рыдания... — Я чувствую ее запах, — призналась Лейла Мариам, когда они уже пришли домой. — Она так пахнет, когда спит. А ты не чувствуешь? — Ой, Лейла-джо, — тяжко вздохнула Мариам, — лучше перестань. Не надо думать об этом. Хорошего-то все равно ничего не придумаешь. Поначалу Рашид провожал их — Лейлу, Мариам и Залмая — до приюта и обратно. Конечно, своим мрачным видом и ворчанием он изо всех сил старался дать понять, какое одолжение делает. — Я уже немолод, — гудел он, — у меня ноги больные. Тебе, Лейла, дай волю, ты бы меня в землю втоптала. Только не выйдет у тебя. Выкуси. За два дома до приюта Рашид останавливался и предупреждал, что ждет не больше пятнадцати минут. — На минуту опоздаете — пойдете назад одни. Как Лейла ни настаивала, ни упрашивала, ни увещевала, Рашид стоял на своем. Свидания получались — короче некуда. Мариам тоже очень скучала по Азизе, только, по обыкновению, не жаловалась, помалкивала. А вот Залмай спрашивал про сестру каждый день и молчать не собирался. Такой скандал закатит, такой рев поднимет — только держись. Порой Рашид останавливался на полпути, ссылался на боль в ноге и поворачивал домой. Никакой хромоты при этом заметно не было. А то его ни с того ни с сего начинала одолевать одышка. — У меня точно что-то с легкими, Лейла, — говорил он, закуривая. — Сегодня мне не дойти. Может, завтра полегчает. Лейла чуть не плакала от возмущения и бессильной ярости. И вот в один прекрасный день Рашид объявил Лейле, что больше с ней никуда не пойдет. — Я и так день-деньской ношусь по городу в поисках работы. Устаю ужасно. — Тогда я пойду одна, — взорвалась Лейла. — Тебе меня не удержать. Слышишь? Можешь меня побить, но Азизу я не брошу. — Делай как знаешь. Только мимо талибов тебе не прошмыгнуть. Я тебя предупредил. — Я с тобой, — вызвалась Мариам. Но Лейла была против: — Сиди лучше дома с Залмаем. Если нас втроем остановят... Не хочу, чтобы он видел. Теперь Лейлу больше всего занимало, как пробраться к Азизе незамеченной. Поди, попробуй. Начнешь переходить улицу — а талибы тут как тут. «Как зовут? Куда идешь? Почему одна? А муж где? А ну поворачивай оглобли!» Если дело ограничивалось головомойкой или пинком под зад, считай, повезло. А то ведь всякое бывало. Дубинки, розги, кнуты. Или просто кулаки. Однажды молодой талиб отлупил Лейлу антенной от радиоприемника. И присовокупил: — Попадешься мне еще раз, бить буду, пока молоко матери из костей не выступит! Дома пришлось лежать на животе и шипеть от боли, пока Мариам делала примочки, — вся спина и бедра оказались исполосованы. Но обычно Лейла так легко не сдавалась. Сделает вид, что направилась домой, а сама улучит минутку — и в переулок. Случалось, ее ловили и допрашивали по три-четыре раза на дню. Случалось, в ход вновь и вновь шли кнуты и антенны. И несолоно хлебавши — домой. Жизнь научила: отправляясь теперь к дочке, Лейла старалась натянуть на себя побольше, даже в жару. Два-три свитера под бурку — и уже не так больно. Но игра стоила свеч. Если получалось ускользнуть от талибов, Лейла проводила с Азизой целые часы. Они усаживались во дворе рядом с качелями (вокруг гомонили другие ребятишки, к кому пришли мамы) и разговаривали. Азиза рассказывала, что они последнее время проходили. Оказывается, Кэка Заман каждый день обязательно давал им уроки, в основном чтения и письма. Но иногда это была география, иногда — природоведение, иногда — что-то еще. — Только нам приходится задергивать занавески, чтобы талибы не увидели. У Кэки Замана уже заранее приготовлены спицы и клубки шерсти. Мы тогда прячем книжки — и за вязание. Однажды во дворе приюта Лейла увидала женщину средних лет с неприкрытым лицом — накидка была поднята, — у которой в приюте было трое мальчиков и девочка. Лейла сразу узнала резкие черты и густые брови — правда, голова седая совсем и рот запал, — и перед глазами встали черная юбка, цветной платок, иссиня-черные волосы, туго стянутые на затылке в узел. Эта самая женщина запрещала ученицам закрывать лицо: ведь мужчины и женщины равны, и если мужчины не носят накидок, то и женщинам это ни к чему. Почувствовав на себе взгляд, Хала Рангмааль подняла глаза на Лейлу — но не узнала. Или не подала виду. — В земной коре есть трещины, — важно произносит Азиза. — Они называются разломами. Июнь 2001 года. Пятница. Жаркий лень. Они вчетвером — Лейла, Залмай, Мариам и Азиза — сидят на заднем дворе приюта. Сегодня Рашид их сопроводил (что случалось ой как нечасто) и ждет у автобусной остановки. Вокруг, пиная мячик, носятся босоногие дети. — И каждый такой разлом проходит через каменный массив. Из таких массивов состоит земная кора, — продолжает Азиза. Кто-то не пожалел своего времени, расчесал девочке волосы и тщательно заплел в косички. Азиза трет ладошку о ладошку, наглядно показывая, что такое разлом. — Они называются... кектонические плиты, вот! — Тектонические, — поправляет Лейла. Говорить ей больно. Горло горит огнем, спина и шея болят, на месте нижнего резца во рту пустое место. Зуб ей выбил Рашид два дня тому назад. Пока были живы мама и Баби, Лейла и не догадывалась, что можно переносить такие частые и жестокие побои и не слечь. — Ну да. И когда такие пласты движутся и цепляются один за другой, высвобождается энергия, которая достигает поверхности, и происходят землетрясения. — Какая ты умненькая, — умиляется Мариам. — Куда умнее своей тупой тетки. Лицо у Азизы пылает. — И вовсе ты не тупая, Хала Мариам. А Кэка Заман говорит, что иногда перемещения плит происходят ужасно глубоко, так что на поверхности ощущается только легкая дрожь. Какими бы могучими ни были силы, которые заставляют их двигаться, только легкая дрожь. Прошлый раз она рассказывала про атомы кислорода в атмосфере, что окрашивают небо в голубой цвет. «Если бы не атмосфера, — тараторила тогда Азиза, — небо было бы все черное, а солнце было бы еще одной большой звездой, горящей во мраке». — Азиза сегодня пойдет с нами домой? — интересуется Залмай. — Не сегодня, — устало говорит Лейла. — Потерпи еще немного. Залмай направляется к качелям — походка совсем как у отца, вперевалочку, носками внутрь, — пихает пустое сиденье, шлепается на бетон и выдергивает из трещины травинки. — Вода испаряется из листьев — представляешь, мама? — совсем как из мокрого белья, сохнущего на веревке. А дерево высасывает воду из почвы, и она идет через корни, через ствол, через ветки — к листьям. Это называется испарение. Интересно, что талибы сделают с Кэкой Заманом, если его тайные уроки откроются, думает Лейла. При ней Азиза, что называется, трещала без умолку, голосок ее звенел, руки ходили ходуном. Какая-то она стала дерганая, словно бы и не она совсем. И этот ее новый смех... деланный какой-то, подобострастный. Были и еще перемены. Под ногтями у Азизы завелась грязь — и девочка, чтобы мать не заметила, стала прятать руки под себя. Когда рядом кто-нибудь принимался плакать или в поле зрения появлялся маленький приютский ребенок с голым задом и масленой от грязи головой, Азиза отводила в сторону глаза и громко заговаривала — все равно о чем. Прямо как хозяйка, старающаяся отвлечь внимание гостей от непорядка в доме и замурзан-ных детей. Ответы на все вопросы были расплывчатые, но веселые. [I]У меня все хорошо, Хала. Не волнуйся за меня.[/I] А другие дети тебя не обижают? [I]Нет, мама. Они хорошие.[/I] Ты хорошо ешь? Нормально спишь? [I]Ем. Сплю. Вчера мы ели баранину. Нет, кажется, на прошлой неделе.[/I] Когда Азиза принималась изъясняться в такой уклончивой манере, она здорово напоминала Лейле Мариам. И еще Азиза стала заикаться. Первая обратила внимание Мариам. Заикание было легкое, но отчетливое, особенно на словах, начинающихся с «т». Лейла кинулась к Заману. Директор нахмурился и сказал: наверное, она всегда такая была. Они уходят из приюта и берут с собой Азизу. Ее отпустили на побывку. Рашид поджидает их на остановке. При виде отца Залмай издает вопль и весь извивается у Лейлы на руках. Азиза приветствует Рашида куда более сдержанно. — Поторопитесь, — ворчит Рашид, — мне через два часа на работу. Его только что взяли в «Интерконтиненталь» швейцаром. С двенадцати до восьми, шесть дней в неделю Рашид распахивает двери в машинах, подносит багаж, затирает шваброй грязные следы. Бывает, в конце рабочего дня повар ресторана разрешает Рашиду забрать с собой кое-какие остатки — только молчок насчет этого! — холодные фрикадельки, засохшие крылышки цыплят, слипшийся комкастый рис. Рашид заверил Лейлу, что, как только они поднакопят денег, Азиза вернется домой. На Рашиде форма швейцара — темно-красный костюм из синтетики, белая рубашка, галстук на резинке; из-под фуражки с козырьком выбиваются седые волосы. В непривычном наряде у Рашида на удивление благостный, незлобивый вид. Такой и мухи не обидит. Ну просто тихий, кроткий человек, который безропотно сносит удары судьбы. Они садятся на автобус, едут в град Титаник, ходят по базару, раскинувшемуся в высохшем русле реки. На ферме моста болтается повешенный: босой, с отрезанными ушами, со свернутой набок шеей. Базар заполняет толпа: торговцы, менялы, продавцы сигарет, женщины в бурках суют всем под нос фальшивые рецепты на антибиотики и вымаливают подаяние, жующие насвар [54] талибы с хлыстами в руках высматривают в толпе, кто не так засмеялся, раскрыл лицо или еще как-то нарушил порядок... В ларьке с игрушками Залмай хватает резиновый мячик в желто-синих разводах. — И ты себе что-нибудь выбери, — благосклонно предлагает Рашид Азизе. У той разбегаются глаза. — Живее, через час мне надо быть на службе. Азиза останавливает свой выбор на забавной игрушке, вроде крошечного автомата по продаже жевательной резинки. Сунешь в щель монетку, выкатится шарик жвачки, потом откроется крышечка снизу — и монетка опять у тебя в руках. Узнав цену, Рашид высоко поднимает брови. Следует яростный торг. Мячик остается у Залмая. Рашид сердит. — Ну-ка, положи на место, — говорит он Азизе таким тоном, будто она в чем-то перед ним провинилась. — Слишком дорого. По пути в приют Азиза мрачнеет на глазах, уже не размахивает руками, не щебечет птичкой. Так происходит всякий раз перед расставанием. Теперь Лейла изображает оживление, нервно смеется, старается говорить о веселом. А когда ей не хватает слов, вступает Мариам. Настает минута прощания. Рашид садится в автобус и уезжает на работу. Азиза машет рукой и понуро бредет вдоль стены приюта. У Лейлы из головы не идет дочкино заикание. Что она там говорила про перемещения тектонических плит? Они происходят так ужасно глубоко, что на поверхности ощущается только легкая дрожь. — Убирайся, уходи! — кричит Залмай. — Тише, — успокаивает его Мариам. — На кого это ты кричишь? Залмай показывает пальцем: — Вон на того мужчину. У их калитки стоит какой-то человек и смотрит на них. Вот он отрывается от стены и ковыляет навстречу им. Вот он расставляет руки. Лейла замирает на месте. Из горла у нее вырывается клокотание. Ноги подкашиваются. Опереться на Мариам... да где она? Нет, не надо шевелиться. И дышать не надо. И моргать. А то вдруг возникший перед ней образ пропадет. Развеется. Исчезнет. Оцепеневшая Лейла смотрит на Тарика. И боится вздохнуть. И не может насмотреться. Проходит целая вечность. Лейла зажмуривается. Открывает глаза. Вот он, Тарик, никуда не делся. Лейла осторожно делает шаг к нему. Еще один. И еще. А потом срывается с места и бежит навстречу. 17 [B][I]Мариам[/I][/B] Наверху, в комнате у Мариам, Залмай начинает капризничать. Сначала он кидает мячик в пол, в стены, пока Мариам не делает ему замечание. Дерзко глядя ей в глаза (ты, мол, для меня не указ), мальчишка не унимается. Потом они перекатывают друг другу по полу игрушечную «скорую помощь» с надписью красными буквами на боку. От Мариам — к Залмаю, от Залмая — к Мариам. Мимо Тарика Залмай прошмыгнул, прижав к груди мячик и засунув большой палец в рот — верный знак, что он в тревоге. На Тарика он глядел с величайшим подозрением. — Кто этот человек? — снова и снова спрашивает он у Мариам. — Он мне не нравится. Мариам начинает было объяснять, что мама и этот дядя выросли вместе, но Залмай даже не слушает — возится со «скорой помощью», поворачивает ее задом наперед и вдруг заговаривает про мячик. — Где он? Где мячик, который мне купил Баба-джан? Где-где-где? Хочу мячик! Хочу! — Голос его срывается на визг. — Да где-то здесь, — пытается успокоить его Мариам. — Нет, он пропал! — истошно кричит Зал-май. — Я знаю, он исчез! Где он? Где мой мячик? — Вот он! — Мариам выуживает вожделенную игрушку из-под шкафа. — Нет, не он! — в голос рыдает Залмай, сжав кулачки. — Это не тот! Дай мне настоящий! Где настоящий? Где-где-где? Входит Лейла, берет сына на руки, вытирает ему мокрые щеки, гладит по кудрявой голове, шепчет на ушко ласковые слова. Мариам выходит из комнаты и останавливается у лестницы. Сверху ей видны только вытянутые длинные ноги сидящего на полу Тарика, настоящая и протез, в штанах цвета хаки. А в гостиной даже ковра нет, какой позор! Постойте! А ведь этот швейцар, которого они встретили в «Интерконтинентале», когда звонили в Герат, ей и вправду знаком! Только тогда на нем была тюбетейка и темные очки, вот она его сразу и не признала! Да и давненько это было, целых девять лет прошло. Он еще все вытирал лоб носовым платком и просил пить... Вот оно что, оказывается! А таблетки он глотал тоже только для виду? И кто из них сочинил всю эту историю, да с такими убедительными подробностями? И сколько Рашид заплатил Абдулу Шарифу — или как там его на самом деле зовут — за представление, разыгранное перед Лейлой, за весть о смерти Тарика? 18 [B][I]Лейла[/I][/B] — Я сидел в одной камере с парнем, двоюродный брат которого подвергся публичной порке за то, что рисовал фламинго, — рассказывал Тарик. — Он просто свихнулся на этих фламинго. Целые альбомы, десятки картин маслом с изображениями этих птиц. Они у него стояли в воде, грелись на солнышке, взлетали на фоне закатного неба. — Фламинго, ну надо же, — произнесла Лейла. Она тоже сидела на полу у стены, не сводя глаз со здоровой ноги Тарика, согнутой в колене, и ей ужасно хотелось опять припасть к нему, обхватить за шею, снова и снова назвать по имени, прижаться к широкой груди, как давеча у калитки. Но она не смела. И так уже осрамилась дальше некуда. Но хоть прикоснуться-то к нему можно, убедиться еще раз, что Тарик — настоящий, живой, не призрак и не выходец с того света? — Точно, — подтвердил Тарик. — Фламинго. Когда талибы нашли картины, больше всего их разозлили длинные голые птичьи ноги, — продолжал он. — Они связали двоюродному брату ноги, всыпали палками по пяткам и сказали: либо ты придашь картинам приличный вид, либо мы их уничтожим. И несчастный художник взялся за кисть и пририсовал каждой птице штаны. Вот так на свет появились угодные исламу фламинго. Лейла фыркнула, но постаралась сразу подавить смех. Ей было стыдно за свою щербатую улыбку, за желтые зубы, за распухшую губу, за ранние морщины. Неумытая, непричесанная — в каком виде она предстала перед Тариком? — Но все-таки последним посмеялся он, художник. Штаны-то он намалевал акварельными красками. И когда талибы ушли, он просто смыл акварель. Тарик улыбнулся — Лейла отметила про себя, что у него тоже нет переднего зуба, — и зачем-то посмотрел на свои руки. — Точно. На нем был паколь, тяжелые высокие ботинки и черный шерстяной свитер, заправленный в брюки. А ведь раньше он был куда веселее, не делал пальцы домиком, не повторял «точно». Неужели то, что он теперь в.зрослый человек, так пугает ее? И эти его неторопливые движения, эта утомленность... Да ведь ему целых двадцать пять лет! Высокий, гибкий, бородатый. Лицо обветренное, загорелое (и какое красивое!), руки покрыты мозолями, вены набухли. Лысеть начал. И карие глаза словно выцвели. Или, может, в комнате просто мало света? Лейле вспомнилась мама Тарика, ее выгоревший парик, неторопливые манеры, мудрая улыбка. И его отец — с лукавыми глазами и неизменной шутливостью. Еще у калитки, захлебываясь слезами, Лейла поведала, какие вести дошли до нее о судьбе Тарика и его родителей. Он только головой покачал. И сейчас она желала знать, что с ними случилось на самом деле. — Родители умерли, — печально произнес Тарик. — Ой, извини. Мои соболезнования. — Вот так. Не будем об этом. — Он вытащил из кармана сверток и протянул ей: — Держи. Это тебе от Алены с наилучшими пожеланиями. Внутри оказался кусок сыра, обернутый в пластик. — Алена. Красивое имя. — Лейла постаралась, чтобы голос не дрожал. — Твоя жена? — Моя коза. — Он выжидательно улыбнулся: вспомнит или нет? И Лейла вспомнила. Ну конечно. Так звали дочку капитана, влюбленную в первого помощника, в том советском фильме, который они с Тариком смотрели в день окончательного вывода советских танков и военной техники из Кабула. На Тарике еще была смешная меховая шапка с ушами. — Мне пришлось вбить в землю кол и привязать ее. И поставить вокруг изгородь. От волков. У подножия гор, где я живу, совсем рядом (и полукилометра не будет) лесок. Ели, пихты, немножко кедра. Вообще-то они из лесу носа не высовывают, волки-то. Но представь себе, пасется коза, блеет, охраны никакой... Искушение для хищников. Пришлось принимать меры. — У подножия каких гор ты живешь? — Пир Панжал [55] , Пакистан. Городок, где я живу, называется Мури. Это летний курорт, час езды от Исламабада. Зеленые холмы, горный воздух, летом прохладно. Рай для туристов. Его построили еще британские колонизаторы при королеве Виктории, чтобы было где спасаться от жары. С давних времен там сохранилась чайная, несколько коттеджей, говорят, типично английских. А главная улица называется Мэлл. На этой улице почта, базар, рестораны, лавки, которые впихивают туристам цветное стекло и ручной работы ковры по завышенным ценам. Что забавно, движение там одностороннее. Представляешь, одну неделю все едут в одну сторону, а другую — в противоположную. Местные говорят, в Ирландии кое-где до сих пор такое движение. Не знаю. Жизнь там течет спокойно, неторопливо, и мне это нравится. Мне по душе Мури. — И твоей козе тоже? Алене-то? Своей шуткой Лейла хотела перевести разговор немного в другую плоскость, ей было крайне интересно, кто еще, кроме Тарика, очень не хочет, чтобы козу съели волки. Но Тарик лишь кивнул в ответ. Молча. — Твои родители тоже... Сочувствую. — Значит, ты слышал. — Я тут поговорил с соседями... — Тарик вдруг осекся. (Что они ему такое сказали?) — Знакомых никого не осталось. Все новые лица. — Все уехали. Из старожилов точно никого нет. — Не узнаю Кабул. — И я не узнаю. Хоть никуда отсюда и не уезжала. — А у мамы новый друг, — объявил Залмай после ужина. Тарик давно ушел. — Мужчина. — Да что ты? — оживился Рашид. — Ну-ка, ну-ка... Тарик попросил разрешения закурить. — Некоторое время мы жили в лагере беженцев Насир Бах. — Тарик стряхнул пепел в блюдце. — Когда мы туда прибыли, в лагере уже проживало шестьдесят тысяч афганцев. Нам повезло, лагерь, был далеко не самый плохой. Во времена холодной войны, наверное, считался образцовым. Запад всегда мог сказать: мы не только поставляем Афганистану оружие, смотрите, как мы обустроили несчастных. Но Советы ушли, интерес к нам пропал, Маргарет Тэтчер больше не приезжала, финансирование сократилось. Потом советская империя рухнула, и мы стали Западу не нужны. Насир Бах сейчас — это палатки, пыль и выгребные ямы. Нам выдали палку и кусок брезента: стройте себе шатер. Мне кажется, там все было коричневое. Палатки. Люди. Собаки. Овсяная каша. И дерево без листьев, на которое я забирался каждый день. Целый муравейник открывался передо мной. Старики грели на солнышке свои язвы. Дети тащили канистры с водой, мешки с мукой (хлеб из нее почему-то не выпекался), собирали собачьи какашки на растопку, вырезали из дерева АК-47. Ветер трепал брезент, нес мусор, сухую траву, в воздух взмывали воздушные змеи. Дети умирали сплошь и рядом. От дизентерии, от туберкулеза, просто от голода. Если бы ты знала, Лейла, сколько детей п.охоронили на моих глазах! Ничего ужаснее и представить себе нельзя. Тарик смолк. Пошевелился. Поджал под себя ногу. — Отец умер в первую же зиму. Во сне. Без страданий. Той же зимой мама заболела воспалением легких и чуть не отправилась вслед за отцом. Температурила, кашляла, харкала кровью. Если бы не лагерный доктор... Он принимал больных в обычном фургоне, и к нему стояла жуткая очередь. Люди тряслись в ознобе, стонали, у некоторых дерь.мо стекало по ногам, некоторые и говорить-то не могли, так им было плохо. И он выходил маму. К весне она поправилась. А я поступил низко, позорно: напал на мальчишку лет двенадцати. Приставил осколок бутылки к горлу и отнял одеяло. Матери отнес. Когда мать выздоровела, я поклялся, что буду работать, скоплю денег и мы снимем квартиру в Пешаваре. С отоплением и чистой водой. И я стал искать работу. Иногда по утрам в лагерь приезжал грузовик. Нужны были крепкие парни — расчищать поля от камней, собирать яблоки. Деньгами, правда, платили редко. Одеяло или пара ботинок — вот и вся оплата. Только меня никогда не брали. Посмотрят на мою ногу — и возьмут другого. Можно было наняться копать канавы, строить хижины из самана, носить воду, чистить нужники. Желающих было предостаточно. А от меня отказывались. И вот однажды, осенью 1993 года, мною заинтересовался один лавочник. Надо отвезти кожаное пальто в Лахор, говорит. Хорошо заплачу. (Хватило бы, чтобы снять квартиру на месяц-другой.) Вот тебе адрес моего друга. Это прямо у вокзала. Конечно, я знал, в чем тут дело. Знал почти наверняка. Но деньги... кто бы мне предложил такую сумму? А зима была не за горами. Я даже в автобус не успел сесть. Быстро меня вычислили. А может, подставили. Чуть полицейские подкладку надрезали, гашиш и разлетелся по всей улице. Тарик издал дребезжащий смешок. В детстве он тоже так смеялся, чтобы скрыть смущение, когда набедокурит и все откроется. — Он был хромой, — поделился Залмай. — Это тот, о ком я думаю? — Он просто заглянул на огонек, — вмешалась Мариам. — А ты заткнись! — Рашид поднял кверху палец и повернулся к Лейле: — Что я вижу! Лейли и Меджнун снова вместе! Как в старые добрые времена. — Лицо у него словно окаменело. — И ты впустила его. Сюда. В мой дом. Он был здесь с моим сыном. — Ты обманул меня. Ты лгал мне, — выговорила Лейла сквозь зубы. — Ты подослал того человека. Если бы я знала, что [I]он[/I] жив, я бы ни за что не осталась у тебя. — А ТЫ МНЕ НЕ ВРАЛА, ЧТО ЛИ? -взревел Рашид. — Думаешь, я ничего не понял? Насчет тебя и твоей харами? Совсем за дурачка меня держишь, ш.люха? Чем больше Тарик говорил, тем страшнее казалась Лейле та минута, когда он остановится и настанет ее черед рассказывать, что, когда и почему. Стоило Тарику ненадолго прерваться, как Лейле делалось плохо. Она избегала смотреть ему в глаза и сидела, уставившись на свои руки с пробивающимися черными волосками. Про годы, проведенные в тюрьме, Тарик почти не упоминал. Сказал только, что научился там говорить на урду. На вопросы лишь головой качал. Этого было достаточно, чтобы перед Лейлой так и встали ржавые решетки, битком набитая камера, заплесневелые потолки. Через что довелось пройти Тарику! Жестокость, унижения, отчаяние... — После моего ареста мама трижды приезжала ко мне, но мы так и не свиделись. Я ей написал письмо, потом еще. Не знаю, получила она их. Сомневаюсь. И тебе я тоже писал. — Писал? — Целые тома навалял. Твоему другу Руми за мной не угнаться. — Тарик опять засмеялся. Наверху белугой заревел Залмай. — Как в старые добрые времена, — повторил Рашид. — Влюбленная парочка. И ты, конечно, открыла перед ним лицо. — Открыла, — подтвердил Залмай. — Ведь правда, мама? Я сам видел. — Не очень-то я по душе твоему сыну, — посетовал Тарик, когда Лейла опять спустилась вниз. — Извини. Не в этом дело. Просто... Да ладно, не обращай внимания. Лейлу охватил стыд за Залмая. Ничего не поделаешь, малыш ревнует. И ведь до того обожает отца, что все другие мужчины в его глазах достойны лишь презрения. Она постаралась сменить тему. [I]Я тебе писал.[/I] [I]Целые тома.[/I] [I]Тома.[/I] — Сколько ты уже живешь в Мури? — Меньше года. В тюрьме я познакомился с одним пакистанцем, бывшим хоккеистом, Салим зовут. Он уже в годах и в кутузке не новичок. В эту ходку ему дали десять лет за то, что ударил ножом переодетого полицейского. В каждой камере есть свой пахан типа Салима, хитрый, коварный, со связями. Именно через него я узнал, что мама умерла от солнечного удара. У меня срок был — семь лет. Мне еще повезло. Говорили, у судьи, который рассматривал мое дело, брат женат на афганке. Вот он и проявил милосердие. Не знаю, правда это или нет. Я освободился в начале зимы двухтысячного года. Салим дал мне адрес и телефон своего брата, Саида. Сказал, у брата гостиница на двадцать номеров с маленьким ресторанчиком. Велел передать, что я от него. Мури я полюбил с первого взгляда. Вышел из автобуса, увидел заснеженные ели, деревянные коттеджи, дымок из труб, вдохнул горный воздух — и был покорен. Все зло, все беды и несчастья оказались так далеко. Будто совсем в другой мир попал. Саид взял меня на работу дворником и разнорабочим. За месячный испытательный срок заплатил половину нормального жалованья. Лейла живо представила себе Саида: узкоглазый, краснолицый, он стоял у окна и смотрел, как Тарик расчищает снег; заложив руки за спину, наблюдал, как Тарик разбирает сифон под раковиной; склонившись над конторкой, проверял бухгалтерские документы... — Поселили меня в сторожке рядом с домиком поварихи, пожилой вдовы по имени Адиба. До гостиницы надо идти через парк, мимо миндальных деревьев, мимо фонтана в форме пирамиды (летом работает круглые сутки). Через месяц Саид начал мне платить полный оклад, предоставил бесплатный обед, выдал шерстяное пальто и даже купил новый протез. До слез меня растрогал своим добрым отношением. С первой получки я поехал в город и купил Алену. Шерсть у нее совершенно белая. Проснешься снежным утром — а козы словно и нет. Только нос чернеет и глаза. Тарик смолк. Сверху доносились глухие удары — Залмай швырял мячик в стену. — Я думала, ты умер, — выдавила Лейла. — Знаю. Ты мне сказала. У Лейлы перехватило горло. — Этот человек... — вымолвила она, откашлявшись, — ну, который принес весточку о вас... у него был такой честный вид. Я ему поверила. Я была одна на всем белом свете, и мне было так страшно. Вот я и пошла за Рашида. Иначе... — Не надо, — мягко сказал Тарик. Ни тени упрека не чувствовалось в его словах. Будто и не было ничего. — Надо, Тарик. Ведь была и еще причина. О ней ты ничего не знаешь. Я обязана тебе сказать. — Ты тоже сидел и говорил с ним? — спросил Рашид у Залмая. Мальчик замялся. Как бы не сболтнуть опять лишнего. А то вон оно как все обернулось. — Сын, я задал тебе вопрос. Залмай сглотнул. — Я был наверху, играл с Мариам. — А мама? Залмай умоляюще-виновато поглядел на Лейлу. Глаза его были полны слез. — Все хорошо, Залмай, — ровно сказала Лейла. — Говори правду. — Мама была внизу. Говорила с этим мужчиной. Голосок тонкий-тонкий. — Понятно, — сказал Рашид. — На пару бабы орудовали. — Хочу встретиться с ней, — прошептал Тарик. — Хочу ее видеть. — Обязательно, — сказала Лейла. — Уж я постараюсь. — Азиза, Азиза, — с улыбкой повторил Тарик, как бы пробуя слово на вкус. — Какое красивое имя. — И девочка красивая. Сам увидишь. — Просто не могу дождаться. Почти десять лет прошло. Как они встречались в тупичке, как целовались тайком! А какая она теперь в его глазах? По-прежнему красивая? Или он видит в ней постаревшую, опустившуюся, пугливую женщину, растерявшую за эти годы все свое очарование? На какое-то мгновение Лейле померещилось, что этих десяти лет не было и они расстались с Тариком вчера. Не было смерти родителей, замужества, обстрелов, убийств, не было талибов, избиений, голодухи... Детей и тех не было. Лицо у Тарика вдруг омрачилось, ожесточилось. Лейле было хорошо знакомо это выражение. Именно с таким лицом Тарик когда-то отстегнул протез и кинулся на Кадима. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Тысяча сияющих солнц"