Меню
Главная
Форумы
Новые сообщения
Поиск сообщений
Пользователи
Зарегистрированные пользователи
Текущие посетители
Наш YouTube
Наш РЦ в Москве
Пожертвования
Вход
Регистрация
Что нового?
Поиск
Поиск
Искать только в заголовках
От:
Новые сообщения
Поиск сообщений
Меню
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Тысяча сияющих солнц"
JavaScript отключён. Чтобы полноценно использовать наш сайт, включите JavaScript в своём браузере.
Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нём некорректно.
Вам необходимо обновить браузер или попробовать использовать
другой
.
Ответить в теме
Сообщение
<blockquote data-quote="Маруся" data-source="post: 388047" data-attributes="member: 1"><p>Тарик осторожно прикоснулся к ее распухшей губе. Сказал холодно:</p><p></p><p>— Это он.</p><p></p><p>Перед Лейлой в мельчайших подробностях встал тот безумный день, когда они зачали Азизу, сплетение тел, его горячее дыхание, его страсть...</p><p></p><p>— Мне надо было увезти тебя, — произнес Тарик совсем тихо.</p><p></p><p>Лейла опустила глаза, сдерживая рыдание.</p><p></p><p>— Ты сейчас замужняя женщина и мать. И вот перед тобой предстаю я. За эти годы столько всего случилось. Наверное, мне не надо было приезжать. Но я не мог иначе. Ах, Лейла, лучше бы я никуда не уезжал и не расставался с тобой.</p><p></p><p>— Прекрати, — всхлипнула Лейла.</p><p></p><p>— Мне надо было настоять на своем, чего бы это ни стоило. Надо было жениться на тебе, пока была такая возможность. Тогда все пошло бы по-другому.</p><p></p><p>— Не надо. Не говори так. Прошу тебя. Не сыпь соль на рану.</p><p></p><p>Тарик шагнул было к ней и замер на полдороге.</p><p></p><p>— Не хочу притворяться. И не хочу ломать тебе жизнь. Если будет лучше, чтоб я исчез, только скажи. И я уеду обратно в Пакистан. И не причиню никаких неприятностей. Только скажи.</p><p></p><p>— Нет! — выкрикнула Лейла, хватая его за руку и сразу бросая. — Ни за что. Не уезжай. Умоляю тебя, останься.</p><p></p><p>Тарик помедлил. Кивнул.</p><p></p><p>— Он работает с двенадцати до восьми. Приходи завтра днем. Мы с тобой навестим Азизу.</p><p></p><p>— Я его не боюсь, ты ведь знаешь.</p><p></p><p>— Знаю. Приходи завтра днем.</p><p></p><p>— А потом?</p><p></p><p>— Потом... Я должна подумать. Все так...</p><p></p><p>— Да уж. Я понимаю. Прости меня за все. Я виноват перед тобой.</p><p></p><p>— Мне не за что тебя прощать. Ты придешь, ты обещал. Ты вернулся.</p><p></p><p>— Как я рад, что повидал тебя, — растроганно сказал Тарик.</p><p></p><p>Дрожа, она смотрела ему вслед. <em>Целые тома писем... </em>Лейлу затрясло сильнее. На душе у нее было невыразимо грустно. Но мрак вокруг немножко просветлел.</p><p></p><p>Слабый лучик надежды — ведь вот он?</p><p></p><p>19</p><p><strong><em>Мариам</em></strong></p><p></p><p>— Я был наверху, играл с Мариам.</p><p></p><p>— А мама?</p><p></p><p>— Мама была внизу. Говорила с этим мужчиной.</p><p></p><p>— Понятно, — сказал Рашид. — На пару бабы орудовали.</p><p></p><p>Черты лица у него смягчились, складки на лбу разгладились, подозрительность и недоверчивость куда-то пропали. Рашид сел прямо. Вид у него был... пожалуй, задумчивый. Словно у капитана корабля, которому только что доложили о мятеже на борту, и надо решать, какие шаги предпринять.</p><p></p><p>И вот решение принято.</p><p></p><p>Мариам открыла было рот, но Рашид, не глядя на жену, движением руки остановил ее:</p><p></p><p>— Поздно, Мариам.</p><p></p><p>Холодно сказал Залмаю:</p><p></p><p>— Отправляйся наверх, сынок.</p><p></p><p>На лице Залмая был написан ужас. Расширенными глазами он обвел лица взрослых. Вот ведь что вышло из его болтовни — он и думать не думал.</p><p></p><p>Ой, что будет?</p><p></p><p>— Живо! — приказал Рашид.</p><p></p><p>Взял сына за локоть и повел вверх по лестнице.</p><p></p><p>Залмай не сопротивлялся.</p><p></p><p>Мариам и Лейла молчали. Съежились, уставившись в пол, будто посмотреть друг на друга значило принять точку зрения Рашида. «Пока я тут открываю гостям двери и надрываюсь с чемоданами, у меня за спиной, в моем собственном доме, творится разврат и безобразие. Да еще в присутствии сына». Было очень тихо, только сверху доносились шаги — тяжелые, зловещие — и мелкий топоток на их фоне. Потом наверху заговорили — слов не разобрать — и резко смолкли. Хлопнула дверь, скрежетнул ключ в замочной скважине. Топот шагов по лестнице.</p><p></p><p>Одной рукой Рашид прятал в карман ключ, в другой сжимал ремень. Пряжка с размеренным стуком волочилась за ним по ступенькам.</p><p></p><p>Мариам кинулась ему наперерез — отлетела в сторону. Свистнул в воздухе ремень. Лейла даже пошевелиться не успела. Удар пришелся ей по голове. Лейла провела рукой по виску, посмотрела на окровавленные пальцы, на Рашида, словно не веря своим глазам. Недоумение сменила ненависть.</p><p></p><p>Рашид замахнулся еще раз — Лейла подставила руку и ухватилась за ремень. Какое там! Муж вырвал его одним быстрым движением. Ремень просвистел в воздухе. На этот раз Лейле удалось увернуться. Подскочив к Рашиду, она изо всех сил двинула его в ухо. Тот выругался и бросился на нее, загородив дорогу. Лейла метнулась в сторону, но бежать уже было некуда. Рашид прижал жену к стене и принялся охаживать ремнем, только кровь брызгала из-под пряжки.</p><p></p><p>По груди! По лицу! По пальцам! По плечам! Мариам потеряла счет ударам, потеряла счет своим мольбам, своим пустопорожним попыткам удержать его. Расплывчатый клубок из тел, скрежещущих зубов, сжатых кулаков, яростных хлестких ударов вертелся у нее перед глазами. И вот из красной мути проступила четкая картина: чьи-то обломанные ногти впились Рашиду в щеки, вцепились в волосы, царапают лоб... «Да это же я задаю ему жару, я», — не сразу поняла Мариам, и дикий восторг обуял ее.</p><p></p><p>Рашид оставил Лейлу и повернулся к ней. Поначалу он словно не видел Мариам, потом сощурился, взгляд сделался сосредоточенным, тяжелым, гневным. Мариам вспомнила свадебную церемонию, Джалиля рядом, зеркало, где они с будущим мужем впервые встретились глазами... Казалось, само равнодушие глядит на нее из стеклянной зыби. А она беззвучно молила чужого, постороннего человека о снисхождении.</p><p></p><p><em>О снисхождении.</em></p><p></p><p>И вот перед ней те же глаза. Жестокие. Немилостивые.</p><p></p><p>А почему?</p><p></p><p>Разве она была ему дурной женой? Изменяла? Грубила? Плохо кормила его и его друзей? В чем она перед ним провинилась? За что он постоянно мучил ее?</p><p></p><p>Разве она не отдала этому человеку свою молодость?</p><p></p><p>Ремень со стуком упал.</p><p></p><p>Значит, Рашид решил действовать голыми руками.</p><p></p><p>Лейла быстрым движением подняла что-то с пола. Сверкнуло донышко разбитого стакана с острыми, зазубренными краями.</p><p></p><p>По щеке Рашида из глубокой раны ручьем полилась кровь, пятная рубаху.</p><p></p><p>Рашид крутанулся на каблуках и рванулся к Лейле. Та упала.</p><p></p><p>Мгновение — и муж рухнул на нее, ухватил за горло. Лейла захрипела.</p><p></p><p>Мариам клещом вцепилась ему в плечи и попыталась оттащить. Потом попробовала разжать пальцы. Потом укусила за руку. Бесполезно. Хватка только усиливалась.</p><p></p><p>«Он задушит ее, — сообразила Мариам. — Нам с ним не справиться. Спасения нет».</p><p></p><p>Она выскочила из комнаты. Залмай наверху молотил кулачками по закрытой двери.</p><p></p><p>Мариам пулей вылетела во двор.</p><p></p><p>Лопата стояла на привычном месте у сарая.</p><p></p><p>Рашид не заметил, что Мариам вернулась.</p><p></p><p>Лицо у Лейлы посинело, глаза вышли из орбит. Она уже не сопротивлялась.</p><p></p><p>Сколько всего он отнял у Мариам за двадцать семь лет? Сейчас заберет и Лейлу.</p><p></p><p>Мариам подняла лопату.</p><p></p><p>— Рашид!</p><p></p><p>Он обернулся.</p><p></p><p>Лопата угодила ему в висок.</p><p></p><p>Удар свалил Рашида на бок, заставил разжать пальцы, схватиться за окровавленную голову. В лице его уже не было ни ярости, ни ожесточения. «Он понял, что я не дам ему спуску, — мелькнуло в голове Мариам. — А может, в нем проснулась совесть».</p><p></p><p>Она заглянула Рашиду в глаза.</p><p></p><p>В них не было ничего, кроме лютой злобы.</p><p></p><p>Губы его бешено искривились.</p><p></p><p>«Если я с ним сейчас не расправлюсь, — поняла Мариам, — он вытащит свой револьвер. И убьет не только меня, я и защищаться бы не стала. Лейлу тоже убьет».</p><p></p><p>Мариам размахнулась изо всех сил, повернула лопату острием вниз и обрушила на Рашида.</p><p></p><p>Вся ее несчастливая жизнь уместилась в этот удар.</p><p></p><p>20</p><p><strong><em>Лейла</em></strong></p><p></p><p>Над Лейлой нависло лицо: зубы оскалены, глаза выпучены. От запаха табака перехватывает дыхание. Мариам мельтешит где-то рядом. А выше только потолок, и череда пятен сырости на нем, и трещина в штукатурке, похожая на равнодушную ухмылку или на недовольно искривленный рот — с какой стороны комнаты глядеть. Сколько раз Лейла смахивала с потолка пыль и паутину, обмотав палку тряпкой. Трижды они с Мариам закрашивали трещину. И вот ее нет, она превратилась в ехидный взгляд, да и тот уходит дальше и дальше. И потолок за ним. Маленький такой стал, не больше почтовой марки, вон как горит во мраке. И вспыхивает еще ярче, и разлетается в разные стороны, и опять сливается в одно, и снова разбрызгивается. Дождь светляков изливается на Лейлу и гаснет, гаснет, гаснет...</p><p></p><p>Откуда-то издалека слышны неясные голоса, сын и дочь кружатся перед Лейлой, в их лицах озабоченность, тревога, тайна. Залмай нетерпеливо-обожающе глядит на отца.</p><p></p><p>Вот и все, мелькает в голове у Лейлы.</p><p></p><p>Какая презренная с.мерть.</p><p></p><p>И вдруг мрак редеет.</p><p></p><p>Лейла словно возносится, зависает в воздухе.</p><p></p><p>Потолок возвращается на законное место, гладкий и просторный. Вон она, трещинка, улыбается себе безмятежно.</p><p></p><p>Лейлу кто-то трясет.</p><p></p><p>— Ты жива? Пришла в себя? — слышит она встревоженный голос.</p><p></p><p>Над Лейлой склоняется Мариам. Как близко, каждую морщинку видно.</p><p></p><p>Лейла пытается сделать вдох. Горло горит огнем. Лейла пробует еще раз. Огонь проникает глубоко в грудь. Лейла хрипит, давится, кашляет. Но дышит.</p><p></p><p>В том ухе, которое слышит, оглушительно звенит.</p><p></p><p></p><p>Лейла поднимается и видит Рашида. Он неподвижно лежит на спине, невидяще уставившись перед собой. Рот у него чуть приоткрыт, по щеке стекает розовая струйка, штаны мокрые.</p><p></p><p>А лоб-то, лоб!</p><p></p><p>Лопата? Зачем она здесь?</p><p></p><p>Лейла глухо стонет.</p><p></p><p>— Боже... — Голос у нее дрожит и пресекается. — Как же это, Мариам?</p><p></p><p>Стиснув руки, Лейла мечется по комнате.</p><p></p><p>Мариам неподвижно сидит на полу рядом с телом. Молчит.</p><p></p><p>Лейлу бьет дрожь. Она что-то говорит, запинаясь, старается не смотреть на покойника, на его приоткрытый рот и застывшие глаза.</p><p></p><p>Смеркается, сгущаются тени. В неверном свете лицо у Мариам такое старое. Но ни тревоги, ни страха в нем нет, оно спокойно и сосредоточенно. Мариам так ушла в себя, что не замечает, как ей на подбородок садится муха.</p><p></p><p>— Сядь, Лейла-джо, — наконец говорит она.</p><p></p><p>Лейла послушно садится.</p><p></p><p>— Нам надо вытащить его во двор. Не годится, чтобы Залмай видел тело.</p><p></p><p></p><p>Мариам вынимает у Рашида из кармана ключ от спальни. Они заворачивают мертвеца в покрывало. Лейла держит т.руп за ноги, Мариам подхватывает под мышки. Но им его не поднять — слишком тяжел. Приходится волочить волоком. Нога покойного цепляется за порог входной двери и выворачивается на сторону. Еще одна попытка. Наверху что-то с шумом обрушивается на пол. Ноги под Лейлой подгибаются, она выпускает тело из рук и оседает на землю, захлебываясь рыданиями.</p><p></p><p>— Возьми себя в руки, — строго говорит Мариам. — Сделанного не воротишь.</p><p></p><p>Через некоторое время Лейла поднимается. Вытирает лицо. Вдвоем они вытягивают т.руп во двор, доволакивают до сарая и укладывают рядом с верстаком, на котором лежат гвозди, молоток, пила и круглая деревяшка. Рашид все собирался вырезать из нее какую-нибудь игрушку Залмаю. Да так и не собрался.</p><p></p><p>Они возвращаются в дом. Мариам моет руки, приглаживает волосы, вздыхает.</p><p></p><p>— А теперь займемся твоими ранами, Лейла- джо.</p><p></p><p></p><p>— Дай мне время подумать, — просит Мариам. — Мне надо собраться с мыслями и разработать план. Должен быть выход, и я найду его.</p><p></p><p>— Надо бежать. Нам нельзя здесь оставаться, — произносит Лейла надтреснутым голосом. Ей вдруг вспоминается звук, с каким лопата вошла в голову Рашиду, — оказывается, она его слышала, — и к горлу подступает тошнота.</p><p></p><p>Мариам терпеливо ждет, когда Лейле полегчает, кладет ее голову себе на колени, гладит по волосам.</p><p></p><p>— Мы уедем, милая. Всей компанией — я, ты, дети и Тарик. Мы уедем из этого дома, из этого жестокого города, из этой страны. Далеко-далеко, где нас никому не найти. Для нас начнется новая жизнь. Мы купим домик где-нибудь на окраине, в тени деревьев, в месте, о котором и не слыхали никогда. Дороги там узкие и незамощенные и до лугов рукой подать. Дети будут играть в высокой траве и купаться в чистом голубом озере, где водится форель и растет камыш. У нас будут свои овцы и куры, мы с тобой будем печь хлеб и учить детей читать. И все наши грехи останутся в прошлом, и никто нам будет не нужен, и жизнь у нас будет спокойная и счастливая. Мы ее заслужили.</p><p></p><p>— Конечно, — мечтательно бормочет Лейла, закрывая глаза.</p><p></p><p>Ласковый голос Мариам обволакивает и убаюкивает ее. К утру Мариам все придумает и устроит — она не бросает слов на ветер. У нее уже зреет план — вон она какая сосредоточенная, не то что Лейла, у которой все мысли разбежались в разные стороны, не собрать. У них все получится.</p><p></p><p>— Ведь правда?</p><p></p><p>Мариам тормошит Лейлу:</p><p></p><p>— Сходи к сыну. Как он там?</p><p></p><p></p><p>Потемки. Залмай свернулся на отцовской стороне тюфяка. Лейла ложится рядом и накрывает сына одеялом.</p><p></p><p>— Ты спишь?</p><p></p><p>— Нет. Как мне спать, если мы с Бабой-джаном не помолились. Страшный <em>Бабалу</em> возьмет да и придет.</p><p></p><p>— Давай ты сегодня помолишься со мной.</p><p></p><p>— Ты не умеешь.</p><p></p><p>Она сжимает ему ручку. Целует в шею.</p><p></p><p>— Я попробую.</p><p></p><p>— А где Баба-джан?</p><p></p><p>— Папа ушел. — Горло у Лейлы сжимается.</p><p></p><p>Вот она, первая страшная ложь. И лгать придется снова и снова. Без счета. Ей вспомнилось, с какой нетерпеливой радостью встречал Залмай отца, когда тот возвращался с работы, как Рашид подхватывал сына на руки и кружил в воздухе и как потом Залмай хихикал, пошатываясь, точно пьяный. Ей вспомнились их шумные игры, их веселый смех, их напускная таинственность.</p><p></p><p>Сердце стиснуло от жалости.</p><p></p><p>— А куда он ушел?</p><p></p><p>— Не знаю, милый мой.</p><p></p><p>— А он скоро придет? Он подарит мне что-нибудь, когда вернется?</p><p></p><p>Лейла произносит слова молитвы. Двадцать один раз <em>Бисмилла-и-рахман-и-рахим</em> — семь пальцев, по три косточки на каждом. Залмай дует себе на ладошки, прижимает их тыльной стороной ко лбу, машет руками, будто отгоняет кого. Шепчет: уходи, Бабалу, не приставай к Залмаю, он не хочет тебя знать, уходи, Бабалу. В завершение ритуала оба троекратно возглашают <em>Аллах Акбар</em>.</p><p></p><p>Значительно позже, уже глухой ночью, задремавшую Лейлу будит тоненький голосок:</p><p></p><p>— Баба-джан ушел из-за меня? Из-за того, что я рассказал про тебя и про того дядю?</p><p></p><p>Лейла в ужасе прижимает сына к себе, желая сказать: «Нет, ты тут ни при чем, Залмай. Твоей вины тут нет».</p><p></p><p>Но мальчик уже спит, посапывая.</p><p></p><p></p><p>Когда Лейлу поутру будит призыв муэдзина, выясняется, что в голове у нее значительно просветлело. Не то что накануне вечером — ведь совсем ничего не соображала.</p><p></p><p>Лейла встает с постели и долго смотрит на Залмая. Тот спит, сунув кулачок под щеку. Лейла думает о Мариам — наверное, та приходила к ним ночью, глядела на спящего Залмая и обдумывала свой план.</p><p></p><p>У Лейлы болит все: шея, плечи, спина, руки, бедра, везде кроваво-синие ссадины от пряжки Рашидова ремня. Морщась, Лейла тихо выходит из спальни.</p><p></p><p>В комнате у Мариам рассветные сумерки (час, когда роса опускается на траву и поют петухи). Сама она стоит на коленях в углу на молитвенном коврике. Лейла опускается рядом с ней.</p><p></p><p>— Ты должна съездить за Азизой. Прямо сейчас, — говорит Мариам.</p><p></p><p>— Ясно.</p><p></p><p>— Пешком не ходи. Сядь в автобус, смешайся с толпой. В такси ты будешь слишком на виду, да еще одна — точно остановят.</p><p></p><p>— Помнишь, что ты мне говорила вчера? Ты ведь просто так, чтобы меня успокоить...</p><p></p><p>— Нет. Я серьезно. Ты обретешь счастье, Лейла-джо.</p><p></p><p>— Я? Почему я? А как же ты?</p><p></p><p>Мариам печально улыбается и молчит.</p><p></p><p>— Пусть все будет, как ты говорила, Мариам. Мы уедем вместе — я, ты и дети. У Тарика в Пакистане есть работа и жилье. Мы спрячемся там, пока все не уляжется.</p><p></p><p>— Это невозможно, — отвечает Мариам. Терпеливо так, словно мать ребенку, которому подай луну с неба.</p><p></p><p>— Мы будем заботиться друг о друге, — давится словами Лейла. — Хотя нет. Это я буду ухаживать <em>за тобой</em>. Это для меня такая радость.</p><p></p><p>— О, Лейла-джо.</p><p></p><p>— Я буду готовить и убирать в доме. Тебе не придется делать ничего. Будешь отдыхать, спать, заниматься садом. Я все твои прихоти исполню. Не покидай нас, Мариам. Каково будет Азизе без тебя?</p><p></p><p>— За украденный кусок хлеба отрубают руку, — напоминает Мариам. — А что они сделают с двумя женами-беглянками, когда найдут тело мужа?</p><p></p><p>— Никто ж не знает. Нас не найдут.</p><p></p><p>— Найдут. Рано или поздно. Они хорошие ищейки. — Слова Мариам в отличие от Лейлиных звучат убедительно, веско.</p><p></p><p>— Прошу тебя. Умоляю.</p><p></p><p>— Когда нас найдут, вина падет на всех. И на тебя, и на Тарика. Получится, я сломаю вам жизнь. В бегах приходится несладко. А поймают вас, что станется с детьми? Кто о них позаботится? Талибы? Ты же мать, Лейла-джо. Вот и рассуждай как мать.</p><p></p><p>— Не могу.</p><p></p><p>— Придется.</p><p></p><p>— Это нечестно. — По лицу у Лейлы текут слезы.</p><p></p><p>— Честнее не бывает. Иди ко мне. Приляг рядышком.</p><p></p><p>Лейла, совсем как давеча, кладет голову Мариам на колени. Сколько времени они провели вместе, расчесывая друг другу волосы и заплетая косички! Как внимательно, ласково, участливо выслушивала ее болтовню Мариам! Можно было подумать, для нее это честь.</p><p></p><p>— Это справедливо, — убежденно говорит Мариам. — Ведь я убила мужа, лишила детей отца. Мне нельзя бежать с вами. — Губы у нее дрожат. — Твой сын никогда меня не простит. Как мне смотреть ему в глаза? Да разве я осмелюсь?</p><p></p><p>Мариам расплетает Лейле тугую косичку.</p><p></p><p>— Я остаюсь здесь. Мне в жизни больше ничего не надо. Все, о чем я мечтала девчонкой, ты мне дала. С тобой и с твоими детьми я была счастлива. Вот и все, Лейла-джо. Только не грусти.</p><p></p><p>— А как же озеро, полное форели, деревья, луга? Как же куры и овцы? — в голос рыдает Лейла, прижимаясь к родным коленям. — Как мы будем без тебя?</p><p></p><p></p><p>Мариам дает Залмаю на обед кусок хлеба и несколько сушеных фиг. Пару фиг и печенье в форме зверюшек она укладывает в пакетик для Азизы.</p><p></p><p>— Поцелуй девочку за меня, — говорит Мариам. — Передай ей, что она светоч моих очей и повелитель моего сердца. Очень тебя прошу.</p><p></p><p>Лейла молча кивает.</p><p></p><p>— Садись в автобус, как я сказала. И держись поскромнее, понезаметнее.</p><p></p><p>— Когда мы теперь свидимся, Мариам? Я обязательно хочу дать показания. Я объясню им, как все произошло, растолкую, что у тебя не было другого выхода. Ведь они все поймут, правда? Они поймут.</p><p></p><p>Мариам мягко смотрит на нее, нагибается к Залмаю и целует в щеку. На мальчике красная майка, потрепанные зеленые штаны и поношенные ковбойские сапожки, купленные недавно Рашидом. В руках Залмай сжимает мячик.</p><p></p><p>— Веди себя хорошо, — напутствует Мариам. Залмай смотрит букой. — Не обижай маму. И прости меня за все.</p><p></p><p>Лейла берет сына за руку, и они идут по улице. На перекрестке Лейла оборачивается.</p><p></p><p>Мариам стоит у калитки и смотрит им вслед. На ней белый платок (прядь седых волос выбилась наружу), темно-синяя кофта и белые шальвары. Мариам машет им рукой.</p><p></p><p>Лейла сворачивает за угол.</p><p></p><p>Мариам она видит последний раз в жизни.</p><p></p><p>21</p><p><strong><em>Мариам</em></strong></p><p></p><p>Она будто опять очутилась в своей глинобитной хижине. После стольких-то лет.</p><p></p><p>Женская т.юрьма Валаят расположена в Шаринау неподалеку от Куриной улицы. Серое квадратное строение со всех сторон окружают корпуса, предназначенные для мужчин. Всего пять камер — грязных, обшарпанных, — крошечные окна выходят во внутренний дворик. Стекол в них нет, одни решетки. А вот двери настежь, во двор можешь выйти когда заблагорассудится. Никаких занавесок — стражники-талибы толпятся под окнами, блудливо заглядывают в камеры, курят, скалят зубы, отпускают шуточки. Из-за этого большинство женщин целыми днями в бурках и снимают их только после захода солнца, когда главные ворота закрывают и талибы заступают на посты.</p><p></p><p>По ночам в камере, где, кроме Мариам, еще пять женщин и четверо детей, полнейший мрак. Но они приспособились. Под потолком тянутся два оголенных провода. Если электричество не отключено, женщины поднимают повыше Нахму — плоскогрудую коротышку с мелко вьющимися черными волосами, — и та голыми руками накручивает провода на цоколь лампочки.</p><p></p><p>Уборные размером со шкаф — просто квадратная дыра в полу безо всякой канализации. Вонь. Полно мух.</p><p></p><p>Двор прямоугольный, посередке колодец с тухлой водой. На веревках сушится белье. Здесь проходят свидания, здесь варится принесенный родственниками рис — в тюрьме не кормят. Здесь же резвятся босоногие дети. Многие родились в застенке и не представляют себе, что где-то есть другая жизнь, без пропитавшего все вокруг смрада, без покрытых струпьями стен, без решеток на окнах. И без охранников.</p><p></p><p></p><p>К Мариам никто не приходит. Это единственное, о чем она просила тюремное начальство. Никаких свиданий.</p><p></p><p>В камере Мариам нет серьезных преступниц — в основном сидят за «бегство из дома». К ней относятся с боязливым уважением, она — тюремная знаменитость. Ей все стараются угодить — то едой поделятся, то лишнее одеяло дадут.</p><p></p><p>Нахма — та просто души в ней не чает, всюду ходит хвостом. Нахму хлебом не корми,только дай поговорить о превратностях судьбы — своей собственной и чужой. Отец собирался выдать ее за портного на целых тридцать лет старше ее.</p><p></p><p>— Пердун старый, у него зубов меньше, чем пальцев.</p><p></p><p>Она пыталась бежать в Гардез [56] с молодым парнем, в которого была влюблена, сыном местного муллы. Поймали их еще в Кабуле. Сына муллы выпороли, он раскаялся и свалил всю вину на Нахму. Она, дескать, соблазнила его своими женскими прелестями, приворожила, околдовала. А сам он теперь вернется к праведной жизни и продолжит изучать Коран.</p><p></p><p>Парня отпустили. Нахме дали пять лет. Родной папочка пообещал перерезать ей горло в первый же день, когда она выйдет на свободу.</p><p></p><p>Слушая Нахму, Мариам вспоминала ледяные звезды и чуть тронутые розовым облака над хребтом Сафедкох, когда Нана говорила ей: «Запомни хорошенько, дочка, у мужчины всегда виновата женщина. Во всем. Никогда не забывай об этом».</p><p></p><p></p><p>Суд над Мариам состоялся неделю назад. Ни адвоката, ни публики, ни судебного следствия, ни права на подачу апелляций. Представить свидетелей Мариам отказалась. Все слушание и пятнадцати минут не заняло.</p><p></p><p>Судья посередине, изможденный изжелта-бледный худой талиб с рыжей курчавой бородой, был главный. За стеклами очков его глаза с желтыми белками казались неестественно огромными.</p><p></p><p>«И как это такая тонкая шея не переломится под тяжестью такой большой чалмы?» — подумала Мариам.</p><p></p><p>— Ты признаешься, хамшира? — утомленно спросил главный.</p><p></p><p>— Да, — сказала Мариам.</p><p></p><p>Судья кивнул. А может, и нет. У него так тряслись руки и голова... хуже, чем у муллы Фатхуллы. Он даже чашку не мог взять в руки — чай ему подавал (прямо ко рту подносил!) плечистый мужчина, сидящий слева. А тот глаза прикроет в знак благодарности — и дальше ведет заседание.</p><p></p><p>Судья не метал в Мариам громы и молнии, говорил мягко, спокойно, даже улыбался.</p><p></p><p>Зато третий, самый молодой, что сидел справа... Важничал, кипятился, частил, злился, что Мариам не говорит по-пуштунски. И все свысока, презрительно так, словно выше его никого на свете нет.</p><p></p><p>— Ты вполне понимаешь, что говоришь?</p><p></p><p>— Да.</p><p></p><p>— Вот ведь что удивительно, — заговорил молодой. — Господь создал нас, мужчин, и вас, женщин, непохожими. Наши мозги различаются. Вы не способны думать полноценно, как мы. Западные доктора и их наука доказали это. Поэтому свидетельства двух женщин равнозначны одному мужскому.</p><p></p><p>— Брат, я ведь призналась. И если бы не я, он бы ее убил. Задушил до смерти.</p><p></p><p>— Это ты так говоришь. А женщины в чем только не клянутся.</p><p></p><p>— Истинная правда.</p><p></p><p>— Твои слова может кто-то подтвердить?</p><p></p><p>— Никто.</p><p></p><p>— Так, так, — ухмыльнулся молодой.</p><p></p><p>Заговорил главный:</p><p></p><p>— У меня есть знакомый доктор в Пешаваре, молодой пакистанец. Прекрасный врач. Мы виделись с ним на прошлой неделе. Скажи мне правду, попросил я. Мулла-сагиб, ответил он, вам осталось месяца три. От силы шесть. Впрочем, на все Господня воля.</p><p></p><p>Он кивнул плечистому, и тот напоил его чаем. Судья вытер губы тыльной стороной ладони.</p><p></p><p>— Я не боюсь покинуть этот мир, как покинул его пять лет назад мой единственный сын. Жизнь полна горестей, и я сгибаюсь под их тяжестью. Нет, я расстанусь с жизнью кротко. Я другого боюсь, хамшира. Настанет день, и Господь спросит меня: «Почему ты не слушался меня, мулла? Почему не исполнял моих предначертаний?» И как я оправдаюсь перед ним за то, что не исполнил его воли? На всех на нас лежит святая обязанность исполнять закон, установленный Господом. Чем ближе мой конец, тем с большей твердостью я готов воплощать его слово, как бы нелегко мне при этом ни приходилось.</p><p></p><p>Главный судья привстал и поморщился от боли. В его суровом взгляде вроде бы проблескивало сочувствие.</p><p></p><p>— Я верю твоим словам о необузданном характере мужа. Но меня до глубины души возмущает твое зверское преступление. Как же так: его маленький сын плачет наверху, а ты в это время убиваешь мужа?</p><p></p><p>Я скоро умру, и мне хочется проявить милосердие. Я бы простил тебя. Но когда Господь призовет меня и скажет: «Разве это твое дело — прощать, мулла?» — что я ему отвечу?</p><p></p><p>Два других судьи согласно закивали.</p><p></p><p>— Что-то говорит мне: ты не безнравственная женщина, хамшира. Но деяние твое безнравственно. И ты должна за него поплатиться. Шариат не оставляет сомнений на этот счет. Он велит отправить тебя туда, где вскоре окажусь и я сам. Ты поняла?</p><p></p><p>— Да, — сказала Мариам, не поднимая глаз.</p><p></p><p>— Да простит тебя Аллах.</p><p></p><p>Приговор дали Мариам на подпись. Три талиба смотрели, как Мариам вписывает свое имя — <em>мим</em>, <em>ра</em>, <em>йа</em> и опять <em>мим</em>. Двадцать семь лет назад за столом Джалиля она тоже ставила свою подпись на документе — и тоже под пристальным взглядом муллы.</p><p></p><p></p><p>Десять дней прошло.</p><p></p><p>Мариам сидит у окошка камеры, смотрит на тюремную жизнь. Дует летний ветер, несет с собой мусор, бумажки, перемахивает через стену, крутит крошечные смерчи на тюремном дворе. Все — охранники, заключенные, дети — прикрывают глаза рукой, но от пыли так легко не отделаться, она лезет в нос, в уши, песок скрипит на зубах. Ветер стихает только в сумерки, а ночью дует легонько, неслышно, словно извиняясь за дневное буйство.</p><p></p><p>Нахма дает ей мандарин — сует прямо в руку и сжимает пальцы вокруг оранжевого плода.</p><p></p><p>Плачет:</p><p></p><p>— Ты моя лучшая подруга.</p><p></p><p>Мариам не встает со своего места возле окна. Во дворе кто-то готовит пищу, сильно пахнет тмином. Дети играют в жмурки. Две девочки поют песенку — не ту же ли самую, что пели когда-то они с Джалилем, сидя на камне у ручья?</p><p></p><p></p><p><em>Лунку воробьи нашли</em></p><p></p><p><em>И купаются в пыли.</em></p><p></p><p><em>Рыбка в речке поскользнулась —</em></p><p></p><p><em>С головою окунулась.</em></p><p></p><p>Прошлой ночью к Мариам пришли обрывочные сны. Она видела одиннадцать камешков, уложенных столбиком. Молодой улыбающийся Джалиль в пиджаке, наброшенном на плечо, приезжал за дочкой на своем блестящем черном «бьюике-роудмастере». Мулла Фатхулла шел с ней вдоль речки, перебирая четки, из травы выглядывали синие ирисы, только пахли почему-то гвоздикой. На пороге стояла Нана и слабым, далеким голосом звала дочь обедать, а Мариам не хотелось двигаться с места: так хорошо было играть в прохладной зеленой траве, где ползали муравьи, жужжали жуки и скакали кузнечики. Блеяла одинокая овца на склоне горы. Скрипели колеса тележки.</p><p></p><p></p><p>Мариам сидит в кузове. Грузовик едет на стадион «Гази». Немилосердно трясет. Охранник с автоматом — молодой талиб с глубоко посаженными глазами и рябым лицом — сидит напротив нее, барабанит пальцами по борту машины.</p><p></p><p>— Ты не голодна, мамаша? — спрашивает он вдруг.</p><p></p><p>Мариам качает головой.</p><p></p><p>— У меня есть печенье. Вкусное. Если хочешь есть, я тебе дам. Не стесняйся.</p><p></p><p>— Нет. Спасибо, брат.</p><p></p><p>Охранник смотрит на нее добрыми глазами:</p><p></p><p>— Тебе страшно, мамаша?</p><p></p><p>У Мариам перехватывает горло.</p><p></p><p>— Страшно, — выдавливает она. — Очень страшно.</p><p></p><p>— У меня есть фотография моего брата, — говорит охранник. — Я не помню его. Он чинил велосипеды, вот и все, что я о нем знаю. Не помню ни его походки, ни смеха, ни голоса. Мама говорила, он был самый храбрый человек на свете. Просто лев. А когда коммунисты на рассвете пришли его арестовывать, он плакал, как ребенок. Я это к чему говорю? Страх — дело обычное. Все боятся. Тут нечего стыдиться, мамаша.</p><p></p><p></p><p>Тысячи глаз устремлены на нее. Люди на трибунах вытягивают шеи, чтобы получше рассмотреть происходящее на поле. Когда Мариам подают руку, чтобы помочь сойти с машины, ропот пробегает по толпе. Громкоговоритель объявляет ее преступление. Наверное, публика качает головами, щелкает языками. Но Мариам смотрит себе под ноги и не видит, одобряют ее или осуждают. Да это и неважно.</p><p></p><p>Когда ее увозили из тюрьмы, она боялась, что опозорится, будет кричать, блевать, обмочится, — да мало ли что бывает с человеком в последние земные минуты. Но тело ее не подвело, она сама спустилась с грузовика на поле, и талибам не пришлось тащить ее волоком. Стоит ей подумать о Залмае-безотцовщине, как душу пронизывает жгучая боль и ноги сами перестают спотыкаться.</p><p></p><p>Человек с автоматом велит ей идти к южной стойке футбольных ворот. Толпа замирает в ожидании — Мариам чувствует это. Она смотрит себе под ноги — на свою тень, за которой неотступно следует тень палача.</p><p></p><p>Жизнь не щадила ее — хотя были и счастливые минуты. Все равно хочется пожить еще, хоть раз повидать Лейлу, услышать ее смех, попить вместе чаю с халвой. Азиза! Мариам не суждено красить ей пальчики хной перед свадьбой (вот ведь красавица будет, когда вырастет), не суждено играть с ее детьми. И состариться Мариам не суждено.</p><p></p><p>У самой стойки ворот ей велят остановиться. Сквозь сетку бурки видна тень рук, сжимающая тень автомата.</p><p></p><p>Ах, как хочется жить!</p><p></p><p>Мариам закрывает глаза — и вдруг все печали оставляют ее, душу охватывает странное спокойствие, даже умиротворенность. Вот она появилась на свет — харами, нежеланный ребенок, досадное недоразумение, сорная трава. И вот земное существование кончено. Она любила, и ее любили, она была кому-то нужна, была подругой, защитницей, матерью. О ней останется память.</p><p></p><p>Все могло быть куда хуже.</p><p></p><p>Жизнь прошла не зря.</p><p></p><p>Мариам бормочет про себя слова Корана:</p><p></p><p><em>Он сотворил небеса и землю во истине. Он обвивает ночью день и днем обвивает ночь; он подчинил солнце и луну. Все течетдо назначенного предела; Он — Великий, Прощающий!</em> [57]</p><p></p><p>— На колени, — произносит талиб.</p><p></p><p><em>Господи, смилуйся надо мной!</em></p><p></p><p>— Нагнись. Смотри вниз.</p><p></p><p>Мариам послушно исполняет приказание.</p><p></p><p>В последний раз.</p><p></p><p>Часть четвертая</p><p><img src="http://loveread.me/img/photo_books/13623/_6.png" alt="" class="fr-fic fr-dii fr-draggable " style="" /></p><p>1</p><p>Тарика случаются ужасные головные боли.</p><p></p><p>Бывает, Лейла проснется ночью, а Тарик катается по кровати, сжимается в комок, натягивает майку на голову. Голова у него начала болеть еще в лагере Насир Бах, а в тюрьме стало только хуже. Порой его рвет от боли, он слепнет на один глаз.</p><p></p><p>— Словно мясницкий нож вонзается в висок и проковыривает дыру в мозгу. Потом боль вроде отпускает и нож втыкается в другой висок. Во рту даже отдает железом.</p><p></p><p>Лейла встает, смачивает водой полотенце и кладет ему на лоб. Помогает. Белые пилюли, которые Тарику прописал доктор Саида, тоже помогают. Но случаются такие ночи, когда остается только схватиться за виски и стонать. Тогда Лейла садится рядом, гладит Тарика по голове, держит за руку, и обручальное кольцо холодит ей пальцы.</p><p></p><p>Они поженились в тот же день, когда прибыли в Мури. Саид был доволен: не пришлось давать кров неженатой паре. И никакой он оказался не краснолицый и не узкоглазый — зачесанные назад седеющие волосы, подкрученные усы, мягкие манеры, сдержанная речь. Саид пригласил на нику свидетеля и муллу, дал Тарику денег (чуть не силой всучил). Тарик сразу помчался на Мэлл и купил два простеньких тонких обручальных кольца. Церемония состоялась поздно вечером, когда дети уже спали. Мулла набросил на брачующихся зеленое покрывало, и взоры их встретились в зеркале. Не было ни слез, ни улыбок, ни обещаний вечной любви. Зеркало безжалостно показало все морщинки, все складочки на некогда таких юных лицах. Тарик открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут кто-то дернул за покрывало, и Лейла отвлеклась и не расслышала.</p><p></p><p>В ту ночь они впервые легли в постель как муж и жена. Дети посапывали на раскладушках. В годы юности Лейла и Тарик трещали не умолкая, то и дело перебивали друг друга, хохотали, взрывались восторгом. И вот — так много случилось за эти годы, кажется, есть о чем поговорить, а у Лейлы словно язык отнялся. Она будто потерялась перед значительностью события. Ведь Тарик, любимый, совсем рядом, их головы соприкасаются, их руки сплетены...</p><p></p><p>Когда Лейла встала ночью напиться, оказалось, что и во сне они держались за руки. Да так крепко, ну словно дети за веревочку воздушного шарика.</p><p></p><p>Лейле нравится Мури — холодные туманные утра, прозрачные сумерки, мерцающие ночи, зеленые ели и коричневые белки, взлетающие по стволам деревьев, внезапные ливни, распугивающие торговцев с улицы Мэлл... Ей нравятся сувенирные лавки и многочисленные гостинички для туристов — вот ведь понастроили, пора и остановиться, ворчат местные жители. Лейле такое отношение кажется странным. В Кабуле люди только радовались бы каждой новой постройке.</p><p></p><p>Лейле нравится, что у них есть ванная — не нужник во дворе и жестяное корыто, а настоящая ванная, с горячей и холодной водой, с душем, с унитазом. Лейле нравятся потрясающе вкусные блюда, которые готовит ворчунья Адиба. Лейла любит, когда по утрам ее будит блеяние Алены.</p><p></p><p>Порой, когда Лейла смотрит на спящего Тарика, на разметавшихся во сне детей, ее охватывает такое счастье, такая благодарность, что горло перехватывает, а из глаз сами собой льются слезы.</p><p></p><p>По утрам Лейла вместе с Тариком обходит комнаты. На поясе у него связка ключей, из кармана торчит пластиковая бутылка с мылом для окон. В ведре, которое несет Лейла, тряпки, дезинфицирующие средства, щетка для туалета и полироль для мебели. У Азизы в одной руке швабра, в другой — набитая фасолью кукла, которую сделала для нее Мариам. Следом тащится мрачный Залмай.</p><p></p><p>Лейла пылесосит, заправляет постели, вытирает пыль. Тарик моет ванны и раковины, драит унитазы, протирает шваброй линолеум, меняет полотенца, раскладывает по полкам крошечные бутылочки с шампунем и куски пахнущего миндалем мыла. Азизе нравится мыть и вытирать окна. Кукла всегда при ней.</p><p></p><p>Лейла рассказала Азизе про Тарика через несколько дней после ники.</p><p></p><p>Удивительно, как между отцом и дочкой все сразу сложилось. Лейлу порой даже испуг брал. Азиза договаривала фразы за Тарика, а отец — за нее. Тарик только собирается попросить подать ему что-то, а Азиза уже тут как тут. За столом они таинственно улыбались друг другу, будто жили вместе с незапамятных времен.</p><p></p><p>Пока мать рассказывала, Азиза задумчиво разглядывала собственные руки.</p><p></p><p>— Мне он нравится, — вымолвила она, помолчав.</p><p></p><p>— Он любит тебя.</p><p></p><p>— Он так сказал?</p><p></p><p>— Ему и говорить не надо. И так ясно.</p><p></p><p>— Расскажи мне все, мама. Я хочу знать.</p><p></p><p>И Лейла поведала ей все.</p><p></p><p>— Твой отец хороший человек. Самый лучший.</p><p></p><p>— А если он уйдет от нас?</p><p></p><p>— Такого не случится никогда. Посмотри на меня. Отец никогда не обидит тебя и никогда нас не бросит.</p><p></p><p>Лицо Азизы осветилось такой радостью, что у Лейлы сжалось сердце.</p><p></p><p></p><p>Тарик купил Залмаю лошадку-качалку, сделал ему тележку. В тюрьме он научился вырезать из бумаги зверей и теперь сворачивал, перегибал и разрезал бесчисленные листы бумаги, из которых получались львы, кенгуру, скаковые жеребцы и сказочные птицы.</p><p></p><p>Но если только Залмаю казалось, что работа тянется слишком долго, он бесцеремонно вырывал надрезанный листок у Тарика из рук.</p><p></p><p>— Ты осел! — кричал ребенок. — Не нужны мне твои игрушки!</p><p></p><p>— Залмай, — укоризненно вздыхала Лейла.</p><p></p><p>— Ничего, — успокаивал жену Тарик. — Это ничего. Пусть его.</p><p></p><p>— Ты не мой Баба-джан! Мой настоящий Баба-джан уехал далеко, но он вернется и побьет тебя! А убежать ты не сможешь, ведь у отца две ноги, а у тебя только одна.</p><p></p><p>Перед сном Лейла крепко обнимает Залмая, и они вместе произносят молитву против Бабалу. На вопросы она неизменно отвечает, что Баба-джан уехал и неизвестно когда вернется. Лейла ненавидит себя за это. Но она знает: лгать придется долго. Залмай подрастет, научится сам завязывать шнурки на ботинках,пойдет в школу, а ложь никуда не денется. Правда, со временем сын все реже будет спрашивать про отца, перестанет кричать «Папа!» вслед пожилым сутулым прохожим, и в один прекрасный день, глядя на какой-нибудь заснеженный склон, с удивлением обнаружит, что боль утихла, рана зарубцевалась, образ Рашида затуманился, отошел на задний план, перестал терзать душу.</p><p></p><p>Лейле хорошо в Мури. Но счастье ее не безоблачно. За него приходится платить.</p><p></p><p></p><p>В выходные дни Тарик с Лейлой и детьми выбираются в город, они гуляют по улице Мэлл, где полно лавочек, торгующих всякими безделушками, и где расположена настоящая англиканская церковь, выстроенная в середине девятнадцатого века. Тарик покупает у уличных торговцев пряные кебабы <em>чапли</em>. Густая толпа заполняет улицу: местные жители, европейцы со своими сотовыми телефонами и цифровыми камерами, пенджабцы, бежавшие в горы от жары.</p><p></p><p>Они садятся в автобус и едут в Кашмир-Пойнт, оттуда открывается прекрасный вид на долину реки Джелум, на поросшие елями склоны и на горы, покрытые густыми лесами, в которых, говорят, до сих пор водятся обезьяны. Бывают они и в Натиагали [58] , местечке километрах в тридцати от Мури. Держась за руки, гуляют по осененной кленами дороге, осматривают дворец губернатора, посещают старинное британское кладбище.</p><p></p><p>Лейла ловит себя на том, что, попав на оживленную улицу, частенько глядит в стекла витрин, высматривая отражения своих близких. Муж, жена, дочка и сын — на первый взгляд самая обычная семья. Какие тут могут быть тайны, горести и разочарования?</p><p></p><p></p><p>У Азизы по ночам бывают кошмары, от которых она с криком пробуждается. Лейла садится рядом, вытирает ей лицо, успокаивает, напевает песенку.</p><p></p><p>У Лейлы свои сны. В них она обязательно попадает в Кабул, в дом Рашида, проходит через переднюю, поднимается по лестнице. Лейла всегда одна, но из-за двери доносится шипение утюга, шуршание складываемого белья, женский голос мурлычет старинные гератские песни.</p><p></p><p>Лейла открывает дверь — а в комнате пусто.</p><p></p><p>Сны потрясают Лейлу, она просыпается, обливаясь слезами, с опустошенной душой.</p><p></p><p>2</p><p>Сентябрь. Воскресенье. Лейла укладывает Залмая спать. Мальчик простудился, чихает и кашляет. В дом врывается Тарик:</p><p></p><p>— Ты слышала? у.бит Ахмад Шах-Масуд!</p><p></p><p>— Да ты что?</p><p></p><p>— У него брали интервью два журналиста, выдававшие себя за бельгийцев марокканского происхождения. Пока они беседовали, взорвалась спрятанная в видеокамере бомба. Масуда и одного из журналистов убило на месте. Второго застрелили при попытке к бегству. Говорят, убийц подослала Аль-Каида.</p><p></p><p>Лейле вспоминается плакат из маминой спальни. На нем у Масуда слегка приподнята бровь, лицо сосредоточенно, словно он кого-то внимательно слушает. Мама была благодарна Масуду за его молитву у могилы Ахмада и Ноора, рассказывала об этом всем и каждому. Даже когда разные группировки схватились между собой в жестоких боях, мама никогда не обвиняла Масуда. «Он хороший человек, — повторяла она. — Он хочет мира, хочет возродить Афганистан. Но ему не дают». Для мамы Масуд всегда оставался Львом Панджшера, вопреки всем ужасам войны и разрушениям, которые принесла междуусобица Кабулу.</p><p></p><p>У Лейлы свой счет. Кончина Масуда не доставила ей радости, но она слишком хорошо помнит, как взлетали на воздух соседские дома, как откапывали т.рупы из-под развалин, как оторванные руки и ноги погибших детей находили на крышах, на ветках деревьев уже после похорон, много дней спустя. Она помнит, как мама вздрагивала от ужаса при каждом очередном взрыве. Она рада была бы забыть окровавленный шмат мяса в обрывке футболки с изображениями башен — все, что осталось от Баби.</p><p></p><p>— Состоятся п.охороны, — говорит Тарик. — Это точно. Говорят, в Равалпинди [59] . Вот народу-то соберется!</p><p></p><p>Уже почти уснувший Залмай садится и трет кулачками глаза.</p><p></p><p>Проходит два дня. Они прибираются в номере, когда слышат какой-то шум. Тарик отставляет в сторону швабру и поспешно выходит в коридор. Лейла за ним.</p><p></p><p>Шум доносится из вестибюля. Там, справа от стойки портье, стоит телевизор, перед ним несколько стульев и два кожаных дивана. Саид, портье и парочка туристов не сводят глаз с экрана.</p><p></p><p>Идут новости Би-би-си. Из высоченной башни поднимается дым. Тарик спрашивает о чем-то Саида, тот начинает отвечать и замолкает на полуслове. Рядом со второй башней появляется самолет и на лету врезается в нее. Вспухает громадный шар огня. Из груди собравшихся исторгается крик.</p><p></p><p>Часа через два обе башни рушатся.</p><p></p><p>На устах у дикторов всех каналов теперь Афганистан, Талибан и Усама Бен Ладен.</p><p></p><p></p><p>— Слышала, что ответили талибы насчет Бен Ладена? — спрашивает Тарик.</p><p></p><p>Азиза сидит на кровати напротив него, сосредоточенно рассматривает шахматную доску (Тарик научил ее играть), хмурится и оттопыривает нижнюю губу. Совсем как Тарик, когда собирается сделать ход.</p><p></p><p>Лейла втирает Залмаю в грудь мазь от простуды. Мальчику немного легче.</p><p></p><p>— Я слышала.</p><p></p><p>Талибы объявили, что не выдадут Бен Ладена, он, дескать, их гость, по пуштунским законам гостеприимства особа неприкосновенная. Тарик горько смеется: надо же так извратить благородное правило.</p><p></p><p>Проходит несколько дней.</p><p></p><p>Опять вестибюль. Опять телевизор. Выступает Джордж Буш, за спиной у него американский флаг. В какую-то секунду он запинается, голос его нетверд.</p><p></p><p>Саид, знающий английский, объясняет, что президент США только что объявил войну.</p><p></p><p>— Кому? — спрашивает Тарик.</p><p></p><p>— Для начала вашей родной стране.</p><p></p><p></p><p>— Может, это не так и плохо, — говорит Тарик.</p><p></p><p>С любовными утехами на сегодня покончено. Тарик лежит рядом с Лейлой, положив голову ей на грудь. Поначалу у них ничего не получалось. Тарик смущенно извинялся, Лейла шептала ободряющие слова. Теперь сложности в прошлом. Правда, комната в сторожке маленькая и дети спят в двух шагах. Какое уж тут уединение. Приходится сдерживаться, соблюдать меры предосторожности, не раздеваться полностью, вздрагивать от скрипа пружины. Но они вместе — это главное. И никогда не расстанутся — теперь Лейла в этом уверена. Все ее страхи позади.</p><p></p><p>— Ты это о чем? — спрашивает она.</p><p></p><p>— О том, что творится дома. Может, все это к лучшему.</p><p></p><p>Дома опять падают бомбы — на этот раз американские, — каждый день по телевизору война и война. Американцы заручились помощью Северного Альянса против талибов и опять вооружили полевых командиров.</p><p></p><p>Возмущенная Лейла отпихивает Тарика от себя.</p><p></p><p>— К лучшему? Умирают люди — женщины, дети, старики. Опять дома взлетают на воздух. К лучшему?</p><p></p><p>— Тсс. Детей разбудишь.</p><p></p><p>— Как ты можешь говорить такое? А «случайная бомбардировка» деревни Карам? Сто невинных жертв! Сам же видел по телевизору!</p><p></p><p>— Постой. — Тарик опирается на локоть, смотрит на Лейлу. — Ты меня не так поняла. Я хотел сказать...</p><p></p><p>— Ты не видел всего этого своими глазами, — повышает голос Лейла. А ведь это ссора, их первая крупная размолвка. — Ты уехал еще до того, как началась самая страшная бойня. А я осталась. Война для меня не пустой звук. Я <em>знаю</em>, что это такое. Война убила моих родителей. Да как у тебя язык повернулся? К лучшему!</p><p></p><p>— Прости, Лейла. Прости меня. — Он гладит ее по лицу. — Ты совершенно права. Я только хотел сказать, есть надежда, что эта война закончится по-другому, не то что все предыдущие.</p><p></p><p>— Я не желаю больше говорить об этом, — фыркает Лейла, но уже не так громко.</p><p></p><p>И что это она так на него взъелась? «Я, я...» Ведь его родителей тоже унесла война. И когда Тарик крепко прижимает ее к себе, она не сопротивляется. И поцеловать себя в руку позволяет. И в лоб. Она понимает, что Тарик, наверное, прав. Мирным путем ничего бы не получилось. К тому же есть надежда, что бомбардировки скоро закончатся. Но как ему сказать, что в глубине души она с ним согласна? Это было бы просто нечестно с ее стороны. Перед вдовами. Перед сиротами. Перед мертвыми.</p><p></p><p>Ночью Залмай закашливается. Лейла не успевает даже пошевелиться. Тарик вскакивает с постели, пристегивает протез, берет Залмая на руки и начинает укачивать. Мальчик обнимает его за шею. Тень мужчины, прижимающего к груди ребенка, движется по комнате туда-сюда.</p><p></p><p>Когда Тарик опять ложится, Лейла молчит. Только гладит его по лицу.</p><p></p><p>Щеки у мужа мокрые.</p><p></p><p>3</p><p>Мури для Лейлы — тихая гавань. Работа ей не в тягость, а в выходные они с детьми поднимаются на подъемнике на гору Патриата или выбираются в Пинди Пойнт, откуда в ясный день открывается чудный вид на Исламабад и центр Равалпинди, расстилают покрывало и устраивают пикник на поросшем травой склоне, едят бутерброды с фрикадельками и огурцами, пьют холодный имбирный лимонад.</p><p></p><p>Спокойствие, размеренность по душе Лейле, именно о такой жизни она мечтала, когда у них с Рашидом все складывалось особенно неблагополучно. Дня не проходит, чтобы Лейла не вспоминала о том, как нелегко ей приходилось.</p><p></p><p>На дворе 2002-й. Июль. Жаркая ночь. Лейла и Тарик тихими голосами обсуждают перемены, происходящие на родине. А их много. Силы коалиции выбили талибов из всех крупных городов, прижали их к границе с Пакистаном и к горам на юге и востоке. В Кабул вошел международный военный контингент. У страны теперь временный президент, Хамид Карзай.</p><p></p><p>Лейла решает, что настало время поговорить с Тариком на очень важную тему.</p><p></p><p>Год назад она бы с готовностью дала отрубить себе руку, только бы убраться из Кабула подальше. А тут вдруг оказалось, что она скучает по городу, где прошло ее детство, ей часто вспоминаются Шор-Базар, сады Бабура [60] , Куриная улица, водоносы с бурдюками через плечо, продавцы дынь в Карте-Парване.</p></blockquote><p></p>
[QUOTE="Маруся, post: 388047, member: 1"] Тарик осторожно прикоснулся к ее распухшей губе. Сказал холодно: — Это он. Перед Лейлой в мельчайших подробностях встал тот безумный день, когда они зачали Азизу, сплетение тел, его горячее дыхание, его страсть... — Мне надо было увезти тебя, — произнес Тарик совсем тихо. Лейла опустила глаза, сдерживая рыдание. — Ты сейчас замужняя женщина и мать. И вот перед тобой предстаю я. За эти годы столько всего случилось. Наверное, мне не надо было приезжать. Но я не мог иначе. Ах, Лейла, лучше бы я никуда не уезжал и не расставался с тобой. — Прекрати, — всхлипнула Лейла. — Мне надо было настоять на своем, чего бы это ни стоило. Надо было жениться на тебе, пока была такая возможность. Тогда все пошло бы по-другому. — Не надо. Не говори так. Прошу тебя. Не сыпь соль на рану. Тарик шагнул было к ней и замер на полдороге. — Не хочу притворяться. И не хочу ломать тебе жизнь. Если будет лучше, чтоб я исчез, только скажи. И я уеду обратно в Пакистан. И не причиню никаких неприятностей. Только скажи. — Нет! — выкрикнула Лейла, хватая его за руку и сразу бросая. — Ни за что. Не уезжай. Умоляю тебя, останься. Тарик помедлил. Кивнул. — Он работает с двенадцати до восьми. Приходи завтра днем. Мы с тобой навестим Азизу. — Я его не боюсь, ты ведь знаешь. — Знаю. Приходи завтра днем. — А потом? — Потом... Я должна подумать. Все так... — Да уж. Я понимаю. Прости меня за все. Я виноват перед тобой. — Мне не за что тебя прощать. Ты придешь, ты обещал. Ты вернулся. — Как я рад, что повидал тебя, — растроганно сказал Тарик. Дрожа, она смотрела ему вслед. [I]Целые тома писем... [/I]Лейлу затрясло сильнее. На душе у нее было невыразимо грустно. Но мрак вокруг немножко просветлел. Слабый лучик надежды — ведь вот он? 19 [B][I]Мариам[/I][/B] — Я был наверху, играл с Мариам. — А мама? — Мама была внизу. Говорила с этим мужчиной. — Понятно, — сказал Рашид. — На пару бабы орудовали. Черты лица у него смягчились, складки на лбу разгладились, подозрительность и недоверчивость куда-то пропали. Рашид сел прямо. Вид у него был... пожалуй, задумчивый. Словно у капитана корабля, которому только что доложили о мятеже на борту, и надо решать, какие шаги предпринять. И вот решение принято. Мариам открыла было рот, но Рашид, не глядя на жену, движением руки остановил ее: — Поздно, Мариам. Холодно сказал Залмаю: — Отправляйся наверх, сынок. На лице Залмая был написан ужас. Расширенными глазами он обвел лица взрослых. Вот ведь что вышло из его болтовни — он и думать не думал. Ой, что будет? — Живо! — приказал Рашид. Взял сына за локоть и повел вверх по лестнице. Залмай не сопротивлялся. Мариам и Лейла молчали. Съежились, уставившись в пол, будто посмотреть друг на друга значило принять точку зрения Рашида. «Пока я тут открываю гостям двери и надрываюсь с чемоданами, у меня за спиной, в моем собственном доме, творится разврат и безобразие. Да еще в присутствии сына». Было очень тихо, только сверху доносились шаги — тяжелые, зловещие — и мелкий топоток на их фоне. Потом наверху заговорили — слов не разобрать — и резко смолкли. Хлопнула дверь, скрежетнул ключ в замочной скважине. Топот шагов по лестнице. Одной рукой Рашид прятал в карман ключ, в другой сжимал ремень. Пряжка с размеренным стуком волочилась за ним по ступенькам. Мариам кинулась ему наперерез — отлетела в сторону. Свистнул в воздухе ремень. Лейла даже пошевелиться не успела. Удар пришелся ей по голове. Лейла провела рукой по виску, посмотрела на окровавленные пальцы, на Рашида, словно не веря своим глазам. Недоумение сменила ненависть. Рашид замахнулся еще раз — Лейла подставила руку и ухватилась за ремень. Какое там! Муж вырвал его одним быстрым движением. Ремень просвистел в воздухе. На этот раз Лейле удалось увернуться. Подскочив к Рашиду, она изо всех сил двинула его в ухо. Тот выругался и бросился на нее, загородив дорогу. Лейла метнулась в сторону, но бежать уже было некуда. Рашид прижал жену к стене и принялся охаживать ремнем, только кровь брызгала из-под пряжки. По груди! По лицу! По пальцам! По плечам! Мариам потеряла счет ударам, потеряла счет своим мольбам, своим пустопорожним попыткам удержать его. Расплывчатый клубок из тел, скрежещущих зубов, сжатых кулаков, яростных хлестких ударов вертелся у нее перед глазами. И вот из красной мути проступила четкая картина: чьи-то обломанные ногти впились Рашиду в щеки, вцепились в волосы, царапают лоб... «Да это же я задаю ему жару, я», — не сразу поняла Мариам, и дикий восторг обуял ее. Рашид оставил Лейлу и повернулся к ней. Поначалу он словно не видел Мариам, потом сощурился, взгляд сделался сосредоточенным, тяжелым, гневным. Мариам вспомнила свадебную церемонию, Джалиля рядом, зеркало, где они с будущим мужем впервые встретились глазами... Казалось, само равнодушие глядит на нее из стеклянной зыби. А она беззвучно молила чужого, постороннего человека о снисхождении. [I]О снисхождении.[/I] И вот перед ней те же глаза. Жестокие. Немилостивые. А почему? Разве она была ему дурной женой? Изменяла? Грубила? Плохо кормила его и его друзей? В чем она перед ним провинилась? За что он постоянно мучил ее? Разве она не отдала этому человеку свою молодость? Ремень со стуком упал. Значит, Рашид решил действовать голыми руками. Лейла быстрым движением подняла что-то с пола. Сверкнуло донышко разбитого стакана с острыми, зазубренными краями. По щеке Рашида из глубокой раны ручьем полилась кровь, пятная рубаху. Рашид крутанулся на каблуках и рванулся к Лейле. Та упала. Мгновение — и муж рухнул на нее, ухватил за горло. Лейла захрипела. Мариам клещом вцепилась ему в плечи и попыталась оттащить. Потом попробовала разжать пальцы. Потом укусила за руку. Бесполезно. Хватка только усиливалась. «Он задушит ее, — сообразила Мариам. — Нам с ним не справиться. Спасения нет». Она выскочила из комнаты. Залмай наверху молотил кулачками по закрытой двери. Мариам пулей вылетела во двор. Лопата стояла на привычном месте у сарая. Рашид не заметил, что Мариам вернулась. Лицо у Лейлы посинело, глаза вышли из орбит. Она уже не сопротивлялась. Сколько всего он отнял у Мариам за двадцать семь лет? Сейчас заберет и Лейлу. Мариам подняла лопату. — Рашид! Он обернулся. Лопата угодила ему в висок. Удар свалил Рашида на бок, заставил разжать пальцы, схватиться за окровавленную голову. В лице его уже не было ни ярости, ни ожесточения. «Он понял, что я не дам ему спуску, — мелькнуло в голове Мариам. — А может, в нем проснулась совесть». Она заглянула Рашиду в глаза. В них не было ничего, кроме лютой злобы. Губы его бешено искривились. «Если я с ним сейчас не расправлюсь, — поняла Мариам, — он вытащит свой револьвер. И убьет не только меня, я и защищаться бы не стала. Лейлу тоже убьет». Мариам размахнулась изо всех сил, повернула лопату острием вниз и обрушила на Рашида. Вся ее несчастливая жизнь уместилась в этот удар. 20 [B][I]Лейла[/I][/B] Над Лейлой нависло лицо: зубы оскалены, глаза выпучены. От запаха табака перехватывает дыхание. Мариам мельтешит где-то рядом. А выше только потолок, и череда пятен сырости на нем, и трещина в штукатурке, похожая на равнодушную ухмылку или на недовольно искривленный рот — с какой стороны комнаты глядеть. Сколько раз Лейла смахивала с потолка пыль и паутину, обмотав палку тряпкой. Трижды они с Мариам закрашивали трещину. И вот ее нет, она превратилась в ехидный взгляд, да и тот уходит дальше и дальше. И потолок за ним. Маленький такой стал, не больше почтовой марки, вон как горит во мраке. И вспыхивает еще ярче, и разлетается в разные стороны, и опять сливается в одно, и снова разбрызгивается. Дождь светляков изливается на Лейлу и гаснет, гаснет, гаснет... Откуда-то издалека слышны неясные голоса, сын и дочь кружатся перед Лейлой, в их лицах озабоченность, тревога, тайна. Залмай нетерпеливо-обожающе глядит на отца. Вот и все, мелькает в голове у Лейлы. Какая презренная с.мерть. И вдруг мрак редеет. Лейла словно возносится, зависает в воздухе. Потолок возвращается на законное место, гладкий и просторный. Вон она, трещинка, улыбается себе безмятежно. Лейлу кто-то трясет. — Ты жива? Пришла в себя? — слышит она встревоженный голос. Над Лейлой склоняется Мариам. Как близко, каждую морщинку видно. Лейла пытается сделать вдох. Горло горит огнем. Лейла пробует еще раз. Огонь проникает глубоко в грудь. Лейла хрипит, давится, кашляет. Но дышит. В том ухе, которое слышит, оглушительно звенит. Лейла поднимается и видит Рашида. Он неподвижно лежит на спине, невидяще уставившись перед собой. Рот у него чуть приоткрыт, по щеке стекает розовая струйка, штаны мокрые. А лоб-то, лоб! Лопата? Зачем она здесь? Лейла глухо стонет. — Боже... — Голос у нее дрожит и пресекается. — Как же это, Мариам? Стиснув руки, Лейла мечется по комнате. Мариам неподвижно сидит на полу рядом с телом. Молчит. Лейлу бьет дрожь. Она что-то говорит, запинаясь, старается не смотреть на покойника, на его приоткрытый рот и застывшие глаза. Смеркается, сгущаются тени. В неверном свете лицо у Мариам такое старое. Но ни тревоги, ни страха в нем нет, оно спокойно и сосредоточенно. Мариам так ушла в себя, что не замечает, как ей на подбородок садится муха. — Сядь, Лейла-джо, — наконец говорит она. Лейла послушно садится. — Нам надо вытащить его во двор. Не годится, чтобы Залмай видел тело. Мариам вынимает у Рашида из кармана ключ от спальни. Они заворачивают мертвеца в покрывало. Лейла держит т.руп за ноги, Мариам подхватывает под мышки. Но им его не поднять — слишком тяжел. Приходится волочить волоком. Нога покойного цепляется за порог входной двери и выворачивается на сторону. Еще одна попытка. Наверху что-то с шумом обрушивается на пол. Ноги под Лейлой подгибаются, она выпускает тело из рук и оседает на землю, захлебываясь рыданиями. — Возьми себя в руки, — строго говорит Мариам. — Сделанного не воротишь. Через некоторое время Лейла поднимается. Вытирает лицо. Вдвоем они вытягивают т.руп во двор, доволакивают до сарая и укладывают рядом с верстаком, на котором лежат гвозди, молоток, пила и круглая деревяшка. Рашид все собирался вырезать из нее какую-нибудь игрушку Залмаю. Да так и не собрался. Они возвращаются в дом. Мариам моет руки, приглаживает волосы, вздыхает. — А теперь займемся твоими ранами, Лейла- джо. — Дай мне время подумать, — просит Мариам. — Мне надо собраться с мыслями и разработать план. Должен быть выход, и я найду его. — Надо бежать. Нам нельзя здесь оставаться, — произносит Лейла надтреснутым голосом. Ей вдруг вспоминается звук, с каким лопата вошла в голову Рашиду, — оказывается, она его слышала, — и к горлу подступает тошнота. Мариам терпеливо ждет, когда Лейле полегчает, кладет ее голову себе на колени, гладит по волосам. — Мы уедем, милая. Всей компанией — я, ты, дети и Тарик. Мы уедем из этого дома, из этого жестокого города, из этой страны. Далеко-далеко, где нас никому не найти. Для нас начнется новая жизнь. Мы купим домик где-нибудь на окраине, в тени деревьев, в месте, о котором и не слыхали никогда. Дороги там узкие и незамощенные и до лугов рукой подать. Дети будут играть в высокой траве и купаться в чистом голубом озере, где водится форель и растет камыш. У нас будут свои овцы и куры, мы с тобой будем печь хлеб и учить детей читать. И все наши грехи останутся в прошлом, и никто нам будет не нужен, и жизнь у нас будет спокойная и счастливая. Мы ее заслужили. — Конечно, — мечтательно бормочет Лейла, закрывая глаза. Ласковый голос Мариам обволакивает и убаюкивает ее. К утру Мариам все придумает и устроит — она не бросает слов на ветер. У нее уже зреет план — вон она какая сосредоточенная, не то что Лейла, у которой все мысли разбежались в разные стороны, не собрать. У них все получится. — Ведь правда? Мариам тормошит Лейлу: — Сходи к сыну. Как он там? Потемки. Залмай свернулся на отцовской стороне тюфяка. Лейла ложится рядом и накрывает сына одеялом. — Ты спишь? — Нет. Как мне спать, если мы с Бабой-джаном не помолились. Страшный [I]Бабалу[/I] возьмет да и придет. — Давай ты сегодня помолишься со мной. — Ты не умеешь. Она сжимает ему ручку. Целует в шею. — Я попробую. — А где Баба-джан? — Папа ушел. — Горло у Лейлы сжимается. Вот она, первая страшная ложь. И лгать придется снова и снова. Без счета. Ей вспомнилось, с какой нетерпеливой радостью встречал Залмай отца, когда тот возвращался с работы, как Рашид подхватывал сына на руки и кружил в воздухе и как потом Залмай хихикал, пошатываясь, точно пьяный. Ей вспомнились их шумные игры, их веселый смех, их напускная таинственность. Сердце стиснуло от жалости. — А куда он ушел? — Не знаю, милый мой. — А он скоро придет? Он подарит мне что-нибудь, когда вернется? Лейла произносит слова молитвы. Двадцать один раз [I]Бисмилла-и-рахман-и-рахим[/I] — семь пальцев, по три косточки на каждом. Залмай дует себе на ладошки, прижимает их тыльной стороной ко лбу, машет руками, будто отгоняет кого. Шепчет: уходи, Бабалу, не приставай к Залмаю, он не хочет тебя знать, уходи, Бабалу. В завершение ритуала оба троекратно возглашают [I]Аллах Акбар[/I]. Значительно позже, уже глухой ночью, задремавшую Лейлу будит тоненький голосок: — Баба-джан ушел из-за меня? Из-за того, что я рассказал про тебя и про того дядю? Лейла в ужасе прижимает сына к себе, желая сказать: «Нет, ты тут ни при чем, Залмай. Твоей вины тут нет». Но мальчик уже спит, посапывая. Когда Лейлу поутру будит призыв муэдзина, выясняется, что в голове у нее значительно просветлело. Не то что накануне вечером — ведь совсем ничего не соображала. Лейла встает с постели и долго смотрит на Залмая. Тот спит, сунув кулачок под щеку. Лейла думает о Мариам — наверное, та приходила к ним ночью, глядела на спящего Залмая и обдумывала свой план. У Лейлы болит все: шея, плечи, спина, руки, бедра, везде кроваво-синие ссадины от пряжки Рашидова ремня. Морщась, Лейла тихо выходит из спальни. В комнате у Мариам рассветные сумерки (час, когда роса опускается на траву и поют петухи). Сама она стоит на коленях в углу на молитвенном коврике. Лейла опускается рядом с ней. — Ты должна съездить за Азизой. Прямо сейчас, — говорит Мариам. — Ясно. — Пешком не ходи. Сядь в автобус, смешайся с толпой. В такси ты будешь слишком на виду, да еще одна — точно остановят. — Помнишь, что ты мне говорила вчера? Ты ведь просто так, чтобы меня успокоить... — Нет. Я серьезно. Ты обретешь счастье, Лейла-джо. — Я? Почему я? А как же ты? Мариам печально улыбается и молчит. — Пусть все будет, как ты говорила, Мариам. Мы уедем вместе — я, ты и дети. У Тарика в Пакистане есть работа и жилье. Мы спрячемся там, пока все не уляжется. — Это невозможно, — отвечает Мариам. Терпеливо так, словно мать ребенку, которому подай луну с неба. — Мы будем заботиться друг о друге, — давится словами Лейла. — Хотя нет. Это я буду ухаживать [I]за тобой[/I]. Это для меня такая радость. — О, Лейла-джо. — Я буду готовить и убирать в доме. Тебе не придется делать ничего. Будешь отдыхать, спать, заниматься садом. Я все твои прихоти исполню. Не покидай нас, Мариам. Каково будет Азизе без тебя? — За украденный кусок хлеба отрубают руку, — напоминает Мариам. — А что они сделают с двумя женами-беглянками, когда найдут тело мужа? — Никто ж не знает. Нас не найдут. — Найдут. Рано или поздно. Они хорошие ищейки. — Слова Мариам в отличие от Лейлиных звучат убедительно, веско. — Прошу тебя. Умоляю. — Когда нас найдут, вина падет на всех. И на тебя, и на Тарика. Получится, я сломаю вам жизнь. В бегах приходится несладко. А поймают вас, что станется с детьми? Кто о них позаботится? Талибы? Ты же мать, Лейла-джо. Вот и рассуждай как мать. — Не могу. — Придется. — Это нечестно. — По лицу у Лейлы текут слезы. — Честнее не бывает. Иди ко мне. Приляг рядышком. Лейла, совсем как давеча, кладет голову Мариам на колени. Сколько времени они провели вместе, расчесывая друг другу волосы и заплетая косички! Как внимательно, ласково, участливо выслушивала ее болтовню Мариам! Можно было подумать, для нее это честь. — Это справедливо, — убежденно говорит Мариам. — Ведь я убила мужа, лишила детей отца. Мне нельзя бежать с вами. — Губы у нее дрожат. — Твой сын никогда меня не простит. Как мне смотреть ему в глаза? Да разве я осмелюсь? Мариам расплетает Лейле тугую косичку. — Я остаюсь здесь. Мне в жизни больше ничего не надо. Все, о чем я мечтала девчонкой, ты мне дала. С тобой и с твоими детьми я была счастлива. Вот и все, Лейла-джо. Только не грусти. — А как же озеро, полное форели, деревья, луга? Как же куры и овцы? — в голос рыдает Лейла, прижимаясь к родным коленям. — Как мы будем без тебя? Мариам дает Залмаю на обед кусок хлеба и несколько сушеных фиг. Пару фиг и печенье в форме зверюшек она укладывает в пакетик для Азизы. — Поцелуй девочку за меня, — говорит Мариам. — Передай ей, что она светоч моих очей и повелитель моего сердца. Очень тебя прошу. Лейла молча кивает. — Садись в автобус, как я сказала. И держись поскромнее, понезаметнее. — Когда мы теперь свидимся, Мариам? Я обязательно хочу дать показания. Я объясню им, как все произошло, растолкую, что у тебя не было другого выхода. Ведь они все поймут, правда? Они поймут. Мариам мягко смотрит на нее, нагибается к Залмаю и целует в щеку. На мальчике красная майка, потрепанные зеленые штаны и поношенные ковбойские сапожки, купленные недавно Рашидом. В руках Залмай сжимает мячик. — Веди себя хорошо, — напутствует Мариам. Залмай смотрит букой. — Не обижай маму. И прости меня за все. Лейла берет сына за руку, и они идут по улице. На перекрестке Лейла оборачивается. Мариам стоит у калитки и смотрит им вслед. На ней белый платок (прядь седых волос выбилась наружу), темно-синяя кофта и белые шальвары. Мариам машет им рукой. Лейла сворачивает за угол. Мариам она видит последний раз в жизни. 21 [B][I]Мариам[/I][/B] Она будто опять очутилась в своей глинобитной хижине. После стольких-то лет. Женская т.юрьма Валаят расположена в Шаринау неподалеку от Куриной улицы. Серое квадратное строение со всех сторон окружают корпуса, предназначенные для мужчин. Всего пять камер — грязных, обшарпанных, — крошечные окна выходят во внутренний дворик. Стекол в них нет, одни решетки. А вот двери настежь, во двор можешь выйти когда заблагорассудится. Никаких занавесок — стражники-талибы толпятся под окнами, блудливо заглядывают в камеры, курят, скалят зубы, отпускают шуточки. Из-за этого большинство женщин целыми днями в бурках и снимают их только после захода солнца, когда главные ворота закрывают и талибы заступают на посты. По ночам в камере, где, кроме Мариам, еще пять женщин и четверо детей, полнейший мрак. Но они приспособились. Под потолком тянутся два оголенных провода. Если электричество не отключено, женщины поднимают повыше Нахму — плоскогрудую коротышку с мелко вьющимися черными волосами, — и та голыми руками накручивает провода на цоколь лампочки. Уборные размером со шкаф — просто квадратная дыра в полу безо всякой канализации. Вонь. Полно мух. Двор прямоугольный, посередке колодец с тухлой водой. На веревках сушится белье. Здесь проходят свидания, здесь варится принесенный родственниками рис — в тюрьме не кормят. Здесь же резвятся босоногие дети. Многие родились в застенке и не представляют себе, что где-то есть другая жизнь, без пропитавшего все вокруг смрада, без покрытых струпьями стен, без решеток на окнах. И без охранников. К Мариам никто не приходит. Это единственное, о чем она просила тюремное начальство. Никаких свиданий. В камере Мариам нет серьезных преступниц — в основном сидят за «бегство из дома». К ней относятся с боязливым уважением, она — тюремная знаменитость. Ей все стараются угодить — то едой поделятся, то лишнее одеяло дадут. Нахма — та просто души в ней не чает, всюду ходит хвостом. Нахму хлебом не корми,только дай поговорить о превратностях судьбы — своей собственной и чужой. Отец собирался выдать ее за портного на целых тридцать лет старше ее. — Пердун старый, у него зубов меньше, чем пальцев. Она пыталась бежать в Гардез [56] с молодым парнем, в которого была влюблена, сыном местного муллы. Поймали их еще в Кабуле. Сына муллы выпороли, он раскаялся и свалил всю вину на Нахму. Она, дескать, соблазнила его своими женскими прелестями, приворожила, околдовала. А сам он теперь вернется к праведной жизни и продолжит изучать Коран. Парня отпустили. Нахме дали пять лет. Родной папочка пообещал перерезать ей горло в первый же день, когда она выйдет на свободу. Слушая Нахму, Мариам вспоминала ледяные звезды и чуть тронутые розовым облака над хребтом Сафедкох, когда Нана говорила ей: «Запомни хорошенько, дочка, у мужчины всегда виновата женщина. Во всем. Никогда не забывай об этом». Суд над Мариам состоялся неделю назад. Ни адвоката, ни публики, ни судебного следствия, ни права на подачу апелляций. Представить свидетелей Мариам отказалась. Все слушание и пятнадцати минут не заняло. Судья посередине, изможденный изжелта-бледный худой талиб с рыжей курчавой бородой, был главный. За стеклами очков его глаза с желтыми белками казались неестественно огромными. «И как это такая тонкая шея не переломится под тяжестью такой большой чалмы?» — подумала Мариам. — Ты признаешься, хамшира? — утомленно спросил главный. — Да, — сказала Мариам. Судья кивнул. А может, и нет. У него так тряслись руки и голова... хуже, чем у муллы Фатхуллы. Он даже чашку не мог взять в руки — чай ему подавал (прямо ко рту подносил!) плечистый мужчина, сидящий слева. А тот глаза прикроет в знак благодарности — и дальше ведет заседание. Судья не метал в Мариам громы и молнии, говорил мягко, спокойно, даже улыбался. Зато третий, самый молодой, что сидел справа... Важничал, кипятился, частил, злился, что Мариам не говорит по-пуштунски. И все свысока, презрительно так, словно выше его никого на свете нет. — Ты вполне понимаешь, что говоришь? — Да. — Вот ведь что удивительно, — заговорил молодой. — Господь создал нас, мужчин, и вас, женщин, непохожими. Наши мозги различаются. Вы не способны думать полноценно, как мы. Западные доктора и их наука доказали это. Поэтому свидетельства двух женщин равнозначны одному мужскому. — Брат, я ведь призналась. И если бы не я, он бы ее убил. Задушил до смерти. — Это ты так говоришь. А женщины в чем только не клянутся. — Истинная правда. — Твои слова может кто-то подтвердить? — Никто. — Так, так, — ухмыльнулся молодой. Заговорил главный: — У меня есть знакомый доктор в Пешаваре, молодой пакистанец. Прекрасный врач. Мы виделись с ним на прошлой неделе. Скажи мне правду, попросил я. Мулла-сагиб, ответил он, вам осталось месяца три. От силы шесть. Впрочем, на все Господня воля. Он кивнул плечистому, и тот напоил его чаем. Судья вытер губы тыльной стороной ладони. — Я не боюсь покинуть этот мир, как покинул его пять лет назад мой единственный сын. Жизнь полна горестей, и я сгибаюсь под их тяжестью. Нет, я расстанусь с жизнью кротко. Я другого боюсь, хамшира. Настанет день, и Господь спросит меня: «Почему ты не слушался меня, мулла? Почему не исполнял моих предначертаний?» И как я оправдаюсь перед ним за то, что не исполнил его воли? На всех на нас лежит святая обязанность исполнять закон, установленный Господом. Чем ближе мой конец, тем с большей твердостью я готов воплощать его слово, как бы нелегко мне при этом ни приходилось. Главный судья привстал и поморщился от боли. В его суровом взгляде вроде бы проблескивало сочувствие. — Я верю твоим словам о необузданном характере мужа. Но меня до глубины души возмущает твое зверское преступление. Как же так: его маленький сын плачет наверху, а ты в это время убиваешь мужа? Я скоро умру, и мне хочется проявить милосердие. Я бы простил тебя. Но когда Господь призовет меня и скажет: «Разве это твое дело — прощать, мулла?» — что я ему отвечу? Два других судьи согласно закивали. — Что-то говорит мне: ты не безнравственная женщина, хамшира. Но деяние твое безнравственно. И ты должна за него поплатиться. Шариат не оставляет сомнений на этот счет. Он велит отправить тебя туда, где вскоре окажусь и я сам. Ты поняла? — Да, — сказала Мариам, не поднимая глаз. — Да простит тебя Аллах. Приговор дали Мариам на подпись. Три талиба смотрели, как Мариам вписывает свое имя — [I]мим[/I], [I]ра[/I], [I]йа[/I] и опять [I]мим[/I]. Двадцать семь лет назад за столом Джалиля она тоже ставила свою подпись на документе — и тоже под пристальным взглядом муллы. Десять дней прошло. Мариам сидит у окошка камеры, смотрит на тюремную жизнь. Дует летний ветер, несет с собой мусор, бумажки, перемахивает через стену, крутит крошечные смерчи на тюремном дворе. Все — охранники, заключенные, дети — прикрывают глаза рукой, но от пыли так легко не отделаться, она лезет в нос, в уши, песок скрипит на зубах. Ветер стихает только в сумерки, а ночью дует легонько, неслышно, словно извиняясь за дневное буйство. Нахма дает ей мандарин — сует прямо в руку и сжимает пальцы вокруг оранжевого плода. Плачет: — Ты моя лучшая подруга. Мариам не встает со своего места возле окна. Во дворе кто-то готовит пищу, сильно пахнет тмином. Дети играют в жмурки. Две девочки поют песенку — не ту же ли самую, что пели когда-то они с Джалилем, сидя на камне у ручья? [I]Лунку воробьи нашли[/I] [I]И купаются в пыли.[/I] [I]Рыбка в речке поскользнулась —[/I] [I]С головою окунулась.[/I] Прошлой ночью к Мариам пришли обрывочные сны. Она видела одиннадцать камешков, уложенных столбиком. Молодой улыбающийся Джалиль в пиджаке, наброшенном на плечо, приезжал за дочкой на своем блестящем черном «бьюике-роудмастере». Мулла Фатхулла шел с ней вдоль речки, перебирая четки, из травы выглядывали синие ирисы, только пахли почему-то гвоздикой. На пороге стояла Нана и слабым, далеким голосом звала дочь обедать, а Мариам не хотелось двигаться с места: так хорошо было играть в прохладной зеленой траве, где ползали муравьи, жужжали жуки и скакали кузнечики. Блеяла одинокая овца на склоне горы. Скрипели колеса тележки. Мариам сидит в кузове. Грузовик едет на стадион «Гази». Немилосердно трясет. Охранник с автоматом — молодой талиб с глубоко посаженными глазами и рябым лицом — сидит напротив нее, барабанит пальцами по борту машины. — Ты не голодна, мамаша? — спрашивает он вдруг. Мариам качает головой. — У меня есть печенье. Вкусное. Если хочешь есть, я тебе дам. Не стесняйся. — Нет. Спасибо, брат. Охранник смотрит на нее добрыми глазами: — Тебе страшно, мамаша? У Мариам перехватывает горло. — Страшно, — выдавливает она. — Очень страшно. — У меня есть фотография моего брата, — говорит охранник. — Я не помню его. Он чинил велосипеды, вот и все, что я о нем знаю. Не помню ни его походки, ни смеха, ни голоса. Мама говорила, он был самый храбрый человек на свете. Просто лев. А когда коммунисты на рассвете пришли его арестовывать, он плакал, как ребенок. Я это к чему говорю? Страх — дело обычное. Все боятся. Тут нечего стыдиться, мамаша. Тысячи глаз устремлены на нее. Люди на трибунах вытягивают шеи, чтобы получше рассмотреть происходящее на поле. Когда Мариам подают руку, чтобы помочь сойти с машины, ропот пробегает по толпе. Громкоговоритель объявляет ее преступление. Наверное, публика качает головами, щелкает языками. Но Мариам смотрит себе под ноги и не видит, одобряют ее или осуждают. Да это и неважно. Когда ее увозили из тюрьмы, она боялась, что опозорится, будет кричать, блевать, обмочится, — да мало ли что бывает с человеком в последние земные минуты. Но тело ее не подвело, она сама спустилась с грузовика на поле, и талибам не пришлось тащить ее волоком. Стоит ей подумать о Залмае-безотцовщине, как душу пронизывает жгучая боль и ноги сами перестают спотыкаться. Человек с автоматом велит ей идти к южной стойке футбольных ворот. Толпа замирает в ожидании — Мариам чувствует это. Она смотрит себе под ноги — на свою тень, за которой неотступно следует тень палача. Жизнь не щадила ее — хотя были и счастливые минуты. Все равно хочется пожить еще, хоть раз повидать Лейлу, услышать ее смех, попить вместе чаю с халвой. Азиза! Мариам не суждено красить ей пальчики хной перед свадьбой (вот ведь красавица будет, когда вырастет), не суждено играть с ее детьми. И состариться Мариам не суждено. У самой стойки ворот ей велят остановиться. Сквозь сетку бурки видна тень рук, сжимающая тень автомата. Ах, как хочется жить! Мариам закрывает глаза — и вдруг все печали оставляют ее, душу охватывает странное спокойствие, даже умиротворенность. Вот она появилась на свет — харами, нежеланный ребенок, досадное недоразумение, сорная трава. И вот земное существование кончено. Она любила, и ее любили, она была кому-то нужна, была подругой, защитницей, матерью. О ней останется память. Все могло быть куда хуже. Жизнь прошла не зря. Мариам бормочет про себя слова Корана: [I]Он сотворил небеса и землю во истине. Он обвивает ночью день и днем обвивает ночь; он подчинил солнце и луну. Все течетдо назначенного предела; Он — Великий, Прощающий![/I] [57] — На колени, — произносит талиб. [I]Господи, смилуйся надо мной![/I] — Нагнись. Смотри вниз. Мариам послушно исполняет приказание. В последний раз. Часть четвертая [IMG]http://loveread.me/img/photo_books/13623/_6.png[/IMG] 1 Тарика случаются ужасные головные боли. Бывает, Лейла проснется ночью, а Тарик катается по кровати, сжимается в комок, натягивает майку на голову. Голова у него начала болеть еще в лагере Насир Бах, а в тюрьме стало только хуже. Порой его рвет от боли, он слепнет на один глаз. — Словно мясницкий нож вонзается в висок и проковыривает дыру в мозгу. Потом боль вроде отпускает и нож втыкается в другой висок. Во рту даже отдает железом. Лейла встает, смачивает водой полотенце и кладет ему на лоб. Помогает. Белые пилюли, которые Тарику прописал доктор Саида, тоже помогают. Но случаются такие ночи, когда остается только схватиться за виски и стонать. Тогда Лейла садится рядом, гладит Тарика по голове, держит за руку, и обручальное кольцо холодит ей пальцы. Они поженились в тот же день, когда прибыли в Мури. Саид был доволен: не пришлось давать кров неженатой паре. И никакой он оказался не краснолицый и не узкоглазый — зачесанные назад седеющие волосы, подкрученные усы, мягкие манеры, сдержанная речь. Саид пригласил на нику свидетеля и муллу, дал Тарику денег (чуть не силой всучил). Тарик сразу помчался на Мэлл и купил два простеньких тонких обручальных кольца. Церемония состоялась поздно вечером, когда дети уже спали. Мулла набросил на брачующихся зеленое покрывало, и взоры их встретились в зеркале. Не было ни слез, ни улыбок, ни обещаний вечной любви. Зеркало безжалостно показало все морщинки, все складочки на некогда таких юных лицах. Тарик открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут кто-то дернул за покрывало, и Лейла отвлеклась и не расслышала. В ту ночь они впервые легли в постель как муж и жена. Дети посапывали на раскладушках. В годы юности Лейла и Тарик трещали не умолкая, то и дело перебивали друг друга, хохотали, взрывались восторгом. И вот — так много случилось за эти годы, кажется, есть о чем поговорить, а у Лейлы словно язык отнялся. Она будто потерялась перед значительностью события. Ведь Тарик, любимый, совсем рядом, их головы соприкасаются, их руки сплетены... Когда Лейла встала ночью напиться, оказалось, что и во сне они держались за руки. Да так крепко, ну словно дети за веревочку воздушного шарика. Лейле нравится Мури — холодные туманные утра, прозрачные сумерки, мерцающие ночи, зеленые ели и коричневые белки, взлетающие по стволам деревьев, внезапные ливни, распугивающие торговцев с улицы Мэлл... Ей нравятся сувенирные лавки и многочисленные гостинички для туристов — вот ведь понастроили, пора и остановиться, ворчат местные жители. Лейле такое отношение кажется странным. В Кабуле люди только радовались бы каждой новой постройке. Лейле нравится, что у них есть ванная — не нужник во дворе и жестяное корыто, а настоящая ванная, с горячей и холодной водой, с душем, с унитазом. Лейле нравятся потрясающе вкусные блюда, которые готовит ворчунья Адиба. Лейла любит, когда по утрам ее будит блеяние Алены. Порой, когда Лейла смотрит на спящего Тарика, на разметавшихся во сне детей, ее охватывает такое счастье, такая благодарность, что горло перехватывает, а из глаз сами собой льются слезы. По утрам Лейла вместе с Тариком обходит комнаты. На поясе у него связка ключей, из кармана торчит пластиковая бутылка с мылом для окон. В ведре, которое несет Лейла, тряпки, дезинфицирующие средства, щетка для туалета и полироль для мебели. У Азизы в одной руке швабра, в другой — набитая фасолью кукла, которую сделала для нее Мариам. Следом тащится мрачный Залмай. Лейла пылесосит, заправляет постели, вытирает пыль. Тарик моет ванны и раковины, драит унитазы, протирает шваброй линолеум, меняет полотенца, раскладывает по полкам крошечные бутылочки с шампунем и куски пахнущего миндалем мыла. Азизе нравится мыть и вытирать окна. Кукла всегда при ней. Лейла рассказала Азизе про Тарика через несколько дней после ники. Удивительно, как между отцом и дочкой все сразу сложилось. Лейлу порой даже испуг брал. Азиза договаривала фразы за Тарика, а отец — за нее. Тарик только собирается попросить подать ему что-то, а Азиза уже тут как тут. За столом они таинственно улыбались друг другу, будто жили вместе с незапамятных времен. Пока мать рассказывала, Азиза задумчиво разглядывала собственные руки. — Мне он нравится, — вымолвила она, помолчав. — Он любит тебя. — Он так сказал? — Ему и говорить не надо. И так ясно. — Расскажи мне все, мама. Я хочу знать. И Лейла поведала ей все. — Твой отец хороший человек. Самый лучший. — А если он уйдет от нас? — Такого не случится никогда. Посмотри на меня. Отец никогда не обидит тебя и никогда нас не бросит. Лицо Азизы осветилось такой радостью, что у Лейлы сжалось сердце. Тарик купил Залмаю лошадку-качалку, сделал ему тележку. В тюрьме он научился вырезать из бумаги зверей и теперь сворачивал, перегибал и разрезал бесчисленные листы бумаги, из которых получались львы, кенгуру, скаковые жеребцы и сказочные птицы. Но если только Залмаю казалось, что работа тянется слишком долго, он бесцеремонно вырывал надрезанный листок у Тарика из рук. — Ты осел! — кричал ребенок. — Не нужны мне твои игрушки! — Залмай, — укоризненно вздыхала Лейла. — Ничего, — успокаивал жену Тарик. — Это ничего. Пусть его. — Ты не мой Баба-джан! Мой настоящий Баба-джан уехал далеко, но он вернется и побьет тебя! А убежать ты не сможешь, ведь у отца две ноги, а у тебя только одна. Перед сном Лейла крепко обнимает Залмая, и они вместе произносят молитву против Бабалу. На вопросы она неизменно отвечает, что Баба-джан уехал и неизвестно когда вернется. Лейла ненавидит себя за это. Но она знает: лгать придется долго. Залмай подрастет, научится сам завязывать шнурки на ботинках,пойдет в школу, а ложь никуда не денется. Правда, со временем сын все реже будет спрашивать про отца, перестанет кричать «Папа!» вслед пожилым сутулым прохожим, и в один прекрасный день, глядя на какой-нибудь заснеженный склон, с удивлением обнаружит, что боль утихла, рана зарубцевалась, образ Рашида затуманился, отошел на задний план, перестал терзать душу. Лейле хорошо в Мури. Но счастье ее не безоблачно. За него приходится платить. В выходные дни Тарик с Лейлой и детьми выбираются в город, они гуляют по улице Мэлл, где полно лавочек, торгующих всякими безделушками, и где расположена настоящая англиканская церковь, выстроенная в середине девятнадцатого века. Тарик покупает у уличных торговцев пряные кебабы [I]чапли[/I]. Густая толпа заполняет улицу: местные жители, европейцы со своими сотовыми телефонами и цифровыми камерами, пенджабцы, бежавшие в горы от жары. Они садятся в автобус и едут в Кашмир-Пойнт, оттуда открывается прекрасный вид на долину реки Джелум, на поросшие елями склоны и на горы, покрытые густыми лесами, в которых, говорят, до сих пор водятся обезьяны. Бывают они и в Натиагали [58] , местечке километрах в тридцати от Мури. Держась за руки, гуляют по осененной кленами дороге, осматривают дворец губернатора, посещают старинное британское кладбище. Лейла ловит себя на том, что, попав на оживленную улицу, частенько глядит в стекла витрин, высматривая отражения своих близких. Муж, жена, дочка и сын — на первый взгляд самая обычная семья. Какие тут могут быть тайны, горести и разочарования? У Азизы по ночам бывают кошмары, от которых она с криком пробуждается. Лейла садится рядом, вытирает ей лицо, успокаивает, напевает песенку. У Лейлы свои сны. В них она обязательно попадает в Кабул, в дом Рашида, проходит через переднюю, поднимается по лестнице. Лейла всегда одна, но из-за двери доносится шипение утюга, шуршание складываемого белья, женский голос мурлычет старинные гератские песни. Лейла открывает дверь — а в комнате пусто. Сны потрясают Лейлу, она просыпается, обливаясь слезами, с опустошенной душой. 2 Сентябрь. Воскресенье. Лейла укладывает Залмая спать. Мальчик простудился, чихает и кашляет. В дом врывается Тарик: — Ты слышала? у.бит Ахмад Шах-Масуд! — Да ты что? — У него брали интервью два журналиста, выдававшие себя за бельгийцев марокканского происхождения. Пока они беседовали, взорвалась спрятанная в видеокамере бомба. Масуда и одного из журналистов убило на месте. Второго застрелили при попытке к бегству. Говорят, убийц подослала Аль-Каида. Лейле вспоминается плакат из маминой спальни. На нем у Масуда слегка приподнята бровь, лицо сосредоточенно, словно он кого-то внимательно слушает. Мама была благодарна Масуду за его молитву у могилы Ахмада и Ноора, рассказывала об этом всем и каждому. Даже когда разные группировки схватились между собой в жестоких боях, мама никогда не обвиняла Масуда. «Он хороший человек, — повторяла она. — Он хочет мира, хочет возродить Афганистан. Но ему не дают». Для мамы Масуд всегда оставался Львом Панджшера, вопреки всем ужасам войны и разрушениям, которые принесла междуусобица Кабулу. У Лейлы свой счет. Кончина Масуда не доставила ей радости, но она слишком хорошо помнит, как взлетали на воздух соседские дома, как откапывали т.рупы из-под развалин, как оторванные руки и ноги погибших детей находили на крышах, на ветках деревьев уже после похорон, много дней спустя. Она помнит, как мама вздрагивала от ужаса при каждом очередном взрыве. Она рада была бы забыть окровавленный шмат мяса в обрывке футболки с изображениями башен — все, что осталось от Баби. — Состоятся п.охороны, — говорит Тарик. — Это точно. Говорят, в Равалпинди [59] . Вот народу-то соберется! Уже почти уснувший Залмай садится и трет кулачками глаза. Проходит два дня. Они прибираются в номере, когда слышат какой-то шум. Тарик отставляет в сторону швабру и поспешно выходит в коридор. Лейла за ним. Шум доносится из вестибюля. Там, справа от стойки портье, стоит телевизор, перед ним несколько стульев и два кожаных дивана. Саид, портье и парочка туристов не сводят глаз с экрана. Идут новости Би-би-си. Из высоченной башни поднимается дым. Тарик спрашивает о чем-то Саида, тот начинает отвечать и замолкает на полуслове. Рядом со второй башней появляется самолет и на лету врезается в нее. Вспухает громадный шар огня. Из груди собравшихся исторгается крик. Часа через два обе башни рушатся. На устах у дикторов всех каналов теперь Афганистан, Талибан и Усама Бен Ладен. — Слышала, что ответили талибы насчет Бен Ладена? — спрашивает Тарик. Азиза сидит на кровати напротив него, сосредоточенно рассматривает шахматную доску (Тарик научил ее играть), хмурится и оттопыривает нижнюю губу. Совсем как Тарик, когда собирается сделать ход. Лейла втирает Залмаю в грудь мазь от простуды. Мальчику немного легче. — Я слышала. Талибы объявили, что не выдадут Бен Ладена, он, дескать, их гость, по пуштунским законам гостеприимства особа неприкосновенная. Тарик горько смеется: надо же так извратить благородное правило. Проходит несколько дней. Опять вестибюль. Опять телевизор. Выступает Джордж Буш, за спиной у него американский флаг. В какую-то секунду он запинается, голос его нетверд. Саид, знающий английский, объясняет, что президент США только что объявил войну. — Кому? — спрашивает Тарик. — Для начала вашей родной стране. — Может, это не так и плохо, — говорит Тарик. С любовными утехами на сегодня покончено. Тарик лежит рядом с Лейлой, положив голову ей на грудь. Поначалу у них ничего не получалось. Тарик смущенно извинялся, Лейла шептала ободряющие слова. Теперь сложности в прошлом. Правда, комната в сторожке маленькая и дети спят в двух шагах. Какое уж тут уединение. Приходится сдерживаться, соблюдать меры предосторожности, не раздеваться полностью, вздрагивать от скрипа пружины. Но они вместе — это главное. И никогда не расстанутся — теперь Лейла в этом уверена. Все ее страхи позади. — Ты это о чем? — спрашивает она. — О том, что творится дома. Может, все это к лучшему. Дома опять падают бомбы — на этот раз американские, — каждый день по телевизору война и война. Американцы заручились помощью Северного Альянса против талибов и опять вооружили полевых командиров. Возмущенная Лейла отпихивает Тарика от себя. — К лучшему? Умирают люди — женщины, дети, старики. Опять дома взлетают на воздух. К лучшему? — Тсс. Детей разбудишь. — Как ты можешь говорить такое? А «случайная бомбардировка» деревни Карам? Сто невинных жертв! Сам же видел по телевизору! — Постой. — Тарик опирается на локоть, смотрит на Лейлу. — Ты меня не так поняла. Я хотел сказать... — Ты не видел всего этого своими глазами, — повышает голос Лейла. А ведь это ссора, их первая крупная размолвка. — Ты уехал еще до того, как началась самая страшная бойня. А я осталась. Война для меня не пустой звук. Я [I]знаю[/I], что это такое. Война убила моих родителей. Да как у тебя язык повернулся? К лучшему! — Прости, Лейла. Прости меня. — Он гладит ее по лицу. — Ты совершенно права. Я только хотел сказать, есть надежда, что эта война закончится по-другому, не то что все предыдущие. — Я не желаю больше говорить об этом, — фыркает Лейла, но уже не так громко. И что это она так на него взъелась? «Я, я...» Ведь его родителей тоже унесла война. И когда Тарик крепко прижимает ее к себе, она не сопротивляется. И поцеловать себя в руку позволяет. И в лоб. Она понимает, что Тарик, наверное, прав. Мирным путем ничего бы не получилось. К тому же есть надежда, что бомбардировки скоро закончатся. Но как ему сказать, что в глубине души она с ним согласна? Это было бы просто нечестно с ее стороны. Перед вдовами. Перед сиротами. Перед мертвыми. Ночью Залмай закашливается. Лейла не успевает даже пошевелиться. Тарик вскакивает с постели, пристегивает протез, берет Залмая на руки и начинает укачивать. Мальчик обнимает его за шею. Тень мужчины, прижимающего к груди ребенка, движется по комнате туда-сюда. Когда Тарик опять ложится, Лейла молчит. Только гладит его по лицу. Щеки у мужа мокрые. 3 Мури для Лейлы — тихая гавань. Работа ей не в тягость, а в выходные они с детьми поднимаются на подъемнике на гору Патриата или выбираются в Пинди Пойнт, откуда в ясный день открывается чудный вид на Исламабад и центр Равалпинди, расстилают покрывало и устраивают пикник на поросшем травой склоне, едят бутерброды с фрикадельками и огурцами, пьют холодный имбирный лимонад. Спокойствие, размеренность по душе Лейле, именно о такой жизни она мечтала, когда у них с Рашидом все складывалось особенно неблагополучно. Дня не проходит, чтобы Лейла не вспоминала о том, как нелегко ей приходилось. На дворе 2002-й. Июль. Жаркая ночь. Лейла и Тарик тихими голосами обсуждают перемены, происходящие на родине. А их много. Силы коалиции выбили талибов из всех крупных городов, прижали их к границе с Пакистаном и к горам на юге и востоке. В Кабул вошел международный военный контингент. У страны теперь временный президент, Хамид Карзай. Лейла решает, что настало время поговорить с Тариком на очень важную тему. Год назад она бы с готовностью дала отрубить себе руку, только бы убраться из Кабула подальше. А тут вдруг оказалось, что она скучает по городу, где прошло ее детство, ей часто вспоминаются Шор-Базар, сады Бабура [60] , Куриная улица, водоносы с бурдюками через плечо, продавцы дынь в Карте-Парване. [/QUOTE]
Вставить цитаты…
Ответить
Главная
Форумы
РАЗДЕЛ ДОСУГА С БАНЕЙ
Библиотека
Холед "Тысяча сияющих солнц"